Минная гавань

В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Перекур закончился. На верхней палубе вновь загромыхали, затопали ногами. Но Владимир Линьков никак не мог пересилить себя и выйти из каюты. Не снимая тяжелой меховой куртки и обмятой кожаной шапки, он сидел в кресле и тупо глядел перед собой. Владимир был здоровым, сильным парнем. Его широкое сухое лицо с крупным лбом, проваленными щеками и двумя спокойными складками у большого рта было привлекательным: проступало в нем больше природной доброты, чем служебной строгости. Теперь же во всей его крупной фигуре чувствовалась угнетающая слабость, лицо выражало испуг и растерянность, ожидание нового, еще более невыносимого страдания, которое суждено ему за что-то незаслуженно принять. То был всепобеждающий страх перед одиночеством, была глухая, беспробудная тоска от невозможности что-либо изменить — у Владимира Линькова умерла жена. «Эх, Лида, Лида, как же ты так… — с укором к ней и жалостью к самому себе твердил Владимир, — нам ли с тобой было не жить…»

Странным, непонятным и бессмысленным казалось ему теперь все, что произошло с ним в этот день. Как в тяжком, нескончаемом сне, в памяти всплывали отдельные события, представлялись какие-то печальные лица, слышались чьи-то вкрадчивые, ни к чему не обязывающие слова. И сгущалось, будто сумерки, ощущение полной безысходности. Так случается, когда плывущий через реку человек вдруг почувствует в ногах судорогу: его охватывает ужас, он открывает рот, чтобы позвать на помощь, но вместо этого начинает лишь сильней захлебываться.

Еще утром Владимир готов был считать себя счастливейшим человеком. Лида ждала ребенка. Это событие взбудоражило всю их родню. Из Москвы приехала теща, чтобы на первых порах помочь дочери по хозяйству. Со дня на день ожидали тестя, собиравшегося в отпуск.

Так было совсем еще недавно. Всего лишь несколько часов тому назад Владимир мог еще на что-то надеяться, чему-то встревоженно радоваться. А потом все как в воду кануло… Он не поверил, когда ему сказали, что Лида при родах умерла, оставив после себя девочку. Весть о появлении ребенка он принял как нечто само собой разумеющееся, но возможность появления жизни через смерть казалась ему противоестественной. Он этому отчаянно не верил все то время, пока его куда-то вели по длинному больничному коридору, и сомневался еще, когда ему показывали на приоткрытую дверь какой-то комнаты, откуда нестерпимо несло нашатырным спиртом и еще какими-то резкими больничными запахами… Неузнаваемое, отчужденное смертью лицо жены он разглядел уже потом, сперва увидал свою тещу, едва оправившуюся от истерики и загородившую собой то, что было прикрыто на столе белой простыней. Сквозь слезы теща говорила что-то негромко и жалостливо. Владимир не слушал, не понимал ее. Он отстранил женщину рукой и приподнял простыню…

Даже на похороны он не мог остаться. Подлодку готовили к ответственному выходу в море. Случилось, что заменить Владимира другим командиром минно-торпедной боевой части было уже некогда и некем. Пришлось ему, не поборов в душе собственного горя, заниматься привычными корабельными делами. Он крепился, как только мог, но почувствовал, что нервы у него не выдерживают, и сошел с верхней палубы в каюту, надеясь там хоть немного опомниться.

«Надолго ли теперь хватит меня? — размышлял Владимир. — Пока держусь. А потом?.. Если матросы догадаются, что со мной происходит, я уж больше им не начальник… так себе, никому не нужный на лодке пассажир. — И вдруг вспыхнула злость на самого себя, на свою беспомощность. — Врешь ты все, Линьков, плачешься, как неврастеник, — ожесточаясь, подумал он и потребовал: — Возьми вот, зажми себя… так, чтоб пикнуть не смог. А ну, встать!»

Упершись руками в стол, он поднялся. Решительно отодвинул завизжавшую на роликах дверь и шагнул из каюты. Забыв пригнуться, крепко ударился лбом о притолоку, но не выругался, как раньше, а застонал. И вновь обмяк, почувствовал себя ни на что не способным. Линьков постоял некоторое время в коридоре, отчаянно растирая омертвевшее лицо руками. Вышел в первый отсек и начал взбираться по приставному трапу, тяжело бухая по перекладинам сапогами.

Свежий, крепленный морозом воздух вернул Владимиру привычные ощущения. Под ногами он почувствовал твердь палубы, над головой увидал темную, бесконечно впускавшуюся на него бездну Вселенной… Подлодка стояла на швартовых у пирса, покачиваясь на волне. Береговой прожектор шарил по ее длинному покатому телу, выхватывая из темноты фигуры сновавших по палубной надстройке людей. Внутренность легкого корпуса лодки от цоканья ботинок и сапог гудела, как перевернутое цинковое корыто, по днищу которого молотили кулаками.

Над сопками, над бухтой и над кораблем нависло неподвижное, подсвеченное звездной крупчаткой заполярное небо. Там, где оно сходилось с землей, уже занимались ранние сполохи: бледно-голубое мерцание словно приподнимало край занавеса, чтобы люди могли заглянуть без страха в бездну Вселенной. Владимир стоял на палубе среди людей, но ему было одиноко, зябко и неприютно. Когда Линьков обреченно решил, что вновь утратил в окружающим всякую связь — не способен что-то обдумать, что-либо предпринять, хотя бы просто вразумительно кому-то ответить, — с ходового мостика его окликнули. Линьков с послушным безразличием пошел на знакомый голос.

Командир лодки Николай Петрович Юрков, подняв воротник мехового кожаного пальто в заложив руки за спину, расхаживал по верху ограждения рубки. Взобравшись на мостик, Линьков остановился около рубочного люка, зябко поводя плечами и не вынимая стынувших рук из карманов альпака. Оставаясь в тени, Владимир видел из-под навеса освещенную прожектором невысокую, щуплую фигурку своего командира, казавшуюся в широком пальто и большой, с опущенными ушами шапке неестественно располневшей, раздавшейся. Его смуглое лицо с подстриженными усами было привычно озабоченным и грустным. Юрков молчал, будто никак не мог вспомнить, зачем ему понадобился Владимир. Среди офицеров командир был единственным человеком, которому Линьков рассказал о своем горе. Юрков обладал достаточным тактом и выдержкой, чтобы не задавать мучительных для Линькова вопросов. Он просто сделал то, что мог сделать: распорядился где надо насчет похорон, переговорил о чем-то с линьковской тещей и даже о состоянии новорожденной по телефону справился. Все это Владимир знал. Но ему было тягостно думать о том, что на лодке кто-то еще может узнать о его несчастье. Он боялся соболезнований и попросил командира никому и ни о чем пока не говорить. Командир удивился, но обещал молчать.

Держась за поручень, Юрков неуклюже и шумно впрыгнул на ходовой мостик. Внимательно посмотрел снизу вверх на Владимира, который ростом был намного выше, и спросил:

— Отчет о прошедших стрельбах составили?

— Я вам докладывал.

— Помню. А что флагманский минер?

— Подписал.

— Так. Ну и теперь у нас… — Юрков отогнул жесткий, неподдающийся рукав пальто и высунулся за борт надстройки, чтобы в свете прожектора лучше разглядеть на ручных часах время, опять вобравшись внутрь ограждения рубки, договорил: — Осталось ровно десять минут до выхода.

Сняв перчатки, Юрков подышал на застывшие от мороза пальцы и спросил:

— Как решили быть с дочкой?

— Не знаю, — хмурясь, ответил Владимир. Вдаваться в подробности на этот счет ему не хотелось. Командир догадывался о том, что творилось на душе у Линькова. Сразу же после похорон теща намеревалась увезти девочку в Москву. Владимир не соглашался.

— Что ж, придется исходить из того, что есть, — как бы разрешая сомнения Линькова, говорил командир, трогая указательным пальцем заиндевевшие усики. — Медицина вашу девочку отдаст не раньше как через месяц, а то и два. Сами понимаете, кормить ее некому… Словом, не скоро выпишут. К этому времени, думаю, мы вернемся в базу. И не беспокойтесь, никому, кроме вас, ребенка не отдадут. Но в этом ли дело? Суть в том, чтобы девочке вашей было хорошо.

Линьков молчал. Он понимал: остаться совсем одному было бы слишком невыносимо, но едва ли кто лучше тещи заменит его ребенку мать. Каким-то непонятным и далеким существом представлялся ему этот маленький человечек, принесший вместо радости столько горя. Он ловил себя на преступной мысли, что думает о своей дочке с какой-то неприязнью и сожалением, будто она, и только она, во всем случившемся была виновата. Но и расстаться с ней он теперь никак не мог: дочка — это все, что у него осталось от прежней жизни.

— Впрочем, всего за один раз не обдумаешь. Время и терпение, Владимир Егорович, — убежденно посоветовал Юрков. — Все у вас наладится, станет на свои места. — И, нагнувшись к рубочному люку, распорядился официальным голосом: — По местам стоять, со швартовых сниматься!

Раздвинув корпусом прибрежную шугу, подлодка выбралась на фарватер, гукнула напоследок ревуном и дала средний ход. Вахта заступила по-походному. Владимир, взобравшись на высокую откидную скамью, сидел на своем привычном месте вахтенного офицера, слева по борту. Ему всегда казалось, что ограждение рубки напоминает поднятый навес какого-то старомодного тарантаса, катящегося по неровной проселочной дороге. Только этот тарантас отчего-то двигался не вперед, а валко пятился своим навесом назад. В окошки, вделанные в этом навесе, глядел рулевой, а Владимир, морщась от ледяного встречного ветра, глядел поверх навеса. Впереди было море, слева и справа за бортом громоздились крутые, припорошенные снегом сопки. И если за кормой были видны еще зыбкие, как мираж, городские огоньки, то с берега едва ли можно было разобрать ходовые огни подлодки. Ночь будто проглотила ее.

— На мостике! — прогудел из рубочного люка чей-то глухой, точно колодезный, голос. — Прошу разрешения подняться наверх!

— Добро, — угрюмо отозвался Линьков.

Прогромыхав по отвесному трапу ботинками, через комингс, люка перешагнул торпедист-первогодок Семен Гущин. В команде звали его попросту Сенечкой. По мнению Линькова, это был добросовестный, хороший матрос, хотя и казался человеком несерьезным. Он мог по-детски наивно удивляться любым пустякам, и ребята над ним вечно подтрунивали. Отшучиваться Гущин не умел. И разыгрывали его тем больше, чем меньше он на это обижался.

— Я покурить, — застенчиво объяснил Гущин, присаживаясь на корточках сбоку от рулевого.

— А я думал, что ты — по нужде… — не без иронии предположил рулевой.

Сигнальщик весело хохотнул.

— Прекратить треп, — обрезал вахтенных Линьков.

Опять на мостике восстановилось молчание. Лишь по-щенячьи взвизгивал в антеннах ветер да волна со всхлипом и вздохом ударялась о форштевень. В корме слышались глухие, надсадные выхлопы отработанных газов, будто дизеля никак не могли ими откашляться.

— А вы знаете, товарищ капитан-лейтенант, я снова уложился в норматив, — простодушно похвастал Гущин, — старшина засек время. Я приготовил аппарат к выстрелу секунда в секунду! — И, не дождавшись похвалы, спросил: — Вы не верите?

— Верю, — вынужденно отозвался Линьков. Ему неприятно было разговаривать с Гущиным. Так уж вышло, что из-за Сенечки Владимир не застал свою Лиду в живых. А ведь мог успеть, не задержись на службе лишние полчаса…

В этот злополучный вечер Владимир устроил Гущину дополнительную тренировку. И матрос научился готовить торпедный аппарат к выстрелу точно в заданное время. Только сам он, капитан-лейтенант Линьков, первый раз в жизни так безнадежно опоздал. Перед смертью Лида в бреду, не переставая, звала его, хотела не то что-то сказать, не то попросить о чем-то важном. Но так и унесла эту тайну с собой, никому не желая доверить ее, кроме мужа. Оттого-то и мучился Владимир, что не услыхал прощальных слов жены, без которых, казалось, не будет ему покоя. Теперь же, как бы в отместку, всю злость свою хотелось сорвать на Гущине, этом невольном виновнике его опоздания. А чтобы не быть все же к нему несправедливым, ничего другого не оставалось, как молчать.

На мостик поднялся торпедный старшина Василий Чесноков. Запахивая полы ватника, представился, как положено, для порядка, хотя на лодке все узнавали друг друга и по голосу.

— Десять минут, — напомнил оставшееся время перекура Линьков.

— Есть, — сказал старшина и про себя проворчал, закуривая: — Фу, гадость. И что мне батя уши за это вовремя не оборвал… Всем хоть бы что, а у меня всегда сплошные неприятности.

И от этой «затравки» вахтенные повеселели. С появлением старшины тотчас возникала именно такая бесшабашная обстановка, когда собравшиеся в кружок люди готовы смеяться по любому пустяку.

— А почему — неприятности? — полюбопытствовал Гущин.

— Потому, Сенечка, что я настырный человек и не перестал испытывать судьбу, — говорил старшина мягко и доверительно, как бы нарочно подшучивая над самим собой. — Страдаю от курева, можно сказать, с детства. Началось вот как… — Старшина втянул в себя крупный глоток дыма, вызывая своей медлительностью общее любопытство. — Помню, раздобыл где-то я чинарик. Дай, думаю, попробую, как это у бати получается. Залез под стол, массивный такой стоял у нас посреди комнаты, со скатертью до самого пола. Засмолил. Дым, как на пожаре, из-под скатерти валит. Младший братишка, Петюник, — надо сказать, человек большого подколодного юмора — на кухню прибежал и говорит нашей бабусе: «А Васька под столом газетку подпалил. Горит». Та сослепу не разобралась: налила полную кастрюлю воды, подняла скатерть и… хлобысть под стол!..

— Это на вас? — удивился Гущин.

— А то на кого же еще? И когда только бросишь переспрашивать, — скороговоркой упрекнул старшина и продолжал: — Бабуся охает, Петюник-шельмец хихикает. Я выскакиваю из-под стола, как промокший гусь, и — хлоп братана по затылку. Петюник — мне. Батя с работы пришел — обоих покарал. И натерпелся же я из-за этой дурной привычки… — Старшина отчаянно покрутил головой. — А совсем недавно, когда в отпуск ездил, пригласила меня в гости одна очаровательная цыпа…

— Доскажете потом, — оборвал разговорившегося старшину Владимир, — оба ступайте вниз.

«Несут чушь всякую…» — откровенно подумалось, когда матросы полезли в люк. Ему невыносима была их беззаботная болтовня. Владимир нервно заерзал, снял с головы шапку и, не замечая удивления сигнальщика, долго не надевал ее. Привстав с сиденья, он поглядел за корму, где остался город. Представилось, как чужие люди закроют глазе его жене, заколотят крышку гроба, потом набросают сверху мерзлой земли. И никому уже через несколько минут ни до чего не будет дела…

«Предатель, чурбан!..» — стучала в висках кровь. Было уже непонятно, как он мог уйти в море, даже не поцеловав свою Лиду в последний раз, не сказав ей прощальное «прости». Владимир подумал, что его непременно должно теперь настигнуть возмездие, хотя и не знал, в чем оно должно быть выражено. Ему было тяжко оставаться одному. Но вахта кончалась.

Владимир спустился на жилую палубу с таким ощущением, что где-то в укромном закоулке отсека притаилась Лида. Пришла сама и ждет, чтобы проститься…

Повернув кремальеру, Владимир боком протиснулся через отверстие лаза в жилой отсек. Полутемный коридор пуст, двери кают плотно затворены. Ее нигде нет… Ее и не могло быть… Просто он очень измучен и устал.

Каюта его располагалась вдоль правого борта. Бортовая стена выделана под ореховое дерево. Полукругом изгибаясь, она переходила в подволок. Казалось, что переборки сойдутся, если их не будет в длину распирать спальный кожаный диван, а в ширину — столик, что рядом с изголовьем. Все здесь было необходимо, просто и под рукой.

Владимир устало разделся и лег. До тошноты хотелось курить, но это было исключено. Лодка только что погрузилась и шла на рабочей глубине. Подсунув ладони под голову, он глядел в подволок, мучаясь от непонятной тупой боли, разливавшейся по всему телу. Где эта боль и что именно болит, определить было невозможно. Ему хотелось заснуть, избавиться хоть на час от тяжелых своих мыслей, но сон никак не приходил. Он думал о том, что и в безвыходном положении должен быть какой-то выход. Вот если бы не эта боль, которая мешает сосредоточиться…

Дверь каюты приоткрылась.

— Не спите, Владимир Егорович? — тихо спросили из коридора.

— Нет, — отозвался Линьков.

Дверь отодвинулась шире, в каюту вошел Юрков.

— Мне тоже вот не спится, — сказал командир, подворачивая суконное одеяло и присаживаясь на край дивана. — О чем я подумал… Может, вас на берег перевести? Я слышал, освободилось место начальника торпедной мастерской.

Владимир нервно встрепенулся, приподнимаясь.

— Разве я никудышный моряк?..

Командир укоризненно посмотрел на него:

— Я не хотел вас обидеть. Но разве есть у вас такое право — думать только о себе?

