Мир полуночи. Партизаны Луны

Они сели в Знаменке ранним утром, еще затемно. Правил не нарушали, вели себя тихо. Раздвинули сиденья, опустили оконный ставень и лежали себе. Спали. А когда не спали, пили без продыху — так ведь это не запрещается, пока люди ведут себя тихо. Мало ли, может, у них горе какое.

Поэтому Антон, сунувшись по ошибке в их купе после Гайсина, только вдохнул перегар — и примостился в соседнем купе. А вот беременной женщине, взявшей билет в Виннице, места уже не хватило, и она принялась скандалить.

Антон терпеть не мог скандалов. И непонятных вещей. Тихие пьяницы в российских широтах ему раньше не попадались, все как-то больше шумные.

Кроме того, он впервые видел, чтобы люди столько пили. Особенно те, кто подражает варкам. В Москве такие предпочитали более интеллигентную отраву — «ледок», «хрусталик», старый добрый кокс… А из купе, когда дверь открывалась, разило так, словно они не только пили водку, но и купались в ней.

Кроме того, от затянутого в черную кожу парня несло не только перегаром, но и аптекой. Будь Антон простым пассажиром — он, скорее всего, не обратил бы на это внимания. Но он вот уже полгода как не мог позволить себе такой роскоши: не замечать мелочей. А это была не мелочь, это была опасность. Антон сильно наследил в Ростове, возможно, наследил и в Харькове… чем больше звеньев в цепочке, тем легче по ней идти.

Парень, тянущий под варка, снова вышел из купе и двинулся против движения поезда. Ресторан через два вагона, но там спиртное пьяному не продадут. Это не станция, где можно отговориться спешкой. И вообще, лишний раз светиться…

Подожди-ка. Вода. Они дважды покупали воду у проводницы. Не для подосиновика[44] для второго. Жажда, бледность, круги под глазами, озноб… Пьян? Расскажите кому-нибудь другому.

Длинный вернулся. С большой упаковкой сока. Шел, покачиваясь и как-то дергаясь на ходу. И не тянул он под варка — он им и был! И когда шел в туалет, шатался не от водки — от солнечного света.

Нелегальная инициация? Прямо в поезде? Да с ума они сошли, что ли?

Антон подключился к Сети. Связь была паршивая, но в Виннице стабилизировалась, и Антон успел скачать ленту новостей. Прочитал и понял — нужно сходить. На ближайшей станции. Добираться до Львова и делать новые документы, потому что даже если «Омега» еще не сидит у этих двоих на хвосте, то сядет обязательно. Через считаные часы, если не минуты. И по всему их маршруту с метелкой и ситечком пройдется, и не только с электронными… любой его волос, любой его генматериал в этом чертовом поезде… Не во Львов, обратно на север, в Киев. И возвращаться сюда не раньше чем через месяц-другой… Это Гонтар они поймали случайно, на варка гензацепку не сделаешь, клетки отдельно от хозяина не живут, разлагаются. А я-то…

Екатеринослав. Гонтар. Газда. Человек и варк.

Антон откашлялся и предложил беременной обменяться билетами. И только потом вспомнил, что следующая-то остановка — через полтора часа.

Ему было страшно, ему было очень страшно. Если накроют с этими двумя, тогда конец. Но и сами эти двое… Зачем, зачем я это сделал? Он зажмурился, уткнулся головой в простенок между окнами, а потом еще два раза легонько стукнулся в него лбом. Некоторые водители-юмористы любят клеить над дверью микроавтобуса мишень с надписью: «Место для удара головой». Мне срочно, срочно нужно такое место…

Я это сделал, чтобы с этими двумя не пришлось разбираться беременной женщине. Или проводнику. А еще потому что… потому что я вдруг решил: я должен.

Но почему я так решил? Я спятил, вот оно что. Устал бегать, извелся и свихнулся.

Ну и ладно.

Закат скользил в окнах, дробясь о стволы лесопосадок. Из купе, когда дверь открылась, резанула попса, от которой свело скулы, — лоу-поп-переложение украинских фольклорных песен: «Ой, мiй милий вареничкiв хоче!»

— Чего тебе, мальчик? — неприязненно спросил варк, когда Антон вошел и закрыл за собой дверь.

— У меня… билет… П-попросили поменяться… Вот… Там беременная женщина… а свободных мест больше нет. Вы же не хотите скандала?

Второй, что лежал на раскинутом сиденье, повернул в сторону Антона голову и раскрыл глаза, очерченные темными кругами. Точнее, один глаз — второй заплыл. Подбородок рассажен, губы вспухли — похоже, перед тем как перейти в тихую стадию, этот «пьяница» все-таки побывал в буйных. За все время поездки он покидал купе лишь однажды — вися на своем товарище, выбрался в туалет. Но именно он принял решение — легким движением ресниц показал белобрысому: да, пускай.

Сходится.

— Садись, — вздохнул варк. — Только не доставай.

Вынул из-под сиденья бутылку «Развесистой клюквы», приложился прямо к горлышку. Показал лежащему, тот так же еле-еле качнул головой из стороны в сторону, прошептал: «Воды» — и закрыл глаза. Антон бросил сумку на багажную полку (в соседской сумке что-то брякнуло), сел, раскрыл планшетку, открыл «Во имя желтого флага» и стал читать про осаду Пуэблы.

Этот запах, хоть топор вешай (а ведь можно было включить вентиляцию!), эта попса из динамиков терминала-«дурачка» — средство от комаров.

Антон сосредоточился на лежащем мотострайдере. Тот дышал хрипло, мелко, как человек, которого мучительно тошнит и все никак не вырвет. Темные волосы намокли от нота. Белобрысый налил ему сока в пластиковый стаканчик, страйдер, приподнявшись на локте, выпил, половину расплескал — и снова бессильно откинулся на спинку. Антон подумал, что долго лжеподосиновик в купе не высидит. Обстановка, которую они тут создали, чтобы выгонять посторонних, для них самих еле выносима. Белобрысый просто ждет, когда на следующей кто-то сойдет и Антон не выдержит, сбежит.

Но первым все-таки не выдержал сам белобрысый. Выскочил в тамбур с пачкой сигарет. Хоронясь за высоким воротником от закатного солнца, чуть ли не бегом…

Антон тихо, осторожно, едва дыша, привстал на кресле. Перегнулся через соседнее сиденье и склонился над — спящим? Потерявшим сознание?

Он ожидал увидеть на шее, но там не было. Тогда он приподнял одеяло, чтобы посмотреть на запястья. Это оказалось затруднительно — из-за кожанки, которую страйдер, несмотря на жару, так и не снял. Антон случайно задел подкладку пальцами…

Она была твердой, заскорузлой. Сквозь запах спирта пробивался запах крови.

Бледная рука метнулась и сжалась у Антона на горле. Планшетка хлопнулась на пол.

Он сумел собраться, схватиться обеими руками за эту клешню и попытался оторвать ее от себя, но рука сама отпустила — нет, оттолкнула.

Хлопнувшись на сиденье варка, Антон увидел направленное прямо в лицо дуло пистолета.

— Вычислил. Молодец. — Голос страйдера был тихим, как шелест железа о железо. — И что дальше будешь делать?

Растирая отдавленную шею, Антон лихорадочно подбирал слова. А вдруг я ошибся и он обыкновенный псих? Мало ли что пишут о Ростбифе и что писал он сам… почему его человек не может быть просто психом? Вот возьмет и нажмет сейчас на спуск. И все.

— Вы — Андрей Савин? — тихо спросил он.

— Я — человек с пушкой. А ты — человек без пушки. Так исторически сложилось. И я спросил первым. Так тоже исторически сложилось. Скажи, что ты намерен делать дальше?

— Я… — Антон попробовал улыбнуться. — Я бы сел на свое место. Если вы не возражаете. Потому что ваш друг вот-вот придет, и…

— Он мне не друг. — Террорист убрал пистолет.

— Он вам… он вас…

— Нет. — Террорист ответил так резко, будто вопрос Антона его задел. — Он держится.

Антон пересел на свое место.

— Кто ты? — спросил Савин, чуть повернув к нему голову.

Он мало походил на того Савина, растиражированного сейчас по всем каналам. Даже не потому что лицо разбито — черты лица другие. У того были густые брови, пухлые губы и нос картошечкой. А у этого все какое-то… никакое. Антон был уверен, что через неделю, когда синяки сойдут, не узнал бы этого парня.

— Я… — В голове вспыхнули фейерверком все имена, фамилии и даже ники, которыми он пользовался последние полгода. Если я сойду на следующей, а этого человека схватят, он может сказать, нет, он наверняка скажет про меня… — Я ведь могу ответить что угодно. И вы меня никак не проверите.

— Никак, — сказал Савин. — Но ты пришел сюда сам. Поменялся билетом. Задал дурацкий вопрос. Полез ко мне за пазуху. Тебе что, жить надоело?

— Мне не надоело, мне… трудно.

Террорист фыркнул.

— Я понимаю, что глупо звучит, — поспешил сказать Антон. — Я тоже прятался и сейчас прячусь, но это очень трудно. Казино в конце концов всегда выигрывает, понимаете?

— Нет, не понимаю. — Террорист ухмыльнулся.

Антон против воли покраснел.

— Если бы я был просто гражданин и вас заметил, я бы не стал… мешать. Но мне все равно теперь опять бежать. И я искал, я сюда приехал — искать. И я вам нужен. Ваш друг — ладно, не друг — курит и пьет, чтобы заглушить запах крови. Ему труднее с каждым разом. Если вы прогоните меня — он может сорваться. А я могу менять вам повязки, в туалет водить. И трое — не двое.

Раненый вздохнул, и тут его заколотило. Антон достал из-под сиденья свое одеяло и набросил на бойца. Потом откинул сиденье Цумэ[45] (так он про себя прозвал белобрысого — тот чем-то походил на одинокого волка) и вынул второе.

— Отчего прячешься? — спросил Савин. — Что натворил?

— Ничего. И не от чего, а от кого. — Антон, садясь, почесал в затылке. Долгая это была история и очень грустная. И не хотелось рассказывать ее сейчас. — То есть когда я убежал, то много чего было, но по мелочи.

Антон зажмурился, чтобы удержать слезы. Он старался забыть про Сережку — с его улыбкой, с его гитарой… Но ничего не получалось. Брат вставал под веками как живой… или как полуживой — в своей затемненной комнате, вот с такой же слабостью и ознобом.

Дверь в купе раскрылась, Цумэ скользнул внутрь.

— Это что за номер?

— Он с нами. Этот вундеркинд нас вычислил.

— Ненавижу детей. — Варк нарочито облизнулся, меряя Антона взглядом. — Во всех смыслах ненавижу. Сколько нам его тащить?

— По крайней мере, пока не сойдем.

— У меня билет до Львова, — сказал Антон. Он мог продлить билет или купить новый — или несколько. И по параметрам он не попадал в сетку критериев, по которым шел поиск. Пока не попадал.

— Надо же! — картинно всплеснул руками Цумэ. — А почему не сразу до Пшемышля?

— Вы уверены, что продержитесь хотя бы до Львова? — спросил Антон.

— Я продержусь. — Цумэ оскалился и спустил темные очки на кончик носа. Глаза полыхнули красным.

Антон вздрогнул.

— Вашему другу нужна медицинская помощь, — с нажимом сказал он. — А вы можете сорваться.

— Он мне не друг. Я ему просто обязан. Не бойся, не сорвусь.

Раненый сунул пистолет куда-то под сиденье.

— Ты понимаешь, что если его зацапают с нами, то уничтожат? — продолжал Цумэ.

— Если меня вообще зацапают, то отправят в Москву к матери, — сказал Антон. — Это то же самое. Она… как вы.

Он не мог сказать про маму «варк», «вампир» или хотя бы «высокая госпожа». Все еще не мог.

— Она уже кого-то?.. — спросил раненый.

Антон кивнул. Понял, что от него все еще ждут ответа, и сказал:

— Да. Брата, — что старшего, пояснять не стал.

Раненый опять прикрыл глаза.

— Попытка инициации?

Он что, мысли читает?

— Да.

— По лицензии?

Антон опять кивнул. Хотелось бы ему быть таким, как этот, — спокойным, холодным и ровным даже в бегах, даже на грани смерти… Но сдержанность никогда не была его сильной чертой, а сейчас он что-то совсем разболтался.

— Я слышал… на Западной Украине и в Белоруссии есть… всякое. И христиане запрещенных конфессий, и не только. Понимаете?

— Нет, — сказал Савин. — Не понимаю.

Антон собрался с духом:

— Во Львове пятнадцать лет назад случилось спонтанное исцеление — сами понимаете от чего. Туда бессмысленно, там перерыли все, но вдруг…

Цумэ фыркнул, раненый слабо улыбнулся.

— О'Нейла обчитался, понятно, — заключил он.

Антон ощутил, как жар заливает скулы.

— Это, наверное, смешно, — сказал он, — но…

— Это даже не смешно, просто безнадежно, — сказал варк. — Нам по-настоящему помогает только доза серебра внутрь. Если нужно быстро. «Исповедь» — подделка спецслужб. А что до остального…

— Это не так, — разлепил губы Савин. — То есть «Исповедь», может, и сфабрикована, но не вся.

Он осторожно повозился и продолжал:

— В ОАФ есть люди, которые знали О'Нейла. Он и в самом деле был данпилом.[46]

— Который появился на свет вследствие того, что отец Гомеш помахал кадилом и сказал «изыди», — фыркнул Искренников. — Ну хоть мне ты этого не рассказывай. Я тебе сам расскажу.

