Мир, полный слез

Часть 6

По просьбе Хьюго Тереза и Доминик приготовили классический английский завтрак с жареным беконом, сосисками с помидорами, яичницей, грибами и печеной фасолью спецально для Тома (с которым Хьюго, впрочем, ее разделил). Завтрак удался на славу, даже несмотря на присутствие Элеоноры, и мрак, в который погрузился дом накануне вечером, слегка рассеялся.

После завтрака Елена и Айзенменгер решили отправиться на прогулку, чтобы уменьшить количество поглощенных калорий. Дожидаясь Елену на кухне, Айзенменгер взял местную газету и углубился в чтение. Вообще-то он считал провинциальную прессу такой же скучной, как надпись петитом на кредитной карточке, но свою книгу он забыл наверху и заняться ему было нечем. Скорее всего, он предпочел бы «Мир гольфа» или «Мир охоты», если бы не заголовок, привлекший его внимание.

Он прочитал статью, и его лицо сделалось еще более хмурым, чем прежде.

Айзенменгер отложил газету и уставился на Доминик, которая что-то гладила. На кухне работало радио, но Айзенменгер не разбирал слов и воспринимал лишь издаваемый им шум. Он не знал, сколько прошло времени, пока не услышал вдруг голос Доминик:

– Может, кофе?

Ей пришлось дважды повторить вопрос, прежде чем он отозвался.

– Кофе? – улыбнулась она. Доминик была очень мила.

– Да. Да, спасибо, – рассеянно ответил Айзенменгер, возвращаясь к газете, или, вернее, к своим мыслям, которые он пытался привести в порядок.

Доминик поставила перед ним кружку с кофе, но он даже не заметил этого.

– Месье?

Айзенменгер поднял голову, увидел кружку и перевел взгляд на Доминик.

– Спасибо, – улыбнулся он, вновь утыкаясь в газету.

И Доминик, несколько обескураженная, вернулась к утюгу.

Фетр вернулась в участок, твердо зная, что она будет делать. Между ней и Сорвином все было кончено. Теперь она была уверена, что он специально отправил ее в Лестер, чтобы она не путалась у него под ногами; а то, что ей удалось добиться успеха, явилось неожиданным побочным продуктом ее поездки.

Было совершенно очевидно, что он околдован Уортон.

Конечно, она не имела на него никаких прав – они не были обручены или связаны друг с другом какими-либо клятвами, – и все же она не хотела иметь дело с мужчиной, которого так легко можно было увести, взяв его за член. Поэтому все было кончено.

Вот только она не была уверена в том, что готова посмотреть на эту ситуацию сквозь пальцы. Ее выставили дурой, и она не хотела с этим мириться. Уортон была не единственной, кто был способен на грязную игру.

Они миновали дворик чайной; деревянные скамейки были накрыты брезентом, зонтики – сложены и убраны под навес. У поребрика, шурша, крутились подхваченные ветром редкие, сухие листья. Игровая площадка пустовала.

– Хьюго производит приятное впечатление, – сказал Айзенменгер, желая услышать мнение Елены.

На ней были толстая темно-зеленая лыжная куртка, темно-синие джинсы и черные сапоги. Лицо ее раскраснелось от холода, изо рта серым облачком вырывался пар. Она не сразу ответила. Они успели миновать закрытый темный сувенирный магазин, игровую площадку и уже начали подниматься по извилистой, обрамленной высокими елями дорожке, которая вела обратно к поместью.

– Да, – несколько неуверенно ответила она.

– Но?..

Елена пожала плечами.

– Не знаю. Может, я просто помню его другим.

– Время меняет людей.

Они снова умолкли, а потом Елена заметила:

– Когда мы только познакомились, он казался мне замечательным. Он всегда был красивым, умным и совершенно очаровательным мальчиком. Было приятно находиться с ним рядом. И так продолжалось все мое детство. А потом все стало меняться.

– А что произошло?

– Наверное, мы просто выросли, – поразмыслив, ответила Елена.

Возможно, так оно и было, подумал Айзенменгер. Истории известно немало случаев, когда детская дружба не выдержала испытания юностью. Однако Елену не устраивало столь простое объяснение.

– Нет, не только это, – промолвила она. – Мы все выросли, но Хьюго вырос быстрее, чем мы.

Однако этот ответ ее тоже не устроил.

– А может, наоборот… в отличие от нас, он не повзрослел, – добавила она.

Однако это ничего не объясняло.

– Конечно, наши отношения изменились, – продолжила Елена. – Хьюго и Нелл стали ближе и отдалились от меня и Джереми… А потом они подрались! – воскликнула она, словно на нее снизошло откровение. – Я совсем забыла. Хьюго и Джереми подрались!

– Сильно?

Елена ответила не сразу, погрузившись в воспоминания.

– Кажется, это было из-за Нелл. Мы ловили рыбу на озере, и Нелл что-то поймала, кажется, форель, а Джереми стал подшучивать над ней. Она почему-то занервничала. Не знаю почему, но, кажется, ей раньше никогда не удавалось поймать такую большую рыбу. Рыбалка для нее, как и для меня, была всего лишь игрой, и, думаю, мы занимались этим только потому, что этого хотели мальчики. Это был жаркий летний день, каникулы подходили к концу, и вокруг веяло какой-то обреченностью.

– Возможно, подходило к концу ваше детство?

Елена кивнула.

– Да, наверное.

Остановившись, она огляделась. Они приблизились к воротам, за которыми начиналась дорога.

– Туда, – неожиданно указала она влево и двинулась между двумя строениями, располагавшимися по бокам заросшей тропы. – Когда-то я очень любила гулять здесь, – добавила она.

Тропинка была мокрой и грязной. Ураган, разразившийся накануне, повалил несколько деревьев.

– Так о чем мы? – после долгой паузы спросила Елена.

– Мы говорили о том, как юность создает взрослого человека, но для этого ей сначала надо уничтожить в нем ребенка.

– Очень глубокомысленно.

– Надеюсь.

Елена рассмеялась.

– Конечно, тогда мы воспринимали это иначе. Просто было ощущение, что нам уже никогда не будет так хорошо. Не будет так интересно друг с другом.

– Так, значит, в тот день вы ловили рыбу?..

– Да. Конечно, повод был глупым, но нам было скучно, мы почти ничего не поймали, и было уже поздно. А потом Нелл поймала эту рыбину, только не смогла ее вытащить. Рыбина сорвалась, и Джереми сказал по этому поводу что-то саркастическое. – Елена задумалась. – Все бы на этом и закончилось, но Джереми не унимался. И Нелл вконец расстроилась. – Елена снова умолкла. – Честно говоря, Джереми иногда мог быть невыносимым.

Ничего более откровенного о Джереми Итон-Лэм-берте Айзенменгер из уст Елены еще не слышал; и на мгновение ее сводный брат словно обрел плоть и кровь, прекратив быть бесплотным призраком.

– И Хьюго, судя по всему, это не понравилось, – предположил Айзенменгер.

– Да. Более того, он взорвался от ярости. Он не сказал ни слова, просто набросился на Джереми, сбил его с ног, и они покатились по земле.

Айзенменгера все это крайне заинтересовало, но он не успел задать следующий вопрос, так как они натолкнулись на огромную поваленную березу, перегородившую тропинку, и им пришлось обходить ее, по пояс погрузившись в крапиву и чертополох. И лишь когда они снова выбрались на тропинку, Айзенменгер вернулся к своему вопросу:

– И насколько серьезной была эта драка?

– Тогда она казалась очень серьезной. И дрались они долго. Мы с Нелл пытались их растащить, но у нас ничего не вышло.

– Дело дошло до крови?

Дотошность Айзенменгера слегка покоробила Елену.

– Не помню, – ответила она.

– И сколько они дрались?

– Не знаю. Минут пять-десять.

– А что произошло потом?

Елена нахмурилась.

– Джереми вскочил и убежал. А мы молча сложили удочки и пошли за ним.

– А что было потом? Как вы общались?

Елена не могла понять, почему он задает эти вопросы; это тревожило ее, и она начала колебаться.

– Довольно напряженно.

Айзенменгер молча кивнул. Тропинка все время шла в гору.

– А почему это тебя так интересует? – запыхавшись, спросила Елена.

– Ты же меня знаешь. Я никогда не умел справляться со своим любопытством.

Она действительно знала его и прекрасно понимала, что все не так просто, как он пытается представить.

– Дури кого-нибудь другого, Джон. О чем ты думаешь?

– Так, ничего особенного, – рассмеялся он.

Однако это не убедило Елену.

– Опять секреты! – полушутливо, полусердито воскликнула она. – Почему ты все вечно скрываешь? Неужели мы не можем доверять друг другу?

– Мне казалось, мы доверяем, поднимая руки вверх, ответил он.

– Ты, верно, шутишь! – запротестовала она, не обманываясь искренностью его тона. – Или же у тебя какие-то акульи представления о доверии.

Айзенменгера за его жизнь сравнивали с различными представителями животного мира, но это было что-то новое.

«Я не акула», – возмущенно подумал он и с горячностью заметил:

– То, что я молчу, еще не означает, что я от тебя что-то скрываю. Доверие вовсе не означает постоянной болтовни…

Он собирался продолжить, но, взглянув на Елену, решил умолкнуть. Из ее ноздрей выходил пар, словно внутри у нее что-то закипало. Она выдержала паузу, нарушить которую не посмели даже вороны, и сухо заметила:

– Я не занимаюсь болтовней!

Затем она развернулась и быстрым шагом начала удаляться. Они уже почти поднялись на вершину пологого холма.

– Елена! – окликнул ее Айзенменгер. – Я не имел в виду тебя… конкретно.

Она не ответила и даже не обернулась, и ему пришлось догонять ее.

– Елена!

Он нагнал ее на самой вершине, где она остановилась, и, лишь подойдя к ней, понял, почему она это сделала. Вдали расстилалось озеро, а у самой тропинки виднелась еще одна поваленная береза. Дерево не было старым, а потому казалось странным, что оно стало жертвой урагана. Впрочем, оно было не настолько большим, чтобы помешать им пройти.

– Елена, прости.

Но она не слушала его и пристально всматривалась в небольшое углубление, образованное рухнувшим деревом.

– Елена, я совершенно не тебя имел в виду, я просто.

Наконец он понял, что она не обращает на него никакого внимания, и тоже перевел взгляд на углубление.

Стоило ему увидеть контур предмета, полускрытого корнями, как его воображение мгновенно дорисовало всю картину.

Это был череп ребенка.

– Я начинаю подозревать, что это место является какими-то адскими вратами, – пробормотал Таннер, обращаясь к Сайму.

Они стояли в той же палатке, которая недавно скрывала от посторонних взглядов тело Альберта Блума, и наблюдали за тем, как доктор Аддисон извлекает из земли маленькие кости. Беверли, уловившая это замечание, на мгновение вскинула голову, затем вновь устремила взгляд на хрупкий скелет.

Это всего лишь кости.

Да, это были всего лишь кости, но она легко могла вообразить остальное. Когда-то это был младенец. А младенцы не должны умирать, потому что они символизируют жизнь. Ничто не заявляло о ней так громогласно, как дети.

Неужто я становлюсь сентиментальной?

Она чувствовала себя усталой и подавленной и едва удерживалась от слез. С чего бы это? Она не впервые сталкивалась с детскими трупами. А этого младенца, возможно, и вовсе не убивали.

Кого она хотела обмануть? Никто не станет закапывать тело ребенка между корнями березы без особых на то причин. А это влекло за собой следующий вопрос: зачем его нужно было прятать?

Доктор Аддисон со стоном выпрямилась.

– Три трупа за неделю, – жалобно промолвила она. – Я совершенно запустила остальную работу и ничего не успеваю сделать.

– Ужасно, – холодно ответил Сорвин, стоявший рядом с Беверли.

Алдисон не обратила на него внимания и продолжила давать указания фотографу:

– Значит, я могу сообщить вам, что ребенок был маленьким. Совсем маленьким.

– Что это значит? – осведомился Таннер.

– Что ему было всего несколько месяцев. У него еще даже не срослись кости черепа.

Однако ход ее рассуждений мало кого интересовал. Беверли рассматривала землю.

– Здесь недавно копали, – заметила она.

Таннер и Сайм подошли ближе и опустились на корточки рядом с ней.

– Возможно, – откликнулся суперинтендант.

– Из-за этого корни ослабли, и поэтому дерево упало.

Беверли посмотрела на Сорвина.

– В машине Мойнигана была лопата.

Сорвин кивнул, пытаясь вписать эту деталь хоть в какую-то картину.

– Снимите это, – обращаясь к фотографу, распорядился Сайм и повернулся к Аддисон: – Можете что-нибудь сказать о причине смерти?

– Конечно нет! – возмущенно откликнулась она. – Вам придется подождать, когда я перевезу останки в морг.

Никто и не ожидал от нее большего.

Беверли развернулась и вышла из палатки. Сорвин проводил ее взглядом, а Сайм и Таннер не обратили на ее уход никакого внимания.

Айзенменгер и Елена беседовали с Фетр. Беверли не знала, заметили ли они, каким взглядом наградила ее их собеседница, а взгляд этот недвусмысленно говорил о том, что Фетр с радостью запихала бы ее в мясорубку ногами вперед.

– Спасибо, констебль. Теперь я этим займусь, – улыбнулась Беверли.

Если она и пыталась имитировать атмосферу мира и благодушия, то ей это не удалось. Разумеется, Фетр не зарычала и не набросилась на нее, выпустив когти, но, убирая блокнот, она вся вспыхнула от ярости. Айзенменгер проводил ее взглядом и повернулся к Беверли:

– Твоя подруга?

Однако Беверли никогда не отличалась хорошим слухом, поэтому, проигнорировав вопрос, заметила:

– У тебя хорошо получается находить трупы.

– Да, меня специально обучали этому.

– Ты ничего не утаиваешь?

– Там, на дне озера, лежат еще трое, включая Шергара.[26]

– И лорда Лукана?[27] – слегка улыбнулась Беверли.

– Прошу простить за то, что прерываю ваше представление, – гневно перебила их Елена, – но там лежит мертвый ребенок.

Беверли обернулась, почувствовав, что пространство между ними вот-вот воспламенится от устремленного на нее яростного взгляда.

