Мир Леонардо. Книга 1

ГЛАВА 2 Жизнь как секрет, или…

(Иллюстрация, использованная к шмуцтитлу: Леонардо да Винчи и Верроккьо, «Крещение Христа», фрагмент)

Если верить Вазари, автору первого и самого популярного «Жизнеописания» Леонардо да Винчи, написанного в XVI веке (когда Леонардо умер, Вазари было восемь лет), то Леонардо ушел из жизни в замке Клу на руках французского короля Франциска I, который царственно обласкал его в последнюю минуту…

Но потом исследователи «трудов и дней» великого флорентийца обнаружили в королевских архивах документ, доказывающий, что в тот день, когда Леонардо скончался, 2 мая 1519 года, Франциска I в Амбуазе не было. Судя по этому документу, король находился в Сен-Жермене. Но сторонники легенды не успокоились: они выдвинули версию, по которой государственный канцлер датировал документы сообразно с временем и местом, где пребывал сам.

Сторонники легенды убеждали оппонентов, что Вазари о последних минутах Леонардо да Винчи узнал от его любимого ученика Франческо Мельци, который был рядом с великим учителем до конца.

Но легенда постепенно тускнела, потому что все новые документы в архивах говорили о том, что Франциска I второго мая в Амбуазе не было.

Легенда потускнела, но не умерла, от нее осталась не только возвышенно-романтическая картина французского художника XIX века Энгра, но и романтические аргументации, которые, в частности, нашли отражение в итальянском телефильме «Жизнь Леонардо» (он был показан несколько лет назад в ста двадцати странах).

Бруно Нардини — автор телеромана, положенного в основу фильма, один из самых талантливых современных исследователей жизни Леонардо — перенес события из реальной действительности в возвышенные видения самого Леонардо: умирая, он видит короля, который летит к нему на бешеном коне вдоль берега Луары, умоляя: «Маэстро, отец мой (Франциск I действительно называл Леонардо отцом), подождите меня!»

Легенда не хочет умирать. И виноват в этом сам Леонардо. Его личность, казавшаяся даже современникам непостижимой и загадочной, располагала к легендам.

Они рождались и уже не умирали. Живет легенда о его таинственной любви к жене флорентийского купца Франческо ди Бартоломео да Дзаноби дель Джокондо, которую он увековечил на портрете. По сей день не утихают споры, кто же действительно изображен на портрете, названном именем «Джоконда». Легенда не умирает, и экскурсоводы в Лувре рассказывают удивительные подробности об этом загадочном и трагическом романе.

А легенда о путешествии Леонардо на Восток, в горы Армении! В его архивах были найдены черновики письма на имя высокопоставленного лица в Сирии, наместника «султана Вавилонского» (Вавилоном тогда называли Каир). В письме Леонардо повествует о путешествии по Армении и о желании посетить Сирию, для того чтобы осуществить ряд великих замыслов. Черновики действительно написаны рукой Леонардо, но абсолютно точно установлено, что ни в Армении, ни в Сирии он никогда не был.

Леонардо был великим фантастом. Он воспринимал реальность настолько полно и ярко, будто был наделен не пятью чувствами, а пятьюстами, и, несмотря на это, ему мало было реальности. Повторяя часто в записях, что не надо желать невозможного, он невозможного хотел постоянно.

Легко развенчать легенды, окружающие его имя, особенно сегодня, когда найдены новые рукописи, когда расшифрованы его странные, «зеркальные» письмена. (Он писал справа налево, и поэтому читать его можно лишь посредством зеркала.) Но легенды, если заимствовать термин из Льюиса Кэрролла, — Зазеркалье. А Зазеркалье, несмотря на всю фантастичность этой страны, отражает нечто реально существующее. Ведь это не мир чистых вымыслов, а третье или четвертое измерение Зеркала, в котором живет мир реальный.

Да, Леонардо не был на Востоке, но совсем недавно в Стамбуле был обнаружен листок с турецким переводом письма Леонардо турецкому султану Баязиду Второму.

В этом письме он писал:

Гидротехника была одним из самых любимых увлечений Леонардо да Винчи. Ему хотелось менять русла рек, строить каналы, осушать болота.

В этом было что-то фаустовское — Фауст ощутил высший смысл бытия, осушая болота.

Леонардо, как никто, чувствовал воду:

Это можно отнести и к реке человеческой жизни.

Но судьба самого Леонардо, к сожалению, бывала часто завлекаема насильственно.

Рассказать об этой судьбе нелегко.

Был у меня соблазн изложить биографию героя моего повествования строго хронологически, от первой строки: «Родился в апреле 1452 года в маленьком селении Винчи у подножия Албанских гор, между Флоренцией и Пизой», до последней строки: «Умер в мае 1519 года в замке Клу в французском городе Амбуазе».

Но между этими двумя строками жизнь настолько странная, не остросюжетная, не авантюрно-детективная, чем отличаются биографии людей итальянского Ренессанса, а именно странная, не поддающаяся стройному или систематическому анализу, что для постижения ее, наверное, нужны — понимал я все полнее — иные решения.