— Я не знаю, как именно О'Нейл стал данпилом. — Губы Савина раздраженно перекосились. — Я знаю, что он им был. Ростбиф… мой командир… дружил когда-то с Мортоном Райнером, главой секции пропаганды. Райнер был человек очень любопытный — а еще он египтолог по первой профессии. Филолог. В общем, он все версии «Исповеди» собрал и анализ провел. И восстановил прототекст. Толку от того прототекста, правда, никакого, все равно бред сумасшедшего. Но в основе там не подделка. И обросло оно не больше, чем обычно обрастает при передаче. Так что, может, никто ничего и не делал нарочно. — Террорист улыбнулся — слабо, но с каким-то затаенным лукавством. — У Райнера, кстати, вообще была репутация… мечтателя. Он, например, все доповоротные источники о старших собирал. Фантастическую литературу, фильмы, игры… все.

— Идеальный кандидат для вброса дезы.

— Его убили. — Террорист прикрыл глаза. — То есть казнили… в брюссельской Цитадели. Обычно за теми, кто не стреляет, не охотятся так, как за нами. Но Райнера они гоняли и догнали. Не знаю, из-за чего именно, он и свою прямую работу поставил лихо.

Цумэ заложил руки за голову.

— Понимаешь, я знаю, что это все воздух… не думаю, а знаю точно, потому что в Загребе как раз такой центр стоит и моя жена там и работала. Исцеления случаются. Очень редко. Только у молодых. Только под стрессом. Они полвека бьются уже, фактор выделить не могут. Это для ваших нас хлебом не корми дай крови попробовать, а в кланах не меньше половины на что угодно пошло бы — на риск сумасшествия, на то, что стариться снова начнут… чтобы больше ее в глаза не видать. Помогала бы святая вода — они бы в ней купались, а Милена — первая. Не помогает… Она и с нарезки сошла-то, когда поняла, что выхода нет и так всегда будет.

«Моя жена, — думает Антон. — Это, наверное, та Гонтар, которую убили, которую он убил… Жена. А как ему ее еще называть?»

— Так что, уж поверь мне, если бы работало, ну хоть с пятого на десятое, то этим бы пользовались вовсю — и все, кому положено, об этом бы знали. И все, кому не положено.

— Тут он прав, — тихо сказал Савин. — А кстати, что у тебя за мама такая интересная? Обычно никому моложе двадцати с момента инициации лицензию не дают. И то за особые заслуги.

— Доктор общественных наук Анастасия Кузьмичева, — ровным голосом сказал Антон. И добавил почти злорадно: — А подписал лицензию лично Аркадий Петрович Волков.

— Новая метла чисто метет, — Искренников ухмыльнулся во весь рот. — Однако интересная жизнь в столицах начинается.

Савин не поддержал этот разговор. Он продолжал пристально смотреть на Антона.

Лицо, подумал Антон. У него пересажено все лицо. Структура черепа осталась прежней, а лицо заменили. Донорским. Потому что от настоящего лица, наверное, мало что осталось, после того как группа Ростбифа убила гауляйтера Германии и Австрии фон Литтенхайма.

Убили его чуть больше года назад, на мотодроме, при большом стечении народа, когда жертва вместе с этим народом любовалась гонкой юниоров на приз «Порше».

Лидерами среди юниоров были Андрей Савин и Клаус Штанце. Когда в ложе фон Литтенхайма прогремел взрыв, оба вылетели с трассы, обоих жестоко искалечило. Штанце до сих пор не завершил курс реабилитации, а Савин с изуродованным лицом лег в дорогую частную клинику, откуда, не дожидаясь окончания курса, испарился.

Сегодняшний очерк на портале Роснета уделил много внимания тому, как хорошо было организовано прикрытие акции — Савина никто ни в чем не подозревал еще несколько месяцев…

— Значит, ты решил, что на Западной Украине есть кого искать?

— Я… слышал.

— От брата?

— Да… — Антон сглотнул.

— Он не много болтал о своих связях в подполье, — рассудил террорист, глядя в потолок. — Иначе ты бы знал, к кому обратиться в Москве. Но болтал, а то откуда бы узнала твоя мать…

— Он не болтал… Я не знаю, что он вообще делал в подполье, но он добывал данные. Не у мамы, у мамы невозможно, но подвернулся случай — машинка одного ее нового знакомого, тоже молодого.

— Понятно, — прошептал террорист.

— Нет. Вам не все понятно. Комп ломал я. Для Сергея.

— Ты хочешь сказать, — вкрадчиво проговорил варк, — что взломал комп высокого господина со всей защитой?

— Да, — с вызовом сказал Антон. — Именно это. Ну… он слишком много всего на биометрию завел, на температуру тела, скорость, память, ритм — это же все руками сделать можно.

Террорист и варк переглянулись.

— Значит, — у террориста дернулся угол рта, — лицензию дали не ей. Лицензию дали брату. Оценили. Так бывает:

— Нет, — помотал головой варк. — Так как раз не бывает. Не может быть. Если бы вербовали его самого, то инициацию в жизни не поручили бы матери. Это вообще не очень поощряется — родню инициировать. Смертных случаев больше намного, а бывает так, что вообще процесс не начинается, что ты ни делай.

Антон просто не мог больше держаться. По щекам потекли слезы.

— Я разобрался с данными о свободных охотах…[47] на западе Украины. — Он шмыгнул носом. — Нашел деревни, прикинул, как что перекрывается… словом, где стоит искать. И тут вас… встретил.

Он закусил губы, сделал несколько глубоких вдохов… Слезы унялись.

— Синдром оставшегося в живых. — Варк протянул ему влажную салфетку. — Been there, done that, got the T-shirt.[48]

— Ты очень хорошо сделал, что не стал искать контакты брата, — проговорил террорист. — Потому что она их наверняка уже нашла.

— Да, я… тоже так подумал. — Ментоловая эссенция охладила лицо, но салфетка быстро степлилась, а ему была нужна еще одна.

Варк дал еще одну.

На самом деле Антон «так подумал» далеко не сразу, а где-то через месяц. И покрылся мурашками, поняв, как легко мог бы влететь. Потому что, когда он бежал из Москвы — наугад, в полную неизвестность, — им руководила паника, а не рассудок. И то, что в приступе паники он кинулся очертя голову на Курский вокзал, а не по двум адресам, которые оставил брат, — чистая случайность.

— Он не врет, — сообщил варк террористу. — По меньшей мере он верит в то, что говорит. Хотя извини, Антон, но все равно история эта отдает мыльной оперой.

— Ты на себя посмотри, — скривил рот Савин. — Ты о себе новости почитай, чем твоя история отдает.

— Говорило сито иголке: «У тебя на спине дырка». — Варк хмыкнул. — Кстати, Ван Хельсинг, надо бы глянуть, как наш побег расписали.

— С утра ничего нового, — равнодушно сказал террорист. — Расслабься. Кончились наши пятнадцать минут славы. Сейчас мы интересны только СБ.

Варк раскрыл комм и подключился к новостным каналам.

— До какой станции у тебя билет? — спросил террорист.

— Львов, — ответил Антон.

— Извини, но ты сойдешь с нами. Раньше. В Золочеве. Поэтому дайте мне поспать.

Поезд пожирал украинскую ночь. Миновали Тернополь — никто в купе не сунулся. Антон специально следил, не сядет ли в вагон кто посторонний. Никто не сел.

Цумэ прикрутил ручку громкости — гнусная попса сделалась тише, а потом и вовсе сменилась приличным сканди-роком. Раненый, похоже, заснул. Антон вернулся к «Флагу».

Странно было: в школе история о том, как медицинский кордон полз через Мексику на юг, читалась как скучная агитка. А тут он поймал поток — документы, интервью, воспоминания, рабочие сводки вдруг обрели вес и объем… какая там агитка, это же было счастье — возможность что-то делать, возможность наконец, впервые за десятилетия, не отдавать смерти, а идти вперед и отнимать у нее. Навстречу войне и чуме — чтобы отступали они, а не ты. Какой там симбионт неизвестной этиологии, душу дьяволу продали бы не задумываясь, — за шанс, за тень шанса. Там был дневник Риестофера Кертиса — генерального санитарного инспектора «крепости Пуэбла» — до и после инициации. Кертис погиб через десять лет, в Эквадоре, когда там прорвало фронтир. Вряд ли он жалел, вряд ли кто-то из них тогда жалел. Всем казалось, что преград нет — и с орором справимся, и структуры Сантаны как-нибудь подчиним… Люди те почти все уже умерли, но из варков наверняка много кто жив. Интересно, как им сейчас?

К Золочеву должны были подъехать в самый мертвый, самый глухой час. Ди пхи юй чхоу.[49] У мамы было много старых книг.

Антон опять подключился к терминалу поезда и открыл сводку последних новостей. О екатеринославском деле почти ничего нового. К счастью. А вот чего он раньше не знал — так это что групп террористов было две.

Варк снова пошел курить, а Антон задумался было, не пора ли будить раненого. Раненый избавил его от принятия решения.

— Запри купе.

«Штирлиц знал, что проснется ровно через двадцать минут. Это была привычка, выработанная годами». Старые фильмы у мамы тоже были.

— Откинь стол и подними меня.

Опершись о стол грудью, он свесил руки. Антон понял: нужно помочь снять куртку.

Футболка на спине разрезана. Ну да, попробуй сними ее через голову.

— Водки, — сказал раненый, когда Антон снял с него футболку. У него была еще по-зимнему бледная кожа, и синяки на ней прямо-таки цвели. Пистолет он, между прочим, так из руки и не выпустил. А еще обнаружились ножны-браслет на правом предплечье. Не пустые.

Антон нашарил под сиденьем Цумэ бутылку, вынул пластиковый стаканчик из «обоймы» под стенной панелью.

— Хватит! — Антон вздрогнул и солидно перелил за пятьдесят граммов. — Давай.

Оружие он так и не спрятал, а правая рука явно никуда не годилась — из-под окровавленных бинтов, врезавшихся в кожу, от подмышки до лопатки расползалось очень нехорошее покраснение, а пекторальная мышца вздулась так, что любой воздушный шарик обзавидуется. Антон поднес стаканчик к губам раненого.

Он думал, что подпольщик станет ждать, пока водка подействует, но тот сказал:

— Нож вот, бинты в сумке под сиденьем. Действуй.

Антон сглотнул и вынул нож из чехла на запястье.

Короткий и широкий, он был тонок и остер, как опасная бритва, и гнулся бы, пружиня, если бы не ребра жесткости посередине.

— Серебро?

— Напыление. Режь.

Бинты сами собой распадались под лезвием. Увидев рану, Антон обрадовался, что с полудня не ел. Входное отверстие — аккуратная круглая дырочка — было справа, на длину ладони под ключицей, на ширину ладони от грудины. Выходное — кровоточащая дыра, ожог с теннисный мяч диаметром, рваное мясо — между подмышкой и правой лопаткой. Но рана была не так страшна, как отек вокруг нее, похожий на карту Москвы: Бульварным кольцом — сгустки крови, коллоида и вот этого, похожего на говядину в супермаркете (Антона опять затошнило), а краснота — щупальца метро, пронизывающие московскую «субурбию». На воспаленной груди лиловел четкий отпечаток каблука. Антон зашипел сквозь зубы.

— Эмпат? — спросил подпольщик.

— Н-нет.

— Если плохо — выпей.

— Спасибо, я так…

Тем же ножом Антон разрезал очередной пакет с бинтами.

— Обведи пальцем границы отека.

Видимо, Ван Хельсинг кое-что смыслил в медицине и хотел сделать для себя какие-то выводы. Сделал, когда палец Антона завершил маршрут. Выругался беззвучно. Потом распорядился:

— Бери «Целитель» и дави прямо в дырку все, что осталось.

Склонился головой к столу и закусил ворот футболки.

— Г-готово, — пробормотал Антон, опустошив тюбик.

— Перевязывай. — Подпольщик снова закусил футболку.

Антон дважды обтянул бинтами поджарый торс, обнаружив по ходу еще одну интересную подробность: на шее, на прочной цепочке, этот охотник на вампиров носил не кулон со знаком зодиака, не камешек по китайскому гороскопу, а лепесток флеш-памяти. У Антона зачесались руки подключить его к своей планшетке. Да нет, чепуха — чтобы важные данные, пусть и под криптом, провозили просто так, на шее? А с другой стороны — надежнее всего спрятано то, что лежит на видном месте…

— Теперь через шею, — подсказал Ван Хельсинг. — Не очень сильно затягивай — скоро больше разнесет… — Тут Антон неловко его задел, и раненый, издав довольно громкое «Х-х-х-х!», ткнулся головой в стол и руководить прекратил.

— П-простите, — пискнул Антон. Нервы требовали разрядки, и он хихикнул. — Поверьте мне, я сделал это нечаянно, и, сделав это нечаянно, я сказал: «Простите меня».[50]

— С… с… — просипел подпольщик, странно оскалившись. Самообладание дало-таки трещину, но выругаться по-настоящему, видимо, теперь мешал сбой легких.

И вдруг, хватанув воздуха, «пациент» прошептал на одном выдохе:

— Сударь, вы невежа…

Контакт — есть контакт! Наверное, у него дома тоже держали старые книги.

В дверь кто-то ткнулся, и с горловым звуком подпольщик выпрямил спину, наведя пистолет на вход.

Послышался стук. Антон заметался, потом сквозь одностороннее зеркало двери увидел Цумэ и успокоился.

— Заканчивай, — процедил Ван Хельсинг.

Антон вымотал последний метр бинта и закрепил его прилагающейся «липучкой». Кровь проступила тут же — выходное отверстие слишком велико, нужно шить. Операция нехитрая, но кому ее делать? И вдобавок тело раненого было лихорадочно горячим. Антисептик, входящий в состав «Целителя», и антибиотик из самых простых, безрецептурных, потерпели очевидное фиаско — инфицированная рана отравляла организм.