Линьков откинулся на подушку и закрыл глаза.

— Ни о чем не хочу думать, устал…

— Владимир Егорович, — сказал Юрков жестко, — вы даже не представляете, как мне за такие слова хочется поставить вас по стойке «смирно», как меня когда-то поставил мой командир. Или вы думаете, что никто не был на вашем месте? В войну и мать мою, и жену, и годовалого сынишку… всех — одной бомбой. А сам я был моложе вас, только-только из училища вышел.

— Война — это совсем другое дело. Она для всех беда. А беду вместе переносить — не то что в одиночку. Верите ли, ничего так не хотел, как иметь семью. Она была…

— Это жизнь, Владимир Егорович. Ни беды, ни радости постоянными не бывают. Помните доброе русское слово «превозмочь». Вы пересилите себя, я знаю. У вас есть цель, ради нее стоит жить. Настанет время, и вы заново начнете для себя открывать мир: то ли это будет музыка, то ли цветы, а может, первый смех вашего ребенка… И судьба не покажется вам такой жестокой. Вы знаете, Линьков, что значит верить в невозможное?

Владимир молчал.

— Так вот, — понизив голос, продолжал Юрков с какой-то печальной и даже виноватой улыбкой, будто собираясь сказать нечто такое, о чем давно еще поклялся молчать, — было это зимой сорок второго в Ленинграде. После ранения собирался я уже вернуться из госпиталя в часть. И каждый день какая-то неизъяснимая сила подталкивала меня пойти на Васильевский. Вы понимаете, и страшно, и необходимо было еще раз увидеть то место, где я родился, вырос, жил. А на что смотреть? От всего дома в шесть этажей уцелели одни голые стены. И посреди этих стен — провал, груда кирпича и щебня. Но где-то под этими обломками, которые тогда некому было разбирать, возможно, лежали они… Вернее, то, что осталось от них. Я это чувствовал. Помню, давал зарок: со дня их гибели никогда больше на это страшное место не ходить. И не выдержал. Пошел. А что, думаю, если они в подвале во время налета укрылись? И не верил, и надеялся, пока шел. Но как посмотрел, еще раз убедился, что чудес не бывает, если тяжелая фугасная бомба разрывается в нижних этажах здания… Повернул назад. И снова не мог избавиться от мысли, что живы они. Что за вздор! Уж не с ума ли схожу?.. Не помню, как добрался до канала Грибоедова. Перешел мостик и вижу — повалилась на снег у самых перил закутанная в платок старуха. Голодный обморок — в ту зиму это считалось обычным явлением. Поднял ее на ноги, спросил, где живет. Кивнула бабка на соседний дом. Пришлось проводить. Никогда не видел я такого холодного неуютного жилья, каким была комната, куда мы вошли. Обои содраны, в полу нет ни одной паркетины, голая железная кровать и стол посреди. Даже присесть не на что было. В печурке сгорело, вероятно, все, что может гореть. И что меня больше всего удивило, это горшочек, из которого торчал корявый пруток — нечто вроде засохшего фикуса; стоит посреди стола как символ того, что не все еще сожжено… Вот моя бабка совсем отдышалась, сняла с головы платок, а ей, вижу, на самом деле не больше тридцати. Настолько исхудала, что только кожа да кости — настоящий скелет, если бы не ее большие, умные глаза. Была в них удивительная, словно утверждавшаяся через тысячи смертей жажда жизни. И проявлялась она, эта жажда, весьма своеобразно. Первым делом, как передохнула, налила эта женщина из чайника в кружку воды. Отхлебнула глоток, согрела во рту и… полила в горшочке землю. И так она повторила несколько раз. Я и говорю ей: зачем вы поливаете фикус, он же давно засох? Нет, говорит, это инжир: зимой он всегда без листьев, а как весна придет — расцветает. Куда там, думаю, расцветать ему после такого собачьего холода в комнате. Но промолчал. Скажи ей об этом — все равно бы не поверила. И ни я, ни она с ума не сходили, когда верили тому, чего не могло быть. Ленинградке той необходимо было о ком-то или о чем-то заботиться больше, чем о самой себе. Вернулся я на корабль, и с тех пор мне тоже есть о ком и о чем заботиться больше, чем о самом себе. А вы как, Владимир Егорович, полагаете?

— Хорошо, — согласился Владимир, — я подумаю о том, что вы сказали…

Командир вышел, осторожно задвинув за собой скрипящую дверь. Владимир не гасил свет и долго еще лежал с открытыми глазами. Снова, как в тумане, всплывали несвязные обрывки мыслей, усиливалась в душе боль, подступала тоска. Когда Николай Петрович говорил, Владимиру было не то чтобы легче, но просто не так одиноко. Теперь он не мог вспомнить, о чем размышлял до прихода к нему Николая Петровича. Те мысли как бы распались на отдельные фразы и ничего не значили сами по себе. Смерть Лиды, рождение ребенка, срочный выход в море — все смешалось. Но ему казалось, что стоит лишь восстановить в памяти утраченные связи меж теми фразами, как он уймет боль души, узнает тайну невысказанных Лидой слов. Владимир полагал, что только в определенности мыслей найдет покой, избавится, наконец, от тоски своей, как от проклятия. Он желал и не мог сосредоточиться.

Задремать удалось лишь под утро. И вот уже вестовой стучит в дверь каюты. Пора вставать.

Утро под водой всегда относительно. Его определяют лишь по часам. Просыпаясь, никто в отсеке не ощущает той беззаботной, легкой свежести во всем теле, какая бывает лишь от солнечных лучей. Но жизнь под водой, несмотря на все условности и ограничения Нептунова царства, берет свое. Здесь вполне привыкают к тому, что солнечный свет заменен электрическим, а первозданной чистоты воздух — регенерированным. Как и на земле, подводники резво вскакивают, потягиваются, по-флотски задорно шутят, толкаются возле умывальника, с хохотом брызгают друг на друга водой, растирают полотенцами крепкие спины, плечи и спешат к завтраку.

А подводный корабль тем временем идет своим курсом и на заданной глубине. Гудят электродвигатели, работают механизмы, приборы, заступает и сменяется вахта.

Это нескончаемое движение лодки со множеством ее отсеков и переходов представлялось Линькову длинным коридором в океанской бездне, по которому всем надлежало, не переставая, идти в ногу. И он шел вместе со всеми. Но вот споткнулся, пропустил вперед себя людей и растерянно озирается по сторонам, как бы отступив от своего главного пути и заблудившись в лабиринте неведомых тоннелей и переходов подводного мира. Он механически делал то же, что и все: умывался, ел, говорил. И тем не менее продолжал отсутствовать, как безнадежно опоздавший с берега юнга, без которого корабль вышел в море. Казалось, что среди тысяч людских судеб не сыщется положения худшего, чем у него. Единственное, что было бы еще более неприятно, как он думал, — это неизбежные соболезнования друзей. И хотя так издавна принято поступать из вежливости, если не из сострадания — Владимир это понимал, — ему не хотелось притворяться, как он тронут чьим-то вниманием. Среди равных он во всем хотел оставаться равным. И всеми силами души ему хотелось превозмочь, пересилить себя, чтобы никому не давать повода ни к состраданию, ни к жалости.

Прежде чем войти в первый отсек, Линьков крепко прикусил губу. Физическая боль вернула его к действительности. Выждав мгновение, отворил тугую крышку переборочного лаза и просунулся через отверстие в носовое помещение лодки. Старшина Чесноков, который у торпедных аппаратов что-то рассказывал окружившим его матросам, скомандовал «Внимание». Владимир окинул взглядом неярко освещенный отсек, напоминавший длинный тоннель, по сторонам которого в три яруса протянулись подвешенные на цепях матросские койки, и пошел навстречу ожидавшим его людям…

— Чем занимаетесь, старшина? — спросил Владимир негромким, хрипловатым голосом, который даже ему самому показался чужим.

— Решил их по устройству лодки погонять, — старшина кивнул на моряков, — механик завтра будет принимать зачеты по живучести.

— Дело нужное, — согласился Линьков. — И вот еще что… — Он потер небритую щеку, с трудом сосредоточиваясь, чтобы не глядеть на старшину пустым, отсутствующим взглядом. — Как закончите, я сам немного поспроша́ю, для верности.

— Есть, товарищ капитан-лейтенант, — ответил старшина, как всегда, спокойно, весело и просто. — Мы, собственно, все готовы, только вот Гущин…

— А что Гущин?

— Первый раз будет сдавать.

— Что скажете? — Линьков повернулся к Гущину.

Матрос застенчиво и мягко улыбнулся, пожав плечами, словно давая понять, что он тут ни при чем. Как судьбе его и начальству будет угодно, как повезет…

Линькова едва не передернуло от этой молчаливой скромности. И снова явилось против Гущина раздражение, вспомнил о тех самых роковых минутах, которых не хватило, чтобы услышать прощальные слова жены.

— Пробоина справа по борту, — сказал Линьков, недобро глядя на Гущина и показывая ему то место, где эта пробоина могла быть, — приступайте.

— Вот здесь? — наивно переспросил Сенечка, как бы удивляясь, действительно ли в таком неудобном для него месте может оказаться повреждение корпуса.

Линьков про себя выругался.

— Время! — напомнил старшина.

Маленький, круглый Сенечка сорвался с места. Нырнув головой в узкий промежуток менаду верхней и нижней койками, так что видны остались его оттопыренный зад и короткие ноги, он принялся налаживать между шпангоутами струбцину. Старшина придирчиво глядел на секундомер, который по-тренерски, будто священный амулет, всегда носил при себе на крепкой, жилистой шее, пряча его на длинном шелковом шнурке между робой и тельняшкой.

— Готово! — радостно крикнул Сенечка, все еще барахтаясь между койками.

— Не «готово», а как? — удовлетворенно придрался старшина, щелкнув кнопкой секундомера.

Сенечка выбрался из своего закутка, счастливо улыбнулся пухлыми губами и доложил, как положено по уставу:

— Пробоина справа по борту заделана. Течи нет.

— Уложился, — голосом неподкупного арбитра сообщил Чесноков Гущину, — в запасе имеешь две секунды.

Матрос в ожидании полагающейся похвалы поглядел на Линькова. Но тот нахмурился еще больше.

— Доложите-ка, Гущин, ваши обязанности по боевому расписанию.

— Так. По боевому? — не утерпев, переспросил-таки Сенечка и стал решительно перечислять свои обязанности.

— Гущин, — рассерженно перебил его Линьков, — когда вы перестанете переспрашивать? Надоело! Поставлен вопрос — отвечайте. И никаких…

Сенечка обиделся и продолжал говорить не так бойко и уверенно, как начал.

— Точнее, точнее, — все поправлял его Линьков, хотя в душе чувствовал, что не надо этого делать: матрос отвечал неплохо.

Вот Сенечка взглянул исподлобья на Линькова. Они встретились глазами, и матрос замолчал.

— Гущин, у тебя что, бензин вышел? — удивился старшина.

Сенечка, опустив голову, разглядывал носки своих до блеска начищенных ботинок.

Линьков почувствовал, как в нем начинает закипать нестерпимая беспричинная злоба не то на Гущина, не то на кого-то еще, кто ему все время досаждал.

«Да что же ты, балда, делаешь! — попытался Линьков эту злость обратить на самого себя. — У тебя же все мысли на морде написаны. Ищешь козла отпущения, будто и впрямь в твоих бедах кто-то виноват…»

— Не пойму, что с тобой такое? — сказал Чесноков Гущину. — Ты же все это знаешь, как дорогу от койки до гальюна.

Взявшись рукой за пилотку и оттопырив локоть, старшина изобразил на своем широком добродушном лице полное недоумение.

— Старшина, повторите с ним еще раз обязанности по боевому расписанию, — скорее попросил, чем приказал Владимир, чтобы выпутаться из неловкого положения.

Чесноков с Гущиным отошли в дальний угол отсека.

Сели друг против друга: старшина — на разножку, Гущин — на перевернутое ведро.

— Говори, — разрешил Чесноков, глядя в потрепанную, прошедшую через десятки рук книжку матросских обязанностей по авралам и тревогам.

Сенечка вздохнул и начал рассказывать по пунктам все, что знал.

— Веселей! — подбадривал его старшина. — А то бормочешь, как поп над покойником.

От этого случайного напоминания Владимира точно ударило током. Он вздрогнул. Подумалось, что, быть может, в эту самую минуту уже забрасывают мерзлой землей гроб с телом его жены…

Матросы занимались своим делом, но Владимир уже ни во что не вмешивался. Он стоял у бортовых стеллажей с торпедами и плакал без слез, без звука. В это мгновение он навсегда прощался с Лидой…

— Товарищ капитан-лейтенант, время обедать, — учтиво тронул Линькова за рукав старшина.

— Обедать? — переспросил Владимир, не понимая, что от него требуется.

Старшина снисходительно подтвердил:

— Так точно, обедать. Вестовой уже два раза приглашал вас. Разрешите мне бачковых отпустить на камбуз.

— Да, конечно, — как бы опомнившись от глубокого обморока, сказал Линьков, — занятия окончены.

Кают-компания, куда вошел Владимир, помещалась в довольно просторной продолговатой выгородке. Посреди — не слишком широкий обеденный стол, обнесенный по краям буртиком, чтобы во время качки не сползала с него посуда. На переборке — любительская копия с картины Айвазовского «Неаполитанский залив», подарок демобилизованного матроса. Свет больших матовых плафонов — не слишком яркий, мягкий, успокаивающий. Здесь даже разговоры старались поддерживать исключительно домашние, не относящиеся к службе. Старшие офицеры обращались к младшим по именам и позволяли называть себя по имени-отчеству.

Спросив разрешения у командира лодки, главенствовавшего за столом, Владимир сел в свое кресло рядом со штурманом Толей Выриным — невысокого роста, и для своих тридцати лет довольно располневшим, заводным и разговорчивым парнем. По правую руку от командира сидел старпом Зернов, человек пунктуальный, сосредоточенный. У переборки, у картины Айвазовского, было излюбленное место инженер-механика Ильи Фомича Цветкова, ходившего в море последний раз и списывавшегося на берег. Шутили, что его электромеханическая боевая часть — это крепко поставленное куркульское хозяйство, где и ненужный ржавый болт в ящике для запчастей был «учтен и оприходован».

Взглянув на товарищей, проявивших к нему интерес не больший, чем всегда, Владимир догадался, что Юрков никому о его горе не рассказал, а сам делал вид, будто ничего не произошло. И Линьков, убедившись, что расспросы ему не угрожают, успокоился, устало обмяк. Вестовой поставил перед ним тарелку борща и в стакане — суточную порцию сухого вина. Вино Владимир выпил, к борщу еле притронулся. Старпом тотчас заметил, но истолковал перемену настроения Линькова по-своему. Он понимающе зажмурился и наклонил голову, — мол, все будет в порядке. Этот ободряющий жест старпома был настолько мгновенным, что никто, кроме Владимира, не обратил на него внимания. И Владимир даже облегченно вздохнул, оттого что старпомовской проницательности хватило лишь на то, чтобы понять чувства будущего отца, и только. Зернов от своей жены знал, что Лида на днях должна была рожать, но не догадывался, что все уже свершилось…

Владимир боялся соболезнований, как боялся бы их какой-нибудь безногий калека при встрече с преуспевающим и здоровым товарищем своим, с которым они когда-то имели равные шансы на счастье. Как ему думалось, личное моряцкое счастье всегда ограничено сроком стоянки корабля у пирса. Остальное — ходовая вахта. Но чем неприютней море, крепче ветер и круче волна, тем сильней тянет к теплу своего дома. И не оттого ли Владимир особенно дорожил этим теплом, что слишком мало ему, бывшему детдомовцу, этого тепла досталось в детстве? Тепло дома — семья. Когда нет семьи, дом превращается в обычную жилплощадь. Недолгим было его счастье… И не мог он теперь не завидовать товарищам хотя бы втайне. Почти у всех были семьи, им было куда торопиться, вернувшись с моря. Каждый из них мог строить вполне доступные житейские планы. Каждый, но не он. И когда механик после обеда пустился в излюбленные рассуждения по поводу тихой семейной жизни «где-нибудь на бережку», Владимир почти с ненавистью посмотрел на него. Но из-за стола не вышел. Он стал прислушиваться к тому, что механик пытался втолковать штурману и что тот старался опровергнуть. Оба они, как во вкусах, так и во внешности, казались прямой противоположностью один другому. Толя Вырин щеголеват, он даже в море неизменно наглажен и выбрит. При его появлении тугой, регенерированный воздух в отсеке насыщается запахом одеколона. Механик же, Илья Фомич, простоват, неповоротлив, сутул. У него крупная, будто вдавленная своей тяжестью в плечи голова и большие, поросшие волосами руки. Помятые брюки его как-то по-посконному небрежно вправлены в порыжелые, точно измазанные глиной сапоги. В то время как механик говорил, на холеном, гладком лице Толи Вырина то и дело появлялась снисходительная улыбка: давай, давай, Фомич, пока я от твоих доводов не оставил пустого места… Он моложе механика лет на пятнадцать и по званию рангом ниже, что ему совсем не мешает к Илье Фомичу относиться запросто и даже покровительственно. Оба они большие приятели.

