Минуя полночь

ГЛАВА 8

Жизнь в Колби, штат Канзас, приобрела для Дори весьма приятное звучание… а может быть, она просто чувствовала в воздухе приближение весны.

В последние денечки апреля ночи стали намного теплее, однако первые недели мая постоянно держался легкий ветерок, колышущий молодую пшеницу на полях.

Менялись цвета. За одну ночь весь огромный ландшафт превратился из темно-коричневого в ярко-зеленый. Немногочисленные деревья, растущие на равнине, простирали ветви как можно шире и очень быстро покрывались молодыми листьями. Уже были видны молодые побеги на стеблях кукурузы. Да и цветы на клумбах в саду миссис Авербэк подрастали и расцветали яркими желтыми, алыми, лиловыми и розовыми тонами.

Даже сам городок Колби, казалось, пробуждался и возвращался к жизни после долгой зимней спячки. Все больше и больше жителей выбирались из домов, оставляя их тепло и спокойствие, и подставляли свои тела солнышку. После Пасхи все зимние пальто сменились яркими свитерами и курточками. Даже Дори упаковала свои глухие свитера и джинсы, которые были ей нужны, чтобы полностью скрыть себя, и отправилась в ближайший магазин, чтобы подобрать хоть что-то из летнего гардероба. Удивительно! Люди повсюду улыбались. Как будто везде, куда не кинешь взор, были одни дети.

Все это так сильно отличалось от весны в Чикаго. А может быть, настоящая причина этого различия крылась в ней самой.

— Ладно, но если здесь есть задний ход, почему же тогда им нельзя пользоваться? — спрашивала она Гила. Она очень расстроилась сама, а он был просто взбешен.

— Можно, если только не дергать за все ручки подряд, — сердито ответил он, меся ногами мягкую Теплую грязь и пытаясь вытащить сеялку, на которой она так удачно воспользовалась задним ходом, что весьма успешно загнала весь агрегат в канаву. — Это отличается от заднего хода на машине. Если повернешь в одну сторону, прицеп повернется на тот же угол, но в другую, противоположную сторону. Надо просто не пытаться захватить все уголки, а ехать прямо, никакого заднего хода. Я же тебя предупреждал!

Конечно же, он ей ни слова не говорил о том, что на этой игрушке нельзя ездить задним ходом. Но она ведь не видела, чтобы кто-то это делал, могла бы и сама догадаться!

Уже много дней она наблюдала, как Гил с Флетчером, а иногда и с Мэтью пашут и рыхлят почву, готовясь к посевной. Плуги были огромными по размеру и выглядели устрашающе. Hо автоматическая сеялка была довольно проста в употреблении. Ее просто надо было вести вслед за большим трактором. Периодически Гил или Мэтью насыпали в нее новую порцию зерна или прикрепляли баллон с удобрениями. Ничего сложного здесь, казалось, не было.

— Я просто хотела захватить вон тот угол поля, — показала она Гилу. — Я шла слишком широко. Флетчер ведь захватывает почти все уголки.

— Флетчер родился и вырос на тракторе, — ворчливо заметил Гил. — Он знает, как лучше всего засеять поле. Если нужно, он может засеять углы и вручную. А может просто оставить их в покое, потому что комбайн до них все равно не доберется.

— И Флетчер никогда бы не сделал такой глупости, верно?

— Совершенно верно, — сердито подтвердил он. То, что она натворила — не такая уж и беда. Со всяким случается. Но как раз эта сеялка была огромной, тяжелой, неуклюжей. Черт его знает, сколько времени потратит он на то, чтобы вытащить эту клячу из канавы! Если бы такую глупость устроили его дети, он бы сейчас уж показал им где раки зимуют. Даже такая кроха, как Бакстер, знает, что на сеялке нельзя ездить задним ходом.

— А что это ты разошелся? Чего ворчишь? — спокойно сказала она, прерывая его монолог.