– Я знаю, Елена. Поверь, мне это прекрасно известно, – отрезала она и вновь повернулась к Айзенменгеру. – И вы опять просто гуляли?

– Именно так.

– Почему здесь?

– А почему бы и нет?

– И никто не советовал вам пойти именно этой дорогой?

– Это я посоветовала, – ответила Елена, прежде чем Айзенменгер успел открыть рот. – Мы любили гулять здесь, когда я была маленькой.

– «Мы»?

– Да, я и мой брат. Джереми Итон-Лэмберт.

Беверли и не подумала отвести взгляд от лица Елены.

– Значит, это было давно.

– Целую вечность назад.

– А в последнее время вы приходили сюда? Я имею в виду, до сегодняшнего дня.

– Нет.

– Значит, это случайность.

– Что именно?

– То, что сегодня утром вы пошли именно по этой тропинке.

– Естественно. А на что ты намекаешь? Полагаешь, мы заранее знали, что наткнемся на это? Или что мы принесли это с собой и сами здесь закопали?

Беверли отреагировала на сарказм Елены с королевским высокомерием.

– Судя по всему, он долго пролежал в земле, – поворачиваясь к Айзенменгеру, промолвила она. – Ураган обрушил дерево, и останки оказались на поверхности. Это вполне очевидно.

– Отличная работа, – хмыкнула Елена.

Беверли бросила на нее такой взгляд, словно видела перед собой алкоголика, залитого собственной блевотиной.

– Но упало дерево только потому, что кто-то подрубил его корни, пытаясь что-то выкопать из-под него.

– Да? – Айзенменгер резко обернулся.

– А кто? – Даже Елена выказала некоторый интерес.

Беверли огляделась.

– Насколько далеко мы находимся от того места, где погиб Мойниган?

– В двух-трех километрах, – ответила Елена.

Беверли кивнула и задумалась.

– Ты не возражаешь, если я поприсутствую при экспертизе? – осторожно осведомился Айзенменгер.

– Профессиональный интерес? – вскинула брови Беверли.

– Да, что-то вроде того.

– Думаю, проблем не будет… – Беверли не хотелось признаваться в том, что ей необходимо было согласовать это с Сорвином.

– И еще меня волнует эта последняя смерть. Альберта Блума.

– А в чем дело?

– Я не уверен в том, что это сделал Майкл Блум, – помедлив, ответил Айзенменгер.

Из палатки появился Сорвин в сопровождении Сайма и Таннера. Суперинтендант поспешно двинулся к машине и тут же уехал, видимо радуясь тому, что с полевой работой покончено, а Беверли, наградив Айзенменгера восхищенным взглядом, окликнула Сайма и Сорвина.

– У доктора Айзенменгера есть довольно интересная версия.

– Хорошо, что хоть у кого-то есть версии, – откликнулся Сайм. – Потому что лично у меня нет ни одной. Даже Шерлоку Холмсу пришлось бы выкурить не менее трех трубок, чтобы разобраться в этом.

– Возможно, вы просто связываете друг с другом не те смерти, исходя из неверных оснований? – Айзенменгер произнес это в своей характерной туманной манере, которая была так хорошо знакома Елене.

Что же он успел заметить?

Сорвин внутренне сжался.

– Что вы имеете в виду? – растерянно спросил Сайм.

– Я не уверен в том, что Майкл Блум убил своего отца. Если бы это было так, вам не пришлось бы связывать это убийство со смертью Мойнигана или с нынешней.

Сорвин чувствовал, что его раздирают противоречивые желания – ему хотелось ругаться и плакать одновременно.

– Тогда мы возвращаемся к началу. Три смерти и никаких объяснений.

– Возможно. – Айзенменгер поджал губы.

Беверли со скрытым удовольствием наблюдала за тем, как Сайм и Сорвин пытаются совладать с профессорским тоном Айзенменгера.

– Доктор Айзенменгер выразил желание присутствовать при исследовании костей ребенка.

Это заявление не вызвало восторга у ее коллег. Сайм устремил пристальный взгляд на Айзенменгера, а затем перевел его на Сорвина.

– Что скажете?

– Я думаю, у доктора Айзенменгера могут быть очень интересные версии, но это еще не означает, что они соответствуют действительности.

Сайм кивнул, а потом, к неудовольствию Сорвина, промолвил:

– Возможно, вы и правы, но меня очень интересует его мнение. – Он мотнул головой, указывая на палатку. – Я не уверен в ее профессионализме.

Он двинулся прочь, и Сорвин с несчастным видом последовал за ним.

– Ты как? – Айзенменгер повернулся к Елене.

– Значит, мне предстоит созерцать прелести еще одного посмертного исследования? Нет уж, лучше я вернусь в замок и расскажу всем о том, что происходит.

– Фетр проводит тебя, – откликнулась Беверли, надеясь избавиться таким образом сразу от двух раздражавших ее особ. – Тем более что ей снова придется снимать показания.

Елена вместе с Фетр двинулась обратно по тропинке, по которой они с Айзенменгером пришли сюда несколько часов тому назад. Елена чувствовала себя уставшей и подавленной, а Фетр боролась с собственными демонами, гадая, не убрали ли ее вновь с дороги; в результате обе насупленно молчали. Лишь после того, как они вышли на дорогу, ведущую к замку, Фетр попросила:

– Расскажите мне о смерти ваших родителей.

К Елене не каждый день обращались с подобными просьбами, и на мгновение она растерялась.

– Моих родителей?

Фетр кивнула.

– С чего это вдруг?

– Я читала материалы дела.

– И какое оно имеет отношение ко всему этому?

– Никакого, – уверенно ответила Фетр, но Елена ощутила какой-то сбой в скорости ее ответа. – И все же странно, что вы встречаетесь с инспектором Сорвином на месте другого убийства.

– И с инспектором Уортон – она ведь тоже здесь.

– Да, и с инспектором Уортон. – Даже подавленное состояние не помешало Елене различить некоторую заминку в речи собеседницы. – Как вы думаете, может быть, все это взаимосвязано? – без паузы продолжила Фетр.

Елена не знала, что сказать. Это предположение было слишком неожиданным, чтобы она могла что-либо ответить, и тем не менее она чувствовала, что оно вызывает в ней какой-то отклик.

– Просто все эти совпадения… – продолжила Фетр.

– Моих родителей убил грабитель, который вломился в дом. Это было случайное нападение. Какое же отношение их убийство может иметь к этим смертям, произошедшим восемь лет спустя?

Они уже достигли замка, и теперь у них под ногами хрустел гравий, создавая неприятный и резкий фон их беседе.

– Я просто пытаюсь рассмотреть все возможности, мисс Флеминг.

И снова в ее голосе прозвучала какая-то неуверенность, но у Елены не было сил анализировать это.

– Конкретно эта кажется мне очень сомнительной.

Они двинулись ко входу в замок под нестерпимый хруст гравия. Лишь когда они достигли мощеной площадки перед портиком, Елена осторожно спросила:

– Может быть, вам известно что-то такое, чего не знаю я?

Фетр нажала на кнопку звонка и искоса посмотрела на Елену.

– Откуда мне знать?

– Тогда что означало ваше предположение?

Но в этот момент Доминик открыла им дверь, и Фетр получила возможность не отвечать.

Все морги похожи друг на друга. Они включают в себя обязательный набор помещений – ритуальный зал, хранилище для тел, секционную, раздевалки и кабинет, в которых находятся одни и те же предметы: ножи, бумаги, ручки, перчатки, передники, пилы, секционные столы, весы, тазы. Из материалов здесь всегда преобладают сталь и фарфор, и никогда не бывает плавного перехода от света к тьме. Здесь всегда чисто, но это неприятная чистота, которая отдает пуританством.

Айзенменгер устроился на том же самом табурете, на котором несколькими днями ранее сидела Беверли, и с таким же отсутствующим видом принялся наблюдать за происходящим. Время от времени он вскидывал голову и рассеянно смотрел на то, чем занималась доктор Аддисон. Большинство людей едва ли смогли бы спокойно наблюдать столь ужасное и отвратительное зрелище, как вскрытие тела ребенка; профессионалам же оно казалось просто скучным, ибо исследование извлеченных из земли костей становится довольно рутинным занятием после того, как преодолены первые эмоциональные реакции.

Однако Айзенменгер взирал на происходящее безучастно по другой причине.

Он был занят чтением отчета доктора Аддисон о смерти Альберта Блума. Он уже трижды пробежал его глазами и теперь опять вчитывался в каждую строчку. Казалось, он хочет заучить этот отчет наизусть, чтобы потом выступить на каком-нибудь любительском спектакле.

С наибольшим вниманием за происходящим наблюдал Сорвин, который почти не отводил глаз от скорбных останков. Беверли делила свое внимание между Айзен-менгером и секционным столом, явно испытывая интерес и к тому и к другому. Стивен суетился вокруг доктора Аддисон, но ему, как и остальным, было скучно.

Наконец доктор Аддисон отложила инструменты и повернулась к Сорвину, не обращая внимания на Айзенменгера.

– На сегодня все, – заявила она, снимая перчатки.

Айзенменгер поднял голову, понимая, что для нее он является персоной нон грата.

– И что вы можете нам сказать? – осведомился Сорвин.

Доктор Аддисон вышла на авансцену, чтобы начать свое представление. Айзенменгер наблюдал за ней, ощущая себя театральным критиком и чувствуя, что вызывает у нее такую же неприязнь, какую испытывают все актеры по отношению к представителям данной профессии.

– Ребенку было не более трех месяцев, а может, и вообще один.

– Мальчик или девочка?

Этот неожиданный вопрос сбил Аддисон с толку; так сбивает актера неожиданно раздающийся в зале звонок мобильного телефона.

– В таком возрасте разница в костной структуре очень незначительна.

Айзенменгер, как и все остальные, различил дрожь в ее голосе, но в отличие от других он знал, что таковы факты. Сорвин же решил, что его водят за нос.

– Для того чтобы точно определить, как долго тело пробыло в земле, нам потребуется консультация опытного антрополога, – еще больше нервничая, продолжила Аддисон.

Однако эти подробности не интересовали ее слушателей.

– И все же? Несколько недель? Несколько месяцев? Несколько лет?

– Конечно лет. По меньшей мере год.

– Может быть, восемь лет? Такое возможно?

Беверли сразу подумала о ребенке Фионы Блум.

– Нет. – Однако, похоже, мало кто разделял ее уверенность, и доктор Аддисон поспешно добавила: – Однако ничего определенного я сказать не могу.

– Но хоть что-нибудь вы можете нам сказать? – Как ни старался Сорвин справиться с раздражением, это ему не удавалось. У него был вид усталого директора школы, разговаривающего с нерадивым учеником, меж тем как доктор Аддисон походила теперь на актрису, забывшую сюжет пьесы, или свою роль, или то и другое разом.

– Да, – пронзительным голосом ответила она. – Ребенок был избит.

Это произвело отрадную перемену в настроении собравшихся. Даже Айзенменгер поднял голову, и брови у него поползли вверх.

– Вы уверены? – спросил Сорвин, хотя, конечно, это был не самый тактичный вопрос.

– Да. – На ней был новый щеголеватый костюм, который ей очень шел. – Переломы четырех ребер и трещина в левой ключице…

Но Сорвину не требовался полный перечень травм.

– Именно это и стало причиной смерти?

– Почти наверняка.

– А как насчет идентификации? – спросила Беверли.

– Единственная надежда – это ДНК, так как зубов, естественно, нет.

– А вы сможете получить ДНК?

– Да.

Сорвин взглянул на Айзенменгера, словно ища подтверждения, но тот продолжал сидеть с непроницаемым видом. К несчастью, доктор Аддисон заметила этот взгляд и сразу поняла, что он означает; ее комплекс неполноценности получил хорошую подкормку.

– Я правильно понимаю, что доктор Айзенменгер присутствует здесь, чтобы выразить свое особое мнение?

Этот вопрос застал Сорвина врасплох – он не привык к проявлениям чувствительности со стороны медиков.

– Вовсе нет, – поспешил ответить он, однако на этом его словарный запас иссяк, так что пришлось заговорить Айзенменгеру.

– Это я попросил разрешения присутствовать при вскрытии, – примирительным тоном произнес он. – Профессиональный интерес, не более того, доктор Аддисон. – Он изобразил на своем лице почтительную улыбку. – Более того, я как раз думал о том, какую серьезную работу вы проделали.

Однако доктор Аддисон по-прежнему колебалась и продолжала выискивать что-либо намекающее на насмешку.

– А-а, – вырвалось у нее. – Благодарю вас.

Айзенменгер склонил голову и улыбнулся, а затем перешел к неприятной части.

– И еше мне очень хотелось бы взглянуть на тело Альберта Блума.

– Зачем? – вновь вспылила Аддисон.

– Просто у меня есть одно предположение, которое вы могли не учесть.

Доктор Аддисон онемела и начала издавать какие-то невразумительные звуки, словно вернувшись на самую раннюю стадию эволюции речи. Она повернулась к Сорвину, а тот осторожно спросил Айзенменгера:

– Какое?

– Что это самоубийство.

– Боже мой!

Тереза побледнела, а Тристан прикрыл глаза, словно пытаясь отгородиться от всего мира. Хьюго обхватил голову руками и запустил пальцы в волосы. Елена подошла к Терезе, взяла ее за руку и помогла добраться до кресла. Они находились в оранжерее, в окружении заиндевевших окон и гулкого эха, разносившегося среди плетеной мебели. Казалось, Тереза вот-вот расплачется.

– Совершенно очевидно, что младенец пробыл в земле долгое время, и до проведения необходимой экспертизы мы мало что можем сказать, – мягко констатировала Фетр.

– Конечно, конечно, – с отсутствующим видом откликнулся Тристан – с таким же успехом она могла бы читать вчерашнюю сводку погоды глухому.

Тереза с полными слез глазами качала головой.

– Думаю, вы вряд ли знаете, как там мог оказаться труп младенца? – смущенно спросила Фетр.

У Тристана словно прорезался слух.

– Нет. Нет. Ни малейшего представления, – вскинув голову, ответил он.

Фетр кивнула и собралась уйти, но Тристан еще не договорил.

– За многие годы в поместье работала не одна тысяча людей. В буквальном смысле слова. Как бы там ни было, мы никогда не занимались охраной границ своих владений. Так что любой мог зайти на нашу землю и похоронить кого угодно.