— Ты вот молодой еще, — убеждал штурмана механик, — к тому же до самой селезенки городской человек, поэтому не можешь понять, что такое запах земли. А я ее, было время, вот этими на тракторе пахал. — Механик показал большие волосатые руки.

— Бедный трактор, — проникновенно говорил Толя, глядя на руки механика, — страшно подумать, что ты этими кувалдами с несчастной машиной делал…

Илья Фомич, не обращая внимания на подначку, допытывался:

— К примеру, куда ты со своей женой ходишь вечером по воскресеньям?

— Да мало ли куда, — отвечал Толя, прося взглядом у Владимира поддержки, — в Дом офицеров, к друзьям или в ресторан.

— В рестора-ан, — укоризненно протянул механик, — а чего бы вам, молодым, почаще в сопки ходить: ты с удочкой часок-другой на озере, а жена с корзиночкой за грибами, за ягодами. Так вот и поймешь, как земля пахнет.

— Много не понюхаешь, Фомич. Кругом зона вечной мерзлоты.

— А отпуск, — не сдавался механик. — Да неужели ты никогда бы не хотел махнуть в какую-нибудь деревеньку, а там — в лес, в поле, на речку…

— Я не идеалист, Фомич. Мне и в Сочи будет неплохо.

— Чего ты не видел в этом Сочи? Я вот ни разу не был на юге и не жалею. Как выйду на пенсию, махну в родные места. Поставлю новый дом, ульи с пчелами заведу, цветы буду выращивать…

— И на базаре по рублевке продавать, — съехидничал Толя. — Ну и кулак же ты, Фомич, будто и коллективизация тебя не коснулась.

— Мели больше, — обиделся механик, — барышником не был и не буду. Что экономный, это да. И порядок во всем люблю. А цветы… на то и цветы. Я их даром отдам — приходи, бери кому надо. Неужели такой я?..

— Нет, не такой, — смилостивился Толя. — Знаю, как получится на самом деле. Никакой ты дом покупать не станешь, и не будет у тебя ни оси́ка, ни гвозди́к. А если даже бы и стал ты «культурным хозяином», все равно бы тоска тебя заела.

— Откуда у тебя такая уверенность? Ты что, на картах гадал?

— Знаю, что не получится из тебя пчеловод. Через полгода попросишься на сухогруз или танкер!

— Поживем — увидим, — смущенно пробормотал механик.

— Так вот и бывает, — сказал командир, сворачивая газету, которую делал вид, что читал. — Море, оно по-своему нами распоряжается — не отпускает на пенсию до «деревянного бушлата». Как бы ни противились ему, здесь оно сильнее нас.

Механик вздохнул и ничего на это не ответил. Юрков поднялся и показал Линькову свернутой в трубку газетой на дверь своей каюты:

— Составьте-ка мне, Владимир Егорович, партию в шахматы. Давненько мы с вами шпаги не скрещивали.

Каюта командира по лодочным понятиям роскошно широка: по ней можно расхаживать при необходимости вдоль и даже поперек. Кровать задернута зеленым бархатным пологом, над письменным столом голубоватый светильник разливает приятный, ласкающий глаза свет. Под ногами ковер, всегда заботливо вычищенный вестовым. Когда нет качки, этот уют командирской каюты создает впечатление ничем не нарушаемой, спокойной жизни, будто лодка стоит у пирса и ничто не мешает сойти на берег.

Игра долго не ладилась. Владимир на этот раз плохо соображал, фигуры на доске передвигал кое-как, безо всякого желания выиграть. Командир нарочно не замечал его промахов и лишь сосредоточенно мурлыкал что-то в усы, постукивая пальцами по столу.

— Куда же вы, — удержал он Владимира от очередного неверного хода. — Мат в два хода. Уберите назад ферзя.

Владимир послушно переставил фигуру на старое место и по-прежнему глядел на доску, ничего не соображая.

Поднявшись, командир принялся расхаживать по каюте, как он любил это делать, когда играл с Владимиром в шахматы. В таких случаях он обдумывал порой не только шахматные комбинации, но и те мысли, которые необходимо было высказать независимо от игры.

— Люблю я, Владимир Егорович, когда мы погружаемся на глубину, — заговорил командир, — кажется, здесь и напряжения, и ответственности больше, а вот на душе как-то спокойней. И вы знаете отчего? — Он интригующе посмотрел на Линькова и продолжил: — Это завораживает подводная тишина. Она — как коварная женщина: ее и желаешь, и опасаешься…

Владимир помолчал, следуя за ходом командирских рассуждений, и спросил:

— Почему вы не женаты, Николай Петрович?

Перестав расхаживать, командир остановился напротив Линькова, изумленно и подозрительно посмотрел на него. Что-то сообразив и смягчившись, повел в сторону бровями и глазами.

— Не знаю… — Николай Петрович таинственно улыбнулся, трогая усы пальцем. — Это неразрешимый для меня вопрос. То ли с годами слишком привередлив стал, то ли настолько предан любви своей единственной, что любая другая казалась бы уже ненастоящей, ложной. — Наклонившись к Линькову, сощурился: — Я догадываюсь, почему вы об этом спросили. Неправильно так думать: если одинок — несчастлив. Тешу себя мыслью, что адмирал Нахимов тоже был холост. Признаюсь, что и эта мысль не всегда спасает, как вспомню, что мог бы вполне дедом стать. Да… моему сыну, останься он в живых, было бы сейчас двадцать лет. Но война… К сожалению, дед без внуков это — всего лишь пожилой человек. У вас все-таки есть дочь. Вы не представляете, Владимир Егорович, как это много.

— Едва ли много, — опечаленно сказал Линьков, — пока больше забот, чем радости.

— Мне бы эти заботы, — грустно признался командир. — Вот парадокс… Вы задумывались над тем, кто из нас двоих в своем несчастье более счастлив и почему?

Линьков отрицательно покачал головой.

— Суть в том, Владимир Егорович, что теперь в жизни вашей дочери как бы продолжается жизнь жены и ваша жизнь. Понимаете, род продолжается… А вот когда обрывается все — действительно страшно.

— Это все относительно, — буркнул Линьков, — все мы смертны.

Командир помедлил и неожиданно спросил:

— А вы задумывались, как могли бы встретить собственную смерть?

— Кто же об этом думает, пока жив?..

— Правильно, — согласился командир, но тут же возразил: — Думать об этом, пожалуй, не надо. Только спросить самого себя однажды стоит. Не из трусости, а чтоб не обмануться. Представьте: вдруг война, вы отправляете ко дну вражеский транспорт, а противолодочные корабли накрывают вашу лодку глубинными бомбами. И вам суждено остаться одному в полузатопленном отсеке. Жизни будет отпущено на столько, пока хватит кислорода. Вот эти самые столько… Пожалуй, никому, как подводникам, не случается погибать на войне, так сказать, в полном здравии. Вообще-то, мы ведь знаем, как умеют умирать русские люди…

Партия в шахматы так и осталась неоконченной. Линькову пора было заступать на вахту.

Ходовые вахты… Сколько их за свою службу пришлось Владимиру отстоять… В жару и в стужу, в шторм и в туман вел он подлодку заданным курсом и в этом находил смысл всей своей моряцкой жизни. Какой бы жестокой ни была к нему судьба, какие бы новые испытания ни посылала ему, Владимир и в мыслях не держал оставить свой корабль. Море было его другом, оно врачевало душевные раны, помогало выстоять в испытаниях.

Дни шли за днями. Давно уже потерян счет боевым тревогам, корабельным учениям и вахтам. Жизнь на подлодке постоянно отвлекала Линькова, требуя его времени, внимания и заботы о подчиненных. Случалось, что о себе и подумать было некогда. В отдалении все, что случилось на берегу, представлялось ему кошмарным сном, к которому не хотелось возвращаться. Его боль, его тоска не стали меньше — просто Владимир стал привыкать к своему новому положению.

В который раз он перебирал в памяти все возможные слова, которые хотела и могла бы сказать ему Лида. Но думалось об этом уже не так тяжело, как прежде. Ему казалось, что он непременно догадается, поймет, какие это слова. Он пытался вспомнить все дорогие и такие родные слова, что говорила ему Лида в самые счастливые минуты их жизни. Думалось, что только так и можно прийти к какой-то догадке. И вполне определенная, ясная мысль пришла самым неожиданным образом…

Владимир стоял ночную вахту в центральном. Близился рассвет. В отсеке было душновато и влажно, будто в нагревшемся предбаннике. Холодные капли конденсата, вызревая на подволоке, тяжело шлепались на карту, по которой Владимир прокладывал курс. Вахта была трудной. Жестокий шторм не утихал вторую неделю. Но учения продолжались. Корабли и вертолеты «противника» упорно гонялись за подлодкой. Чтобы уклониться от надводной группы поиска, приходилось постоянно маневрировать. За ночь несколько раз в отсеках лодки звучал сигнал боевой тревоги. Владимир устал и хотел спать. Приходилось напрягаться, чтобы подавить навязчивую зевоту и не выглядеть перед матросами расслабленным. Но впервые за это долгое плавание Владимир был доволен собой — хорошо поработал, приятно устал и, верно, скоро ляжет спать. Временами казалось, что пришло утешительное равнодушие, при котором нет больше в сердце ни горя, ни радости.

Под утро тишина в центральном становится гулкой и напряженной, как внутренность барабана, которого чуть коснулись пальцами. На вахте нет ни лишнего движения, ни звука. Боцман с ювелирной точностью держит глубину лодки. Вертикальный рулевой, не отводя от репитера глаз, старательно покачивает штурвал. Акустик слушает глубину с такой осторожностью, будто ладонями ощупывает воду перед форштевнем. Через равные промежутки времени в центральном звонит телефон. Вахтенные докладывают о том, как работают в отсеках механизмы.

Владимир стер ваткой с карты накопившуюся влагу и от той точки, где находился корабль, прикинул измерителем расстояние до берега. Земля была далеко. Щелкнув тумблером, включил пеленгатор. Настроился на волну радиомаяка. Передавали какое-то медленное танго. Его мелодия была спокойной, ненавязчивой, словно мечтательная улыбка девушки… И пока Линьков брал пеленг, уточнял место корабля на карте, им завладело странное волнение. Он вспомнил мотив любимого им танго. Тот мотив был памятен ему — это было предчувствие счастья.

Рассерженно, будто поторапливая, прозвенел телефон. Линьков выхватил трубку из зажимов.

— Докладывает первый, системы и механизмы работают исправно, замечаний нет, — одним духом, бойко выпалил Гущин и прибавил: — А можно мне сходить на камбуз за сухариками?

Владимир от такой непосредственности едва не выругался, но потом эта просьба показалась ему настолько естественной, что он сказал:

— Валяйте, да побыстрей.

Через минуту скрипнула кремальера. Невысокий, кругленький матрос неслышно и мягко прошмыгнул по центральному — будто колобок прокатился. Вскоре Гущин вернулся, держа в руках пилотку, полную душистых ржаных сухарей. Проходя мимо, Гущин благодарно улыбнулся и, показав глазами на пилотку, прошептал:

— Не хотите?

Владимир усмехнулся, но сухарь взял. Матрос не уходил, не то собираясь о чем-то спросить, не то надеясь, что спросят его самого. Линьков кивнул на разножку подле себя, и Сенечка охотно сел. Матрос молчал, сосредоточенно и преданно глядя на Линькова.

Похрустев сухарем, Владимир нашел что спросить.

— У вас, Гущин, есть девушка?

— Девушка? — переспросил Сенечка не столько удивленно, сколько по своей неотвязной привычке. — Никак нет. — Он густо покраснел, вспомнив о чем-то, и признался: — То есть была.

— Почему же «была»? — уже заинтересованно и совсем не думая о том, уместно ли его любопытство, спросил Линьков.

— Обычное дело, — с бывалым видом, не переставая жевать сухарь, сказал Гущин, — замуж вышла, пока я по морям тут…

Он принялся обстоятельно рассказывать историю своей любви, стараясь убедить Линькова, что ничего серьезного в этом не было и потому он так спокоен.

«Все-то сочиняешь ты, братец», — подумал Владимир, когда понял, что излишнее пренебрежение, с каким Гущин рассказывал о своей девушке, говорит как раз о его обиде на нее. И ему стало жаль своего матроса. Линьков с усилием провел по своим широким небритым скулам ладонью: хотелось избавиться от знакомой навязчивой музыки.

— Теперь, наверное, жалеете, что встречались с ней, с той самой?..

— Совсем нет, — обманывая себя, убеждал Линькова Гущин, — приятно, когда есть что вспомнить.

— Вот и у меня было что вспомнить… — сознался Владимир.

— А что?

— Да так, разное… — Владимир нервно вздрогнул, когда тяжелая холодная капля конденсата угодила ему за ворот. Недовольно поморщившись, полез в карман за платком.

Догадавшись, что расспрашивать больше не стоит, Гущин извинился и вышел в первый отсек.

Прошло еще полчаса. До побудки оставалось несколько минут. Владимир делал очередную запись в вахтенном журнале, когда упругий толчок встряхнул корабль. Корпус мелко задрожал, будто через него пропустили заряд электрического тока. Начал расти дифферент на нос. И все, что могло двигаться, повалилось и покатилось к носовой переборке. Владимир хотел было рвануться по наклонной палубе к клапанам аварийного продувания, но боцман-сверхсрочник, не устояв на ногах, навалился на него всем телом, что-то выкрикивая и отчаянно матерясь. Показалось, что лодка едва не камнем падает на грунт… Пройдет еще мгновение, и корпус, не выдержав глубинного давления, хрустнет, как скорлупа грецкого ореха. Электрический свет меркнул. Владимир закусил нижнюю губу, бессильный что-либо предпринять…

Но вот дифферент сам собой начал выравниваться. Ярче вспыхнул свет. Скинув с себя закряхтевшего боцмана, Владимир глянул первым делом на глубиномер. И не поверил собственным глазам — стрелка показывала ту самую глубину, на которой лодка шла все время, не меняя курса.

В центральный, в одних трусах, тощий, взъерошенный и маленький, вскочил Юрков. Владимир сдавленным голосом доложил ему обстановку.

— Людей проверьте всех поименно! — потребовал Николай Петрович.

К счастью, жертв не оказалось и механизмы были в исправности. Лодка остановилась на жидком грунте.

Только теперь Юрков опомнился, заметив, что предстал перед подчиненными почти нагишом. И ему стало неловко за свою незагорелую волосатую грудь и за тонкие, по-женски аккуратные руки. Форма всегда скрашивала его низкорослую, невзрачную фигуру, придавая ему если не атлетический, то вполне внушительный, официальный вид. Пока вестовой не принес из каюты одежду, командир старался ко всем держаться боком. Лишь надев китель с погонами капитана второго ранга, Юрков вновь почувствовал себя уверенным и сильным.

— Говорите, сразу стал изменяться дифферент, а глубина — прежняя? — переспросил Юрков, дрожащей рукой смахивая пот со лба.

— В том-то и дело, — возбужденно говорил Владимир. — Можно подумать, что Нептун схватил нас за корму, тряхнул и держит…

— Держит, держит… — соображал Юрков, сцепляя и расцепляя растопыренные пальцы. — Вероятно, влипли в рыбачью сеть, — предположил он. — Всплывать рискованно, где-то рядом корабли поиска. Можем легко обнаружить себя. Прикажите готовить водолазов к выходу за борт.

— Разрешите мне, — попросил Владимир.

Юрков строго посмотрел на него и ничего не сказал.

Владимир понял, что командир не возражает.

— Возьму с собой Чеснокова? — предложил он.

— Берите, — согласился командир. — И прошу вас: будьте особенно осторожны. С глубиной шутки плохи…

Через десять минут Линьков и Чесноков стояли в гидрокомбинезонах и прилаживали на себе кислородно-дыхательные аппараты. Одеваться им помогал механик. Илья Фомич экономно смочил ватный тампончик спиртом из пузырька и протер — сначала Владимиру, потом старшине — загубники. Веселый Чесноков подмигнул стоявшим поблизости дружкам. Он вожделенно понюхал свой загубник, для большей убедительности лизнул его и страдальчески поморщился, точно опрокинул в рот рюмку водки. Механик предостерегающе крякнул и упрятал пузырек со спиртом в задний карман широченных брюк. Чесноков притворно хмыкнул. Матросы снисходительно улыбнулись.

Кивнув старшине, Линьков шагнул к темной дыре торпедного аппарата, дохнувшей на него замогильным холодом и сыростью.

— Володя, умоляю тебя, не потопи инструмент и не разбей фонарь, — увещевал механик, — ты за это отвечаешь материально.

Не дождавшись обещания, Илья Фомич страдальчески вздохнул.

Линьков первым втиснулся в трубу торпедного аппарата. За ним наглухо задраили крышку. Настала полная темень. Даже через водолазный костюм и плотный шерстяной свитер он ощущал всем телом леденящий металл трубы. Отчего-то представилось, как неприютно и тесно лежать в заколоченном гробу.

Владимир подал условный сигнал, стукнув по металлу гаечным ключом, и вслед за этим загудела, забулькала вода, врывавшаяся в трубу через клапан заполнения. Стало еще тесней и глуше. Ощущение скованности не проходило до тех пор, пока не отворилась передняя крышка аппарата. Приметив слабый свет, Владимир полез туда и скоро выбрался за борт.