Осторожная дробь повторилась.

— Футболку. Куртку. Нет, просто набрось. Одеяло. — Пистолет спрятался под мягким синим полтексом. — Нет, нож оставь себе. Возьми чехол. В рукав. И бей, как только почуешь неладное. Не жди, не думай, ошибся или нет. Просто бей и беги.

Раненый опять откинулся на сиденье и, прикрывая глаза, пояснил:

— Это варк, не забывай. Если он будет готов — тебе конец.

Антон запихал кровавые бинты в пакет и сунул его под куртку, заткнув за ремень.

— Теперь отпирай.

Цумэ, пьяно растопырившись в проеме, громко протянул — явно на публику:

— Та-ак… Чем это вы тут занимались? Тебя на минуту нельзя одного оставить…

— Дверь закрой, — поморщился раненый. — И запри.

Цумэ захлопнул дверь и поставил на стопор. Плюхнулся на свое место.

— Допей водку, — продолжал подпольщик. — Всю. Золочев — через двенадцать минут.

Симпатичный и тихий русоволосый мальчик в школьном жилетике и зеленых джинсах сошел в Золочеве. Из его сумки торчал длинный чертежный тубус. Потянувшись после долгого сидения и зевнув, мальчик зашагал к турникету контроля на станции.

Пьяноватый молодой человек в бандане вышел размять ноги и покурить там же. Он явно не собирался отходить от поезда дальше урны.

— Вашi документи, — унылым голосом сказал мальчику с тубусом контролер. Каждый раз было странно слышать язык — очень похожий на родной и все же чужой.

Антон облизнул сухие губы. Его унипаспорт мог пройти поверхностную проверку, но вот тщательной уже не выдержал бы. Он уезжал из Харькова второпях и как следует подчистить новую карту не успел… А уж если откроют тубус и увидят там не что-нибудь, а посеребренный меч…

Из вагона тем временем выполз еще один пьяный. Два шага по прямой были за пределами его возможностей. Обнаруживая, что сбился с курса, он бранился «К'рва!» и брал два-три румба в противоположную сторону.

— От же ж набрався, — покачал головой контролер, возвращая Антону карточку.

Пьяный, шатаясь, короткими перебежками от фонаря к фонарю преодолел расстояние между поездом и автоматом по продаже разной чепухи, проделал несколько безуспешных манипуляций с карточкой и панелью заказа, получил несколько сообщений «Помилка — Error», добрался до вокзала и на великолепнейшем польском — правда, изрядно заплетающимся языком — спросил у контролера, где можно купить пива. За живые деньги пиво продавалось в буфете по ту сторону паспортного контроля, и до поляка не с первого раза дошло, чего контролер от него хочет, а когда дошло, он сунул контролеру карту на имя Збигнева Бакежиньского, дохнув при этом таким выхлопом, что контролер даже в чекер ее совать не стал. Но до буфета поляк не дошел — упал на колени, а после бесплодной попытки встать хрипло, но вполне музыкально заорал: «Whisky z lodu swietna rzecz, wszystkie troski goni precz! W gore szklo i flacha w dol, I tylko wariat pije pol. Szklany Jasio to nasz brat, zawojowal caly swiat!»[51]

Контролер, владей он польским получше, мог бы еще много узнать о потребительских свойствах виски — но тут от урны прибежал с воплем «Бакежак, сука такая!» беловолосый курильщик. Через турникет он просто перескочил, и контролеру в голову не пришло его останавливать — машинка все сама считает. Долговязый поднял товарища на ноги и оттащил к стене, прислонив там.

— Не запiзнюйтеся, панове, — сказал выпивохам контролер. — За хвилину потяг пiде.[52]

— Щас! — прорычал белобрысый. — Щас я его. Бакежак, сука такая! Вставай! Иди ногами!

Голос его звучал уже с неподдельным страхом. Но поляк то ли не хотел, то ли не мог идти ногами. Даже две веские оплеухи не помогли. Когда он наконец-то смог прийти в относительно вертикальное положение, над станцией уже зазвучало: «Потяг Харкiв — Краков рушае з перш. колii за одну хвилину. Прохання yciм стороннiм — звiльнити вагони».[53]

— Бакежа-ак! — жалобно простонал белобрысый.

— Latwei zdehnoc.[54] — Язык повиновался поляку ненамного лучше, чем ноги.

Минута прошла в бесплодных попытках начать двигаться — а поезд тем временем тронулся.

Пьяным придуркам ничего не осталось, кроме как дожидаться утреннего. Белобрысый оттащил друга в буфет, и контролер потерял их из виду.

Через полчаса, уже в сквере при автобусной станции, Антон спросил, просто чтобы скоротать время:

— И надолго хватит этой военной хитрости?

— Не знаю, — мотнул головой «Бакежак». — Идет повальная проверка. До станционных чекеров добраться должны быстро. Так что лучше считать, что наши польские аусвайсы засвечены, Белый.

— У меня, между прочим, имя есть, — огрызнулся Цумэ. — И ты его знаешь.

— Имя было у человека. А теперь ты варк.

— Что ж ты меня не зарезал, человек?

— Что ж ты меня не потребил?

— Да у тебя кровь заражена. И порохом воняет.

— Хватит! — осадил обоих Антон. — По-моему, это… неправильно. Мы сейчас вместе, и… нам нельзя ссориться, и… надо что-то решать. Игорь, Андрей… — Может быть, они не пользовались именами, чтобы не считать друг друга людьми? — Вы бы все равно не доехали до Польши.

— Мы и не собирались, — выдохнул Андрей. — Я всегда пересекаю границу только пешком, чтоб под снитчи не попасть. Я… знаю человека… но я не дойду. Думаю… ты один пойдешь. Заслужил. Я дам адрес… отдашь тому человеку мое серебро и скажешь…

— Нет, — резко оборвал его Антон, сам себе удивляясь, но как-то отстраненно, как человек, совершивший прыжок с парашютом, несущийся по воле ветра и гравитации и знающий, что трусить теперь поздно и глупо. — Вы не должны умирать. Понимаете, я… я не верю в такие совпадения. Я бежал из Москвы, потому что моя мама стала высокой госпожой, и мотался полгода, искал, что же тут можно сделать, и не находил… и, если честно, совершенно уже отчаялся, пока не встретил человека и варка, которые помогают друг другу — да, помогают, и не нужно отворачиваться. А меня вынесло прямо на вас. Я не знаю, какая тут вероятность, мы разминулись бы, даже если бы вы просто сели в другой вагон. Это не случайность, ее нельзя выбрасывать просто потому, что вот сейчас выхода не видно. У меня его шесть часов назад тоже не было… Как в «Матрице», три корабля, три капитана, три цели…

БУМ! Земля надвинулась и выбила из него дыхание. Варк хохотал беззвучно, закинув лицо к пасмурному небу и ударяя себя по бедрам кулаками, Ван Хельсинг — еще хуже: смотрел на Антона молча и сочувственно. Не получилось. Сказать, как надо, не получилось.

— Антон, — сказал Андрей после молчания, — дай руку.

«Мальчик, протяни свою правую руку… А теперь возьми его правую руку и вложи в мою…»

— Варк — всегда варк, — продолжал Андрей. — У него нет и не может быть привязанности к человеку, он такого человека хочет превратить в варка или сожрать. Так что мы не можем оставаться вместе. Никак. Я тебя с поезда снял, чтобы во Львове ты эсбэшникам не попался. Но теперь нам в разные стороны.

В ладонь Антона ткнулась сложенная бумажка.

— А теперь бегом на станцию. А ты, — из-под куртки показался пистолет, — стой здесь.

— Мавр сделал свое дело, мавр может уходить, — хмыкнул Игорь. — Знаешь, агнец, как это тебе удается — удерживать факелочек таким беленьким, при твоей-то работе? Ты не считаешь нас за людей, вот как. Мы для тебя взбесившиеся вещи. И с нами все дозволено. Ну что ж ты не стреляешь, кретин самовлюбленный?

— Жду, пока уйдет Антон. Беги. Беги, придурок!

— Не в этом дело… Малыш, ты правда вали отсюда, а? Адрес взял, ну и вали. Не в этом. Я тебе картину мира порчу. Я выволок тебя из того мотеля и довез сюда, я перевязывал твою дырку, носил тебе пойло и еду и водил тебя в сортир. И вот теперь совесть не позволяет тебе нажать на спуск, да?

— Это слабость, а не совесть. В тебе еще есть что-то от человека, но это ненадолго. А ты, пацан, уноси ноги.

— Так у вас ничего не получится, — сказал Антон. — Я вас не брошу.

— Мальчик… — Андрей явно терял силы. — У нас нет другого выхода, пойми!

Антон встал между ним и варком. Дуло пистолета удлинилось — и когда Андрей успел навинтить глушитель… верная дорога за горизонт событий.

— Идиот! — Андрей поднял прицел, потому что Игорь был намного выше Антона, но мальчик, весь дрожа, шагнул вперед, и ствол уперся ему в грудь.

— Стреляйте так, — прошептал он, чувствуя, как вот-вот сдаст мочевой пузырь. — Пуля же все равно пройдет насквозь.

Игорь, обхватив его сзади за плечи, резко отшвырнул в сторону, Антон из-за этого ударил террориста по руке сильнее, чем рассчитывал. Раздался хлопок. С дерева над ними посыпалась кора и листья, сбитые пулей; бросились во все стороны обалдевшие со сна птицы, а Андрей завалился на бок и упал, дважды стукнувшись головой — о скамью и тротуарную плитку.

Антон встал над ним на колени, попробовал приподнять… Бесполезно — все равно что ворочать мешок в четыре пуда.

— Что же делать… — пробормотал Антон. — Здесь оставаться нельзя. Куда двигаться — непонятно.

— Первым делом нужно найти, где укрыться на день, — сказал Цумэ, легко подняв террориста под мышки и вернув на скамейку. — У нас на это примерно три часа.

Антон купил билеты на первый попавшийся автобус, Львов — Тернополь, до станции Ольшанка (в билете и расписании написано было «Вiльшанка»). Почему до нее? Он сам не мог бы четко указать ни единой причины, кроме того, что деревня числилась в одном из его списков и до нее можно было добраться в пределах часа.

Андрея удалось привести в чувство, но ходить и говорить одновременно он не мог, так что опротестовать погрузку в автобус у него не вышло. По ночному времени там было мало народу — и его удалось почти положить на одно из задних сидений. Водитель покосился на них с опаской — пьяные, еще заблюют машину, — но ничего не сказал, тронул автобус с места. Украинская ночь поплыла за окнами в обратную сторону. Тополя, как языки застывшего зеленого пламени, колоннадой факелов охватывали бетонку, которая словно возникала под фарами в ста метрах впереди — и исчезала сзади. Что делаем? Куда едем? Где будем?

— Вiльшанка, — объявил водитель через час.

Антон с Игорем почти что вынесли из задней двери полубеспамятного Андрея. Габаритные огни автобуса закатились за холм, и единственным источником света остались люминесцентная разметка дороги да Чумацкий Шлях. Да еще впереди, метрах в пятнадцати, расплывчато мерцало что-то синее. Игорь рассмотрел это «что-то» глазами варка и нехорошо засмеялся: то был указатель на боковую асфальтовку, с надписью «Вiльшанка — 2 км».

Рассвет застал их в лесопосадке у дороги. Террориста уложили вниз лицом на две куртки, укрыли свитером Антона и украденным в поезде одеялом, пристроив сумку под голову. Игорь раскрыл тубус и достал катану без эфеса; воткнул в землю, принялся копать, ворча:

— Черт, до чего же неудобный инструмент. И как им эти эпические деятели могилы рыли? Не приспособлен он… А, сволочь, порезался…

Антон наклонился над террористом, приложил палец к шее — старшие видят некоторые вещи быстрее и четче, чем люди…

— Та вывой ен. — Варк пососал палец. — Это для меня, не дергайся. И если есть желание, помоги.

Антон хотел задействовать нож, но из любопытства открыл тубус и нашел там еще одну вещь — трость длиной с флейту. Но ведь не будет же человек таскать обычную палку в футляре с оружием. Антон покрутил ее в руках, потянул за разные концы — она со щелчком раскрылась, обнажив два коротких лезвия, по длине равных рукоятям, каждая из которых служила одновременно и ножнами.

— И как это я сам не додумался! — Игорь отложил катану и взял у Антона один из кодати.

Дело пошло быстрее. Еще и солнце не показалось над полем — а в земле уже зияло углубление как раз под рост Игоря (он примерялся несколько раз).

— Чудненько, — сказал варк, решив, что хватит. — Окопались. Теперь я прилягу и ты забросаешь меня ветками. — Он покосился на Андрея. — Э-э… Может, перекусим?

Антон шумно сглотнул.

— Там под ним в моей куртке соленые орешки, — со вздохом пояснил Игорь. — Я же сказал: не дергайся.

Антон достал орешки из куртки и осторожно вытащил пачку крекеров из своей сумки. Он был голоден. В кармашке сумки отыскался еще маленький пэт с кока-колой, и Антон напоил раненого. После этого осталось буквально два глотка.

— Выпей сам, — предложил Игорь. Съев несколько крекеров и полпачки орехов, он закурил. — Я понимаю, что ты устал, Антошка, но придется тебе, наверное, сходить на разведку. Когда солнышко поднимется, я буду не лучше нашего Ван Хельсинга.

— Если есть укрытие, день не убивает вас, это я знаю. А что он делает? Ну, субъективно-какие ощущения?

— Попробуй посидеть в парилке после трех-четырех бессонных ночей — поймешь.

Он надел очки и посмотрел в сторону восхода. Потянулся.

— Черт знает сколько времени не радовался рассвету. Птички поют, воздух пьянит… и всякий прочий кал. Антон, пообещай мне одну вещь.