Фетр записала это. Она не видела смысла продолжать беседу: в любом случае это было чистой формальностью – в ее задачу входило не столько допросить обитателей замка, сколько поставить их в известность о том, что случилось. Фетр встала, а Тристан, обычно являвший собой образец учтивости, так и остался сидеть, глядя на свою жену.

– Не стану больше вас беспокоить, – тихо сказала Фетр.

– Черт, – пробормотал Хьюго.

– Да-да. Спасибо, – словно очнувшись, откликнулся Тристан и поднялся.

– Сколько смертей, – потерянным голосом произнесла Тереза. – Как это все ужасно.

Тристан и Фетр оглянулись.

– Ничего, Тереза, ничего, – нежно обхватив ее за плечи, промолвила Елена, и та ответила ей благодарной улыбкой. Тристан вновь повернулся к Фетр.

– Я провожу вас, констебль, – сказал он.

Когда Фетр вышла во двор, она увидела, как из своей конторы появился Грошонг, беседуя с кем-то по мобильному телефону. Его лица Фетр видеть не могла, но движения управляющего выдавали крайнюю озабоченность. Он был настолько поглощен беседой, что заметил Фетр, лишь когда она оказалась в пяти метрах от него. Грошонг захлопнул крышку мобильника и с суровым, почти что грозным видом уставился на Фетр.

– Мистер Грошонг, я так понимаю, вы уже слышали новости?

Управляющий не ответил и только кивнул. Казалось, он был потрясен еще больше, чем Тереза Хикман.

– Естественно, нас интересует, кто это может быть. Возможно, у вас есть какие-нибудь предположения?..

Он смотрел на нее с таким видом, по которому трудно было понять, что он собирается сделать – разрыдаться, закричать или наброситься на нее с кулаками.

– Цыгане, – пробормотал он наконец помертвевшими губами.

– Прошу прощения?

– Цыгане! – На этот раз он закричал. – Эти ублюдки способны на все, что угодно!

– Вы уверены в том, что это были цыгане?

Он пожал плечами.

– Кто знает, что они могут вытворить? У нас всегда с ними проблемы.

– То есть вам не доводилось слышать о том, что у кого-нибудь в округе пропал ребенок?

– Нет. – Это было сказано с такой уверенностью, что невольно внушало сомнения, однако Фетр решила пока не задерживать на этом внимания.

Поэтому она двинулась прочь, размышляя о том, с кем мог так напряженно разговаривать Грошонг.

– Нет!

Реакция Сорвина ничуть не удивила Беверли. Ведь Айзенменгер пытался опровергнуть его версию, согласно которой убийцей был Майкл Блум; а нет ничего ужаснее, чем намеренное разрушение прекрасной и всех устраивающей гипотезы.

Спокойнее.

– Послушай, Эндрю, даже если Альберт Блум совершил самоубийство, это еще не конец света. Ты ведь еще никому ничего не сообщал по национальному телевидению. Ты арестовал его сына, и у тебя для этого были веские основания. Если Айзенменгер и докажет, что Аддисон ошибалась, лично тебе это никак не повредит.

Они сидели в кабинете морга друг напротив друга. Только что прибывший Сайм стоял между ними. Ему уже сообщили о предположении Айзенменгера. И он пока никак на него не отреагировал.

– А что насчет Мойнигана? Что насчет ребенка?

– А что насчет них? В случае Мойнигана у нас нет доказательств того, что это не было самоубийством. Что касается младенца, то он умер много лет тому назад, и, скорее всего, это случайная находка, независимо от того, убили его или нет.

Беверли видела, что Сорвина так и подмывает возразить. Но кроме подозрений, которые могли оказаться не более чем фантазиями, у них действительно не было ничего, что опровергало бы версию о мучительном самосожжении Мойнигана.

– Возле корней дерева были обнаружены следы раскопок, а у Мойнигана в машине была найдена лопата, – упрямо произнес Сорвин.

– Которую, по твоим словам, он мог использовать для того, чтобы откапывать машину из грязи.

– Но у нас нет свидетельств того, что он переживал депрессию или был склонен к самоубийству. Он даже не оставил записки, – заметил Сайм.

Однако Беверли с легкостью разбила этот довод:

– Лишь двенадцать процентов самоубийц оставляют предсмертные записки; и даже если бы нам удалось найти таковую, мы все равно столкнулись бы с проблемой авторства.

– Но ничто не доказывает, что он находился в депрессии. А люди обычно не поджигают себя без достаточных на то оснований.

– Кто знает? Вряд ли миссис Глисон и Майкла Блума можно рассматривать как показательные примеры. А кто еще с ним общался?

– Фиона Блум, – задумчиво произнес Сайм.

– В последние месяцы она была с ним ближе всех, – поспешила вмешаться Беверли, заметив некоторый прогресс и поворачиваясь к Сорвину. – Нам надо поговорить с ней, Эндрю. Может быть, она сумеет объяснить нам, почему он решил покончить с собой. Как бы то ни было, она должна рассказать нам, что стало с ее ребенком.

– Да. Совершенно определенно мы должны разузнать об этом побольше, – поддержал ее Сайм, и Беверли почувствовала, что побеждает.

– Не исключено также, что ребенок у нее был вовсе не от Грошонга. Может, она только Мойнигану так сказала.

– Тогда кто же отец? – осведомился Сорвин.

– Мойниган.

На лице Сорвина отразилось глубочайшее сомнение, и Беверли поспешила добавить:

– Они поссорились, и она решила унизить его, заявив, что ребенок не от него. После этого Мойниган вступает в драку с Грошонгом, и его вышвыривают с работы. И все живут тихо, пока Мойниган не сталкивается в Лестере с Фионой, которая к этому времени уже стала проституткой. Мойниган снова сближается с ней и вскоре узнает правду.

Беверли потеряла нить рассуждений, но Сайм был готов ее слушать.

– Продолжайте, – медленно проговорил он.

– Видимо, с ребенком что-то произошло сразу после его рождения, – продолжила Беверли. – Он был избит то ли самой Фионой, то ли ее партнером. После чего они похоронили его на территории поместья, полагая, что теперь все концы спрятаны.

Неудивительно, что Мойниган спросил Фиону о ребенке – в конце концов, они разошлись именно из-за него. Возможно, она солгала ему, но в какой-то момент он узнал правду и о собственном отцовстве, и о гибели младенца.

Сайму это явно нравилось, хотя Сорвин уже закипал от гнева.

– А потом Мойниган приехал сюда, чтобы найти ребенка.

– Или расправиться с тем, кто его погубил.

Это заинтересовало Сайма еще больше.

– То есть?

– Может быть, он приехал для того, чтобы отомстить за смерть ребенка.

– И его за это сожгли заживо?

– Отсюда лопата. Фиона рассказала ему, где следует искать тело.

Беверли с удовольствием наблюдала за тем, как Сайм обдумывает эту версию. На самом деле ей было глубоко безразлично, что это – убийство, самоубийство или акт Божественного возмездия. Она была озабочена другими проблемами. Но Сорвин все испортил.

– Не годится.

– Почему?

– Потому что Фиона Блум уехала еще до рождения ребенка. Почему же он оказался похороненным на территории поместья, если родился в Лестере?

Однако Беверли это сбило с толку лишь на мгновение.

– Мы не знаем наверняка, где родился ребенок.

Сайм был в замешательстве.

– Я предлагаю побеседовать с Фионой Блум, – продолжила Беверли. – Если это ее ребенок, она наверняка с большой готовностью расскажет нам о том, как обстояло дело.

Сайм кивнул.

– И если вы правы, тогда смерть Альберта Блума – простое совпадение.

– Именно.

– А этот малый, Айзенменгер, – он действительно специалист? – помолчав, осведомился Сайм.

И впервые с момента приезда Беверли смогла ответить совершенно искренне:

– О да, сэр. Он прекрасный специалист.

Похоже, это помогло Сайму принять решение.

– Что же, хорошо. Тогда я свяжусь с коронером и договорюсь, чтобы он позволил Айзенменгеру еще раз взглянуть на тело Блума. А вы поприсутствуете при этом. Эндрю, проследи, чтобы в лаборатории сравнили образцы ДНК Мойнигана и младенца. И еще кого-нибудь придется отправить в Лестер – доставить сюда Фиону Блум, чтобы мы могли поговорить с ней. Но это можно отложить до завтра.

– А как насчет Грошонга? У нас пока нет неоспоримых доказательств того, что он не при чем.

– Давайте подождем и посмотрим, не получим ли мы совпадения образцов ДНК. А вот если совпадения не будет, тогда-то мы его и привлечем.

После этого Сайм покинул кабинет, не успев увидеть удовлетворенную улыбку на лице Беверли. Она просто сияла от удовольствия. Столько версий, столько подозреваемых, и ни единого слова о некоей фотографии и часах.

У Сорвина был такой вид, словно он был бы рад, если бы в Вестерхэме совершилось еще одно убийство. Но Беверли знала, что больше он ей не понадобится.

– Салли?

Фетр сидела за своим столом, и, кроме нее, в кабинете больше никого не было. Однако она не ответила.

– Что случилось?

– Ничего, – ответила она так тихо, что Сорвин не расслышал.

– Прости?

– Я сказала «ничего», – поворачиваясь к нему, повторила она. Голова ее тут же приняла прежнее положение, качнувшись как на пружине.

Будь она подозреваемой, Сорвин продолжил бы ей лгать, но вместо этого он резко сменил тему:

– Они не правы, Салли. Я чувствую это.

Фетр фыркнула, и только.

– Блум убил своего отца. А останки принадлежат ребенку Фионы Блум. Остается лишь один вопрос: кто убил Мойнигана?

На этот раз Фетр даже не фыркнула.

– Мойниган встретился с Фионой Блум в Лестере. Он знал, что она была беременна, когда уезжала из деревни, поэтому он, естественно, поинтересовался, что с ребенком. Сначала она ему не ответила, но потом он выжал из нее правду. И она призналась… – Сорвин резко оборвал себя. – Но в чем?

Он умолк, пытаясь найти ответ на этот вопрос.

– Ты с ней спал? – внезапно спросила Салли тихим спокойным голосом.

Это застало его врасплох. Сорвин вскинул голову, но тут же поймал себя на том, что не может взглянуть на нее.

– С кем? – Но недовольный тон мало чем мог ему помочь.

Возможно, Фетр была не настолько опытна, чтобы уметь застегнуть наручники, но она достаточно наслушалась подозреваемых на допросах, чтобы отличать правду от лжи.

– Значит, спал.

– Нет! – Однако он выдал себя уже тем, что не спросил, кого она имеет в виду. Поэтому не прошло и нескольких мгновений, как он опустил голову и сказал: – Да.

На мгновение она словно растерялась, услышав его признание.

Но только на мгновение.

– Ты ублюдок! – прошипела она, и морщинки гнева лишь подчеркнули размер ее глаз.

– Послушай, дело совсем не в этом…

– А в чем?

Это был хороший вопрос, который еще больше подчеркивал пошлость его заявления.

– У нас ничего не было… – снова начал он, но и эта попытка оказалась не слишком удачной.

– Просто забудь.

Фетр развернулась и уткнулась в экран компьютера, оборвав все контакты с внешним миром.

– Салли, я знаю, что не должен был этого делать, – после длительного молчания проговорил Сорвин. – Я до сих пор не могу прийти в себя – чувствую себя мерзкой, грязной тварью. Я… я… – Чувство вины покинуло его, и он попытался начать сызнова. – Салли, я не люблю ее. Она, конечно… привлекательная, но я ее не люблю. – Никакой реакции не последовало. – Я люблю тебя, Салли.

Ответом вновь было молчание.

– Салли, я больше не могу извиняться. Я совершил ошибку…

Но она по-прежнему молчала, что было гораздо хуже, чем взрыв гнева.

– Пожалуйста, Салли…

Фетр не двигалась.

– Пожалуйста, Салли. Скажи что-нибудь. Ради бога, поговори со мной.

И снова тишина.

– Салли. – Он подошел к ней и прикоснулся к ее плечу.

Это было ошибкой.

– Убирайся! – Она так вздрогнула, словно случайно задела плевок, оставленный на стене.

– Прости! Я знаю, что не должен был это делать. Я просто устал… ты же знаешь, что я когда-то был в нее влюблен…

– Вот и продолжай в том же духе, – вскинув наконец голову, ответила Фетр. – Встреть с ней Новый год. Потому что я тебя не приглашу.

Она встала, схватила сумку и вышла прочь, хлопнув напоследок дверью.

Черт!

На следующий день Айзенменгер вернулся в морг в компании Беверли, Стивена и доктора Аддисон. Стивен вел себя доброжелательно и явно радовался предстоявшей схватке двух патологоанатомов; доктор Аддисон источала враждебность, которая выражалась не только в ее нахмуренном виде, но и в горящем взгляде. Айзенменгеру уже доводилось сталкиваться с подобным – это была классическая защита уязвимого интеллекта. Ее не в чем было винить. У нее не было опыта, и каким бы ни было ее образование, оно не могло этот опыт заменить. Профессионализм достигается лишь с помощью огромного количества допущенных ошибок и способности делать из них должные выводы.

А Беверли?

Айзенменгер видел, как она отвела глаза, когда он вошел в морг, и смог прочесть мелькнувшую в ее голове мысль: «Без Елены». Она улыбнулась, и он ощутил охватившее ее чувство облегчения.

– Ну вот, мы снова здесь, – промолвила она.

– Точно.

– Только на сей раз мы на одной стороне. Айзенменгер поднял брови – почему-то ему не хотелось ставить это под сомнение.

– В одной команде?

– Вот именно.

– Может, чаю, перед тем как вы начнете? – осведомился Стивен.

Айзенменгер не успел позавтракать, поэтому с радостью принял его предложение.

– А где доктор Аддисон? – спросил он, пока Стивен пытался совладать с чайником.

– В секционной, – хитро улыбнулся Стивен. – Еще раз осматривает тело и все время что-то бормочет себе под нос.

Айзенменгер почувствовал себя фокусником, готовящимся к выступлению; а доктор Аддисон, вероятно, была добровольцем из публики, который проверял реквизит перед тем, как он начнет демонстрировать номер.

– Сахару?

– Нет, спасибо.

Чай оказался вполне приличным. Беверли уже успела выпить одну чашку, но согласилась и на вторую.