Через стекло шлема он увидел огромную рыбацкую сеть. Подлодка увязла в ней горизонтальными рулями, словно запутавшаяся плавниками рыба. Линьков поплыл вдоль борта, взбрыкивая ногами, то и дело задевавшими за капроновые нити. Каждой клеткой своего тела он ощущал силу глубинного давления, чувствовал ее затаенное коварство, ее беспредельную власть. Эта сила противилась малейшему движению, и нужно было напрягать каждый нерв и каждый мускул, чтобы противостоять этой силе. Кислород упруго входил через загубник в легкие, освежал и холодил рот. В ушах стоял тончайший перезвон, будто играли, касаясь друг друга, подвески хрустальной люстры.

Шторм на глубине чувствовался лишь по тому, как медленно ходили из стороны в сторону свободные крылья сети. Было уже достаточно светло, чтобы в мутной воде различать предметы вокруг себя метров на десять.

Подобравшись к тому месту, где сеть зацепилась за корпус, Владимир вывинтил из чехла водолазный нож и принялся кромсать крепкую вязку капроновых нитей.

Вскоре из толщи воды стал проясняться силуэт подплывавшего Чеснокова. Владимир знаками показал, что надо освободить от сети рубку. Старшина кивнул. Вильнув ластами, он резко ушел вверх и скрылся.

Работали они минут двадцать, то сходясь вместе и помогая друг другу, то расходясь в разные стороны и ощупывая каждый метр покатых бортов лодки. Приятно думалось, что здесь вечный сумрак, холод, а совсем рядом, за прочной корпусной сталью, электрический свет и тепло жилых отсеков. Владимир представил, как он сейчас вернется в лодку, снимет влажный от пота свитер, примет горячий душ и… сто граммов спирта, потом наконец-то ляжет спать.

Работа была сделана. Линьков махнул старшине, чтобы тот возвращался в отсек. Старшина подплыл к нише торпедного аппарата, сделал нечто вроде сальто, плавно перевернувшись через голову, и лишь после этого полез в трубу. «Нашел тоже время, циркач…» — недовольно подумал Владимир и почувствовал, как нога его за что-то зацепилась. Изогнувшись, чтобы лучше было видно, он понял, в чем дело. Это был довольно большой обрывок сети, прицепившийся к днищу, который они с Чесноковым прежде не заметили.

«Вот привязалась, мотня проклятая…» — подумал Владимир, опять вывинчивая нож. И полосонул им по сети с такой яростью, словно дрался со смертельным врагом. Отскочив от чего-то упругого, нож выскользнул из руки и тут же пропал.

«Этого еще не хватало…» — совсем разозлился Владимир и увидел такое, что заставило его поначалу всего лишь удивиться. Подлодка стала медленно уходить от него, всплывая и постепенно растворяясь в мутной толще воды.

«Да что они там, обалдели совсем?» — подумал Владимир об электриках, решив, что кто-то из них по рассеянности дал задний ход. Но по тому, как сильнее стало давить на барабанные перепонки, он догадался, что лодка по-прежнему оставалась на месте. Его тащила за собой медленно отплывавшая в сторону и погружавшаяся на глубину сеть… Мотнув ногой, он сделал отчаянную попытку вырваться, но сеть крепко держала его. Изогнувшись, поймал зыбкий клубок нитей руками и стал тормошить их, пытаясь сбросить с ноги, но и это не помогло. Вскоре он выбился из сил и обмяк. И тогда как молнией полосонула догадка, что и ему настало время свести счеты с жизнью…

Страха не было — лишь полное оцепенение, безразличие к тому, что с ним сейчас произойдет. Владимир с каким-то облегчением подумал, что теперь все его проблемы, казавшиеся прежде столь неразрешимыми, теперь утратили свое значение. Еще минута, две… и вода раздавит его. «Как это бессмысленно и просто… Но зачем ждать, не лучше ли прямо сейчас выбросить изо рта загубник? Короткое удушье — и все кончено…»

Все слабее видны контуры подлодки. Уходила жизнь… И не было силы удержать ее.

«Нет Лиды, — думал он, — ей бы тяжело пришлось. Но ее нет. Есть дочь. А что же с ней будет?!»

Эта невольная мысль была мгновенным прозрением, хотелось закричать самому себе: «Да что же ты делаешь, очнись! Ведь еще не поздно!» И он рванулся что было силы вверх, уже не помня себя от злого безумия.

Но сеть не отпускала, медленно увлекая за собой все глубже и глубже.

«Успокойся, подумай…» — приказал он себе.

И точно кто подтолкнул его. Линьков, даже не слишком торопясь, изогнулся и почти без труда снял запутавшуюся ласту.

Онемевшей от напряжения ноге вдруг стало свободно и легко, точно он разулся. Владимир почувствовал, как стало слабеть глубинное давление на барабанных перепонках. Опомнившись, окончательно поверив в свое избавление, он поплыл в сторону, где только что скрылась из виду лодка. Его вдруг охватила буйная, неуемная радость. И самому захотелось дурашливо перевернуться в воде через голову, как это сделал старшина, но он только крепче стиснул влажный загубник и всей грудью вдохнул кислород.

«Сто лет, сто лет…» — в такт гребкам мелькали в голове одни и те же навязчивые слова…

Так он плыл несколько минут, отталкиваясь от воды одной ластой и попеременно разводя в стороны руками. Подлодки нигде не было видно. Вода слева и справа, впереди тоже вода, кругом вода — и ничего больше…

«Уж туда ли я плыву? — с беспокойством подумалось ему. — Не хватало еще заблудиться…» Он плыл все так же сильно, хотя и не слишком торопясь. «Сто лет, сто лет…» — стучала в висках кровь. Вода становилась необычайно упругой, липкой, словно бы он и не плыл, а еле полз, разгребая руками зыбкое желе.

«Только бы ноги не свело судорогой, тогда уж ничто не поможет». Но его стал обволакивать предательский, тихий страх. И приходилось напрягать все силы, чтобы не поддаться отчаянию.

Он нашел этот выход, последний и единственный. Как торпеда, не захватившая цель на прямом курсе, он начал искать лодку, двигаясь по большому кругу. И когда уже почти не было надежды, лодка показалась в самом неожиданном месте, где-то внизу. Она зависла на глубине, как большая уснувшая рыба. Поначалу Владимиру так и показалось, и он из последних сил поплыл навстречу к ней, как к единственно живому существу, чтобы не оставаться здесь в полном одиночестве. Смутные обводы этой рыбы все больше прояснялись, пока наконец не обрели знакомый силуэт подводного корабля. Но Владимир лишь тогда поверил в свое избавление, когда рука его коснулась припаявшихся к днищу водорослей, пушистых и нежных, как волосы на голове ребенка.

Вскоре Линьков неуклюже стоял посреди отсека, и матросы стягивали с него отяжелевший гидрокомбинезон, с которого вода струйками стекала на палубу. Владимир посмотрел на часы, привинченные к переборке, и не поверил, что пробыл за бортом всего лишь двадцать минут. Но так как время уже не имело для него рокового смысла, он нисколько не удивился, а всего лишь приметил, что скоро заступать на очередную вахту. Владимир щурился от света и слушал, как чудесную музыку, голоса людей.

«Двадцать минут, — думал он, — будто ничего и не случилось. Да и что за такое короткое время могло случиться с человеком, у которого на берегу столько дел. И еще сто лет, сто лет…»

— Вот те раз, — огорченно сказал Илья Фомич, разглядывая его снаряжение, — а где нож, где ластина?

Линьков бессмысленно улыбнулся ему и вяло кивнул в сторону, — мол, за бортом осталась… Механик насупился и нарочито осерчал:

— Это не дело. Я ведь предупреждал. А теперь из твоего месячного содержания придется вычесть полную стоимость одного ножа и двух ласт. А это будет… — Механик задумался, деловито шевеля губами.

— Брось темнить, — вступился за Линькова штурман, — все равно ведь спишешь.

— Хм, спишешь… — недовольно буркнул механик. — Порядок должен быть. А то привыкли сидеть на моей шее. Вам дай волю, все растеряете, а мне отвечать.

До своей каюты Линьков еле добрался. Только лег на диван — и провалился в глубокую пропасть сна. Спал беспробудно и долго. Снилась глубина. Будто бы он без конца рвал сеть и никак не мог пробиться через нее к подлодке. Сеть вдруг заходила ходуном, затрясла его и заговорила голосом штурмана:

— …Да проснись ты. — Владимир еле размежил веки. — Вставай, а то прикажу из ведра тебя окатить.

— Отстань, — прохрипел Владимир, отпихиваясь, но заставил себя свесить ноги и сесть на диване. Ошалело помотав головой, спросил:

— На вахту?

— Успеешь, — ответил Вырин. — Через минуту «дипприем» в командирских апартаментах. Надень фрак.

Штурман выбежал, оставив дверь открытой. Пока Линьков протирал опухшее, заспанное лицо одеколоном и застегивал китель, Вырин метался по коридору и деятельно гремел в буфете посудой.

— Поторопись, — напомнил он, мимоходом заглянув в каюту и брякнув надетыми на пальцы стаканами.

Линьков резко встал, потянулся, сделал несколько энергичных боксерских движений, чтобы размяться, и вышел в коридор. Дверь командирской каюты была распахнута. Оттуда слышались умеренно возбужденные голоса, деликатный смех. «Тоже еще… развеселились», — подумал Владимир, переступая через высокий порог. Он был недоволен, что ему не дали доспать.

Шесть офицеров, свободных от вахты, разместились кто как сумел: кто на койке, кто в креслах, кто стоял, прислонившись спиной к переборке. Толя Вырин, наморщив лоб, со всей серьезностью вскрывал банку маринованных огурцов. На столе стояли несколько принесенных им граненых стаканов.

Вошел механик, бережно, будто хрупкую вазу, держа в руках небольшую канистру со спиртом.

— Вот, как приказано, — вздохнув, сказал он. Поставил канистру на стол, почтительно и вопрошающе глядя на командира.

Командир понимающе улыбнулся.

— Действуйте, Илья Фомич: символически, так сказать, по тридцать граммов.

— Все равно ведь нальет по двадцать девять, — не утерпев, высказался Толя Вырин. — Я его знаю…

Офицеры заулыбались.

Механик выстрелил сердитым взглядом в штурмана и принялся бережно, чтоб ни одна капля не пропала даром, разливать спирт по стаканам.

Командир, собираясь произнести тост, значительно и весело сверкнул глазами.

— В жизни каждого из нас есть дата, которую положено отмечать, надеясь на лучшее, — стал говорить Николай Петрович, слегка поворачиваясь всем корпусом то в одну, то в другую сторону, как бы поочередно обращаясь к каждому. — Пускай наша подводная судьба вносит неизбежные поправки, но мы и сегодня не изменим этой доброй традиции. С днем рождения, Владимир Кузьмич.

— За твои двадцать восемь, старик, — пояснил Толя Вырин.

— Забыл… — признался Линьков, растерянно глядя на товарищей, а про себя подумал: «Это как второй раз родился…»

Звякнули разом сомкнутые стаканы. Жгучая влага перехватила Владимиру дыхание. Он покрутил головой и впился крепкими зубами в огурец.

— Эхма! — с разудалым придыхом рявкнул Толя и сделал вид, что собирается хватить стаканом о палубу.

Механик испуганно и строго погрозил ему пальцем.

Во взглядах, в улыбках товарищей Линьков угадывал какое-то задушевное, нежное отношение к себе. Хотя и не любил Владимир лишних эмоций, не мог не расчувствоваться. На глаза готовы были навернуться слезы. Но он заставил себя напрячь все силы и благодарно улыбнулся…

Подоспело время очередной вахты. Владимир поужинал, не спеша и потеплей оделся. Прежде чем подняться по трапу наверх, обстоятельно проинструктировал вахтенных матросов, как это положено по службе.

Рубочный люк дохнул на него сыростью, брызнул дождевыми каплями. На мостике было ветрено и промозгло. Мелкий косохлест зарядил надолго, без передышки. Владимир закутался поплотнее в дождевой плащ и сел на свою привычную откидную банку.

То ли от выпитого спирта, то ли от нежных мыслей о крохотной дочурке Владимиру стало хорошо и покойно, как это бывает, когда после долгой дороги присядешь у своего крыльца, прежде чем войти в дом. Много бы он дал, чтобы взглянуть в эту немыслимо томительную минуту на свою наследницу. Все мысли его были только о ней, о единственно родном, самом близком существе. И не терпелось уже, чтобы лодка поскорей ошвартовалась у пирса. Владимир понимал, что ему теперь придется нелегко. Нужно было устроить будущее своей дочки по возможности как-то так, чтобы у нее не остался навсегда горький осадок сиротства, от которого он и сам до сих пор не избавился. Владимир не знал еще, как это лучше сделать, но не сомневался, что сумеет воспитать свою девочку. И с тещей он как-нибудь договорится. Дочка подрастет, научится преданно ждать и с радостью встречать его с моря, как это всегда умела делать ее мать. Жизнь продолжается. Главное, девочка жива-здорова. И, подумав так, Владимир почувствовал облегчение, словно после изнурительной качки уже ступил на твердую землю.

Подлодка полным ходом возвращалась в базу.

ГЛУБИННАЯ ВАХТА

В окно казармы чуть постукивала взбухшая ветка тополя. Почки уже лопались от распиравших их первых листочков. Рождалась весна…

Старшине первой статьи Виктору Полувалову казалось, что за стеклом ему нетерпеливо машет знакомая девичья рука. Толкнув оконные створки, он впустил ветку в комнату. И тотчас в душное помещение дохнуло теплой свежестью позднего майского вечера. Поймав пугливо сопротивлявшиеся прутики, Виктор коснулся их губами, точно осторожно целуя хрупкие девичьи пальцы и опасаясь сделать им больно.

Под окном, на освещенном фонарями плацу, было тихо. Где-то за высоким забором отдаленно пропела сирена электропоезда, в гавани сипло гукнул трудяга-буксир. В кубрике понемногу затихали сдержанные голоса и смех вернувшихся из увольнения ребят. Время близилось к полуночи, а старший матрос Стефан Протопопов все еще задерживался на берегу.

Виктор оттолкнул обиженно закачавшуюся ветку. Сняв бескозырку, он облокотился на подоконник, подпер голову руками. Ветерок будто успокаивал его, остужая широкое, скуластое лицо и пошевеливая негустые стриженые, с челкой, волосы. Но ничто уже не могло унять появившейся злости на подчиненного матроса.

Стефан (или, как его попросту звали, Стофка) служил в команде на три месяца дольше других. Поэтому он не упускал возможности показать, что старшиной не стал лишь по случайному недоразумению. За ним прочно установилась репутация человека бесшабашного и с норовом. По мнению Полувалова, Стофка обладал манерами одесского ловеласа образца девяностых годов прошлого столетия: для большего сходства ему не хватало всего лишь канотье и болонки на поводке. Однажды старшина высказал эти соображения Протопопову; тот нисколько не оскорбился и сделал вид, что польщен таким сравнением как признанием исключительности его мужских достоинств. Стефан был высок, статен, красив. Кудрявые бакенбарды и усы придавали его лицу гусарски-отчаянное выражение. Держался он с такой самоуверенностью, которая нередко граничила с нахальством. Во всем, что касалось его флотской специальности, он был всеведущ как бог, и это позволяло ему держаться со старшиной на равных.

Когда куранты в динамике возвестили полночь, на лестничной клетке наконец раздались неторопливые шаги.

Оттолкнувшись от подоконника, старшина надел бескозырку и поправил бело-голубую повязку дежурного по команде. Старший матрос Стефан Протопопов, прикусив зеленую травинку, подошел к Полувалову как-то совсем по-домашнему, вразвалочку. Невинно улыбаясь, протянул смятую увольнительную записку.

От такой вольности старшина едва не вспылил. Он был на полголовы ниже рослого красавца Стофки, но зато шире в плечах и физически намного крепче. Старшина мог бы, если б захотел, заграбастать Стофку своими сильными ручищами и выжать, как штангу. Только в его положении ничего другого не оставалось, как побороть в себе это искушение.

— Рискуешь, — сказал Полувалов, недобро глядя из-под нависшей челки на Протопопова, — явился впритык.

Стофка принял его взгляд снисходительно, небрежно переступил с ноги на ногу и ответил:

— Сам понимаешь — весна, на берегу дорога́ каждая минута…

— Довод убедительный, но не на флоте.

— Что ж, тебе могу по секрету… — Стефан скорчил заговорщицкую рожу, воровато оглянулся на дверь, приложил палец к губам и полез в карман. — Гляди, старшина, — сказал он, протягивая фотографию. — Это ли не мадонна? Если бы ее увидал Рафаэль, он бы разрыдался от зависти, как ребенок…

— Очередная?!

— Нет, это совсем другое. Да ты посмотри, какая она!..

— Послушай, Стефан, — теряя терпение, начал распаляться старшина. — Что ты дурачишься? Корчишь из себя… Всю крышку рундука заляпал кинозвездами, а в центре — собственная фотокарточка. Позёр…

— «Таков мой организм, извольте мне простить…» — с полупоклоном продекламировал Стефан.

Зазвонил телефон.