От строгого хронологического повествования удерживало меня и то обстоятельство, что в этом стиле выдержаны почти все жизнеописания Леонардо, начиная от самого известного из них — пера Джорджо Вазари.

Располагая большой «библиотекой по Леонардо» (я собирал ее более тридцати лет), удержаться от соблазна изложения биографии, основанного на фактах, описанных уже тысячи раз, было нелегко.

Но чем основательнее я погружался в жизнь Леонардо, тем ощутимее становился подводный риф, о который разбивался замысел строгого хронологического повествования: множество раз описанное не обладало неопровержимой достоверностью.

Личность, которой посвящено более трех тысяч томов, оставалась загадочной.

Я избрал иную композицию, основанную на логике моего постижения этой судьбы, имея в виду в большей степени жизнь духа, не поддающуюся систематизации.

Помнится, Паустовский делился с читателем замыслом написать о чем-нибудь, не помышляя о канонах и традициях, настолько раскованно, когда рука повинуется лишь игре мысли.

Я решил написать раскованно не потому, что этого хочет мое авторское «я», а потому, что этого, как мне кажется, хочет личность самого Леонардо.

Я вглядывался в его жизнь, различая в ней все новые образы мира и не помышляя о том, чтобы уложить их в некую тесную систему. Леонардо учит видеть, в том числе видеть в одной человеческой жизни больше, чем…

Начнем не с первой строки его сложного и странного земного странствия, а с последней.

Он умер в Амбуазе 2 мая 1519 года… И был похоронен, согласно завещанию, в одной из амбуазских церквей, в часовне. Эта церковь была разрушена в 1808 году.

Может быть, они играли и костями Леонардо…

Но поклонники великого художника и ученого, пользуясь старинными документами и рисунками, искали его могилу и, как им казалось, нашли.

То, что некогда было телом, приняло необычную позу.

Голова опиралась на руку.

Леонардо будто бы и по ту сторону жизни размышлял.

О чем?..

Неизвестно, что стало потом с черепом Леонардо.

(О, если бы, — думал я, читая эти горькие строки, — был там в то время наш Михаил Михайлович Герасимов, восстанавливающий с научной точностью лицо по черепу…)

Но в Амбуазе меня, конечно, повели на могилу Леонардо да Винчи. На его символическую могилу: часовня и бюст Леонардо на высоком постаменте.

Экскурсовод рассказал, что подлинная могила Леонардо уничтожена была в конце XIX века загадочным обвалом горы.

Тоже легенда?

В Амбуазе Леонардо дописывал картины, в том числе и ту, что названа «Джокондой», занимался математикой, играл на лире и пел.

Но особенно увлекло его обследование водных источников.

У него зародились новые замыслы сооружения каналов, соединения рек, орошения полей.

Франциск, в отличие от других его покровителей, не настаивал на том, чтобы Леонардо писал картины: может быть, он был единственным из меценатов, который действительно его понимал и любил, хотя, конечно, не бескорыстно.

Франциску импонировало, что он покровительствует великому человеку.

Авторы итальянского телефильма уверяют нас, что в Амбуазе Леонардо возвращался мыслями к детству.

Точная дата рождения Леонардо установлена лишь недавно, в 1931 году.

Да… перед нами великий человек, «виновник будущего», о котором будущему, то есть нашей современности, известно гораздо меньше, чем можно было ожидать. Несколько веков не ведали, когда точно родился, и до сих пор неизвестно, где покоятся его кости.

Немногим больше известно и о его матери. Может быть, она была, как утверждают некоторые исследователи, крестьянкой, может быть, из родовитой семьи. Обе версии одинаково убедительны и одинаково неубедительны.

Подлинно из документов, не подлежащих сомнению, известно лишь одно: он был внебрачным сыном нотариуса Пьеро да Винчи.

Мать Леонардо после его рождения вышла замуж за местного жителя Антонио.

Леонардо жил в детстве с мачехами.

Жёны Пьеро да Винчи умирали (в ту эпоху молодые женщины умирали часто), и он женился опять и опять, оставив после себя десять сыновей и двух дочерей.

Нам почти ничего не известно о детстве Леонардо. Лишь однажды в записях он коснулся начала жизни, рассказав о странном сне: будто бы коршун подлетел к его колыбели, открыл ему рот и ударил хвостом несколько раз по губам. Леонардо потом часто возвращался мыслью к этому сну. Особенно когда думал о том, что человек может и должен летать.

Бруно Нардини называет коршуна вестником судьбы. Но коршуны не были редкостью в той долине, где расположено село Винчи…

Когда Леонардо уехал с Пьеро да Винчи и его первой женой — юной флорентийкой Альбиери во Флоренцию, ему было немногим более десяти лет.

Альбиери умерла, молодой вдовец женился на шестнадцатилетней Франческе Ланфредерини, а маленький Леонардо переехал из родного (родного ли?) дома в мастерскую известного художника Андреа Верроккьо, став его учеником.

Верроккьо мы обязаны тем, что можем увидеть подлинные черты совсем юного Леонардо.

Мальчик послужил моделью для художника, когда он лепил, а потом отливал в металле юного Давида.

Уже тогда Леонардо да Винчи был поразительно красив, что отмечали потом в воспоминаниях его современники.

Поразительно красивым, «божественно красивым» он оставался до последних минут жизни.

…В сухих, безэмоциональных записях Леонардо исследователи старались найти нечто относящееся к удивительным обстоятельствам его жизни. И они все больше убеждались, что Леонардо и в этом смысле уникален: при массе записей, при Гималаях исследований, ему посвященных, он остается загадкой. Автор «Трактатов» и «Кодексов», которые по сей день находят в библиотеках мира, «Мадридский кодекс», человек, о котором написаны тысячи книг, по-прежнему непонятен, как инопланетянин. Человечество располагает массой документов, массой аналитических попыток разобраться в этих документах, и все же что-то самое существенное, самое глубинное и, может быть, самое дорогое ускользает, не дается нам…

Полемически заострив ситуацию, можно утверждать: нам известно все о нем и не известно ничего. Все о его научно-инженерной деятельности до мельчайших, не в состоянии быть измышленными самой богатой фантазией подробностей, почти все о его художественном творчестве, и ничего о его жизни внутренней, и далеко не все об обстоятельствах внешних.

Он сообщил потомству, почему жужжат мухи, как рождаются разные типы волн и на что иногда бывают похожи облака в вечерний час, но нам неизвестны даже его отношения к отцу и к матери, мы не знаем, любил ли он женщин, были ли у него возлюбленные.

(Писатели, в частности Мережковский, фантазируют на эту тему увлекательно, но неубедительно.)

Неизвестны нам и важные события его жизни. Невольно создается впечатление, что, засекречивая зеркальным письмом мысли и наблюдения, он и этому письму все же не доверял тайн души. Они оставались в туманном, недостижимом Зазеркалье. И останутся там навсегда.

Именно поэтому исследователи ловят обмолвки, повторения, усматривают в сухих сообщениях важных событий будто бы укрощенную эмоциональность.

Через несколько десятилетий после разлуки с родным селением Винчи и женщиной, которая была его матерью и которую он, возможно, в детстве ни разу не видел, Леонардо записал:

Он записал это уже в Милане. На службе у герцога Лодовико Моро.

Дмитрий Сергеевич Мережковский первым высказал версию, что Катерина — это мать Леонардо, которая совершила путешествие в Милан, чтобы повидать сына.

Зигмунд Фрейд согласился с этой версией, заметив в сухой информационной записи одну странность: день и месяц повторены дважды. «В день 16 июля… 16 июля 1493 года».

Фрейд увидел в этом повторе не рассеянность или небрежность, а высшую сосредоточенность взволнованной души, которая хочет скрыть беспокойство.

Позже Леонардо заносит в книжку:

Фрейд называет этот документ «непостижимым для потомства». И с ним соглашаются современные исследователи.

Он убедителен именно этой непостижимостью, именно этой, как отмечает Бруно Нардини, «ужасающей бесстрастностью».

Леонардо защищает от посторонних жизнь и муку собственного сердца.

Леонардо не выдумывал мадонн. Он был первым из художников, кто делал обширные физиономические наблюдения. Недаром он утверждал, что «хороший живописец должен писать две главные вещи — человека и представление его души». Поэтому Леонардо и советует художнику, где бы он ни находился, сосредоточенно и незаметно наблюдать, зарисовывать все разнообразие человеческих чувств и черт.

В юности, как и в более поздние годы, он видел женщин, освещенных ожиданием и радостью материнства. Но из его собственной души, вероятно, что-то ушло — может быть, тоска по матери. Поэтому его поздние мадонны менее печальны, менее сосредоточенны, менее углублены в себя.

Ранние мадонны и Джоконда — существа из разных миров.

В Джоконде нет абсолютно ничего от тепла и очарования материнства, и вообще, чем взрослее становится Леонардо, тем менее ощутимо в его мадоннах то особое состояние души, которое отличало их раньше.

Может ли быть Джоконда возлюбленной? Это, конечно, не исключено, хотя вероятно и даже вероятнее всего, что возлюбленной Леонардо она не была.

Может ли быть Джоконда матерью?

Мне кажется, никогда. Если есть чувство, которое абсолютно отсутствует в ее облике, то это именно чувство материнства.

Джоконда — это судьба и это ответ судьбе.

Ее мог написать лишь человек, у которого судьба отняла мать.

Мы почти ничего не знаем о той поре жизни Леонардо, когда неосознанно складываются отношения между человеком и миром, оставляя неизгладимую печать на восприятии действительности, формируя склад души и ума.

Леонардо был не только художником, ученым и инженером, но и писателем.

Но о детстве он оставил нам лишь одно воспоминание — сон о коршуне.

Был ли Леонардо ребенок-чудо?

Нам об этом ничего не известно.

О чудо-детях сохранились документы и легенды. Известно, например, что художник XV века Мантенья был записан в цех художников, когда ему было десять лет.

Один из первых и самых серьезных исследователей культуры Италии в эпоху Возрождения Якоб Буркхардт отмечает, что в то время необыкновенные дети встречались часто.

Гиулио Кампагнела, родившийся в 1440 году, в пятнадцать лет уже был известен как живописец, ученый, музыкант и поэт. Буркхардт упоминает о ребенке, который с шести лет изображал Меркурия с удивительной грацией и вполне соответственно обстоятельствам; о десятилетнем мальчике, который держал перед папой римским в течение двух часов речь, исполненную эрудиции и ораторского искусства.

Полициано упоминает в одном письме об одиннадцатилетнем мальчике, умеющем диктовать одновременно пять писем на разные, заданные ему тут же темы.

Семилетние дети писали латинские письма. Среди четырехлетних были ораторы, изумлявшие аудиторию чистой латинской речью.

Был ли Леонардо необыкновенным ребенком?

Вряд ли.

Ведь мерилом исключительности было ораторское искусство или овладение латынью. Леонардо всю жизнь был к этому равнодушен.

Мне кажется, необыкновенность Леонардо в раннем детстве (это, разумеется, не больше чем «рабочая версия») можно объяснить исключительностью Ивана Бунина, о которой он подробно, с величайшей точностью рассказал в романе «Жизнь Арсеньева». Самым содержательным в этой, в сущности, обыкновенной необыкновенности было ежеминутное, не прекращающееся даже во сне общение с землей, со всем тем чувственным, вещественным, из чего создан мир.

Это было общение с солнцем, травой, дождем, с оврагами, с чащами, с животными, особенно с лошадьми — с «божественным великолепием мира».

У Бунина это «божественное великолепие» — в рассказах и повестях.

У Леонардо да Винчи — в рисунках и картинах.

В «Жизни Арсеньева» можно найти строки, освещающие тайну детских лет Леонардо да Винчи.

Бунин в старости писал:

«Почему с детства тянет человека даль, ширь, глубина, высота, неизвестное, опасное, то, где можно размахнуться жизнью, даже потерять ее за что-нибудь или за кого-нибудь?»

Бунин писал о том, что в детстве окружающий мир не только великолепен, но и «пленительно-страшен».

И это тоже можно найти в рисунках и картинах Леонардо.

Всю жизнь Леонардо волновали разнообразные растения, он рассматривал их с углубленной любознательностью ботаника и выписывал с величайшей тщательностью. Некоторые виды растений нарисованы Леонардо с научной точностью, позволяющей говорить о нем как о ботанике.

И всю жизнь Леонардо испытывал огромный, так и не разгаданный до сих пор интерес к пещерам, массам камней, темным сырым гротам.

Может быть, и в этом таинственном увлечении выразилась его скрытность и замкнутость.

Леонардо о себе как о человеке почти ничего не написал, но разве мы не можем воссоздать — по картинам — его духовный облик, его человеческую уникальность, истоки которой в детстве?

Мастерская Андреа Верроккьо, как и все мастерские художников итальянского Ренессанса, была удивительным миром, где соседствовали живопись с архитектурой, архитектура с инженерией, инженерия с самыми различными рабочими ремеслами.

В этом выразился дух Ренессанса, его единая, цельная культура, формирующая универсального человека.

В мастерской Верроккьо рядом с мастером работали и жили юные, веселые, талантливые художники. Но Леонардо с самого начала удивлял учителя и сверстников «фантазиями».

Но это было не беспечное воображение художника. Его буйная фантазия питалась точными наблюдениями ученого. Он уже в юности изображал то, что одновременно и существует и не существует.

В этом — будущий Леонардо, самый фантастический реалист мира.

Одной из первых его работ был картон, по которому во Фландрии должны были выткать портьеру для португальского короля. Картон этот утерян (что потом станет трагической судьбой большинства работ Леонардо), нам о нем известно лишь по «Жизнеописанию» Вазари, который отмечает, что травы и животные на поляне были изображены с удивительной точностью, а листья и ветви фигового дерева исполнены с терпением, обнаруживающим упорство этого таланта.

На этом картоне первый раз Леонардо-ученый соединился с Леонардо-художником.

Он изучил строение пальмы, чтобы почувствовать ее гибкость и грациозность, он нашел идеальные формы, почерпнув прообразы в самой жизни.

Одна из картин, изображающая Нептуна в колеснице, запряженной морскими конями, тоже не сохранилась. О ней рассказывает Вазари.

Эти летящие, летящие кони всю жизнь сопровождали Леонардо — самого медлительного из живописцев!

Он любил бешеный бег коня, его восхищал момент, когда этот бег укрощался сильной рукой опытного наездника.

При всей научной точности его ума, при всем углубленном любопытстве к реальности у Леонардо всегда чувствуется желание создать то, чего в реальности нет.

В жизнеописаниях Леонардо уже давно стала общим местом история фантастической росписи щита. Она почерпнута у Вазари.

К серу Пьеро да Винчи однажды обратился некий поселянин с вопросом: можно ли во Флоренции найти художника, который расписал бы щит, собственноручно вырезанный поселянином из фигового дерева?

Сер Пьеро, человек, умеющий ценить нужных людей, — а поселянин был большим мастером ловить птиц, удить рыбу, чем увлекался и серьезный нотариус, — пообещал, что щит будет расписан.

Он поручил эту работу сыну.

Леонардо отнесся к, казалось бы, маловажному делу с величайшим рвением.

Щит был выправлен на огне, выровнен токарем, а затем… затем началось самое удивительное, заслуживающее особого осмысления в этой уже почти банальной, тысячи раз описанной после Вазари истории.

Леонардо изобразил на щите ужасное чудище. Оно выползало из темной расщелины, из раскрытой пасти вырывался огонь, а из ноздрей дым.

Не ожидавший ничего подобного сер Пьеро при первом взгляде на щит отшатнулся в страхе, ему показалось, что перед ним не изображение, а живое существо.

Леонардо добился своего!

Он создавал чудище, заимствуя формы у хамелеонов, ящериц, летучих мышей, которыми заполнил мастерскую, где они издыхали; в комнате стоял смрад, но он в упоении работой, наверное, этого не замечал.

В этой истории мне хочется выделить одно не замеченное ранее обстоятельство: Леонардо создал чудище на щите. Щит должен устрашать!

Через несколько столетий известный английский художник Теннил, иллюстрируя «Алису в Зазеркалье» Льюиса Кэрролла, нарисовал устрашающее чудище для обложки. Но насколько органично было подобное изображение на щите, настолько же неоправданно было оно на обложке «Алисы», поэтому Кэрролл и отказался от рисунка.

А сейчас коснемся одной из самых странных загадок характера и мировоззрения Леонардо.

Он уже успел уехать из Флоренции в Милан, он уже успел в Милане создать бессмертные вещи, в том числе «Тайную вечерю», когда наступили трагические для Италии дни.

Началась война.

Иноземцы грабили и уничтожали города, не щадили ни женщин, ни детей, ни стариков. Судьба любимого Леонардо Милана висела на волоске.

О чем же думал Леонардо в те трагические дни?

Да, да, тут мы касаемся одной из самых странных и страшных загадок его характера и мировосприятия. Он записал в те тревожные, судьбинные дни:

Создатель новых видов вооружения, которые в соответствии с уровнем техники его эпохи сопоставимы лишь с атомными бомбами, был занят тем, чтобы… заставить каплуна высиживать куриные яйца, дав ему корм, насыщенный вином.

Иные современные исследователи жизни Леонардо объясняют эту непостижимую запись тем, что в ней скрыта тайная метафора. Каплун — это сила, которая готова была уничтожить Милан. Куриные яйца — это вечная жизнь.

Но мне этот образ кажется весьма надуманным. Более вероятно, что Леонардо действительно волновала «данная реальность»: пьяный каплун, высиживающий куриные яйца.

Эта «модель» ничтожна и более чем неактуальна в сопоставлении с тотальными ситуациями современной ему действительности. Но при всей ничтожности это микрочастица вечно загадочного мира, который никогда, ни при каких обстоятельствах, не переставал его волновать.

Этот микроэксперимент — в духе всех экспериментов Леонардо, пытающегося познать мир и изменить мир. В этом будто бы безразличии ко всему можно увидеть и острый интерес ко всему. В этом «индефферентизме» можно усмотреть и мудрость, мудрость человека, который, видя, что его большие мысли сегодня не нужны, пытается послужить человечеству маленькими мыслями.

Он жил в остросюжетное время и умел в это остросюжетное время решать и микрозагадки.

А постарев (об этом тоже рассказывает Вазари), Леонардо создал чудо-ящерицу.

Однажды садовник (это было уже в Риме) показал ему в кувшине зеленую ящерицу с голубой шеей. Леонардо попросил отыскать и вторую ящерицу, хотя бы и мертвую. Из двух ящериц, живой и мертвой, он создал фантастическое существо с крыльями, рогами и бородой. Ящерица была похожа на дракона. Держал он ее в коробке.

«Что там у тебя в коробке?» — спрашивали его.

Он поднимал крышку, и люди отшатывались в ужасе, как когда-то отшатнулся нотариус Пьеро да Винчи.

Когда сопоставляешь тот щит, который Леонардо перевоплотил во фрагмент ужасного фантастического мира, с ящерицей, которую он переделал в фантастическое существо, вызывающее страх и трепет у окружающих и веселье у него самого, кажется, что и первый, и второй — опыты юноши, лишь начинающего жить.

Но щит действительно забава юности, а ящерица — забава или утеха старости?

Старости? Нет.

Эту ящерицу «лепил» из живого материала тот же юноша.

Леонардо старел, не старея.

Порой думаешь, что он тратил себя на веселую и странную чепуху, но эти забавы — забавы гения — заключали в себе ту же страсть к познанию мира, к неведомым формам, заложенным в его недрах, что и великие опыты в науке и искусстве. Страстная любовь к новизне (а творчество — это рождение новизны) видна и в серьезном и в «несерьезном»: в его летательных аппаратах, в его анатомических штудиях, в его архитектурных замыслах, научных изысканиях-и в мальчишеских розыгрышах и чудачествах. Новизна и в искусственных крыльях, которые должны поднять человека к небу, новизна и в чудище на щите, новизна и в ящерице, ставшей диковинным инопланетным существом, новизна и в желании, чтобы пьяный каплун высиживал, что несвойственно ему, куриные яйца. Наверное, эти диковинные вещи надо рассматривать как живые метафоры его духовного мира, помогающие лучше понять вообще мир человека.

Многие современники не понимали его и даже осуждали. В их числе был, как это ни странно, и друг Рафаэля — Кастильоне, который обвинял Леонардо в том, что он губит «великое искусство». Но, обвиняя, Кастильоне невзначай высказал глубокую мысль — может быть, одну из самых верных и ключевых мыслей о Леонардо. Кастильоне объяснял «нелюбовь» Леонардо к живописи тем, что есть вещи, которые великий художник высказать в живописи не может. Трагедия Леонардо в том, что ему, гениальному живописцу, было мало живописи, он хотел созидать новые формы не в искусстве, а в самой жизни. (Через несколько веков это трагически повторилось в судьбе нашего Гоголя и заставило его кинуть в огонь рукопись второй части «Мертвых душ». Гоголю тоже было мало одной литературы…)

При всей своей гениальности живопись Леонардо все же не могла выразить его грандиозное понимание мира, его неутолимую жажду новизны, его фантастическое (для современной ему эпохи) видение действительности, поэтому, кажется мне, и рождались странные забавы.

Ему хотелось овладеть «последними тайнами» мира — тайнами бессмертия. Именно это и делает его бессмертным. Во всем, чем он занят, чувствуется желание победить разрушительную силу времени. Этого не понимали его меценаты, и в первую очередь — могущественный покровитель папа Лев X. Папа Лев X поручил ему написать фреску за алтарем церкви Сант-Онофрио.

Это было уже в Риме, куда потянулись все художники к папе, любящему искусство. Через несколько месяцев папа поинтересовался работой Леонардо. Ему ответили, что Леонардо расписывать фреску не начал, он перегоняет масла и особые травы для получения лака, который обеспечит фреске долговечность.

Лев X раздраженно заметил: «Человек, который думает о конце работы, даже не начав ее, никогда ничего не выполнит!»

Между тем в том, что Леонардо начал работу над фреской с конца, выразился весь его характер, не понятый нетерпеливым заказчиком. Эти масла и травы были для Леонардо отнюдь не забавой. (Для него вообще забав в нашем понимании не было.) Овладеть тайной вечной молодости, тайной вечной жизни было мечтой той эпохи, недаром увлеченной алхимией.

Алхимики искали «философский камень». Лак, который хотел создать Леонардо, и был для него «философским камнем».

«Философским камнем», который дарует фреске вечную молодость, вечную жизнь.

Все попытки охватить бытие Леонардо одной мыслью, единой системой бессильны. Поэтому, наверное, Поль Валери и назвал работу, посвященную ему, «Введение в систему Леонардо да Винчи». «Введение…» Нелегко отважиться на большее, чем введение, когда пишешь об этом человеке.

Две будто бы несущественные подробности — мысль о пьяном каплуне и забота о травах, делающих фреску долговечной, — открывают, по-моему, нечто важное в характере Леонардо.

А его фаустовское желание осушать болота? Фауст у Гёте, как мы помним, воскликнул: «Мгновение, повремени!»— то есть ощутил, что настал высший миг его жизни, насыщенный вечностью.

Работа по осушению болот — а ее Лев X поручил Леонардо, разочаровавшись в нем как в живописце, — доставляла ему величайшую радость. Обследуя вредоносные Понтийские болота, он вновь почувствовал себя в родной стихии, «водных дел мастером», как в те времена, когда осушал болота для Лодовико Моро. В Виндзорском собрании сохранилась великолепная карта Понтийских болот, составленная Леонардо.

Но через короткое время мирная римская жизнь оборвалась. Во Франции умер Людовик XII, и новый король — Франциск I собирался в поход на Ломбардию, чтобы вытеснить из Милана швейцарцев и сына Лодовико Моро. Леонардо выехал к войскам папы Льва X с Джулиано Медичи.

Он уже не вернулся в Рим.

Автор одного из самых тонких эссе о Леонардо да Винчи — Уолтер Патер пишет о нем, что он явился в мир с «секретной миссией». В чем же была эта «секретная миссия»? Писать картины? Строить летательные аппараты? Изучать анатомию? Изобретать новые военные орудия и мирные машины? Задумывать «идеальные» города? Осушать болота? Леонардо никому не открыл этого «секрета». Но по всей вероятности, он и сам ощущал себя человеком, выполняющим в мире некую «секретную миссию». Отсюда и все его большие и малые «секреты» и в записных книжках, и в жизни. Известно, что одно время он тайно занимался оккультными науками, алхимией, его называли магом. В ту эпоху увлечение натуральной магией было велико, несмотря на первые успехи естествознания. Но не это, конечно, было его «секретной миссией». Астрологией и алхимией занималось немало людей в его окружении. Это была мода.

Франциск I вошел с войсками в Италию, в Болонье Лев X с ним помирился, тогда же Франциск I убедил стареющего Леонардо оставить Италию ради Франции, где от него ничего не потребуют, кроме радости общения. Леонардо уехал из Италии.

По дороге Франциск I наслаждался его рассказами, его открытиями, его наблюдениями. И наверное, его шутками, его остроумием. По всей вероятности, Леонардо был интереснейшим собеседником. Настолько интересным, что Франциск поселил его рядом с собственным дворцом в Амбуазе, в замке Клу, и устроил тайный подземный переход, чтобы в любой час навещать высокого гостя.

Но не чересчур ли увлеклись мы логикой нехронологического повествования ради постижения загадок мира Леонардо? Не пора ли для того, чтобы читатель увереннее чувствовал себя, сообщить основные даты и события этой жизни в строго хронологическом порядке? Мне по-чему-то хочется отодвинуть этот момент нашего рассказа и вернуться опять к сумасшедшим загадкам, рисункам, играм Леонардо. В этом «сумасшествии» отразились не только особенности личности художника и ученого, но и дух эпохи — вероятно, самой фантастической и «безумной» из всех эпох, когда-либо существовавших в истории человечества. Леонардо испытывал особый интерес к старым стенам, на которых он умел видеть все образы мира.

Этот интерес разделяли и его современники.

Михаил Владимирович Алпатов отмечает, что Пьеро ди Козимо — художник-фантаст итальянского Ренессанса — с удовольствием всматривался в ветхие стены, угадывая в пятнах битвы, коней и фантастические города, облака. Был «фантастом» и Микеланджело, утверждавший, что «люди жаждут увидеть невиданное и казавшееся им немыслимым вместо общеизвестного».

На исходе Возрождения об игре фантазии, о фантастичности мира, человеческих судеб и отношений размышляли трагические и комические герои Шекспира.

Леонардо осуждал тех, кто не довольствуется красотой мира, и в то же время сам был фантастическим реалистом, то есть именно не довольствовался, желая чего-то невозможного. Фантастический реализм сквозит в его пейзажах и записях. И в то же время он любил именно эту реально существующую красоту мира, понимал ее, как никто, широко и подробно.

В сущности, разгадка Леонардо — в этой любви-нелюбви, в этом довольстве-недовольстве — именно поэтому равносильна, может быть, разгадке мира, жизни.

И эта неуемная, эта первобытная страсть увидеть все переходы, переплавки, перековки, перевоплощения, пере… пере… то есть схватить острым и точным наблюдением и запечатлеть карандашом или кистью самые интимные моменты в становлении реальности, когда нечто известное и явно существующее переходит в нечто неизвестное, совершенно новое, пока загадочное.

Он отвергал алхимию как науку, но живая алхимия мира поглощала его целиком. Лаборатория его мысли — слепок лаборатории мира. Лаборант, алхимик, кудесник, Дон Жуан познания, искавший истину с той же страстью и непостоянством, как Дон Жуан красоту…

По мере разделения труда и «распада» культуры на различные науки и искусства этот тип мышления можно полагать вымершим, исчезнувшим наподобие мамонта.

Леонардо без конца экспериментировал, в сущности, экспериментирование было для него излюбленной формой разумного существования; он, экспериментируя, жил и, живя, экспериментировал.

Один из русских исследователей жизни Леонардо — Аким Львович Волынский рассказал с ссылкой на анонимного биографа об эксперименте Леонардо над живыми людьми. Нет, в этом не было жестокости, а если и была, то бессознательная, почти простодушная жестокость ребенка. «Однажды, задумав изобразить смеющихся людей, он выбрал несколько человек, которые, по его мнению, подходили к намеченной цели, и, близко сойдясь с ними, пригласил их на пиршество вместе со своими друзьями. Когда они собрались, он подсел к ним и стал рассказывать им самые нелепые и смешные вещи в мире. Компания смеялась „до вывиха челюстей“… а сам он следил за тем, что делалось с нею под влиянием его смешных рассказов, и запечатлевал все это в своей памяти. После ухода гостей он удалился в рабочую комнату и воспроизвел их с таким совершенством, что рисунок его заставлял зрителей смеяться так же, как смеялись живые модели от его рассказов».

В этой истории отражен и артистизм эпохи, и артистизм самого Леонардо. По-видимому, он был талантливым рассказчиком, если мог заставить людей хохотать до упаду. Но было ли ему самому при этом весело? Ведь, рассказывая, он холодно, тщательно и подробно наблюдал, а наблюдая, запоминал, фиксировал в памяти выражения лиц. Он ставил опыт. Он ставил опыты всю жизнь, во всех ситуациях, во всех положениях.

И, ставя опыты, нес их «царице искусств» — живописи.

Он отдавал этой «царице» все сокровища, найденные им во всех областях жизни. Исследователи Леонардо не раз отмечали, что в картине «Мадонна в скалах» художник не только мастерски, но и безукоризненно точно изобразил различные растения и даже различные стадии размыва горных пород и их разрушение под действием воды. Но чтобы изобразить это, он должен был изучить растения как ботаник, а действие воды как гидротехник. Он шел к живописи от ботаники и гидротехники, но можно утверждать и обратное: он шел от живописи к ботанике и гидротехнике. Это понимал он сам, записав однажды, что многие его наблюдения «живописи ни к чему».