— Какую?

— Ты не спрашивай, ты пообещай.

— Я так не могу.

Игорь вздохнул.

— Если найдешь кого-то, кто согласится помочь… Пока я буду спать, пусть вот эту штуку, — он показал на кодати, — вобьют мне в сердце, а катаной отрубят голову. Быстро и чисто. И похоронят меня как человека, если это можно…

— Игорь…

— Не спорить! Понимаешь, Ван Хельсинг наш прав: варк — всегда варк. Меня «причастили» два года назад. Я пока могу смотреть на людей как человек, но еще два года — и вокруг будет не мир, а мясная лавка. Пока я был с Миленой, меня это не волновало. Знал, что нас найдут. Мне незачем жить, Антон, даже если меня примут в клан: я успел наслушаться за эти два года, что такое высшие варки, которым за пятьдесят. Да и посмотреть на кое-кого. Это куча дерьма, ничего больше. Я хотел Ван Хельсинга попросить об одолжении, но его так неудачно подстрелили…

Нельзя его здесь с такими мыслями оставлять. И Андрея с ним нельзя оставлять.

— Почему вы называете Андрея Ван Хельсингом?

— Да просто похож. Убийца с добрыми глазами.

О!

— А вы знаете, на кого похожи? На Цумэ из «Волчьего дождя». Старый рисованный фильм, смотрели?

— А, одинокий волк. — Игорь взъерошил свои белые волосы. — А почему нет? Называй, мне нравится. — Он помолчал немного, повернулся к рассвету и поморщился. — Припекает… Ты ничего еще не чувствуешь, да?

Он снял через голову водолазку.

— Накрой его и этим тоже.

— Вам не холодно?

— Мне никогда не холодно. — Варк втиснулся в довольно-таки узкий окопчик и прикрыл глаза. — Давай забрасывай меня.

В бледном утреннем свете его тело казалось сияющим и чистым — особенно по контрасту с покрытым шрамами телом Андрея, распространяющим тяжелый запах перегара и больного пота. Даже грязь, в которой перемазался Антон, копая «могилу», кажется, не пристала к Игорю. «Высокий господин».

Антон забросал окопчик сверху валежником, которого тут было множество. Вытер посеребренное оружие о штаны и сложил в тубус. Он хотел спать, но сейчас было слишком холодно. В сумке оставались еще кое-какие медикаменты, и Антон решил при свете дня осмотреть Андрея еще раз. Дело явно не пошло на поправку. Наоборот. Бинты почти врезались в тело — так распухла воспаленная мышца. Кажется, широчайшая — Антон не был уверен. От раны скверно пахло, кровотечение понемножку продолжалось, температура не спадала. Антон взял последнюю шприц-ампулу — хотя уже было понятно, что это не поможет, — и воткнул ее под лопатку, прямо в отек. Снова перевязать рану возможности не было — Антон просто прикрыл ее новыми (и тоже последними) бинтами, устроив руку Андрея так, чтобы она прижимала бинты к боку. Террорист застонал, но в себя не пришел. Антон осторожно нащупал замок на цепочке и снял с его шеи флешку, а затем потеплее укрыл его всем, что нашлось, включая отданный Игорем свитер.

Элемент питания планшетки все еще был заряжен больше чем наполовину. Вставив флешку в гнездо, Антон ожидал наткнуться на хитроумный пароль. Вопреки ожидаемому, пароля не было. Прочитав список файлов, Антон рассмеялся и, чтобы проверить свою догадку, открыл файл 3musk.

«В первый понедельник апреля 1625 года все население городка Менга, где некогда родился автор „Романа о розе“, казалось взволнованным так, словно гугеноты собирались превратить его во вторую Ла-Рошель…»

В файле 3comr лежали, соответственно, «Три товарища». «Кибериада», «Трилогия» и «Quo vadis?» были на польском, что казалось вполне естественным, но и «Полумрак» Сальваторе почему-то на польском, а вот «Ковбойская баллада» Яворски — на немецком, хотя есть отличный русский перевод. Как видно, систематизацией этой библиотеки хозяин не занимался, хватал то, что понравилось, там, где пришлось, и руководствовался при этом исключительно собственным вкусом. Антон какое-то время просматривал файлы — уже не в поисках секретных сведений, которые если и были там, то где-то в глубине какого-то текста, и ну его на фиг искать, — а просто так, пытаясь по подборке прозы, стихов и песен распознать личность этого человека. Наконец он отложил планшетку и заплакал. Половина всех этих книг стояла на полке у Сережки. Они могли бы быть друзьями — его брат и этот террорист. Но Сережка умер, а Андрей умирал.

Антон выключил планшетку, отсоединил флешку и вернул хозяину. Встал, проверил, как там Цумэ — если ему всего два года, должен был уже заснуть. Так и есть. Антон вернулся и потормошил раненого.

— Андрей! Андрей, вы меня слышите?

— Мм… Да… — пробормотал тот. — Где варк?

— Мы выкопали укрытие: он там. Заснул.

— Угу… А ты?

— Я хочу добраться до деревни… Понимаю, что звучит глупо, но… вдруг найду, кого искал?

— Найдешь или нет — когда вернешься, убей варка.

— Да что вы оба заладили одно и то же: убей да убей!

— Он тоже? Ну так послушай его, балда!

Он привстал на здоровой руке, повернув лицо к Антону.

— Я знаю, как это… Но ты больше ничего для него не сможешь сделать, пойми. Это самое лучшее. Пока он еще почти человек.

Слабость одолела — и Андрей снова повалился лицом на рюкзак.

— Где кодати? — спросил он.

— Вот. — Антон раскрыл тубус и подал оружие террористу. — Я схожу в деревню.

Андрей молча кивнул и закрыл глаза.

Он понимал, что дела его плохи, и понимал насколько. Это был уже второй его огнестрел. Первый раз он отделался легче — в бедро, почти в упор, заражения не было, и, несмотря на здоровенную потерю крови, с поля он ушел на своих. Андрей знал, чем колоть, как перевязывать, но не мог этого сделать сам, да и нечем.

Умирать было не страшно, но от такой дурацкой раны — чертовски обидно. В какое-либо посмертие Андрей не верил — такое воспитание получил — и был готов к смерти в любой момент, но вот как раз сейчас ему было нельзя. Следовало сначала позаботиться о варке. Он заслужил.

Когда шаги Антона затихли вдали, Андрей начал готовиться к подъему. Он был не так слаб, как показывал, но стоило еще немного полежать, собираясь с силами. И дождаться, пока солнышко пригреет как следует… Он страшно мерз. Все, что на него набросали сверху и подстелили снизу, не спасало. Если начнутся судороги, будет совсем гадко…

Андрей улыбнулся, вспомнив прошедшие двое суток. Удивительная история. Дядя Миша, будь он жив, здорово намылил бы выученику холку за такой безалаберный подход к вопросу — провести с варком почти сутки в ограниченном пространстве и не учинить ему усекновение главы, пока еще в состоянии ее усечь. А может, и нет. Может, он одобрил бы попытку довезти варка до Стаха. Но никак не одобрил бы того, что Эней, чувствуя прогрессирующее ухудшение, так затянул с решением вопроса. Ах, дядя Миша, не надо было оставлять Энея агнцем. Эффективная приманка, кто спорит. Может быть, сработает даже сейчас — и тогда Эней сможет нанести удар с чистой совестью, и если от чего-то его рука и дрогнет, то от проклятой лихоманки, не от сомнений. Все-таки не каждый день попадается варк, способный так долго заботиться о человеке в подобных обстоятельствах. Он и в самом деле не вписывается в теории, дядя Миша. Да, недоученный нелегал — но не в этом, кажется, дело. Что-то есть в словах Антошки. Для совпадения все это слишком хорошо. Или слишком плохо. Ты же математик, дядя Миша, вспомни, чему ты меня учил. Это же основы анализа…

…Ростбиф молча выслушал его сбивчивый доклад, явно делая поправку на состояние бойца, а потом сорвал травинку и разжевал ее кислый и мягкий стебелек у основания.

— Главная ошибка в твоих рассуждениях заключается в том, что ты считаешь совпадением вещи, которые на самом деле совпадением не являются. Всякая случайность — неосознанная закономерность. Ты знал, что Гонтар осуждена за инициацию любовника. Совершенно логично и естественно, что любовник прибыл на казнь. Да, несколько неожиданным способом — но, как я и говорил, если бы нас не подставили, он бы все равно смешал карты им, а не нам… По какому сценарию развивались бы события в этом случае? Неизвестно. Ты вполне мог бы действовать так же импульсивно, а я мог бы принять совсем не то решение, которого ты от меня ожидал. Я не сторонник принципа «если факт не укладывается в теорию — тем хуже для факта». Да и теория слишком многого не объясняет.

— Похоже, мы не успеем ее доработать.

— Ты должен был рассказать мальчику все.

— Но я не знаю всего. Не знаю, кто нас подставил.

— Ты знаешь, где искать… Ты ведь сам не аналитик, Энеище. Тебе тоже случается отбрасывать факты, не ложащиеся в концепцию. Например, ты беседуешь со мной, напрочь игнорируя тот факт, что я мертв.

— Я не игнорирую. Мне это просто… не мешает. Я на тебя даже обиделся, дядя Миша. Почему ты ничего мне не сказал про польскую группу?

— Сосредоточься лучше на том, о чем я говорил тогда: секция Сванидзе-Грабова провалилась после того, как начала собирать информацию о случаях потери симбионта за фронтиром. Даже до обработки данных дело не дошло. Райнер погиб, когда попытался сделать то, что хочет сделать этот мальчик: наладить нормальный обмен информацией между всеми. Мы провалились после того, как я предложил охотиться не на варков, а на тех, кто только готовится к инициации, и отстоял это предложение.

— Значит, крысы среди нас…

— Мы и раньше это знали. Копай глубже.

— Мы… нужны варкам… регуляция численности?

— А также сведение междоусобных счетов, выпуск пара и прочее и прочее. Забудь общие места. Заметь, не отморозков из «Шэмрока» — которые, кстати, религией размахивают на каждом углу, и не наш штаб они отправили под топор. А мечтателя Райнера.

— Так это… не сказки?

— Откуда мне знать? Может быть, сказки, может быть, деза, а может быть, что-то полезное. Как ты узнаешь, не проверив? Так что ты рановато собрался умирать.

…И тут логические цепи окончательно разлетелись. Калейдоскоп бреда завертел и понес, в окнах поезда мелькали диковинные рыбы, кресты и собаки, белоголовый варк пил кровь из бутылки «Развесистой клюквы» и объяснял, что настоянная на порохе — вкуснее. Напротив него на столе лежала голова Милены, варк чокался с ней, легонько касаясь бутылкой чистого лба, и вампирка беззвучно смеялась. Два скрещенных серебряных кодати рассыпали искры в соленой воде, а рядом мечтатель Райнер наполнял ею бутылки, приговаривая, что теперь она не хуже, чем святая. Стах хлопал Энея по плечу и орал «Падди Уэст», на ходу превращая эту воду в сливовицу, и с каждым ударом от плеча по всему телу волнами растекалась жидкая сталь, только что слитая из конвертеров Брянского завода, но сказать Эней ничего не мог — это же Стах, и обижаться на него бессмысленно… Мертвая Гренада приподнялась на носилках, попыталась припудрить сожженное лицо и сказала: «Может, теперь у нас что-то получится?» «Уходи! — крикнула Оксана, в страхе прижимая к себе ребенка. — Посмотри, во что ты превратился». Дверь за ней захлопнулась, и Эней опустился в ночь.

Антон считал шаги. Два километра, четыре тысячи шагов до Ольшанки. Чем больше он насчитывал, тем большей дурью представлялась ему собственная затея.

Когда он планировал ее, еще до Харькова, он придумал легенду студента-историка, собирающего фольклор для дипломной работы. Это дало бы ему возможность перебираться из села в село, расспрашивать людей в открытую, не вызывая подозрений, жить с ними и наблюдать. Сейчас великолепный замысел пошел прахом: нужно было срочно найти хоть кого-то, готового оказать помощь. Довериться первому попавшемуся человеку, рискнуть ва-банк, с одной попытки либо вытянув счастливый билет, либо погубив всех.

Деревня оказалась маленькой, одиннадцать жилых дворов.

Сложившийся было в голове Антона стереотип «садка вишневого коло хаты» обвалился сам в себя. «Садки вишневые» были, да что там садки — деревня тонула в вишнях, яблонях и грушах, часть которых цвела, а часть — уже облетела. Они росли прямо вдоль главной и единственной улицы, щедро свесив на Антона ветки, поникшие от многолетней тяжести плодов, которыми интересовались только мальчишки и птицы. Нежилые дома прятались в зарослях одичавших садов. Жилые — вместе с садами — за высокими каменными заборами. Заборы сработаны на совесть: узорная кладка, кое-где — изразцы, строительная мода двадцатилетней давности.

Антон не набрался смелости постучаться ни в одну из этих крепких калиток, из-за которых доносились звуки какой-то жизни: писк младенца, блеяние коз, собачий лай, шум работающего насоса… Он прошел всю деревню насквозь, поражаясь собственной нерешительности. Не так еще давно он смело поселялся в хостелах по поддельной студенческой карточке и получал деньги с фальшивого счета, на который беззастенчиво переводил остаток в доли центов, получавшийся в ходе автоматических банковских операций, — каждый месяц ему таким образом капало несколько сотен евро, и это только с одного банка. И ничего у него внутри при этом не звенело. А теперь!..