— Испарись… — отмахиваясь от Стофки, потребовал старшина. Он вспомнил, что до сих пор не доложил дежурному по бригаде о прибытии увольнявшихся матросов с берега…

Стефан появился в кубрике с таким адмиральски значительным видом, которым, по его убеждению, можно было обратить на себя внимание ребят. У двери он слегка, но выразительно качнулся, приветственно махнул рукой куда-то в пространство и направился самоуверенной походкой к своей койке.

В просторном жилом помещении горел неяркий свет. Ребята спали, но некоторые еще тихонько переговаривались, ничуть не интересуясь Стофкиным появлением. Даже Мишка Канаков, новичок, это недоразумение на подводном флоте, как считал Стофка, позволил себе не оторваться от книжки, которую читал, высоко подложив под белобрысую голову подушку. Бесцеремонно повернув к себе книжную обложку, Протопопов скептически-осведомленно выпятил нижнюю губу, что означало: «И как только не надоест читать этакую муть».

Мишка терпеливо выждал, когда отпустят его книгу, и опять забегал глазами по строчкам.

Раздевшись, Стефан завалился на шумно запружинившую под ним койку. Он блаженно вытянул длинные ноги, подсунул под затылок ладони и зевнул. Но спать ему не хотелось.

— Слышь, титан мысли, — сказал он, не поворачивая головы и тем самым как бы подчеркивая то снисхождение, которое он оказывает Канакову, — знал бы ты, у какой я мадонны был сейчас на гранприеме. Это же мечта, поэма, сказка, божество… все равно что для тебя — лишняя кружка компота за обедом.

Мишка мельком скосил в сторону Протопопова грустные глаза и ничего не сказал. На его серьезном интеллигентном лице не выразилось ни любопытства, ни раздражения, В мыслях он, видимо, был слишком далеко от того, что занимало Стофкино воображение.

Не получив ответа, Стефан хмыкнул (мол, о чем говорить с салагой) и повернулся к Мишке спиной. Не успел он заснуть, как в кубрике вспыхнул яркий свет и пронзительно запиликала боцманская дудка.

— Подъем! — возбужденно пробасил Полувалов. — Корабль к бою и походу готовить. В море идем!

Стофка, отшвырнув одеяло, обрадованно вскочил. Подлодка долго не выходила в море. А от долгой береговой жизни у Стофки неизменно падало настроение и начинал портиться характер. Иное дело — море, там он мог показать себя. Оделся и собрал вещи Протопопов так быстро, что первым стал в строй. За спину у него была перекинута, будто автомат на ремне, старенькая гитара.

Вскинув на плечи рюкзаки и взяв чемоданы, моряки нестройным, ускоренным шагом двинулись на лодку.

— Не растягиваться, шире шаг, — вполголоса поторапливал Полувалов, то и дело поглядывая на часы.

Миновав плац, вышли на шоссе, ведущее через перелесок прямо к пирсу. Протопопов, хотя и не слишком торопился, не отставал все-таки от других. Он возбужденно прислушивался и поглядывал по сторонам. В ближних кустах оглушительно щелкали соловьи, как бы приглашая послушать их. Стефан улыбался не то соловьям, не то приятным воспоминаниям. Полная луна, казалось, высвечивала и оттеняла каждую травинку и каждый листок на распускавшихся ветках. Пахло весенней теплынью, подсыхавшей землей и свежим ветром, который осторожно дул по временам с моря. Деревья по сторонам дороги будто расступались, пропуская молчаливо шагавшую колонну матросов. Шаги по асфальту раздавались гулко, значительно… Стофке представлялось, что этому движению не будет конца и что все они вечно будут шагать на маячившие где-то за деревьями портовые огни, нисколько к ним не приближаясь. И соловьи будут петь…

Но вот лес кончился, и шаги мягко зазвучали по деревянному настилу пирса. Протопопов увидел свой корабль. Покатое в боках, мощное тело подлодки походило на загарпуненную тушу кита, которую на швартовых притянули к причальной стенке. Этот кит будто бы притаился, выжидая лишь случая, чтобы разорвать мешавшие ему путы и снова уйти в море, на глубину…

Матросы гуськом взбегали по трапу на борт и торопливо спускались внутрь лодки. Тишина корабельных отсеков нарушилась голосами, пением стальных паёлов под ногами и хлопками открываемых дверей и люков.

В отсеках стоял полумрак. Но вот защелкали пакетники. В матовом свете плафонов обнажился организм подлодки: толстые, будто утробные кишки, трубопроводы и тонкие, напоминающие венозные переплетения, линии электропроводки.

Прошло несколько минут, и, сотрясая корпус, заработали на холостом ходу главные дизеля. Механизмы пришли в движение, на приборах замигали разноцветные контрольные лампочки.

Седьмой отсек был довольно небольшим, тесноватым, но зато вполне спокойным и едва ли не самым уютным помещением на лодке. В самой корме виднелись трубы торпедных аппаратов с навесными приборами стрельбы и со звездами на крышках. Вдоль бортов протянулись койки. Все свободные углы заполнены прорезиненными водолазными сумками, деревянными ящиками и жестяными банками. Создавалось впечатление, что людям здесь ни пройти, ни развернуться без того, чтобы не задеть друг друга. Но каждый из них знал свое место и свои обязанности на любой случай корабельной жизни. Когда лодку готовили к выходу в море, в отсеках не было толкотни, а тем более — лишних слов. Виктор со Стофкой сразу же втиснулись в узкий промежуток между аппаратами и стали проверять механизмы. Михаил Канаков занялся креплением банок и ящиков по-походному.

В команде торпедистов Михаил служил меньше года. И хотя давно сдал все положенные зачеты, на равных со всеми стоял ходовую вахту и носил на груди значок специалиста третьего класса, он до сих пор не избавился от опеки со стороны Полувалова и Протопопова. В глазах старшины он был нормальным и толковым парнем, а по мнению Стофки — «полнейшим лопухом и чистоплюем, каких с флота гнать надо».

О «старичках» Мишка имел собственное мнение. Это позволяло ценить искреннее дружелюбие одного из них и не замечать самодовольную заносчивость другого. Мишка любил читать, особенно книги по кораблестроению. Он был не слишком разговорчив и немного стеснителен, как человек, не спеша и основательно привыкающий к новому для себя образу жизни.

Протопопова постоянно в нем раздражала подчеркнутая аккуратность. Но Михаил чувствовал себя неприятно, если роба на нем не поглажена, ботинки не вычищены до блеска, а волосы тщательно не расчесаны на пробор.

Многим казалось неправдоподобным, что после первого курса можно по своей охоте уйти из института, как это сделал Канаков, и попроситься служить на флоте. Особенно этого никак не мог понять Протопопов, который завалил вступительные экзамены в одесскую мореходку. Но Михаил знал, что делал…

Студенческая наука давалась ему без особого труда. Но, размышляя о своем призвании, он пришел к неожиданному выводу: прежде чем строить корабли, нужно узнать, какое оно, море… И ни разу еще Канаков не пожалел о том, что́ сделал вопреки отцовской воле, материнским слезам и недоумению товарищей.

Басовито и пронзительно, будто напрягаясь всем своим электрическим нутром, загудел корабельный ревун.

— У, душегуб, — простонал Стофка и накинул на него пилотку, — чтоб ты охрип или подавился!

— Швартовой команде наверх! — невозмутимо скомандовал Виктор, но в его голосе можно было угадать плохо скрытое раздражение Стофкиной вольностью.

Мишка выдернул из-под койки оранжевый спасательный жилет и вслед за Протопоповым побежал на верхнюю палубу. Он спешил, надеясь угнаться за проворным Стофкой, и потому то и дело на что-нибудь натыкался.

Швартовая команда выстроилась на корме. Мишка потянул носом свежий воздух, посмотрел на звезды, на деревья, подступавшие стеной почти к самому пирсу, и почувствовал себя счастливейшим человеком. Показалось, что сама Вселенная раскрылась перед ним, точно редкостная книга, которую предстояло запоем прочитать от первой до последней страницы. Хотелось дольше смотреть на эту необыкновенную ночь, чтобы потом вспомнить ее где-нибудь на глубине…

Швартовая петля, сброшенная с пирса, глухо шлепнула по воде.

— Лопух, — с язвительной душевностью сказал Стофка Михаилу, — швартовый надо с ходу подхватывать, чтоб мазутом не испачкать в воде.

— Оботрем, — примирительно ответил Мишка, вытаскивая хлопающий по борту мокрый трос.

— О собственные штаны, — посоветовал Стофка.

Канаков притворно вздохнул:

— Я бы предпочел о ваши, все равно их стирать надо.

— Молодой еще, — напомнил Стефан. Прищурив глаз, скривив рот, он по-пиратски внушительно посулил: — Будешь указывать старшим — на рею за уши вздерну. Просохнешь — поумнеешь.

Мишка промолчал: испачканный мазутом капроновый трос оставался на его совести. Вдвоем они быстро смотали трос на вьюшку и вновь стали лицом к борту.

В душе Мишка был недоволен собой. Стоило ли препираться с Протопоповым, чтобы потом самого себя упрекнуть в несерьезности. Но его будто подталкивал кто перечить каждому Стофкиному слову. Мишка считал себя человеком не гордым, когда был смысл у кого-то поучиться делу. Только Стофка не упускал случая вместе с дельным советом выказать и свое моряцкое превосходство. А этого Михаил терпеть не мог.

Под палубой надрывно завыли электромоторы. Спустя мгновение взбурлила у бортов вода. Пирс медленно стал отходить в сторону. На середине гавани лодка увеличила ход, и ветер сильнее задышал в лицо.

«Прощай, земля! Здравствуй, море!» — восторженно подумал Михаил и посмотрел на Стофку, ожидая увидеть на его лице такую же радость. Но Стофка был снисходительно спокоен.

Чихнув и кашлянув, заработали дизеля. С мостика дали команду «Всем вниз». Держась за поручни, Канаков соскользнул в центральный, почти не касаясь ногами перекладин трапа. И остался доволен собой. Такой метод спуска считался на лодке коронным номером, привилегией «старичков» перед новичками. «Здорово получилось!» — только успел подумать Канаков, как на него сверху всей тяжестью обрушился Протопопов.

— У трапа не спать, — бросил он небрежно и насмешливо, помогая Михаилу подняться.

— Можно и поаккуратней, — ответил Михаил, потирая ушибленное плечо, — собою не управляет лишь мешок с опилками, если его сверху сбросить.

— Зато на опилки приятнее падать, — язвительно улыбнулся Стефан. — В другой раз побыстрей от трапа отбегай. Понял?

— Вполне. В следующий раз пропущу вас вперед.

Канаков пошел в корму, снимая на ходу спасательный жилет и поправляя воротник.

В четвертом отсеке он увидел старшину второй статьи Никиту Корзуна, комсорга лодки. Тот возился у рундучка, в котором помещалась корабельная библиотека, и никак не мог отомкнуть замок.

— Заело? — полюбопытствовал Михаил.

— А, чтоб тебя… — Старшина яростно дернул крышку, и рундук открылся. — Вот так каждый раз, — пожаловался он Михаилу, — и запасной никак не подберу, и починить не удается.

— Можно взглянуть? — попросил Канаков.

— Валяй, — согласился Корзун, — только потом сам закроешь. Ключ отдашь лично мне. — И ушел, прихватив с собою какой-то потрепанный томик.

Недавно библиотечку обновили, и Михаил принялся не спеша перебирать книжки. Ему вспомнилась отцовская библиотека со множеством редких изданий. Мишка с детства любил копаться на книжных полках, выискивая что-нибудь интересное. В кабинете отца стоял широченный, из темного резного дуба письменный стол, на нем — бронзовая, под зеленым абажуром настольная лампа.

«Очень удобный стол и приятная лампа», — подумал Мишка, сидя перед рундуком на корточках.

Отец держался с ним просто и доверчиво, как с хорошим приятелем. Они любили по вечерам усаживаться за общий письменный стол и, нисколько не мешая друг другу, заниматься своими делами. И, несмотря на то что один был крупным ученым, а другой всего лишь студентом-первокурсником, оба они, отец и сын, считали себя коллегами и друзьями. Частенько спорили, но никогда не ссорились. Перед выходом в море Михаил отправил отцу письмо, где обстоятельно рассказывал, что он передумал и перечувствовал за то время, что они не виделись.

Он представлял, как к ним позвонит почтальон. Если это произойдет днем, отец будет на работе. А мать, наверное, будет сидеть в гостиной. Она отложит в сторону вязанье. Опираясь на костыли и переставляя негнущиеся ноги, направится в прихожую. Потом вынет из ящика несколько газет и между ними обнаружит конверт со знакомым треугольным штемпелем «Матросское. Бесплатно». Лицо ее просияет, глаза заблестят. Она вернется в комнату и, вскрыв конверт, начнет читать.

— Миша… Мишенька… Мишутка… — станет твердить с разными интонациями в голосе, по мере того как что-то ее будет настораживать, пугать или радовать. Михаил знал, что не было такого свободного дня или такой свободной минуты, когда бы мать его, Софья Никодимовна, не хотела поговорить о нем либо с отцом, либо с домработницей Варварой, женщиной пожилой и ворчливой.

Михаил очень любил свою мать и всячески старался скрыть, как он жалеет ее. Слишком дорогой ценой пришлось ей, бывшей актрисе, заплатить за его появление на свет. Она перенесла в Ленинграде тяжелую блокадную зиму, болела тифом, и врачи не советовали ей оставлять ребенка. Она же настояла на своем. Михаил родился вполне здоровым, у нее же после родов отнялись ноги.

И все-таки она была горда и счастлива своим трудным материнством. Михаила считала идеальным сыном — вежливым, предупредительным, скромным и, разумеется, талантливым. Михаилу всегда было неловко оттого, что мать едва ли не боготворила его. Но он понимал ее и умел прощать эту женскую слабость.

…Дочитав письмо, мать дотянется до телефона, который стоит на столике, и наберет нужный номер. Секретарша отца тотчас узнает ее голос и скажет, что академик занят, проводит важное совещание, но она непременно передаст ему записку, в которой сообщит о письме сына.

Не пройдет и пяти минут, как в квартире настойчиво зазвонит телефон. Мать снимет трубку и услышит знакомый глуховатый голос. «Софья, будь добра, — скажет отец, — прочти, что он пишет». Она станет читать. Отец, как всегда в таких случаях, будет покряхтывать, погмыкивать, некоторые места попросит повторить. Потом, наверное, скажет, как говорил когда-то: «Так-так… Молодой Декарт… Прежде чем утвердить себя на избранном поприще, он сперва усомнился в нем. Затем сомнения проверил практикой и не спешит сказать себе «да». Вот что такое терпение и мужество юных! Не правда ли, Софья?» «Да, да…» — скажет счастливая мать. Отец помедлит, поправляя очки, и попросит: «Если тебе не трудно, положи письмо на мой стол, лучше под стекло. И вот еще что: предупреди Варвару, пускай она в кабинете до моего прихода ничего не трогает. Она такая рассеянная…»

Прошел месяц. На этот раз лодка далеко ушла от базы. Начались шторма. Взбесившийся океан словно выворачивал свое нутро наизнанку. Пропал горизонт. Само небо, казалось, легло на воду… Все перемешалось в шквальной толчее дождя и ветра.

Наконец дали команду на погружение. Спасая людей от опостылевшей качки, лодка пошла на глубину. Прерывистые басы дизелей сменились заунывным пением электромоторов. И чем дальше отодвигался гул волны, тем звучней в отсеках тишина и сами звуки резче. Забортное давление стиснуло корпус лодки, словно динамометр, натужно разворачивая стрелку глубиномера.

В центральном посту сумрачно, душно и влажно. Сидя на рундуке за пультом управления горизонтальными рулями, Полувалов держал заданную глубину. Он изучил систему рулевых приводов почти так же, как торпеду. И всегда бывал рад, когда в море ему разрешали подменить на этой вахте боцмана.

Старшина глядел на изогнутую трубку дифферентомера[7], по которой ходил зыбкий пузырек воздуха. Этот пузырек нужно то и дело подгонять под визирную риску на шкале с отметкой «ноль градусов». Непосвященному человеку такая однообразная работа могла бы показаться утомительной и скучной. Но Виктор находил в ней скрытое наслаждение, оттого что мог себя представить чуть ли не властителем морских глубин. У него было достаточно воображения, чтобы в металле приборов и механизмов почувствовать живой, чуткий организм корабля. Ему казалось, что он ощущает корабль, как собственное тело. Тысячи подводных струй норовили увести лодку вверх или вниз, но стоило лишь слегка тронуть штурвал гидропривода, как в действие мгновенно приходили горизонтальные рули. И корабль сопротивлялся мчавшимся на него потокам воды.

Скрипнула крышка лаза, и в отсек грузно просунулся командир лодки капитан второго ранга Соболев. Это был высокий, плотный человек средних лет, имевший привычку говорить мало, но зато всегда веско и значительно. По-макаровски расклиненная надвое густая борода придавала его лицу неприступное, сердитое выражение.

Когда Соболев, обойдя посты, оказался у Полувалова за спиной, Виктор невольно почувствовал пристальный командирский взгляд. И ему стало немного не по себе. Он обернулся. Командир глядел мимо Виктора, куда-то в сторону прикрепленного к борту глубиномера. «Неужели что-нибудь не так?..» — забеспокоился старшина.