– А я лучше пойду обратно, составлю компанию доктору Аддисон, – произнес Стивен, направляясь к выходу.

– Думаю, тебе не стоит воспринимать мое участие как попытку встать на чью-либо сторону, – сказал Айзенменгер, когда Стивен ушел.

– Что ты имеешь в виду? – удивленно спросила Беверли.

– Ну, насколько я понимаю, доктор Аддисон довольно враждебно восприняла мою версию, да и добрый инспектор Сорвин тоже не слишком ей обрадовался.

– Правда? – приняв невинный вид, спросила Беверли.

– Да, – ответил Айзенменгер; к несчастью для Беверли, он прекрасно распознавал фальшь.

– Не знаю, – изобразив полное непонимание, промолвила она. – Может, ему не хотелось допускать к телу «неофициального» патолога, но это чисто процедурная проблема.

– Значит, ваш конфликт не был вызван вопросом о виновности Майкла Блума?

– Конечно нет.

– То есть нельзя сказать, что он стремится доказать факт убийства, а ты – доказать невиновность Майкла?

Беверли поставила чашку на стол и подошла к Айзенменгеру. Однако он хорошо ее знал и не сомневался, что это движение является всего-навсего ритуальным выходом павлина.

И тем не менее это не помешало ему испытать нечто похожее на удовольствие.

Беверли прикоснулась к его руке и укоризненно промолвила:

– Нам всем нужна правда, Джон. И ты это прекрасно знаешь.

Он много чего знал, но об этом почему-то не догадывался.

Она долго не сводила с него глаз, а потом дверь открылась, и Айзенменгер почему-то смутился, словно ее прикосновение было насыщено каким-то эротическим смыслом, как поцелуй или прикосновение к ее груди.

– Вам лучше поспешить, – промолвил Стивен, – иначе она скоро там воспламенится.

– Доброе утро, доктор Аддисон.

По крайней мере он попытался быть любезным. Дебби Аддисон ограничалась свирепым взглядом и коротким низкочастотным звуком. Айзенменгер расплылся в нежной улыбке и повернулся к телу, которое по-прежнему находилось в белоснежном мешке, скрывавшем признаки разложения.

Айзенменгер сделал знак Стивену, чтобы тот расстегнул мешок и достал из него тело Альберта Блума. И когда тот принялся за дело, в секционную проскользнула Беверли. Айзенменгер уже успел переодеться и теперь надевал на свою зеленую униформу большой пластиковый передник. Он закончил натягивать перчатки как раз в тот момент, когда Стивен извлек тело из мешка. Труп уже ничем не напоминал человеческое тело и походил скорее на реквизит фильма ужасов – разве что свернувшаяся кровь не была резиновой, а холодная плоть испускала легкий неприятный запах.

На столе в дальнем конце секционной лежал отчет доктора Аддисон, на первых двух страницах которого были подробно перечислены все полученные Блумом повреждения. Айзенменгер взял отчет и потратил почти час на то, чтобы сравнить задокументированные травмы с реальным положением дел, при этом Стивен то и дело был вынужден переворачивать тело в разные стороны. Он прощупал тонким металлическим щупом раны на голове, оставленные молотком, и колотые раны на теле, а затем измерил линейкой их ширину. То и дело он останавливался, отходил в сторону и, склонив голову, окидывал тело взглядом, словно художник, создающий произведение искусства.

– А орудия убийства при тебе? – повернулся он к Беверли.

Она достала из портфеля два толстых пластиковых мешка, в одном из которых находился молоток, а в другом длинный нож, и Айзенменгер минут десять внимательно их рассматривал. Он даже примерился молотком, не вынимая его из пакета, к ране на голове, после чего измерил ширину лезвия ножа.

– По ним есть какие-нибудь данные экспертизы? – спросил он.

– На обоих отпечатки Альберта Блума, – ответила Беверли, – и несколько смазанных следов.

Айзенменгер снова задумался, а затем повернулся к Аддисон.

– У меня не хватает слов, чтобы выразить вам свое восхищение. Ваш отчет превосходен. Вы совершенно точно описали все повреждения.

Аддисон удалось выдавить из себя улыбку облегчения.

– О, спасибо.

Айзенменгер источал жизнеутверждающую уверенность.

– Я даже не стану проводить повторное вскрытие – в этом просто нет необходимости.

Облегчение, испытанное Стивеном, не шло ни в какое сравнение с восторгом доктора Аддисон. Она наконец отстранилась от стенки и вышла вперед.

– Я рада, что вы удовлетворены, доктор Айзенменгер. Не могу сказать, что вы не заставили меня понервничать, но я с самого начала была уверена, что вы во всем разберетесь.

И все же в высокомерном тоне Айзенменгера ей слышалось что-то раздражающее. Затем он повернулся к Беверли и весело заметил:

– Конечно, я не могу этого доказать, но пока я не вижу ничего, что исключало бы возможность самоубийства.

– Что?! – едва не подскочила доктор Аддисон.

– Ты уверен? – не обращая на нее внимания, спросила Беверли.

– Абсолютно. Я даже готов подписать соответствующее заявление.

Беверли испытывала к Айзенменгеру огромное уважение, но и она с сомнением посмотрела на изуродованный труп Альберта Блума.

– Я не понимаю, как…

– Вот и я не понимаю! – воскликнула доктор Аддисон, выходя вперед. – Этот человек, несомненно, стал жертвой яростного нападения.

– О да, – кивнул Айзенменгер. – Я только хотел бы заметить, что расположение ран скорее говорит о том, что они были нанесены самостоятельно, а не каким-то посторонним лицом.

– То есть? – осведомилась Беверли, избавив Аддисон от необходимости задавать этот вопрос.

Айзенменгер вновь повернулся к телу.

– Если мы рассмотрим распределение ран по поверхности тела, то увидим, что все они расположены в передней его части.

– Ну и что? Просто он стоял лицом к нападавшему.

– Такое, конечно, возможно, однако он не кажется мне человеком, который был способен оказать серьезное сопротивление. Я думаю, он скорее попытался бы убежать от противника. – И перед тем как доктор Аддисон успела возразить, Айзенменгер перешел к своему второму аргументу. – Если мы внимательнее рассмотрим раны на спине, – он сделал знак Стивену, чтобы тот перевернул труп, – мы увидим интересную особенность. Все раны находятся либо в верхней части спины, либо на ягодицах и бедрах. И нет ни одной раны на уровне поясницы.

Аддисон внезапно задумалась и поджала губы.

– Ну и что? – снова спросила Беверли.

– Если вы бьете по спине другого человека, то удары обычно распределяются по всей ее поверхности. Если вы бьете сами себя, то до области поясницы вам дотянуться сложнее. Человеческие руки не настолько длинны и не настолько гибки. – Айзенменгер умолк, чтобы дать возможность своим слушательницам переварить услышанное, а затем перешел к следующему доводу: – К тому же очень показательным является угол нанесения ударов. Раны в верхней части спины – результат ударов, нанесенных сверху вниз, а раны на ягодицах и бедрах – следствие ударов, нанесеных справа и почти горизонтально. – Айзенменгер посмотрел на Беверли. – Насколько я понимаю, Альберт Блум был правшой? Думаю, так, поскольку именно на пальцах правой руки я обнаружил следы никотина.

Беверли кивнула.

Айзенменгер улыбнулся и сделал знак Стивену, чтобы тот вернул тело в исходное положение.

– И наконец, порезы. Стоит отвлечься от остальных повреждений, и мы получим классическую картину самоистязания, особенно если рассмотреть порезы на горле. Вот здесь. – Он указал на линию разреза под нижней челюстью. – Порез недостаточно глубокий, чтобы вызвать серьезные повреждения, разве что способный увеличить кровопотерю, зато здесь видны два пробных надреза, который мог бы свершить правша. Видите?

Доктор Аддисон отошла в сторону, а Беверли склонилась над телом и уставилась на указанное Айзенменгером место.

– Да, вижу.

– Но это немыслимо! – Однако возмущение доктора Аддисон было сильно подпорчено неуверенностью, которая прозвучала в ее дрожавшем голосе. – Не может же человек сам сотворить с собой такое! – продолжила она, когда Беверли повернулась к ней. – Для этого надо быть…

– Сумасшедшим? – тихо договорил за нее Айзенменгер. – Я видел, как человек обезглавил себя, привязав веревку к машине, я видел, как другой человек положил голову на рельсы перед приближавшимся поездом. Конечно, они были безумцами. Потому что только безумец станет убивать себя подобным способом.

– Но это самоубийство должно было потребовать времени. Это не был минутный порыв.

– Он двадцать лет раскаивался в том, что сделал со своей семьей, – предположила Беверли. – И в тот вечер, вероятно, его сын окончательно дал ему понять, что возврата назад нет. Майкл накричал на него, Альберт вернулся домой и, судя по состоянию его дома, несколько часов пил не останавливаясь.

– А удары молотком по голове? Их он тоже сам себе нанес?

Айзенменгер кивнул, не обращая внимания на сарказм.

– Ну-ну…

– Конечно, они были болезненными, но вряд ли настолько сильными, чтобы лишить его сознания. – Он снова посмотрел на тело Альберта Блума. – Это было что-то вроде самобичевания, – пробормотал он чуть ли не сочувственно.

Чаша терпения доктора Аддисон была переполнена; она шумно выдохнула и затрясла головой, напоминая разозленную лошадь.

– Я могу сказать только одно: я категорически с этим не согласна. Невозможно себе представить, чтобы этот человек совершил самоубийство. – Сказав это, доктор Аддисон стремительно покинула секционную. Все трое проводили ее взглядами.

– Я потом сам все уберу, – бодро произнес Стивен.

– Ты напишешь отчет для меня? – спросила Беверли, повернувшись к Айзенменгеру.

– Конечно. Спасибо, Стив, – обращаясь к Стивену, промолвил Айзенменгер. – Можешь запаковывать его. – Он снял с себя перчатки и передник. – Прошу прощения.

Айзенменгер зашел в раздевалку, и вскоре оттуда донесся приглушенный звук лившейся из душа воды. Беверли повернулась к Стивену, который запаковывал тело обратно в мешок, вышла из секционной и направилась мимо холодильника к вестибюлю. На ее лице было написано выражение, с трудом поддававшееся дешифровке, – то ли радость, то ли любовное томление.

Доктор Аддисон уже уехала, и вокруг никого не было.

Беверли на цыпочках подошла к дверям мужской раздевалки.

Она протянула руку и прикоснулась к дверной ручке. Звук воды стал еще громче.

Беверли повернула ручку, но дверь оказалась заперта.

Она вздохнула и улыбнулась.

– Ну что ж, в другой раз, Джон. В другой раз.

Джексон сидел за столом и наблюдал за входившими и выходившими. Он видел, как в девять утра пришла Фетр: лицо бледное, взгляд устремлен вперед.

– Привет-привет, – только и успел пробормотать он.

Джексон завтракал, проглядывая вчерашние записи в журнале дежурств и одновременно раскладывая пасьянс на экране компьютера. Для кануна Нового года ночка выдалась тихой – всего одна драка и трое пьяниц. Прибывшая через пятьдесят минут Беверли, как всегда, бросила на него презрительно-безразличный взгляд.

– Без перемен, – тихо пробормотал Джексон.

Минуты через две появился Сорвин. У него тоже был потрепанный и серый вид. И Джексон сделал из этого свой вывод, правильный по существу, хотя и ошибочный в деталях.

– Так-так. Похоже, инспектор Сорвин сбился с пути.

Беверли едва успела снять куртку и сесть за стол, как Сорвин пригласил ее в свой кабинет. Проходя через общую комнату, она совершенно не обратила внимания на убийственный взгляд Фетр.

– Эндрю, – промолвила она, закрывая за собой дверь.

Сорвин посмотрел на нее с несчастным видом.

– Она обо всем знает.

– Кто и о чем знает? – осведомилась Беверли, опускаясь в кресло.

– Салли. Она знает, что мы переспали.

– Ну и что? – выдохнула Беверли.

– Но я люблю ее, – с изумленным видом ответил Сорвин.

Беверли не ответила. Она могла бы поинтересоваться, что он нашел в констебле Фетр, но предпочла промолчать.

– Она так разозлилась, – продолжил Сорвин.

Он ведет себя как подросток.

Однако вывод, который сам собой напрашивался из этого предположения, был невыносим для нее.

Значит, я – всего-навсего проститутка?

– Ничего, она переживет, – произнесла она вслух.

– А если нет?

– Если любит тебя – переживет. – Беверли и сама не верила в то, что говорила, а Сорвин и вовсе смотрел на нее с таким видом, словно она внезапно перешла на иностранный язык. – Как бы то ни было, ты ведь не состоишь с ней в браке? Вы даже не обручены. И она не имеет на тебя никаких прав.

Но Сорвин лишь тряс головой, не глядя на Беверли.

– Я люблю ее.

Об этом можно было подумать и раньше.

Терпение ее иссякло, и она встала.

– Мне пора в морг. Я заехала лишь для того, чтобы забрать нож и молоток. – Беверли направилась к двери, но, перед тем как открыть ее, обернулась: – Жить одним днем неразумно, Эндрю. Чем умнее человек, тем он предусмотрительнее. Возможно, все было бы иначе, если бы ты думал о последствиях своих поступков.

Она вышла из кабинета и с улыбкой уставилась на Фетр.

– Сука, – пробормотал Сорвин, провожая ее взглядом.

Елена сняла с полки один из томов в великолепном кожаном переплете и устроилась в библиотеке, ожидая Терезу. Дождь воспрепятствовал ее намерению поехать с Айзенменгером покататься на лодке по озеру, и она решила присоединиться к Терезе, намеревавшейся отправиться в местную церковь, которую теперь ей предстояло украшать цветами.

К тому же Айзенменгер пребывал в глубокой задумчивости после утреннего посещения морга, а Елена знала, что, пока он не разрешит мучившую его проблему, спутник из него будет никудышный.

Книга оказалась скучной, несмотря на свое прекрасное оформление. Текст принадлежал перу какого-то давно забытого автора XIX века, и, прочитав несколько абзацев, Елена подумала, что его и не надо извлекать из забвения. Затем из-за полуоткрытой двери послышался звук шагов, и Елена опустила книгу на колени. Сначала она решила, что это Айзенменгер, и уже хотела подняться ему навстречу, но потом до нее донесся звук других шагов, несомненно женских.

– Пожалуйста, пропустите меня, – услышала Елена голос Доминик.

– Я тебя не держу, – послышался ленивый, вечно насмешливый голос Хьюго.

Елена расслышала, как Доминик сделала осторожный шаг, и тут же раздался еще какой-то звук.

– Отпустите меня! – раздался после короткой паузы голос Доминик. Она явно пребывала в смятении.

– Ну давай, Доминик. Один поцелуй.

– Нет!

– Ну, мы ведь уже целовались. И по-моему, тебе понравилось.

– Вы так думаете? – Акцент Доминик идеально подходил для выражения презрения.

– Да.

Потом до Елены донесся какой-то шелест, закончившийся отчетливым и упругим звуком пощечины.

– О! Черт!

– Оставьте меня в покое, – прошипела Доминик исказившимся от возмущения голосом.

Елена вновь услышала звук ее шагов – на сей раз они удалялись. Хьюго, судя по всему, продолжал стоять на месте. Елена уже начала опасаться, что он войдет в библиотеку, но в этот момент из-за двери донеслись приглушенный смех и тихие удалявшиеся шаги.

Вернувшись из церкви, Елена заявила, что пойдет вздремнуть, и Айзенменгер решил воспользоваться случаем и погулять, чтобы на досуге обдумать происшедшее.

Он совершенно не знал поместья, и у него не было карты, но, даже если бы она у него была, он не стал бы в нее заглядывать. Джон хотел подумать, а в таких случаях он всегда шел куда его вели собственные глаза. Утром он позвонил старой приятельнице, которая работала на факультете патологии в Королевском медицинском центре в Ноттингеме, и попросил ее о небольшой услуге; и вот, перед самым его уходом, она ему перезвонила, и теперь у него появилась новая тема для размышлений.

По чистой случайности он снова оказался возле того места, где был найден младенец. Там по-прежнему стояла палатка, вокруг которой тянулась желтая пластиковая заградительная лента. Место и без того выглядело унылым, а теперь оно было отмечено безысходной скорбью, которую Айзенменгер ощущал чуть ли не физически. И хотя костей здесь уже не было, зато продолжал витать призрак; старый друг и противник Айзенменгера – смерть – уже явилась на зов.

Айзенменгер был вежливым человеком и не хотел расстраивать особу, почитавшую его своим спутником. Он опустился на ствол дерева и взглянул на трепетавшую от ветра полицейскую ленту.

Ну-с…

Перед ним было несколько не связанных друг с другом событий…

И все же Айзенменгер ощущал за всем этим некое единство, контуры которого, однако, были неясны.

Он чувствовал, что здесь произошло нечто чудовищное, хотя и не знал, что именно.

Однако он собирался это выяснить.

Три смерти.

За исключением той…

Он убедил себя в том, что смерть Альберта Блума была случайностью, ничем, кроме места происшествия, не связанной с прискорбным уходом Уильяма Мойнигана из этого мира.

Огонь был жадной субстанцией, пожиравшей все без остатка, а потому он являлся очень эффективным орудием убийства.

Айзенменгер не мог доказать что-либо, а потому оставалось руководствоваться единственным принципом: в отличие от остальных трупов, сгоревшие тела следовало рассматривать как результат насильственной смерти, пока не доказано обратное. А обратного в случае Уильяма Мойнигана еще никто не доказал.

Таким образом, он имел дело с одной предположительно насильственной смертью, одной смертью, скорее всего, ставшей следствием самоубийства, и одной смертью, происшедшей много лет назад.

Возможно, они даже не были связаны между собой.

Если бы не этот неясный контур…

Вокруг было холодно и сыро.

Если Мойниган был убит, то причиной самоубийства Блума, возможно, стало чувство вины, однако единственной ниточкой, связывавшей того и другого, был Майкл, который знал обоих. Да и с чего бы Альберту Блуму было раскаиваться? Зачем ему было убивать Мойнигана?

Нет, эта цепочка не работала.

Но возможно, он ошибался и Альберт Блум стал жертвой невероятно хитроумного убийцы, того самого, который разделался с Мойниганом.

Но и эта версия его почему-то не устраивала. Убийца Мойнигана не был утонченным человеком, а сымитировать кровавое самоубийство Альберта Блума мог лишь утонченный психопат. Это было либо убийство, либо самоубийство, замаскированное под убийство, но никак не убийство, замаскированное под самоубийство. Никто не станет имитировать самоубийство, нанося множество колотых ран и еще несколько ударов молотком по голове.

– Черт! – пробормотал Айзенменгер, глядя на зарянку, которая перелетала с ветки на ветку в пяти метpax от него. Но та не обратила на него никакого внимания.

Он вновь задумался о ребенке. То, что его обнаружили, было чистой случайностью, и вполне возможно, он не имел никакого отношения к нынешним обитателям поместья.

Однако на периферии его зрения продолжал маячить странный контур.

И вдруг он все понял.

Главным в этой истории был ребенок; Айзенменгер не знал почему и даже не смог бы объяснить, как к нему пришла эта мысль, но он был безоговорочно в этом уверен.

И тут он понял, что за неясный контур все время смущал его.

Это было прошлое, которое вздымалось навстречу настоящему.

Потом шум деревьев за спиной внезапно прорезал какой-то звук – возможно, это был треск ветвей, – и Айзенменгер вскинул голову. Он огляделся по сторонам, но так ничего и не увидел и, решив, что это просто какое-то животное, вновь вернулся к своим размышлениям.

– Салли?

– Сэр?

Они были одни в кабинете, но Сорвин не мог себя заставить просить у нее прощения здесь, на работе.

– Я позвонил в Лестер, чтобы они нашли Фиону Блум, – пытаясь преодолеть ее холодное презрение, промолвил он. – Я хочу, чтобы ты съездила за ней и привезла ее сюда для допроса.

– Сейчас? – безропотно спросила Фетр, словно превратившись в безответную тварь.

– Немедленно. К полудню она будет у них.

– Хорошо, – отозвалась Фетр, вставая.

Она прошла мимо него за своей курткой, и он почувствовал себя неодушевленным предметом. Вся решимость тут же покинула его.

– Салли?

Она обернулась с непроницаемым выражением лица.

– Прости меня. Я правда очень виноват.

Она не ответила, а просто развернулась и вышла на улицу.

Оценивая случившееся задним числом, приходилось признать, что падение Элеоноры было неизбежным. Подробности так и остались неясны, но, судя по всему, она свалилась с верхней ступеньки лестницы, которая вела в приемный зал; травма оказалась не слишком серьезной, однако сколько она пролежала на полу, пока ее не обнаружила Доминик, выяснить не удалось. Из пореза на ее голове текла кровь, но Элеонора была в сознании. В замке почти никого не было, так как Хикманы уехали на вечеринку на другой конец Вестерхэма; поэтому единственной, кто откликнулся на призыв Доминик о помощи, была Елена.

– Что случилось? – крикнула она из спальни, в которой отдыхала.

– Пожалуйста! Помогите!

Елена выскочила в коридор и тут же натолкнулась на Доминик.

– Это мадам Хикман. Она упала.

Они вдвоем устремились вниз по лестнице. Элеонора лежала неподвижно. Елена не сомневалась, что гораздо хуже умеет оказывать первую помощь, чем Доминик, но она чувствовала, что всю ответственность ей придется взять на себя.

– Элеонора? – опустившись на колени, позвала она.

– Больно, – с блуждающим взглядом пробормотала та.

– Где?

Элеонора попыталась пошевелить правой рукой и неуверенно приподняла ее. Елена порылась в кармане и, достав носовой платок, приложила его к лицу Элеоноры.

Порез казался поверхностным, но, в конце концов, Елена не была специалистом: откуда ей было знать – возможно, за порезом скрывалась трещина или, того хуже, произошло кровоизлияние в мозг? Поэтому ей ничего не оставалось, как начать проклинать Айзенменгера, который так не вовремя отправился на прогулку.

– Где-нибудь еще болит?

Элеонора не ответила, поэтому Елене пришлось повторить свой вопрос. Но Элеонора вновь затрясла головой, словно не понимая, чего от нее хотят. Елена в панике нащупала нитевидный пульс. Доминик, тоже опустившись на колени, осматривала ноги Элеоноры.

– Сердцебиение учащенное, – промолвила Елена.

Элеонора отреагировала лишь тогда, когда Доминик прикоснулась к ее левому бедру.

– У нее что-то с бедром. Может быть, перелом? Не знаю.

Это создавало новую проблему. Ни Елена, ни Доминик не имели ни малейшего желания перетаскивать восьмидесятилетнюю женщину со сломанным бедром.

– Прежде всего надо устроить ее здесь поудобнее, – сказала наконец Елена.

Доминик встала.

– Сейчас я принесу подушку и одеяла.

– Нет, я сама принесу, вы только скажите, где их взять. А вы позвоните Тристану и скажите ему, чтобы он возвращался.

– Может быть, надо вызвать «скорую помощь»?

Елена покачала головой.

– Нет, дождемся Тристана. Так где взять одеяла? – повторила она, вставая.

– Рядом с вашей комнатой находится проветриваемый шкаф. Там есть одеяла и подушки.

Когда Елена вернулась, Элеонора по-прежнему лежала неподвижно. Голова ее была повернута в сторону, и продолжавшая струиться кровь теперь уже стекала на пол.

– Элеонора?

Глаза женщины были открыты, но она не откликалась.

– Элеонора? – Елене показалось, что она заметила какую-то реакцию. – Я подложу подушку тебе под голову и накрою тебя одеялом.

Элеонора перевела взгляд, и отразившее на ее лице узнавание еще больше углубило морщины у нее на лбу. Когда Елена приподняла ей голову, та показалась ей невероятно легкой, а волосы – похожими на сухую ломкую проволоку.

– Доминик сейчас звонит Тристану, так что он скоро приедет.

Под одеялом Элеонора начала слегка оживать.

– Как хорошо, что Хьюго дома, – неожиданно произнесла она, обращаясь к Елене, устроившейся рядом на нижней ступеньке.

– Конечно, – ответила Елена, стараясь, чтобы ее голос звучал естественно, хотя она и сама не могла понять, почему ей приходится делать над собой усилия.

Элеонора прикрыла глаза, словно почувствовав себя в постели после чашки горячего какао с печеньем.

– Ты же знаешь, он не хотел.

Елена не знала, что Элеонора имеет в виду.

– Конечно нет, – кивнула она.

– Он слабый…

– Да, – пробормотала Елена в ответ.

– Упрямый и своевольный.

Что бы это могло значить? И значило ли это что-нибудь вообще?

Елена не ответила.

– Для мужчины это хорошо. Это говорит о силе характера.

Елена не знала, следует ли ей реагировать на эти разрозненные заявления. Судя по всему, Элеонора не нуждалась в ответах.

– Он будет хорошим хозяином. Я знала это с самого начала, когда он был еще ребенком. В нем чувствуется порода Хикманов.

Было совершенно очевидно, что она говорит о Хьюго, но Елене не удавалось распознать в этих репликах связный смысл. В течение нескольких долгих секунд, которые томно отсчитывали резные старинные часы в дальнем конце зала, Элеонора молчала.

– Мне так жаль Нелл, – внезапно промолвила она все тем же голосом, и тем не менее Елена ощутила в этом заявлении какой-то особый смысл.

А это что значит?

Казалось, все эти вопросы приходят в ее голову откуда-то извне.

– Они так близки.

Элеонора шевельнулась и моргнула. Елена заметила, что у нее начинается одышка, и стала гадать, куда делась Доминик. Элеонора вновь умолкла.

– Твои родители…

Елена насторожилась.

Что родители?

Но она не могла подгонять Элеонору. Та по-прежнему тяжело дышала, и теперь воздух с хрипом вырывался из ее горла. Она закрыла глаза, и Елене на мгновение показалось, что пострадавшая потеряла сознание, но затем Элеонора все так же, не открывая глаз, промолвила:

– Они не могли принять этого.

Кто не мог? Не мог принять что?

Элеонора вновь умолкла, но Елена больше не могла молчать.

– Что принять, Элеонора?

Но она могла бы и не трудиться. Элеонора тут же ответила, однако ее ответ не имел никакого отношения к вопросу Елены.

– Не для слабонервных.

Афористическое замечание, ничего не скажешь.

Елена опустилась на колени. Элеонора была невероятно бледной, губы ее посинели. Елена промокнула рану у нее на виске, которая по-прежнему кровоточила, и прошептала ей на ухо:

– Кто чего не мог принять?

Глаза Элеоноры открылись, но взгляд ее был устремлен в пустоту. Она долго молчала, а Елена чувствовала, как с каждой секундой ее охватывает все большее напряжение.

– Картина гораздо шире, – не меняя взгляда, промолвила наконец Элеонора. – Я пыталась объяснить им, но они не смогли понять…

До Елены донеслись шаги Доминик, возвращавшейся из кухни.

– Кто, Элеонора? Мои родители? – наклоняясь к Элеоноре, спросила она.

Однако ответом ей было лишь тяжелое дыхание Элеоноры, а когда в зале появилась Доминик, старая леди тяжело застонала.

– Они едут. Сказали, что мы все сделали правильно.

– Когда они будут?

– Минут через двадцать.

Однако появились они уже спустя четверть часа. Тристан и Хьюго вбежали в зал и ринулись к подножию лестницы. Елена и Доминик встали и расступились в разные стороны, пропуская их вперед.

– Что случилось? – осведомилась Тереза, поспешая за ними. Она говорила сердитым, требовательным голосом, однако это было вызвано страхом.

Пока Доминик рассказывала о том, что произошло, в зал вошли Нелл с Томом. Том поинтересовался, что случилось, но Нелл поспешно повела его прочь. Тереза то и дело перебивала Доминик своими вопросами, словно намекая, что во всем была виновата француженка.

– Тереза, этого никто не мог предвидеть, – вмешалась Елена, ощущая все возраставшее замешательство Доминик. – Элеонора, вероятно, просто оступилась.

– Но почему этого никто не заметил? Она же пролежала здесь час, если не больше. Вы посмотрите только, как она выглядит!

– Мы не могли этого заметить, так как замок очень большой, – ответила Елена, намекая хозяйке дома на то, что она ведет себя неразумно. Однако, прежде чем Тереза успела что-либо ответить, на лице поднявшегося на ноги Тристана появилась улыбка облегчения.