Он поймал себя за шиворот уже почти за деревней… разогнался, называется. Проскочил. Остановился, оглянулся — и увидел неподалеку от дорога серого человека со склоненной головой. Мальчик вздрогнул, но, приглядевшись, сам над собой посмеялся — это был старый памятник. Антон подошел к нему ближе — неужели вездесущий Сесар Сантана добрался и сюда? — нет. Памятник поставили много раньше, чем прогремел Сантана. Черты лица сгладились под слоями нанесенной за два столетия краски, а цемент местами выкрошился. Кладбищенскую ограду и деревянный крест, тоже потемневший от времени, скрывали от поверхностного взгляда терновые кусты.

Памятник явно принадлежал к числу тех безликих стандартных изваяний, которые ставили на братских могилах во времена империи, и, может быть, он казался тогда невыносимо расхожим — но налет старины и почтение, с которым селяне ухаживали за безымянной могилой, этот темный крест, живые цветы перед ним и повязанный на перекладине креста свежий вышитый рушничок — все это преобразило штамповку.

Антон несколько минут стоял у ограды. Он плохо знал историю Второй мировой: на ходе войн сейчас в школах внимания не заостряли, ограничиваясь в основном датами решающих сражений. Но, будучи сыном своей мамы и мальчиком любопытным, он с детства имел невозбранный доступ к литературе. Так что он лучше многих помнил, кто там с кем и за что воевал. Полночь тоже началась с идеологических цепочек. А пришла к пищевым.

Антон стукнул ладонью по ограде. Сын своей мамы! О чем угодно готов думать, только бы не возвращаться в деревню. Только бы не искать помощь. Только бы не ошибиться. Два человека там, у дорога, а он здесь застрял, будто от промедления что-то изменится…

И тут он увидел — то есть он видел, но только сейчас увидел — свежий рушничок. Свежий. Недавно стиранный. Повязанный на крест.

Идиот! Ну и идиот!

Антон развернулся и чуть ли не бегом вернулся в деревню. Он больше не выбирал и не прикидывал, просто постучался в первые же попавшиеся ворота.

Открыла ему смугловатая худощавая женщина в джинсах и ковбойке. Судя по испачканным землей резиновым перчаткам и взрытой клумбе перед домом, она высаживала какие-то цветы.

— День добрый, — сказала она. Точнее, «дэнь добрый». — Антон запоздало сообразил, что перед ним сейчас встанет еще и языковой барьер, пусть даже не очень высокий.

— Добрый день, — ответил он на приветствие. — Я прошу прощения, но вышла такая история… мы с приятелями путешествовали автостопом, и у нас закончилась еда… и питье. Друг стер ноги, остался у трассы, мы решили ловить машину — но сначала меня послали купить еды… вы не продадите мне немного?

Брови женщины на секунду исчезли под косынкой.

— В мене тут крамниця, чи шо? — спросила она. — Тут десь написано, що в мене тут магазин, га?

Антон смущенно отступил на шаг назад, а женщина высунулась из калитки и осмотрела свой забор — будто проверяла, не появилась ли на нем чудесным образом вывеска. Антон пробормотал: «Извините» — и повернулся было идти прочь, но женщина окликнула его:

— Гей! Я що, бiгти за тобою маю? А ну заходь![55]

Через десять минут он был нагружен пирогами с творогом и яйцами, домашней колбасой, домашними же солеными огурцами и двумя пластиковыми бутылями вишневого компота: одна своя, из-под колы, а другая, на полтора литра, — хозяйкина, с отмытой этикеткой. Хозяйку звали Валя, и кроме бесплатной еды (на которую мальчик смотрел в ужасе — вдвоем с раненым Андреем они все это съесть не смогли бы) она дала ему толковый совет: дождаться на окраине села школьного автобуса, который пополудни будет развозить детей по домам, и на нем доехать до райцентра.

Если бы Антон действительно был хич-хайкером, он бы, без всяких сомнений, воспользовался этим советом. Но он не мог оставить ни Андрея, ни Игоря — особенно Игоря, особенно сейчас, перед полнолунием, особенно здесь, в каких-то двух километрах от этого славного дома, где обижаются на просьбу продать еду и дают даром.

Набравшись духу, он, перед тем как сказать «до свидания» («спасибо» он сказал уже множество раз), выпалил:

— Laudetur Iesus Christus.[56]

Валины брови снова подпрыгнули.

— Я iноземноi мови не розумiю, Антосю. Iдь coбi, нехай щастить.[57]

Антон внутренне «сдулся». Все верно: он или слишком умен, чтобы ему везло, или слишком глуп, чтобы распознать везение. Какого лешего он зацепился за этот рушничок? Он значил всего лишь уважение местных жителей к павшим и к традициям. Не больше.

По крайней мере, у него есть еда и питье…

На полдороге он услышал мотоциклетный рык. Двое парней на мотоцикле «субару» обогнали Антона. Придорожный гравий брызнул из-под заднего колеса. Машина остановилась, преградив мальчику путь. Сидящий сзади спешился. Здоровенный парень. Косая сажень и все такое.

— In saecula saeculorum, amen,[58] — сказал он, приближаясь к Антону. — Может, ты и херовое пиво пенистым называешь? Католики на латыни только в кино говорят. И деревня тут православная. Ты бы лучше сразу «шалом алейхем» сказал. Я Костя. А это Богдан.

Костя (если Андрей был собакой с глазами как чайные блюдца, то это была собака с глазами как мельничные колеса, а где-то ж еще ходит собака с глазами как круглая башня…) отвел Антона в сад перед заброшенным домом и усадил напротив себя за столик для пикников: два пня и каменная крышка. Богдан демонстративно курил у мотоцикла, показывая, что в разговор вмешиваться не собирается. Поначалу беседа не заладилась, но после нескольких уклончивых ответов Константин твердо взял его за руку и сказал:

— Слушай, Антон. Хочешь ты этого или нет, но разговор тут такой: сразу все карты на стол — или гуляй ветер. Мне некогда в шпиёнов играть. Может, ты Христа ищешь, а может — приключений на свою задницу. Ляпнешь потом где не надо — людям навредишь, а то и чего похуже. Знаешь, почему деревня пустая на три четверти? В этом регионе до последних событий три раза свободную охоту объявляли. Три раза, Антоха. — Он для убедительности показал три пальца, крепких и темных, как корни. — Или ты мне доверяешь, или — свободен.

Антон вздохнул — хуже точно не будет — и рассказал все: от кого, куда и зачем он бежал, кого встретил в поезде и где их оставил. Чем дальше продвигался рассказ, тем интенсивнее тер бороду Костя. Когда Антон закончил, средней величины сказочный персонаж решительно поднялся, на ходу доставая из кармана старенький комм.

— Богдан, — распорядился он, набирая номер, — знайды мени брата Михаила.

Даже Антону было слышно, какой у него ужасающий русский акцент, но местные жители, видимо, очень ценили даже попытку говорить с ними на их языке. Рот юного мотовсадника Богдана на миг округлился — видимо, брат Михаил был здесь фигурой серьезной. Но тут же резко, по-солдатски кивнув, Богдан рванул педаль — и растворился в пространстве. Тем временем на вызов Кости ответили.

— Алло, Роман Викторович? Это Костя. Вы очень нужны. Огнестрел. Где? — обратился он уже к Антону.

— У поворота на Вильшанку в лесопосадке, — ответил мальчик.

Он снова чувствовал себя как после прыжка с парашютом: события несли его, а не он направлял их. Энергия Кости равнялась энергии небольшого танка — в чем вообще-то ничего удивительного не было.

— А теперь — кросс, — сказал Костя, сунув комм обратно в карман и перехватывая у Антона пакет с едой, выданный щедрой Валей.

Все-таки они попали на место не бегом, а скорым маршевым шагом, который утомил Антона не меньше, чем бег. Костя даже не запыхался.

— Морская пехота, потом санвойска, — пояснил он коротко. — Денег учиться не было, пошел контрактником. Ну, где твои подопечные?

Они нашли их без всякого труда — из лесопосадки раздавались стоны, очень близкие к тому, чтобы перейти в крики. Андрей, распростертый на земле, в бреду скинул с себя одеяло и перевернулся на спину, подставив небесам открытое и совершенно беззащитное горло. Но стонал не он, как подумал поначалу Антон. Стонал скрючившийся на коленях в четырех шагах от него Игорь. На сей раз он уже не казался чистым и светлым — покрасневшее тело покрывали волдыри, зубы стучали, щеки ввалились, под глазами, как и у Андрея, залегли темные круги, а из оскаленного рта сочилась слюна.

— Господи! — вырвалось у Кости.

Или… нет. Вовсе не вырвалось. Антон, хотя его сердце провалилось даже не в живот, а ниже, вдруг сообразил, что это не восклицание.

— А-а, пришли, — Игорь хрипел. — Ну ты, здоровый. Вон его железка. Он сам уже ничего не может. Давай сними мою голову.

Чтобы взять меч, нужно было сделать два шага вперед и наклониться. Наклониться — а варк двигается быстрее человека, даже на солнце…

— Нет, — выдохнул Антон.

Но Костя не спешил подбирать катану, просто стоял и шевелил губами — а Игорь следил за ним и нехорошо ухмылялся.

— В чем дело, поп? Трусишь? Или тебя поторопить? Что ты сделаешь, если я все-таки возьмусь за горлышко?

Поп? Бородатый Костя — священник? Деревня православная, он сказал… Но Игорю-то откуда…

А Игорь еще минуту поиграл с Костей в гляделки, потом скользнул к раненому и так легко приподнял его, словно тело Андрея было набито ватой.

— У меня никогда не было агнцев, поп, — пропел он мерзким голосом. — Мы с Миленой охотились за всякой мразью. Волки — санитары леса, помнишь, тебя учили в школе? Но волкам тоже надоедает кушать самых паршивых. Им хочется ягненка. Чистую жертвенную скотинку. Такую, как этот. Можно мне один разик? Последний? Перед смертью? Нам же все равно конец. Нам обоим.

— Игорь, — спокойно ответил Костя, закончив… молитву, наверное, — ты, главное, не поддавайся. У него власти столько, сколько ты сам дашь. Нам всего ничего осталось. Сейчас приедут люди, которые тебе помогут. Но сначала ты сам должен себе помочь, понимаешь? Гони его из себя. Молись, они молитвы терпеть не могут. Не знаешь как — повторяй: Царю Небесный, утешителю, душе истины…

Варк захихикал.

— Нет, поп, он не твой! Для нас обоих поздно. Андрюшенька! Дорогой мой, очнись! Я так долго вдыхал твою кровь, что уже не могу удержаться. Я спас тебя. Я имею на нее право, ты не находишь? Ты так трогательно мне доверял.

Андрей внезапно раскрыл глаза и ударил с левой себе за голову. Перстень-печатка, темный такой, наверняка серебро зачерненное, пришелся точно в переносицу варка. Переносица хрупнула, Игорь взвыл и опрокинулся на спину, выпустив Андрея. Тот, падая, пнул катану в сторону Кости — после чего свалился на простреленный бок и отключился.

Бородач подхватил катану, нырнул вперед и с размаху ударил Игоря по сгибу локтя тупой кромкой. И еще. И еще. С каждым ударом слышался хруст костей. Антона вырвало солеными орешками. К Андрею он подойти не рискнул, боялся помешать.

Когда руки варка повисли — сломанные в нескольких местах, они уже не слушались, — а правая нога вывернулась под неестественным углом, вспотевший Костя переложил катану в левую руку, а правой достал из-за пазухи крест.

— А теперь, — отдуваясь, сказал он, — именем Господа нашего Иисуса Христа, заткнись и выйди из этого человека сейчас же.

Игорь что-то булькнул. Кажется, это был смех.

— Я кому сказал, сволочь, — заткнись и выйди! — рявкнул Костя, опускаясь на колено.

В морской пехоте он, наверное, дослужился не меньше чем до сержанта. Его правая рука, размером с хороший окорок, метнулась и припечатала крестом лоб вампира. Игорь выгнулся, став почти на «мостик», страшно завизжал — и вдруг обмяк, как куль, и умолк. Глаза ушли под веки.

Тяжело дыша, Костя перевернул его на живот и, заведя руки за спину, связал их своим ремнем. Потом надел Игорю крест и курткой укрыл от высокого солнца. Вытирая пот, повернулся к Антону и Андрею, который уже пришел в себя и теперь ошарашенно наблюдал за происходящим, приподнявшись на одной руке.

— Впервые такое вижу, — сказал охотник на вампиров.

— Впервые такое делаю, — признался священник. — Ты бы лег поудобнее. Сейчас врач подъедет. И еще один… человек, который нам может сильно помочь.

Игорь попробовал пошевелиться — и снова застонал. На этот раз — обычным стоном боли обычного человека.

— Что ты со мной сделал, мужик? — прохрипел он. — Что ты со мной сделал… инквизитор хренов.

— Я не инквизитор, — улыбнулся Костя. — За инквизиторами как раз поехали. А что сделал? По всему похоже на то, что я из тебя беса изгнал.

— Обрадовал ты меня — по самое не могу. Ох, как же больно-то…

— Извини. Но если б я тебя не поломал, ты бы нас всех угробил и сам бы накрылся.

— Терпи, варк, — выдохнул Андрей. — Вас совсем не учат терпеть. Потому что вначале им так легче вас контролировать, а потом вы перестаете чувствовать боль. И в этом — ваша слабость.

— Почему вы меня не убили, придурки? — Игорь уже рыдал. — Почему вы меня не убили?! Я же больше ни о чем не просил! Неужели вам было так трудно, уроды?!

— Не раскисай, варк. Сейчас будет добрый доктор Айболит. — Андрей улыбнулся было, и тут же его перекосило.

— Не называй его варком! — неожиданно жестко сказал Костя. — Чем раньше он перестанет думать о себе как о варке, тем лучше.

— Договори… лись. — Голос Андрея сорвался на последнем слоге.