— Что я, черт возьми, ворчу? Да ты же взрослая женщина. Ты-то уж должна понимать, что делать, а что не… Что такое? — резко спросил он, взглянув на нее и заметив, что она подсмеивается над ним. — Знаешь что, это совсем не смешно.

Дори давно уже никто не ругал. Большинство людей предпочитали не спорить с врачами. Медсестер специально обучали вести себя мягко и тактично. Мать обычно выпрашивала и умоляла Дори поступить так, как ей было нужно. Фил-лип всегда старался убедить ее. Поэтому ей и нравилось, что Гил. не считает ее таким уж профессионалом, слишком образованной или авторитетной настолько, чтобы думать, что для нее ошибки недопустимы. У него даже хватало смелости разложить ей все ее промахи по полочкам.

— А я и не смеюсь. Просто улыбаюсь.

— Над чем же тут улыбаться?

— Над тобой. Ты, когда злишься, становишься таким смешным и забавным! Просто прелесть, — поддразнила она, зная, что еще больше разозлит его.

— Эй, Дори, а ну-ка прекращай играть со мной в такие игры. — Он отошел и встал перед самым носом трактора. — Я с самого начала был против того, чтобы ты выходила на иоле. Тебе здесь все легко и забавно? Так перечитай эти веселенькие статистические данные по несчастным случаям на фермах. Здесь люди страдают в основном из-за собственной глупости и легкомыслия.

— Так, значит, теперь ты называешь меня глупой?

— Да, — усмешка на ее лице расширилась. — Ух, чтоб тебя. А ну слезай оттуда! Я сам закончу это поле.

— Ну уж нет, — усмешка мгновенно слетела с губ Дори. Она уперлась руками в стенки кабины. — Это поле закончу я. Ты только вытащи меня отсюда.

— Сказано тебе — слезай!

— Сказано — не слезу.

Он мог бы вытащить ее оттуда за шиворот. Это заняло бы не больше нескольких секунд. Стоял жаркий денек… Он не спал в собственной постели уже много недель, и ему совсем не нравилось, когда она говорила «нет». Законы на этой ферме устанавливал он, и как он скажет, так и…

Дори смотрела на него сверху вниз, сидя в кабине трактора. Лицо ее покраснело от солнца, ветра и собственного характера. Она выглядела совсем поправившейся. Здоровой. Ожившей. Прекрасной. Он с трудом вспоминал в ней ту женщину, которую много недель тому назад повстречал на крыльце дома Авербэков. Неужели она и впрямь выглядела столь бледной и беспомощной? Неужели она могла быть испуганной и застенчивой? Или он все это придумал?

— Но тебе все равно придется слезть, чтобы я повернул эту чертову сеялку и ты смогла продолжать, — сказал он. Гнев его медленно улетучивался. Когда он смотрел на Дори, в сердце его не оставалось места для гнева. Оно вмиг заполнялось смехом, который они делили между собой, радостью и страстью, таинственным шепотом в темноте, одинаковыми мыслями при случайном взгляде или прикосновении, наслаждением… Может, это и не любовь, но уж точно внимание и забота.

— Я хочу это сделать. Хочу помочь. Ты только скажи, что надо делать, и я сделаю.

— Мне легче было бы сделать это самому, — ответил он, стараясь набраться терпения.

— Но я хочу научиться.

— Дори! Черт побери, — он тяжело вздохнул, признавая свое поражение. — Ну почему так уж важно сделать это самой? Ты же врач, не фермер.

Неизвестно, что будет с ее профессией врача. Она была абсолютно уверена, что никогда не станет хорошим фермером. Но тем не менее у нее были и другие причины.

— Когда я тебя спрашиваю, что ты сегодня делал, ты начинаешь рассказывать. И я хочу точно знать, о чем идет речь. Хочу знать, почему под конец дня ты устаешь и почему иногда стоишь на моем крыльце такой довольный и удовлетворенно оглядываешь поля.

— Ну разве нельзя просто рассказать тебе все это? — спросил он. В груди поднималось какое-то странное чувство. Давным-давно ни одна женщина, да вообще ни один человек не проявлял интереса к его жизни.

— Рассказать и выслушать — это не то же самое, что попробовать сделать самой.

И Дори пробовала делать все больше и больше каждый день.

— Ой, как вкусно у тебя пахнет! — воскликнул Бакстер, влетая в заднюю дверь и принося с собой запах степного ветерка. Большую часть дня обе двери стояли настежь, чтобы в дом проникал солнечный свет и свежий ветер.

— Это новый рецепт. Ты любишь печенье из патоки? — Она была очень рада малышу.

— Не знаю, — он разволновался. — А оно не такое, как то, что ты делала на прошлой неделе, орехово-морковное?

— Оно ведь тебе не понравилось, правда?

Он пожал плечами.

— Да нет, было ничего.

— Оно тебе не понравилось. А если тебе что-то не нравится, можешь мне смело об этом говорить.

— Папа говорит, что ты и так о нас очень заботишься. И поэтому я не должен тебя расстраивать.

— Если мы с тобой говорим честно, ты меня не расстроишь. Ну подумай сам, ведь я пеку все это для тебя. Зачем же мне делать то, что тебе не нравится? Правильно?

— Да.

— Ну, вот и хорошо. Поэтому обязательно скажи, если это печенье из патоки тебе не придется по вкусу.

— А почему ты больше не делаешь то печенье, что клала мне в коробочку? Оно было очень вкусным.

— Смысл всей жизни — в ее разнообразии, — ответила она малышу, но, поняв, что для него такой ответ не подойдет, добавила: — Разве оно тебе не надоело? Всегда одно и то же. В коробке всего три вида! — Он посмотрел на нее так, как будто хотел сказать: какому нормальному человеку может надоесть шоколадное печенье? — Ну, если честно, то мне самой порядком надоело печь одно и то же снова и снова. И показалось забавным изобретать что-то новое из остатков продуктов.

Это было не только забавно, но и занимало время, а это тоже имело не последнее значение. Сначала Дори просто было достаточно почувствовать себя живой. Заметить огромные поля пшеницы, стада коров, элеваторы, весь пейзаж Канзаса. Можно было просто слушать по радио музыку, наслаждаться пением птиц по утрам, шелестом пшеницы на полях. Пробовать разные блюда и решать, нравится ей или нет. С нетерпением ждать нечастых поездок в город, встречаться с людьми, наблюдать за их жизнью, слушать их голоса.

Ей вполне хватало ощущения, что она может заботиться об одном мужчине, двоих мальчишках и забавном старике. А все они спокойно наблюдают, как она медленно возвращается к жизни. Все понимают и всей мудростью сердца стараются ей помочь.

Но очень скоро все это перестало казаться достаточным. Она привыкла выпивать утренний кофе на крыльце, чтобы вместе с Хаулеттами встречать каждый новый день. Но они вскоре уезжали, выполнив свои дела, а она оставалась одна, и чем-то надо было занять целый день, пока они не приедут обратно в шесть вечера.

Дори прекрасно понимала, что Гил не хочет видеть ее на поле. Но не могла же она каждый день мотаться в город. Чтобы справиться с собой, она снова начала наводить порядок в доме. Протирала пыль. Пылесосила. Даже подмела в один прекрасный день крыльцо. Потом начала практиковаться в стряпне. Это была ее последняя соломинка.

— Дядя Мэтью говорит, что ты застряла на букве «П», — рассказывал ей Бакстер. — Он надеется, что ты сумеешь добраться до главы на букву «С» раньше, чем у него лопнут штаны.

— А что такое «П» и «С»?

— Я тоже сначала не понял. «П» — это пирожные и печенье. А «С» — это супы и салаты. Дядя Мэтью набирает вес.

А еще ему надоели эти ее сладости, добавила она про себя. И что теперь?

— Супы и салаты, говоришь? М-да…

Жизнь — это сплошная цепь испытаний на прочность…

Огород.

Для человека, выросшего в переполненном людьми Чикаго, в высоком многоквартирном доме, грязь кажется исключительно… грязной.

У Хаулеттов был еще огород, и вскоре она поняла, что это почти акр[1] разных овощей, которые либо пойдут им на стол, либо будут закатаны в банки на зиму, либо привезены на местный рынок и проданы как свежие продукты.

— А почему… вы не вспахиваете его… так же, как… поля? — прокричала Дори, ведя по грядке электроплуг. Все ее тело вибрировало вместе с машиной. Белые брюки уже никогда не вернут своей первозданной чистоты.

Флетчер стоял на другой стороне огорода и наблюдал за ее хаотичными движениями. На лице его светилась улыбка. Он крикнул в ответ:

— Здесь нужны маленькие грядки.

— Здесь… нужно… придумать… что-то другое… полегче.

Конечно, у них был специальный огородный трактор, к которому можно было бы подцепить маленький плуг. Но Мэтью сказал, что если она поработает электроплугом, то долго не захочет делать ничего другого и никому не будет мешать. Флетчер, вспомнив его слова, покачал головой и усмехнулся. Мэтью только ничего не сказал о том, насколько забавно будет за ней наблюдать.

Дори нравилась Флетчеру. За ней было не только интересно наблюдать, хотя и это доставляло ему немалое удовольствие. Она вообще оказалась нормальным человеком. Они с отцом не старались скрывать своих чувств по отношению друг к другу, не пытались сделать тайну из того, чем они занимаются по ночам или иногда по утрам, когда отец вдруг «решит», что вполне может покормить коров в одиночестве. Они не демонстрировали это. Но главное — не пытались никого обмануть.

— Послушай, а у вас с отцом это серьезно? — спросил он как-то раз Дори, когда они лежали на траве в тени, до блеска вымыв «Порше». Это уже превратилось в его добровольную обязанность. Он больше не торговался с ней из-за пирогов. Просто, помыв машину, он садился за руль сияющего зеленого «Порше», доезжал до поворота на шоссе и возвращался обратно. Дори все это время за ним наблюдала.

— Все зависит от того, как ты понимаешь слово серьезно, — ответила она и отхлебнула колы из банки.

Она не хотела ставить его на место и говорить, что ее отношения с его отцом совершенно не касаются Флетчера. Зная о роли других женщин в жизни Гила и Флетчера, Дори понимала, что мальчишка, как никто другой, имеет право знать. Именно его их отношения и касаются в первую очередь.

— Серьезно, — подумал он, — ну, это любовь, семья и все такое.

— А, так ты говоришь о том, что по-настоящему серьезно, — теперь уже она призадумалась. Дори не знала, что ему сказать. Она взглянула ему в глаза и поняла, что мальчуган ждет от нее честного ответа. — Понимаешь, Флетч, этого я не знаю. А как бы ты отнесся к этому, если бы понял, что все очень серьезно?

Он пожал плечами и отвернулся.

— Кошмар, если бы в вашем доме снова появилась какая-то женщина, правда?

Он молча кивнул.

— А если бы это была я, ты бы возненавидел меня?

— Это от многого будет зависеть, — он снова пожал плечами.

— От чего же? От того, насколько счастлив будет со мной твой отец? Или от того, сумею ли я позаботиться о Бакстере или Мэтью? А может, самое главное — ничего не менять в вашей жизни? Или достаточно просто разрешать тебе время от времени мыть мою машину?

Он удивленно поднял глаза и тут же расплылся в улыбке, увидев, что она поддразнивает его.

— Флетчер, мне бы очень хотелось пообещать тебе все это. Знаешь, я готова даже отдать все, что у меня есть, ради того, чтобы принадлежать к такой семье, как ваша. Но могу тебе сказать совершенно честно, что просто не знаю, что случится дальше. Мне нравится твой отец. Очень правится. Я полюбила тебя, Бакстера и Мэтью, по… я ведь приехала сюда не для того, чтобы выйти замуж. Я, наверно, сама не смогу определить, зачем я приехала, не смогу сказать наверняка, хочу ли вернуться обратно. Но я точно не хочу делать вам больно, ни одному из вас, и не хочу, чтобы мне сделали больно. Я… я действительно не знаю. Просто стараюсь прожить каждый новый день как можно лучше. От того, что я могу быть рядом с твоим отцом, я становлюсь счастливой, самой счастливой женщиной. И… по-моему, ему тоже хорошо со мной, по крайней мере, сейчас. А о завтрашнем дне я стараюсь не думать, потому что на самом деле не знаю, что произойдет завтра.

Дори прекрасно понимала, что придумывать отговорки самой и выслушивать отговорки от других — это разные вещи.

— Папа?

— Что, сынок? — Гил укладывал Бакстера в постель. Дори пообещала прийти к нему в комнату и почитать сказку перед сном, прежде чем они с Гилом отправятся к ней в спальню. Она как раз поднималась по лестнице, чтобы выполнить свое обещание, когда услышала эту беседу.

— Можно, Дори останется у нас насовсем? У Чарли теперь новая мама. Он говорит, что, если ты женишься на Дори, она сможет стать моей новой мамочкой.

Последовала долгая пауза, наполненная шелестом простыней, а потом Гил наконец заговорил:

— Тебе и правда нравится Дори?

Должно быть, малыш кивнул, потому что затем последовало уточнение:

— Но только не орехово-морковное печенье.

— Да уж, сынок. Оно было не очень, верно? — Молчаливое согласие. — Но ты ведь хочешь, чтобы Дори была счастлива, да? Конечно. Мы все этого хотим. И поэтому нельзя забывать, что Дори не принадлежит нам. В Чикаго ее ждет совсем другая жизнь.

— Но там у нее нет таких маленьких мальчиков. Она сама мне сказала.

— Конечно, нет. Это верно. Но ведь даже если бы она захотела взять тебя с собой, когда будет уезжать, ты не уедешь, потому что у тебя тоже есть своя жизнь, здесь, вместе со мной, Флетчем и Мэтью.

— Ей снова будет одиноко, если она вернется в Чикаго без нас, — тихонько сказал малыш.

— Наверно, будет. Какое-то время. Но у нее там есть своя семья, свои друзья, и вот пройдет время, и мы превратимся… мы превратимся в просто доброе воспоминание, приберегаемое на дождливый день…

— Разве ты не скучаешь? — спросил Гил, глядя на Дори; она стояла на крыльце, завернувшись в одеяло и уставясь в темноту.

— По чему? — спросила она, поворачиваясь, чтобы увидеть его.

— По Чикаго. Суета большого города. Жизнь врача. Да просто настоящая твоя жизнь.

— Так что же, по-твоему, сейчас я не живу?

— Перестань, ты же знаешь, что я имею в виду. Жизнь, которая полна смысла, которая имеет значение для тебя. Или ты собираешься превратить эту ферму в фабрику по производству печенья?

— Да я разорюсь, делая свое знаменитое орехово-морковное печенье.

— Уж это точно. — Он даже не притворялся, что оно ему понравилось. Гил вышел на крыльцо, подошел к ней, обнял за талию и прижался губами к шее. — Но я бы купил тонны того, с ароматом можжевельника, что ты делала как-то на днях.

Она вздохнула.

— Вот его-то как раз я покупала, а не делала.

Он засмеялся и прижался к ней покрепче. Пока он стоял рядом и обнимал ее, ей на самом деле было все равно, понравилось ему печенье или нет. Они стояли вместе, совсем рядом, чуть покачиваясь и думая, как прекрасно было бы, если никогда не нужно было двигаться. Если бы ничего больше не менялось.

— Что ты собираешься делать дальше? — наконец спросил он, вспоминая вечерний разговор с сынишкой и выражение лица Дори, когда она вошла в комнату. — Ведь нельзя спрятаться навсегда.

— Нельзя. Я и не прячусь. По крайней мере, последнее время. — Она помолчала. — Все стало другим. И я меняюсь. Иногда, знаешь, мне кажется, что прошлое остается где-то позади. Я жду следующего дня. Жду новых встреч. Хочу снова взяться за работу. Хочу быть рядом с людьми, которые здесь, вокруг меня. Я уже даже думала: а может, мне поискать настоящую работу?

— Работу? Врачом?

— Ну почему обязательно врачом? — она почти рассердилась. — Кто сказал, что если закончила медицинский факультет, то обязательно должна всю жизнь работать врачом? Я же знаю много другого. В конце концов, я просто разумная женщина. Можно заниматься массой других, дел.

— Например?

— Например, я могла бы преподавать. Биологию в высшей школе. Или другие естественнонаучные предметы в общественном колледже, может быть, даже в простой школе… или… я знаю, что здесь есть специальная программа для медсестер. Можно попробовать ее. Это могло бы облегчить мне возвращение в медицину. Может, когда-то я и вернусь.

— А не слишком ли ты много знаешь, чтобы преподавать сестринское дело в общественном колледже?

— Нет. Я так не думаю. Преподаватель ест: преподаватель, — решительно ответила она, выпрямляя спину и плотнее прижимаясь к нему. — Ты не поверишь, если я расскажу, сколько раз сестры спасали меня, выручали в самых сложных ситуациях. Во время учебы и потом. Я ведь почти не спала целых два года. И частенько переставала что-либо соображать. А они приходили мне на помощь.

— Сколько сил ушло на то, чтобы стать врачом, а теперь ты хочешь все это бросить? Сдаться и опустить руки? — мягко спросил он. — Скажи, а почему ты хотела стать врачом? У тебя в семье кто-то умер?

— Да нет, никто не умирал. Просто… — Она тихонько рассмеялась. — Ты подумаешь, что я окончательно сошла с ума.

— Да это я и так знаю.

Она снова рассмеялась.

— Мне всегда нравились машины. Разные механизмы, понимаешь? Я любила разбираться, как они работают. Мама однажды купила мне стеклянную музыкальную шкатулку. Она просто показалась ей симпатичной. А я влюбилась в нее. В ней можно было разглядывать, как крутятся колесики и шестеренки, как вращается маленький цилиндр с дырочками и звучит музыка. И с тех пор мне стало казаться, что сами люди и весь живой мир вокруг — все это похоже на огромную музыкальную шкатулку. Поверни одну детальку — случится вот это, или, наоборот, то, что происходит, случается именно потому, что ты сделал это и это. Потом я повзрослела, меня стали интересовать мировые проблемы. Я хотела что-то изменить. Но терпения у меня не хватало, чтобы ждать дальних результатов. Поэтому я не стала работать в области экологии или заниматься медицинскими исследованиями. А в больнице как раз можно изменять что-то и видеть результаты таких перемен.

— Ну, а теперь, тебе ведь все равно?

— Нет, не все равно. Но мне кажется, что можно что-то изменять и видеть результаты, занимаясь и другими делами тоже.

— Но уже не быть врачом.

— Нет. Гил, я правда хочу оставить все это в прошлом. Хочу начать все заново. Все сначала.

— И делать это ты собираешься здесь. — Фраза прозвучала как утверждение, а не как вопрос.

Она отвернулась в его объятиях и сомкнула руки у него за спиной.

— А тебя это беспокоит? — спросила она. — О нас уже и так болтают все кому не лень. Если я останусь, начнется пушечный обстрел. И весь Канзас взлетит на воздух.

Он рассмеялся.

— Вот уж на это надо посмотреть! — Он продолжал улыбаться, но во взгляде его появилась серьезность. — Дори, ты взрослая женщина и вольна уехать или остаться — как решишь. Выбор делать тебе.

— Если я останусь, пойдут разговоры.

— Да пусть идут. Им ведь тоже надо как-то развлекаться, — он усмехнулся и поднял брови. — А уж мы-то позаботимся, чтобы им было о чем разговаривать.

— А если я вернусь в Чикаго?

Веселье исчезло на его лице, он стал серьезнее. Внимательно смотрел на нее, будто стараясь запомнить мельчайшие детали ее облика. Затем взял ее лицо в руки и сказал:

— Если ты решишь вернуться в Чикаго, я буду по тебе скучать. Мне будет недоставать тебя.

Она отвела от него взгляд, чтобы не показать своего разочарования. До этой минуты она не отдавала себе отчета в том, что всей душой надеется услышать просьбу не уезжать. Она лишь мечтала, что он переступит эту черту и станет настаивать, чтобы она осталась, потому что он любит ее и не сможет без нее жить.

— Мы оба с самого начала знали, что это не может продолжаться вечно. Было бы прекрасно, если бы это было возможно, но… тебе выбирать, Дори. У тебя в Чикаго своя жизнь. Я понимаю. И постараюсь согласиться с любым твоим решением.

— Считай, что я уже решила, — я остаюсь, — упорствовала она, злясь, что он все так прекрасно понимает и предоставляет принятие решения ей. Что, разве он умер бы, встав на колени и попросив ее остаться с ним? Конечно, нет. Ничего бы с ним не случилось.

— Замечательно. — Улыбка на его лице вспыхнула, подобно огням Лас-Вегаса. — Я рад.

— Как ты рад?

— Очень.

— А что такое — очень рад? Как это?

Глаза Дори подзадоривали его, дразняще выглядывая из-под темных ресниц, на губах ее играла кокетливая улыбка, но в голосе слышался настоящий вызов.

Ну же, как будто говорила она, покажи, насколько ты рад, что я остаюсь. Покажи, как я сама обрадуюсь, что решила остаться.

Гил никогда не занимался самообманом. И не собирался начинать. Он знал, к какому миру принадлежит Дори. Знал, что когда-нибудь она захочет вернуться домой. Она все еще стремилась убежать от прошлого — это он тоже знал. Но все это не меняло его отношения к ней. Ощущения оставались теми же.

Несмотря на серьезное самовнушение, забыв о своих намерениях оградить сердце от проникновения этой женщины, идя наперекор обыкновенному здравому смыслу — он просто влюбился в нее, совершенно потеряв голову и разум. Он любил эту любознательность и желание попробовать как можно больше нового. Мягкость и нежность. Прямоту, с которой она умела выражать свои желания. Он даже подозревал, что стеснительность и ранимость были доселе незнакомы ей самой и что, как только все прояснится и утрясется, он не увидит больше в ней этих притягательных для него качеств. Она сильная женщина. У нее есть собственное мнение. Ему хотелось, чтобы именно такую женщину знали его дети, чтобы она могла оказывать на них положительное влияние, могла показывать, насколько мужественной и сильной бывает обычная женщина. Она принадлежала к тем женщинам, на которых мог положиться мужчина. Он мог бы рассчитывать на ее помощь, если вдруг жизнь подведет его.

Любить Дори — просто глупо, и он это знал. Это могло принести ему лишь боль. Но в тот момент, когда лицо ее было совсем рядом, а стройное крепкое тело прижималось к нему, он был спокоен и чувствовал себя совсем молодым и ожившим, счастливее, чем был за многие годы. В тот момент любовь к Дори была риском, на который он был готов пойти, даже хотел пойти. И неважно, какую цену придется заплатить за эту любовь. Это не имело значения.

— Очень рад — это значит, что я настолько рад, что хочу устроить праздник, — ответил он, быстро целуя Дори в губы. — Хочу выкинуть что-нибудь совершенно сумасшедшее, дикое.

— Например? — Она оказалась совершенно не готова к такой его реакции.

На нем были только джинсы, которые он натянул на голое тело, когда пошел искать ее. Она, нахмурившись и не понимая, смотрела, как он спускает их до колен и вышагивает из них.

— Давай побежим голыми по полям!

— Ой, нет, давай не будем…

— Обязательно. Ты и я. Голые и свободные. Будем любить друг друга под светом звезд.

— Да ты с ума сошел.

— Я чувствую себя немножко сумасшедшим. Это ты сводишь меня с ума. Отпусти одеяло.

— Нет. На мне ничего нет.

— Я знаю, — улыбнулся он. Поняв, что она и не собирается опустить одеяло, в которое завернулась, выходя на крыльцо, Гил покачал головой и решил пойти к той же цели, но только более длинным и хитроумным путем.

— Глупая вы дама, Дороти Деврис, — проговорил он, пропуская обе руки" в приоткрытое спереди одеяло. Пальцы его ласкали гладкую нежную кожу Дори.

— Ты просто сошел с ума, — повторила она. Тело ее уже начинало дрожать от предвкушения высочайшего наслаждения.

Он мягко целовал ее, покусывая нижнюю губу. Целовал в щеки, мочку уха, шею, снова возвращался к губам. Он обследовал все самые чувственные местечки ее лица. Сладкие, дразнящие поцелуи, от которых она начинала пламенеть знакомым ему жаром. Он опустил обе ладони на ягодицы Дори и придвинул ее поближе. Руки вновь побежали по спине, с каждым движением прижимая ее тело все плотнее и плотнее. Потом они успокоились на уже возбужденных грудях, поигрывая сосками. А губы его в это время опускались все ниже и ниже, вдоль хорошо знакомой тропинки. Она распахнула одеяло, чтобы впустить его язык в святая святых, откуда возбуждение уже добралось до всего тела. Ноги ее ослабли. Одеяло упало на пол, она закинула руки ему на шею и нежно целовала его виски и шею, а потом снова вернулась к губам. В этих поцелуях чувствовалась такая страсть, что он замер на месте.

Он понимал, что сейчас она полностью принадлежит ему, что она пойдет за ним в темноту ночи. И тогда он остановился и внимательно посмотрел на выражение желания и непонимания в ее глазах.

— Пойдем же, Дори! — прошептал он, нагибаясь, чтобы поднять упавшее одеяло. — Не станем бегать. Просто будет любить в звездном сиянии.

Зачарованно Дори протянула ему руку и пошла вслед за ним по ступенькам в сад. Трава была мягкой, влажной и прохладной под босыми ногами. С неба им улыбалась полная луна, и от этого все вокруг казалось волшебным и нереальным.

Он расстелил на траве одеяло, расположив его подальше от теней деревьев, на открытом месте. Обернулся назад, и у него перехватило дыхание. Дори купалась в лунном свете, как мифическая богиня. Само совершенство. Она была обольстительна и неприступна.

— Дори… — В его устах ее имя звучало как молитва. Тело его вдруг ослабело. Его стала бить дрожь, когда она сделала всего один шаг по направлению к нему. Если бы он мог сказать, насколько прекрасна она была в эту минуту! Если бы мог подобрать слова! Но не было слов, которые сумели бы описать ее великолепие. Она уже подошла совсем близко. И вдруг он испугался, что она сейчас исчезнет, испугался, что на самом деле ее здесь просто нет. Он замер и стал ждать, и наконец она сама прикоснулась к нему.

— Если бы ты только видел, — прошептала она. — Твое тело похоже на скульптуру, отлитую из лунных лучей. Так прекрасно!

Она положила руку ему на сердце, и рука горела, как раскаленное клеймо, как будто отмечая его на веки вечные. Он так много хотел рассказать ей, ему нужно было столько сказать… Все это вместилось в одно-единственное слово:

— Дори…

Они стояли друг перед другом в лунном свете, обожая, поклоняясь и служа своей любви. Они были богами, могущественными богами, которые могли держать в руках молнию, а в сердцах — бурю. Сама природа преклонилась перед ними. Они слились воедино, и уже невозможно было отличить одного от другого.

Заснули они в мягкой и ласковой ладони земли, завернувшись в покрывало любви и согревая друг друга. Им было спокойно и радостно.