– С бедром все в порядке.

– А с головой? – с истеричными нотками в голосе осведомилась Тереза. – Она выглядит ужасно!

– Поверхностный порез. Они всегда очень сильно кровоточат. Она теряла сознание? – спросил он, поворачиваясь к Елене и Доминик.

– При мне – нет. Правда, говорила какие-то странные вещи. Словно в беспамятстве.

– И в моем присутствии она все время оставалась в рассудке, – подтвердила Доминик.

– Думаю, можно не тревожить «скорую помощь», – поразмыслив, произнес Тристан. – Мы с Хьюго последим за ней в ближайшие дни. – Он снова ободряюще улыбнулся. – С ней все будет в порядке. Она у нас крепкая как кремень. Выточенный из скал старой Англии.

Тереза кивнула и немного расслабилась. Тристан отвернулся, и она глубоко вздохнула.

– Прости, что я запаниковала, – сказала она Елене. – Надеюсь, ты меня поймешь.

Естественно, Елена готова была ее понять. Единственное, чего она не понимала, так это почему извинение было адресовано только ей.

– Елена! – окликнул ее Хьюго, все еще стоявший рядом с Элеонорой. – Бабушка хочет что-то сказать тебе.

Елена поспешно подошла к лестнице и опустилась на колени. Элеонора выглядела существенно лучше, и дыхание стало ровным. Глаза у нее начали блестеть, а при виде Елены она даже улыбнулась.

– Я просто хотела сказать, что очень сожалею о твоих родителях, – все еще слабым голосом произнесла она. – Но, думаю, ты понимаешь, что это было необходимо.

Возможно, ее голос и был слабым, но Тристан и Хьюго отлично расслышали ее слова. И когда Елена подняла голову, так и не разрешив ни одного из своих вопросов, она увидела, что они оба смотрят на нее с непроницаемыми лицами.

Первая половина пути с Фионой Блум прошла весьма оживленно, поскольку она была пьяна и бурно протестовала. А затем ее вытошнило. И хотя у них всегда имелись пакеты для подобных надобностей, Фиона не потрудилась попросить о нем. И к тому моменту, когда Фетр поднесла пакет к ее рту, все уже закончилось.

Причем основная часть рвотных масс оказалась на джинсах Фетр.

– Простите, – промолвила Фиона фальшивым тоном. И на лице водителя, повернувшегося в этот момент в профиль, появилась улыбка, которая совсем не понравилась Фетр.

– Отлично, – пробормотала она, принимаясь очищать себя салфетками, однако кислый запах блевотины был неистребим, так как задние стекла в машине не опускались. И в сознании Фетр впервые забрезжила мысль о возмездии. Потом Фиона захрапела, ее рот приоткрылся в глупой улыбке, а Фетр задумалась о том, что могло сейчас происходить в Ньюфорде. Ей по-прежнему казалось, что от нее просто избавились, и стоило этой идее возникнуть в ее голове, ею оказались пропитаны все ее мысли. И по мере того как за окнами машины проносились километры, эти праздные размышления начали приобретать все более внятную и жесткую форму. Ко времени, когда она доставила Фиону Блум в комнату для допросов, заполнила необходимые документы и распрощалась с водителем, Фетр уже жаждала увидеть свидетельства измены.

Она постучала в кабинет Сорвина и вошла внутрь, не дожидаясь ответа, но там никого не оказалось.

– А где инспектор? – поинтересовалась она у Джексона, который, войдя в кабинет, принялся раскладывать на столы экземпляры ежедневной сводки преступлений, совершенных на территории графства. Но тот даже не посмотрел на нее: за долгие годы службы Джексон успел отвыкнуть от проявлений любознательности.

– А черт его знает.

– Он что, вышел? – еще более напряженным тоном спросила Фетр.

– Нет, – покидая кабинет, откликнулся Джексон.

Так где же он?

Здание участка было небольшим – этажом выше располагались старшие офицеры, этажом ниже были камеры для задержанных…

Кабинет Беверли Уортон.

Фетр кинулась к нему чуть ли не бегом. Дверь была закрыта, и она снова постучала и открыла, не дожидаясь ответа.

Нет, она не стояла на коленях перед его расстегнутыми штанами и не лежала, распластавшись, на столе. Они не ласкали друг друга и даже сидели по разные стороны стола.

И тем не менее, едва войдя в кабинет, Фетр, как ей показалось, ощутила царившую в нем атмосферу интимности. Оба они смеялись над какой-то шуткой и при ее появлении повернулись к ней с удивленным и виноватым видом. Может, они смеялись над ней?

– Салли!

– Ой! – не зная, что сказать, глупо воскликнула Фетр.

– Ты привезла Фиону Блум? – продолжил Сорвин, а Беверли насмешливо уставилась на нее.

– Да, – ответила Фетр, заметив, как взгляд Беверли скользнул вниз, к пятну на ее джинсах. Кажется, она даже сморщила свой очаровательный носик, когда до нее долетел запах блевотины.

– И где она? – спросил Сорвин.

– В комнате для допросов. Я…

– Хорошо.

Сорвин взял трубку и набрал номер Сайма. После короткой беседы он повернулся к Беверли:

– Сначала ею займемся мы с Фетр. А потом, если понадобится, ты с Саймом сменишь нас.

– Я…

Но никто не обращал на Фетр внимания. Беверли кивнула, и Сорвин двинулся к двери. И его нос точно сморщился, когда он приблизился к Фетр.

– Пошли, Салли.

Когда они вышли из кабинета Беверли, она предприняла еще одну попытку:

– Если возможно, я хотела бы съездить домой и переодеться.

– А в чем дело?

– Фиону Блум угораздило вытошнить на меня.

– И что, тебе не у кого взять штаны? – сделав секундную паузу, осведомился Сорвин.

Интересно, у кого? Видимо, у Джексона.

– Да, в общем, нет…

– Это очень некстати, Салли, – сделав глубокий вдох, заметил Сорвин.

Неужели? А ты попробуй сам посидеть пару часов в чужой блевотине. Вот это действительно некстати.

Сорвин был явно раздражен, и Фетр не очень понимала причину этого раздражения. Внезапно он развернулся и возвратился в кабинет Беверли. А обратно вышел уже вместе с ней.

– Хорошо, можешь отправляться домой и приводить себя в порядок, а мы с Беверли займемся допросом. Когда вернешься, просмотри последние отчеты судмедэкспертов по младенцу. А потом возьми показания у Айзенменгера и Флеминг. И если останется время, прогляди сводки о пропавших младенцах за последние пятнадцать лет. Пусть Джексон тебе поможет.

Он отвернулся, не дожидаясь ответа. Зато Беверли Уортон еще долго с непроницаемым видом смотрела на Фетр.

Айзенменгер прибыл в полицейский участок для того, чтобы поговорить с Беверли Уортон. Он не стал возвращаться в замок, а потому ничего не знал о падении Элеоноры и ее странных речах, обращенных к Елене. Мобильный телефон у него был отключен, так как ему требовались тишина и покой для того, чтобы обстоятельно поразмыслить; ему и в голову не пришло включить его и сообщить Елене о своем местонахождении.

Он не мог на это надеяться, но очень хотел, чтобы Беверли показала ему списки улик по всем трем смертям, поскольку понимал: без них обнаружить правду ему не удастся. Кроме того, он осознавал щекотливость ситуации: Сорвин и Беверли явно придерживались разных взглядов на обстоятельства дела, и существовала опасность того, что, если Беверли пойдет ему навстречу, он вступит в серьезную конфронтацию с Сорвином. Хотя вероятность того, что Беверли согласится на его просьбу, была очень мала. Он довольно хорошо ее знал и догадывался, что ее намерения не вполне чисты, хотя ему и не была известна их суть.

Однако оказалось, что Беверли занята.

И Джексон был занят. Занят и раздражен. Сведения, занесенные в компьютер, охватывали только последние десять лет, а это означало, что распоряжение Сорвина он может выполнить, лишь перерыв огромную кучу пыльных потрепанных картонных папок; а у него и без того уже болела голова и першило в горле, что не способствовало улучшению настроения.

Поэтому, когда Айзенменгер исключительно вежливо поинтересовался, как долго Беверли будет занята, Джексон ответил:

– Сколько надо, столько и будет.

Айзенменгер задумался. Это заявление прозвучало вполне правдиво, пускай ему и недоставало учтивости, которую полицейский, находящийся при исполнении служебных обязанностей, должен проявлять в отношении члена гражданского общества.

– А могу я оставить ей записку?

Джексон, судя по всему, был способен и на более крутые выражения, однако он понимал, что это мало к чему приведет.

– Не знаю. Можете?

Айзенменгер повидал на своем веку уже многих полицейских и теперь убеждал себя в том, что Джексон – еще не худший экземпляр.

– Так можно?

Джексон уже открыл было рот, и враждебное выражение его лица свидетельствовало о том, что ответ будет отрицательным, но тут в приемную вошла Фетр, проявившая при виде Айзенменгера редкое гостеприимство.

– А, доктор Айзенменгер. Я как раз собиралась повидаться с вами.

Джексон осклабился. Айзенменгер улыбнулся.

– Вы не могли бы пройти? Я хотела бы записать ваши показания.

И как ни странно, у Айзенменгера нашлось для этого время, и он даже наградил Джексона жизнерадостной улыбкой, проходя мимо.

Елена швырнула мобильник на кровать. Куда он делся? Что он вытворяет? У него было редкое умение выводить людей из себя; он начал раздражать ее с первого же дня их знакомства и продолжал делать это по сей день, причем уровень раздражения все время нарастал. Он всегда находился рядом, когда она не хотела его видеть, и всегда отсутствовал, когда она испытывала в нем необходимость. Как, например, сейчас.

Пять часов! Его не было уже пять часов. И естественно, этот болван выключил свой мобильник. Ему даже в голову не приходило, что следует оставаться на связи. Отправился обдумывать последние события, как будто это было дело, имевшее к нему непосредственное отношение.

– Джон, позвони. Ты мне нужен. Сейчас. – Елена гипнотизировала взглядом телефон. – Позвони, Джон.

Но телефон отказывался повиноваться. Ее телекинетические способности всегда оставляли желать лучшего, впрочем, она редко вспоминала о них с тех пор, как ей исполнилось девять. Елена тяжело вздохнула; это был уже двадцатый вздох за последний час, только он оказался громче и протяжнее предыдущих.

– Да господи!

Почему он не мог себя вести как все нормальные люди? Почему он то и дело превращался в какой-то мыслительный автомат и погружался в грязные тайны, которые по воле случая оказывались в поле его зрения? Когда она боролась с раковой опухолью, у нее было ощущение, что он воспринимает это как развлечение на фоне беспрерывно окружающих его перерезанных глоток и выпотрошенных трупов.

Однако на этот раз он явно ввязывался не в свое дело. Все эти люди не имели к ним никакого отношения, и их смерти представляли собой не более чем занимательную головоломку. Одна из них, как он уже доказал, вообще явилась результатом самоубийства.

Нет, истинная загадка таилась где-то в замке.

Смерть ее родителей.

Однако эта навязчивая мысль казалась ей столь несуразной, что она всячески гнала ее от себя.

Какое отношение здешние обитатели могли иметь к убийству ее отца и матери? Эти люди были ей как родные, разве что виделась она с ними реже; но это были люди, с которыми она выросла. Ей уже довелось пережить смерть родителей, так неужели она станет подозревать людей, которые остались единственными свидетелями ее счастливого прошлого?

И тем не менее она их подозревала.

Сколь ни чудовищно это было, она ощущала связь между гибелью своих родителей и людьми, которые ее теперь окружали.

Вначале она отказывалась признаться себе в этом. Лучше было закрыть на все глаза и не погружаться вновь в пучину тревог.

Но теперь она сомневалась, разумно ли это. Она не могла мириться с несправедливостью, особенно если эта несправедливость совершалась по отношению к ней или членам ее семьи.

И теперь эти подозрения возвращались все чаще и чаще, отказываясь отступать.

Что имела в виду Элеонора? Почему она просила прощения за смерть ее родителей? Елена не сомневалась, что это было именно раскаянием, а не просто выражением соболезнования. Это было признанием собственной вины. И оно вызывало новые подозрения, игнорировать которые Елена больше не собиралась.

И все это усугублялось таинственным намеком из писем Нелл. Именно Айзенменгер (как всегда!) указал на близость дат смерти ее родителей и письма, написанного отцом Елены, письма, которое она читала, когда Нелл помешала ей. Неужели это было их последнее письмо? И что именно они не' смогли принять?

И как это было связано с их гибелью?

Она не могла оставлять без внимания эти вопросы.

Куда же делся этот несчастный идиот?

– Мне надо побеседовать с инспектором Уортон.

Показания были запротоколированы, и Айзенменгер как раз закончил ставить свою подпись на всех страницах.

Фетр была достаточно профессиональным человеком, чтобы не выдать своих чувств.

– Я не уверена, что это сейчас удобно.

Айзенменгер чувствовал приближение чего-то неотвратимого. У них имелось уже три трупа, и он почему-то не сомневался, что, если эти убийства не будут раскрыты, за ними последуют новые. Смерти нарушали равновесие в бытии, создавали волнения, зачастую приводившие к новым смертям. Крылатая колесница времени приближалась, и ее наездница жаждала крови.

– Это очень важно.

– Я в этом не сомневаюсь, доктор Айзенменгер, но это ничего не меняет. Она допрашивает свидетеля.

– Насчет ребенка?

Фетр затруднилась с ответом.

– А когда она освободится?

– Не могу сказать.

Следующий вопрос Айзенменгера, казалось, имел мало отношения к делу, но это была одна из тех деталей, которые очень его занимали.

– А почему она проявляет такой пристальный интерес к этому делу?

Фетр не смогла скрыть ни своего удивления, ни своего замешательства.

– Думаю, вы должны спросить ее об этом сами, – ответила она.

За этим резким отпором чувствовался какой-то подтекст, но Айзенменгер не уловил, какой именно. Он откинулся на спинку стула. Они сидели в другой комнате для допросов, которая была существенно чище первой.

– Просто я давно знаю Беверли, – произнес он.

– Да, я догадалась.

– Она отличный полицейский.

Судя по выражению лица Фетр, она не была готова выслушивать комплименты в адрес Беверли Уортон.

– Не сомневаюсь.

Айзенменгер подался вперед.

– Но она из тех, кто может быть только первым, и никак иначе.

– Послушайте…

– А это означает, что вторым и третьим в этой пищевой цепочке иногда приходится страдать. Мне уже доводилось это видеть. И порой интересы Беверли и правосудия расходятся.

– Думаю, вы сказали достаточно, доктор Айзенменгер, – заметила Фетр, вставая.

– Ведь Беверли оказалась здесь не случайно, не так ли?

На лице Фетр появилось враждебное выражение, и все же Айзенменгер заметил что-то особенное в ее взгляде. Он не мог определить точно, что это было, но чувствовал, что задел не только ее чувство профессиональной солидарности.

– Доктор Айзенменгер, пожалуйста.

Он встал, взял свою куртку и вышел следом за ней в коридор, где предпринял еще одну попытку:

– Возможно, я смогу помочь вам, констебль. Иногда посторонний человек может заметить нечто такое, что скрыто от глаз профессионалов.

Фетр не ответила, а когда они достигли дверей, ведших в вестибюль, она открыла их и пропустила его вперед. Айзенменгер надел куртку и с удивлением увидел, что Фетр остановилась в проеме дверей и не спускает с него глаз. Затем, не говоря ему ни слова, она заглянула в окошко Джексона и сообщила:

– Я выйду на час, – а затем, повернувшись к Айзенменгеру, добавила: – Давайте найдем какой-нибудь паб.

Елена больше не могла ждать. Она решилась на поступок, на который вряд ли отважилась бы в других обстоятельствах; крепчавший за окном ветер словно придавал ей сил, а отсутствие Джона и его нежелание выходить на связь усиливали ее беспокойство. Она кинула взгляд на часы, чертыхнулась и встала.

Часы показывали половину седьмого, и за окном уже стемнело. В замке царила тишина, впрочем, здесь так было почти всегда. Тристан и Тереза снова уехали, на этот раз в ньюфордскую гостиницу на какой-то охотничий бал. Нелл, по-видимому, была с Томом, а Доминик исполняла роль, сиделки при Элеоноре. Хьюго смотрел телевизор на кухне, периодически навещая свою бабку.

Елена осторожно выглянула в коридор и вышла из комнаты, бесшумно прикрыв за собой дверь. Вероятнее всего, в ста метрах вокруг нее не было ни души, и все же она двигалась едва ли не крадучись. Елена убедила себя в том, что ей необходимо еще раз взглянуть на письма отца, особенно теперь, после намеков Элеоноры на некую связь между смертью ее родителей и Хикманами, и тем не менее чувствовала себя мелким воришкой, который платит черной неблагодарностью за оказанное ему гостеприимство.

Сначала она прошла в комнату Нелл и постучала. Ей никто не ответил, и она надавила на ручку двери. Та оказалась незапертой, и Елена проскользнула внутрь.

Она с удивлением огляделась по сторонам – комната Нелл совершенно не изменилась и выглядела так, словно это был музей детства. Те же обои, те же занавески, даже покрывало на кровати осталось тем же. В ногах кровати сидели старые игрушки – большой медвежонок Паддингтон, тряпичная кукла и облезлый клоун; казалось, они находятся на тех же местах, что и восемь лет назад, когда Елена была здесь в последний раз. Ни единого намека на жизнь взрослой женщины, уже ставшей матерью.

Однако в этом отказе принимать неизбежное было и нечто положительное: Елена сразу поняла, где находится сокровище, за которым она пришла. Она двинулась к низкому шифоньеру, стоявшему под окном. В нижнем ящике, как она и предполагала, находилась маленькая деревянная коробка с крохотным медным крючком на крышке. Именно здесь Нелл всегда хранила свои самые ценные вещи. Она откинула крючок, открыла крышку и обнаружила среди безделушек и сувениров, колец и медальонов, один из которых был подарен Нелл ее дедом, ключ от башни.

Елена вынула ключ, закрыла коробку, положила ее обратно в ящик и поспешно покинула комнату.

Ее путешествие по длинным коридорам замка прошло без приключений. Она отперла дверь в башню, закрыла ее изнутри на ключ, чтобы никто не мог помешать ей, и начала подниматься по лестнице в тайное убежище Нелл.

Айзенменгер не знал, испытывать ему радость или отчаяние, удивление или досаду. Сведения, который сообщила ему Фетр, все преобразили, превратив мелочи в нечто существенное и снова погрузив во тьму то, что раньше казалось ясным и понятным. Вся картина случившегося радикально изменилась, и вместо волков и шакалов перед ним теперь предстали тигры и львы.

Они сидели в «Гусином пере» – гостинице, располагавшейся в двух сотнях метров от полицейского участка. В половине седьмого вечера здесь было шумно и оживленно. Входившие посетители и постояльцы впускали внутрь помещения холод и ветер.

– Вот так обстоят дела, – промолвила наконец Фетр. – Она приехала сюда, чтобы обезопасить себя.

– Может, это не вполне справедливо по отношению к ней, – возразил Айзенменгер каким-то чужим голосом. – Учитывая обнаружение часов и фотографии, ее интерес к смерти Мойнигана вполне объясним.

Фетр взвилась, одержимая праведным гневом.

– Это не просто интерес! Она приехала, чтобы спрятать все концы в воду, чтобы никто не узнал о допущенной ею ошибке.

– А может, она просто пытается задать этому делу новую перспективу, – продолжил Айзенменгер, сам удивляясь своим словам.

Фетр, пившая «Сент-Клементе», едва не опрокинула свой бокал.

– Чушь! Ей не нужна никакая правда.

– Может быть, но я очень давно знаю Беверли. У нее есть свои недостатки, но и отличный нюх на правду.

Фетр уставилась на него с изумленным видом, а затем в ее голове забрезжила какая-то догадка и на лице отразилось презрение.

– Она вам нравится, – объявила она таким тоном, как будто только что установила, что Айзенменгер практикует копрофагию.

Не помогло даже то, что он мгновенно отверг ее предположение. Айзенменгер возмущенно напрягся, однако спустя мгновение весь как-то сжался и поник.

– Конечно, она мне нравится. Я ведь мужчина, констебль.

Он напоминал человека, жующего глазное яблоко и оправдывающего себя тем, что он – каннибал.

– Неужели вы все способны думать только с помощью своего члена?

Айзенменгер подавил мгновенный взрыв раздражения.

– Ну почему же? – произнес он. – Довольно часто я подключаю к этому процессу свое левое яичко, а иногда правое. Был даже случай, когда я пользовался обоими.

Но Фетр не засмеялась.

– Когда имеешь дело с этой стервой, этого недостаточно.

– Поговорим о вашем начальнике, – сменил тему Айзенменгер. – Он считает, что можно закрыть дело, просто обвинив Майкла Блума в убийстве отца.

– Возможно, он прав.

– Нет, он ошибается, – мягко произнес Айзенменгер.

Фетр вела себя вызывающе, и Айзенменгер, как это с ним нередко случалось, поймал себя на ощущении нереальности происходящего, изумившись тому, что защищает Беверли Уортон, а Салли Фетр – своего неверного любовника.

– Он ошибается, Салли, – продолжил Айзенменгер, не давая ей раскрыть рта. – И то, что вы мне сегодня рассказали, лишь утверждает меня в этой мысли.

– Перестаньте.

Айзенменгер молча сделал глоток из своего бокала, и Фетр продолжила:

– Как бы то ни было, грязные махинации Уортон не имеют к этому никакого отношения. Они не помогут нам установить истину.

Айзенменгер не успел ответить, так как ощутил за своей спиной, в дальнем конце паба, некое движение. Судя по всему, какой-то подвыпивший человек начал высказывать недовольство тем, что ему отказались налить еще.

– Думаю, они смогут изменить всю картину, – сказал он.

– Каким образом? Вы что-то знаете?

Это был простой вопрос, и, как нередко бывает с простыми вопросами, на него было трудно ответить. Айзенменгер знал, что ответ на этот вопрос мог бы все разрешить, однако еще не знал, как именно. Он даже не мог пока объяснить, почему это так важно; но он был уверен в том, что стоит подумать – и ответ будет найден.

– Я мало что знаю, – неуверенно ответил он. – Но я знаю, что смерть Альберта Блума очень мало – если вообще как-либо – связана со всем, что здесь случилось. Все остальное – лишь логические построения, не более того.

– И к чему вас привели ваши логические построения?

– Если допустить, что смерть Мойнигана связана со смертью ребенка, а также с убийством Клода и Пенелопы Флеминг, то можно различить и другие, прежде остававшиеся невидимыми связи, – несколько безоглядно начал рассуждать он. – Тогда, возможно, убийство Флемингов не было случайным, а являлось хорошо спланированной акцией. Следовательно, возникает вопрос, кому и зачем это понадобилось.

– Может быть, они что-то знали, – медленно промолвила Фетр.

Айзенменгер мрачно улыбнулся и кивнул. Фетр снова задумалась.

– О ребенке?

– Вероятно.

– Но это ребенок Фионы Блум?

– Да? – улыбнулся Айзенменгер.

– А если не ее, то чей же?

Айзенменгер не ответил и вместо этого произнес:

– А сделав следующий логический шаг, можно предположить, что Мойнигану тоже было что-то известно и из-за этого его убрали.

– Вы знаете, кто его убил?

– Не думаю, что все так просто, – уклончиво ответил он.

– Что вы имеете в виду?

Однако Айзенменгер промолчал, полагая, что его ответ не произведет на нее впечатления. Фетр кинула взгляд на часы.

– Мне пора возвращаться, – сказала она, допивая свое пиво.

– Конечно.

Она встала, и Айзенменгер, осушив свой бокал, последовал ее примеру. Они вместе вышли из паба. Однако, прежде чем направиться к участку, Фетр помедлила.

– Так вы знаете? Я имею в виду, знаете, кто убийца?

Айзенменгер покачал головой, однако этот жест не был отрицанием.

– Не убийца – убийцы.

– Их двое? – Фетр удивленно вскинула глаза, но Айзенменгер удивил ее еще больше.

– Думаю, трое.

Хьюго проскользнул в комнату, в которой остановились Елена и Айзенменгер. Быстро оглядевшись, он обнаружил то, что искала, на туалетном столике, забрал это и поспешно вышел из комнаты.

Елена, собравшись прочесть в одиночестве письма Нелл, испытывала приблизительно те же чувства, что и несколькими днями раньше. Однако на этот раз они были несравнимо сильнее и становились все интенсивнее, пока она не поймала себя на том, что находится ъ полузабытьи. Завывания ветра за окном делались все более настойчивыми – он словно удваивал свою силу, желая обратить на себя внимание. Тусклый свет придавал всему оттенок сепии, воссоздавая первозданную викторианскую атмосферу этого места.

Елена, решив не терять времени, устроилась на кровати и взяла с пола письма. Она принялась читать с самого начала, стараясь не пропускать ни единого слова, написанного когда-то ее отцом и матерью. В альбоме было много писем от разных людей, и некоторых из них Елена никогда не знала или успела позабыть.

После прочтения первых же писем ее охватила дрожь, причину которой ей вначале не удалось определить. Елена пыталась убедить себя, что действует как детектив, старающийся обнаружить связь между Хикма-нами и смертью родителей. Ситуация ничем не отличалась от официального расследования; она просто проглядывала важные бумаги. И поэтому она не могла понять, почему у нее перехватило дыхание при виде первого письма, написанного рукой ее отца. Оно было проникнуто добротой и отеческими чувствами и написано девять с половиной лет назад.

Следующее последовало спустя четыре месяца, вскоре после дня рождения Нелл. Это письмо было написано мелким убористым почерком матери Елены, и если слова отца вызывали у нее смесь ужаса и восторга, то письмо матери, так ярко отражавшее самую ее сущность, повергло Елену чуть ли не в кататоническое состояние.

На глаза Елены навернулись слезы, вызванные не трогательностью самого письма, а тем, что она невольно стала различать голос матери, его нежные и женственные звуки, которые гнала от себя на протяжении восьми лет, сознательно пряча их в самый темный уголок своей памяти.

Она подняла голову и огляделась, внезапно ощутив одиночество, почти что страх. Из-за слез все было словно в тумане. Помещение выглядело не слишком уютным. Несмотря на кровать и маленький жилой островок посредине, здесь никто не жил и никто не пытался скрыть, что это всего лишь кладовая в отдаленной части замка.

За спиной Елены высилась гора старой рухляди, которая отбрасывала замысловатые тени. Здесь были картины, перевернутые кресла, ящики с книгами, абажуры и карнизы – все это, соединенное вместе, порождало причудливые образы ночных чудовищ.

Елена глубоко вздохнула и попробовала заглушить внутренний голос, твердивший, что эти тени и завывающий за окном ветер сеют страх и внушают чувство одиночества. Слезы на ее глазах наконец высохли, и она вновь обратилась к письмам. Время летело стремительно, так что ей нужно было спешить.

Глаза, наблюдавшие за Еленой из дальнего конца комнаты, смотрели не мигая.

Уставший и запутавшийся Сорвин чувствовал, что его терпение иссякает. Сидевшая рядом Беверли взирала на происходящее беспристрастно и отстраненно. Она могла бы его образумить, но вряд ли он стал бы ее слушать. Слишком часто она сама цеплялась за одну-един-ственную гипотезу, подгоняя под нее факты, вместо того чтобы создавать версии на основе неопровержимых доказательств.

Да, она была такой. Но зато у нее была не одна футболка, а целый гардероб.

Однако ирония судьбы заключалась в том, что подобные методы работы привели ее сюда, в эту затхлую, убогую комнату для допросов полицейского участка в Городе Игрушек,[28] битком набитого констеблями Плодами[29] и Кейстоунскими копами.[30]

Ну так пусть и Сорвин почувствует себя идиотом, пока все это не касается дела Итон-Лэмберта.

Фиона Блум отказалась от услуг адвоката; обычно такой бравадой отличались опытные преступники либо наивные и невинные люди, однако вряд ли их нынешняя подозреваемая относилась к числу последних. У нее был вид человека, проведшего в полицейских участках по меньшей мере половину жизни и чуть ли не ежедневно общавшегося с полицейскими с тех пор, как ей исполнилось шестнадцать. И насколько Беверли было известно, это впечатление полностью соответствовало действительности.