— Мы тут пожрать принесли.

Костя шлепнул на траву кулек и тут увидел, что Андрею не до еды. Ему бы гораздо больше пригодился хоть паршивенький анальгин. Хоть водки пузырь. Хоть крепкий удар по башке. Ну хоть что-нибудь. Потому что терпеть боль его учили, о да. В конце концов, они бы не доехали сюда на поезде, не умей он этого. Но индийским йогом парень вовсе не был — и дергало его, как рыбу на берегу, и по серым щекам текли слезы.

Антон открыл пэт, раздвинул горлышком потрескавшиеся губы Андрея, влил сквозь зубы немного компота. «Ну где же добрый доктор, когда же он придет…»

Добрый доктор примчался на «косуле» через двадцать с небольшим минут. Увидев диспозицию, присвистнул и прямо на месте вколол обоим пострадавшим ультрапент, пообещав по прибытии на место довесить чем-нибудь посерьезнее. Это был не очень высокий толстый дядька с аккуратной бородой, гораздо больше, чем Костя, походивший на священника. Вдвоем с Костей они переложили Андрея на носилки и втащили в «косулю».

«Положение во минивэн», — пришла в голову Антону дурацкая мысль. Наверное, потому что Андрей наглядно иллюстрировал метафору «как с креста снятый».

Когда доктор потащил из машины вторые носилки, Костя сказал тихо:

— Не надо, Роман Викторович. Наложите шины и оставьте. Я вызвал брата Михаила, это его случай.

«Изгнал беса», «инквизитор», «его случай», Костя это впервые делает… Получается, что они ехали в белый свет и приехали в деревню, где есть люди, для которых это… работа? Вот тебе и «Матрица».

Доктор со стуком задвинул носилки обратно в вэн, но ручек не выпустил, продолжая в чем-то сомневаться.

— Костя, ты уверен? А если рецидив?

— А что нам, убить его, что ли?

Роман Викторович вздохнул, отпустил ручки носилок и достал из кузова набор для фиксации переломов.

— Как тебя зовут, мальчик? — спросил он у Антона. Услышав ответ, сказал: — Вот и славно, Антоша. Садись в кузов и присматривай за больным. Мне потом понадобится твоя помощь.

Антон не видел, что делали с Игорем, только слышал, как тот вскрикнул два раза, и Роман Викторович повторил: «Все будет хорошо», а Костя — «Держись». Потом врач сказал:

— Ну ладно, а как вы его понесете?

Костя хмыкнул:

— Не сообразил.

— Вынимай носилки, — вздохнул доктор.

Заглянув в кузов, молодой священник улыбнулся Антону и поставил у его ног рюкзак и пакет Вали.

— Поешь. Ведь хочешь, я вижу.

— И мне дай, — прогудел снаружи Роман Викторович. — Я еще не завтракал.

Костя выудил из сумки пирожок, подмигнул и исчез.

Через десять минут Роман Викторович закрыл дверцы кузова и полез в кабину.

— Ну, двинулись. Антон, держись за поручень: я поеду быстро.

Антон думал, что сможет в дороге подремать, но не тут-то было. Быстро в понимании Романа Викторовича было действительно быстро. Даже пожевать пирожков не удалось — машина скакала по старинным асфальтовкам так, что одной рукой Антону приходилось держаться за поручень, а другой — придерживать голову Андрея, мотающуюся, как язык в колоколе. И при том Роман Викторович умудрился связаться с кем-то по комму.

— Алло, Рувiмичу? Справа е. Тут у мене один хлопчик пiдхопив французьку нежить… Не хочу, щоб батьки знали… Так, вiн бiльше не буде. Резистинчику даси без рецепту? Ну, зроби це як брак чи як бите, що я, тебе вчитиму? Еге… Еге… Ну, укропчику там, петрушечки, курей, яець… Сала… — По тому, как он засмеялся, Антон понял, что это их дежурная шутка. — Так, завтра я його до тебе пришлю, бувай. Дякую.[59]

Он сунул комм в карман.

— Ты извини, что я так тебя залегендировал. Ничего другого в голову не пришло.

— Да нет, все правильно… — пробормотал Антон.

Патриархальные у них тут нравы. В городах венерических болезней тоже стесняются — это очень большим дураком нужно быть, чтобы мер не принять и такую заразу подхватить… но здесь явно не в этом дело.

Машина сбавила скорость и въехала в село — не в Вiльшанку, какое-то другое, и тоже полупустое. Доктор с пульта открыл ворота и ввел минивэн во двор.

— Ты сильный парень, — сказал Роман Викторович, открыв заднюю дверь. — У нас должно получиться. Вынимай вот этот стопор, берись за тот конец и подавай носилки на меня.

Вдвоем они вытащили Андрея из машины и внесли в дом. На носилках он казался не таким тяжелым. Врачебный кабинет был оборудован в гостиной. Или горнице? Как называется эта комната в сельском доме?

— Поставь. — Они опустили носилки на пол рядом с операционным столом, врач полез в стенной шкафчик, вынув оттуда пузырек, два ампулы и одноразовый шприц. — Как его зовут?

— Андрей… наверное. — Антон понял смысл вопроса, когда врач открыл пузырек и сунул его раненому под нос.

— Андрей, очнитесь, пожалуйста! Андрей! — позвал он.

Террорист раскрыл глаза и осоловело моргнул.

— Сейчас мы поможем вам перебраться на стол. От вас потребуется еще одно небольшое усилие, а потом я сделаю вам укол — и вы будете просто спать.

Андрей ничем не показал, что понял слова доктора и согласился с ними, — но когда Роман Викторович приподнял его, Антон почувствовал, что он помогает. Подняться во весь рост, даже с их помощью, ему было, наверное, не легче, чем влезть на Эверест, но он сделал это, а дальше оставалось только проследить, чтобы он свалился именно на стол, а не в его окрестностях.

— Да, вот так. — Врач устроил его на здоровом боку, наконец стащил разрезанную футболку. — А теперь баиньки. — Он взял шприц, который уже успел заправить неизвестно когда, одним точным движением попал в вену и медленно выжал поршень. — Антоша, сбегай в машину за пирожками. У нас есть десять минут, пока это подействует, а я не завтракал. И ты тоже. Или ты крови боишься?

К пирожкам Роман Викторович, презрев компот, заварил чай, слегка мутноватый от крепости. Антон малодушно разбавил его кипятком и подсластил, врач осушил чистую заварку в два глотка, без сахара, заев половиной того, что дала Валя, при этом безошибочно угадав ее авторство. Потом оба тщательно вымыли руки, Роман Викторович надел халат и убрал под шапку короткие волосы, натянул резиновые перчатки и распечатал одноразовый хирургический набор, а Антону велел завести правую руку раненого за голову и так держать.

Антону не нужно было смотреть на происходящее — он разглядывал фотографии на стенах, диплом в застекленной рамке и рассказывал по просьбе Романа Викторовича о своих приключениях, ничего не утаивая: снявши голову, по волосам не плачут.

— Значит, он все-таки сорвался в конце, — заметил доктор. — И это Костик его так отделал… Ну если он держался почти всю дорогу… тогда… Тогда, может, у брата Миши что-то и получится.

— А кто такой брат Миша?

— Доминиканец. Инквизитор. Экзорцист.

Сочетание этих трех слов не обещало Игорю ничего хорошего.

— А что он… сделает с Игорем?

— Поможет ему вернуться в люди… если сумеет.

Он отложил ножницы и пинцет, взял иглу и начал сшивать края очищенной раны с краями лоскутка искусственной кожи. Антон, мельком бросив на это взгляд, поспешно отвернулся.

— Вы тоже священник? — спросил он.

— Да, — согласился врач.

— Православный?

— Да. Слушай теперь сюда: ты мой племянник, сын моей сестры Екатерины. Приехал ко мне в гости из Ярославля, я оттуда родом. Андрей — твой дальний родственник, троюродный брат, как раз ехал в Польшу. Мама попросила его сопровождать тебя, но так вышло, что по дороге он сильно отравился в какой-то фастфудной тошниловке и теперь лежит у меня. Завтра я тебе дам корзинку, поедешь школьным автобусом в Озерную, в аптеку, возьмешь у Исак Рувимыча упаковку бета-резистина. Еще раз извини, — снова развел руками доктор. Со швом он уже закончил. — А теперь можешь отпускать и принести мне с кухни кипяченой водички…

Он бросил в мусор окровавленные перчатки, размешал в кипятке желтый порошок и какую-то неописуемо смрадную жидкость, пропитал смесью несколько целлюлозных салфеток и шлепнул их на отек, но так, чтобы не коснуться раны. Закрепил фиксирующей повязкой и, заправив шприц, сделал еще одну инъекцию.

— Все. Вот теперь все. Личному составу объявляется благодарность в приказе и сутки увольнительной. По-моему, Антон, тебе не помешает поспать…

Эней приходил в себя трижды с момента операции. В первый раз — когда солнце и переплет западного окна нарисовали на полу крест. Эней отметил, что он раздет, лежит на чистых простынях под чистым одеялом и не чувствует правого бока. Из прихожей доносились голоса.

— Это его оружие. — Об пол тихо стукнул тубус.

Эней чуть сместился и увидел, что в сенях беседуют двое: полный, чтобы не сказать толстый, бородатый врач и здоровенный парень, который отделал варка. То есть Игоря.

— Спасибо, Костя. Кстати, как там второй пациент? Мальчики проснутся — наверняка будут расспрашивать.

— Ну, он пока весь в фиксаторах… Я, кажется, переборщил, завтра извиняться пойду. Потому что сегодня его плющит, как жабу трактор. Роман Викторович, а что будет дальше?

— Давай, как одна незабвенная американка, подумаем об этом завтра. Бери антиминс, я скоро буду.

Они попрощались не рукопожатием, как принято, — Костя поцеловал Роману Викторовичу руку, взял у него какой-то сверток и исчез за дверью. Роман Викторович принес тубус в комнату (Эней снова закрыл глаза) и поставил у изголовья кровати. Этот жест доверия окончательно погасил ощущение опасности — Эней позволил себе нырнуть обратно в сон. Последним умственным усилием была попытка осмыслить целование руки. Это что-то значило, и он когда-то знал что. Но память объявила забастовку.

Во второй раз он вынырнул в сумерках, оттого что мужской голос громко и отчетливо сказал:

— Павлик Морозов. Эпiчна трагедия.

Так. Врач добрался до флешки. Но там ничего не было, кроме книг, песен и аудиопьес, а обижаться за ковыряние в личных вещах на человека, который вернул тебя с того света и сам должен быть очень осторожен, глядя, кого пускать в дом, — ну просто глупо. Эней какое-то время послушал список действующих лиц, но хохотать вместе с врачом и Антоном было слишком больно, так что на словах «Генерал Власов, фашистський перевертень» он вырубился.

А в третий раз он проснулся ночью, когда было уже темно и глухо. Проснулся по-настоящему, оттого, что выспался. Почувствовал: выздоравливает. Лихорадка прошла, опухоль явно спадала.

И тут в щель между волей и сном пробралась эмоция. Он заплакал. Кто-то вывернул наизнанку время, встряхнул его — и Эней снова был мальчиком, который вернулся домой с межквартального футбольного матча и увидел, что сейчас не станет у него ни папы, ни мамы. Две стройные женщины в узких платьях прошли по улице к их двери — и перед ними полз туман, а Андрей в приступе дикого ужаса скорчился в кустах и ничего, ничего, НИЧЕГО не смог сделать! Там его и нашли соседи, которые тоже ничего не смогли сделать и вызвали милицию, «скорую» и социальный контроль — осиротевшего мальчика нельзя было оставлять на семнадцатилетнюю сестру-студентку в состоянии шока… И Андрей понял, что если он сейчас не унесет ноги из этого дома, то навсегда останется таким же, беспомощным. Он поднялся в свою комнату, собрал манатки — якобы в санаторий, — вычистил всю мелкую наличность из обувной коробки в кабинете, где ее держал отец, схватил флешку с любимыми книгами и выгреб все диски, что нашел в столе, — он знал, что их нельзя оставлять социальщикам. Включил домовой комп и отформатировал блок памяти. А потом вышел на улицу, перебросив сумку через плечо. Он не знал, куда ехать: отцовские друзья и знакомые не имели адресов, они появлялись из ниоткуда и исчезали никуда. Но в мире было место, где люди еще сопротивлялись варкам, и, хотя у Андрея не имелось программы более четкой, чем «все время на запад», он знал, что доберется туда любой ценой. Он улыбался, видя нацарапанный на стене трилистник, он сжимал кулаки и представлял себе, как с кличем «Erin go bragh!» будет рубить варкам головы или поливать их серебряными пулями из «Грэхема». И только на автостанции, где он купил билет до Львова, внутри все перевернулось: папа с мамой умерли! Он сидел в кресле зала ожидания, обхватив сумку руками, плакал и не мог остановиться. Там его и нашел Ростбиф.

А теперь Ростбиф мертв, в штабе где-то на самом верху сидит крыса, и не одна, и если подполье — действительно лишь инструмент варков для подковерной борьбы и регуляции численности молодняка, тогда… тогда ему, Энею, остается только повеситься. Потому что он опять ничего, ничего, НИЧЕГО не смог сделать!

Он рыдал, как и тогда, дрожа всем телом. Мог бы сдержаться — но позволил себе. Лучше слить всю слабость сейчас, в темноте, в тишине и одиночестве…

— Господи, как же вы меня напугали! — Врач включил настенную лампу и, пододвинув табурет к кровати, сел. — Я решил было спросонья, что вы задыхаетесь.

— Извините, — выдохнул Андрей. — Это просто… откат после наркотика…

— Это просто сердце, — спокойно возразил врач. — Человеческое сердце, которое не может вынести бесконечное количество боли. Я сейчас принесу вам хорошего успокоительного.

— Спасибо, я не хочу.

— А я вам его прописываю как врач. — Он вышел в кабинет, позвенел там скляночками и вернулся со стаканом воды и синей пилюлькой. — Андрей, я не спрашиваю, что именно послужило причиной срыва, если вы захотите, я выслушаю все, что вы сочтете нужным рассказать, но лезть с расспросами не буду… Однако мне как врачу очевидно, что кто-то должен время от времени латать вам и нервы.

— «Вы потеряли друзей? Вы кого-то убили? Хотите поговорить об этом?»

— Да, звучит нелепо. Психотерапия для террористов… Но вот я осматривал вас сегодня… Вы совсем молоды — двадцать, не больше. И уже столько шрамов. И внутри, должно быть, не меньше, чем снаружи. Вы приучили себя переносить боль — иначе при вашей работе нельзя. Но совершенно не обязательно добавлять сверху. Когда вас ранили, а ситуация требовала мобилизовать тело и действовать — вы ведь принимали обезболивающее и действовали, так? Антон рассказал, сколько хладнокровия, мужества и находчивости вы проявили, — и подумайте, что было бы, попытайся вы пойти на поводу у своей гордыни и полагаться только на внутренние ресурсы. Ну так сейчас мы имеем тот же случай: вам нужно мобилизовать разум и психику, а это значит для начала — дать им покой. Эта депрессия — такой же ваш враг, как и та инфекция, которую мы тут давим. Дайте ей химией по зубам, а потом уж будем спокойно восстанавливаться.

Эней подчинился. Этой мягкой логике сопротивляться было трудно — да и незачем. Мужик был прав. Кругом прав.

— Меня зовут Роман Викторович, — сказал мужик, принимая обратно стакан. — Можно просто Роман. Вас, я знаю, — Андрей. Антон спит в соседней комнате. Он мой племянник, вы его дальний родственник, везли его ко мне, сами ехали в Польшу, по дороге отравились тухлой сосиской. Хотя и трех дней не пройдет, как все уже будут знать, что к чему. Это деревня. Хотите есть?

Эней прислушался к своим ощущениям и кивнул. Еще один несомненный признак выздоровления. Доктор принес тарелку совершенно разваренного и чуть подогретого рагу из овощей с говядиной и чашку компота — вроде того самого, которым пытался напоить его Антон. Ассорти из всякой всячины на основе вишни, очень вкусное.

— Спасибо, — сказал Андрей, управившись с половиной порции и осушив чашку. — Можно еще компота?

— Сколько угодно. И вообще старайтесь больше пить — у вас сильное обезвоживание. Катетер катетером, а компот компотом.

Эней выпил вторую чашку компота и откинулся на подушку. Теперь мысли текли ровно, не захлебываясь в истерике.

— Вы не просто врач, вы еще и священник, — сказал он уверенно. — Может быть, даже не простой.

— Да. — В голосе Романа Викторовича прозвучало некоторое удивление.

— И Костя — священник… и еще шла речь о каком-то брате Михаиле… Не много ли на квадратный километр?

— У нас тут гнездо. Просто я епископ, ну и, само собой, все священники моей епархии так или иначе приезжают ко мне.

— И вы так просто об этом говорите?

— А к чему тут сложности? Православную церковь никто не запрещал. Вот если бы я был католическим епископом — тогда да, мне пришлось бы прятаться. Но и тут — что бы я сделал, если девать вас некуда, кроме как сюда? Вы мальчик умный, в два счета все бы вычислили сами.

Энея слегка покоробил «мальчик».

— Там, в посадке… я видел странную вещь. Вы все так умеете?

Доктор развел руками, отчего халат разъехался на круглом животе.

— Не знаю. Надо попробовать. А кроме шуток, Андрей, экзорцизм — штука непростая.

— Я хочу научиться. Кем для этого нужно быть? Священником? Сколько времени учиться?

— Ф-фууух. — Роман Викторович потер лоб. — Андрей, я сейчас не готов к лекции по сакраментологии. И вы не готовы. Второй час ночи. Давайте спать, а завтра я вам все объясню. Выздоравливайте.

Он выключил в кабинете свет и унес посуду на кухню.

Наутро лекция по сакраментологии тоже накрылась. Роман Викторович поднял Энея вскоре после того, как отправил в город за лекарством Антона, переменил повязки, наложив свежий вонючий компресс, и сказал, что должен уехать по делам, вверив пациента заботам Богдана — парня лет восемнадцати, чернявого и худого.

— Вы вчера поднимали один вопрос, на который у меня не было времени ответить. Сейчас тоже нет времени. Зато я раздобыл пособие. — Врач улыбнулся довольно и положил на покрывало черную книжку без какого-либо названия на обложке. — Почитаете по свободе. Все равно заняться нечем.

Эней вяло поблагодарил, сунул пособие под подушку и снова заснул.

Проснулся часов в десять — от голода и бьющего в глаза солнца. Богдан за компом азартно резался в «Квадрон».

— Доброго ранку, — сказал ему Эней. — А штанi моi десь е?

Богдан молча встал и принес выстиранные и высохшие за ночь трусы и брюки. Для прикрытия торса доктор предоставил льняную рубашку, которая могла бы сойти при надобности за небольшой парашют.

С помощью Богдана Эней проковылял сначала в туалет, потом в ванную, потом на кухню, где позавтракал сырниками с вареньем и чаем. Процесс восстановления сил отнял довольно много того, что должен был восстановить, — и Эней, опираясь на того же Богдана, вернулся в кровать. За все время Богдан не произнес ни слова, за что мысленно был произведен в идеальные сиделки.

Сунув руку под подушку, Эней наткнулся на «пособие», оставленное доктором, — Евангелие в самодельном переплете. С интересом раскрыл и начал читать.

Эней так и не ушел дальше среднего школьного образования, но, будучи сыном филолога, а после — воспитанником хорошего поэта, он все-таки не мог остаться полным невеждой. Европейская культура одной ногой опиралась на эту книгу, так же как второй — на античную традицию. Эней раньше… не то чтобы читал Евангелие — но, что называется, почитывал. Держал в руках, листал и, даже разбуди его ночью, безошибочно сказал бы, откуда происходят выражения про соринку в чужом глазу и верблюда, проходящего через игольное ушко. А также упомянул бы ошибку переводчика. Кроме того, он любил и знал почти наизусть классическую рок-оперу, не говоря уже о такой совершенно бессмертной штуке, как «Мастер и Маргарита». Словом, он не ожидал найти ничего нового.

Но нашел. Оружие, которое может превращать варков обратно в людей. Оружие, которое нельзя ни обнаружить при обыске, ни отнять, ни уничтожить — только вместе с носителем. У Матфея в семнадцатой главе.

«Если вы будете иметь веру с горчичное зерно…»

Он закрыл книжку и отложил ее на время, сомкнул веки. Значит, вот что имел в виду Роман Викторович: вера. Да, правильно. Существует ли Бог и Бог ли он на самом деле — большой вопрос. Но вера существует — в умах и сердцах людей. Она реальна. Благодаря своей вере Костя смог изгнать из Игоря… Эней не то чтобы боялся слова «бес», просто находил его каким-то… сказочным. «Глупый, глупый ты бес — и куда ж ты за нами полез…» Скажем так: чуждый разум. Чуждое сознание, которое знало то, чего Игорь знать не мог: что Костя священник. Если бы не это, Эней бы принял происходящее за случай массового психоза. Тем более что разговор в поезде их всех троих прямо подталкивал в эту сторону. Но тут скепсис пришлось… даже не отбросить, а… он просто не мешал. Есть же необъяснимые случаи исцеления от мышечной дистрофии и прочей мерзости. Есть свидетельства о людях, остававшихся невредимыми в очагах орора и продолжавших самоотверженно оказывать помощь больным. Возможности мозга, да вообще организма в целом — до сих пор темный лес. На чем работает эмпатия, разобрались едва наполовину, а механизм проскопии до сих пор неизвестен. Да что там эмпаты и проскопы — сто лет назад существование варков считалось фантастикой!

Факт за фактом приходил в голову — и ложился точно в нужную ячейку концепции. Конечно, они запретили католиков. Именно католиков, ведь литература, фильмы, игры до Полуночи тиражировали образ именно католического священника с серебряным крестом в одной руке и арбалетом, заряженным осиновыми кольями, — в другой. Да, мусор, чушь — но когда у человека отнимают всякую разумную надежду, он готов поверить во что угодно, даже в мусор и чушь, а вера… она и в самом деле иногда движет горами.

И Райнер был не чудак, он был просто прав, когда стал собирать в кучу все доповоротные свидетельства о варках, даже фантастическую литературу, а потом начал настаивать на контакте с христианами. А идиоты из штаба потешались над ним — производство святой воды…

Да нет, не идиоты, вспомнил Эней. Предатели. Если провал Ростбифа еще мог оказаться случайностью — брали группу на квартире, значит, провал мог быть местным, и леший знает, как способны напортачить эти новички! — то поляков сдали. Поляков, которых Ростбиф зашифровал даже от Энея. Наверняка зашифровал и от штаба, но кто-то там оказался хитрее… кто?

Ах, болван. Осел. Козел и косолапый мишка. Письмо, Ростбиф оставил ему письмо и посоветовал не пороть горячку! Наверняка в письме было о поляках. Он мог бы успеть… Ублюдок. Дебил. Эней застонал от досады, и этот стон тут же привлек Богдана.

— Все гаразд? — отверзла уста идеальная сиделка.

— Так,[60] — выдохнул Андрей.

Теперь уже ничего нельзя было изменить. Оставалось дождаться Антона, выйти в Сеть и прочесть письмо.

Интермедия POISON OF CHOICE[61]

Очнулся он в медпункте, на койке. Узнал помещение скорее по запаху — перед глазами все плыло. Кажется, цел. На запястье — браслет капельницы, в горле — злючка-колючка еж со своей приятельницей черепахой (уже после того, как ей распустили шнурки на панцире). Различались визитеры по форме и длительности боли — вот здесь иголки, а тут — вставшая дыбом чешуя. В голове же наблюдалась неприличная каша. Вчера… Вчера? Да, определенно как минимум вчера у него должен был быть зачет по медикаментозному допросу. Но зачета он не помнил. И допроса не помнил. А аллергии на сыворотку правды у него пока не было.

Он оторвал голову от подушки, заставил глаза смотреть в одну сторону — и немедленно увидел, что дверь в его отсек открыта, а на пороге стоит Виталий Семенович Гефтер, который и должен был у него вчера — или позавчера? — принимать зачет.

Поздороваться вышло со второго раза. Еж размножился. Встать не получилось бы вообще, поэтому Габриэлян и не пробовал.

— Лежите, курсант, — сказал Гефтер и присел на стул рядом с кроватью.

«Все страньше и страньше, — подумал курсант Габриэлян. — „Вы“. Это что же я такое учудил?»

Гефтер достал планшетку, открыл — судя по паузе — какой-то довольно большой файл, нашел нужное место, ткнул пером.

сказал из планшетки очень хриплый голос Габриэляна.

— Что это? — спросил Гефтер.

— «Кырек Кыз», «Сорок девушек». Каракалпакский эпос.

— А это?

— «Струфиан», поэма, двадцатый век. С-самойлов.

— А это?

— Норвид, — ox у меня и произношение… — «Памяти Бема».

— А это?

— Лонгфелло…. Фрост… Хенли… Е-если не секрет, когда я перешел на английский?

Гефтер улыбнулся.

— Когда к медикаментам добавили физическое воздействие.

Габриэлян дернул головой. Никаких последствий оного воздействия он не ощущал. Вернее, болело везде, но форсированный допрос — это не та вещь, которую можно пропустить.

— Обычно, — сказал Гефтер, — в комбинации с сывороткой много и не нужно. Дело в том, что вам сразу ввели двойную для вашего веса дозу. Чтобы посмотреть, как вы себя поведете.

— И сколько я читал стихи?

Значит, фауна в горле — это голосовые связки.

— Тридцать шесть часов, потом мы вас усыпили. Мы сначала решили, что это обычная оборона — строчки по ключевым словам. Но, как правило, это все-таки один текст. И потом, вы очень быстро перестали обращать внимание на вопросы… в какой бы форме их ни задавали. А как это видели вы?

Гефтер смотрел на монитор над кроватью.

— Просто не помню, Виталий Семенович, — прохрипел Габриэлян. — Помню только ощущение, что меня нет. Совершенно.

— Ну и ладно, — сказал преподаватель. — Реакция парадоксальная, но она у вас и на алкоголь парадоксальная. Главное, в нужную сторону.

Зачет по медикаментозному допросу не предусматривал молчания. Требовалось всего лишь продержаться сутки. Тридцать шесть часов — это очень неплохо. Это, при случае, даст хорошую фору.

— Надо будет потом проверить, стабильна ли она у вас. Отдыхайте.

Скрип обуви, стук двери…

Конечно, он солгал Гефтеру. Кое-что он помнил. Его самого не было нигде, это да. Но мир тоже рассыпался. Его срочно нужно было оформить, структурировать, соединить. Не дать превратиться в бессмыслицу. «Неприятный бред, — подумал Габриэлян. — Слишком характерный. Слишком много выдает — а им совсем, совсем незачем знать, человеком какой эпохи я себя ощущаю. Надо что-то придумывать».

Иллюстрация ОТРЫВОК ИЗ КНИГИ «ВО ИМЯ ЖЕЛТОГО ФЛАГА», НЕ ДОЧИТАННОЙ АНТОНОМ В ПОЕЗДЕ

14 октября

Губернатор Оахаки божился, что у них все спокойно, но за Хоксокотланом нашу колонну сразу же обстреляли.