Ученый Василий Павлович Зубов верно отмечает, что к числу этих «ненужных» для живописи наблюдений можно отнести его интерес к концентрическим годовым слоям деревьев, позволяющим определять возраст. Живописи были «не нужны» и законы листорасположения (филлотаксиса), открытые Леонардо.

А «к чему» живописи наблюдения Леонардо над явлениями гео- и гелиотропизма, его эксперименты с движением соков растения? Например, этот его вывод: «Если с дерева в какой-нибудь части ободрать кору, то природа, которая об этом заботится, направляет туда гораздо большее количество питательного сока, чем в другое какое место, так что из-за вышеуказанной недостачи кора там растет гораздо толще, чем в другом каком месте. И настолько сильно движется сок этот, что, попав в место, требующее помощи, часто поднимается вверх наподобие прыгающего мяча, просачиваясь или, вернее, пробиваясь так же совершенно, как кипящая вода».

Действительно, это наблюдение «живописи ни к чему». Но может быть, именно «ненужное», «лишнее» и помогало — нет, не созданию той или иной картины — рождению того фантастически емкого синтетического метода отображения реальности, в котором Леонардо остался непревзойденным Мастером. Может быть, без этого углубления во все подробности мира, без этого стремления открыть в них математически точные закономерности и не удалось бы ему в картине «Мадонна в скалах» изобразить различные стадии размыва горных пород с точностью ученого, которую мы почти не ощущаем, будучи во власти магии гения живописца.

Во власти магии искусства порой неощутим и неразличим гений Леонардо-ученого. Магия искусства действует на нас сильнее авторитета науки. Но может быть, у Леонардо — у него одного! — они неотделимы друг от друга, и в этом тоже уникальность его личности, в которой художник обогащал ученого, а ученый обогащал художника.

Всю жизнь Леонардо интересовали волосы. Начиная с вьющихся легких кудрей ангела на картине Верроккьо и кончая бурным потоком шевелюры луврского Иоанна. Историк Матвей Александрович Гуковский отмечает, что виртуозность, с которой он выписывал волосы, можно рассматривать в какой-то мере как его подпись под картиной.

И всю жизнь он сопоставлял в «зеркальных» записях человеческие волосы с волнами — волнами на воде, на которую начал часами засматриваться в детстве.

Леонардо был красив, как свидетельствуют все его современники, и в юности, и в середине жизни, и в старости.

Все исследователи жизни великого человека отмечают, что остались лишь портреты и автопортреты старого Леонардо. Кстати, интересно, что в найденных недавно текстах забытых и полузабытых поэтов и сочинителей того времени Леонардо называют Пифагором, Эпименидом, Архитом — именами мудрецов античного мира. Рафаэль в известной фреске «Афинская школа» тоже изобразил его в образе Платона…

Не раз высказывалось сожаление, что, помимо бюста Давида работы Верроккьо, не осталось ничего, в чем был бы запечатлен Леонардо юный.

Мне кажется это сожаление несправедливым. Леонардо в юности написал собственный портрет. Эту его работу ни разу не рассматривали как автопортрет, хотя написано о ней немало. Рассказывая о жизни Леонардо в мастерской Верроккьо, Вазари — а за ним и сотни исследователей и повествователей — подробно останавливается на одной истории. Верроккьо поручил юному Леонардо написать в большой композиции фигуру ангела. Эта картина находится сейчас во Флоренции, в музее Уффици.

Ангел Леонардо — мальчик, очарованный жизнью и испытывающий к ней нежное и робкое любопытство, обещающее стать завтра неутолимой страстью. Леонардо написал себя. Чтобы убедиться в этом, достаточно положить перед собой две репродукции: на одной изображение юного Давида работы Верроккьо, на второй — юный ангел работы Леонардо на картине Верроккьо. Верроккьо создал бесстрашного воина, победоносного и чуть ироничного. У ног его лежит голова Голиафа, она лежит, как поверженный мир зла.

Леонардо написал мальчика, видящего в жизни лишь добро и бесстрашно — тоже бесстрашно! — доверяющегося ему. Но это одно лицо, одна душа — непостижимое лицо, непостижимая душа Леонардо да Винчи.

И когда рассматриваешь трагический автопортрет, написанный им в старости, чувствуешь, что мы в стране мудрости и одиночества, высшей сосредоточенности и высшей печали, безумного любопытства к тайнам жизни и горечи от сознания их непознаваемости. У врат в эту страну тихо и доверчиво, коленопреклоненно и с поднятой головой стоит ангел на картине Верроккьо — мальчик Леонардо…

Я назвал эту главу: «Жизнь как секрет, или…»

Лоренцо ли Креди (?). Портрет Веррокьо.

Веррокьо. Давид.

Рафаэль. «Афинская школа» (фрагмент). Платон и Аристотель.

Рафаэль. Портрет папы Льва X с кардиналами Людовико дель Росси и Джулио дель Медичи.

Леонардо да Винчи. Разные лица (рисунок).

Запуск ракеты (фото).