– Послушайте, Фиона. Давайте попробуем еще раз…

– Пожалуйста, дорогуша. – Она была старше Сорвина всего на несколько лет, а вела себя с ним так, словно он был несмышленышем, которого надо было всему учить. Кроме всего прочего, это было эффективным способом защиты.

– Когда вы уезжали из Вестерхэма, вы были беременны. Вы утверждаете, что у вас родилась дочь.

– Да.

– И вы назвали ее…

– Маргаритка.

Сорвин почему-то представил себе красные резиновые перчатки и подумал, что никто не называет своих дочерей Маргаритками, если они реальны, а не выдуманы.

– И что с ней случилось?

– Я уже говорила. Я ее отдала.

– Кому?

– Не помню.

– Бросьте, Фиона. Люди не отдают своих детей кому ни попадя.

– Отдают, если ребенок им не нужен. Она мешала мне работать. Мои клиенты были недовольны, когда в разгар страсти мне приходилось вставать и идти менять ей пеленки.

– И вы продали ее?

– О нет, – хитро улыбнулась Фиона. – Продажа детей противозаконна.

– Отдавать детей тоже запрещено законом.

– Правда? – изобразив искреннее удивление, осведомилась Фиона. «Ну так предъявите мне обвинение» – читалось в подтексте.

– Вы отдали ребенка супружеской паре?

– Да. Очень милая пара из среднего класса. Они не могли иметь детей и очень из-за этого переживали.

– Какого возраста?

– Среднего.

– Чем занимался супруг?

– Кажется, что-то в области банковского дела, – подумав, ответила Фиона, потом помолчала и добавила: – А может, страхового бизнеса.

– Они жили в Лестере?

– Не помню.

– Как вы с ними познакомились?

– Я не знакомилась. Это они со мной познакомились.

Они уже несколько раз проходили этот поворот, и всякий раз на лицо Сорвина набегала тень сомнения.

– То есть вы хотите убедить нас в том, что почтенная пара обратилась к проститутке и предложила ей забрать у нее ребенка?

Фиона уверенно кивнула, и взгляд ее стал ледяным.

– Да. Именно так.

Сорвин покачал головой, и она повернулась к Беверли.

– Вам нужно почаще выводить его на улицу. Даже в наше время с женщинами моей профессии такое случается. И есть специальные люди, которые это организуют.

– Значит, был посредник? – вскинул голову Сорвин.

– Ну, не то чтобы посредник. Просто я пустила слух.

У Сорвина возникло ощущение, что он охотится за призраками. Вся история выглядела настолько шаткой, что ее можно было разрушить одним дуновением, но, сколько он ни старался, ему никак не удавалось вывести Фиону на чистую воду.

– А где родилась ваша дочь? – скучающим тоном поинтересовалась Беверли.

– В Королевской больнице Лестера.

– Под каким именем вы были там зарегистрированы?

– Не помню, – улыбнулась Фиона Блум.

Беверли понимающе кивнула, словно соглашаясь с тем, насколько легко забыть подобные сведения.

– Значит, ребенок, похороненный на территории поместья Вестерхэм, не имеет к вам никакого отношения?

– Нет, – покачала головой Фиона. – Конечно, если эта милая пара его не прикончила. Но даже если это и так, ко мне это не имеет никакого отношения.

– Его? – с улыбкой переспросила Беверли.

И на лице Фионы Блум впервые появилось растерянное выражение.

– Я имела в виду… ее.

– По-моему, вы слишком многое умудрились забыть, Фиона. Вы не помните фамилию пары, удочерившей вашего ребенка, не помните фамилию, под которой зарегистрировались в больнице, – ну, это еще можно как-то понять. Но теперь вы не уверены в том, какого пола был рожденный вами младенец.

– Но это было так давно.

Беверли едва не рассмеялась и сказала Сорвину театральным шепотом:

– Интересно, а пол своей матери Фиона помнит?

– Слушайте, я просто оговорилась. Я имела в виду «ее».

– И все же вы сказали «его». А это интересно, потому что мы не упоминали пол найденного в поместье младенца. Так с чего же вы решили, что мы обнаружили останки мальчика, если, как вы утверждаете, у вас родилась девочка?

– Я ничего не утверждала…

– Да вы нам не переставая лжете, Фиона! – подскочил Сорвин. – Все это полная брехня! Вы родили не девочку, а мальчика, и он похоронен на территории поместья!

– Нет.

– Был убит младенец мужского пола. Это сделали вы?

– Нет!

– А кто?

– Это не мой ребенок.

– Послушайте, Фиона, – вздохнула Беверли. – Тут маленькая деревушка. Сколько младенцев рождается здесь за год? Вряд ли они падают с деревьев раз в неделю.

– Это не мой ребенок.

– Это ваш отец? Это он убил его? – снова вступил в разговор Сорвин.

– Я уехала еще до того, как ему могла бы представиться такая возможность.

– Значит, вы признаете, что ваш отец был склонен к насилию?

Фиона рассмеялась.

– Ничего глупее не могли придумать?

– Он бил вас?

Лицо Фионы вдруг стало серьезным.

– Да, – просто ответила она. – Бил. Он негодяй.

– Значит, вы не особенно скорбите из-за его смерти?

– А что, у меня очень скорбный вид?

– Его убил ваш брат.

Фиона с усталым видом откинулась на спинку стула.

– Вы уже говорили.

– И вас это не беспокоит? Ваш брат убил вашего отца, а вам все равно? У вас был ребенок, который куда-то исчез, и вас это не заботит. Вам вообще до чего-нибудь есть дело?

Фиона запрокинула голову и закрыла глаза.

– Нет, – после длительного размышления ответила она. – Не особенно.

Сорвин тоже прикрыл глаза и покачал головой.

– В ближайшее время мы получим результаты экспертизы, Фиона, – улыбнулась Беверли.

– Ну и что?

– И она докажет, что захороненный в поместье младенец – ваш.

Впервые за все это время Фиона выказала некоторое беспокойство. Голова ее опустилась, а глаза открылись, как у кукол, которых Беверли помнила из детства.

– Как это? Он же давно умер. Там остались одни только кости.

Сорвин ожил.

– А для этой экспертизы костей вполне достаточно, Фиона.

– Не может быть… – неуверенно произнесла она, однако ее знакомство с молекулярной биологией явно уступало познаниям в области законов о проституции.

Беверли и Сорвин мрачно закивали. Фиона переводила взгляд с одного на другого, потом снова закрыла глаза, затем опять уставилась на своих мучителей, словно проверяя впечатление. Сорвин, разглядев образовавшуюся в ее защите брешь, достал фомку и ввернул ее внутрь.

– Экспертиза докажет, что это ваш ребенок, после того как сравнит материал ДНК, полученный из его костей, с образцом, взятым у вас. Ну так что, Фиона?

Она не ответила, однако Сорвина уже не интересовал ее ответ.

– Ребенок был убит, Фиона.

Она продолжала думать.

– Вашего ребенка убили и похоронили в безымянной могиле. Поэтому вам лучше рассказать о том, что произошло с вашей дочерью. Лучше начать вспоминать, Фиона, потому что, если вы не убедите присяжных в том, что у вас была дочь и что она еще жива, боюсь, вы очень надолго попадете за решетку.

В комнате воцарилась тишина, растянувшаяся на несколько минут. Фиона Блум не сводила глаз со своих сцепленных рук, которые теперь лежали на пластиковой столешнице. Сорвин, нахмурившись, следил за выражением ее лица и прислушивался к ударам своего сердца; Беверли улыбалась, откинувшись на спинку стула.

Наконец Фиона Блум вскинула голову и взглянула на Сорвина.

– Хорошо, – промолвила она.

– Где Фетр?

Джексон заваривал чай – он всегда или пил чай, или заваривал его, или взирал на только что опустошенную кружку и раздумывал, не заварить ли его заново. Кружку он никогда не мыл, поэтому ее внутренность давно уже покрылась темным налетом танина.

– Она вышла.

– Когда?

– Час назад, а может, два.

Следующая фраза Джексона едва ли могла пригасить раздражение Сорвина:

– Она ушла с этим патологом, Эйнштейном.

– Айзенменгером? – с удивленным видом переспросил Сорвин.

– Да, с ним.

– А с чего это они вдруг ушли вместе? – Это был риторический вопрос, но Джексон не был знаком с принципами древнегреческой полемики.

– Не знаю.

Фетр всегда оказывалась на месте, когда она была ему нужна, а теперь она была ему необходима, чтобы задержать Грошонга, который внезапно превратился в подозреваемого номер один. Каковы бы ни были их личные отношения, он не мог допустить, чтобы она уходила и приходила, когда ей вздумается, особенно сейчас, когда расследование вступило в решающую фазу.

Однако ему не пришлось что-либо предпринимать, потому что в этот момент Фетр вернулась.

– Рад, что вы снова с нами, констебль, – саркастически промолвил Сорвин, прежде чем она успела открыть рот.

– Простите, сэр, я… – несколько удивленно начала она.

– Я знаю, ты развлекалась с доктором Айзенменгером. А вот нам надо срочно найти Малькольма Грошонга.

– Грошонга? Зачем?

– Затем, что он – отец ребенка. Затем, что он разыскал в Лестере Фиону Блум и забрал у нее мальчика.

– Зачем?

– Одному Богу это известно, но теперь я хочу, чтобы это стало известно и мне.

Здесь были письма от друзей, от близких и дальних родственников – записки в одну строчку и целые фолианты интимных подробностей. И, читая их, Елена постепенно начала по крупицам восстанавливать прошлое. Судя по всему, это был лишь один из альбомов, в которые Нелл собирала адресованные ей письма. Самое раннее из обнаруженных Еленой писем было написано одиннадцать лет назад, самое позднее – восемь.

Восемь. Опять эта цифра.

Елена прервала чтение и задумалась: почему она стала такой слезливой? Неужели она все еще настолько нездорова, что эти воспоминания о прошлом, о родителях и о собственном детстве вызывают у нее такую сильную боль? Неужели она обречена вечно чувствовать себя сиротой и никогда мысленно не возвращаться в первые двадцать лет своей жизни?

Шум ветра, бушевавшего на улице, лишь подчеркивал царившую в комнате тишину; до Елены доносился тихий стук дождя в оконные стекла. В этом странном холодном месте ее дыхание стало громким и напряженным.

Наконец ее слезы высохли, и Елена вернулась к письмам.

То и дело в переписке попадались паузы, когда ее родители не писали по несколько месяцев, а один раз даже целый год. Обычно именно отец выплескивал на бумагу все мелочи, которые так скрепляют доверительную дружбу и укрепляют любовь. Эти лакуны заполнялись письмами от родителей Нелл, Элеоноры и других людей, которых Елена не знала; однако здесь не было ни одного письма от Хьюго, и чем дальше она перелистывала страницы, тем больше ее это удивляло. Она продолжала мысленно отмечать даты, чувствуя, что приближается к тому роковому моменту, который изменил всю ее жизнь, однако пока ничто не предвещало грядущую катастрофу, и Елена не могла понять, на что намекал ее отец в последних письмах.

Это только половина истории. Это все равно что искать преступника, читая лишь каждое второе предложение.

Елена задумалась, почему ей в голову пришла мысль о преступлении.

Чем ближе она подходила к интересовавшему ее моменту, тем более редкими становились письма, а потом она добралась до письма, которое уже начинала читать в присутствии Нелл. Она пробежала его заново, гадая, не пропустила ли чего-нибудь и не таится ли между слов какой-нибудь намек, который она не уловила в первый раз. Но ничего не обнаружила.

Айзенменгер проделал за день огромный путь и очень устал. Поэтому появление Грошонга в «лендровере» он воспринял как настоящее чудо.

– Подбросить? – Тот выглянул в открытое окно, перегнувшись через пассажирское сиденье. Улыбки на его лице не было, впрочем, Малькольм Грошонг редко утруждал себя изъявлением любезности. Так что у Айзенменгера не было повода отказываться от его предложения, хотя, забравшись в машину, он ощутил некоторую неловкость.

Эта многозначительная и загадочная фраза то и дело всплывала в сознании Елены, пока она читала письма.

Она старалась не думать о том, что это может значить, и все же не могла избавиться от бесконечного количества вопросов и предположений, которые роились в ее голове.

Добравшись до интересовавшего ее письма, она быстро пробежала его глазами, пока вновь не наткнулась на эту таинственную фразу.

Ее отец, юрист до мозга костей, всегда изъяснялся вежливо и учтиво, и даже в этом старом письме Елена различала его ясную, выверенную речь и словно бы ощущала на себе внимательный взгляд его карих глаз.

Елена ощущала, с каким трудом ему давались эти слова, как он прибегал к своим профессиональным навыкам, чтобы справиться с потрясением, которое очевидно испытывал. Но чем было вызвано это потрясение?

Что это за обстоятельства? Елена чувствовала, как ее охватывает бессильная ярость оттого, что она не может ухватить суть происшедшего, словно та была слишком жуткой, чтобы быть выраженной словами.

Впрочем, эта ярость сразу покинула ее, едва Елена перешла к заключительной части письма, посвященной бытовым делам и новостям о Джереми и о ней самой. Елена тогда болела ангиной (она помнила, как отвратительно себя чувствовала и как отвратительно вела себя с домашними), а Джереми…

Джереми учился в университете, но не слишком успешно. И обтекаемая лексика отца не могла скрыть его тревоги и разочарования. Елена вспомнила то время, которое было оттеснено на задний план ее памяти последующими событиями: разговоры о пьянстве, недостойном поведении и плохой успеваемости. Все это было совершенно непохоже на того Джереми, которого она знала.

Но так было. В последних письмах ничего существенного не обнаружилось, а самое последнее было написано всего двумя неделями позже.

Никаких фактов, только подозрения.

Елена повернула голову и посмотрела в окно, казавшееся черным холодным проемом на фоне освещенных каменных стен.

– Что же такого ты сделала, Нелл? – тихо промолвила она.

И тут из-за ее спины раздался грустный голос Хьюго:

– Она просто любила, Елена. Слишком сильно любила.

Елена вскочила и стремительно обернулась, с изумлением обнаружив, что он стоит по другую сторону кровати. Он был совсем близко.

Настолько близко, что ничто не помешало ему поднять молоток и ударить Елену в висок.