Командир опустил на его плечо свою увесистую, словно совковая лопата, ладонь и, как бы разрешая все сомнения, обронил:

— Добро.

Виктор почувствовал облегчение. Для всей команды это слово приобретало смысл высшей похвалы. Но командир все не уходил, о чем-то сосредоточенно размышляя.

«Беспокоится борода, — решил Виктор, — обстановка сложная, штормит…»

У Виктора были свои заботы. С утра он лазал с переносной лампой по самым глухим и неудобным закуткам отсека, старательно отыскивая рыжие, как грибы в лесу, пятна ржавчины. Канаков с Протопоповым терпеливо ходили следом и замазывали ржавчину суриком. Втроем они работали около двух часов, пока Виктору не пришло время заступать на вахту.

Старшина стянул с себя комбинезон, достал из рундучка новую пилотку, переменил воротничок и отправился в центральный. В дизельном отсеке его остановил моторист Коля Пашуков и, весело хохотнув, принялся рассказывать о том, как накануне Протопопов «мастерски прикупил» доверчивого Мишку. Но протопоповские шутки Полувалова не привели в восторг. Про себя он решил серьезно поговорить со Стофкой по поводу его бесконечных подначек и розыгрышей. Отстояв вахту, Виктор направился в кормовой кубрик. Когда он вошел, Канаков на правах бачкового уже подкидывал желающим добавку.

Никита Корзун призывно помахал Виктору ложкой.

— Как на вахте?

— Получил «добро» от кэпа.

Никита подвинулся на скамье, уступая место другу. На его широком, бровастом, с крупным носом лице изобразилась довольная улыбка.

— Ну, старик, твои дела в порядке.

— Если бы не этот… — Виктор кивнул в сторону сидевшего за соседним столом Протопопова.

— Опять что-нибудь отколол? — деловито поинтересовался Никита, не переставая жевать.

— Представь, — с раздражением отвечал Виктор, — подзывает Канакова: «Помоги, Мишель, дизель с фундамента сдвинуть, — нужно гребной вал отцентровать». Тот, как всегда, рад стараться. Подсунули вдвоем под станину ломики — и давай… Протопопов только кряхтит для виду, а Мишка жмет вовсю. Не догадался, зелень, что дизель к фундаменту намертво болтами прикручен.

Не сдержавшись, Никита прыснул.

— Витек, это же обыкновенная подначка, — попытался он успокоить друга, — так сказать, в духе морских традиций…

— Да где тут традиции? — продолжал возмущаться старшина. — И еще этот Канаков… развесил уши.

— Кончай, не заводись… — Никита примиряюще хлопнул товарища по плечу. — Пошли покурим.

Вдвоем они уселись на рундуке. Когда лодка под водой, курить, разумеется, нельзя. Воздуха и так в обрез. Но в положенное время вполне можно насладиться если не табачным дымом, то полной неподвижностью. Вот так: ни о чем не думать и ничего не говорить, насколько это возможно. Просто посидеть рядом.

От взаимного молчания они нисколько не испытывали неудобства или стеснительности, потому что были друзьями детства и один знал другого не хуже, чем самого себя. В Москве жили по соседству, сидели в школе за одной партой. Закончив техникум, работали на одном заводе. И на флот вместе пошли. Только служба подходила к концу, и впервые друзья на своем пути увидели развилку, где им предстояло расстаться. Один мечтал вернуться домой, а другой никак не мог распрощаться с морем.

— Эх, Никита, — говорил в сердцах Виктор, — неужели на берегу подходящего дела не сыщется?

— Не, Витек, — отвечал Никита, — я решил пока на сверхсрочную. Через годик в училище бумаги подам. Это уж точно.

— А при заводе открыли вечерний институт, — не терял надежды Виктор. — Как раз по прежней специальности факультет есть. Да и ребята ждут в цеху.

— Ну при чем здесь ребята, Витек? — усмехнулся Никита. — Знаю, кто тебя ждет…

Виктор неизменно смущался, как только ему напоминали о девушке, которую он любил. Говорить об этом не хотелось даже с Никитой, хотя тот давно знал Наташу. Она работала на том же самом заводе.

В последних письмах Виктор вполне определенно договорился со своей девушкой, что они поженятся нынешней осенью, как только кончится срок его службы. Наташа писала, что родители не возражают и что «потихоньку» начали уже готовиться к их свадьбе. Это известие приятно удивило Виктора. Временами его охватывала затаенная радость от сознания того, что они скоро поженятся. Вот и сейчас, стоило лишь приятелю намекнуть о Наташе, Виктор смутился и замолчал.

После ужина кормовой отсек затих. По-прежнему нудно гудели за переборкой электродвигатели. Чуть вибрировал стальной корпус. Протопопов лежал на койке, разглядывая привинченную к изголовью фотографию своей девушки. «И все-таки она чем-то похожа на рафаэлевскую мадонну, — размышлял Стефан. — Эта линия губ, овал подбородка, прямой и тонкий нос… А главное — во всем послушна и доверчива, как ребенок». Вспомнив свою последнюю встречу с ней на берегу и все, что между ними было, он мечтательно вздохнул.

Память уносила его в базовый матросский клуб, где по субботам устраивались танцы и где он чувствовал себя завзятым светским львом. Казалось, вот он входит в огромный зал, небрежно раздвигая плечом танцующих, а навстречу спешит она, его Светлана… И не в силах сопротивляться воображению, Стефан блаженно закрывает глаза, наслаждаясь приятными мыслями.

Тишину отсека нарушил Канаков. Погремел в ящике гаечными ключами, громогласно, точно ему забили ноздри табаком, чихнул несколько раз и принялся тереть наждачной бумагой латунные бирки.

Стефан открыл глаза и поморщился от неприятных, раздражающих звуков, спрыгнул с койки, примял пятерней вздыбившуюся шевелюру и потянулся к своей гитаре.

— Эх, мам-моя!.. — Стефан брякнул струнами. — После ужина люди живут прекрасно. Мишель, что ты пылишь и топчешься, как лошадь на ипподроме?

— Я же вам не мешаю молиться, — ответил Мишка, откровенно намекая на «мадонну».

— Мне — нет, а моим родным старшинам ты мешаешь думать. Соображай.

— Анархист, — буркнул Виктор.

Никита погрозил Стофке кулаком.

— Захлопни кингстон и сыграй…

— Для начальства — хоть головой в унитаз. Только прикажите.

— Сделай милость…

Стефан, выставив локоть, поправил пилотку, оглянулся, примеряясь, на что бы присесть, и попятился, оттопырив зад, к скамье. Осторожно сел и с блаженной улыбкой вздохнул.

Он заиграл какой-то романс, старинный и грустный. И чем дольше играл, тем выразительней становилось его лицо, красивое и задумчивое. Теперь уже Стофка не притворялся. Виктор это понимал. И тем более показалось странным, когда Протопопов запел песню, совсем не подходящую к случаю. С непонятной жестокостью Стефан дергал струны и выговаривал слова:

Виктор, сунув руки в карманы, терпеливо слушал «сердечный стон» Протопопова. На какое-то мгновение показалось, что Стефан вдруг решил раскрыть перед ним свою душу. Только доверительная интонация никак не вязалась со смыслом песни.

«И что надрывается?.. Кого этот балбес удивить хочет?» — размышлял старшина, не спуская со Стофки презрительного, уничтожающего взгляда. Когда Стофка, войдя в раж, казалось, готов был зарыдать, Полувалов не выдержал:

— Неужели ты сам веришь тому, что поешь?

Стофка, точно ожидая этого вопроса, мгновенно приглушил струны ладонью. Не поворачивая головы в сторону Виктора, сказал тихо:

— Из песни, старшина, слова не выкинешь.

— А я с успехом выкинул бы всю песню.

— У меня на этот счет свой «сектор обзора».

— Хочешь сказать, пока мы в море, твоя «мадонна» с кем-то резвится?..

— Полный назад! — сжав гитару, бешено вскочил Протопопов.

— Ты фальшивишь, — сказал Виктор спокойно, — в любви или в песне.

— Ха! Отчет в письменном виде?

— Потребую — дашь. Ты не на гражданке.

— Иди ты…

— Что?.. — Виктор схватил Протопопова и так прижал к шпангоуту, что тот побелел, не в силах вырваться.

Никита тотчас подскочил к Виктору и с трудом оттянул его в сторону.

Стефан одернул робу, принужденно улыбнулся и, подобрав с палубы гитару, стал наигрывать цыганочку, как бы поддразнивая Виктора. Ему артистически удавалось принимать вид хозяина положения.

— Что, старшина, жаловаться пойдешь? — спросил он как бы невзначай.

— Нет, — вяло обронил Виктор, — так сочтемся…

Поборов себя, Полувалов толкнул крышку лаза и выбрался в соседний отсек. Здесь было по-деловому оживленно, как когда-то бывало в его родном цехе в разгар смены. Ослепительно сияли над головой матовые плафоны. Под паёлами неугомонно, будто заводские станки, гудели гребные электродвигатели. Вахтенные электрики сосредоточенно вглядывались в приборы ходовых станций, не обращая на Виктора внимания. Неслышно ступая по мягкой резиновой дорожке, проложенной для изоляции по всему отсеку, старшина подошел к бортовому щиту, где висела стенгазета «Даешь глубину». Он принялся читать собственную заметку, словно видел ее впервые.

Подошел Никита, рассерженный и решительный.

— Что, батя, с якоря сорвало? — спросил он.

— Прости, я не секретарь, мне проще…

— Витька!.. Смотри, как бы это тебе боком не вышло. Тоже мне — спортсмен… А не можешь понять, что разряд по штанге никогда еще не был признаком абсолютной силы. Ты сейчас такую слабину выдал.

— Да что он корчит из себя? На все ему…

— Ну не скажи. В общем-то, Стофка неплохой парень. Бывает, конечно, выламывается, да вот только живет с какой-то горечью… Толком сам еще не разобрался, а вот чувствую.

— Как разберешься — доложишь, — ухмыльнулся Виктор.

— Давай вместе сядем как-нибудь втроем и поговорим: честно, без дураков.

— Не знаю, как это получится.

— Зря, батя, зря. Надо потолковать. Вот хоть сейчас. — И он подтолкнул дружка плечом. Сокрушенно вздохнув, тот молча согласился, но при этом подумал: «Как хочешь… Впрочем, только ради тебя…»

Старшина шагнул через комингс в свой отсек. И вдруг лодка дрогнула, точно с ходу наткнулась на подводную скалу. Виктор почувствовал, как страшная сила отбросила его в сторону и вдавила в переборку. Замигали плафоны освещения, заскрежетала корпусная сталь. И стал отчетливо слышен зловещий гул ворвавшейся в отсек воды. Еще не поняв, что произошло, старшина отчаянно метнулся к аварийному клапану. Канаков уже висел на рычаге кремальеры, затягивая наглухо лаз переборки.

Полувалов что есть мочи крутанул красный маховик, и навстречу клокочущей воде со свистом рванулся сжатый воздух: начался поединок, за которым, будто окаменев, наблюдали оставшиеся в отсеке люди. С каждой секундой все выше поднималась вода. По тому, как сильнее давило на барабанные перепонки, Виктор понял, что в отсеке растет спасительное противодавление воздушной подушки. В какой-то точке силы оказались равны, и вода замерла, остановилась под самым верхним ярусом коек. Ребята не столько испуганно, сколько виновато глядели на старшину, как бы спрашивая: «Что же это мы наделали, братцы? Ну, теперь будет нам…» Никто словно еще не верил, что все это произошло не на тренировке, а взаправду.

Отсек выглядел опустошенным. Все плафоны, кроме двух, ближних к переборке, были вдребезги разбиты, электропроводка сорвана, арматура трубопроводов немощно провисала к палубе перебитыми концами, похожими на вскрытые вены, из которых вместо крови сочилось масло гидравлики. Между койками плавала Стофкина гитара, распустив по грязной воде голубой бант.

Давление, словно чья-то безжалостная рука, сжимало голосовые связки. Поборов спазму, Виктор натужно просипел:

— Протопопов, а ну давай брус, Канаков — клинья.

Сперва нужно было отыскать пробоину. Виктор надел кислородный аппарат и погрузился в воду. Подсвечивая водолазным фонарем, он пробирался по палубе, ощупывая нагромождение каких-то деталей и не узнавая их. Глубинный мрак вошел в лодку вместе с водой и теперь будто нарочно прятал от старшины знакомые предметы. Между шпангоутами, почти под самыми торпедными аппаратами, Виктор увидел томное зыбкое пятно. Он подобрался ближе. Это была не слишком большая рваная дыра. Острые края взрывом загнуты внутрь. Прикинув в уме, как проще заделать пробоину, Полувалов поднялся. Вода в этом месте была ему по грудь. Он скинул маску и подождал, пока ребята подойдут поближе.

— В общем, так, — сказал Виктор и небрежно сплюнул, — дыра вот здесь, у моей ноги. Подложим брезент, подушку, подобьем под брус клинья — и все будет в ажуре.

Надев кислородные аппараты, ребята опустились в воду. Возились у пробоины долго: никак не удавалось накрепко заделать ее. Наконец, когда выбились из сил, работа была закончена. Разогнули онемевшие спины. Соленый пот скатывался по лбам, застил глаза. Дышали часто, с надрывом. В сгущенном воздухе отсека мутно парило. Влага обволакивала переборки, механизмы, лица людей. Роба у каждого сделалась неприятно липкой, и тело под ней изнывало, саднило, точно были обнажены все нервы. Хотелось куда-то идти, что-то делать, лишь бы избавиться от нестерпимого зуда.

Проверещал телефон. И все с удивлением уставились на него, точно не понимая, откуда может исходить этот странный, немыслимо далекий звук. Взбудоражив воду, старшина тяжело побрел в сторону передней переборки. Он выхватил трубку из зажимов и в трескотне помех еле разобрал знакомое гмыканье и потом голос:

— Как вы там?

— Живы, товарищ командир, — отозвался Виктор.

— Добро. А почему так долго не отвечали?

— Но телефон молчал. Видать, где-то закорачивает…

— Доложите обстановку.

— По правому борту ниже ватерлинии пробоина, — начал докладывать старшина, стараясь подбирать короткие, точные фразы. — Только что ее заделали. Правый гребной вал погнут.

— Это случайная дрейфующая мина, — сказал Соболев, упредив вопрос Виктора. — Угораздило на нее нарваться… Можно сказать, один шанс из тысячи, и он оказался наш… — Командир сделал небольшую паузу, точно высказал все самое главное и дальше осталось передать сущие пустяки. — Всплыть не могу, — продолжал он каким-то простуженным, виноватым, как показалось Виктору, голосом. — Не хватает сжатого воздуха. Попробую, пока мы на ходу, выйти на небольшую глубину и лечь на грунт. Тогда прикажу водолазам исправить систему всплытия. Но я верю в тебя, Виктор. Ты слышишь?.. — И не выдержал: — Сынки! А, черт подери, да неужели ж вы не продержитесь всего лишь три…

Виктор тряхнул умолкнувшую трубку, стукнул ее о ладонь.

— Связь барахлит, — сказал он ребятам и прильнул всем телом к прохладной мокрой переборке. До боли в ушах, как последнюю надежду, старшина ловил признаки хоть каких-то живых голосов или звуков в электромоторном отсеке. Ничего нельзя было разобрать. Изнемогая от перегрузки, глухо выл под палубой уцелевший гребной вал. Рядом не было ни души.

— Никого нет в шестом, — сказал Виктор, с усилием отваливаясь от переборки.

— Конечно, дураков нет сидеть там под давлением, — отозвался Протопопов, выжимая носовой платок и вытирая им лицо. — В соседний отсек дали воздух для подпорки. Электрики перешли на дистанционную работу. Моторы, надо полагать, из центрального крутят.

— Допускаю, что в соседний отсек из аккумуляторной ямы просочился хлор, — высказал свое предположение Виктор. — Это куда серьезней, чем избыток давления на барабанные перепонки.

Протопопов кивнул. Предположение старшины показалось ему логичным.

Втроем они по-прежнему стояли по грудь в воде. Им оставалось надеяться и ждать, хотя никто из них точно не знал, сколько именно придется ждать и на что надеяться. Становилось жутковато и тягостно. Тусклый свет аварийных плафонов освещал не больше трети отсека, постепенно растворяясь в сыром сгущенном мраке, наплывавшем со стороны кормы. Даже на полшага не хотелось отойти от плафонов, будто в них было их спасение.

«Продержаться всего лишь три… — крутилось в уме Полувалова. — Но что такое три?..» Эта цифра стала для него магическим заклинанием, символом, значение которого он хотел во что бы то ни стало понять.

«Три часа… тринадцать, тридцать… тридцать девять… Хватит ли оставшегося в отсеке воздуха, чтобы эта цифра не оказалась роковой?..»

И решил, что лучше не терзать себя попусту. Подпрыгнув, взобрался на койку. Стянул с себя мокрые робу, тельняшку, выжал их и надел снова.

Молчаливая деятельность старшины как бы подтолкнула ребят. Стофка подобрал прибившуюся к борту гитару, страдальчески поморщившись, вылил из нее мутную воду и опечаленно вздохнул. Поискав, где бы своей неразлучной найти посуше местечко, он бережно подвесил ее за мокрый бант к бортовой скобе.

Канаков, по-турецки поджав ноги, уселся на койке и стал читать какую-то книжку, аккуратно отделяя друг от друга слипшиеся побуревшие листы.

Виктор присмотрелся к Михаилу и не заметил на его лице и тени испуга.

Почувствовав на себе пристальный взгляд, Канаков оторвался от книжной странички, посмотрел на угрюмого, чуть растерянного старшину, потом на притихшего Стофку и мечтательно произнес:

— А все-таки самым отчаянным подводником был Вовка Грушин. Помните, как об этом написано у Юрия Сотника?..

— Заткнись, салага, — прервал его Протопопов, — тоже мне, нашел детский авторитет.

Канаков ничуть не обиделся.

— Нет, почему же? Характер — мечта!

Стофка нервно хохотнул, оскалив из-под усов ровные белые зубы.

— …Как у нашего старшины. — И повел глазами в сторону Полувалова.

— Протопопов… — еле выговорил от нахлынувшей ярости Виктор, медленно поднимаясь. Он уже и сам не знал, что его сдерживало.

Стофка отшатнулся. Уткнувшись лицом в подушку, замер.

Канаков тронул Стофку за плечо. Не поворачивая головы, тот грубо оттолкнул Мишкину руку. Канаков виновато улыбнулся. Он вопросительно глядел на старшину, ожидая какого-нибудь приказания.

«Надо же что-то делать», — соображал Виктор и никак не находил те слова, которые обязан был произнести.

— Отдыхайте, Канаков, — сказал наконец, так ничего и не придумав.

Из-за мелкой стычки Протопопова со старшиной Михаил расстроился. На душе стало тоскливо и противно. Так случалось с ним, когда беспричинно начинали вздорить меж собой близкие ему люди. Но все трое они теперь были накрепко связаны одной судьбой, и поэтому Канакову совсем не хотелось разбираться, кто виноват. Он недоумевал, почему случайно сказанное слово могло вызвать такой раздор. «Ах, дубина, — проклинал себя Михаил, — ищешь философскую подоплеку, а не можешь сказать простых дельных слов, чтобы все мы поняли друг друга. Что делить? Всего нам теперь достанется поровну — даже воздуха, которым дышим. Стоит лишь благополучно выбраться из этой передряги — и все будет хорошо…» На сердце у него отлегло. Михаил почти с нежностью поглядел на товарищей, собираясь высказаться, и… засомневался, что его поймут. Стефан по-прежнему лежал ничком, уткнувшись растрепанной головой в подушку. Полувалов, будто одеревенев, глядел прямо перед собой в подволок. Михаил представил, о чем они сейчас могли думать, и ему стыдно стало за свой ребяческий порыв.

Вдруг лодка стала резко уваливать на борт. Уровень воды качнулся, и с затопленных нижних коек всплыли, словно белые айсберги, подушки. Через толщу воды проник нарастающий гул винтов надводного корабля. Ребята, как по команде, тотчас приподнялись с коек, напряженно прислушиваясь.

Прошло несколько минут, и лодка снова изменила курс. Виктор уже не сомневался, что командир маневрировал, опасаясь случайного столкновения.

— Боевая тревога! — как и положено в таких случаях, рявкнул старшина и первым спрыгнул вниз. Раздвигая грудью воду, он зашагал в корму. За ним с шумом двинулись ребята. В полутьме кто-то из них споткнулся, вероятно окунувшись с головой.

Стефан за спиной у Виктора выругался. Канаков отчаянно закашлял, отплевываясь и что-то бормоча в свое оправдание.

— Проверить механизмы, — распорядился Виктор. — И побыстрей поворачивайтесь!

Стефан копошился между торпедными аппаратами.

— Темно… так и лоб можно расшибить, — сказал он не от злости или раздражения, а чтобы не молчать.

— Миша, — Виктор тронул Канакова за мокрое плечо, — справа от тебя должен быть водолазный фонарь, нащупай его.

— Правильно, Мишель, — тут же нашелся Протопопов. — Знаешь, как в потемках подружек щупают?

— Может, хватит, Стефан? — спросил Полувалов не строго, но внушительно. — Теперь не до этого.

— Да я понимаю, — согласился Стефан.

Загорелся фонарь. В корме немного посветлело. Виктор увидал взъерошенную Стофкину голову. Напряженно сморщившись, тот по горло сидел в воде, пытаясь дотянуться рукой до какого-то механизма.

— У меня все в порядке, старшина, — доложил он, поднимаясь. — Левый без повреждений.

Канаков все еще возился у своего аппарата, не подавая голоса.

— Ой, погибель моя, — рассердился на него Протопопов, — дай сделаю…

Когда аппараты были проверены, ребята в молчаливом ожидании застыли каждый на своем месте. Старшина снял трубку телефона, по привычке продул ее и стал ждать… Ребята догадывались, что их товарищи во всех отсеках так же замерли на боевых постах, готовые в любое мгновение исполнить приказ командира лодки. Они продержатся и час, и два, стоя в залитом водой отсеке. Люди верят ему, пока верит он сам.

Так же неожиданно, как и появился, надводный корабль исчез: ушел своим курсом или командир оставил его за кормой. Полувалов на всякий случай выждал еще полчаса и дал отбой.

Ребята облегченно вздохнули. Втроем они двинулись в освещенную часть отсека.

— Не пора ли нам, старшина, пожевать чего-нибудь, — напомнил Протопопов, — а то у меня желудок к позвоночнику прилип. Как бы не отощать.

— В самый раз, — согласился Полувалов. — Организуй, Стофа, это дело.

— Момент… — Протопопов хлопнул в ладоши, потер удовлетворенно руками. Потом сорвал пломбу на бачке с неприкосновенным запасом, открутил барашки и отодрал прилипший лючок. Выставив на койку две бутылки рислинга, разложив консервы и несколько плиток шоколада, он хлебосольным жестом пригласил всех подойти поближе.

— Ну, будем… — сказал Виктор и, чокнувшись со всеми, опорожнил кружку.

— Знаешь, старшина, — взбодренно сказал Стефан, — чего нам с тобой не хватало — это вместе выпить, хотя бы воды из-под крана. Как говорил мой дед, «не для упойства, а согрева души ради — ее же и монаси приемлють…»

— Чудак ты, Стофка, — сказал старшина и протянул товарищу свою широкую пятерню.

Они засмеялись негромким и согласным смехом, каким, вероятно, никогда бы не смогли смеяться прежде.

Мишка накрыл их соединенные руки своей ладонью и сказал:

— Есть идея. Когда отсюда выберемся, командир непременно даст нам суток по десять отпуска. И знаете что? Поедем ко мне, в Ленинград.

Старшина со Стофкой переглянулись, но никто не сказал Михаилу, что теперь такое предложение странно, если не глупо…

— Как мы на мину смогли наскочить? — спросил Стефан. — Ведь столько лет прошло после войны…

— Командир сказал, что случайно. — Виктор поддел ножом из банки кусок мяса и отправил его в рот, нетерпеливо прожевав, продолжал: — На Балтике, я слышал, недавно выловили притопленную плавающую мину времен первой мировой. Представляете, сколько она в воде проторчала? Да и гитлеровские мины, надо полагать, остались еще. Вот и эту, — старшина кивнул в сторону пробоины, — сорвало с якоря штормом и понесло. Тряхнуло нас… Ну да ничего, выдержим. И свою глубинную вахту отстоим не хуже других.

Полувалов разговаривал с ребятами и все больше становился спокойным за них и за себя. Никогда еще ребята не ставили его личное мнение столь высоко, признавая в нем человека волевого, рассудительного и сильного, на которого можно положиться. И здесь не хватило бы одной лишь власти, не будь авторитета. Виктор был последним, кто разговаривал с командиром. Этот разговор так и остался незавершенным, до сих пор телефон молчал, а ребятам верилось, будто старшина знает нечто такое, о чем никому из них не положено знать. Виктор никого не пробовал разубеждать. Пока в выдержке старшины и заключалось их спасение, потому что в любой неопределенности всегда есть какая-то доля надежды.

Разговаривать никому больше не хотелось. В отсеке настала угрожающая обманчивая тишина, какая бывает перед грозой. Виктор вспомнил, как однажды в лесу, когда шумевшие кругом деревья вдруг замерли и стали как бы прислушиваться, ожидая громовых раскатов и сокрушающих молний, настала вот такая же тишина. И ребята, каждый по-своему, чувствовали гнетущую тяжесть этой тишины.

Чтобы ребятам не было так тоскливо, Полувалов нашел им работу: Канакова попросил привести в порядок измятые койки, Протопопова — проверить запас кислорода. Ребята озабоченно зашевелились. Михаил тут же принялся не спеша и старательно заправлять койки, подвертывая под пробковые матрасы повлажневшие суконные одеяла и взбивая отяжелевшие подушки. Стефан взял манометр с таким видом, словно его заставляли выполнить какую-то мучительную и бессмысленную работу.

— Что проверять, — пробубнил он, — осталось по одному баллончику на брата, в запасных давление — ноль. Все одно что у кота измерять давление в мочевом пузыре…

Старшина глянул на привинченный хронометр.

— Прошло пять часов, — размышлял он вслух. — Очевидно, командир имел в виду тринадцать…

— Несчастливая цифра, — сказал Протопопов.

— Как сказать… — Виктор поглядел на молчавший телефон долгим, словно гипнотизирующим взглядом. — Если мы не слишком уклонились от прежнего курса, то тринадцать часов для нас — орешки.

— Вода… — еле выговорил Стофка, показывая рукой на то место, где был раньше отмечен ее уровень.

— Ты что? — насторожившись, Виктор придвинулся к Протопопову.

— Поднялась… на несколько сантиметров.

Виктор почувствовал озноб, словно его окунули с головы до пят в ледяную прорубь.

— Подумаешь, — заставил он себя сказать вполне равнодушно, будто не видит никакой опасности. — Вот если бы уровень рислинга в бутылке повысился — это да-а.

Стофка уставился на него с таким изумленным видом, с каким глядят на серьезного человека, вдруг отмочившего идиотскую шутку.

— Закон физики, — охотно резюмировал Канаков.

Стефан стрельнул взглядом в сторону Мишки, — мол, ты еще лезешь…

— Так, ребята, — деловым тоном распорядился Полувалов, — ключ в руку — и проверить каждый сальник. Ясно?

Стефан успокоился. Ему стало даже неловко за себя. Отрегулировав разводной ключ, он принялся подтягивать гайки на фланцах и трубопроводах.

Михаил почувствовал, как тяжело стало дышать. Сердце будто обрывалось, кровь била в виски упругими толчками. Гаечный ключ все чаще срывался, и рука больно ударялась о мокрый металл. Ноги становились мягкими, коленки предательски подгибались.

«Так нельзя, держись… — приказывал он себе, работая ключом все настойчивей и слабее, — подожми последнюю гайку, тогда передохнешь». Укрепившись ногами на нижних койках, Михаил тянулся к подволоку, плохо соображая, что с ним происходит. Он протягивал ключ к обыкновенной шестигранной гайке, а вместо нее мерещилось яблоко… то самое, которое росло в бабушкином саду. Нестерпимо хотелось это яблоко сорвать, впиться зубами в мякоть, наслаждаясь ее сладковато-кислым ароматом и сочной свежестью.

Все это с ним происходило когда-то давно, так давно, что и думать про тот случай забыл, только вдруг оказалось нечто невероятное: сколько бы ни прошло лет, он все еще тянулся, надеясь достать яблоко… «Ах, Мишутка, ты мой маленька-ай, — слышит он приятно воркующие причитания бабушки, — дай-ка тебя подыму-у…»

И вот заветное яблоко все ближе, ближе… Михаил почти ощущает во рту его запах и вкус… Бабушкин сад нисколько не изменился с тех пор, как он видел его в последний раз. Все так же кудахчут у покривившегося крыльца куры. Возможно, как тогда, пахнет пряным духом подсыхающего сена. Михаил точно помнит, что сейчас надо съесть яблоко до половины, запустить оставшимся куском в злого соседского кота и выпить парного молока из той самой старой махотки, которая стоит дома на подоконнике. «Вот только сорву…» — думает он и без страха, но с удивлением чувствует, как все больше слабеют держащие его бабушкины руки…

Стофка с Виктором успели подхватить товарища и, не давая ему упасть в воду, положили на койку. Стофка достал водолазный аппарат и сунул Михаилу загубник.

— Слабак, — не утерпел он, чтобы не высказать своего мнения. — Тебе надо не кислород в зубы, а нашатырку под нос.

Но его слова ничего не значили в сравнении с тем, что он испытывал на самом деле. Протопопов осторожно поддерживал Мишкин затылок ладонью, в его насмешливых глазах на этот раз было куда больше сострадания, чем насмешки.

Михаил очнулся, попытался встать с койки, но Стефан удержал его.

— Лежи, дачник, без тебя обойдемся.

Протопопов уселся на Мишкину койку, бесцеремонно потеснив товарища.

— Так, Мишель, — сказал Стофка. — Решено. В отпуск к тебе едем. — И повернулся к Полувалову, взглядом ожидая поддержки.

— Идет, — согласился Виктор, скупо улыбаясь.

— В самом деле, — тяжело дыша, продолжал разглагольствовать Стефан. — Приезжаем рано утречком. С вокзала непременно пойдем пешком. На улицах еще тихо, птички чирикают, поливалка разъезжает и шипит… брызгает во все стороны, так что радугу сквозь пелену воды видно. А мы идем: ты — старший матрос, Витька, так и быть — главстаршина, я — не меньше чем старшина второй статьи.

Виктор только сокрушенно покачал головой.

— Всю организацию… беру на себя, — подхватил Мишка, выдавливая из себя слова, — днем осмотр достопримечательностей… а вечером — непременно театр или визиты к моей многочисленной родне.

— И походы в Мраморный дворец, на танцы, — вставил Стофка. — Кстати, у тебя нет сестры или хорошенькой кузины?

— Нет.

— Жаль. А то я, знаешь ли, без женского общества чувствую себя неудобно.

— Ничего… я тебя… познакомлю с соседкой.

— Она как, в порядке? — Стефан сделал вид, что крайне заинтересован.

— Что надо… бывшая балерина…

— Ты скажи! Афродита?

— Еще бы… Уж лет пять, как на пенсии.

Они все трое заставили себя засмеяться.

— Эх, ребята, — продолжал Стофка, — вот вернемся в базу — я за учебники возьмусь. Есть у меня цель: даешь одесскую мореходку — и никаких гвоздей!

— Хватит травить… — Виктор озабоченно глянул на ручные часы, забыв, что они намокли и давно перестали ходить. — Бери в руки ключ, Стофа, и подожмем еще разок… А ты лежи, можешь соснуть, — щедро позволил он Михаилу, чего прежде никогда бы не допустил в рабочее время.

Работали около часа. Еще раз обжали каждую гайку, опробовали каждый сальник, но воздух по-прежнему через какую-то щель пробивался за борт, и вода продолжала незаметно для глаза прибывать.

— Все, — тихо произнес Стофка. Уронив в воду гаечный ключ, он закрыл лицо руками.

— Покурить бы… — вслух подумал старшина.

Вдруг Стофка шарахнулся к переборке и отчаянно заколотил кулаками в крышку лаза. Старшина мягко взял его за плечи и отвел в сторону.

— Не шуми, — попросил он, — Мишка спит…

Стефан покрутил головой, стараясь прийти в себя, как после разгульного похмелья.

— Прости, это у меня сорвалось… Но пусть знают, что мы живы.

Виктор не ответил. Стоя в воде, он прислонился лбом к своей койке и не двигался, будто пытался сосредоточиться и что-то припомнить.

Дышать становилось все трудней. В голове шумело. Перед глазами начинали расплываться круги, точно раскручивалась какая-то разноцветная зыбкая карусель. Чтобы сберечь остаток сил и уменьшить расход кислорода, старшина приказал всем лежать на койках. Так, в молчаливом ожидании, прошло еще несколько часов.

— Вить, — с надеждой позвал старшину Стофка, — может, дохнем по глоточку?..

Виктор покачал на подушке головой. Стефан вздохнул и отвернулся к борту. Он понимал, что просит невозможного. Три двухлитровых баллончика — последняя надежда. Виктор ни за что бы не разрешил раньше времени трогать эти остатки кислорода, но даже само напоминание о нем создавало какую-то иллюзию чистого воздуха, как будто, чем больше будешь повторять слово «кислород», тем меньше станет в отсеке углекислого газа…

Стефан забылся… Канаков дремал… Виктор, заложив ладони под голову, глядел в подволок. Облицовочная пробка покрылась влагой, будто лодка выплакивала свою боль от стиснувшей ее глубины.

Холодные капли, вызревая, медленно наливались тяжестью и падали на лоб, на щеки. Полувалов даже не пытался их смахивать. Все, что он видел перед собой, расплывалось и теряло привычные очертания: стальной корпус лодки будто бы раздвинулся, в отсек просунулась знакомая тополиная ветка.

