Мир полуночи. Партизаны Луны

Когда море порозовело, Игорь (боевик группы, оперативный псевдоним Цумэ) вывел машину на какую-то жуткую грунтовку, указанную Энеем, и все проснулись, потому что спать и даже дремать не было никакой возможности. Антон (аналитик группы, оперативный псевдоним Енот) продрал глаза и, увидев обступившие дорогу сосны, сказал:

— Ух ты!

— А земляники тут! — поддержал Эней.

Никакого забора, никакой ограды — только бетонные столбики через каждые пять метров — и поперек дороги ворота. Цумэ остановил машину. Эней выскочил прямо через бортик (дверь с его стороны открывалась плохо) и, обойдя ворота, открыл засов. Сдвигаемая в сторону створка завизжала на всю ивановскую. Антон прыснул при виде этого театра абсурда.

— Это, — наставительно сказал Костя (капеллан, связник и медик группы, оперативный псевдоним Кен), — ты еще в Дании не был. Тут хоть столбики есть, а там вообще только ворота. Причем бывает так, что дорога сплошь травой заросла. Так и торчат посреди ничего. А когда перед ними еще стадо стоит — ждет, пока хозяин ворота откроет… так и кажется, что на той стороне — Марс.

Эней сделал знак — заезжай! — и Цумэ повел «фальцер»[103] дальше. Фальцером джипик «сирена» окрестили сразу же после покупки — уж больно характерный звук он издавал при включении двигателя.

То ли этот характерный звук, то ли скрежет ворот разбудил обитателей ближайшего к воротам домика. В окошке загорелся свет, за занавеской задвигались тени.

— Тачку — под навес. — Эней показал рукой.

Цумэ увидел в указанном направлении маленькую пристань, где стояли четыре лодки и две прогулочные яхты, и гараж-навес прямо над ней, как бы этажом выше, так что мачты находились вровень с крышами автомобилей.

Игорь вышел из машины, выволок свой рюкзак и рюкзак Антона, поражаясь, как это Эней не сомневается, что его тут после трехлетнего отсутствия встретят пирогами.

Дверь домика, где горел свет, открылась — обитатель вышел на порог. Точнее, обитательница. Цумэ застыл как вкопанный. Эней тоже выглядел несколько озадаченным.

— Ой, — сказал Антон.

Игорь внутренне с ним согласился: действительно «ой».

Явление было облечено в джинсы и, кажется, верхнюю часть купальника. И то и другое скорее подчеркивало, нежели скрывало точеные формы. Кожа — Цумэ не мог точно охарактеризовать этот цвет: крепкий свежезаваренный чай с молоком? полированное дерево? — матово светилась, как «мокрый шелк». Огромные, влажные карие глаза сияли с темного лица. Волосы, завитые в бесчисленные косички, переплетались какой-то хитрой короной, а дальше ниспадали на чуть приподнятые плечи и маленькую, почти мальчишескую грудь. У кос был хороший запас длины, потому что шея прекрасной квартеронки высилась… мм… как там у пана Соломона — как башня Давидова? Умри, Денис, лучше не напишешь.

— Антоха, ты будешь носить за мной челюсть, — сказал Цумэ.

— Не будет. Твоя челюсть зацепится за твой же болт, — успокоил его Костя.

— Зато твоя сейчас в самый раз Самсону.

— А твоя будет два дня срастаться…

Эту тихую перепалку прервала сама квартеронка, спросившая, округлив брови:

— Энеуш?

Эней кивнул. Молча.

— А Михал з тобоу? Чи бендзе пузней?

Эней так же молча покачал головой на оба вопроса.

— Естешь сама? — спросил он в свою очередь. — Пеликан где?

— Пеликан згинел, — ответила девушка. — Зостало се нас двое.

Антон мысленно присвистнул.

— Як то згинел? — спросил изумленный Эней.

Квартеронка пожала плечами.

— Як вшистци люде. Он стжелял, в него стжеляли. Згинел. В Монахиум. Газет не читалеш?

— Доперо пшиехалем. Где Стах?

— Там. — Девушка показала на длинный сарай, одним торцом открывающийся к морю. — Одпочива.[104] — Она пояснила жестом, после чего именно.

Эней усмехнулся. Видимо, пьянство Стаха его не удивляло.

— Чещч, хлопаки, — обратилась девушка к компании. — Ким естещче?

Антон недоуменно помотал головой. Скорее всего, его просили представиться, а может, и нет, но промахнуться очень не хотелось. Он открыл рот, однако его уже опередили.

— Естем Игорем, то Антон, а то — Костя. Препрашам ясноосвенцоной пани, але розмавям польскей бардзо зле.[105]

Видимо, с Игоревым польским дело обстояло еще «злее», чем он думал: красавица прыснула, протянула было руку — и, едва коснувшись пальцев Игоря, вдруг резко отдернула, а потом в руке (откуда, в этих джинсах же, кроме нее самой, явно ничего не уместилось бы?) оказался пистолет.

— Энеуш?!

— Спокойне, — сказал Эней, бросил свой рюкзак и заслонил Игоря, подняв руки вперед. — Вшистко в пожондку. Вшистци свое, жадных вомпирув. Оповям, кеды зложимы свое чухи. Лепей покаж мейсце же б мы мугли змагазиновачь.[106]

«Мейсце» нашлось в соседнем домике — скорее даже в хижинке. Темнокожая красавица стукнула в двери и, когда там зашевелились, сказала в щель:

— Лучан! Мамы гощчи. Отверай джви, спотыкай зе своем гитаром.[107]

— О, — сказал Цумэ. — Так меня еще нигде не встречали. У вас там что, цыганский хор?

— Почти, — сказал Эней. — Ты лучше у меня за спиной держись, потому что хор у нас нервный.

За дверью завозились, через минуту отодвинулась щеколда. Польская Аврора толчком открыла дверь — и отступила в сторону. Взору Игоря предстал невысокий чернявый парень, более приземистый и мускулистый, чем Эней, и примерно тех же лет. Парень направлял на них… Игорь достаточно хорошо разбирался в огнестрельном оружии, чтобы сказать «штурмовую винтовку „Штайр“», и недостаточно хорошо, чтобы сказать, какой именно модели. Напарник Авроры и в самом деле походил на цыгана: глаза черные, густые сросшиеся брови — черные, волосы — как вороненая проволока, и смуглая кожа покрыта шрамами, куда более впечатляющими, чем у Энея. Судя по тому, что не прикрывала майка, «цыганский хор» когда-то вылетел через закрытое окно, и окно с ним за это рассчиталось.

— Чещч, Лучан, — Эней шагнул вперед, чуть подняв руки. — Добжа гитара. Вышьменита.[108]

Парень беззвучно засмеялся, опустил ствол, кивком пригласил Энея сесть на кровать, а сам сел на незастеленную койку напротив. Эней, в свою очередь, показал жестом, что приглашение распространяется на всех. Игорь подумал секунду — и опустился на край кровати, Антону Эней глазами указал место рядом с Лучаном, а Костя примостился на табурете.

Черная роза осталась в дверях, демонстративно держа ладонь на рукояти заткнутого за ремень джинсов пистолета.

— Ребята, знакомьтесь, — сказал Эней. — Это Лучан Дмитряну, Десперадо, брат Пеликана. Он раньше был братом Корвина, но Корвин погиб. Десперадо не разговаривает. Он не глухой, но не говорит. Это Малгожата Ясира, Мэй Дэй, сестра Пеликана. Кто рассказывает первым?

Лучан посмотрел на Энея, потом на Игоря, потом на винтовку, потом опять на Энея. Виновато улыбнулся. И как-то сразу стало ясно, что говорить должны гости, ибо хозяева… нервничают и хотели бы перестать. Потому что неуютно как-то.

Эней кивнул.

…Когда ему было восемь, их соседям, Роговским, приятель-журналист подарил пекинеса. Пса он привез с Дальнего Востока и клялся, что собака — из тех, что когда-то охраняли богдыхана, и даже обучена правильно. Звали императорского телохранителя Бинки, и весь двор тут же стал называть его Бинькой. Рыжий плоскомордый пес был весел, вездесущ, исполнен чувства собственного достоинства и стоически добр к детям всего квартала. Еще Бинька любил летом спать на внешней стороне подоконника — как раз на высоте роста Андрея, — и его можно было погладить по дороге домой.

А шутка «это наш бойцовый пекинес» держалась в доме года два. Пока однажды вечером какой-то, может, вор, а может, просто пьяный дурак не попытался залезть в окно Роговских. Он успел примерно наполовину перевалиться через подоконник, когда милый ласковый Бинька решил, что ситуация ясна, и разорвал ему горло и сосуды на запястьях. Видимо, не врал журналист, и собаку действительно чему-то учили. Не могло же это выйти на чистом инстинкте… или могло? Вор остался жив — старший Роговский оказался дома, а до «Скорой помощи» было всего два квартала.

Но с Бинькой после этого почему-то никто уже не играл. Хотя он, кажется, обижался.

И вот каждый раз, когда Эней видел Десперадо, почему-то мерещилась ему рыжая Бинькина морда, хотя восточной экзотики в парне было ни на волос, а до пекинесовского добродушия — расти и расти. Эней предпочитал не проверять на прочность пределы его терпения: полумер Десперадо не признавал, а убивать его Энею не хотелось.

Терпеливо и подробно он изложил историю екатеринославского провала. Дойдя до Вильшанки, в окрестностях которой он потерял сознание, Эней передал слово Цумэ:

— Ты говори. Я переводить буду.

— А ты мне и не оставил ничего. Я ямку себе выкопал, залег, парнишку в деревню отправил, лежу, надеюсь, что меня до появления спасателей солнышком придавит хорошенько и я отключусь. Ни черта. В буквальном смысле слова. Лежу и сквозь землю его, — он кивнул в сторону Энея, — чувствую. Решил, дай-ка я вылезу. Ожоги — такое дело, что кроме них уже о другом не очень-то и подумаешь. Зря решил. Потому что очень быстро я прямо над ним оказался. И ведь полз в противоположную сторону, точно помню. И я уже хотел его выпить. И никакое солнце не мешало. А тут Костя с Антоном подкатили. То есть я тогда еще с Костей знаком не был — и сам остолбенел, когда услышал, что я же сам его попом называю. А дальше, я даже не знаю как, меня из-за руля на заднее сиденье пересадили. Тело двигается, говорит что-то, а ты ничего не можешь, только ощущение полной, запредельной какой-то мерзости. — Игорь краем глаза увидел, как «шоколадка» передернула плечами. — А потом Костя его из меня выселил. Только сначала мне все переломал. Да-да. — Цумэ улыбнулся. — Приказал ему выйти и оставить меня. И он вышел. Потом долго обратно лез. Да и сейчас иногда… но когда знаешь, что это, жить пока можно.

Эстафета совершенно органичным образом перешла к Косте.

— Я православный священник, — сказал он. — У меня своя долгая история, отношения к делу она не имеет. Но я жил в той деревне, меня позвали на помощь, по моей молитве Бог выгнал из него беса, и я решил стать капелланом этой группы. Командир меня одобрил. Все.

— О! Так у вас группа. — Малгожата переводила взгляд с одного на другого, остановилась на Антоне. — Ну а ты?

— А я просто убежал, — развел руками мальчик. — Мать инициировали… потом она попыталась инициировать брата — тот умер. Ну, я понял, что буду следующим, когда исполнится восемнадцать… Она меня… готовила… а варком я становиться не хотел. А теперь скажите, пожалуйста, что у вас стряслось. У вас ведь что-то нехорошее вышло, как у нас.

«У нас, — подумал Эней. — А в Екатеринославе никаких „нас“ еще не было. Или уже было?»

— Это чушь собачья, — сказала Малгожата, — но у нас случилось то же самое. Был такой Эрих Таубе, глава совета директоров «БМВ». Официально сообщил о приеме в клан Нортенберга. Пеликан решил брать его на открытии нового завода двигателей, за неделю до инициации. И перед самой операцией всю группу положили на точке сбора. Мы с Десперадо — смеяться будешь — в пробку влетели. Авария на эстакаде — и заперло нас, ни вперед, ни назад. Мы не горели еще, время было — и тут ко мне на комм сигнал тревоги. Мы бросили жестянку и дернули по запасному варианту. Думали, что кто-то что-то засек и дан общий отбой. А у остальных вышло… как у вас, кроме того, что… — Она прищурилась в сторону Игоря. — Чудес ни с кем не случалось.

Эней сидел и молчал. И молчал. И молчал.

Заговорил Антон:

— Это система. И это либо не один человек, либо кто-то на самом верху. — Он думал, что сейчас придется попробовать объясниться по-польски, но Эней автоматически перевел. — Вы знаете, с кем имел дело ваш… папа?

— Нет. Он был… строгих правил. Только необходимое. У нас оставались резервные каналы — на всякий случай. Только мы не рискнули ими пользоваться. Приехали сюда и стали ждать Михала.

Десперадо пошарил в своих джинсах, перекинутых через спинку кровати, добыл там широкий комм-наруч и нацарапал световым пером на панели: «Михала тоже нет. Что делать?»

— Сначала, — сказал Игорь, — до всего, найти того, кто сдал. Или тех. Потому что без этого нет смысла делать что-то еще. Спалят та й край.

— Хорошо сказал, — саркастически улыбнулась Малгожата. — И как же ты это сделаешь? Заявишься в штаб с ящиком пентотала и будешь допрашивать всех, кто знал о «Крысолове»?

Эней покачал головой.

— Тоха, достань планшетку.

Антон щелкнул крышкой и сказал:

— У нас есть два источника информации. Ростбиф, то есть Михал, оставил Энею записку с наводками — на случай провала. И еще у нас есть данные о характере провала. Вас взяли на точке сбора — тут у нас полная темнота, потому что ваш командир погиб, и мы теперь не знаем, кому, кроме группы, могли быть известны координаты и время. Единственное, что понятно: ни вас, ни нас — опять это автоматическое «мы» — не вели. Поскольку тогда бы в Мюнхене подождали с атакой, пока вы с Лучаном не подтянетесь, а в Екатеринослав не пропустили бы Энея. Тут пока тупик.

Антон развернул планшетку к аудитории и показал схему. Наверное, он в своем лицее в Швейцарии примерно так и делал доклады.

— Но вот на Украине ситуация была другой. Группу брали на квартире. Адреса местных добровольцев были известны местному же подпольному начальству. — Он показал на узелок на схеме. — Но оно не знало — по крайней мере, не должно было знать, — кто мишень и где именно будет базироваться группа. И уж тем более о резервной польской группе знать не могло.

— Резервной? — моргнула Малгожата.

— Да, — ответил Эней, глядя в сторону. — Народове сили збройне, группа Томаша Вентковского. Не говори ничего, я сам обалдел, когда письмо прочел. Он и мне не сказал. И кстати, меня мгновенно объявили в розыск. Как Савина.

Эней умолк, и Антон решил, что таким образом слово опять перешло к нему.

— И поскольку правила конспирации настолько знаю даже я, то понятно: случайными такие протечки не бывают.

— Кое-какие данные Ростбиф мне оставил, — проговорил Эней. — Все, что нужно, чтобы начать выяснять. Потому что стоит нам ошибиться… в общем, сами понимаете. Штаб начнет охоту на нас, а уровнем ниже все примутся шарахаться друг от друга… Только СБ порадуем.

— У нас был план, — начал Антон, — но он был…

— Но он был, — закончил за него Эней, — рассчитан на Пеликана.

— Михал подозревал Пеликана? — изумилась Малгожата.

— Михал подозревал всех, у кого была информация по делу. Я так понимаю, что имена целей — а значит, и города — знал координатор региона. А еще должен был знать начальник боевой секции — чтобы очистить район.

— Начальник всей боевки… Билл был другом Каспера. Если это Билл… то я вообще в людей верить перестану.

— Всегда хочется, — Игорь серьезно посмотрел на нее, — чтобы это был кто-то посторонний. Чтобы чужой и не жалко. А это хороший парень, свой в доску… а внутри… А бывает, что и внутри хороший. Потому что и с хорошими людьми могут случаться самые паскудные вещи. Никого мы не можем отбрасывать.

— Можем, — вздохнул Эней. — Мы можем отбросить Каспера.

— Если бы я был параноиком, — фыркнул Игорь, — я бы еще подумал, но я не параноик, за мной просто ходит СБ. Так что переходим к следующему кандидату.

— Нет, — сказал Эней на польском, — пусть сначала Мэй и Десперадо решат: они с нами или нет?

— А что, это до сих пор не ясно? — фыркнула Мэй.

— Нет. Потому что веду я, — сказал Эней. — Мы договорились так.

— Раз нашей группы больше нет, то я с тобой. И раз ты сумел выбраться оттуда живым и собрать новую группу, я буду тебе подчиняться.

Эней протянул ей свою ладонь, и Цумэ почувствовал пробежавший от него ток. Эге, командир, внутренне улыбнулся он. Да ты к ней неровно дышишь, и давно. А вот она к тебе… она сейчас, похоже, ошарашена — что для начала очень и очень неплохо, если ты сумеешь воспользоваться ситуацией. Темная ладонь легла на светлую — нет, не сумеешь ты ею воспользоваться, бедняга… Десперадо положил свою руку сверху. Увидев это, Цумэ решил поддержать зародившийся на глазах ритуал. Чем мы не мушкетеры? — он накрыл руку парня своей рукой, тот чуть дернулся, но ладони не убрал. Следующим был Антон, а сверху свою лапищу пристроил Костя.

— Мы, — сказал Эней, — не можем подчиняться штабу подполья. Мы не группа ОАФ, мы сами по себе, и так будет, пока не разберемся с утечкой. Никто из нас не имеет права самовольно покинуть группу — если только мы все вместе не примем решения расформировать ее. У каждого есть совещательный голос, но решения принимаю только я. В случае моей смерти вы обязуетесь продолжать работу. Выберете нового командира и будете подчиняться ему, как мне. Тот, кто не согласен, — уходит сейчас. Потому что потом будет поздно. — Он обвел взглядом присутствующих.

Никто не отнял ладони. Тогда Эней положил свою левую руку поверх Костиной — так что все ладони на несколько секунд оказались в его руках.

— Между прочим, — ехидно улыбнулся Антон, — вкладывать руки в руки — это жест феодальной присяги. Так что мы крупно влипли. А ты, Эней, больше всех.

Обиталищем Стаха был полудохлый пансионатик для любителей рыбалки, купленный когда-то его отцом. Цумэ никак не мог взять в толк, почему Стах еще не прогорел, если в разгар туристического сезона у него живут только две компании — не считая дармоедов из подполья. Не собираясь ломать голову над данным вопросом, он напрямую задал его Энею, и тот, улыбнувшись, поманил его в большой сарай, выходящий одним торцом прямо к морю. В сарае на специальных подпорках — это и есть стапели? — парила красавица яхта в состоянии девяностопроцентной готовности.

— Е-мое! — ахнул Цумэ.

— Он делает дорогие коллекционные яхты, — объяснил Эней. — И с этого живет. Пансионат — так, налоги списывать и для собственного развлечения, ну и делишки кое-какие обделывать.

— С подпольем? — уточнил Цумэ.

— Нет, с подпольем у него связей нет. Он дружит… дружил только с Ростбифом и Пеликаном. Они когда-то его вытащили из тюрьмы СБ в Братиславе. А эти парни, которые сюда приехали рыбку ловить, — продолжал Эней, показав на машины под навесом, — видел, какие у них бегалки?

Бегалки были шикарные: «бээмвэшный» внедорожник-«десятка» и кабриолет «порше-сонет».

— Бандиты, — догадался Цумэ.

— Точно. Через день-другой они отправятся кататься на яхте… и вернется на пару человек меньше, чем ушло. Просек?

— Транспорт, — кивнул Цумэ. — Путешествуя, ты оставляешь след. Платишь карточкой за билеты, предъявляешь документы в аэропорту и на монорельсе… А на воде следов не остается. Слушай, ну твой Ростбиф и молодец!

— У хорошего моряка, — грустно улыбнулся Эней, — жена в каждом порту. И кстати, о портах. Как ты думаешь, кто покупает эти яхты?

— Мм… богатые люди, которые собирают предметы роскоши?

Эней покачал головой.

— За эти яхты Стаху платят всегда наличными и сами вносят их в регистр, — сказал он. — Он нанимает команду, которая перегоняет яхту куда-нибудь в Копенгаген, или Лондон, или Стокгольм, а потом возвращается самолетом. А яхту там покупает какой-то другой богатый человек — уже через банк. И деньги поступают на счет, заведенный на предъявителя.

— Плавучий капитал… Который не виден ни СБ, ни налоговому ведомству, если не знать, где искать, или поголовную проверку не устраивать. Блеск. И этот парень держался за Ростбифа и Каспера руками и ногами…

— Потому что Ростбиф и Каспер нередко обеспечивали ему охрану груза или своевременную выплату денег. И мы будем делать то же самое. Это наша плата за то, что Стах дает базу.

— А я-то думал, отчего ты держишься тут как дома…

— А я и есть дома. — Эней пожал плечами. — Я тут жил два года и потом приезжал часто…

Помолчав, он добавил:

— Знаешь, Екатеринослав… мне не показался своим. Как из сна. Из хорошего, доброго сна, но не из этой жизни…

— Ты лучше скажи — все эти тайны мадридского двора ты ведь мне изложил не просто так?

— Да. Если я не вернусь из Варшавы, командиром станешь ты.

— Обалдел? Эта Черная Жемчужина меня не признает.

— Признает. Она привыкнет к тебе, а больше некому. Антон — аналитик, а Костя — ведомый. Ты еще не понял? Он пошел с нами не только потому, что нужен, мы ему нужны не меньше. Мы, — Эней сделал широкий жест, — идем туда, куда он хочет идти и куда никогда не пошел бы сам. Я тебе еще файл оставлю. На всякий пожарный. Закладываться всегда стоит на самый худший вариант. — И это тоже явно была цитата.

— О-о-ох, — донеслось вдруг из недр яхты. — Латвей здэхнонць…

«Легче сдохнуть» — так вот чьим хриплым воем пугал Эней станционного смотрителя в Золочеве…

После энеевских рассказов Игорь ожидал увидеть какого-нибудь средней величины медведя, а выяснилось, что контрабандист и пират больше всего напоминает бесконечную собаку бассета. Вытянутое унылое лицо, непропорционально длинное туловище, брылы, мешки под глазами. Ну и общая аура чего-то неуклюжего и не очень жизнеспособного, то есть это до той поры, пока в поле зрения не покажется добыча.

Он и двигался как-то сразу в несколько разных сторон, приволакивая ногу, словно полупарализованный пес. Из краткого объяснения Энея Игорь узнал, что Стаха в море ударило гиком, он получил жуткую травму позвоночника, так до конца и не восстановился — и полностью посвятил себя кораблестроению.

Увидев Энея, Стах как будто совсем не удивился, и первое, что сказал после долгой разлуки:

— Курка! Ты что, жрать не принес?

— Тебя не прокормишь.

— Х-хор-роба! — выругался Стах. Прокашлялся, сплюнул и спросил: — Где Михал?

Эней ответил, как Мэй до него:

— Згинел. В Екатеринославе.

— Хор-роба… — Стах принялся охлопывать себя по карманам комбинезона. Карманов было много, и смятую пачку сигарет он нашел не сразу.

— Тераз я за него, — сказал Эней. — Стаху, где Хеллбой?

— А-а, курва его мать, не вем! — рыкнул Стах. — Не хце го видзечь…[109]

Из дальнейшего монолога, пересыпанного «хоробами» и «курвами», Игорь понял, что означенный Хеллбой принимал участие в подпольных боях с тотализатором, посоветовал Стаху ставить на своего противника, клятвенно обещая, что ляжет в четвертом раунде, а вместо этого в первом отправил беднягу в полный нокаут. У Стаха пошли с дымом полторы тысячи евро. Он бы с удовольствием привязал Хеллбоя к якорю и отправил на дно Балтики, но, скорее всего, с ним это уже проделали держатели подпольного тотализатора, а если еще нет, то все равно ему, Стаху, пришлось бы встать в очередь.

После того как зажигалка все-таки сработала, поток стаховского сознания стал несколько более прозрачным, и из него отчетливо вычленилась мысль: за какой хоробой приличным ребятам, хотя и на всю сдвинутым террористам, может быть нужен Хеллбой с левой резьбой?

Эней ответил, что должен подготовить группу, и тут Стах как будто впервые заметил Игоря.

— А кто есть? — спросил он.

— Мэй, Десперадо з нами. — Эней загнул пальцы. — Мамы два брати. Мамы коваля.

— Тен бялы? — спросил Стах, кивая на Игоря.

Эней помотал головой и показал на Антона, вышедшего на крылечко кухни.

— Тен курчак? — изумился Стах.

— Справжни коваль,[110] — твердо сказал Эней.

Учитывая, подумал Игорь, что пацан чуть ли не шутя «наковал» для группы пять тысяч юриков за неделю, «настоящий» — это даже не комплимент.

…На завтрак были сардельки для гриля, купленные вчера в Гданьске, — половину здоровенной «семейной» упаковки выпотрошили и съели по дороге, вторую половину насадили на шампуры и зажарили над печкой. Печка у Стаха была совершенно антикварная — на дровах и древесном угле.

— Если бы это был утюг, — сказал Антон, — им бы пришлось размахивать. Раньше, когда утюги были на угле, ими размахивали, чтобы жар равномерно распределялся. Но это, — горько заметил он, — не утюг.

Игорь с сомнением посмотрел на печку.

— Не думаю, что кто-то выиграет, если я начну ею размахивать.

— Вы там осторожнее, — сказал Эней. — Чайки налетят. Они эти сосиски прямо с шампуров таскают.

В конечном счете наелись все, и всем было вкусно. Игорь, ради завтрака боровшийся со сном почти до половины десятого, добрался, чуть пошатываясь, до своего домика, упал на постеленный поверх койки спальник — и отключился.

Стах протестовал. Стах все время протестовал. Ему не нужна была цивилизация. Цивилизация — это для двух парадных коттеджей, да и то… Последняя демонстрация протеста кончилась тем, что Игорь перекрасил волосы в радикально-рыжий цвет, смотался в соседнюю деревню и, объяснившись с первым попавшимся жителем на ломаном немецком, купил, прикинув параметры Стаха, пятилитровую бутыль сливового самогона и трехлитровую — картофельного. В общем, когда Стах снова стал способен протестовать, два домика уже были оборудованы газовым отоплением (баллоны), на общей кухне красовалась новая плита (на теплобрикетах), крыши коттеджей сияли поглотителями солнечных батарей, а в антенне спутниковой связи какие-то представители семейства врановых даже попытались свить гнездо, но были беспощадно выселены.

Стах плюнул и пошел заканчивать яхту.

Кроме него на маленькой верфи работали двое деревенских парней — Феликс и Гжегож. Они знали Энея с детства, были по уши завязаны в делах Стаха, и утечки информации можно было не опасаться.

А еще в пансионатике жили гоблины — так их прозвал Антон, и название закрепилось. Это были натуральные бандиты, которые вели со Стахом какие-то дела и совмещали их с приятным — купанием в море, катанием на яхте, выпивкой и жратвой. Стах и его работники питались тем, что оставалось от ночных пиршеств гоблинов. Гоблины спали — часов до двух пополудни. Потом понемножку выбирались на солнышко, освежались в море, иногда под руководством Феликса или Гжегожа отчаливали на яхте и ловили рыбу. Выловленную оставляли тому же Феликсу или Гжегожу чистить, а сами ехали в город за водкой и закуской — рыба была просто символом их охотничьей удачи. Они жарили ее над костром на шампурах. Им нравилось чувствовать себя викингами.

Костя тренировал Антона. Нарабатывал общую физическую подготовку по армейским стандартам и кое-какие приемы самообороны. Потом отводил в лес и учил обращаться с оружием. До стрельбы пока не доходило — Антон должен был уметь разобрать, почистить, смазать и собрать «железо».

Само «железо» хранилось в лесу, в тайнике. В первый же день Эней отвел Костю и Антона на то место, отсчитал шаги от раздвоенной сосны, разгреб песок и хвою — и обнажил деревянную крышку люка с вделанным кольцом. В подземном укрытии лежало наследство Ростбифа и Пеликана.

Наверное, так себя чувствовал Эдмон Дантес. Или — еще лучше — персонажи «Таинственного острова». Склад «находка для шпиона», он же «радость террориста». Стрелковое оружие на любую руку. Патроны и в «серебряном снаряжении», и в обычном. Взрывчатка. Батареи взрывателей. Распылители под серебряные взвеси. Сами взвеси. Колларгол в ампулах. Жучки. Коммуникаторы. Чипы. Флешки с инструкциями, демонстрациями, разработками. Комментарии Ростбифа к оным.

На самом деле — очень немного. На один зуб. Но затравка в деле очень часто — самое важное. Если есть оружие, можно добыть оружие. Если есть деньги, можно добыть деньги. И если есть информация…

Эней проверил и пересмотрел все содержимое «пиратского сундука». Потом простучал стенки. Потом что-то посчитал, шевеля губами, наклонился, отодвинул два кирпича, пошарил за ними и вытащил на свет небольшую плоскую коробку и крайне недовольного вторжением длинноногого белого паука. Паука он стряхнул, а коробку оставил себе.

— Это что? — спросил Антон.

— От любопытства кошка сдохла, — сказал Эней. — Будешь себя хорошо вести, вечером дам посмотреть.

— А что нужно вскрыть, чтобы ты решил, что я хорошо себя веду?

— Научись не глядя заряжать револьвер. Шучу. Если это то, что я думаю, я тебе обязательно это покажу, сегодня или завтра.

Антон взъерошил макушку.

— Жизнь дала трещину, — сказал он. — Остался последний чемодан денег. Эней, в идеале нам все равно нужен свой источник финансирования. Отдельно от подполья. Нам нужна фирма. Компания. Которая будет делать деньги. Тогда нам не смогут перекрыть кислород даже при самом плохом раскладе.

— Я кое-что придумал, — сказал Эней. — Но это пока так, в воздухе… мы ни с чем не можем заводиться, пока не найдем Хеллбоя и не приведем группу в рабочий вид. А фирма — это неплохо. И свое хозяйство, и прикрытие.

— Но для этого нам нужно семечко. Не просто деньги на текущие нужды.

— Ну, так прикинь. Начинай соображать, что бы такое провернуть. А я пойду у Стаха спрошу — может, у него есть груз.

Груза у Стаха не было и в ближайшее время не предвиделось. Яхта требовала еще месяца работы. И нужно было как-то выручать Хеллбоя.

После темноты Эней и Игорь отсели от общего костра (с печкой решили больше не связываться) для приватной беседы.

— Вот что я думаю, — сказал Эней. — Хеллбой задолжал Стаху полторы тонны. Мы найдем Хеллбоя и эту игорную мафию — и обуем так, что у нас появятся и деньги, и инструктор.

— Надо смотреть на месте. Только, Андрей, мне на ринг нельзя. Я боец так себе и проиграть-то не проиграю, но выдам себя мгновенно. Мы проверяли.

Эней пожал плечами.

— А тебя никто на ринг и не тащит. Ты побереги силы, чтобы выигрыш забрать.

— Тогда расскажи, что ты хочешь делать. Потому что в этой сфере опыт у меня побольше.

— Хеллбой, — объяснил Эней, садясь прямо на песок, — учудил вот что: договорился с хозяевами, что ляжет в четвертом раунде, а сам выиграл. Теперь сидит, хвостом накрывшись, хозяева его ищут. Но я его знаю — он не удержится, высунется. И если мы найдем его раньше, чем хозяева боев, — мы выходим с ними на связь и представляемся такой же группировкой, которую в свое время обул Хеллбой. Зная его как облупленного, они нам поверят. А поскольку единственный способ, которым Хеллбой может вернуть деньги, — это выступить на ринге еще раз, мы предложим замостырить бой: он против нашего бойца. Против меня.

— Он что, принципиально с властями дела не имеет? То, что он приятелей подставлять может, ты мне уже объяснил.

Эней вздохнул.

— Он может подставлять приятелей в денежных делах… Но за того же Стаха он отдаст жизнь. В общем-то, один раз почти отдал… Понимаешь, он… как ребенок. Или как польский шляхтич, который где-то в заколдованном замке пятьсот лет проспал. Ответственности ноль. Он, кажется, вообще не знает, откуда берутся деньги и сколько они стоят. Он в армии служил — в корпусе «Антей», слышал о таком?

Игорь слышал. «Антей» специализировался по операциям против старших. А служили в нем только люди.

— Ходил за фронтир, — продолжал Эней. — Там у него башка совсем съехала набекрень. Он две вещи в жизни любит — драться и пить. Ну и привык, что ему платят за одно удовольствие. Ты думаешь, он подставил Стаха из-за денег? Черта с два. Я на что угодно спорю: он на ринге в кураж вошел и забыл на хрен обо всех договорах. Он… просто такой. Сам увидишь.

— Это роман. — Цумэ закурил. — В духе Верна. «Пять недель на воздушном шаре», «Месяц с паном Заглобой…».

— С Заглобой? — Эней хмыкнул. — Заглоба отдыхает.

Заглоба действительно отдыхал. В «Антей» набирают людей, которые способны в бою — на решающие секунды — составить конкуренцию варкам. Как правило, это те еще шкафы, но при этом с отменной реакцией. Большинство — «новые европейцы», по-простому говоря, чернокожие, арабы или полукровки. Ничего не поделаешь, реактивность выше.

Хеллбой, для разнообразия, был белым.

Кстати, о… Игорь покосился в сторону — рядом сидела Мэй Дэй в ярко-красном платке, кожаной куртке и длинной цыганской юбке. Да, «новые цыгане» тоже бывают…

Он перевел взгляд на ринг. Хеллбой выглядел как обрюзгший лев, его противник — как подтянутый бугай. Можно было бы задаваться вопросом, кто кого сборет, если не знать точно: поединок расписан, и бугай ляжет подо льва в третьем раунде. Это если лев не войдет в кураж снова и не уложит бугая сейчас.

Стандартный способ: раскручиваешь аутсайдера в фавориты — а потом, в финале, резко проваливаешь. И денежки всех, кто на него ставил, — твои.

Хозяева тотализатора наверняка уже получили с Хеллбоя возмещение убытков. Но оставалась еще месть. А потому очень возможно, что в том самом запрограммированном финале с ринга ему не уйти. Или не уйти целым.

План А таким образом отпадал. План Б заключался в том, чтобы предъявить свои права на Хеллбоя прямо сейчас. Потому что если кто и завалит нашего Заглобу, то не бугай по кличке Торпеда. Он отчаянно трусит и мечтает дожить до третьего раунда, чтобы с удовольствием упасть.

Ох, зря он нервничает, есть ситуации, в которых очень опасно излучать страх, и далеко не все они связаны с варками. Окажись сейчас на ринге собака, полетели бы от Торпеды клочки по закоулочкам. А львы, они такие вещи чувствуют не хуже собак. А может, и лучше. Толчок, захват, ну что ж ты, олух, ну давай по ходу движения, вывернешься же, щель тебе оставлена с Золотые Ворота. Нет, парализовало. Безнадега.

Бедолага Хеллбой. Как он-то продержится эти два раунда? Неужто устоит перед искушением размазать это мускулистое недоразумение по помосту?

А если не устоит, Эней будет нервничать. Не приведи Господь, стрельба еще начнется…

Игорь прислушался к Хеллбою. Ни малейшего боевого азарта, труха, пепел. Он сейчас презирает и себя, и партнера, и устроителей, и весь белый свет. В таком настроении, пожалуй, нет, не размажет.

Конец первого раунда. Игорь с трудом верил своим ощущениям — публика была в восторге от этого цирка. Очень немногие, способные видеть, что к чему, чувствовали то же, что и он, — брезгливое раздражение. Хеллбою даже было лень что-то изображать: он просто отмахивался от противника, растягивая время.

— Как? — спросил Эней.

— Не знаю. Пока нормально, твой шляхтич в глубокой депрессии, но если его что-то из нее выведет…

— Ладно, дождемся третьего раунда.

Перед третьим раундом устроитель делал Хеллбою накачку — наверное, требовал изобразить какой-то интерес. Зря это он. После гонга Хеллбой встал совершенно бешеный. Торпеда после сигнала «Хадзимэ!» продержался две секунды. Ровно две. Хеллбой срубил его одним-единственным хуком в печенку. Тот мог бы еще продышаться и встать к счету «десять», но не захотел.

— Вниз, — сказал Игорь. — Вниз, немедленно. Ему мало. А этот кретин сейчас захочет власть показать, — продолжал он уже на бегу.

Быстро двигаться сквозь толпу вообще-то не очень удобно. Если, конечно, перед тобой не идет данпил, который работает бульдозерным ножом. Вежливым.

— Проше пана, проше пана.

Толпа закончилась, Игорь оказался прямо перед помостом, на который опасливо поднимались двое охранников. Устроитель боев, некто пан Заремба, сидел с совершенно кирпичной мордой. И по форме, и по цвету, и по выражению. Когда прямо перед ним как из-под земли вырос высокий господин в сопровождении четырех цыган, кирпич слегка выцвел.

— Я прошу прощения, — сказал Игорь по-хорватски, чуть касаясь пальцами полей шляпы в знак приветствия. — Но мне нужен этот человек. Из-за его безответственного поведения я потерял крупную сумму денег и теперь намерен их вернуть.

Эней перевел, говоря по-польски так быстро и так в нос, что Игорь, хорошо понимающий язык Мицкевича и Костюшко, еле-еле мог разобрать хоть что-то.

Зато ответ пана Зарембы он понял хорошо:

— Я вас не знаю. Кто вы такие? Какой дьявол вас принес? Я раньше нашел его. Мне он первому должен.

— Видите ли, судя по происходящему, к тому моменту, когда вы сочтете себя удовлетворенным, от него мало что останется. — Игорь окинул Зарембу взглядом. — От вас, скорее всего, тоже, но это волнует меня меньше.

Чтобы наехать на высокого господина, нужна недюжинная смелость. Игорь поневоле зауважал кирпичную рожу. Хотя в мире Зарембы показать слабость в такую минуту означает подписать себе смертный приговор — поневоле приходится держаться, не то сожрут свои же.

Заремба молчал.

— Восхищаюсь вашим хладнокровием, — сказал Игорь. — Но продолжаю настаивать. Мне очень нужен этот человек.

За спиной Зарембы уже поднялось несколько охранников. Те, что взяли под локти Хеллбоя, нервно оглядывались. Заремба смотрел на свиту варка; с такой юбкой девица могла бы приволочь пушку и посерьезнее той «грозы», что засек сканер. Ребята на входе все отметили, но не рискнули связываться со свитой высокого господина.

— У вас очень неосторожная охрана, — отметил Игорь. — Не мне, конечно, жаловаться…

Как будто сам он не был оружием: колющим, режущим и даже частично огнестрельным…

Заремба, что характерно, не занервничал. В его кругах, если с тобой разговаривают, вместо того чтобы сразу начать стрелять, значит, от тебя что-то еще нужно.

— Ладно, — сказал он. — Ладно. Договоримся. Он должен провести еще два боя. И забирайте. Согласны?

— Четыре боя, — поправил Игорь.

— Четыре? Откуда я возьму четыре? На сегодня у меня осталось два бойца. Два. — Заремба для верности показал пальцы.

— Ну и прекрасно. Два ваших, два моих. Будет ровно четыре боя.

— Сейчас все ставки пойдут к чертям! — Заремба аж приподнялся с кресла. — Вы хоть соображаете, что делаете?

— Вполне. У вас заявлены еще бои «Танго против Грозы» и «Хеллбой против победителя». И Танго, и Гроза — аутсайдеры, о которых никто ничего не знает. Ставки идут примерно поровну, один к одному. Заявите бой «Танго против Чужого» и «Странник против Грозы». Потом — бой за место в финале, а потом победитель сразится с Хеллбоем. У вас сутки, чтобы вернуть старые заклады и принять новые. По-моему, этого более чем достаточно. Товар, — Игорь показал на Хеллбоя, — должен остаться цел и невредим.

Заремба молчал секунд восемь, подсчитывая возможную выручку, а потом пробормотал:

— Пойдет. До свидания.

Когда варк с цыганами (оценить степень традиционности компании Заремба не мог, ибо Стокера не читал) выплыл из зала, распорядитель обернулся к Хеллбою.

— Ты их знаешь?

— Знаю? — прошипел Хеллбой. — Глаза б мои их не видели.

Четверо «цыган» тем временем, взяв своего «хозяина» в квадрат, прошли через охрану зала, под перешептывания публики вышли наружу и загрузились в «порше-сонет». Быки Зарембы это, конечно же, видели. Игорь усмехнулся, садясь на место рядом с водительским. Машину одолжили у гоблина по имени Мариуш. Он отплыл со Стахом на яхте в Клайпеду и ничего об этом не знал.

«Порше» бесшумно завелся и полетел в сторону германской границы. Опорный пункт оборудовали в Грамбове. У Зарембы окончательно вылезли бы глаза на лоб, если бы он увидел сарай, в который въехал «сонет» высокого господина. У этого сарая даже не было автоматических ворот, и двое «цыган» сами раздвигали и сдвигали створку.

Компания выгрузилась из машины.

— Ой, как кушать хочется. — Костя шумно потянул воздух носом. В сарае пахло супом — из пакетика, правда, но настоящим супом, варившимся в котелке на термобрикетах портативной печки.

— Ну как? — спросил Антон, доставая из припаркованного рядом с «порше» «фальцера» набор одноразовых тарелок и ложек.

— Входит командор, все встают и проваливаются, — доложил Игорь. — То есть не совсем проваливаются — у здешних бандитов неприлично крепкие нервы, — но в целом удовлетворительно. Твой будущий гуру жив, относительно здоров, и завтра мы его будем вынимать. Если он нас первым не изымет.

Игорь зачерпнул из котелка, подул на ложку и продолжал:

— Главное — пан Заремба сейчас теряется в догадках. Что бы ему ни наврал Хеллбой, он понимает, что Хеллбой ему наврал. Поэтому наверняка его быки бегают по всему Щецину и расспрашивают о цыганах. И ночь у него будет суетливая.

— Завтра там будут уже не четыре быка с пистолетами, — сказал Эней, уделив супу свою долю внимания, — а восемь с дробовиками. Самое меньшее.

— А им стрельба бизнес не попортит? — осторожно поинтересовался Костя.

— Попортит, — кивнул Игорь. — Еще как попортит. Практически убьет на месте. Их терпят, пока от них шума нет, и они не наркоторговцы, дело у них стационарное. Поэтому стрелять они будут в самом крайнем случае. Но, увы, скорее всего, мы и будем тем крайним случаем.

— При ставках один к одному, — зажмурился Антон, — мы их обуем на двадцать семь тысяч. Я подсчитал.

— Не кажи гоп, пока не перескочишь. — Андрей в последний раз скребнул ложкой по дну котелка. — Всем спать. Завтра тяжелый день.

Пан Заремба действительно был обеспокоен.

Организованная преступность — зеркало организованной государственности. Поганое, мутное и кривое — но зеркало. Как государственный чиновник отвечает перед вышестоящим за свой участок работы — так и Юлиуш Заремба был в ответе за свой участок. А его участком были бои с тотализатором, мероприятие весьма популярное в портовом Щецине. И опасное, потому что зрители — это не клиенты наркоторговцев, закона не боятся, молчать их не заставишь, и получается, что ты весь на виду и живешь, пока пользы от тебя больше, чем неудобства.

В качестве ответственного за эти бои пан Заремба должен был делать три вещи: контролировать деятельность всех устроителей боев и букмекеров, собирать с них дань, передавать определенную часть в общую кассу, пресекать появление конкурентов и попытки обвалить этот рынок.

Явление варка в шляпе напрямую ни на одной из этих сфер не сказывалось. Но любая новая сила на поле могла вызвать неудовольствие начальства, а значит, ахнуть по самому Зарембе: как допустил? С другой стороны, неспровоцированный конфликт тоже мог вызвать неудовольствие начальства, следовательно… А с третьей, пойди Заремба на уступку — вполне разумную, кстати, уступку, — он покажет себя слабаком перед своими.

Поэтому господин Заремба действительно припряг всех быков и все свои контакты и со страшной силой тряс Беньковского, который неделю назад выставил на арену ходячую мину по имени Марек Калиновский и по кличке Хеллбой.

Сухой остаток был по-прежнему сухим — никаких следов. Никаких зацепок. Хеллбой успел трижды рассказать историю своего знакомства с залетной дракулой, и все три версии не совпадали друг с другом ни в одной детали. Сам варк, вместе с цыганами и машиной, исчез, как сквозь землю провалился. И где искать чертова хорвата — было неизвестно.

Обычный человек завис бы между этими факторами, что осел философа Буридана. Но ослы в организованной преступности не выживают. И пан Заремба начал действовать.

Если бы Эней хоть сколько-нибудь боялся щекотки, этой двухчасовой пытки он просто не выдержал бы. Рука у Цумэ была быстрой и верной, Десперадо он расписал в общей сложности минут за сорок пять и в такое же время уложился, разрисовывая Энею грудь, а вот когда перешел на спину, отчего-то решил предаться вольному искусству.

Сама идея была прекрасной: когда их будут искать по особым приметам, то вспомнят о татуировках, а не о шрамах. Производитель цветных маркеров для боди-арта гарантировал, что рисунок продержится неделю при активном образе жизни, то есть с учетом того, что жертва искусства будет щедро потеть. И все бы ничего, если бы Игорь вдруг не решил…

— Слушай, ты можешь как-нибудь так, чтобы не петь? — спросил Эней.

— Могу. Но тогда и не красить. И будешь ты, как некий мистер Бэнкс, односторонним человеком.

— Что ты хоть там рисуешь? — вздохнул Эней.

Мэй, не утерпев, подошла к ним, посмотрела и сказала:

— Я сейчас кого-то убью. Энеуш, он нарисовал меня!

— Всякое портретное сходство с реально существующими людьми прошу считать случайным, — промурлыкал Игорь.

Со своей лежанки поднялся заинтересованный Десперадо.

— Не подходи! — закричала ему Мэй. — Энеуш, он рисует меня… без всего!

— Как это без всего? — парировал Игорь. — А браслеты? А копье? А лев — это, по-твоему, ничто? Любой философ скажет тебе, что даже небольшая часть льва — это определенно «что-то». Даже если она не прикрывает стратегических мест… ох… Слушай, во-первых, ты отшибешь себе кулак. А во-вторых, у меня же рука дрогнет. Хочешь усы?

— Мэй, оставь его, — сказал Эней. — Перерисовывать некогда, пусть остается как есть. Все равно завтра смоем.

Десперадо хмыкнул и вернулся на лежанку. Достал из футляра гитару, подстроил и принялся что-то наигрывать. Мэй, фыркнув, тоже отошла. Эней закрыл глаза и задумался о предстоящей операции. По всему получалось, что либо после третьего матча кто-то свежий — и сильный — выйдет на победителя, либо начнется стрельба.

Самый неприятный вариант в таких случаях — это когда на арену выходит варк. Всегда почему-то хватает идиотов, готовых ради маленькой славы рисковать положением в упырином социуме. Существовала рутинная процедура проверки — противников заставляли подержаться за серебро, — но были способы ее обойти. В этой ситуации, конечно, ничего не останется, кроме стрельбы. А не хотелось бы…

— Готово, — сказал Цумэ.

Эней сел, пытаясь заглянуть себе за плечо. Мысль о том, что у него на спине «нататуирована» обнаженная Мэй, вдруг почему-то заставила его опустить голову, чтобы скрыть ползущую налицо краску. 3-зараза, теперь он ни о чем другом думать не сможет. Только о том, «как это выглядит». И зеркала большого нет. Игорь сказал: браслеты, копье и лев — он что, изобразил Мэй как дикарку? Спросить было неловко. Эней попробовал представить себе эту картину — результат получился вполне предсказуемый.

— Па-азвольте. — Цумэ спихнул его с лежанки и растянулся сам. — Мэй, через полчаса можешь начать меня избивать. Но не раньше, — и закрыл глаза.

— Через полчаса его будет пушками не разбудить, — сказал Антон. — Воды принести, что ли…

— Я тебе покажу воду! — страшным шепотом ответил Цумэ.

— Ты сказал, что спишь, вот и спи. Андрей, а вот что мы с Лучаном делать будем? Ну, нарисовали мы ему татуировку, но грамотный человек шрамы все равно заметит. Даже на месте. А уж если потом кто с записью поработает…

— Кто сказал, что мы оставим им запись?

— А предупредить? Мне ж тогда план здания поднимать, проводку… А свидетелей ты тоже не собираешься оставлять?

Эней шумно вздохнул.

— Да, свидетелей я не собираюсь оставлять. Перестреляем всех на фиг. Антон, у тебя есть какая-нибудь идея на этот счет? Ты можешь выйти на ринг вместо Десперадо? Нет? Тогда успокойся.

— Я о Косте думал.

— Нет, — жестко сказал Эней. — Там может быть очень грязно. А Косте нельзя никого убивать. Даже случайно.

— Он нервничает.

— А вот пусть не нервничает. И ты не нервничай. Ну, даже если и будут искать, что скажут? Цыган со шрамами?

— Искать, — сказал Антон, — будут варка-нелегала. Меня это беспокоит. Зря, наверное. Если бы они могли все собираемые данные оценивать и анализировать с рабочей скоростью, им бы крысы и вовсе были не нужны…

— Да успокойся ты, — пробурчал со своего ложа Игорь. — Такими делами и легалы балуются, пока молодые.

— Спи глазок, спи другой. Знаю. Но искать будут в первую очередь нелегала. Ладно…

— Значит, сделаем, курка, так, чтобы не искали! — взорвалась Мэй. — Чтобы Заремба этот штаны сушил, а не искал.

— Или… — медленно сказал Антон, — чтобы он думал, что знает, где искать.

— Обоснуй, отрок, — прогудел незаметно подошедший Костя.

— Ну один след мы уже оставили. Хорват с цыганами. Что, если мы положим в матрешку еще одну? Что-то, после чего они решат, что все дела с Хеллбоем вообще отвлекающий маневр. Что это может быть?

— Касса букмекера, — еле шевеля губами, пролепетал Игорь и заснул окончательно.

— Тем более, — заключил Антон, — что деньги нам нужны.

— Деньги-то нам нужны, — сказал Эней. — Но все это фигня полная. После того как ставки сделаны, денег в кассе уже нет. Чтобы никто не мог передумать и переставить во время боя. За пять минут до боя все ставки заканчиваются и собранные деньги уносят в сейф. Я не знаю куда. И это меньше половины — ты же видишь, в основном-то ставят через Сеть.

— Ага, — улыбнулся Антон. — И я о том.

Танго — высокий молодец из «новых европейцев» — с недоверием оглядывал своего противника, коренастого цыганского юношу, растатуированного так, что белого места выше пояса нет. Но главное было не это. Глаза противника — вот что настораживало Танго. То ли детские, то ли собачьи, без оттенка мысли, без малейшего проблеска интереса.

Танго давно выступал в боях без правил и не склонен был недооценивать противника. Он не любил неизвестности, а от человека с такими глазами можно ждать чего угодно. Никто ничего не знал об этих цыганах. В мире подпольных бойцов сведения распространяются быстро — кельтские узоры и шрамы юнца примелькались бы. Танго был бойцом не суперкласса, а средней руки, но в негласных рейтингах у него была своя строка, а вот про этого мальчишку он совсем ничего не знал.

— Хадзимэ! — скомандовал рефери.

Что-то мелькнуло — и Танго потерял сознание.

Зал ахнул. Танго здесь знали и видели не раз, и еще никогда и никто не отправлял его в нокаут так молниеносно. Но главное — это против неписаных правил, велящих бойцам в первую очередь развлекать зрителя. Ведь никому не интересно смотреть, как новичок на первой секунде убийственным маэ какато в челюсть вырубает неплохого бойца. По правилам хорошего тона они должны были провозиться хотя бы пять минут. И подлость новичка заключалась в том, что Танго так и намеревался поступить, отчего и несколько расслабился в начале боя.

Новичок, выступавший под ником Чужой, дождался, пока судья ме-е-едленно досчитает до десяти, объявит его победу, и с тем же равнодушным видом свалил в раздевалку.

Публика гудела, а когда из раздевалки появился следующий боец-аутсайдер, заволновалась — опять цыган, чуть посветлее предыдущего и не такой широкоплечий.

К господину Зарембе на комм пришло сообщение: «Была ставка 1:10 Чужой/Танго 5 секунд. 600». Заремба выругался. Поганые цыгане уже выставили его на шесть тысяч. Найти дебила, принявшего ставку, и вытрясти из него компенсацию убытков, отметил он в уме.

Он сделал знак Грозе подойти и тихо сказал:

— Убей его.

Гроза кивнул. Шеф явно не видел поля, но противник — чужак, и спрашивать в случае чего будут не с бойца. Убить так убить… Но если этот Странник такой же резвый, как Чужой, то начинать надо сразу. И бить наверняка.

Странник стоял в своем углу спокойно, а когда сбросил майку, публика взвыла. Торс у него был расписан еще почище, чем у предыдущего, — и во всю спину красовалась амазонка со львом.

Цыгане нарушили правила, а значит, и с ними можно так же. По команде «Хадзимэ!» Гроза отвесил противнику сокрушительный удар в челюсть. Цыган опрокинулся и упал на решетку, цепляясь за нее пальцами. Гроза подошел и довесил ему по печени. Зал взвыл.

Сам Гроза никакого восторга не испытывал. Костяшками пальцев он чувствовал, что сила первого удара оказалась существенно меньше расчетной — в последний миг цыган повернул лицо, и удар пришелся вскользь. Когда Гроза бил по печени, маленький дьявол на самом деле принял удар на пресс и тоже вскользь. А вот локоть, который он воткнул в дых Грозе, отправил того на несколько секунд в «плавание».

Пока Гроза выдирался наверх, он успел поймать еще один в челюсть, запустить низкий в колено — опять слегка промахнулся — и как раз на ударе вновь получить под дых. На самом деле в лоб тоже, но этого Гроза уже не заметил.

Цыган отступил, давая ему время прийти в себя. Пританцовывающей походочкой прогулялся по арене, переводя дыхание. Гроза понял, как влип. Этот сукин сын сильнее, намного сильнее, но отчаянно валяет дурака. Издевается. Со стороны это будет выглядеть так: он, Гроза, избивал-избивал беззащитного паренька и вдруг свалился почти сам собой. Жалкое зрелище. И Зарембе ничего не объяснишь потом.

Он разъярился не на шутку и действительно всей душой пожелал убить эту разрисованную макаку.

Из серии «печень — горло — печень» только второй удар очевидным для зрителей образом скользнул мимо. Сам Гроза поймал внешне не особо эффектный удар под ключицу, вырубивший левую руку начисто. В этот момент прозвенел гонг.

К Зарембе на комм пришло сообщение, которого он уже ждал: «Ставки 1:2 Странник/Грозу нокаут 2 раунд. 1000». Устроитель боев стиснул зубы. Медленно, прогулочным шагом подошел к Грозе. Спросил:

— Что?

— Я его кончу, — хрипло пообещал Гроза.

И действительно так думал еще три с половиной минуты. Когда его унесли, касса Зарембы полегчала еще на двадцать тысяч евро. Это была серьезная потеря, которую растяпа-букмекер, принявший дикую ставку, уже не возместит.

— Какие ставки идут на Хеллбоя против Странника? — спросил он у бледного главы букмекеров. Через несколько секунд на комм пришел ответ: «1:12».

Заремба направился к варку, который, сидя в ложе напротив, смотрел, как черномазая цыганка вытирает лицо Странника — по всей видимости, своего любовника — мокрым полотенцем.

— Что ж это вы так, — сказал Заремба, — а почему не один к сорока?

— Так ведь сие от нас не зависит, — улыбнулся варк. Нагло так улыбнулся.

— А остальное — зависит?

Варк улыбнулся еще шире.

— Чего вы хотите, пан Заремба?

— Чтобы вы перестали валять дурака.

— В каком смысле? — Казалось, шире хлебало варка разъехаться уже не может, а поди ж ты.

— В прямом. На чужом поле только дурак жнет. А дураков здесь не любят.

Улыбочка варка стала малость поуже, но какой-то уж совсем зловещий оттенок появился в ней.

— Вы чувствуете фрустрацию? Вы потеряли большие деньги? Хотите об этом поговорить? Пан Заремба, я не нарушал никаких соглашений с вами. Разве мы замостырили эти бои? Нет, они прошли сравнительно честно. Вы недооценили моих бойцов? Это ваши проблемы. Но если бои не были замостырены, почему вы вложили деньги своего синдиката в эти ставки? Ответ, подозреваю, таков: вы с самого начала были твердо намерены не дать нам забрать выигрыш. Мы готовы и к этому. Начнем стрелять или вы сейчас приведете Хеллбоя и мы уедем с ним, оставив вашу кассу в неприкосновенности и забрав только свое?

— Вы сами знаете, что это невозможно, — сквозь зубы ответил гангстер. — Бой нельзя отменить.

— Именно. — Варк кивнул и выключил улыбку. — Но что мы будем делать после боя?

— Хотите сделать ставку?

— Последнюю? Решающую? Весь наш выигрыш сегодняшнего вечера против… чего?

— Против вас.

Тут варк просто расхохотался — несколько искусственно, но громко.

— Предложите нам что-нибудь, чего у нас нет.

— У вас, например, нет Хеллбоя. Вы только что предпочли взять за него деньгами.

— Мы потеряли на нем деньги, — пожал плечами варк. — А теперь вернули. Нас устраивает любой вариант.

Заремба слегка занервничал. Хеллбой был расходным материалом, от него следовало избавиться по окончании боев. За него бы не спросили. За деньги спросят.

Только… только слишком быстро пришелец отказался.

— Хеллбой против вашего сегодняшнего выигрыша, — сказал Заремба. — Согласны?

— Вы играете на моем азарте, — вздохнул вампир. Достал из кармана карточку, вставил ее в новенький дорогой комм. — Но после начала боев система заблокирована. Ставки не принимаются.

— Не проблема. — Заремба вызвал админа по комму и приказал разблокировать систему. Главное, чтобы денежки варка оказались в кассе, а там…

— Есть, — сказал Антон в «ракушке». — Я в системе.

— Не подведи, Странник, — сказал Игорь Энею.

Если бы Антону не удалось прорваться, он сказал бы: «Мы на тебя рассчитываем», и это значило бы: прямо сейчас берем Зарембу в заложники и требуем кассу.

Парень молча кивнул. На ринге он казался старше, а теперь Заремба увидел, что он совсем мальчишка. Но если в таком возрасте он так опытен, значит, в деле уже давно. И школа — вот этого уже не сыграть, не изобразить. Школа та же самая, что у Хеллбоя. Школа спецчастей, созданных для противостояния варкам. И отслужить полный срок контракта в этом возрасте цыганенок не мог никак. Значит… значит…

Он коротко поклонился высокому господину и вернулся к своему краю ринга, куда как раз двое охранников подвели Хеллбоя.

— Ты учил этого мальчишку?

— Его чему-нибудь научишь… Там в голове извилин нет, одни годовые кольца.

— Вот сейчас ты мне это и продемонстрируешь. Гроза не смог — я уж не знаю почему. А ты… один из вас покинет ринг мертвым, понятно? Если не он, то ты. — Заремба повернулся к охранникам. — Вы слышали меня?

Если бы Игорь это услышал, он был бы счастлив. Впрочем, он и так был счастлив — из угла полыхнуло таким возмущением, что его, наверное, на улице было видно. Последняя переменная, самая нервная и малопредсказуемая — Хеллбой, — встала на место.

— Он зол как черт, — шепнул Цумэ, чуть наклонившись к Энею.

Эней встал и пошел к дверце. Хеллбой был уже на ринге, в середине.

— Ты что же, щенок, — громко спросил он, — думаешь, что сможешь меня завалить?

— Тебя завалит твоя печень, — ответил Эней. — Я только подтолкну немножко.

— Считай, что твоя печень уже паштет.

По команде рефери они схлестнулись. «Т-твою мать!» — мысленно сказал Игорь. Он впервые такое видел. Двое на арене, смачно выдавая и получая на орехи, излучали чистую радость, у Хеллбоя даже запах, кажется, выровнялся. Зато от Зарембы на весь зал несло темной тухлой яростью. В отличие от большинства зрителей распорядитель прекрасно понимал, что на ринге творится цирк. Белый клоун и рыжий клоун мутузят друг дружку воздушными шариками. Потому что, будь хоть один удар нанесен — нет, не в полную силу, в треть силы, — кто-то из бойцов был бы уже мертв.

Поэтому, когда Хеллбой провел серию из четырех ударов, в результате которой Эней оказался в углу — на решетке — на коленях — на полу вниз лицом, Заремба казался потрясенным.

Хеллбой поднял поверженного противника над головой за шею и за штаны и вышвырнул через решетку прямо на Игоря и Мэй с Десперадо.

— Ну что, ты доволен? — зарычал он на Зарембу, подходя к двери. — Доволен наконец?!

— Давай, — сказал Игорь в ларингофон. Лучшей диспозиции им было уже не дождаться.

— У меня ставка пропала из кассы! — завопил Антон.

Началась паника. Народ похватался за свои коммы, проверяя, и, по мере того как обнаруживалась недостача, в зале нарастал тревожный ропот, переходящий в вой и затем в рев:

— Верните деньги!

На бои без правил ходит публика решительная. Или воображающая себя таковой. Стерпеть жульничество устроителей? Да еще после наглой букмекерской аферы на первых двух боях? Да за кого они нас принимают? За сусликов?

На этом фоне мало кто заметил, что избитый противником в тряпочку цыганок чудом воскрес и сделал Хеллбою знак: сюда! Дважды просить не пришлось: в полтора прыжка Хеллбой оказался на верху решетки и соскочил с другой стороны.

— Это цыгане! Цыгане! — закричал Заремба, но было уже поздно: и его, и охрану смяли.

Толпа распалась надвое: большая часть кинулась к Зарембе и быкам, меньшая — к букмекерам, принимавшим ставки наличными. Путь к выходу был почти свободен, а те, кто понесся к дверям — самые умные, решил Игорь, — расступились, пропуская высокого господина и Хеллбоя.

За пультом тем временем кто-то очнулся и включил противопожарную систему. В зал хлынула пена.

— Все, — сказал Игорь. — Теперь они до вечера не разберутся, кто из них лучше знал богословие.

— Вас будут ждать на улице, — сказал Хеллбой.

— Знаем. Антоха!

— В туалете. — Антон, одетый девицей, с подведенными глазами, подмигнул и пояснил: — В женском.

— Я в окно не полезу! — прорычал Хеллбой.

— И не надо, не будет там окна, — сказал Игорь, провожая взглядом убегающих по коридору Антона и Мэй.

«Готов», — шепнул Кен в «ракушке». Это значило, что шнур на внешней стороне дома уложен и взрыватель на месте. Точно такой же шнур, окрашенный под цвет штукатурки, обходил по периметру секцию стены в женском туалете — Мэй Дэй постаралась еще при первом визите.

Оставалось надеяться, что хозяева за это время не заметили архитектурного излишества и не нахимичили с ним. То есть объект-то был на месте, и маячок тоже, а вот что с чем соединялось… это мы сейчас узнаем.

— Счет, — сказал Антон. — Раз, два… глаза!

Даже с закрытыми глазами было видно, именно видно, как белый огонь пробежал по стене. Воздух в коридоре дернулся. Пирошнур. Два пирошнура с обеих сторон стены. Игорь пронесся мимо Антона, толкнул оплавленную секцию. Она не упала одним куском, а как-то ссыпалась вниз.

— А… ядерную бомбу… слабо? — шепотом рявкнул Хеллбой, вываливаясь через дыру вслед за Игорем.

— Выбор оружия диктуется ценой и целесообразностью. — Важный тон Игоря прекрасно сочетался с его же стремительным темпом. В основном за счет внешности высокого господина.

Из-за угла вылетела машина гоблина Мариуша.

— По местам! — рявкнул Игорь.

Хеллбой впрыгнул на переднее сиденье, Антон на заднее, рядом — Эней, Мэй Дэй и Десперадо. Игорь захлопнул за ними дверь и вскочил на багажник, без труда удержав равновесие, когда машина рванула с места.

— Носовая фигура великовата, — сказал Антон. Теперь, когда все почти кончилось, его едва не трясло и очень хотелось говорить. — И совершенно не маскирует гальюн.

— Кормовая. И вообще, что за р-разговорчики на палубе? За нами хвост. Поднажмите, отче!

— Ты свой подбери, целиться мешает!

Хвост действительно имелся — типично бандитский «паджеро». Внедорожник, машина, которая застрянет там, куда прочие просто не доедут. Один хвост — это вполне терпимо. Беда в том, что они и так уже привлекли внимание массы народу, а полиция в таких случаях ждет морковкина заговенья только в кино.

Впрочем, Десперадо уже отреагировал. Из-под сиденья появилась бесконечная пушка — та самая, с которой Десперадо их встречал, «штайр». Лучан встал на колени на заднее сиденье, уперся локтями в багажник, прицелился (Игорь уже подобрал плащ, чтобы не мешать) и выстрелил. Один раз.

Машина преследователей вильнула в сторону, потом в другую — и, развернувшись дважды юзом, влетела в витрину какого-то закрытого по ночному времени магазина. Сработала сигнализация, на вой и звон начал зажигаться свет в окнах, подлетевший снитч дважды мигнул вспышкой — но, как обычно, глупая автоматика пропустила машину, с которой все было в порядке, и полетела к машине, которая торчала в витрине. Кен уже свернул на другую улицу и рванул к мосту через Одер.

— И что, он так и будет маячить наверху до самой Германии? — недовольно прорычал Хеллбой.

— Нет. Мы сейчас нырнем в посадку, тебя засунем в багажник, а его — на твое место, — спокойно ответил Эней. — И почему ты решил, что мы едем в Германию?

— Мать твою, парень! — Хеллбой задрал свои львиные брови чуть не до линии волос. — Если бы мы ехали от германской границы в другую сторону — я бы решил, что мы едем в Гданьск. А мы едем к Одеру, стало быть, через десять минут будем в Германии.

— Десять минут, — наставительно сказал Игорь сверху, — это много. Этого хватит даже до канадской границы, а нам туда не надо. Ван Хельсинг, если я схвачу бронхит, я его впишу в счет.

— А я думал, спляшешь на радостях. — Эней потер вспухающий синяк на подбородке, подарок от Грозы. — Держись там крепче. Костя, сворачивай.

Машина свернула в лесополосу, Игорь приник к багажнику, распластавшись всем телом.

Костя заехал в посадку, машину затрясло — нежный аппарат был приспособлен для езды по дорогам, поправка — по хорошим дорогам. Если бы Кен не отключил бортовой компьютер, он бы сейчас услышал о себе массу нелестного.

— Приехали, — сказал Костя, останавливая машину напротив загнанного задком в кусты «фальцера».

— Ну, здравствуйте. — Хеллбой вышел из машины, огляделся. — А где Михал? Анджей, тебя что, не он послал?

— Михал погиб, — сказал Эней.

По Ростбифу и Пеликану устроили самую настоящую языческую тризну. Самогонка лилась ручьем, пиво — рекой, Десперадо играл на гитаре, Мэй — удивительно красиво — на флейте. Вернувшихся из Клайпеды гоблинов Игорь взял на себя и в очень короткие сроки уложил под стол, сымпровизированный из канатных бухт и досок.

Он восхищался Энеем как организатором. Попойка была идеальным мероприятием, для того чтобы примирить Хеллбоя и Стаха, успокоить новичков, впервые побывавших на акции, особенно Антона, и спаять их окончательно с останками группы Каспера и группы Ростбифа, похоронив на поминках «ярлов» свое прошлое.

Тут он впервые и услышал частично знакомую ему по вокзалу в Золочеве песню про виски в исполнении трио Эней — Хеллбой — Стах. И как-то сами собой на ум пришли слова для русского перевода:

Минут через пять он обнаружил, что стол уже поет по-русски. Причем ведет он. Алкоголь на него по-прежнему толком не действовал. Согревал, но не пьянил. А вот эмоции… Но даже эмоций Стаху не хватило, чтобы перепить Игоря. Подобно настоящему языческому витязю, он ввязался в безнадежное состязание и пал.

Наутро алкогольный токсикоз удерживал всех насельников пансионата в горизонтальном положении почти до полудня. Полуочнувшийся Игорь бродил от домика к домику с холодным пивом и ведром, повторяя:

— Ничто так не сближает, как совместное похмелье.

Покончив с делами милосердия (все облагодетельствованные, включая гоблинов, вернулись в то же горизонтальное положение), Игорь несколько заскучал. Делать было совершенно нечего, ибо все намеченные ранее дела были коллективными, а коллектив валялся, сраженный Ивашкой Хмельницким.

Обычно люди в таких ситуациях берут что-нибудь почитать на сон грядущий (тем паче что Игорь намеревался отвоевать у этого сна еще десять минут и довести таким образом порог бодрствования до одиннадцати утра). Но читать оказалось нечего: чердак Стаха завален был древними польскими книгами, рассыпающимися по страницам, и у Игоря начисто отсутствовала охота браться за то, что запросто может оказаться тремя-четырьмя текстами сразу.

Тут он вспомнил, что на планшетке Антона есть часть личной библиотеки Энея. Похмельный Антон не возражал. Игорь залег, устроил планшетку поудобнее на пузе и принялся перебирать файлы.

Через какое-то время он начал пофыркивать. Потом — всхрапывать. Потом откровенно заржал.

— Ты чего? — спросил вялым голосом Антон.

Игорь в ответ зачитал:

— 3 ним бендзешь шченшливша, дужо шченшливша бендзешь з ним. Я цуж — влученга, неспокойны дух, зе мноу можна тылько пуйшчь на вржосовиско и запомниць вшистко… Яка эпока, який рок, який месьонц[112] — он что, весь календарь перечисляет?

— Их ферштее зи нихьт, — пробормотал Антон.

— С ним будешь счастливей, много счастливей будешь с ним… Что я — бродяга, неспокойный дух, со мной можно только пойти… как ето скасать по-рюсски, доннерветтер… Вржоск — это, естественно, вереск. Вржосовиско — это место, где растет вереск. Более точных аналогов не знаю. Короче, туда можно пойти — и забыть все: какая эпоха, какой век, какой год, какой месяц, какой день, какой час… начнется, стало быть, и закончится…

— А что смешного? — не понял Антон.

— Смешно то, что это стихи.

— Ну? — Антон заинтересовался настолько, что даже приподнялся. — Слушай, а где ты так здорово научился по-польски?

— Кто знает хотя бы три славянских языка — тот, считай, знает все. Но что это стихи — еще не самый тыц. Самый тыц состоит в том, что это, скорее всего, стихи нашего командора.

— Иди ты! — Антон аж вскочил — и тут же схватился руками за голову. — А почитай что-нибудь еще.

— Тут рифма есть?

— Предполагается, что есть. «Есть юж запузно — не есть запузно». То есть «уже поздно — нет, еще не поздно…» — Игоря снова одолел смех.

— Гениально! — восхитился Антон. — Интересно, с кем это она должна быть щасливша и что это за «она».

— Ну, это как раз неинтересно. Чтобы разобраться с этим, достаточно выловить глаза из монитора. — И Игорь очень живо изобразил процесс возвращения блудного ока в орбиту. — Вот послушай, какая еще прелесть. — Он с ходу перевел: — «При звуке шагов по ступеням сердце в глотке застряло. Хотите знать, кто она? Сладкая гибель, моя отрава…»

— Bay! — сказал Антон. — А почему он молчит?

— Н-ну… включим дедукцию. Она старше лет на пять, они вместе учились у Каспера. По кое-каким обмолвкам Стаха я понял, что ему тогда было не больше, чем тебе, а ей, соответственно, двадцать. Антошка, ты бы смог признаться двадцатилетней девушке?

— Шутишь?

— Вот. Слишком велик возрастной разрыв, девушки и ровесников-то не очень празднуют, а уж тот, кто на пять лет младше, вообще не человек. Извини, Тоха, но это факт жизни. Что ему остается? Гордое молчание и онанизм. А в нашем случае, кажется, даже последнее исключено. Полная неудовлетворенность получается.

Игорь подумал, покрутил пальцами в воздухе и заявил:

— Как ты думаешь, это правильно, что наш доблестный рыцарь страдает по даме морэ,[114] а она о том ни сном, ни духом, ни вереском — в смысле писком?

— А если она… ну… равнодушна?

— А! Вот это уже во-вторых! Нет, Тоха, она не равнодушна. Пять лет назад около нее вертелся какой-то щенок, на которого можно было не обращать внимания, пока вокруг… ну, скажем, мужики вроде Каспера. А сейчас она одинока — из всей группы остался только Десперадо, тот еще кавалер, при всем моем к нему. И вдруг неожиданно на голову падает Эней, но уже не младенец, которого и отвергать-то было ниже достоинства, а герой, овеянный, так сказать, славой. Он подрос, он возмужал, она позавчера видела его на ринге — поверь мне, на женщин это производит совсем не то впечатление, что на нас. Словом, она готова. Но она не умеет считывать эмоции, а он молчит. Потому что внутри он по-прежнему восторженный и немой обожатель. Ты как хочешь, Антоха, а у меня сердце разрывается при виде этого безобразия.

— Может, тебе с ней поговорить?

Игорь поднял брови и театрально вздохнул.

— И после этого она снова начнет видеть в нем детеныша. Нет уж. Он поговорит с ней сам. Где у тебя принтер?

Антон перехватил идею на лету.

— Никаких принтеров! Достань мне где-нибудь образец его почерка. Делать — так по-большому, как говорит наш батюшка.

— Узнает, — меланхолически сказал Игорь, — зарубит всех. Впрочем, если я что-то понимаю в шоколаде, ему, наверное, будет не до того.

Образец почерка раздобыли тем же вечером — Антон с невиннейшим видом попросил Энея переписать ему слова польской версии «Farewell and adieu to ye Spanish ladies».[115] Эней переписал. Легли в этот день рано, введя по базе «сухой закон» на ближайшие дни.

Утром начиналось то, ради чего вызволяли Хеллбоя, — практические занятия с оружием. Для начала с холодным.

Утром, еще в сумерках, Хеллбой выгнал на пробежку всю группу — правда, застать врасплох ему удалось только одного Антона. Босиком по мокрому песку, вдоль линии прибоя, с подскоками и приседаниями по команде — занятия с Энеем и Костей сразу показались Антону баловством. Пробежка закончилась у дерева, на котором… да нет, успокоил себя Антон, не может это быть висельником. Это… Это…

— Свинья? — выдохнул он.

— Она самая, — согласился Костя.

— Купили вчера в деревне, — объяснил почти не запыхавшийся Эней.

У Антона подкатило к горлу.

Свинья была подвешена на крюк за голову и «улыбалась горлом». Никаких других повреждений на ней не было — Хеллбой, видно, не хотел потрошить наглядное пособие.

— Свинья, — пояснил Хеллбой, — по расположению внутренних органов очень близка к человеку. И по весу мы выбирали такую, чтобы тянула на средних размеров мужика. Кровь спустили, конечно, чтобы грязь не разводить. Жаль, пластикат взять негде. Лучше тренировки нет, чем на пластикате.

— Пшепрашам, на чем? — поинтересовался Игорь.

Десперадо скривился — то ли презрительно, то ли брезгливо.

— Пластикат, — сказал Эней холодно, — это труп, ткани которого пропитаны специальным раствором от разложения и окоченения. На пластикатах тренируются врачи… и эсбэшники.

— И некоторые террористы, — пробормотал Игорь.

— Раньше тренировались. Теперь они используют муляжи.

— Профанация, — сморщился Хеллбой. — Только тело реагирует как тело. Помнишь, Анджей, те два пластиката, которые мы с Ростбифом в анатомичке выиграли в кости у сторожа? — мечтательно спросил он.

— Как же не помнить, — по-прежнему холодно ответил Эней.

— А вот скажи мне, на свинье такой же класс покажешь?

Эней пожал плечами, закрыл глаза и протянул руку. Хеллбой вложил в его ладонь нож рукоятью вперед, Мэй и Десперадо раскрутили за плечи.

— Давай! — крикнул Хеллбой, качнув тушу свиньи.

Эней остановился там, где застиг его крик, увернулся от туши, чуть отклонившись назад — и отступил. Движение руки заметил один Игорь — для всех остальных нож окрасился кровью вроде бы сам собой. Хеллбой остановил раскачивание «пособия» и подозвал всех посмотреть на аккуратную дырку.

— Вот то, что называется «чистое убийство». Удар в солнечное сплетение с продавливанием стенки живота, снизу вверх. Клинок пробил желудок, диафрагму и кончиком достал до сердца.

— Откуда вы знаете? — удивился Антон. — Рана же закрыта.

— Направление и глубина удара, — сказал Игорь. — Конечно, можно и на анатомический дефект напороться, но это редко бывает.

— Точно, — согласился Хеллбой. — Ты, малый! Возьми нож и попробуй попасть куда-нибудь. Кто попадет лучше всех, получит самый вкусный кусок шашлыка.

Свинья оказалась… упругой. В конце концов Антон все же вогнал нож снизу вверх в какую-то щель и даже, по словам Хеллбоя, задел легкое. Нож, впрочем, застрял, а свиная туша, качнувшись на крюке в обратную сторону, сшибла Антона с ног.

— Не так плохо, — утешил Хеллбой. — Стенку брюшины ты пробил, а значит, обеспечил самый надежный фактор поражения — боль.

У Игоря вышел другой конфуз. Он, видно, слишком долго смотрел на Антоновы мучения, решил приложить лишнее усилие — ну и оказался по запястье в свинье. Кровь из нее, как выяснилось тут же, выпускали небрежно. По мнению Игоря, это было следствием некоторых особенностей происхождения свиньи, забойщиков и Хеллбоя.

— Тут ребенок, — заметил Костя.

— Тебе не кажется, что это отдает некоторым ханжеством — стесняться крепких слов при ребенке, которого учат убивать? — проворчал Игорь, но ругаться перестал.

Костя единственный не осрамился. То ли деревенская сноровка, то ли армейская подготовка помогла, но он пырнул покойную хавронью точно в печень.

— Молодец, — сказал тренер. — Вот ты эту печень и съешь.

— Что, всю? — спросил Костя.

— То, что останется.

Поскольку свинью пыряли (по выражению Кости — «куцьку кололи») больше часа, доля Кости оказывалась раз от разу все меньше. Наконец свиное брюхо не выдержало особо удачного удара, разошлось, и внутренности вывалились наружу, повиснув на брыжейках.

— И когда низринулся, расселось чрево его, и выпали все внутренности его, — прокомментировал Костя.

Антон понял, что есть этот шашлык не будет.

Но к вечеру голод и аромат оказались сильнее. Тем более что Хеллбой загонял всех до упаду, каждому назначив индивидуальную программу: велел Энею натаскивать Игоря на работу с двумя кодати, Антона — в паре с Мэй наколачивать друг другу мышечный корсет (Мэй ворчала, кажется, что ей слишком приходится стараться его не убить — или он неправильно ее понял?), а с Костей начал заниматься сам, когда Эней объяснил ему главную Костину проблему. Но предварительно гуру от киля до клотика оплевал саму идею бойца, которому нельзя убивать.

— Он супер, — тихо сказал Игорь Энею.

— Да. До приступа алкогольного психоза.

— А когда случится сие знаменательное событие?

Эней пожал плечами.

— Мы его вчера хорошо напоили, ему как минимум неделю не захочется. Но дальше…

Усталый Антон совсем забыл, что ему нужно сфальсифицировать еще одно стихотворное письмо к Мэй, но Игорь напомнил. Камень, ножницы, бумага. То есть бумага, перо, стихотворение. Ну невозможно поверить, что человек, умело и лихо обращающийся со всем на свете, может писать такие плохие стихи… Поправка: не может, а мог. Примерно в Антоновом возрасте. Я бы, наверное, еще не то писал, если бы влюбился в эту… как ее Игорь зовет — Черную Жемчужину? Хотя… попадались интересные места, как бы там Игорь ни ерничал. «Хвала тебе, Солнце, вепрь-одиночка, встающий утром из трясины ночи».[116] Но, увы, там, где был смысл, рифма, как правило, хромала на все четыре ноги. И соответственно, там, где была рифма, не наблюдалось отчетливого смысла. Но, подумал мудрый Антон, девушкам такие вещи нравятся. Должны. И, напрягши все силы, он выдал на-гора второе письмо, которое Игорь тем же порядком подкинул в комнату Мэй Дэй.

Ночью они опять сидели у костра, время от времени подбрасывая сено — от комаров. Отблески углей были мимолетными и призрачными, свет Антоновой планшетки — серебристым и реальным.

— Человека, которого Ростбиф упомянул первым, на самом деле зовут Курась, — сказал Эней. — Лех Курась, псевдо-Юпитер. Он координатор по восточноевропейскому региону. Если что-то утекло — то от него или из-под него… В любом случае нити ведут к нему.

Игорь скосил глаза на комара, пробившегося через дымовую завесу. Комар топтался по его голому плечу, отчего-то не решаясь воткнуть хоботок.

Не ешь меня, я тебе еще пригожусь…

— Что могло утечь от него? Что могло утечь из-под него? Ты же говоришь, что о поляках вообще никто не знал.

Комар передумал и улетел. Ворон ворону глаз не выклюет?

— О поляках не знал никто из наших. Но их могли проследить из Польши. Одна из обязанностей Юпитера — как раз присмотр за такими группами…

— Такой плотный, что Юпитер знал, что там внутри?

— Не обязательно знал, но мог знать. А еще в группе или рядом с группой мог быть его человек. Который просто докладывал наверх, не ожидая подставы… Это самый лучший для нас вариант.

— А самый худший какой? — поинтересовался Енот.

— Идти от Курася вниз по цепочке, — сказал Костя.

— Самый худший — это идти от Курася вверх, — поправил Эней. — В штаб. Кто-то слил и Пеликана, а это совсем другая зона. Значит, либо там еще одна дыра, либо протекло этажом выше, в Гамбурге, у координатора по региону — это женщина, Стелла, тоже член штаба. И если это так, то мы — все мы — могли попасть под наблюдение много раньше, чем думали.

— Ты хочешь сказать, — спросил Игорь, — что мы можем сидеть на засвеченной точке?

— Нет. На засвеченной точке мы бы долго не просидели. Это личная берлога Ростбифа и Каспера, меня специально дрючили никому в подполье о ней не говорить. Нет, на Украине нас потеряли и досюда отследить не могли. Мэй?

— Мы прибыли за три недели до вас, — сказала Черная Жемчужина. — О точке в группе знала я одна.

Десперадо кивнул, подтверждая.

— Хотя это, — Эней вздохнул, — не значит, что о точке не знают вообще.

— Мы еще дышим, — сказал Игорь. — Будем считать это подтверждением тому, что точку не отследили. Но мне хотелось бы знать ответ на один вопрос.

— Слушаю.

— Насколько я понял, Ростбиф завещал тебе «любимую жену» — некоего эксперта. Почему мы для начала не поедем к нему? Или к ней?

— Я боюсь, — сказал Эней. — Сейчас боюсь. Если поляков сдал Курась или кто-то от Курася, то все хорошо. Но что, если нет? Тогда может быть, что после того заседания штаба мы попали под «свое» наблюдение, понимаете?

— А если под чужое? — Антон прищурился. — Большой организации с неограниченными ресурсами легче следить за маленькой группой, не проявляя себя, чем подполью.

— Если бы нас так хорошо отработала СБ, я… мы не ушли бы из Екатеринослава. Даже если они хотели, чтобы я убил Газду, нас бы не выпустили потом. Но если за нами следили свои, они теперь могут знать о нашем эксперте.

— Откуда? — изумился Антон.

— Как я понял, эксперт с Ростбифом были знакомы и до того, как он ушел в подполье. Тот человек жил на легальном положении, а потом… влип. Мы же его и вывозили, так что я отчасти в курсе. Мне было пятнадцать, мы изображали семью.

— «Шведскую» семью? Или тот человек — женщина?

— Женщина. Где-то за тридцать, не скажу точнее. Очень, очень умный человек. Мы ее переправили в Швецию, посадили в Арланде на самолет до Испании, и больше я ее не видел.

— Хоть узнаешь, когда встретишь? — спросил Костя.

— Не сомневайся. Вот узнает ли она меня… — Эней потер лицо.

— И ты считаешь…

— Я не знаю. Нам нужен координатор — в любом случае. Но не сейчас. Не тогда, когда нам на голову в любой момент может свалиться крыса. Я бы рискнул для начала связаться с экспертом, если бы сдали только нас. Но сдали и Пеликана. Две лучшие группы. Независимо друг от друга. Короче, мы должны посмотреть на месте, что это за Юпитер. И только потом, с добытыми сведениями и чистым хвостом идти к эксперту. Или, наоборот, искать безопасный путь отхода и эксперта вытаскивать. А пока — работать.

Рутина установилась — по выражению Антона — монастырская. И действительно очень напоминала образ жизни свинофермы. Подъем за полчаса до рассвета (бедный Игорь), зарядка-пробежка-заплыв, индивидуальные занятия, завтрак, занятия, теория, полчаса отдыха, обед, работа на Стаха (черт бы побрал весь лак на этом свете, и рубанки, и дерево, и воду как таковую везде), перекус-пробежка-заплыв-тренировка на взаимодействие… Личное время. В которое уже ничего личного делать не хочется, а хочется закуклиться и впасть. Голова пуста, окружающей среды не замечаешь — что-то желтое, что-то зеленое, что-то синее (гори оно огнем), — а ночью снятся свиные туши, активно-и презрительно — комментирующие процесс разделки.

Энею было легче, и намного — когда-то он через все это уже прошел и сейчас только восстанавливал подгулявшую форму. В личное время или во время индивидуальных тренировок он уходил за сосны, на мыс с боккеном — и до звона в груди колотил сухую сосну, чтобы восстановить былую силу удара… и не видеть Мэй. В последнее время она стала вести себя как-то странно, словно ждала от него чего-то. Он терялся. Не может же быть, чтобы… нет, это было бы слишком хорошо.

…Иди через лес…

— Тебе не скучно беззащитную сосну молотить?

Мэй Дэй подошла неслышно — под шум моря, под удары боккена о ствол высохшей сосенки, под шумные выдохи — и иногда воинственные вопли — самого Энея, по песку, босиком, с подветренной стороны. На ней были короткий тесный топ и зеленая юбка-парео, которую трепал ветер, а на плече она несла свой боккен.

— Сколько мы с тобой не спарринговали, пять лет?

Он облизнул разом пересохшие губы, смахнул подолом футболки пот со лба.

Иди через ягоды, сосновые иголки. К радуге на сердце…

— Почти шесть.

Мэй Дэй улыбнулась.

— Ты был такой щуренок. Я все время боялась тебе что-нибудь поломать.

— Я что-то этого не чувствовал, — улыбнулся он. — Теперь моя очередь бояться?

— А ты не бойся. Я крепкая.

Она и в самом деле была крепкой, как недозрелая слива. Есть такая порода слив — с золотисто-коричневой кожей, с янтарной мякотью… А он и в самом деле был щуренком пять лет назад — стремительно вырастающий из всего худой подросток путался под ее взглядом в своих неожиданно длинных конечностях и еще больше в своих чувствах. Она была недосягаема. У нее был Густав, такой высокий и синеглазый, что о соперничестве не могло быть и речи. Эней мог объясниться с ней только на звонком языке деревянных клинков. А как на этом языке скажешь: «Я люблю тебя»? Особенно если на других занятиях, куда ходили всего трое: он, Густав и Малгожата, его ставили «чучелом» для нее, а ее — для него. И, что самое удивительное, сейчас он был способен объясниться ничуть не больше, чем тогда.

Я пойду за тобой. Я буду искать тебя всюду до самой до смерти…

— Камаэ-тэ, — скомандовал он, и оба приняли стойку. Море тянулось к их босым ногам, и ветер трепал темно-зеленую юбку Мэй, как знамя Пророка.

Нам сказали, что мы одни на этой земле. Мы поверили бы им, но мы услышали выстрел в той башне. И я хотел бы, чтобы тело твое пело еще, но озера в глазах замерзают так быстро… Мне страшно…

Сначала это было скорее воспоминание, чем состязание. Они обменялись несколькими связками, знакомыми обоим. Потом Мэй перешла в более решительное наступление. Эней попытался подловить ее встречным ударом во время отхода, но она смогла ускользнуть и отразить выпад. Неумолимая инерция боя разнесла их, дав каждому секунду передышки, а потом они снова кинулись друг к другу и снова друг от друга оттолкнулись, обменявшись ударами. На сей раз в полную силу. И атака Мэй, и собственная контратака тут же отозвались у Энея в груди ноющей болью. Он знал, что очень скоро эта боль расползется по плечу и от нее занемеет рука, но это лишь усиливало азарт и подхлестывало изобретательность. Он первым сумел нанести Мэй удар — в сложный, почти безнадежный момент перехватил меч левой и в глубоком выпаде «смазал» ее по ребрам, пропуская над собой ее боккен.

— Дьявол! — Она тряхнула косами, переводя дыхание. — А ведь ты мог и упустить меч.

— Мог, — согласился он. — Но ведь не упустил.

— Пошли дальше.

Она ударила снизу, не принимая стойки, как учил их Каспер на тех занятиях, куда прочие ученики не допускались. Где дело решалось одним взмахом клинка. То было уже не спортивное кэндо, а рубка, максимально приближенная к реальной драке. Стиль Тэнкэн Сэйсин-рю предполагал мощные удары, которые ни в коем случае не следовало пропускать, потому что в настоящем бою каждый такой удар несет смерть. И они быстро привыкали отражать их или уходить — получить боккеном со всей силы не улыбалось. То, что они делали сейчас, продолжало оставаться игрой, но уже серьезной, как партия в покер на настоящие деньги. Зачет шел не по очкам, ценой поражения была боль.

Вот только боли он ей причинять не хотел — и почти с облегчением свалился на песок, пропустив удар как раз в раненую сторону груди.

— Ох, прости меня. — Мэй села рядом с ним и положила боккен на песок.

— Ничего, — прошипел он, садясь и растирая ушибленное место. — Все правильно. Нашла слабое место в обороне и пробила.

— Я знала, что у тебя еще не до конца зажила рана. И все равно ударила. Извини.

— Говорю тебе: все в порядке. В настоящей драке ведь никто не будет беречь мне этот бок.

— Покажи, где тебе сделали сквозняк.

Эней потащил футболку через голову и зажмурился, когда Мэй дотронулась до шрама под правой рукой. От ее пальцев по ребрам и вглубь расползалось чувство, которое Эней не мог сравнить ни с чем, кроме боли, но оно было полной противоположностью боли, та же шкала, но по другую сторону от ноля. Эней никогда не испытывал такого раньше в полном объеме — только ловил отголоски, когда мог случайно коснуться Мэй или ощутить ее запах.

— Кур-рка водна, — с чувством сказала девушка. — Как же ты дрался?

— Я же сказал: ничего страшного, все зажило давно. Это так, фантомная боль.

— Мне один раз засадили в грудь дробью. Думала, сдохну. Смотри. — Мэй потянула вниз вырез топа. — Вот, вот и вот…

Эней сочувственно кивнул, рассматривая маленькие шрамики на темной, сливовой коже там, где дробь попала между пластинами брони. Несколько дробинок, которые потом вытянули, — ерунда, самое страшное Мэй пережила в момент удара, который пришелся… он прикинул разброс попавших дробинок и сделал вывод: почти в упор.

— Грудина не треснула?

— Треснула, а как же. Помнишь, был такой пан Вежбняк из СБ в Кракове? Вот теперь его уже нет. А это его охранник мне на память оставил.

За Вежбняком подполье гонялось давно, и, услышь Андрей эту новость от другого человека и в другом оформлении, он бы порадовался за группу Каспера, а вот сейчас он мог думать только о том, что топ скрывал, почти не скрывая. Грудь у Мэй была маленькая, мускулистая — и ткань обтягивала ее тесно, обрисовывая все-все.

Свяжи все мои нити узелком — время поездов ушло по рельсам пешком, время кораблей легло на дно — и только волны, только волны над нами… Только ветер и тростник — все, что я хотел узнать, я вызнал из книг. Все, что я хотел сказать, — не передать словами! Не высказать мне…

— А это Варшава? — Мэй провела пальцами вдоль четырех параллельных шрамов на левом боку Энея. Точно такие же, почти симметричные, были на правом. Казалось, за пальцами Мэй остается теплый след…

— Варшава, — подтвердил Эней, досадуя, что не умеет зубоскалить с женщинами так же непринужденно, как Игорь.

— Ты уже тогда больше не вернулся в Щецин, — вздохнула Малгожата. — А все только и говорили, какой ты герой.

— Ну?! — Он хмыкнул. — А мне все говорили, какой я идиот. Ростбиф меня чуть не съел. И прав был по большому счету.

— А почему ты не отступил, когда понял, что группа тебя потеряла?

Эней задумался, стараясь вспомнить, воскресить в груди это необъяснимое чувство, пронизавшее его тогда.

— Я никому ничего не мог объяснить, я просто знал, что сделаю его. Я даже знал, что он меня успеет полоснуть. Да потом… я ведь был несовершеннолетний. Он бы меня даже по согласию заесть не мог.

— Так он и в Цитадель тебя повел не за этим.

— То, за чем он меня туда повел, он бы тоже сделать не смог, если бы я крик поднял. В этом смысле Цитадель была, наверное, самым безопасным местом города.

Мэй кивнула, и взгляд ее был серьезен.

— Знаешь, он… поцеловал меня. В губы. Я подумал тогда — вот теперь я точно уверен, что не гей. Глупо.

— Что тут глупого?

— Н-не знаю. Я убил его через секунду. Тебе не кажется, что глупо в такой момент думать о своей ориентации, тем более что ни о чем это не говорит?

— Нет. В такой момент можно думать о чем угодно, Анджей. — Мэй легла и закинула руки за голову, прищурив глаза на солнце. — У тебя ориентация не изменилась? Ты же красивый парень, на тебя девки должны были вешаться.

— А они и вешались. В Зальцбурге.

— Ну и как? Времени не терял?

— Ну у тебя и воображение… Мне, чтобы на равных с профессионалами выступать, знаешь, сколько тренироваться приходилось? Я же на треке, считай, жил. И кроме того, эти фанатки — такие дуры… ты себе не представляешь.

— А какой уровень ай-кью тебе нужен, чтобы ночь провести?

Эней долго думал, что тут ответить. Наконец медленно проговорил:

— Знаешь, я как-то влюбился… — Эней умолчал в кого. — И Михал сказал мне, что при нашей жизни возможны только три варианта отношений с женщиной. Либо она из наших, и тогда это сплошная боль. Либо она не из наших, и тогда это заклание невинных. Либо она проститутка. Тому, кто не согласен ни на один из трех вариантов, лучше жить так.

…Это чудо из чудес — знай, что я хотел идти с тобою сквозь лес, но что-то держит меня в этом городе, на этом проспекте…

— Насчет сплошной боли он не ошибся. Хочешь увидеть жемчужину моей коллекции шрамов?

Не дожидаясь ответа, она развязала парео и приподняла топ, открывая живот. Прекрасный плоский живот, испорченный, однако, аккуратным старым рубцом.

— Для разнообразия меня в тот раз спасали, а не убивали, — сказала она. — Это было в Гамбурге. Мы охотились на Морриса, а он как раз был там. Пробились через охрану. Все бы хорошо, но один угостил меня в живот ногой. Хорошо так угостил, ребята меня оттуда выносили. Кровотечение открылось страшное. Был выкидыш. Никто не знал, я сама не знала. Меня не тошнило, ничего, а цикл и без того плавал. Но это еще полбеды. Я ведь, дура, решила, что на этом все закончилось. А мужики — они же не понимают… Оказалось, там надо было дочищать. Плацента, все такое… Короче, через двое суток я свалилась с температурой. Меня уже пристроили в нормальную больницу, но оказалось, что матку спасать поздно. Вот так.

— А кто был… отец? — зачем-то спросил Эней. — Густав?

— Да. Он там погиб, так что претензии предъявлять некому… Да я бы и не стала. Сама не проверила, сдох ли имплантат. А может, оно и к лучшему. Если бы у меня могли быть дети, это точно было бы заклание невинных… Да и с месячными проблем теперь нет.

Эней осторожно протянул руку и взял ее за запястье, не зная, как еще утешить. Минуту назад он думал, что она напрашивается на поцелуй, и почти готов был сдаться. А сейчас это означало воспользоваться слабостью. И даже если нет, даже если ее симпатия — это… нечто большее, чем просто симпатия, нельзя добавлять ей боли.

Поэтому он страшно удивился, когда она перехватила его руку и притянула его к себе, лицо к лицу и губы к губам.

— Кое-что исправить нельзя, — сказала она, улыбаясь. — Но кое-что другое — можно.

— Мэй, — прошептал он, кляня себя за то, что ничего не понимает в женщинах.

Больше он ничего прошептать не смог — они целовались, лежа на песке. Каждый обнимал другого с такой силой, словно удерживал над пропастью, и все равно обоим было мало — хотелось еще ближе, теснее, сквозь кожу, мышцы и кости, — пока два сердца не станут одним и кровь не смешается в венах и артериях. Но это было невозможно, и оттого восторг и печаль кипели и плавились вместе.

…И я хотел бы, чтобы тело твое пело еще, и я буду искать тебя всюду до самой до смерти…

Эней не то чтобы хотел взять ее прямо сейчас, на песке — нет, он и этого хотел тоже, конечно, но еще больше хотел сберечь происходящее, не испортить торопливой грубостью. Милости, которые дождем проливались на него сейчас, уже превосходили все, на что он мог надеяться. Он был счастлив, и главное, чего желал сейчас, — это воздать Мэй таким же счастьем. Ни рук, ни губ ему для этого не хватало.

Нам сказали, что мы одни на этой земле, и мы смотрим в небеса, но небо нас не слышит. Небо нам не внемлет. И я хотел бы улететь с тобою на Луну, чтобы больше никогда не вернуться на Землю. Никогда не вернуться…[117]

А еще он опасался, что из-за мыса на лодке покажутся гоблины.

— Ты хочешь? — выдохнула Мэй ему в ухо.

— Ты еще спрашиваешь?

Они приподнялись.

— Здесь нельзя, — оценила оперативную обстановку Мэй.

— Не на базе же. — От одной мысли, как они у всех на глазах запрутся в домике, Энею стало зябко. Ей, видимо, тоже.

— Нет, ты что. Давай в лесу, где схрон. Если тебе нужен вереск, там поблизости поляна есть. Спальник возьмем, и…

— Да. — Эней встал и помог ей подняться. — Эй, а откуда ты знаешь про вереск?

— То есть как откуда? Ты же мне сам каждый вечер стихи… или это…

— Не я. — Эней помрачнел.

— И стихи не твои? И не для меня? — Мэй Дэй, кажется, расстроилась, и он, уже настроившись соврать «нет», ответил правду:

— Мои. И… для тебя. Но… я их тебе не подбрасывал. — Да что же это такое, а? Я могу хоть что-то не испортить? — Пошли, я сейчас набью две морды. Нет, одну. Антон еще младенец, он не понимал, что творит.

— Да что случилось-то? — Мэй еле поспевала за ним через редкий соснячок.

— Это Игорь, — объяснял он на ходу. — Больше некому. Я дал одному человеку переписать свою библиотеку. Он лечил меня, отказать я не мог. Он, наверное, слил себе все подряд, не глядя. А потом дал переписать Антону. А потом… — Эней снес боккеном куст чертополоха, на свое несчастье выросший у тропинки.

— Стригай, — процедила Мэй и остановилась.

Свидание испорчено безнадежно. От того, что белобрысый имел какое-то отношение к их объяснению, возникало гадкое чувство, словно он подсматривал из-за кустов. Она проводила взглядом Энея: вот его белая спина мелькнула между сосен, а вот она уже черная — он на ходу надел футболку, — а вот она пропала. Бежать за ним? Какой смысл? Белобрысый получит свое и так, а настроение пара затрещин ей не поднимет. Почему этот дурачок не мог просто промолчать? Так было хорошо…

Разбудить Игоря было непросто, но в пятом часу пополудни — вполне реально. Эней тряс его, обливал водой, тыкал пальцами в бока и снова тряс, пока наконец тот не принял сидячее положение и не уставился прямо перед собой мутноватыми глазами.

— Стихи — твоя работа?! — заорал Эней.

— Нет, твоя, — Игорь мотнул головой и от этого движения снова завалился на бок.

Эней удержал его в вертикальном положении и встряхнул так, что щелкнули зубы.

— Стихи! Ты их подбрасывал Мэй в комнату?

— Н-ну… технически говоря… да.

— Зачем?!

— Из этого… как его… А, милосердия. Я видел, как тебя мучает неутоленная страсть, и…

— Я тебя просил?!

— Слушай, вы объяснились или нет? — не открывая глаз, спросил Игорь. — Раз ты знаешь про стихи, то объяснились. Все, mission complete, и я сплю.

Он опять ткнулся носом в подушку, обняв ее так, будто в ней одной было спасение.

Нервных и вспыльчивых людей не берут в боевики, да и не живут они в боевиках. Но, как известно, даже от самого флегматичного английского джентльмена можно получить живую реакцию, легонько ткнув его вилкой в глаз. А тут были скорее вилы.

Стены у домика оказались крепкие. Правая, приняв на себя восемьдесят килограммов полусонного живого веса плюс ускорение, возмущенно заскрипела, но устояла. Игорь выдержал еще два таких соприкосновения со стеной, прежде чем подсознательно решил, что так совершенно невозможно спать, пора приходить в сознание и опробовать на командире что-нибудь из полученных от Хеллбоя навыков. Ничего сложнее захвата за шею провести не вышло, и через несколько секунд Игорь ласково осведомился:

— Мне тебя слегка придушить, чтобы ты дал мне поспать наконец?

Эней глухо зарычал и попробовал выдраться. Это было сложно, так как силушкой Игоря ни черт, ни Бог не обидели, а применить болевые приемы мешало то, что Игорь хоть и сукин сын, но свой сукин сын.

Дверь распахнулась, изрядное затемнение показало, что на пороге либо Хеллбой, либо Костя.

— Что за шум, а драки нет? — Костя. — Ага, драка есть. Почему меня не позвали? Что без меня за драка?

— Присоединяйся, — сказал Игорь. — А я пас. Я спать хочу.

— Молчать, я вас спрашиваю. Что случилось?

Под мышкой у него проскочил Антон. При виде мизансцены «Лев, не дающий Самсону порвать себе пасть» он сказал: «Ой…» — и опытным чутьем исповедника Костя уловил виноватые интонации:

— Иди сюда, раб Божий. Что тут делается и при чем тут ты?

— Я не знаю, — искренне-искренне сказал Антон. — Ведь, может, они вовсе не из-за этого…

— Из-за ЧЕГО?! — громыхнул Костя. — Игорь, отпусти командира. Он же не станет бить священника, верно?

— Священника не станет. Но он тебя и не бил. Он меня бил. — Игорь спросонья был очень логичен.

— А теперь не будет. Бо я не дам. Отпусти. А ты, — сверкнул он оком в Антона, — рассказывай.

— Отпускаю, — послушно сказал Игорь. — В моей смерти прошу винить… ик, — выдохнул он, в четвертый раз влетев в стену.

Эней явно нацеливался на пятый бросок, но, ощутив Костину лапу на плече, несколько задумался и застыл, как фигура в «Море волнуется». Игорь, впрочем, застыл тоже — по куда более уважительной причине. Он спал.

Антон виновато и сбивчиво принялся рассказывать. Костя разика два хрюкнул от смеха. Наконец Эней не выдержал:

— Тебе смешно? По-твоему, это нормально? — и закашлялся.

— По-моему, — сказал Костя, — ненормально, что пани прошла к себе в домик, хлопнула дверью и там заперлась. По-моему, ты повел себя — Антоха, закрой уши — как мудозвон.

Эней попытался что-то сказать, но получилось у него только нечто вроде сдавленного «х».

— В голландском варианте, — автоматически отметил Антон, никаких ушей, конечно, не закрывший. — Как в слове «Херренхрахт».

— Ага, — кивнул Костя. — Ты о ней вообще подумал, балда?

Эней смотрел на него, как на троянского коня, и тер горло.

— Это каким же надо быть придурком, чтобы в такой момент бросить девушку? Ну ладно, время прошло, ты к ней перестал что-то чувствовать…

— Н-нххе… Н-не перестал, — прохрипел Эней.

Костя округлил глаза.

— Ну, тогда ты вообще… буратино. Полено беспримесное.

— Мне… не нужны… сводники. — Эней «вышел вон и дверью хлопнул».

— Он, — сказал Кен Антону, — полено дубовое. А вы… и древесины-то такой не бывает.

Мэй и в самом деле заперлась. Эней постучался, позвал — никто не открыл. Он постучался еще раз — в дверь ударилось что-то, судя по звуку — сандалия.

— Мэй. — Он знал, что эти двери легко пропускают звук. — Мэй, я идиот. Я… я не знаю, как признаваться женщинам в любви. У меня никогда никого не было. Эти стихи… они и вправду были для тебя, только я… боялся. Я был такой, как Антошка. Когда я с тобой говорил, ты отвечала: «Чего тебе, малый?» И я думал — когда-нибудь сделаю что-нибудь такое, чтобы ты не могла… даже и не думала меня так называть. Вернуться к тебе… уже не… «таким щуренком». И вот я вернулся — и оказалось… что я по-прежнему боюсь. Мэй, если я кого-то люблю, то я уже не могу ему врать. Эти стихи для тебя, но я их тебе никогда бы не показал. Я их даже Ростбифу не показывал, а у ребят они оказались случайно, я же тебе говорил — позволил доктору скачать всю флешку разом, я был ранен и соображал еще плохо. А потом не стал уже обращать их внимание, думал — сами увидят, что стихи на польском, и пропустят… Я и в мыслях никогда не имел выставить это напоказ. А когда ты пришла… я подумал — это или судьба, или Бог… И когда оказалось, что это Игорь… Я дурак.

С той стороны двери послышались мягкие шаги. Эней чуть отступил.

— Ты меня бросил одну, — сказала Мэй с порога.

— Прости. — Эней покраснел. — Я что хочешь сделаю. Хочешь, пойду голый до самой пристани? На руках?

— Не хочу. — Мэй пожала плечами. — Зачем мне это? Поднимись лучше на крышу сарая и прочитай свои стихи оттуда. Громко.

Эней почувствовал, что ноги у него немеют, но виду не подал.

— Хорошо, — сказал он. — Сейчас.

Через несколько минут Костя, Стах, Хеллбой, Феликс, Гжегож и несколько гоблинов созерцали изумительное шоу: Эней на крыше громко и чуть нараспев декламировал:

— Конец пришел парню, — вздохнул Стах. — Марек, дай ключ на восемь.

Игорь думал, что вот сейчас для Энея начнется время, когда дни кажутся досадными промежутками между ночами, но ошибся. Как ему рассказали после побудки, Эней, спустившись с крыши, твердым шагом прошел в домик к Мэй, где они десять минут проговорили, демонстративно не закрывая дверь, после чего появились на крыльце рука об руку и объявили, что намерены пожениться.

— Что, прямо сейчас? — удивился Костя.

— Нет, — сказала Мэй. — Завтра. Потому что я хочу платье, дружку, букет и все как положено.

Костя поскреб бороду.

— Кэп, ты переведи пани, что если я вас обвенчаю, то это на всю жизнь.

— Я знаю. — Мэй поняла без перевода. — Я согласна.

— Тогда раз у нас свадьба завтра, то чтоб до вечера она крестилась.

— Зачем? — спросил Эней. — Это же не запрещено. Муж неверующий освящается женой верующей. И наоборот. Там же написано.

— А чтобы все было по-честному. Не то получится, что все обязательства понесешь ты один. Объясни ей. Давай-давай, объясняй, я не буду совершать таинство над человеком, который его смысла не понимает.

— Хорошо.

Эней начал что-то тихо говорить девушке по-польски, через полминуты она оборвала его на полуслове и через его плечо кивнула Косте:

— Я согласна.

Костя зажмурился, видимо представляя себе объем информации, который ему придется изложить Мэй в кратчайший срок, но тут его тронули за плечо. Он оглянулся — Десперадо.

Чернявый юноша показал на Мэй, потом нарисовал у себя на груди знак креста.

— Ты тоже хочешь? — уточнил Костя.

Десперадо кивнул.

Костя вспомнил, что он один раз наблюдал за литургией. Что он там понял из службы на русском и что себе надумал, неизвестно, но раз человек просит…

— Добре…

В ходе свершения таинства произошло еще одно обращение — креститься захотел гоблин по имени Зденек. Костя мысленно взялся за голову, поскольку катехизация польских бандитов совсем в его планы не входила, но вспомнил о «благоразумном разбойнике» и махнул рукой, показывая Зденеку, чтобы и он шел в море. Может, и будут из этого Зденека люди. За крещеных, в конце концов, Церковь молится.

— Послушай, — сказал Цумэ Косте после совершения таинства, — тебе не кажется, что для них это… очередные казаки-разбойники?

— Особенно для Зденека, — вздохнул священник. — А тебе что, жалко?

— Нет, обидно. Меня месяц мурыжили.

— Так с тебя и спрос другой… И вообще, крестим же мы детей и младенцев под условием, что крестный наставит их в вере.

Игорь перевел взгляд на Энея, очень нежно поздравлявшего Мэй Дэй.

— В первый раз слышу о таком способе катехизации, — язвительно сказал он.

— Есть многое на свете, друг Горацио, чего ты не знаешь про катехизацию, — отбрил Костя. — Не в склад, зато в рифму.

— Падре, я же данпил. Ты же от меня и захочешь — не скроешь, что тебя что-то гложет.

— Ну и гложет. Ну и что?

— А то, что ты не хуже меня понимаешь, что все это… скороспелое.

— Ну понимаю, дальше что? Что мне, устроить им месячные курсы подготовки к браку? Я вот не данпил, а и то вижу, что, если откажу им или там хоть на день свадьбу перенесу, они на меня плюнут и в ближайшие кусты побегут.

— Ну и побегут. Тебе лень командиру лишний грех отпустить?

— Мне — не лень. — У отца Константина была совершенно сицилийская какая-то манера в запале чуть не в лицо совать собеседнику свой палец. — Но он ее любит. И он не должен извиняться за это ни передо мной, ни перед Богом.

— Вот. Your words, not mine.[119] Он ее любит. Не «они друг друга», а он — ее.

— А она его что, совсем не?..

— Почему совсем? То, за что мной стенку ломали, — разве я бы стал это делать для женщины, которая совсем не? Там другая беда. Костя, она в отчаянии.

— Я в курсе. — Кен поморщился. — Она мне знаешь что сказала при подготовке? Мы, говорит, не успеем друг другу надоесть. Может… он ее вылечит.

— Может, и вылечит, — согласился Игорь. — А если и нет, не твоя вина.

…На следующее утро Антон и Хеллбой уехали за покупками к свадьбе, а Костя ненадолго закрылся в домике с женихом и невестой. Из домика он вывалился в еще более подавленном состоянии. Игорь пристал было с вопросами, но ответ получил весьма расплывчатый:.

— Бывают такие проблемы, что когда их нет, так это еще хуже, чем когда они есть.

Игорь сначала не понял, о чем речь, потом понял и заговорил делах насущных. Оказалось, что ребята с комбината, которым вообще-то заказывали баранину, не то по привычке, не то по каким-то другим причинам опять подложили покупателям свинью.

Свадьба тем не менее удалась на славу. Учтя опыт Пятидесятницы, ее устроили на закате и продолжили затемно, при свете костра и факелов. Костя служил по православному требнику и оттянулся на всю катушку. Жених и невеста были одеты в самое нарядное, что нашлось в Гданьском свадебном салоне: смокинг и платье цвета морской волны (белое Мэй решительно забраковала: «Я буду в нем как муха в молоке!» Все доводы Игоря про белый шоколад были отметены как несущественные).

Проблему питания неожиданно решил Стах, который выслушал жалобы Антона, закинул тушу в свой пикап и через сорок минут вернулся уже без свиньи, но с «правильно застреленным и хорошо отвисевшимся» оленем. Вообще-то Стах говорил об оленине и методах ее подготовки существенно дольше, и Антон в который раз порадовался, что плохо понимает польский.

Мясо оказалось волшебно вкусным — точь-в-точь как в романах, роскошная рогатая голова вызвала все положенные шутки, и Игорь твердо решил, что просто обязан из Варшавы привезти Стаху что-нибудь приличное, классом не ниже «Реми Мартен» и в подобающих объемах.

Из Варшавы, потому что именно в Варшаве молодые намеревались провести медовый… ну, месяц — это в самом худшем случае, успокоил Эней. По его прикидкам, слежка за Курасем должна занять не больше двух недель.

Увы, подружку для невесты так и не нашли. Предложение переодеть Антона в то платьице, в котором он ходил на бои в Щецине, отвергли с негодованием как сам Антон, так и Мэй, и главное — Костя. В конце концов Антон выступил парнем-дружкой со стороны невесты. Со стороны жениха дружкой был Стах. Его кандидатура не то чтобы никем не оспаривалась — он просто поставил всех перед фактом: или я дружка, или все идут с базы к курвиной матери.

Венки сплел Хеллбой и даже никого этим не удивил — общение с ним быстро отучало удивляться.

В тот момент, когда Эней и Мэй Дэй поцеловались перед импровизированным алтарем, Игорь вдруг понял, что чувствует дьявол. Странное дело, но до этого момента зависти не возникало. Скорее — очень острая жалость, и даже не столько к этим двум конкретным влюбленным, сколько ко всему, что прекрасно и обречено. Но в этот миг… Он очень удачно спрятал все за шуткой, театрально закрыв лицо рукой и громко сказав:

— Я не заплачу. Вы не заставите меня плакать.

Антон прыснул, выронив венок. Хеллбой заржал громко. Десперадо сбился с мотива. Словом, Игорь благополучно обманул всех, кроме себя. Только Костя весь вечер как-то странно на него поглядывал. Профессиональный опыт, наверное. И хорошо.

Когда Эней, неся на руках новобрачную, под радостные вопли и аплодисменты всех присутствующих (включая гоблинов) скрылся в домике, Игорь подсел к Косте и спросил:

— Исповедь, принятая пьяным попом, действительна?

— Вполне, — сказал Костя. — При условии, что поп еще соображает. А в чем дело?

— Пошли. — Игорь поволок его в сторону моря, за пределы круга света.

Шум волн и слаженные вопли «…I powiedz, zes dobrym zeglarzem jest, bo przyslal Cie Paddy West!»[120] гарантировали вполне достаточный уровень конфиденциальности.

— Костя, я…

— Позавидовал, бывает, — сказал Костя, миролюбиво клюнув носом.

— Не просто позавидовал. Хотел, чтобы…

— Это как раз и есть позавидовал. Белая зависть у нас не считается.

Костя помолчал, подобрал и сломал палочку.

— Отпускаю. Прочитаешь двадцать третий псалом. И вот еще что. Если случится… тому, кто останется в живых, ни слова. Будешь чувствовать себя виноватым, но ты тут ни при чем. Это искушение от дьявола. Он всех искушает. Ты думаешь, я ни разу не завидовал тем, кого венчал?

— Но у вас же целибата нет… встретишь еще свою.

— У нас есть, — грустно сказал Костя. — Поп или рукополагается женатым, или остается уж как есть. Ну, так вышло, что моя… кого я встретил… как-то через год решила, что она не моя, и сделала ручкой. Я уже не в обиде… Жить с попом в наше время — это, знаешь, не сахар. Ничего, водку пить можно. Еще, может, епископом заделаюсь.

Игорь не знал, что сказать. Наконец выговорил:

— Жалко, что ты не иудей. У них один Богом стал…

— Не робей, прорвемся. — И Костя, прочитав разрешительную молитву, вернулся к водке с олениной. Память о прошлом похмелье у всех была жива, так что на этот раз умеренность проявили не только молодожены. За одним исключением.

У Хеллбоя начался алкогольный психоз.

Со стороны это было, наверное, захватывающее зрелище. Как лесной пожар. За полчаса активного действия Хеллбой умудрился разнести лодочный сарай, уложить штабельком гоблинов, порвать в нескольких местах рыбацкую сеть, в которую его пытались уловить Игорь со Стахом, три раза вывихнуть руку Игорю и один раз — Стаху, разнести часть второго сарая, но… За это время злой как собака новобрачный успел сбегать в лес к схрону. Как раз на половине второго сарая Хеллбой получил в плечо дротик со снотворным и до стоящей на стапелях яхты все-таки не дошел.

— А я-то думал, почему вы его не используете на акциях, — проговорил Игорь, растирая вправленное запястье. — А у вас, наверное, мораторий на оружие массового поражения.

— Угу, — сказал Эней. — Только снотворное рано или поздно кончается. — Он едва не потратил второй дротик на Стаха, упорно и матерно оплакивавшего над недвижным телом Хеллбоя свое недвижимое имущество. — Да это уже не в первый раз. Проспится — сам поможет отстроиться. Давай свяжем его, что ли.

Пока связанный Хеллбой приходил в себя (Эней тем временем выдержал некоторое дипломатическое противостояние с гоблинами — они желали компенсировать себе моральный ущерб, пару раз пнув поверженного льва по яйцам), все спиртное в пределах базы было слито в выгребную яму, ключи от машин спрятаны, а ботинки Хеллбоя заброшены в море. Конечно, с Хеллбоя сталось бы босиком добраться до деревни, но это уже проблемы аборигенов.

Затем вся компания отправилась спать. Предполагалось, что до утра. Где-то через час Антона и Костю разбудил топот: по крыльцу как табун прогрохотал. Но когда явно поддавшийся греху гнева священник вылетел на улицу с ревом: «Ну, кого тут, трам-тара-рам, еще носит?!» — на деревянной дорожке обнаружилось довольно большое семейство ежей, строем и в ногу направлявшееся куда-то в сторону залива.

Костя покурил, посетил клозет — чтобы не оказалось, что зря вставал, — и, вернувшись в постель, обнаружил, что уснуть не может. Наконец-то начиналось то, ради чего он покинул деревню и напросился в команду. Завтра они должны выехать в Варшаву.

И ему было не по себе…

Интермедия КОРОЛЕВСКАЯ ОХОТА

Слабый шорох вдоль стен, мягкий бархатный стук, ваша поступь легка, шаг — с мыска на каблук, и подернуты страстью зрачки, словно пленкой мазутной. Любопытство и робость, истома и страх, сладко кружится пропасть и стон на устах — подойдите, вас манит витрина, где выставлен труп мой… Я изрядный танцор: прикоснитесь желаньем — я выйду. Обратите внимание: щеголь, красавец и фат. Лишь слегка потускнел мой камзол, изукрашенный пылью, да в разомкнутой коже, оскалены, кости блестят…[121]

…А однажды осенью на берегу озера обнаружился человек. Седой, небольшого роста мужчина с осанкой юноши, в строгом деловом костюме. Когда Пинна добралась до конца тропинки, он стоял у самой кромки и пускал камешки по воде. Галька на берегу была не совсем подходящая, слишком круглая, но у него, наверное, был хороший глазомер — камешки прыгали по поверхности долго. Когда один едва не добрался до середины озерца, человек рассмеялся. Смех у него был замечательный — теплый, собственный, по-настоящему веселый — и без всякого оттенка приглашения. Он не заметил ее. Он для себя кидал камешки и смеялся для себя. Смех решил дело. Этот человек с его чиновничьей прической и бледностью потомственного горожанина мог быть тут. Он не нарушал.

Когда Пинна поднялась в «стекляшку» выпить обычную чашечку капучино, ее ждал еще один сюрприз: не за ее любимым столиком, за соседним, сидел еще один незнакомец — на этот раз лет тридцати, в совершенно не осеннем светло-сером костюме и больших очках. Он пил чай — кто пьет здешний чай? — и смотрел на озеро. Или на седого.

Через два дня, проходя по тропинке, она подняла голову и увидела за гнутым стеклом, справа, светлое пятно. А седой был уже внизу. Сидел на поваленном дереве и смотрел на воду. Она как-то сразу поняла, что он знает о ее присутствии, хотя шла она, по обыкновению, тихо. Но он не обратился к ней. Не мешал. Уже уходя, она вдруг поймала себя на мысли, что его присутствие не только не отнимало покоя у озера, но добавляло к нему.

Она как-то очень быстро привыкла проверять «стекляшку» перед спуском. Человек в очках был верной приметой. И только через какое-то время — может быть, через неделю или через две? — Пинна вдруг подумала, что для мужчины у озера постоянное присутствие наблюдателя в кафе может означать и что-то нехорошее. Метатель камешков настолько стал для нее частью пейзажа, что ей трудно было вписать его обратно в человеческое общество. Но вот, вписав, она забеспокоилась. И в тот же день подошла к нему.

Почему-то она решила обойтись без слов. Подошла, тронула за плечо, направила к краю тропинки — показала подбородком на светлое пятно наверху.

Седой улыбнулся и кивнул. В этот день человек в очках ушел из «стекляшки» раньше. По дороге назад, проходя по мостику, она увидела их обоих. Седой стоял к ней спиной и что-то говорил. Она была слишком высоко, ветер относил слова. Человек в очках смотрел на собеседника без всякого выражения — так же, как смотрел из окна.

Два дня их не было. А на третий она снова увидела за стеклом светлое пятно. И пошла наверх.

Заказала черный кофе без молока и, не спросив разрешения, подошла к уже занятому столику. Человек в очках встал, отодвинул стул, помог ей сесть. Глаза за стеклами оказались светло-карими, почти желтыми.

— Добрый день, Инна Сергеевна. Габриэлян, Вадим Арович. Чем могу быть полезен?

Конечно, он должен знать, как ее зовут. Она не удивилась бы, если бы он назвал ее Пинной.

— Вы здесь не одни, — сказала она.

— С моей стороны, было бы как минимум безответственно сидеть здесь, — он коротко повел ладонью в сторону стеклянной стены, отделяющей внутренность кафе от балкона, — если бы я был один. Я не один. Но этих людей все равно что нет. Они не видят вас, поверьте. Фиксируют, но не видят. Не беспокойтесь, Инна Сергеевна, здесь ничего не произойдет. Вообще ничего не произойдет. Ни с вами, ни с озером, ни с утками.

— А с ним? — неожиданно для себя спросила она.

— А с ним произойдет, — спокойно ответил желтоглазый. — Но не при моей жизни. И не при вашей, наверное.

Пинна смотрела на озеро, на мелкую чугунную рябь, на человека на берегу.

— Сейчас день, — сказала она. — Вчера вообще было тепло и солнечно.

— Ему четыреста сорок лет, — ответил телохранитель, или кем он там был. — Светобоязнь у них — болезнь роста. С возрастом она проходит.

На стене молоток — бейте прямо в стекло, и осколков поток хлынет больно и зло. Вы падете без вывертов: ярко, но просто, поверьте. Дребезг треснувшей жизни, хрустальный трезвон, тризна в горней отчизне, трезво взрезан виссон — я пред вами, а вы предо мной — киска, зубки ощерьте. И оркестр из шести богомолов ударит в литавры. Я сожму вашу талию в тонких костлявых руках. Первый танец — кадриль на широких лопатках кентавра: сорок бешеных па по-над бездной, чье детище — прах…

«Инна Сергеевна Козырева, 37 лет, инженер-мостостроитель. А-индекс — 89. В 22-летнем возрасте едва не стала жертвой нелицензированной охоты. С тех пор панически боится и очень не любит высоких господ. Носитель иммунитета (компенсация). Пинной ее называют друзья и домашние. Прозвище появилось в 7 лет, когда она отстаивала право в частной школе носить брюки (нарушение формы), утверждая, что Инна — мужское имя».

— З-за… — Рука сама потянулась к горлу. — Зачем вы мне…

— А вы предпочли бы не знать?

— Он мне… почти понравился.

— Если вам мешает, скажите. Вас больше не побеспокоят.

Губы Пинны чуть дрогнули. «Да, мешает!» — хотела было крикнуть она, но что-то не пустило. Наверное, понимание того, какая редкая птица этот высокий господин, если готов уйти только потому, что мешает человеку…

— И что, он в самом деле уйдет и больше не появится?

Человек в очках держал руку вдоль края чашки — то ли грел, то ли просто задумался о чем-то и остановился в движении. Как он пьет этот чай…

— Не знаю, уйдет ли он совсем. Ему здесь нравится. Но, по крайней мере, постарается не сталкиваться с вами.

— Вот как. С моими интересами считается высокий господин… Чем же я заслужила такую честь?

Человек пожал плечами.

— Это ваше озеро.

— Вы пытаетесь сказать мне, что среди них есть… хорошие люди?

— Нет, — решительно покачал головой телохранитель. — Хороших людей среди старших нет. Это физически невозможно. Функционально. Порядочных довольно много.

— Странно. Я думала, это одно и то же. Точнее… что хороший человек не может быть непорядочным. Порядочность — это… есть такое латинское выражение, я его забыла…

— Conditio sine qua non,[122] — кивнул телохранитель.

Да, конечно, их там, где-то «у них», там, за пленкой поверхностного натяжения, естественно, учат латыни. И может быть, искусству аранжировки букетов.

— И вы немного не правы. Хороший человек может быть непорядочным — если у него нет порядка в голове или в сфере психики. Это случается, и сам человек тут по большей части не виноват, потому что это задается воспитанием. Часто бывает и так, что хороший, но непорядочный человек со временем становится плохим. Как вы сами понимаете, непорядочность в отношениях с людьми приводит к тому, что люди начинают такого человека избегать, и тогда он либо наводит в себе порядок, либо ожесточается. А вот что непорядочный старший становится плохим старшим — это правило без исключений. Человеку в такой ситуации позволяет сохраниться собственная слабость. Собственная смертность. А у них более чем достаточно времени для того, чтобы пройти всю дорожку, до самого низа.

Ей показалось, что она поняла.

— Примеряете на себя?

— Нет, — покачал головой человек. — Мне и пробовать смысла нет.

— Интересно, — уголки губ Пинны поехали в стороны, — что означает слово «порядочность» в применении к индивидууму, который живет за счет тех, чьи жизни отбирает?

Ей вдруг стало холодно. Она сидит в кафе с телохранителем людоеда и обсуждает…

— Любая элита существует за счет жизней. Это, пожалуй, единственное, в чем воскрешенцы не врут. Мы пока не научились устраиваться по-другому. Вопрос в том, что идет обратно и стоит ли оно цены.

— И вы мне, конечно, будете доказывать, что стоит…

— Далеко не всегда. Причем для обеих сторон.

— Тогда почему вы… с ним? И кстати, кто он?

— Потому что это именно тот случай. А он — Волков Аркадий Петрович. Советник при правительстве Европейской России.

«Какая… честь».

Кто сказал: «Казанова не знает любви», тот не понял вопроса. Мной изведан безумный полет на хвосте перетертого троса. Ржавый скрежет лебедок и блоков. Мелодия бреда. Казанова, прогнувшись касаткой, ныряет в поклон менуэта…

— И вы… довольны собой? Своим положением?

Человек весело посмотрел на нее.

— Своим положением — чрезвычайно. Собой — большей частью нет, но это не имеет отношения к выбору профессии.

— А что так? Хлебное место? — Пинна тоже развеселилась. — Ведь опасность — это, как вы сказали, conditio sine qua non?

— В основном интересное. Во всех смыслах.

Пинна подыскивала еще один язвительный вопрос, как вдруг сбоку от нее возник…

— Вадим Арович, простите, что прерываю беседу, но нам пора. Кстати, представьте меня даме.

— Инна Сергеевна Козырева — Аркадий Петрович Волков.

Она кивнула, как марионетка. Последние пять минут телохранитель даже не пытался смотреть вниз — только на нее, — и она забыла, начисто, совсем забыла…

— Очень приятно. — Волков улыбнулся. — Это не формальность: действительно очень приятно. Мы вас не слишком обеспокоили? Вы придете завтра?

— Еще не знаю.

— Будет очень жаль, если не придете. Вы… подходите к этому месту. Вы молчаливы, сосредоточенны. Я даже удивился — сейчас таких людей мало. Довольно трудно уйти в себя, если никого нет дома.

Пинна поклялась себе не приходить, но на следующий день зачем-то пришла.

В «стекляшке» сидел не телохранитель, а сам Волков.

— Здесь отвратительно заваривают чай, вы не находите? До сегодняшнего дня я считал, что хороший цейлонский лист нельзя испортить.

Она кивнула.

В таком городе, как Москва, невозможно совсем избежать общества высоких господ. Они напоминали Пинне змей — блестящие, чешуйчатые, — и, пока они здесь, невозможно смотреть на что-то другое. А от Волкова почему-то можно было отвернуться. Он не занимал пространства. И не излучал спокойствия. Пинна всегда чувствовала, когда на нее давят, — с того дня. А тут просто можно было повернуть голову к стеклу. Посмотреть на верхушки деревьев. Наверное, она потому и забыла вчера, что он внизу.

— Есть две возможности поправить дело, — улыбнулся Волков. — Первая — пить кофе. Впрочем, он здесь тоже неважный. Вторая — отправиться туда, где чай умеют готовить. Я совершенно случайно знаю человека, который восхитительно готовит чай.

Она вдохнула, надеясь про себя, что сделала это коротко и незаметно, и посмотрела на людоеда прямо:

— Зачем я вам?

Тот прикрыл глаза.

— Мне нравится это озеро. И больше всего мне нравится в нем ваше присутствие. Вы сюда вросли. Без вас изменится пейзаж. Заставить вас приходить сюда я даже не то что не хочу. Это бесполезно. Мы ведь видим не только глазами. Сейчас вы… Я хочу, чтобы вы перестали меня бояться. Чтобы относились ко мне… ну хотя бы как к ящерице на камнях.

— Ваш… человек так быстро меня отрекомендовал вчера. Не сомневаюсь, что вам известно обо мне все. В том числе и то, почему мне сложно к вам так относиться.

— Не так уж и сложно. — Как-то совершенно незаметно они уже спускались по лестнице. — Вы говорите это больше в силу привычки. Пока вы не знали, кто я, вы не боялись. Если вам удастся развлечься, вы снова перестанете бояться. Ведь из сложившегося образа я, согласитесь, выпадаю.

— Я не знаю, каким должен быть ваш образ. Тот, что пытался меня, — она тщательно выговорила это, — загрызть… тоже, наверное, выглядел прилично.

Она не понимала, почему не кричит. Почему не бежит вниз по лестнице, забыв обо всем, кроме животного ужаса. Страх был, но его удерживало в рамках… всего лишь желание избежать неловкости.

— Вы ошибаетесь, Инна Сергеевна, — сказал спокойный вежливый голос из пустоты слева. Отчество он произнес, проглотив двойное «е»: «Сергевна». — Вас не пытался загрызть зверь. Вас ударила шестерней разладившаяся машина.

— Можно подумать, что я не попала бы под ту же машину, если бы она не разладилась. Я же знаю. Такие, как я… таких, как вы… интересуют в первую очередь.

Спускающийся рядом с ней людоед кивнул.

— Часто. Я, к сожалению, не могу вам показать — я могу проецировать только эмоции, а с видением это пока не получается, во всяком случае с посторонними людьми, — показать, какой это белый огонь. Желание вобрать, присвоить очень сильно, а сдерживающих механизмов у большинства из нас нет. Особенно поначалу. Слишком короткая дистанция между желанием и действием.

Она споткнулась, Волков не попытался ее поддержать, просто стоял и ждал, пока она выровняется и сделает следующий шаг.

За ключицу держитесь — безудержный пляс. Не глядите в замочные скважины глаз: там, под крышкою черепа, пыль и сушеные мухи. Я рукой в три кольца обовью ваш каркас, а потом куртуазно отщелкаю вальс кастаньетами желтых зубов возле вашего нежного уха. Нет дороги назад, перекрыта и взорвана трасса. И не рвитесь из рук — время криво и вряд ли право. Серный дым заклубился — скользим по кускам обгорелого мяса вдоль багряных чертогов властителя века сего…

— И вы сейчас…

— Я любуюсь. Озером. Травой и деревьями. Вами. Это большая роскошь — возможность полюбоваться, я редко могу себе ее позволить. Умеете «печь блины»?

— Никогда не пробовала.

— Это легко. Хотите, я вас научу?

День был немного ветреный, и поверхность озера зябко дрожала. По словам Аркадия Петровича, хорошему броску это не могло повредить.

— Сначала нужно выбрать камешек. — Он присел, перебирая гальку. Конечно, это озерцо, питаемое несколькими родниками, не могло обеспечить любителей романтики галькой в потребном количестве — ее завезли с морского берега. Аркадий Петрович перебирал крупные, похожие на индюшиные яйца или на гигантские фасолины, камни, пока не нашел несколько достаточно плоских и небольших камешков. — На первых порах лучше использовать почти идеально плоский и круглый камень. Потом можно будет брать в каком-то приближении, но поначалу чем больше это похоже на блин, тем лучше. Камень, — он поднялся на ноги, — мы держим вот так. Он свободно лежит на согнутом среднем пальце, его по окружности обнимает указательный и слегка прижимает сверху большой. Мы бросаем его параллельно земле, от бедра, с захлестом, как можно резче. Вот так. — Из всех камней он выбрал наименее плоский, выставил левую ногу вперед и, еще не опустив ее на землю, бросил камешек, не только рукой, а как бы всем телом, сначала закрутив себя, как пружину, вправо, а потом раскрутив влево.

«Раз, — безотчетно сосчитала Пинна. — Два… три… четыре…»

Камень булькнул лишь на шестнадцатом прыжке.

— Попробуйте вы. — Волков протянул ей гальку на раскрытой ладони, как пугливой лошади протягивают сахар.

Она сняла камень с ладони — осторожно, щепотью, чтобы даже случайно не прикоснуться. Плоский окатыш был теплым и неожиданно легким. Пинна взяла его, как показывали, — Волков сделал знак, чтобы она расслабила запястье, — размахнулась, бросила. Раз!

Камень прыгнул по воде, но на втором скачке легонько булькнул и ушел на дно.

— Отлично, — кивнул Волков. — На первый раз — просто отлично. Особенно для женщины.

Он засмеялся, увидев выражение лица Пинны.

— У меня нет предубеждений насчет женского ума и способностей, с возрастом они все выветрились. Просто большинство женщин сперва бросает камень из-за головы. Уж я не знаю почему. Попробуйте еще раз.

Он протянул вторую гальку, но Пинна нагнулась и выбрала камешек сама. На этот раз «блинов» было два.

— Великолепно, — сказал Волков с иронией, но без тени насмешки. — Скоро я вызову вас на состязание.

— Если с каждым броском у меня будет получаться вдвое лучше, вы проиграете.

— Вам — с удовольствием. — Он вынул из кармана наручный комм, который не издал ни звука — видимо, просто завибрировал. — Да, через пятнадцать минут я буду там. Ждите. — Спрятал обратно в карман. — Увы, мне придется оставить вас упражняться в одиночестве. До свидания.

Кто сказал — Казанова чарует лишь с целью маневра? Мне причастен пикантный полет на хвосте перетертого нерва. Мой напор сокрушит Гималаи и гордые Анды в монотонной свирепости черной и злой сарабанды…

Он не пришел в следующую субботу. И в воскресенье тоже. Все было хорошо. Как раньше. Как до того. А в пятницу днем в обеденный перерыв она решила все-таки выпить кофе в парке — и на подходе увидела блик на стеклянной стене. И вдруг удивилась себе, ощутив непонятное облегчение. Глупо и смешно. Смешно и глупо.

Она спустилась к озеру, подобрала гальку. Почти на ходу, резко, с захлестом бросила камешек от бедра.

Шлеп… шлеп… шлеп… шесть раз. Круги на воде — как на мишени.

В двадцати шагах от нее из ольховых зарослей выстрелил другой камешек. Шлеп-шлеп-шлеп-шлеп… Одиннадцать.

Не буду. Незачем. Все я знаю про их координацию движений. И читала. И видела.

Плоская шершавая поверхность. Камень слегка скошен вправо, повернуть. Не то. Семь.

Новый выстрел из соседних кустов. Девять кругов-мишеней… Сложная вязь переплетающихся окружностей… Небрежен? Поддается? Смешно.

Девять. Если сейчас и у него…

Двенадцать.

— Не отчаивайтесь, — прозвучало оттуда. — Поверьте, значение имеют только опыт и удача. А опыта у меня не так много, как вам кажется, — я не практиковался около четырех веков.

— Вы смотрите на меня как на предмет.

— Стараюсь, Инна Сергеевна. — Он оказался рядом (не шелохнулся ни один лист в кустах) и посмотрел на нее. — Мой… симбионт понимает, как можно хотеть красивую вещь. Присвоить, хранить… Пока я вижу вас так, он тоже видит вас так — они ведь неразумны в нашем смысле слова. Или сверхразумны, что, с моей точки зрения, одно и то же.

— Что значит — «симбионт»?

— Некая сущность, неразрывно связанная со мной и делающая меня тем, кто я есть. Она хочет быть моим хозяином, но пока что хозяин я. Ей приходится довольствоваться контрибуцией — дважды или трижды в год.

— Я… считала, это требуется чаще.

— Молодые чувствуют жажду больше. И плохо умеют ей противостоять. И обычно не понимают зачем.

Пинна подобрала гальку. Бросила. Пять.

— И как вы выбираете этих двоих-троих? С некоторых пор я пытаюсь понять, как можно оставаться порядочным людоедом.

— Это либо мои враги, либо приговоренные к смерти преступники, либо люди, готовые отдать мне жизнь добровольно.

— Лотерея?

— Личное соглашение. Мы встречаемся, я присматриваюсь к человеку. Если он кажется мне подходящим — нет семьи, нет близких друзей, его смерть не причинит никому боли, — мы знакомимся. Он узнает меня поближе, если хочет. Если нет, мы больше не видимся с ним. Я говорю ему правду о своих — точнее, моего симбионта — намерениях. Если он говорит «нет», значит, нет. У меня достаточно неприятелей, а на выбор среди приговоренных у меня безусловный приоритет.

— Но вы предпочитаете личные соглашения…

— Да. Действует дольше.

— Ваш…

— Референт.

— Референт сказал, что вам почти пятьсот лет.

— Меньше. Я родился через двадцать лет после основания Петербурга.

— И вы всегда…

— Врагов хватало всегда. Я ведь пошел на инициацию ради мести. Мне было семнадцать лет, я мало о чем думал, кроме этого. Это было на Камчатке, где я отбывал ссылку.

— В семнадцать лет?

— Я попал в Охотск в одиннадцать, вместе с родителями. Отец угодил в опалу в последние месяцы правления Петра Второго — он так и не узнал почему. Да и я потом не узнал. Там тогда все тряслось: кто-то что-то кому-то сказал, кто-то что-то перепутал… — Волков нашел наконец подходящую галечку, бросил. Девятнадцать. За середину ушло. — Мы жили в Охотске почти свободно. Я даже в море ходил. В Охотске тогда строили порт, вернее, притворялись, что строили. Когда вернулась экспедиция Беринга, им просто некуда было деваться. Я был молодой, сильный. Считать хорошо умел. Чертить отец научил. А люди Беринга были в таком фаворе — что им дела предыдущего царствования? Все уже сладилось почти. Я не знал тогда, да и никто у нас не знал, что летом тридцать седьмого Миних взял Очаков, и кто-то в Петербурге решил, что он стал весить слишком много. Отец во время оно был знаком с ним довольно коротко. И по нашу душу приехали. А начать решили с меня. Думали, что проще развязать язык мальчишке.

Пинна вдруг почувствовала, как откуда-то изнутри накатывает тяжелая, медленная ярость — ей потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что это не ее ярость. Просто Волков, видимо, забыл блокировать волну.

— Я молчал довольно долго. Не знаю, смог бы я продержаться сам или нет. Наверное, нет. Они хорошо знали свое дело, и им был очень нужен результат. И тут мне повезло. Или не повезло. Предыдущий губернатор зря забыл про порт и зря заелся с Берингом. Его посадили. И назначили нового, из ссыльных, кто под рукой. Бывшего петербургского полицмейстера, графа Девиера. То есть тогда не графа. Уже. Или еще. Это замечательная должность была — генерал-полицмейстер при Петре.

Пинна кивнула. Восемнадцатый век ее не очень интересовал, но она запоминала почти все, что читала, а читала много. С книгами, особенно с научной литературой, было спокойно. Она вдруг подумала, что Волков даже не спросил ее, знает ли она, кто такой Петр Второй или Беринг. Ах да, конечно. Если бы она не понимала, он бы заметил.

— Но отца уже успели. Он увидел меня — и не выдержал, оболгал себя, мать, родных, друзей… А дальше Охотска ссылать некуда. Все пошли под топор — я один торчал у них как гвоздь в сапоге.

Ярость угасла. Заблокировал? Успокоился?

— Только горе в том, — продолжал Волков, — что Антон Мануйлович некогда сам попал в похожий переплет. Вернее, он в них несколько раз попадал, но это уже было несмертельно, а вот первый раз… Он уже по одному этому мне помог бы. Но я ему еще и подошел. Вытащить меня у канцелярии он не мог. Побег устроить — тоже. Да я и умирал уже. Вот он и пришел ко мне как-то вечером и предложил. Он был старшим, Антон Мануйлович. С того самого первого раза. Сказал он мне, что я выживу. Что переживу даже собственную казнь. Ну и объяснил, во что это обойдется. Я согласился, сразу. Мне было все равно, что будет, лишь бы у этих ничего не вышло. Вот со всеми у них выходило, а со мной не выйдет.

— И не вышло, — сказала Пинна.

— Да. Признание ведь царица доказательств. И умирать я не спешил, хотя было очень похоже — кома после инициации, слышали? И мне… помогли. Придушили ночью в камере. В общую могилу швырнули и землей забросали. А в полнолуние я из комы вышел… Плохо себя помню в эту ночь. Это, как я потом узнал, характерно. Очнулся уже в доме Антона Мануйловича — он знал, куда я пойду. К кому. Столичные-то дознаватели уехали, а местные… специалисты… остались. Это в тридцать девятом было. Я нашел всех. Потом. Не сразу. Месть — блюдо, которое подают холодным, и кое-кто из них успел удрать и умереть своей смертью, но даже эти до конца своих дней боялись меня и помнили обо мне. Видите ли, — он хохотнул, — тогда очень серьезно верили в призраков. А в сорок втором Елизавета Петровна Девиера из ссылки вернула. Петербург увидел — не узнал. И я, когда высылали, маленький был, и город вырос.

— Но вы там не живете?

— Не смог его полюбить. Какой-то слишком… подходящий для старшего. Нарочитая декорация. Я предпочитал юг — и тогда, и позже. Мы очень удачно воевали с турками, так что я заодно и решал свои задачи.

— Вы служили в армии?

— Сначала светобоязнь мешала. А потом да. Естественная карьера. Время от времени личину нужно было менять — серьезное неудобство. Но Россия почти всегда с кем-то воевала, кто-то погибал, от него оставались документы… Не без курьезов обходилось — я дважды был комендантом крепости Грозная, к примеру, и во второй раз — уже в семидесятые годы — попал на старичка, который сидел там с двадцатых и помнил меня прежнего… Надо же, говорит старичок, вылитый наш командир… Пришлось сказаться собственным правнуком. А самое тяжелое время было, представьте, в двадцатом веке, в начале. После революции. До того мне приходилось притворяться человеком. Что не так уж сложно — я ведь им был раньше. А как притворяться простолюдином, если никогда им не был?

Что вы вздрогнули, детка, — не Армагеддон. Это яростный рев похотливых валторн в честь одной безвозвратно погибшей, хоть юной, особы. И не вздумайте дернуть крест-накрест рукой, вам же нравится пропасть — так рвитесь за мной. Будет бал в любострастии ложа из приторной сдобы. Плошки с беличьим жиром во мраке призывно мерцают — канделябры свихнувшейся, пряной, развратной любви. Шаг с карниза, рывок на асфальт, где червем отмокает прах решенья бороться с вакхическим пульсом в крови.

— Но вы же… ходили на лов, чертили… — Пинна с трудом отдала себе отчет в том, что этот человек… то есть нечеловек… по-настоящему интересен ей.

— Понимаете, Инна Сергеевна, дело не в привычке к ручному труду — она-то как раз у меня была. Дело в языке, культуре, в манере двигаться, наконец. Вы этого не застали, это кончилось задолго до Поворота, но реформы Петра разрезали страну надвое. Мне легче было бы стать своим среди эскимосов, чем, скажем, среди уроженцев какого-нибудь московского посада или рабочего пригорода, а уж про деревню лучше и не вспоминать.

— Но вы как-то смогли… приспособиться? Не уехали за границу, не…

— Страна все-таки очень большая. И потом, старшего после ста — ста двадцати лет достаточно трудно убить. Меня несколько раз расстреливали. — Волков фыркнул. — Разумнее было позволить им это сделать, чем дать им понять, что я такое. