Минута истории

МИНУТА ИСТОРИИ Повесть

В 1917 году в Павловском юнкерском училище в Петрограде служил юнкер Ярославцев. Ему только что исполнилось девятнадцать, он был довольно высок ростом, хотя чуточку мешковат. Темно-русые мушкетерские усики придавали его лицу выражение франтоватой воинственности, однако в душе он был чужд романтике скрещиваемых шпаг. Товарищи ценили в нем покладистость характера и природное добродушие.

В тот день (незадолго до Октябрьского восстания) Ярославцев стоял на посту у Николаевского моста. Здесь, со стороны Васильевского острова, была небольшая мраморная часовня, и около этой часовни находился юнкерский пост. Вместе с Ярославцевым был его товарищ по училищу юнкер Косицын.

Становилось холодно. Тяжелая вода под мостом горбилась, сдерживаемая в своем течении порывами ветра, дувшего с моря. Прохожих почти не было. Изредка проползали мимо полупустые трамваи. Набережные казались совсем безлюдными, только вдалеке за чугунной фигурой Крузенштерна, где у гранитного берега теснились деревянные баржи с дровами, маршировали по булыжнику матросы в робах. Иногда пронзительно вскрикивали чайки; слышно было, как хлопает по ветру кусок оторвавшейся жести на карнизе Академии художеств.

С противоположной стороны, от Сенатской набережной, быстрым шагом вошла на мост молодая женщина. Ветер сразу набросился на нее, пытаясь распахнуть полы коротенького рыжего пальтеца с меховой опушкой, трепал заплетенные в косу волосы, бесцеремонно играл подолом юбки, обнажая то и дело тугие икры ног, стянутые высокими полусапожками на пуговицах. Женщина держала в руках клеенчатую папку, в каких носят обычно ноты, и прикрывала ею от ветра лицо, в то же время придерживая то полы пальто, то волосы, а иногда поворачивалась спиной против ветра, и тогда отчетливо обрисовывалась вся ее фигура с тонкой высокой талией.

Оба юнкера внимательно следили за ней со своего поста, и, когда она поравнялась с ними, Ярославцев, не удержавшись, крикнул ей что-то такое совсем незначительное насчет ветра, что вот он, того и гляди, снесет в Неву. Она, по-видимому, не расслышала и остановилась, думая, что он хочет что-то спросить у нее. И тут порыв ветра сорвал с ее головы панамку, швырнул на булыжник и поволок, угрожая смести в реку. Оба юнкера, оживленные этим маленьким событием, поспешили на помощь. Ярославцев удачно подхватил панамку на самом краю у перил и передал владелице. Она смущенно поблагодарила молодых людей, быстро пошла дальше, поддерживая рукой косу, свернула вправо, и вот уже ее каблучки застучали по гранитной набережной. Неужели не обернется? Однако, прежде чем скрыться за изваянием сфинкса, незнакомка на секунду остановилась и, подняв над головой руку, помахала юнкерам.

Оба приятеля еще долго смотрели ей вслед, пока она не скрылась из виду.

— А хорошая, черт возьми, девушка! — воскликнул Косицын и, вызволив из-под фуражки уши, стал растирать их окоченевшими руками. — Ты заметил, какие у нее глаза? Удивительно славное создание, не правда ли?

Ярославцев промолчал. Однако про себя он подумал, что девушка, пожалуй, действительно хороша и что досадно торчать тут на дежурстве, тогда как, если бы быть свободным, можно бы пойти за ней и постараться познакомиться.

— А знаешь, ты ей понравился, — сказал Косицын, — недаром же она помахала тебе рукой. Это с такими недотрогами не так уж часто случается.

— Почему ты думаешь, что она помахала именно мне?

Косицын усмехнулся:

— Ты сам это отлично знаешь. Не мне же!

Ярославцев посмотрел на скорчившуюся от холода тщедушную фигуру Косицына и возражать не стал. «Может быть, он и прав, да что в том толку», — подумал он.

Оба юнкера мерзли на своем посту еще часа два, пока наконец не пришла смена. Ярославцев постарался к этому времени забыть о девушке. Мало ли пленительных незнакомок встречается на петроградских проспектах, чтобы навсегда исчезнуть в толпе. Стоит ли поддаваться напрасным волнениям, пустым надеждам?

Но надо же было случиться так, что, когда приятели, сдав дежурство, направились к своему училищу, они опять увидели эту девушку. Она шла навстречу им в полумгле сгущавшихся городских сумерек.

— Смотри, она возвращается, — сказал Косицын. — Мы будем просто подлецами, если не проводим ее до дому в такое тревожное время.

Через минуту она почти наткнулась на них и в замешательстве остановилась.

— Ах, это вы!..

И она уже хотела пройти мимо, но Косицын тотчас радостно подхватил ее слова:

— Мы самые! Старые ваши знакомцы. Ради бога, не уходите так быстро. Мы испытываем к вам столько самых добрых чувств. Было бы просто обидно думать, что мы внушаем вам какие бы то ни было опасения. Позвольте мне без обиняков представить вам моего приятеля. Это знаменитый Ярославцев, юнкер четвертой роты и один из самых выдающихся представителей современного человечества.

— Чем же это он знаменит? — Она доверчиво улыбнулась и вопросительно посмотрела на Ярославцева, который стоял перед ней потупясь и казался растерянным.

— Он знаменит своей скромностью и чистотой души, — сказал Косицын, — Что касается меня, то я просто его приятель, и уже это одно возвышает меня в собственных глазах. Можно, мы пройдем с вами вместе то количество шагов, которое вы найдете возможным?

И они все вместе неторопливо пошли по тротуару к набережной.

— Отсюда я буду добираться трамваем, — сказала девушка. — А вас, наверное, ждут свои обязанности. К тому же, — обратилась она к Косицыну, — ваш приятель все время молчит.

Действительно, говорил до сих пор один Косицын. Ярославцев же шел молча и только задумчиво улыбался.

— Он слишком очарован. Да ты признайся, Сергей! — Косицын обнял приятеля и потряс его за плечи.

— Перестань, — отмахнулся тот. — Разумеется, ты прав, но что об этом говорить. Скажите лучше, — спросил он девушку, — вы завтра опять пойдете на свой урок музыки?

Она посмотрела на него с удивлением.

— Я действительно ходила на урок. Но откуда вы это знаете? Впрочем, музыка тут ни при чем.

Косицын опять вмешался; не дослушав ее толком, он, запрокидывая вверх голову, начал декламировать нараспев:

В это время подошел трамвай, и Ярославцев подсадил свою новую знакомую на площадку вагона.

— Счастливо! — крикнула она и опять помахала им рукой.

На другой день Ярославцев снова стоял на посту у часовни. (Он вызвался заменить товарища, который при назначении в наряд пожаловался на зубную боль.) Поздно вечером, когда все назначенные в патрульный наряд вернулись в училище, Косицын, с нетерпением ожидавший Ярославцева, обнаружил, что его нет. Ярославцев, сказали ему, получил увольнительную на сутки по той причине, что его старшая сестра уезжает из Петрограда вместе с детьми и он должен ее проводить, так как муж ее находится в Могилеве при Главной ставке.

Между тем Косицын отлично знал, что во всем этом только половина правды, ибо сестра Ярославцева Ксения уже давно находится в Херсонской губернии в имении родителей мужа, офицера Генерального штаба подполковника Берга. Она уехала еще в то время, когда после сдачи немцами Риги разнесся слух о предстоящей эвакуации Петрограда. Значит, друг его явно лукавил.

Получить по той или иной причине лишнюю увольнительную считалось среди юнкеров делом отнюдь не предосудительным, но Косицын чувствовал себя задетым, ибо Ярославцев не счел нужным посвятить его в свои планы.

«Не иначе, виной тому вчерашняя девушка», — подумал Косицын. И не ошибся.

Ярославцев и Юлия (так звали девушку) весь этот вечер до самой ночи проходили вместе по гранитному берегу Невы. Перейдя Дворцовый мост, они направились к Летнему саду и оттуда к памятнику Петру и снова к Летнему саду, и так без конца. Они говорили обо всем на свете: о революции, о поэзии, о смысле жизни, о будущем родины, о самоотвержении, о подвиге. И только ни словом не обмолвились о том, что волновало их всего больше, — о любви.

Поднятые на ночь мосты дыбились над Невой. Вода в ней стала тяжелой и черной, силуэт Петропавловской крепости смутно вставал из мрака над приземистыми гранитными бастионами. С моря дул влажный холодный ветер. Но Ярославцев и Юлия, казалось, не замечали ничего вокруг. Они бродили по городу, боясь коснуться друг друга, полные колдовского, таинственного предчувствия близости.

Им обоим казалось, что они одинаково чувствуют и понимают все, что ни есть в мире. И обоим было странно, как это они до сих пор не подозревали даже о существовании друг друга, хотя жили в одном городе.

Ярославцев узнал, что Юлия студентка, но так как занятий в университете сейчас нет, то она уже третий месяц ходит на уроки стенографии.

Преподавательница Наталья Алексеевна часто берет ее с собой для работы в Смольный, где сейчас созывается съезд. Юлия будет помогать там своей преподавательнице, которая уже не раз стенографировала и в Государственной думе и даже в Государственном совете. Ярославцев узнал также, что родителей у Юлии нет и что она живет со своей подругой «в одной приличной семье», где они вместе снимают комнату.

К дому, где жила Юлия, на Пантелеймоновской улице у церкви, они пришли уже поздно ночью. Им пришлось звонить дворнику, и, когда он открывал ключом железные ворота, Юлия впервые протянула Ярославцеву руку и через минуту исчезла под аркой в глубине двора. Рука у нее была маленькая и горячая.

Третий день Юлия работала в Смольном.

Профессиональные политики всех направлений и партий, революционеры, вернувшиеся из ссылок, вооруженные рабочие, солдаты, заросшие окопной щетиной, кронштадтские и ревельские матросы заполняли все огромное здание и знаменитые его коридоры. В воздухе стоял запах табачного дыма. «Смелость, смелость и еще раз смелость!» — взывали голосом Великой французской революции Дантоновы слова, размашисто нанесенные прямо на стене вестибюля. Их недавно напомнил Ленин в одной из своих статей, сверкавших как молнии в накаленной атмосфере близившегося восстания.

С первой минуты Юлия почувствовала себя санкюлоткой в этом море народного энтузиазма. Революция могла увлечь ее на гребень своих баррикад, и Юлия, быть может, с воодушевлением подставила бы свою грудь пламени и пулям сражения, но обстоятельства требовали от нее других усилий. С утра до вечера она печатала на машинке под диктовку незнакомых ей возбужденных людей разные программы, тезисы, требования, запросы. Все это было полно такой неотложности, касалось таких важных, быть может, решающих событий истории, что об отдыхе нечего было и думать. В комнате машинного бюро все были заняты до самой ночи. Машинистки совсем не уходили домой и в изнеможении засыпали под утро у своих столов или на кожаном диване в углу.

По временам в усталом сознании Юлии возникал вдруг образ Ярославцева, она на мгновение закрывала глаза, и безотчетная улыбка появлялась на ее губах.

Только в десятом часу вечера началось наконец заседание съезда. Наталья Алексеевна повела Юлию в зал, где на возвышении рядом с трибуной были поставлены сбоку два маленьких столика для стенографисток. Она стала записывать растерянную, унылую речь Дана. Вдруг набитый делегатами зал нетерпеливо зашумел, послышались голоса, требующие выборов президиума.

На трибуну взошел бледный, с измученным лицом Мартов. Он держался левой рукой за грудь, и его слабый, надтреснутый голос был еле слышен.

— Заговорщицкая тактика большевиков уже дает свои плоды: гражданская война началась! — Он судорожным движением левой руки сжал горло.

Далекие раскаты артиллерийского грома и негодующие крики из зала заглушили его слова. Кто-то требовал принятия резолюции о необходимости переговоров с Временным правительством. Широколицый приземистый председатель упрямо тряс колокольчиком, пытаясь восстановить тишину. Делегация бундовцев демонстративно покидала собрание. Наконец, сквозь возбужденную толпу делегатов пробился к трибуне молодой солдат с обветренным решительным лицом. Он сжимал шапку в руке, светлые льняные волосы падали на его крепкий лоб.

— Я представляю здесь 2-й Латышский полк. Моя фамилия Петерсон. Латышские стрелки считают: настала пора действовать. Больше никаких резолюций! Мы обязаны взять власть в свои руки. Малодушные пусть уходят! Армия не с ними!

Зал покрыл его слова взрывом оваций.

Наталья Алексеевна подошла сменить Юлию. И, захватив свои записи, Юлия отправилась в машинное бюро. Озабоченная тем, что ее запись получилась обрывистой, с пропусками и перебоями, Юлия торопливо пробиралась по коридору, не замечая заполнивших его людей. Но вот она невольно замедлила шаг: у дверей Военки[1] она увидела Свердлова. С озабоченным лицом он стоял перед широкоплечим человеком в распахнутом пальто и грубой суконной кепке. Юлия узнала Ленина. Еще вчера вечером пронесся слух, что Ленин здесь, в Смольном. Весной в Таврическом дворце ей не раз приходилось видеть Ленина, и теперь Юлия сразу отметила, что он без обычной своей бородки. Бритый гладкий подбородок, стриженые волосы (это чтобы удобнее носить грим, догадалась она). Должно быть, он был чем-то сильно рассержен. Резкая прямая черта пересекала лоб. Острые, цепкие глаза угрюмо сверкали.

— Я не считаю нужным являться на съезд, пока продолжается это архинелепое положение, — услышала Юлия. — Еще утром мы объявили их правительство низложенным, а оно до сих пор существует. Наша нерешительность равна преступлению. Дворец окружают тысячи людей, готовых к штурму. Спрашивается, что нам мешает отбросить юнкеров, этот хлам, путающийся в ногах революции. Херувимские церемонии, детская игра в либерализм вместо мужества, которое одно откроет путь к миру, даст хлеб, землю, победу!..

Юлия медленно прошла мимо, глубоко озадаченная и встревоженная не столько словами Ленина, сколько его тоном — непримиримым, резким.

Достигнув лестничной площадки, она остановилась в недоумении: тот самый юнкер, что был тогда на мосту вместе с Ярославцевым, стоял теперь тут, у окна, и нервно комкал губами потухшую папиросу. Он был одет в старую студенческую шинель, красные хрящеватые уши его торчали из-под выцветшей, тоже студенческой фуражки. «Что он тут делает?» — удивилась Юлия.

— Посторонитесь, барышня! — Бородатый красивый матрос в бескозырке и с огромным болтающимся на бедре револьвером в деревянной кобуре осторожно взял ее сзади за плечи и бережно отодвинул в сторону. За ним по двое в ряд шагали солдаты с винтовками. Они стали подниматься на лестницу, заслонив «студента». Юлия успела только заметить, как он торопливо шмыгнул вниз, в толпу, сновавшую по коридору.

Может быть, и Ярославцев тоже здесь? Все эти три дня Юлия не виделась с ним. Теперь она почувствовала неясную тревогу и пошла вслед за «студентом», но его нигде не было видно.

Ей уже стало казаться, что она ошиблась: просто этот студент очень похож на того юнкера, что был тогда с Ярославцевым. Решив так, Юлия повернула назад. Она почти бежала, так как ей необходимо было спешить. Вдруг ее окликнули. Она обернулась и увидела юнкера, который шел за ней.

— Зачем вы здесь? — нетерпеливо спросила Юлия. — Где Сергей? Он тоже с вами?

— Сергей во дворце, — быстро сказал Косицын. — Я послан оттуда к нашим друзьям здесь. Мы окружены тысячными толпами солдат. Они неминуемо сомнут нас, если их не остановить.

Косицын был бледен. Лицо его, искаженное судорогой страха, дрожало и кривилось. Трудно было поверить, что этот человек всего несколько дней назад был таким веселым и беспечным. Но самый этот контраст подчеркивал ужас его положения.

Юлия молчала в растерянности.

— Только переговоры с Временным правительством могут спасти нас, — продолжал Косицын. — Оно пойдет на уступки. И это — единственный путь, иначе нас ждет гибель — неизбежная, неминуемая.

Косицын вдруг нервически вытянулся, вся его маленькая фигура напряглась, и какое-то ястребиное выражение пробилось во взгляде.

У лестницы показался человек в шляпе и мятой белой манишке. Косицын метнулся к нему, сразу забыв о Юлии.

Вернувшись в машинное бюро, Юлия начала было расшифровку сделанной записи, но глухое волнение мешало ей. Оно росло с каждой минутой, подступило к самому горлу и будто душило. Она вспомнила грозное гудение съезда, раскаты артиллерии вдалеке за окнами. Ей на минуту представилось: Сергей уже смят толпой, тысячи ног мнут и топчут его и проносятся мимо.

— Здорова ли ты? — спросила Наталья Алексеевна, когда Юлия вернулась в зал, чтобы сменить ее за работой. — У тебя так лихорадочно блестят глаза. Может быть, позвать Авернину? Она пишет хуже, но ей кто-нибудь поможет.

— Нет, нет, — горячо запротестовала Юлия. — Я буду здесь, я должна.

Она уселась за столик с подчеркнуто деловым видом.

Наталья Алексеевна внимательно посмотрела на нее и вышла.

Должно быть, дискуссия о переговорах с Временным правительством все еще продолжалась.

Минуты летели стремительно. Юлия в каком-то оцепенении вела записи, спешила на расшифровку и возвращалась снова, чтобы сменить Наталью Алексеевну. Она чувствовала себя сбитой с толку, беспомощной и каждую минуту мучительно ждала развязки. Она то смутно надеялась на что-то, то в отчаянии крепко, до боли сжимала ладонями виски.

И вот, это было уже в третьем часу утра, возвращаясь в зал из машинного бюро, она услышала крики, бурные и торжествующие, в значении которых нельзя было ошибиться.

Юлия вошла в зал и, не в силах дойти до своего места, остановилась, прислонившись к высокой мраморной колонне.

— Временное правительство арестовано. Зимний в руках восставшего народа! — сообщил председатель и стал читать список арестованных министров. Зал встречал каждую фамилию шквалом рукоплесканий и криков.

— Наша победа была почти бескровной. Число жертв очень невелико, — донеслось до Юлии.

Не помня себя, она выбежала в коридор. Отчаянно и радостно стучало сердце. Она вдруг подумала, что оно может разорваться.

Навстречу быстро шла Авернина, размахивая тетрадью.

— Говорят, победа! — Она обняла Юлию за плечи и поцеловала. — Ты горячая и еле стоишь на ногах. Отдохни. Мы справимся сами.

— Да, да. Спасибо, — проговорила Юлия.

Она, шатаясь, дошла до рабочей комнаты, стянула с вешалки свое пальто и спустилась вниз к выходу. Пушка, обращенная жерлом в ночь, стояла под узкой аркой на верхней площадке наружной лестницы.

Юлия припала лбом к холодному стволу и закрыла глаза. «Неужели я так сильно люблю его? — мелькнуло в уме. — Как же это случилось со мной?»

Она выпрямилась и стала спускаться по лестнице, ощущая, как в лицо ей повеяло чистой, чуть влажной свежестью ночи. Отсветы от окоп освещали мокрый булыжник и черные ветви деревьев у ограды; тянуло дым-ком тлеющих костров. Город настороженно таился в темноте, должно быть не зная, как и она сама, что ждет его впереди: новое отчаяние или одно только сияющее необозримое счастье.

У подъезда стоял грузовик, и вокруг него толпились какие-то люди с винтовками, с красными повязками на рукавах.

Юлия подошла ближе и увидела высокого человека в шляпе и в широком пальто. Он протягивал шоферу конверт, говоря:

— Так вот, слушайте меня внимательно: передадите это товарищу Чудновскому — его назначили комиссаром Зимнего. Он там, во дворце. Добавьте на словах, что я просил немедленно установить охрану в Эрмитаже на случай возможных эксцессов со стороны несознательных элементов.

Он обернулся, и Юлия узнала Луначарского.

— Вы тоже в Зимний? — нетерпеливо спросил он. — Найдите обязательно Чудновского. Было бы позорным для революции не уберечь художественные ценности дворца.

— Хорошо, — сказала Юлия. — Я еду.

Шофер распахнул перед ней дверцу кабины.

— Сюда, барышня, — сказал он. — А то не просквозило бы на ветру.

Ярославцев стоял у решетки дворца среди арестованных защитников Зимнего. Он был бледен и с тайным ужасом ждал расправы, смерти.

После того как его товарищи, бросив оружие, сдались восставшим, прошло уже более часа. Он слышал, как бушевала площадь, когда вывели из дворца министров Временного правительства.

Но скоро все стихло: министров отправили в Петропавловскую крепость.

— А этих желторотых куда, товарищ комиссар? — спросил молодой красногвардеец, охранявший юнкеров.

Человек в кожанке, с усталым, серым от бессонных ночей лицом, внимательно посмотрел на притихших защитников дворца. Легкая усмешка мелькнула в уголках его губ.

— Офицеры тут есть? — спросил он.

— Офицеров мы отсортировали, — отозвался красногвардеец. — А с этими что будем делать?

Комиссар, казалось, задумался.

— Товарищ Чудновский! — окликнули его от ворот. — Вас разыскивают.

Комиссар обернулся. К нему спешила девушка в распахнутом пальто. Волосы ее выбились из-под панамки, и лицо пылало свежим, горячим румянцем.

— Пакет из Смольного, — сказала она, с трудом переводя дыхание и протягивая конверт. — Товарищ Луначарский просил вас позаботиться об охране художественных ценностей дворца.

Комиссар надорвал пакет и стал читать.

В это время тревожный взгляд девушки скользнул по толпе юнкеров. Лицо ее выразило мучительную боль, взгляд напрягся, отыскивая кого-то.

Ярославцев вздрогнул и опустил глаза. Он увидел Юлию, и сознание своей беспомощности, позора, стыда еще сильнее охватило его в эту минуту.

— Сережа, Сергей! — Едва не сбив с ног красногвардейца, Юлия бросилась к Ярославцеву, прижалась к жесткой шинели мокрым от слез лицом. Сердце ее отчаянно стучало. — Жив, жив! — твердила она. — Жив!

Все вокруг будто замерли в молчании, невольно тронутые этим бурно прорвавшимся чувством.

Ярославцев оставался неподвижен. Взгляд его блуждал растерянно. Давно уже, с тех пор как умерла мать, никто на свете не тревожился так о его судьбе. И он стоял, готовый разрыдаться, обессиленный жалостью к самому себе.

Чудновский сунул прочитанную бумагу в карман.

— Ну, что ж… — обратился он к толпе стоявших перед ним юнкеров. — Кто еще раз осмелится поднять оружие против народа, пусть знает: пощады больше не будет!

Он резко повернулся и махнул рукой.

— Пусть все отправляются по домам!

— Так неужто еще теперь возиться будем с желторотыми? — солидно отозвался молодой красногвардеец.

Юнкера оторопело задвигались, затоптались на месте, затем один за другим, выворачивая карманы, стали проталкиваться к проходу между двумя вооруженными красногвардейцами, и, как подстегнутые, исчезали в темноте.

Ярославцев все еще находился в каком-то оцепенении. Казалось, он не отдавал себе отчета в том, что произошло.

— Иди же, иди! Вас отпускают! — услышал он задыхающийся шепот Юлии. Ее сияющие глаза в пушистых ресницах были устремлены на него. — Иди же, иди! — повторяла она и всем своим тоном и улыбкой и этим коротким «ты» как бы возвращала его к жизни, стараясь вывести из оцепенения. — Ты свободен, понял?

Он очнулся наконец и, поддерживаемый ею, сделал первый самый трудный шаг прочь от унижения, страха, стыда, которые испытывал все это время. Он пробормотал свое «даю слово» двум красногвардейцам и, как все другие юнкера, прошел мимо, пряча пристыженный взгляд и все еще боясь поверить случившемуся.

Только спустя час, стоя вместе с Юлией на набережной Невы за Летним садом, слушая тихий рокот струящейся сильной реки, Ярославцев по-настоящему понял, что остался жив. На губах его мелькнула кривая, будто пьяная усмешка, он провел ладонью по своему разгоряченному лбу и крепко сжал руку своей спутницы. Милые глаза ее светились перед ним в полутьме.

— Ты ведь действовал по приказу своего начальства. И все это понимают, и никто не хочет тебе зла, — горячо убеждала и успокаивала его Юлия.

Она была искренне уверена тогда, что ни один человек не может сознательно идти против революции, против свободы, равенства и справедливости. И всего менее может сделать это такой славный юноша с грустным и нежным лицом. Она мало знала Ярославцева, так же как и он мало знал ее, по она уже любила его и не могла да и не хотела думать иначе…

Ночь была на исходе, когда юнкер Ярославцев подошел к подъезду дома на Фурштадской, где жили Берги.

Ему открыла испуганная и заспанная горничная Глафира.

Он хотел подняться в комнату сестры, по Глафира сказала, что там не отапливается, и посоветовала пойти в кабинет Берга, где есть камин. Но Ярославцев недолюбливал мужа сестры. Олег Леонидович Берг всегда казался ему человеком заносчивым и надменным. И теперь Ярославцеву не хотелось идти в его кабинет. Постояв немного в нерешительности, он отворил дверь в детскую, где когда-то любил возиться с маленькими детьми Ксении. Тут еще стоял у стены игрушечный конь с нарисованным на спине седлом и под этажеркой валялась сломанная кукла-голыш. Юнкер опустился на канапе. Никогда еще он не был так близок к смерти, как в эту ночь, и никогда еще не испытывал такого счастья нежности и любви. Некоторое время он сидел неподвижно, все еще вспоминая о Юлии, затем внезапная усталость тяжело овладела им. Он лег, прикрылся шинелью и тотчас уснул.

Когда он проснулся, в комнате было сумрачно. Ярославцев догадался, что проспал целый день. Внизу, у входных дверей, напряженно и настойчиво трещал электрический звонок. Ярославцев поднялся и вышел в коридор. Звонок продолжал дребезжать. Кто-то, потеряв терпение, яростно бил каблуком в наружную дверь.

— Сейчас! — закричал Ярославцев.

Он спустился вниз, долго и неумело отодвигал какие-то засовы и распахнул дверь. Перед ним стоял высокий узкоплечий монах с длинным, странно знакомым лицом. Юнкер невольно попятился:

— Вам кого?

Монах раздраженно прошел мимо, на ходу расстегивая подрясник:

— Вы что тут, заснули?

Ярославцев с изумлением узнал мужа сестры.

— Олег Леонидович… — пробормотал он. — Откуда вы?

— У нас кто-нибудь есть из посторонних? — перебил Берг, снимая подрясник, под которым обнаружился его офицерский китель.

— Никого, как будто.

— Где же Глафира? Сбежала?

— Была здесь.

Берг подозрительно оглядел его:

— Ты спал, что ли?

— Да, спал.

— Почему не в училище?

— Надеюсь, вам известно, что произошло в городе? — в свою очередь спросил юнкер, с трудом собираясь с мыслями. — Я думал, вы в Могилеве, в ставке, — добавил он.

— Я только что оттуда. — Берг с привычным достоинством оправил китель.

В дверях появилась Глафира с кошелкой в руках, заохала, запричитала.

— Никому ни звука о том, что я здесь, — предупредил Олег Леонидович.

Он направился в свой кабинет, жестом пригласив Ярославцева следовать за собой.

В камине были уложены дрова. Берг открыл заслонку и сам стал разжигать огонь.

— Рассказывай, — приказал он.

Ярославцев, сбиваясь, стал рассказывать. Красноватые языки пламени лизали запотевший кирпичный свод топки. Берг подвинул кресло и сел, протягивая руки к огню.

— Ты стрелял в них? — спросил он вдруг, и голос его прозвучал неожиданно резко.

— Признаться, нет. Только несколько человек из наших успели выстрелить, и то наугад, через поленницы.

— А потом?

— Потом? Потом нас смяли. Это произошло очень быстро.

— И отпустили?

— Как видите.

— Они не считают вас за серьезных противников. — Он стал тереть свои худые руки и продолжал мрачно: — Да, наша так называемая русская интеллигенция, почитающая себя руководительницей наций, проглядела рождение во глубинах народных новой социальной силы. Сила эта — большевики. И теперь только мы, военные, призваны справиться с ними. Задали нам работу, что и говорить!..

Маленьким кулаком, сжатым так, что побелели костяшки, он стал бить по острому своему колену.

Юнкер молчал. Берг всегда действовал на него подавляюще, и теперь Ярославцев тоже испытывал чувство вины, точно сам он был виноват во всем том, что происходило в городе.

Глафира внесла завтрак на мельхиоровом подносе. Она успела надеть свеженакрахмаленный передник и всем своим видом, как бы говорила: «Что бы там ни происходило вокруг, а у нас в доме заведенный порядок соблюдается».

Ярославцев чувствовал голод и ел с аппетитом. Берг же быстро встал и заходил по комнате.

— Вот что: сегодня в восемь часов ты узнаешь, зачем я здесь. — Он достал из брючного кармана часы на тонкой золотой цепочке, поднес к уху, посмотрел и завел. — Через полчаса выйдешь к подъезду. Это на всякий случай. Ко мне должны прийти вызванные мною для дела.

— Понял, — сказал Ярославцев, хотя и не понимал толком, в чем тут дело.

— Тогда иди.

Юнкер покорно направился к выходу.

— Подожди. Оружие у тебя есть?

— Нет.

Берг открыл ящик письменного стола и достал маленький смит-весон.

— Вот, возьми.

Ярославцев взял револьвер и вышел.

Уже совсем стемнело. Улица казалась безлюдной и тихой. Ему вдруг вспомнилась Юлия. Где она теперь?

Какие-то два солдата показались под фонарем; один длинный, другой совсем плюгавенький, в мятой шинелишке. Ярославцев на всякий случай нащупал в кармане смит-весон.

— Ого, это ты, Серж! — сказал маленький, останавливаясь, и засмеялся.

— Косицын? — обрадовался Ярославцев. — Вот не ожидал.

— Он самый. Но что же ты не здороваешься? — Косицын указал глазами на своего спутника, и Ярославцев только теперь понял, что перед ним начальник училища капитан Войтецкий. Он по привычке вытянулся, но капитан махнул рукой.

— Отставить! Вы на дежурстве тут, Ярославцев?

— Так точно.

— Тогда показывайте, куда идти.

Ярославцев повел их под арку. Отсюда вела узенькая дверь в небольшую домовую церковь. Через нее-то и надо было проводить в дом участников собрания.

— Меня взяли связным на всякий случай, — шепнул Ярославцеву Косицын.

С улицы послышался цокот копыт по булыжнику. У подъезда остановилась черная лакированная карета на пухлых резиновых колесах. Из нее вышел человек в котелке и с тросточкой. Карета, не задерживаясь, поехала дальше. Где-то за углом прогудел автомобиль, и некоторое время спустя к подъезду подошел плотный мужчина в драповом пальто с поднятым воротником. Следом шли еще двое.

Всего прибывших оказалось четырнадцать человек. Затем наступило полное затишье. Прохожих не было. Улица казалась вымершей. Ярославцев продрог, но не решался покинуть свой пост. Наконец появилась Глафира и сказала, что Олег Леонидович просит его к себе.

Когда Ярославцев вошел в кабинет Берга, там уже было сильно накурено. В креслах, на подоконниках и на диване сидели военные. На маленьком столике в углу стояло несколько начатых бутылок с коньяком. Все были заметно возбуждены, только Берг, склонив над столом бледное сухое лицо, деловито и трезво подсчитывал что-то на бумажном листке и ставил знаки на полях развернутого во весь стол плана Петербурга. К удивлению Ярославцева, Косицын тут, в кабинете, чувствовал себя как дома. Он рассказывал сидевшим на диване офицерам, как он проник при помощи какого-то «покровителя» в Смольный и якобы видел там самого Ленина, и это в то время, когда остальные юнкера оказались в таком жалком положении во дворце.

Рядом с Бергом сидел офицер с властным, полным, немного одутловатым лицом. Вероятно, это именно он приехал в автомобиле. Судя по общему вниманию и по тому, как предупредительно обращался к нему Олег Леонидович, этот офицер был здесь главной фигурой.

— Господа, к делу! — предложил он, медленно поворачивая свое плотное тело и приглаживая ладонью расчесанные на пробор волосы.

В полной тишине заговорил Берг.

— В опровержение многих слухов, — сказал он, — имею честь заявить, что министр-председатель на посту! Он не бежал, как об этом безответственно судят непосвященные. Он выехал навстречу войскам, посланным ставкой для водворения порядка в столице. Вчера министр-председатель дал мне аудиенцию у своего автомобиля близ Гатчины. Наши силы велики, и наша победа обеспечена. Сюда, в мятежный Петроград, уже направлен третий казачий корпус во главе с генералом Красновым. Я привез приказ верховного главнокомандующего, касающийся наших обязанностей здесь, в тылу, и сегодня утром познакомил с ним тех, кто руководит силами, сохранившими верность отечеству. Я не собираюсь произносить программных речей, — продолжал он. — Наши идеалы ясны, и они остаются прежними. Нам надо подготовить удар здесь, в городе, удар с тыла, в то время как казаки генерала Краснова и полки, верные ставке, нанесут его в лоб врагу. Смыть позор вчерашнего поражения можно только кровью и победой.

На сухом лице Берга выступили пятна, он говорил отрывисто, как будто швырял на стол одну за другой козырные карты. Уверенность, с которой он говорил, заражала.

— Большевиков никто не поддерживает, с ними жалкая кучка отсталых солдат и рабочих. Это всем ясно! — продолжал он.

В мозгу Ярославцева мелькнуло на секунду воспоминание о грозной людской волне, штурмующей Зимний, но он постарался подавить в себе чувство растерянности, вызванное этим воспоминанием.

Стали говорить другие. Затем поднялся тот, с аккуратным пробором, кого Ярославцев мысленно называл «председателем». Оказалось, что это бывший комендант Петрограда Полковников.

— Мы должны уяснить, что сейчас нанести поражение большевикам можно только под лозунгом спасения революции. Иначе нам нельзя рассчитывать ни на одного солдата, — говорил он с привычной властностью. — Последовательность такова: сначала телеграф и телефон, затем — банк и вокзалы и, наконец, — Смольный.

— А разве не лучше сначала захватить Смольный? — вставил Косицын.

— Лучше, — снисходительно улыбнулся Полковников. — Но сначала надо взять разбег, потом прыгать. Удар должен быть подготовлен в глубокой тайне и нанесен решительно и внезапно! Весьма целесообразно придать нашему выступлению, так сказать, народную внешность. Поэтому наши ударные отряды должны выступать не в своей обычной юнкерской, а в солдатской форме. Через своих людей мы сможем получить достаточное количество солдатских шинелей. Ради достижения делового эффекта на это надо пойти. История оценит нашу самоотверженность. Каждый мужественный поступок, всякое героическое действие будут занесены на ее скрижали.

Этот человек все время хотел дать почувствовать, что он накоротке с историей и выступает как бы от ее имени.

Косицын подошел к Ярославцеву и зашептал:

— Даю слово, имена наши будут овеяны славой!

Ярославцев видел перед собой его желтоватое лицо, колючие, без бровей, глаза, капельки пота на маленьком хрящике носа — все это как-то слишком не подходило для личности, овеянной славой. Но он не нашелся сказать что-либо в ответ.

— Совещание окончено, — сказал Берг. — Пора действовать, господа!

Он попросил представителей юнкерских училищ остаться для получения письменного приказа.

Была глубокая ночь. В коридорах Смольного затих обычный гул. Ленин в пальто, наброшенном на плечи, сидел в большой комнате на третьем этаже и, придвинувшись к столу, писал сосредоточенно и быстро.

«Товарищи трудящиеся! — писал Ленин. — Помните, что вы сами теперь управляете государством. Никто вам не поможет, если вы сами не объединитесь и не возьмете все дела государства в свои руки…»

Он посмотрел в окно, неплотно закрытое коленкоровой гардиной, потер ладонью лоб и подчеркнул слова: «вы сами», «все дела», «в свои руки».

Теперь, когда революция поставила его во главе государства, он испытывал потребность немедленно объяснить людям труда, что и как надо делать, чтобы победить разруху и выбраться наконец из вековой бедности, бесправия, нужды и лишений, в которые вверг народ старый порядок.

Вот уже более получаса никто не входил в комнату. Непривычная тишина стояла вокруг. Ленин исписал еще несколько маленьких листков, положил их в стопку на край стола, поднялся и подошел к окну. Темная узорчатая ветка клена видна была сквозь окно. Тяжелые капли, срываясь с крыши, барабанили о подоконник, и несколько мокрых снежинок косо скользнули по стеклу.

«А ведь скоро зима», — подумал Ленин. Он вспомнил вдруг, как они вместе с братом Сашей катались на коньках в общественном саду в Симбирске и как съезжали с крутой ледяной горы. В первую минуту, когда стоишь на самом верху, становится страшно, и надо сделать усилие, чтобы оттолкнуться. А потом захватывает дух от быстроты, и надо нагнуться вперед и держаться твердо, все время сохраняя уверенность, — тогда не упадешь. И только на полном разгоне, когда кончится спуск, можно уже свободно распрямить корпус и набрать полную грудь воздуха.

Как всегда, вспомнив о Саше, он ощутил поднимающуюся изнутри волну заглушенной боли. Он никогда не давал ей выйти наружу и сейчас привычным усилием постарался подавить в себе эту волну. И все-таки тихо, как грустная, далекая мелодия, глухая боль эта опять, помимо воли, возникла в глубине его сознания.

За дверью послышались голоса, застучали чьи-то шаги. В комнату вошел солдат в мокрой шинели. С нее струйками сбегала на пол вода. Сняв папаху, солдат вытер рукавом разгоряченное лицо с прилипшими ко лбу волосами и, распространяя вокруг себя свежий запах ветреной осенней ночи, спросил внезапно осевшим от волнения голосом:

— Ты, стало быть, будешь председатель народных комиссаров Ленин?

За его спиной стояло несколько человек из здешних, смольнинских, и от них этот солдат, конечно, уже знал, куда и к кому его привели, но, должно быть, долгом своим считал получить подтверждение.

— Да, я, — сказал Ленин.

Солдат, не сводя с него глаз, полез за пазуху и достал небольшую смятую записку.

— В собственные руки приказано тебе передать, — сказал он, протягивая ее Ленину.

Пока Ленин читал, солдат и все остальные смотрели на него с ожиданием и скрытой тревогой.

— Керенский и Краснов повели наступление на Петроград, — сказал Ленин. — Все тот же Краснов! Это становится просто банальным.

На секунду глаза его жестко блеснули, он с сожалением посмотрел на свои записи, как будто ему жаль было отрываться от них.

— Соберите немедленно всех членов Петроградского комитета, — сказал он одному из тех, что стояли в дверях. — Я сейчас приду к ним.

Он взял со стола исписанные листочки, сунул их в карман.

— Вы где же были, на позициях? — спросил он солдата.

— Мы-то? А у самой, почитай, Александровки.

— Это по Гатчинской дороге?

— Вот-вот, — подтвердил солдат. — С этой, значит, если брать стороны от Царского Села, то она, железка, на Павловск идет, а с той если взять, аккурат на Гатчину. И Керенский, слышь, там. Блиндированный поезд у него. Так и пулит из пушки.

— А вы позиции держите?

— Да ить, как сказать, не очень держим-то. Все больше норовим к Пулкову податься. У нас огню-то настоящего нет.

— Огонь нужен?

— Только! — охотно подхватил солдат. — Ежели огонь есть, то тут уж, говори, дело сделано. А без огню куды ж?

Они вместе вышли из комнаты и двинулись по коридору.

Слушая медлительную речь солдата, Ленин думал о том, что надо сделать прежде всего. Надо, думал он, не теряя ни минуты, организовать рытье окопов, возводить проволочные заграждения, необходимо разыскать склады с лопатами и кирками, забрать колючую проволоку. Послать нарочных на фабрики, на заводы, поднять всех к действию, сообщить в Военку Антонову и Подвойскому, запросить помощь у флотских. Очень важно двинуть к Пулковским высотам артиллерию, какая только найдется в городе. Солдат, по-видимому, прав. С пушками будет спокойнее и вернее. Надо вывести на позиции полки Петроградского гарнизона, послать агитаторов в казачьи части, разъяснить им смысл принятых декретов о земле, о мире…

В комнате Петроградского комитета собралось человек восемь. Сесть было негде, все, стоя, сгрудились вокруг Ленина.

Измученный, еле держащийся на ногах комиссар Слуцкий предложил оставить все дело до утра: «Теперь все равно ничего нигде не найдется».

— Вам надо выспаться, — сказал Ленин и стал объяснять, что надо предпринять срочно.

Рабочий из караульной команды сказал, что у них на Путиловском есть пушки, штук сорок. Их отливали для фронта еще весной, но после забастовки так и не сумели вывезти.

Ленин выслушал очень внимательно.

— Превосходно! Сможете ли вы обеспечить отправку орудий в Пулково?

— Можно бы, да ведь лошадей у нас нет. На себе не осилишь.

Ленин нахмурился. Прямая резкая морщина пересекла его широкий лоб, но вдруг глаза его весело заискрились.

— А что, если взять лошадей у извозчиков?

— Товарищ Ленин, ломовиков у Филаретова надо взять. Там такие битюги-тяжеловозы, вытянут чего хочешь! — горячо крикнул от дверей дюжий красногвардеец с лицом деревенского подростка.

— У Филаретова? Это кто такой?

Все расступились, глядя на молодого красногвардейца, и он заметно смутился. Но, чувствуя на себе внимательный и поддерживающий взгляд Ленина, ободрился снова:

— Хозяин это. Я сам к нему нанимался, только он не доверил мне.

— Не доверил? Лошадь?

— Ага. Дескать, молод еще, так послужи сперва.

— Гм. А сколько у Филаретова лошадей?

— Пожалуй, штук сто, коли не больше.

— А что, если мы доверим вам всех этих лошадей? Заберете?

— Всех?

— Лучше всех. Чтобы вывезти сорок орудий и снаряды к ним, это как раз хватит, как по-вашему?

— Должно хватить.

— Вот и действуйте.

Ленин наклонился к подоконнику и стал быстро писать на листке бумаги.

— Как ваша фамилия? — спросил он, не оборачиваясь, затем протянул ему бумагу: — Подберите себе помощников и отправляйтесь немедленно.

Через полчаса Ленин, торопливо шагая, направился в машинное бюро. Надо было отпечатать телефонограмму для передачи на флот.

В комнате машинисток горела под плоским жестяным абажуром одна только лампочка, свешивающаяся с потолка на длинном шнуре. В углу на диване, прикрывшись вязаной косынкой, лежала женщина-машинистка. Сбоку у стола с машинкой спала, сидя в кресле, молоденькая девушка, уютно подобрав под себя ноги в заштопанных чулках. Голова ее была запрокинута на спинку кресла, на пухлых детских губах блуждала слабая улыбка. Это была Юлия.

Ленин постоял перед ней несколько секунд, затем осторожно прошел к столу и сел к машинке. Он внимательно посмотрел на клавиатуру и, заложив чистый лист, стал медленно отстукивать буквы, но сразу же встретилось непредвиденное затруднение: буквы, означенные на клавишах, были стерты — не разберешь, где что. Такой клавиатурой можно пользоваться только по привычке.

Ленин растерянно оглянулся на девушку и увидел, что она уже проснулась и с испуганным выражением на розовом от сна и смущения лице нащупывает ногами свои полусапожки.

— Ничего у меня не получается, — улыбаясь, сказал Ленин.

— Сейчас, сейчас я сделаю, — неловко ступая в незастегнутых полусапожках (застегивать теперь было некогда), Юлия подошла к столику и села за машинку.

Ленин начал было диктовать, но в дверях появился человек с усталым лицом, в потертой кожанке, в очках.

— Я разыскиваю вас, я только из Военки, — сказал он, направляясь к Ленину. — Положение осложнилось. Задержан юнкер, у которого найден приказ о выступлении. Восстание в городе уже началось. Захвачена телефонная станция, и, вероятно, заняты еще какие-то важные пункты. Подвойский принимает меры, но он просил передать, что положение крайне опасно. По-видимому, это заранее согласованный удар — одновременно с фронта и с тыла.

— А ведь этого, пожалуй, следовало ждать, — сказал Ленин. — Солдаты ушли на фронт, а юнкера и офицеры остались здесь, в тылу. Кстати, хорошо, что вы явились. Надо срочно поставить в известность флотских.

Он сделал знак Юлии и продиктовал телефонограмму до конца. В ней шла речь о немедленной высылке летучих матросских отрядов для восстановления революционного порядка в городе.

— Пойдемте, — сказал Ленин человеку в потертой кожанке.

Шаги их скоро затихли в коридоре.

«Опять юнкера», — тревожно подумала Юлия.

Ей вдруг сделалось душно.

Она подошла к окну и, потянув за шнур, открыла форточку.

Свежий поток коснулся ее лица. За окном было еще темно. Рядом на соборной колокольне звонили в колокола. Отчетливые медленные удары возникали совсем близко над крышей и, гудя, уплывали в ночной сумрак. «Звонят к заутрене, значит, сегодня воскресенье», — подумала Юлия.

Внезапно звон прекратился. Откуда-то, должно быть от подъезда, донеслось урчание грузовиков. Гудки автомобильных сирен вспарывали тишину спящего города. Вдруг она услышала звуки, заставившие ее содрогнуться. Юлия вытянулась и напрягла слух. Сомнений не оставалось: это была стрельба. Гулкие винтовочные залпы и частая булькающая дробь пулемета.

Юлия бросилась к дверям и опять с досадой обнаружила, что не застегнуты полусапожки. Еще не зная, что надо предпринять, она выхватила из-под косы шпильку и, оперев ногу о стул, быстрыми привычными движениями принялась застегивать тугие черные горошины пуговиц. Руки ее слегка дрожали, и сердце стучало тревожно и сильно, так что стук этот глухо отдавался в висках.

Где Сергей? Они должны были увидеться вчера, но ее назначили на дежурство. И теперь она ничего не знает о нем. И что означает эта стрельба? Восстание, о котором сказал комиссар? Неужели Сергей опять с ними?

Быстро светало. Спавшая на диване машинистка Авернина поднялась и, борясь со сном, стала поправлять прическу.

Юлия метнулась в коридор. Ей хотелось хоть что-нибудь узнать о событиях в городе.

Человек в мятой шляпе и грязно-белой манишке (маленькое и как бы скользкое лицо кажется потным, узко посаженные глаза прикрыты очками) шел навстречу ей, разглядывая надписи на дверях близорукими глазами. Где-то она видела его раньше. Она мучительно старалась припомнить и не могла.

Заметив Юлию, человек этот неожиданно остановился.

— О, я вас ищу, — сказал он.

— Меня? — Юлия испуганно попятилась.

— Да, именно вас. Дело в том, что один юноша ожидает вас у ворот. Он просит поторопиться. Идите!

Юлия испытывала какую-то инстинктивную брезгливость к этому человеку, но то, что он сказал, заставило ее пробормотать «спасибо», вернуться в свою комнату, схватить пальто, платок и выбежать к воротам.

Тут она в нерешительности остановилась, ища глазами Ярославцева. Его нигде не было. И вдруг она увидела знакомую маленькую фигуру Косицына в студенческой старой шинели и фуражке. Юлия неуверенно направилась вдоль ограды и только теперь заметила Ярославцева за широким квадратным столбом ограды. Он был в штатском пальто, которое очень шло к нему, и тоже в студенческой фуражке, только совсем новой.

Все тревожные мысли Юлии разом улетучились куда-то, счастливое волнение стеснило грудь.

Как ты догадался найти меня здесь? — спросила она, радостно улыбаясь.

Ярославцев взял ее за руку.

— Мы приехали за тобой, — быстро проговорил он. — Я должен сообщить тебе нечто весьма важное. Тебе необходимо уйти отсюда сейчас же и не возвращаться сюда больше ни за что на свете!

Юлия посмотрела на него с недоумением. Нельзя было не заметить, что он сильно взволнован. Тревога мгновенно возвратилась к ней.

— Куда же мне уходить? Зачем? — Она совсем растерялась. — У меня сегодня опять ночное дежурство.

— Все это не имеет значения. — Ярославцев с досадой поморщился. — Тебе необходимо уйти отсюда, пойми. Я не могу тебе сказать всего, но дело в том, что здесь твоя жизнь находится в опасности. Здесь прольется много крови. Тебе нельзя медлить ни минуты. Пойдем! — Он сжал ее руку и почти насильно повел Юлию за собой. — Ты должна поехать с нами. Здесь за углом санитарная машина. Понимаешь?

Глаза его горели теперь каким-то болезненным огнем.

Юлия с трудом противилась его усилию. Ей было приятно, что он так настойчиво увлекает ее куда-то, хотя его тревога была непонятна ей.

Они сделали несколько шагов вместе, и Юлия решительно остановилась. Она почувствовала полную невозможность уйти: она нужна здесь. Вероятно, ее уже ждут.

— Я не могу, правда же… Это совершенно немыслимо! Ну ты подумай, Сережа!

Он посмотрел на нее с гневной нетерпеливой досадой, но. вдруг оглянулся и выпустил ее руки.

Что-то случилось неожиданное.

Косицын, вобрав голову в плечи, пробежал мимо них.

— Ходу!.. — хрипло крикнул он Ярославцеву.

За ним, тоже почти бегом, спешил матрос, вытаскивал из кобуры револьвер. Ярославцев помедлил еще несколько секунд, затем бросился вслед за Косицыным, наискосок через улицу.

— Стой! Стрелять буду! — крикнул матрос.

Юлия увидела, как он вскинул револьвер. Предчувствие чего-то ужасного и непоправимого охватило ее. Она бросилась наперерез матросу, ловя его руку, сжимающую оружие.

— Постойте, что вы делаете? — Голос ее прозвучал надломленно и бессильно.

Матрос отстранил ее левым плечом. Гулко ударил выстрел.

Ярославцев оглянулся на бегу, и в руке его мелькнул маленький черный предмет. Петляя, он бежал дальше и вдруг оглянулся снова и наугад, не целясь, выстрелил тоже.

Выстрел этот прозвучал тонко и странно, как игрушечная хлопушка. Юлия почувствовала легкий укол в груди и, потеряв сознание, повисла на вскинутой руке матроса.

Она уже не видела, как Ярославцев скрылся за углом, и не чувствовала, как матрос подхватил ее на руки и, постояв некоторое время в нерешительности, осторожно понес вдоль каменной ограды к воротам Смольного.

Только люди, сильные духом, люди твердых, самостоятельных убеждений могут пойти против среды, в которой живут. Большинство же людей находится обычно в плену своей среды, ее понятий и стремлений.

Ярославцев не был исключением из этого правила. Легко, без угрызений совести нарушил он слово, данное у Зимнего, и вместе с другими юнкерами был втянут в мятеж.

Сначала все шло хорошо, гораздо проще и легче, чем ожидали. Трагической развязки не предвидел никто.

Еще в темноте рота юнкеров, в которой находился и Ярославцев, подошла строем к телефонной станции на Морской. Юнкера были переодеты в солдатские шипели Семеновского полка. Им удалось поэтому без единого выстрела сменить караулы: их приняли за своих людей. Таким образом, станция сразу оказалась в руках восставших, и это необыкновенно подняло дух мятежников. Все были охвачены предчувствием скорого успеха. Быстро была установлена телефонная связь с Царским Селом, откуда следовали оптимистические прогнозы и самоуверенные приказы Керенского. Телеграфистки, в большинстве молоденькие девушки из небедных интеллигентных семейств, разделяли радостное возбуждение случившимся. Юнкера представлялись им героями. Все льстило их тщеславию и казалось совсем не страшным. Падение большевиков должно было свершиться с минуты на минуту.

Был захвачен, хотя и случайно, и взят под стражу народный комиссар Антонов-Овсеенко. Керенский, в предчувствии полной победы, требовал по телефону не вступать ни в какие соглашения с большевиками.

Правда, площадь и часть Морской улицы насквозь простреливались винтовочным огнем матросов, устроивших баррикады по соседству с телефонной станцией, но их огонь был тоже слабым и как бы выжидательным. Санитарный автомобиль несколько раз благополучно выезжал со двора и благополучно возвращался, хотя в нем перевозили не раненых, а патроны для винтовок.

Все же у юнкеров уже появились первые раненые. Легкие ранения перевязывали молоденькие телефонистки, и было похоже, что в этой романтической роли сестер милосердия они чувствуют себя как нельзя лучше.

Но появился и тяжелораненый — прапорщик Ивлев, помощник командира четвертой роты. Он был ранен в живот, лежал, не двигаясь, истекая кровью, и тихо стонал. Лицо его сделалось бледным до синевы, глаза потускнели, и никто не знал, как ему помочь. По-видимому, нужна была срочная операция. Ивлева решили отправить в госпиталь. Косицын и Ярославцев, как юнкера четвертой роты, получили приказание сопровождать раненого в госпиталь с тем, чтобы оттуда направиться в училище для установления прервавшейся связи.

Раненого поместили на подвешенных носилках внутри кузова, и автомобиль под флагом Красного Креста выехал на площадь.

В это время со стороны Исаакиевского собора появился броневик, один из тех, что были захвачены юнкерами в первые минуты восстания.

От поленниц, где засели матросы, раздались выстрелы, и пули безвредно скользнули по бронированной башне. Однако стрельба сразу прекратилась. Матросы, верные своим правилам, свободно пропускали автомобиль под флагом Красного Креста. Между тем башня броневика неожиданно повернулась, и дульце пулемета, торчавшее из нее, судорожно забилось, рассыпая веером пули.

Несколько прохожих, укрывшихся под аркой ближайшего дома, закричали что-то и замахали руками. Но пулемет на башенке развернулся в их сторону и заработал снова.

Затем броневик двинулся дальше, не очень торопясь, как бы с сознанием собственной неуязвимости. Ярославцев увидел убитых. Их было человек семь или восемь и среди них двое совсем маленьких ребят. Один из них, мальчик лет шести, лежал у самого края панели, вихрастая голова еще вздрагивала, и кровь струилась из простреленной тонкой шеи.

Санитарная машина юнкеров стремительно пронеслась мимо. Ярославцев, сидевший впереди, рядом с шофером, точно застыл в оцепенении. Все существо его было потрясено. Он чувствовал лихорадящую и горячащую дрожь в спине. Впервые в свои девятнадцать лет он видел зрелище человеческой смерти, и оно потрясло его своей непостижимой бессмысленностью и ужасающей простотой. Холодный пот выступил у него на лбу. Не сразу пришел он в себя и долгое время не замечал ничего вокруг. А автомобиль под флагом Красного Креста уже мчался по Невскому, затем свернул влево и, немного спустя, вымахнул на Суворовский. В сером свете подымающегося дня вставали над далью проспекта черно-голубые своды Смольнинского монастыря.

Ярославцев вспомнил о Юлии, и внезапная мысль эта заставила его затрепетать. Он вдруг с пронзительной ясностью представил себе, как победившие юнкера врываются в большевистский штаб, как падают под пулями люди. Простреленная голова Юлии, как голова этого мальчика на панели, бессильно клонится на окровавленные камни…

Гарнизонный госпиталь всего в одной трамвайной остановке от Смольного. Машина, притормозив, свернула в глубину двора.

Косицын выскочил на мостовую (он сидел внутри машины), лицо его было бледно, должно быть, он тоже был потрясен виденным.

Два санитара в серых халатах вышли из подъезда, чтобы принять раненого, и тотчас опустили носилки на землю: Ивлев был мертв.

Несколько минут оба юнкера находились в полном замешательстве.

— Нам надо спешить в училище, — напомнил Косицын.

Ярославцев стоял не двигаясь.

— Ты поезжай один, — проговорил он наконец. — Я должен остаться и предупредить Юлию. Она здесь, в Смольном. Город скоро окажется в наших руках, и тогда будет поздно предотвратить ее гибель.

Косицын с недоумением посмотрел на приятеля, но по выражению его лица понял, что спорить было бы напрасно.

— Черт возьми, — сказал он, — это может стоить жизни нам обоим, но, так и быть, я попробую тебе помочь. Тут по близости живет человек, связанный с комитетом спасения. Он имеет доступ в Смольный и ужо помогал мне проникнуть туда. Без него у нас ничего не получится.

Оставив убитого прапорщика санитарам, они сели в автомобиль и, поплутав минут пять по каким-то переулкам, остановились у зашарпанного дома с вывеской «Бани».

— Ты подожди меня здесь, — сказал Косицын.

Он скоро вернулся в сопровождении человека в помятой шляпе, жалкий вид которого не вызывал никакого доверия.

Косицын был одет теперь в поношенную студенческую шинель и нес в руке осеннее пальто и фуражку для Ярославцева.

Скоро они были у ворот Смольного.

То, что случилось вслед за этим, уже известно.

Оба юнкера благополучно достигли машины, ожидавшей их за углом, и в ней легко оторвались от своих преследователей.

Стреляя в матроса наугад, не глядя и не целясь, Ярославцев даже не подозревал, что пулей, выпущенной из пистолета, он поразил не матроса, а Юлию. И он сожалел только, что Юлия не была послушна ему и не захотела покинуть Смольный.

Флаг Красного Креста открывал им все пути. Менее чем через полчаса они уже миновали Васильевский остров и переехали Тучков мост. На углу Большого проспекта и Гребецкой улицы, где помещалось Павловское училище, громоздилась перевернутая трамвайная платформа. Мостовая здесь была разворочена, и за грудами камней, мешков с песком, пустых ящиков и бочек укрывались красногвардейцы.

Машина свернула к Петровскому парку и подошла к училищу с другой стороны. На булыжной мостовой лежали там и тут люди; неподвижные и странные их позы не оставляли сомнения в том, что это убитые. Здание было осаждено. Из окон и с крыши торчали пулеметные дула.

Ярославцев опасался, что машину задержат или что по ней откроют стрельбу, но автомобиль под защитным флагом Красного Креста и здесь проехал беспрепятственно и скрылся за воротами училища.

Часом позже это было бы уже невозможным. Ожесточение схватки нарастало с каждой минутой, разжигаемое жертвами, которые несли обе стороны. Уже через несколько минут матросы и красногвардейцы с отчаянной отвагой кинулись атаковать здание. Пулеметы юнкеров буквально косили их и ряд за рядом устилали телами мостовую. Булыжники обагрились кровью. Со всех сторон слышались проклятия, стоны, угрозы.

Ярославцев понял, что возвращаться на телефонную станцию бессмысленно. Они остались в осажденном училище вместе со своими товарищами.

Что делается в Михайловском замке и в других пунктах восстания, никто толком не знал. Атаки красногвардейцев продолжались, хотя жертвы, которые они несли при этом, были велики. И у юнкеров не было чувства удовлетворения. Их смущало сознание непоправимости начатого и пугал страх перед неизбежностью расплаты.

На какое-то время наступило затишье, юнкера приободрились. Многие были уверены, что атаки больше не повторятся, что это уже победа. Но затишье оказалось обманчивым. Вскоре тишину передышки прервали удары двух орудий, наведенных в упор на училище.

Снаряды врывались в здание, рушили стены и потолки. В сухом красно-белом тумане, поднятом кирпично-штукатурной пылью, метались в предсмертной панике юнкера, еще недавно готовые считать себя победителями.

Поражение становилось все очевиднее. Ультиматум о сдаче в плен, с негодованием отвергнутый полчаса назад, теперь был принят.

Раненый Косицын сидел под лестницей смертельно бледный, с перевязанной рукой.

Ожесточенные своими потерями, матросы и красногвардейцы ворвались в казарму.

Через несколько минут все было кончено. Оставшихся в живых юнкеров построили колонной и вывели за ворота.

Ярославцев был среди них. Оглянувшись с угла на здание училища, в котором провел почти три года, он увидел труп, распростертый на подоконнике, и другой, свисающий вниз головой с крыши. В первом он узнал белотелого здоровяка Югеля, который только вчера утром в умывальнике рассказывал соленые анекдоты.

Арестованных повели через Тучков мост, затем прямо до самого кадетского корпуса. В городе было тихо, не слышалось никаких выстрелов. По-видимому, восстание было подавлено.

На набережной колонна повернула вправо к Николаевскому мосту, где Ярославцев впервые увидел Юлию. Сердце его наполнилось горечью, и он прошел мимо, не поднимая склоненной головы.

Напротив церкви колонна остановилась. Здесь, у каменного парапета, стояла пустая дровяная баржа. На нее по сходням провели арестованных, построив попарно. Повезут в Кронштадт, это понимали все.

Буксира долго не подавали. На набережной уже толпились прохожие. Ярославцев уныло сидел на корме, уперев локти в колени и придерживал усталую голову. Вдруг он вздрогнул. Ему показалось, что знакомая девичья фигура мелькнула в толпе на набережной. Он весь напрягся и хотел было крикнуть, подать знак, но хриплый звук застрял в горле. Ярославцев опустил голову и, шатаясь, сошел вниз. Здесь, за смоленым бортом баржи, его по крайней мере нельзя было увидеть.

Была ли там Юлия, или это только почудилось ему, все равно Ярославцев не чувствовал себя в силах видеть ее в эту минуту. Глухое сознание своей вины и непоправимости того, что произошло, тяготило его.

Подали буксир. Раздалась команда отдать чалы. Канат натянулся. Баржа бесшумно качнулась и медленно двинулась по течению мимо судов, теснившихся у берегов, мимо домов, церквей, заводских корпусов и судостроительных доков.

Тюрьма на острове Котлин была первым пристанищем арестованных юнкеров. Глухая кирпичная стена скрывала от них городские улицы, гавань и парк, и только блеклая и плоская поверхность залива с его низкими, приземистыми берегами виднелась за ржавыми прутьями ворот.

Сведения о полном разгроме восстания, обрастающие все новыми подробностями, проникали в тюрьму с каждой новой партией задержанных. Безнадежность и злоба, взаимные упреки в нерешительности и вялости предпринятых действий, холодная и презрительная ненависть к большевикам, несущим «гибель России», страх за свою жизнь, растерянность и бессилие — вот обстановка, в которой оказался Ярославцев.

Он был подавлен и молчалив. Картины пережитого разгрома, крови, исковерканных тел преследовали его воображение. Казалось, все живое в нем было смято и уничтожено. Больное сознание не хранило ни одной цельной, неразорванной мысли, собственные руки казались ему липкими от крови, и он мыл их под краном в коридоре и вытирал носовым платком. Иногда в его опустошенном мозгу возникал образ Юлии, и Ярославцев с ужасом и отчаянием закрывал глаза. Ни одной надежды не таилось в его душе. Взгляд его потух, и только горькая усмешка кривила губы при воспоминании о тех надеждах, что еще так недавно владели всем его существом.

Разумеется, среди юнкеров и офицеров, арестованных вместе с Ярославцевым и водворенных вместе с ним в Кронштадтскую крепость, далеко не все были так подавлены, как Ярославцев. Многие еще были уверены в скорой победе над большевиками. Самое заключение здесь казалось им временной и досадной случайностью. Они жадно ловили слухи о развивающемся якобы наступлении на Петроград частей Керенского и Краснова, преувеличивали малейшие шансы и связывали с ними близкое свое торжество; с болезненным и жестоким злорадством строили планы скорой и беспощадной мести.

Но прошло еще несколько дней, и стало очевидным, что все это пустые химеры. Третий казачий корпус Краснова состоял, как оказалось, всего из восьми или девяти казачьих сотен. Керенский нарочно преувеличивал свои силы, чтобы подбодрить этой ложью восставших и внушить им больше уверенности в победе. Ожидавшиеся подкрепления из ставки или не подошли вовсе, или были распропагандированы большевиками еще в пути. Царскосельский гарнизон, легко сдавшийся Керенскому, предпочел затем остаться нейтральным. Казаки Краснова быстро отступили на Гатчину, где тоже сдались на уговоры матросов-большевиков. В Петрограде начавшееся было формирование коалиционного правительства из представителей всех партий прекратилось, не дав никакого результата.

И в качестве главного виновника бедствий, следовавших одно за другим, называлось заключенными все чаще и все определеннее одно имя — Ленин.

В нем видели причину всех причин, главного врага всех «подлинных патриотов» и всех «культурных и благонамеренных сил» родины. Со. злобой и настойчивостью, муссировались грязные «безошибочные», «неопровержимые данные», что это «немецкий шпион», присланный специально для подрыва и расслабления обороны и облегчения захвата России Германией.

Все здесь были склонны верить этим инсинуациям, и особенно сильно влияли они на Косицына. Раненный в левое предплечье, он лежал на койке с горящими глазами и проклинал своего недавнего кумира Керенского и его свиту.

— Эти пигмеи, — говорил он Ярославцеву, — воображают себя наполеонами и смотрят на нас, как на простое орудие для достижения своих целей. Скажи им слово против, и тебя обвинят в измене офицерскому долгу, назовут трусом. Ты должен убивать по их приказу и, если понадобится, намыливать веревку и стрелять в затылок, но ты не смеешь иметь собственную голову и собственное понятие. Они внушают слова о святости долга, о чести, о родине, но сами не верят ни в то, ни в другое, ни в третье.

Рана его не заживала, и он не мог свободно двинуть рукой, но доверительно говорил своему другу, что, если бы не разбитое предплечье, он показал бы, что нужно делать.

В этом маленьком человеке был заложен непомерный заряд тщеславия, оно вмешивалось в ход его мыслей и сообщало им свое разъедающее, тлетворное влияние.

И Ярославцев, сначала лишь апатически отмахивающийся от назойливых идей Косицына, с каждым днем все сильнее поддавался им.

О революция, тебя называют жестокой и беспощадной, но есть ли на свете любовь щедрее и великодушнее твоей любви?

Нет ничего на свете сильнее твоей жажды человеческого счастья! Нет ничего безграничнее твоей веры в человека.

И если ты вынуждена была выковать и поднять меч, то к этому вынудила тебя злоба врагов, ибо не дано им постигнуть великой твоей правоты.

Кронштадтское заточение юнкеров продолжалось недолго.

Город моряков жил революцией. Хриплые голоса митингов гремели над Якорной площадью и перехлестывались под своды матросских казарм. По прямым улицам Кронштадта, мимо узких каналов, одетых в гранит и украшенных чугунными решетками, разгуливала матросская вольность. И ветер ее проник сквозь стены тюрьмы.

Прошло всего около трех недель с тех пор, как на улицах Петрограда вспыхнуло предательское пламя мятежа, и вот уже большинство юнкеров было снова отпущено по домам.

На следующий день после освобождения Косицын и Ярославцев уже были в Петрограде. На Фурштадской, в доме Берга, куда оба направились, не решаясь идти в разгромленное училище, застали они около десятка офицеров, нашедших здесь убежище от преследования своих победителей. Все были озлоблены и ожесточены. В день восстания им удалось скрыться на том самом санитарном автомобиле, что был так хорошо памятен обоим юнкерам. Но постоянная боязнь ареста и крушение надежд на скорую гибель большевиков делали существование ненадежным и жалким. Берг тоже находился тут. Он получил контузию во время обстрела училища и теперь был особенно бледен, желчен и худ. Шея у него была обмотана не очень свежим бинтом: в довершение всего он был легко ранен в кадык.

— России нужны герои, — говорил он раздраженно и властно. — Керенский оказался подлецом, генерал Краснов — трусом.

— Кому же теперь верить? — растерянно спросил Ярославцев.

— Только самим себе, — убежденно заявил Берг. — И, главное, не рассчитывать на поддержку массы. Она взбаламучена и прет, сама не зная куда. Тут нужна твердая власть.

— Власть у Ленина, — сухо заметил маленький, незнакомый Ярославцеву офицер. Офицер этот держался очень самоуверенно и этим стал сразу раздражать Ярославцева.

Вечером Берг ушел куда-то, предварительно облачившись в свое монашеское одеяние. Вернулся он поздно. Бледное и худое лицо его было особенно серьезным и строгим.

— Ленина решено убрать, — сказал он окружившим его офицерам. — Один удар смелого человека, и Советы будут обезглавлены. Воспрянут силы, которые не дадут захлестнуть Россию мутным разливом необузданной народной стихии.

— А потом? Что будет потом? — спросил маленький офицер.

— Военная диктатура, — отрывисто сказал Берг. — Без адвокатов и частных поверенных. Уничтожение стихии! Разгром Германии! Восстановление славы и чести России. Но довольно пустых дискуссий, — продолжал он, — необходимо действовать. Нашу идею поддерживают эсеры, Савинков.

Офицеры слушали молча.

— Кто это сделает? — спросил наконец один из них.

— Мы. Люди, оставшиеся верными России, — твердо сказал Берг.

— Уже решено, кто именно? — спросил маленький офицер.

— Это решит жребий.

— Жребий?

Берг кивнул.

— Да, — продолжал он убежденно. — Мы могли бы сразу отдать предпочтение одному из нас, но это будет обидно для других. Пусть сама судьба, само провидение сделает выбор. Имя этого человека будет покрыто славой, оно навсегда останется в памяти России. Заготовь фанты, Косицын. Сколько нас?

Косицын принялся считать.

— Двенадцать человек, — сказал он.

Берг стал считать тоже.

— Тринадцать, — сказал он. — Кого ты пропустил?

— Тринадцатый Ярославцев. Но он болен.

— А что с ним? — спросил маленький офицер.

— Да у него сплин, — мрачно заметил Косицын.

— Хорошенькая отговорка для трусов, — пробурчал маленький офицер, вполне, однако, отчетливо, так, что слышали все.

Ярославцев, лежавший на диване, почувствовал себя глубоко уязвленным.

— Кто это сказал? — гневно спросил он, поднимаясь на ноги.

— Я! И могу повторить, если дело не пойдет на поправку, — с холодным сарказмом отпарировал маленький офицер.

— Прекратите ссору! — вмешался Берг. — Я думаю, что это дело добровольное, дело чести каждого из нас. Кто не хочет, может не участвовать в жеребьевке. Полагаю, что это ясно каждому.

— Я не болен, — сказал Ярославцев, — просто… просто я не вижу…

Он хотел что-то сказать еще, но маленький офицер вмешался снова.

— Просто не у каждого хватает охоты подвергать себя опасности.

Это уже был вызов, явный намек на трусость. Ярославцев вскипел и бросился к офицеру, но товарищи удержали его.

— Я требую дисциплины, — властно вмешался Берг и, обернувшись к Ярославцеву, спросил: — Ну, ты участвуешь, Сергей?

Все молча уставились на него, ожидая ответа.

— Пусть так, — отозвался он и махнул рукой. Он не чувствовал больше никакого желания объясняться.

— Фанты готовы, — сказал Косицын. — На одном я поставил крест. Все остальные будут пустыми.

Берг смешал фанты и бросил их в вазу.

— Кто берет первым? — спросил он.

— Берите вы, — предложил маленький офицер.

Берг молча взял фант и развернул его.

— У меня пусто, — угрюмо пробормотал он.

— Теперь я, — Косицын потянулся к вазе.

— Кажется, есть старше вас по чину, — сказал маленький офицер и взял фант. Он медленно развернул его и бросил на стол. — Пусто!

Все подходили по очереди и брали свой фант. Остался только один, последний.

— Кто не брал еще? — спросил Косицын.

Ярославцев подошел и взял последний фант.

— У меня крест, — сказал он при общем молчании.

Берг подошел к нему и обнял за плечи.

— Это твоя судьба, Сергей, — сказал он. — Не беспокойся, все детали уже обдуманы. Обойдется хорошо.

— Мне все равно теперь, — сказал Ярославцев.

План был прост и надежен.

Ярославцев должен был выдавать себя за студента, намеренного отправиться в Донбасс, и имел специально заготовленное письмо к Ленину от Артема. С этим письмом он должен был пройти к Ленину в его кабинет.

Револьвер со взведенным курком был прикреплен к ремню на шнурке и висел у бедра под шинелью. В любой момент Ярославцев мог достать его сквозь карман, разрезанный снизу.

Косицын, с перевязанной рукой, сопровождал Ярославцева, чтобы поддерживать в нем уверенность и помочь скрыться.

Они показали письмо часовому и были легко пропущены в Смольный. Молодая женщина, секретарь Ленина, узнав о письме Артема, сказала, что надо немного подождать, и пошла в кабинет Ленина.

Он был занят с какими-то тремя людьми, и, когда они вышли, она предложила Ярославцеву войти, только предупредила, чтобы он был краток, так как у Ленина много неотложных дел.

Ярославцев вошел и увидел Ленина. Он сидел за столом и, еще не глядя на вошедшего, делал какие-то отметки на листке бумаги. У него было выражение лица, какое бывает у человека, записывающего наспех или отмечающего что-то важное, что надо не забыть и к чему нужно будет вернуться потом, в более свободную минуту. Затем он посмотрел на Ярославцева, и молодого юнкера поразило выражение сосредоточенности, внимания и интеллекта, светившегося в его взгляде.

— Ну-с, здравствуйте, — сказал Ленин. — Садитесь. — Он взял письмо, протянутое ему Ярославцевым, и стал быстро пробегать его глазами.

Из этого письма как раз и следовало, что Ярославцев — это студент, собирающийся в Донбасс для работы, которая нужна революции.

Теперь, в эти короткие мгновения, пока Ленин читал письмо, создавался удобный момент для действия, и Ярославцев, не спуская с Ленина глаз, стал нащупывать правой рукой прорез кармана, где был револьвер. Но Ленин уже оторвался от письма.

— Садитесь. Что же вы стоите? — мягко сказал он, указывая на кресло около стола.

Ярославцев невольно отдернул руку и сел. Кресло было старое, и он как бы провалился в нем. И теперь, чтобы вытащить револьвер, ему надо было бы приподняться.

— Значит, вы собираетесь в Донбасс? — услышал он и рассеянно кивнул головой:

— Да, собираюсь.

— Ну что ж, это очень хорошо, что вы так решили. — Говоря это, Ленин вышел из-за стола, взял стул и сел против Ярославцева совсем рядом, так, что колени их почти соприкасались. — Очень хорошо и правильно, — продолжал он. — Сейчас самое опасное оказаться во власти пустых и громких фраз, в которых нет недостатка. Нужно дело. Сколько кричали, что народ бедствует, а народ до сих пор не мог получить даже землю, которую он веками пашет для нас. Мы начали осуществлять это практически, но ведь это только начало, первые шаги. Впереди адски много неотложной, страшно тяжелой, страшно неблагодарной работы. И, видите, нам уже мешают, мешают с первых шагов.

Глаза его, лучившиеся добротой, стали на мгновение жесткими.

— Россия — это народ, — продолжал Ленин. — И за массой проблем, которые должна решить революция, мы не в силах добраться сразу до самого главного — до человека, со всеми обременяющими его заботами. Поэтому теперь каждый человек с умом и энергией, со знаниями и желанием работать для народа, нужен революции. Поезжайте, и жизнь сама подскажет вам, что надо делать.

Ярославцев увидел, что Ленин улыбнулся. В его улыбке было доверие, поддержка и что-то совсем простое, товарищеское. Так улыбаются человеку, который идет рядом по крутому, смертельно опасному и смертельно трудному пути, готовый на все ради избранной цели. Ярославцеву показалось, что он вдруг на одну минуту увидел жизнь в ее самом настоящем значении, почувствовал близкое дыхание самой истории, озаренной светом ослепительных, сияющих своих вершин.

В то же время он увидел себя как бы со стороны и вдруг почувствовал пропасть, перед которой стоит.

Чувство стыда, боли, растерянности и отчаяния словно толкнуло его. Он приподнялся, шатнулся и снова сел.

Ленин посмотрел на него пристально.

— Вы очень бледны, однако, — сказал он. — Быть может, вы не совсем здоровы сейчас?

Ярославцев молчал, с трудом сдерживая дыхание и сжимая запекшиеся губы.

— Если вы не в состоянии приступить к делу сразу, пусть это вас не смущает. Вам надо немного окрепнуть, набраться сил. Это ведь даже не потребует много времени, молодость быстро возьмет свое. Главное, не сомневаться в себе, в своих силах. Сейчас на первое время мы дадим вам пособие и подыщем такую работу здесь, которая даст вам некоторый опыт. Я, наверное, смутил вас громадностью труда, который нам предстоит, но, когда вы поправитесь, подкрепитесь, это не будет пугать вас. Поверьте мне, я это знаю.

Теперь взгляд его был полон такой озабоченности, что Ярославцев почувствовал себя раздавленным. Он уронил на колени руки и ощутил под полой твердый, мешавший ему предмет. Это был револьвер со взведенным курком, и он, этот револьвер, казалось, выпирал наружу и был виден всем.

На столе зазвонил телефон.

— Одну минуту, — сказал Ленин.

Он повернулся вполоборота и взял трубку.

Ярославцев встал и, вжимая голову в плечи, пошел, почти побежал к двери.

Никого не видя, он промахнул через приемную, выбежал на площадку и рванулся по лестнице вниз. На повороте он ударился боком о лестничные перила, и тотчас раздался грохот, гулко отдавшийся в ушах: курок спустился, и револьвер выстрелил.

Ярославцев ошибался, когда в день восстания подумал, что видит Юлию среди теснившихся на набережной людей. Юлии не было и не могло быть среди них. Она не знала, что произошло с Ярославцевым, где он находится, чем и как потрясен его ум.

Она очнулась в холодной и пустой комнате в Смольном. Пахло йодом и спиртом, и человек в белом халате, должно быть врач, стоял у окна и что-то объяснял человеку в гимнастерке. Ей задавали какие-то вопросы, она отвечала. Боли она не чувствовала, и только тревога за Ярославцева мучила ее.

Дверь отворилась, и вошли гурьбой несколько красногвардейцев с винтовками, было слышно их шумное дыхание.

— Ну что? — спросил матрос, и брови его поднялись на лбу, как крылья птицы.

— Ушел! — сказали от дверей с сожалением.

Юлия облегченно вздохнула и медленно закрыла глаза.

Потом ее долго несли на носилках по коридору и затем через внутренний двор — в боковой флигель. Доктор сказал, что рана совсем легкая, к счастью, стреляли издалека, и пусть она не беспокоится за свою жизнь. Ей было странно слышать то, что он говорил, она уже ни о чем не беспокоилась больше. Теперь она чувствовала одну только усталость, и сон сковал ее накрепко до следующего дня.

Утром пришла к ней Наталья Алексеевна и женщины из машбюро. Ей сочувствовали, ее утешали, и никто толком не знал, что произошло. Ей сказали, что она теперь будет жить здесь, что все эти комнаты во флигеле будут предоставлены служащим Смольного, тем, кто нуждается. Она узнала также, что вчерашнее восстание было подавлено в несколько часов, что с обеих сторон много убитых и раненых и что все, кто способен носить оружие, уходят на фронт против Керенского и Краснова, которым удалось уже захватить Царское Село, и теперь бои идут в районе Пулкова.

К вечеру Юлия чувствовала себя настолько хорошо, что попыталась встать, но ее уложили снова. Тут вмешалось еще одно неожиданное событие, которое отвлекло ее от мыслей о Ярославцеве.

Появилась старушка в деревенском салопе, которую Юлия сначала совсем не могла узнать. Это была сторожиха из школы под Ладогой, где учительствовала покойная сестра Юлии — Леля. Старушка привезла к Юлии детей Лели: совсем маленькую Настеньку и девятилетнего Гришу.

Надо было думать о том, как жить и чем жить.

Однако если жизнь предъявляет нам свои требования, то любовь — свои.

Едва оправившись от раны настолько, чтобы подняться на ноги, Юлия, охваченная постоянной тревогой за Ярославцева, бросилась отыскивать его следы. Прежде всего она пошла на Пантелеймоновскую к своей квартирной хозяйке и подруге-студентке, с которой вместе снимала комнату. Она надеялась, что Ярославцев приходил туда, чтобы дать знать о себе.

Какой-то мальчишка раскачивался на цепной церковной ограде напротив дома и распевал во все горло песенку, появившуюся не так уж давно:

«А песенка-то уже устарела», — подумала Юлия. Но и песенка и этот мальчишка показались ей хорошим предзнаменованием.

Приободрившись, она вошла в дом. Однако и хозяйка и подруга тревожились, как оказалось, только о самой Юлии и ничего не могли сообщить ей о том, что было теперь для нее всего важнее. От Ярославцева не было никакой записки, и они не помнили, чтобы кто-нибудь приходил, кроме старушки с детьми.

В растерянности вышла Юлия из подъезда и с острой грустью припомнила тот недавний вечер, когда Ярославцев впервые сжал ее руку в своей сильной руке. Теперь она была уверена, что с ним что-то случилось, может, непоправимое, ибо не могла допустить, чтобы он мог забыть о ней.

Город, безучастный к ее тревоге, жил своей жизнью и своими волнениями. У магазина спорили в очереди за мукой. Строем шагали красногвардейцы. И никого не волновала участь юнкера Ярославцева, без которого весь мир в глазах Юлии терял свое значение и свою прелесть.

Внезапно ей пришло в голову, что где-то здесь близко, на Фурштадской, есть родственники Ярославцева, к ним в дом он пошел ночевать в ту тревожную и счастливую их ночь. Как она сразу не подумала об этом!

Подгоняемая новой надеждой, Юлия быстро дошла до Кирочной и, чтобы сократить путь, направилась через проходной двор мимо кирки. Дверь в храм была открыта, и там шло отпевание. Юлия замедлила шаг: по ступеням спускалась с приличествующей медлительностью процессия. Несли гроб, в котором лежал офицер или, может быть, юнкер. Юлии не было видно ого лица, и она обошла толпу и заглянула в гроб, чтобы убедиться, что в нем не тот, кого она ищет. В гробу лежал офицер с костистым лбом и большими фиолетовыми глазницами. Юлия перекрестилась и пошла дальше, думая о том, что эта встреча не предвещает ничего хорошего.

Она пошла по правой стороне улицы к Таврическому саду и вскоре ощутила под ногами неубранный щебень и увидела дом с выбитыми толстыми стеклами парадного и вывороченными дверьми, со следами пуль на стенах. Дворник, стоявший в подъезде, сказал ей, что здесь именно жили Берги и в день восстания здесь схвачено много офицеров и отведено в крепость. На вопрос, остался ли кто-нибудь в доме, дворник отрицательно покачал головой и стал было расспрашивать, не родственница ли она будет Бергам, и уверять, что никакого такого имущества не сохранилось.

Юлия повернулась и ушла от него, подавленная.

Добравшись до угла, она вынуждена была присесть на каменное крыльцо у магазина Черепенниковых, так как силы изменили ей.

В этот день она вернулась домой поздно, ничего не узнав, и на другой день направилась в училище.

Здесь все еще носило на себе следы баталии, хотя со времени восстания прошло около трех недель. У ворот стоял солдат-часовой с кумачовым лоскутом на папахе. Он сказал ей, что убитых было много, «что эхтих, то и тех», и посоветовал ей походить по лазаретам: может, где и отыщется. «Говорят, будто в газетах было много объявлено об убитых», — сказал он также.

Юлия стала отыскивать газеты. Со сжавшимся сердцем читала она объявления в траурных рамках, боясь каждую минуту наткнуться на знакомое имя. Но судьба все еще щадила ее.

В Петропавловской крепости, куда Юлия поехала затем, ее охотно провели в группу арестованных юнкеров, и нашелся один юнкер из Павловского училища, который сказал уверенно, что видел Ярославцева во дворе, когда все уже было кончено и матросы строили арестованных в колонны.

— Их, скорее всего, отвезли в Кронштадт, — сказал он.

Но другие юнкера говорили, что убитых было много и что не все трупы можно было опознать. И возникшая было надежда вновь была поколеблена.

Вернувшись в полном смятении в Смольный, Юлия заметила необычайное оживление в вестибюле около комнаты коменданта. Тут толпилось много людей из охраны, в воздухе стоял запах пороховой гари.

Расталкивая собравшихся, в комнату прошел комендант. До Юлии донеслись слова «студент», «покушение».

В это время послышался чей-то возглас:

— Разойдись! Разойдись! Чего столпились?

Толпа отхлынула от дверей, и Юлия с изумлением и страхом увидела Ярославцева. Он выходил из комендатуры в сопровождении двух красногвардейцев с воронеными штыками на винтовках.

Ярославцев был в студенческой шинели, без шапки, и она даже в первое мгновение не узнала его, таким он показался ей осунувшимся и потускневшим.

Юлия вскрикнула и бросилась к Ярославцеву. Ее удержали.

Ярославцев взглянул на нее, и в мутном придавленном его взгляде не отразилось никакого порыва. Его подтолкнули сзади, и он пошел, наклонив голову, безучастный ко всему вокруг.

Юлия еле добралась до своей комнаты. Болезнь ее возобновилась с новой силой.

Дней через десять комиссар А. Г. Шлихтер, один из близких Ленину людей, был вызван Лениным в его кабинет. Ленин углубленно работал и даже не сразу заметил вошедшего к нему комиссара, который тихо приблизился к столу.

— Который теперь час, Александр Григорьевич? — спросил Ильич.

— Уже давно ночь, скоро два, — сказал Шлихтер, садясь к столу.

— Когда работаешь, время летит совсем незаметно, — сказал Ленин, отрываясь от своих бумаг и устало потягиваясь. — Я вот что хотел спросить у вас. Дней десять назад тут был задержан молодой человек, юнкер в студенческой шинели. Ну что он? Как? Вы, кажется, говорили с ним?

— Да, несколько раз. Он откровенно признался, что пришел тогда убить вас. Он вполне понимает свою тяжелую вину перед революцией и сознает, что заслуживает смерти. Хотя, конечно, в его годы особенно тяжела эта мысль…

— Это убежденный наш враг? — спросил Ленин.

Комиссар задумался.

— Видите ли, — сказал он наконец, — все объясняется тем, что этот юноша долгое время находился под влиянием своей среды. Ведь он совсем еще молод, ему неполных девятнадцать лет, и он только теперь начал прозревать.

— Я его помню, — сказал Ленин. — Когда он пришел ко мне, то очень волновался и был бледен. Я, признаться, подумал, не голодает ли он. Предложил пособие, работу. Он как-то странно взглянул на меня и вышел, почти выбежал. Мне и в голову не могло прийти, что тут что-то неладное… Что же он хочет?

— Жить заново, для революции, понять всю ее правоту.

Ленин, прищурившись, посмотрел на комиссара.

— А вы сами что думаете об этом?

— Я уверен в его безусловной искренности, — сказал Шлихтер. — И в то же время тяжесть его вины слишком велика. Он достоин смерти.

Ленин ответил не сразу.

— Вы в этом убеждены? Ведь если человек совсем молод и если очевидно, что он ничего еще не понял в нашей революции, — да и не мог понять, ибо ему мешала среда, — то теперь, когда он хочет во всем разобраться, разве нельзя дать ему эту возможность? Вы же сами говорите, что нет никаких сомнений в его искренности.

— Да, в его искренности я совершенно убежден, — твердо сказал Шлихтер.

Некоторое время Ленин сидел молча, глубоко задумавшись, но постепенно усталое лицо его осветилось, глаза живо сверкнули.

— Да, да, — весело, убежденно и с видимым удовольствием сказал он. — Пускай поживет юнец, осмотрится, поучится и подумает. Пойдите к товарищу Бонч-Бруевичу и скажите, что я не возражаю против освобождения этого юноши[2].

Ярославцев был отпущен на свободу и стал вскоре одним из преданных революции работников. В конце двадцатых годов он закончил Промышленную академию и много сделал для возрождения нашей промышленности, хотя никаких особенно громких должностей не занимал. Впрочем, он несколько раз избирался членом Московского Совета.

Косицын так и не смог разделаться до конца со своими иллюзиями и заблуждениями тщеславного ума. Он погиб в 1921 году во время Кронштадтского мятежа, в котором принял участие. Берг эмигрировал за границу. Во время второй мировой войны он вернулся в Россию вместе с генералом Красновым и вместе с ним в 1947 году был повешен по приговору Верховного Суда СССР за сотрудничество с гитлеровцами.

Что касается Юлии, то она в те далекие дни стала женой Ярославцева. К сожалению, трудная, но и счастливая любовь эта длилась недолго: в 1919 году Юлия умерла от тифа.