«Я слишком грубо оттолкнул ее тот раз… — мучительно вспомнил Виктор. — Она все-таки появилась…»

Ветка загораживала собой небо, и Полувалов бережно отвел ее в сторону. Виктор почти зримо ощутил воздух. Он попытался вдохнуть полной грудью, но какая-то всесильная тяжесть сдавила горло. Мираж исчез, и снова перед глазами подволок с дрожащими каплями конденсата.

Ощущение шелеста и дыхания тополиной ветки не проходило. Возможно, поэтому все мысли Виктора обращались к берегу. Его никогда еще так сильно не тянуло домой, никогда прежде его Наташа не была столь недосягаемой и необходимой, как сейчас. Он пытался вообразить себя в ее комнате, представить скрипящие под ногами паркетины, голубоватый свет люстры и запах весенних цветов, стоящих, наверное, в большой хрустальной вазе на журнальном столике…

Виктор перестал замечать время: тринадцать часов давно прошли, а тридцать часов они выдержать не смогут. В чудо никто не верил. А выход казался удивительно простым: надо только перебраться в другой отсек — и все спасены. Но как преодолеть эти три сантиметра корпусной стали? Там, за переборкой, дыши сколько хочешь, ходи по сухой палубе и смело надейся на возвращение домой. Это было настолько просто, насколько невозможно. Стоит хотя бы приоткрыть лаз, как вода со страшной силой ворвется в незатопленный отсек, опрокинет лодку, и тогда никому не будет спасения.

В переборку настойчиво и резко застучали. Протопопов спрыгнул в воду. Старшина посмотрел в сторону лаза. Канаков открыл глаза.

— Во барабанит! — восхищенно сказал Стефан, точно никогда не слыхал звуков приятнее этих. — Кто ж так дает?..

— Никита просочился, кто же еще, — убежденно ответил старшина. — Послушай.

Стефан провел рукавом по влажной переборке и, вглядевшись в переговорную таблицу, начал расшифровывать условные сигналы.

— Говорит: продержитесь еще двадцать часов, — упавшим голосом передал Стефан.

— Всего, значит, тридцать пять… — бесстрастно подсчитал Виктор. — Все равно.

— Тебя зовет.

— Да отстукай ты ему: все в порядке… и пусть отчаливает, пока хлорки не наглотался. Пристал…

Виктор накрыл пилоткой лицо и притворился, что спит. Тяжело быть старшиной. Ребята ждут… Он должен помочь им. А кто поможет в эту трудную минуту ему? Погрезилось на мгновение, что в залитый водой отсек заглянул отец. «Что, сын, тяжело пришлось?» — спросил он. «Да, отец», — ответил Виктор. «А мне было потруднее твоего, — продолжил отец. — Когда нас накрыли глубинными бомбами и лодка рухнула на дно, в живых остался лишь один я — больше никого… Мне с трудом хватило сил и времени, чтобы составить прощальное письмо. Верилось, что спустя много лет нашу лодку поднимут, письмо каким-то чудом уцелеет и ты получишь его». «Но я не получал письма». — «И все-таки ты его ждал…» — «А как же мама?..» — «И она. Говорит, у нее сердце чует».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

«Слышишь, мама, вот и настал мой час… — думал Виктор. — Тебе это знакомо. Ты еще не забыла отца и часто глядишь на его фотокарточку. Прости, что в отпуске мне дома не сиделось… Что говорю я?.. Да, да, это важно. Ты поймешь, ты сама любила… Я был невнимательным к братишке, случалось, грубил тебе. Но ты редко меня упрекала. Помнишь, когда-то давно твой глупый сын распорол единственные штаны, а потом вставил какие-то разноцветные клинья. Получился неважный клеш, но сын верил, что очень похож на отца… Потом еще расколол твою кухонную доску и мастерил из нее модель подлодки… той самой, на которой отец ходил в море. Ты прости, но эти чудачества мне дороги, с ними легче выдержать оставшиеся минуты…»

— Слышь, старшина? — отвлек его Протопопов.

— Ну?

Стефан помедлил, как бы сомневаясь, стоит ли говорить…

— Я бы сейчас простил свою мать, — тихо сказал он.

Виктор изумленно посмотрел на Протопопова.

— Видишь ли, — пояснил Стофка, — сколько помню себя, я все время жил с бабушкой. Ну вроде как незаконнорожденный, что ли… Отца и в глаза не видел, а мать бросила меня пяти лет от роду. Где-то в Челябинске удачно вышла замуж, у нее своя семья, дети есть. За меня, надо полагать, до сих пор стесняется перед мужем — грех молодости… Здорово я обижался на нее. И злой бывал, оттого что несчастным не хотел показаться. Только нет у меня больше злости на нее… Нет.

Виктор долго молчал, размышляя о том, что услышал, и не решаясь переспрашивать.

— Вот и прости, — сказал наконец, — тебе это сейчас нужно больше, чем ей.

— И то думаю, — согласился Протопопов, — даже не в моей матери дело. Что ей до моего проклятия или прощения. Есть и другие женщины, они ради нас куда большим жертвуют, чем это мы делаем ради них…

Слушая их, Мишка судорожно вздохнул. Он мог бы рассказать про удивительную самоотверженность своей матери, про то, какой дорогой ценой она подарила ему жизнь, но постеснялся и промолчал. Михаил считал себя виновным перед ней. Ему страшно было подумать, что станет с матерью, когда ей сообщат о его гибели.

«Отец это известие перенесет, как солдат, — рассуждал Мишка, — он выдержит и простит меня… за то, что не послушался его совета остаться в институте. Но мама!.. Какой все-таки в ее глазах я эгоист! Ведь мог бы жить так, чтобы никогда с ней не разлучаться…»

Стефан привстал, ему померещилось, что где-то совсем рядом защелкал соловей. Поглядев на ребят — не кажется ли им то же самое, — он понял вдруг, что это в висках стучит кровь. И снова уронил голову на подушку.

А соловей опять защелкал, еще настойчивей и громче.

«Вот проклятый… Ну что ты привязался? — подумал Стефан, обхватывая голову руками. — Дорога кончается, а ты все трещишь, что-то обещаешь… Трепач».

Вспомнилась та далекая ночь, когда строем шли они через лес на лодку. Каким несбыточным счастьем представилась ему эта дорога… Если б можно было пройти по ней в обратном направлении и все время дышать, дышать, дышать… Так просто и так невозможно…

Стефан не испытывал больше ни страха, ни беспокойства. Всего лишь несколько часов тому назад он едва ли сказал бы себе: «Да брось придуриваться, посмотри, какой ты на самом деле…» И ему стало совестно за себя. Никогда, как сейчас, не хотелось так много переделать или пересмотреть в своей жизни.

Стефан простить себе не мог, что в тот последний вечер, прощаясь со Светланой, молол какую-то бесшабашную чепуху. А должен был бы говорить о главном, что касалось бы только их обоих… Но догадается, поймет ли?.. И ему хотелось хоть чем-нибудь загладить свою вину перед ней. Теперь, когда жить оставалось совсем немного, Стефану хотелось быть великодушным. Он должен был ради Светланы сделать что-нибудь необыкновенное. Стефан так порешил, и ему стало немного легче, будто в отсеке прибавилось живительного кислорода.

«Отчего сразу не догадался, как много мне счастья привалило? — подумал Протопопов, переведя взгляд на фотографию своей девушки. — Пускай всего лишь несколько вечеров… но это больше, чем вся жизнь… Теперь, что бы ни случилось, мы всегда вместе…»

Он протянул к изголовью руку, сорвал плексигласовую рамку, в которой была фотокарточка, и сунул ее под тельняшку. Стефан перехватил вопрошающий взгляд Виктора и сказал откровенно:

— Знаешь, ты молодец, что тряхнул меня о шпангоут. Только не думай, что я такой пижон…

Виктор удивленно приподнялся на локте, будто не расслышал или не понял, что ему сказали. «Неужели он и вправду любит?» — промелькнула догадка. Мог бы и раньше догадаться — по тому, как переменился Стефан, повстречав свою мадонну.

От Стофкиного откровения в душе у Виктора словно все оборвалось — он вспомнил про Наташу. Сам того не понимая, Протопопов казнил Виктора за его грубую выходку, и старшина считал эту нечаянную месть справедливой.

— Кто знал, — растерянно говорил он, — ты в базовом клубе — светский лев. И вдруг…

— Это всегда вдруг… Мне казалось, что все женщины, без исключения, могут притворяться и обманывать. А чему было верить, если собственная мать на все мои письма — ни строчки в ответ. А я точно знаю — она их получила все до одного… Вот дурак! Все еще надеялся разжалобить ее… Решил, что все они такие… Потом это самое «вдруг»: глаза большие и печальные, как у мадонны, — Светкины глаза… Точно так же на меня когда-то глядела моя родная бабушка. Подумать страшно, сколько намучилась из-за меня… Бывало, двойку ли схвачу, подерусь ли с кем — она лишь глядит на меня, чуть не плача, да головой качает. Ну хоть бы отругала или подзатыльник дала… Самое обидное, что прощения теперь у нее не попросишь… Мне ли прощать? Меня бы простил кто… Дай такую возможность, я бы при всех на колени встал — что перед бабушкой, что перед Светкой… И валял же я иной раз дурака: мадонна ко мне всем сердцем, а я… Не верил, что из-за девушки можно голову потерять.

— Успокойся, — сказал Виктор, — теперь голова останется при тебе. Важнее, как вспомнят о нас.

— А, думай не думай… То, что мы сохраним, не важно, а как вспомнят о нас, мы все равно не узнаем. Витек, я страшно боюсь, что наступит страх перед неизбежным.

— И я тоже… — признался старшина, — только его не будет, пока мы все вместе.

— Добро, я от тебя ни на шаг не отойду, Витя…

Стефан разволновался, ему стало трудно дышать.

Все молчали. Хронометр будто отстукивал шаги: уходило время. Виктор понимал, что бесполезно пытаться отвлечь ребят от неизбежных тяжелых мыслей. Ребята прощались. Они в представлении Виктора приобретали как бы один голос, одно лицо, один характер, и он сам уже не отличал себя от других. А в голове шумело все сильней, глуше. Он не заметил, как в затухавшем сознании начало растворяться окружающее. Все куда-то плыло, текло, исчезало… И Виктор боялся шевельнуться, словно где-то внизу его подстерегал осьминог, ждавший лишь случая сдавить щупальцами. Это представление делалось настолько навязчивым, что старшина не мог от него избавиться. Тогда, поборов страх, он свесил руку и принялся осторожно шарить под койкой, пока его пальцы не коснулись омерзительно-влажной головы чудовища. Виктор тронул ее, но слизистое тело без труда скользнуло меж пальцев. Это вода… Она через все пройдет и все поглотит. Виктору показалось, что никого уже рядом нет…

Напрягая остаток сил, старшина перевалился через край койки и упал вниз. Вода на какое-то мгновение взбодрила его. Вновь появилась способность понимать, где он и что с ним происходит. Выплюнув воду и откашлявшись, старшина стоял посреди отсека, держась руками за койки. Над самой головой два плафона, как затухающий свет костра, изливали нервное мерцание. По воде расходились оранжево-синие узоры масла. Отсек напоминал порожнюю бочку из-под мазута, наполовину заполненную водой. Никто не мог из нее выбраться. Она была слишком большой и перемещалась в пространстве со скоростью три — пять узлов.

Канаков тоже сполз со своей койки. Он привалился к старшине, и Виктор обнял его.

— Что, Витя… — впервые назвал он старшину по имени. — «Прощайте, товарищи… все по местам…»?

— Захотелось красиво умереть?.. Нет, Миша… — Старшина выдавил из себя улыбку. — Мы будем жить столько, сколько сможем. Жить!

Старшина приподнял Стофку за плечи и сказал ему тем привычно озабоченным голосом, каким спрашивал по субботам, готовы ли к увольнению на берег:

— Вставай, слушай приказ…

Грязные, в мокрых робах, матросы стали плечом к плечу. Виктор поглядел на их измученные лица и подивился, увидав в глазах ребят решительность и силу. Показалось, что теперь людей в строю не приказ держит, а то кровное, что каждому из них досталось от отца, деда, прадеда, от родной земли, за которую готовы сражаться и умереть. Полувалов хотел сказать что-нибудь теплое, но, испугавшись собственной мягкости, попытался взять прежний суховатый тон.

— Минут через десять уже нечем будет дышать. Если каждый из нас наденет свой кислородный аппарат… спокойно будет лежать на койке… продержится лишний час, ну, полтора. А кто хочет, может еще раз попытаться заделать пробоину. Тогда расход кислорода повысится… время сократится наполовину… Это все, что мы можем… Но вода перестанет прибывать — плавучесть лодки сохранится. Честное слово, если весь экипаж выстоит, будем и мы живы.

Старшина ждал. Но никто не торопился выйти вперед. Это слишком тяжелый шаг, и здесь, в тесном отсеке, для него оставалось мало места. Взглянув друг на друга, ребята вынули из нашивных карманчиков тельняшек свои комсомольские билеты и передали их старшине.

Канаков стал подбирать необходимый для работы под водой инструмент. Протопопов принялся налаживать кислородные аппараты.

Когда все было готово, Стефан сказал:

— Мне бы парочку писем написать: одно в Челябинск, а другое… — и грустно улыбнулся. — Как, старшина?

— Это можно. Даю всем пять минут.

Вырвав из вахтенного журнала чистые страницы, ребята разбрелись по углам.

Ровно через пять минут Стефан подал Виктору два сложенных треугольником листка. Михаил протянул один треугольник, не забыв пояснить, что это сугубо личное, для родителей.

— Эх, Мишка, — не утерпел Протопопов, — неужели ты за всю свою жизнь так и не познакомился ни с кем? Хоть бы соседке своей написал.

— Опять за свое, — проворчал Виктор.

В какое-то мгновение потухшие Стофкины глаза засветились прежним озорным блеском, — мол, знай наших, голыми руками не возьмешь. И с этой улыбкой на изнуренном лице, включившись в аппарат, он первым ушел под воду. Михаил чуть улыбнулся Виктору, как бы извиняясь за Стофку, и, тоже прикусив загубник, принялся натягивать на голову резиновый водолазный шлем.

Полувалов сложил вместе пять писем и три красные книжечки, обернул их фольгой от шоколада и поглубже запрятал в герметичный бачок. Намертво завинтив крышку, Виктор нырнул вслед за ребятами к пробоине…

Первым очнулся старшина. Он сидел в ограждении рубки на влажных рыбинах — деревянной решетке — и ошалело мотал головой. Никита настойчиво совал ему под нос пузырек, из которого несло чем-то нестерпимо едким. Канаков, пока без признаков жизни, лежал рядом. Над ним со шприцем в руках склонился корабельный доктор. Отяжелевшее, обвисшее тело Протопопова только еще вытаскивали на мостик из шахты рубочного люка.

За ограждением было по-утреннему пасмурно и тихо. Лодка чуть покачивалась на присмиревшей волне. Где-то в корме по борту оглушительно бухали кувалдой. Эти удары проясняли сознание Виктора. Они будто вколачивали в него жизнь, которая недавно уходила вместе со щелчками отсечного хронометра. Теперь же это иссякавшее время словно задержалось, а потом начало прибывать.

Через несколько минут очнулся Протопопов, потом Канаков. Доктор вытер платком вспотевший лоб, ободряюще потряс кулаком — теперь, мол, глядите у меня… — и поспешил в центральный, чтобы по корабельной трансляции сообщить радостную весть всей команде.

— Ну и силен же ты, — не без восхищения говорил Никита, придерживая за спину своего дружка. — Твои ребята чуть концы не отдали, а ты все еще копошился у пробоины… струбцину чуть не зубами затягивал…

Виктор ничего не помнил.

— Дай закурить, — попросил он, пытаясь подняться.

— Сиди, сиди, — удержал его Никита и, убедившись, что доктора нет, полез в карман за сигаретами.

Стефан закряхтел, подсаживаясь поближе к Виктору. К пачке потянулся и Канаков, уже окончательно пришедший в себя.

— Ты же не куришь, — удивился Никита.

— Я за компанию, — оправдывался Мишка.

— Да ладно, Никит, — смилостивился Протопопов, — не мешай ему окончательно стать мужчиной.

Мишка взял раскуренную Никитой сигарету, глотнул дыма, закашлялся. Швырнув окурок за борт, достал зеркальце и начал причесываться.

На мостике появился командир лодки. Новенький, щегольской китель его весь был измят, выпачкан тавотом и ржавчиной. По его небритому посеревшему лицу было видно, как он нечеловечески устал. Пристально оглядев поднявшихся перед ним матросов, сказал:

— Так, добро… Всех троих буду представлять к правительственной награде. Как вернемся в базу — каждому по пятнадцать суток отпуска. — И повернулся к вахтенному офицеру, как бы давая этим почувствовать свою занятость и полное спокойствие за них.

— Что я говорил, — многозначительно подмигнул товарищам Канаков, — даже по пятнадцать…

— Мишель, так что насчет твоей соседки? — напомнил Протопопов.

— Потом договоритесь, — обрезал старшина. — Ребятам надо помочь. Все вкалывают, а мы расселись тут…

Втроем они спустились на нижнюю палубу и прошли в кормовой отсек. Несмотря на протесты доктора, настояли, чтобы их включили в ремонтную команду.

Вскоре лодка дала малый ход, затем средний. Вахта продолжалась.