У нас не было никакого желания ввязываться в драку с неизвестными шансами, мы вернулись в Монте Альбан и запросили поддержку с воздуха. Через час с небольшим из Тустепека прибыл вертолет, покружил над развалинами, из которых и велся обстрел, и доложил, что никакого движения не видит.

Я, злой как гризли, отправился к губернатору.

Юный губернатор Энрике Монтеро, услышав мой рассказ, взвился пришпоренным конем и закричал, что это, наверное, опять безобразничает папаша Муньос-Лопес со своими дочурками, и будь он проклят, если не оторвет папаше Муньос-Лопесу cojones[63] прямо сейчас, чтобы даже мощные uterus[64] четырех жен уже не могли обеспечить пополнение его банде. После чего по селектору вызвал своего начальника полиции (сильно беременную двадцатитрехлетнюю мулатку) и велел ей в десять минут подготовить к выступлению стрелковый взвод.

Я поинтересовался, почему укрощение папаши Муньос-Лопеса откладывалось до нашего появления, и юноша, почесав стволом пистолета затылок, с неохотой объяснил, что за последние два года Оахаку с южного направления атаковали трижды, и в таких случаях от папаши Муньос-Лопеса, его дочек и огневых позиций было больше пользы, чем вреда.

И вообще, сказал он мне, пока во дворе по его приказу строился взвод желторотых стрелков, которыми он собирался усилить нашу колонну, население Оахаки без всякого одобрения относится к нашей идее прямо сейчас двигаться дальше на юг. По их мнению, там, на юге, сплошная бандота и дикари, все приличные люди уже ушли на север, кто не помер, и непонятно, зачем на этакую сволочь тратить дефицитные гормоны. Туда если уж соваться, то с армией, когда будет наконец нормальная армия.

Я поинтересовался — такая же бандота, как папаша Муньос-Лопес, или еще хуже? Господин губернатор пощипал то, что года через два станет усами, и сказал, что хуже, много хуже. Папаша Муньос-Лопес, сказал он, грабит только иногда, от случая к случаю. В остальное время года он совершенно приличный фермер и исправно снабжает город кукурузой. Те же, на юге, ничего не умеют и не желают уметь, кроме грабежа.

Пока он это объяснял, взвод построился на площади перед улицей Эдуардо Мата. Губернатор поцеловал на прощание своего начальника полиции, полицейские погрузились в грузовичок, и наша колонна выдвинулась снова.

Психологи и собственный опыт в один голос твердят: по воздуху быстрее, по земле надежнее. Авиации здесь боятся — даже самой плохонькой. Вертолет означает атаку с неба. В лучшем случае — грабеж. Поэтому госпиталь передвигается как все приличные мирные люди — по дорогам, в армированных машинах, при поддержке местных властей или того, что сходит за местную власть. Броня и оружие дают нам несколько часов — пока не придет поддержка с воздуха.

Мы двигались на этот раз осторожно, почти ползком, в голове колонны — броневик и грузовичок из Оахаки.

Это действительно был папаша Муньос-Лопес: только мы выкатились на окраину Хоксокотлана, как рация на поясе губернатора ожила и прохрипела:

— Энрике, мальчик, это ты? Прием.

— А кто еще, по-твоему, старый ты мудак? — проорал в свою рацию губернатор. — Почему ты обстрелял медицинскую колонну? Прием.

— Это не я, это мои бестолковые девки. Энрике, если ваши ребята не будут стрелять, я спущусь и все объясню.

Все тут ясно без перевода. Это, конечно, не «бестолковые девки». Это он сам. Милейший папаша хотел получить гормональные депо[65] для себя и своих людей не в городской клинике и не в обмен на уступки, а от нас и даром. И может быть, взять заложника. Или, наоборот, как-то договориться — чтобы, когда придет время менять депо, не идти на поклон в город.

Папаша Муньос-Лопес спустился с холма, где у него был наблюдательный пункт и заодно пулеметная точка, губернатор Энрике вышел из машины, и какое-то время между ними носились туда-сюда maricones,[66] hijoputas,[67] просто putas,[68] cabrones de mierda[69] и прочие малоприятные персоны. Наконец поток ругани иссяк, папаша Муньос-Лопес начал сворачивать самокрутку, а Энрике достал портсигар, подаренный доктором Лурдес. Портсигар серебряным не был, серебряной была только инкрустация — но этого оказалось достаточно, чтобы доктор от него избавилась при первом удобном случае.

При виде портсигара глаза папаши Муньос-Лопеса нехорошо блеснули, но Энрике это заметил и как бы между прочим сказал, что нужно познакомить папашу с самой доктором Лурдес.

Папаша, не чуя подвоха, заявил, что он всегда рад познакомиться с приятной женщиной и приглашает всех нас на свою виллу.

Я подумал немного и решил принять приглашение. Нас время от времени пытаются застать врасплох ночью — на дороге или на постое. Мало ли кто радио не слушает. Да и людей, готовых списать часть услышанного как суеверные сказки или страшилки для неграмотных, тоже достаточно. Хватает и тех, кто думает, что годится в герои легенд. Поэтому я почти всегда с удовольствием хожу в гости. Вместе с персоналом. Обычно хозяева успевают присмотреться, понять, что слухи не врут, и отказаться от дурных намерений раньше, чем совершат что-то необратимое.

Вилла папаши представляла собой хорошо укрепленный дом типовой застройки в Хеовильяс Арболеда Хоксо. Расположенный в самой середине поселка, он был прикрыт со всех сторон такими же вытянутыми одноэтажными домами. Проходы между ними старательно забаррикадировали грудами железного хлама — в основном автомобилями, — но не все, а только некоторые. Это превращало опустевший поселок в простреливающийся лабиринт. Ясно, почему cojones папаши до сих пор пребывали на месте: в этой фортеции даже маленький отряд мог доставить штурмующим серьезные неприятности, а люди нынче дороги.

Конечно, мы не стали вести туда колонну — дураков нет. Встали немного поодаль, на взгорье, расположили машины кругом, как всегда делали, ночуя в поле, в центре разбили палатки — так сказать, в знак доверия.

До заката мы принимали папашу Муньос-Лопеса в нашем лагере, ничего от него не скрывали и все показывали. Вот грузовики, они армированные, да, жарко, да, расход топлива — зато стрелковым оружием нас не остановишь. Вот два броневичка. Вот наша передвижная операционная. Депо мы можем поставить прямо сейчас, совершенно бесплатно и без всякой стрельбы. Его хватит на месяц. И вашим женам и детям тоже поставим, не вопрос.

На закате мы отправились в крепость Хеовильяс Арболеда Хоксо, и я теперь уже вблизи оценил фортификационную мудрость папаши. Впрочем, с воздуха все это бралось легко, и я по пути намекнул Муньос-Лопесу, что теперь в Тустепеке постоянно находятся вертолеты, и один все время на боевом дежурстве.

Это была бомба номер один. Бомбу номер два подложил губернатор, сказав, что через три недели начнется мобилизация на дорожные работы — и в желающих не будет недостатка, потому что чем скорее разблокируют дороги, тем раньше пройдут продовольственные конвои из Веракруса и техника. Тем раньше заработают шахты. А кто не успеет вскочить на подножку, тот, конечно, может быть, просидит еще пару лет королем на своей Горе… но зато упустит все шансы на будущее.

Папаша начал обеспокоенно скрести свою щетину. Видно, юному губернатору редко удавалось его уесть. Кроме того, папаша явно помнил старые времена, так что ему было о чем подумать. Его независимость и наглость зиждились на трех китах: поставках продовольствия в Оахаку, хорошо укрепленной резиденции и отряде в шестнадцать человек — лично преданных ему жен и дочерей (как оказалось, у него есть и сыновья, но пока только один из них сравнялся ростом с винтовкой).

И вот два кита, пустив пузыри, пошли ко дну. А может быть, и все три — если у города снова, как в старые времена, найдется что предложить девчонкам, не видевшим в жизни ничего, кроме фермы.

— А ведь это отчасти вы, — сказал мне потом губернатор, которого, между прочим, ни один Муньос-Лопес на три или даже четыре дневных перехода от Оахаки не посмеет тронуть и пальцем… хорошо себя поставил мальчик. — Это отчасти вы. Мы ведь все радио слушаем — и слушали. «Говорит Эроика Пуэбла де Сарагоса». У нас все-таки легче было. Земли меньше — но и людей меньше, горожан меньше, у индейцев у всех родичи в горах. Нефть своя, без электричества не остались. Слушали — ну раз вы держитесь, так мы уж точно можем. Люди мы или нет?

Одна из дочерей Лопеса, Кармен, поработала Ариадной для нас с Энрике и еще семерых офицеров конвоя, провожая в гости на барбекю. Мы сидели между бассейном и ямой, в которой пеклась целая свинья, и тут гарпун вонзился в спину третьего кита папаши Лопеса: прямо с крыши на беседку, а оттуда на площадку, где нас рассадили на одеялах, спрыгнула доктор Лурдес.

Четверо девушек-часовых ее просто не заметили, когда она шла через «лабиринт». Зато теперь не заметить ее было невозможно: волосы она распустила, вместо рабочего комбинезона надела вечернее платье, а едва приземлилась, как сразу поставила перед собой туфли и шагнула в них. На каблуках ходить по крышам она еще не умеет, хотя говорит, что научится.

Челюсти отвисли не только у папаши Муньос-Лопеса и Энрике, но и у нас. Такой мы доктора Лурдес еще не видели, и я себе представить не мог, чтоб она захватила в эту экспедицию вечернее платье и туфли.

— Добрый вечер, сеньоры и сеньориты, — сказала она, подходя к хозяину дома. — Я знаю, что по здешнему обычаю мне следовало бы просить разрешения войти, но хозяин дома был так добр, что пригласил всех нас. Я очень благодарна.

— Позвольте представить, — вступаю я, — старший хирург экспедиции, доктор Мария-Эуфимия Лурдес.

«Старший во всех смыслах» — я не добавляю.

Папаша пополз от нее по своему одеялу на заднице и полз, пока не уперся спиной в ограду патио. Потому что при всей своей красоте (она еще и косметику нанесла!) доктор Лурдес сейчас вызывала только одно желание — быстренько принять позу покорности, чтобы ей даже в голову не пришло тебя обезвреживать.

— Присаживайтесь доктор, — кивает ей губернатор. Он уже привык, он покрепче позвоночником — и помоложе, и ему нравится в кои-то веки быть здесь полным хозяином. — Мы как раз собирались ужинать.

Доктор присаживается рядом с папашей, и тому удается собрать в горсть остатки самообладания. Зато старшая из его жен начинает кричать в усыпанные звездами небеса, перемежая молитвы к Иисусу, Деве Марии и всем святым с проклятиями в адрес los conos tontos,[70] которые не могут как следует нести караул, по какому случаю в ближайшее время отведают ремня.

Дождавшись, когда женщина прервется на вдох, Энрике в свою очередь закричал, что если ей нужна помощь против вампира от Девы Марии, Иисуса и всей компании, то думать надо было раньше, поскольку небесные силы не очень-то жалуют тех, кто занимается блудом и кровосмешением, а раз уж сеньора Росита не позаботилась вовремя привести свою душу в порядок, пусть теперь сидит и не разевает рот, а, например, займется свининой, ибо жрать уж очень охота.

— И я тоже проголодалась, — вставила доктор Лурдес и выразительно облизнулась.

Женщина замолчала. Внимательно посмотрела на губернатора, покачала головой — и уже медленно и распевно, почти без крика, принялась объяснять ему, кто он такой, от кого ведет родословную и где именно позабыл голову и совесть, чтобы приличным людям вампиров на ночь подкладывать.

Записывать за ней никто не пытался — всегда же можно потом спросить у доктора Лурдес, и она слово в слово повторит.

В промежутке между тирадами губернатор подмигнул мне.

Тут папаша решил поправить свой пошатнувшийся авторитет, рявкнул на жену и потребовал принести вина для гостьи. Гостья сказала, что не нужно специально ради нее куда-то ходить: раз все пьют мескаль,[71] то и она будет мескаль.

Но было уже поздно для папаши Муньос-Лопеса. Я видел, как смотрели на Марию его младшие жены, как сверкали глаза его дочерей, молча прислуживавших нам, и понимал, что они уже не забудут, как он полз от женщины задом вперед. И я готов был побиться об заклад, что с утречка, как только папаша отвернется, жены примутся сплетничать по рации с соседними хозяйствами.

Слух — самый быстрый способ передачи информации. И один из самых полезных.

Папаша поднял бокал очень хорошего хрусталя и произнес примирительный тост — дескать, он надеется, что гости с севера забудут этот дурацкий случай, обознались, ничего плохого не хотели и так далее, больше не повторится.

Аминь, сказал Энрике, и все выпили.

На обратном пути он высказал восхищение моим умением обрабатывать местное население до состояния договороспособности — без кровопролития.

— Как машина, — сказал он. — Вы, наверное, можете делать это, не просыпаясь.

Нет, это не машина, сказал я. Машина — это когда ты выдвигаешься на по-настоящему сырую территорию. Где нужно не просто учить и натаскивать местных специалистов на процедуры и оборудование, а работать самим. Когда ты приезжаешь в долину — и через три недели, увидев в зеркале серо-зеленое вытянутое пятно, понимаешь, что первая волна пациентов сошла. Потому что, пока она идет, смотреть на свое отражение у тебя времени нет.

Юный губернатор кивает и вновь спрашивает: зачем мы идем на юг? Сейчас, одни. Там плохо. Там настоящие дикари. Ну уж вы-то должны понимать — какие.

— Именно поэтому, — говорит доктор Лурдес. — Потому что есть всего два пути — на юг или на север. Либо мы придем к ним — либо они к нам. Через вас.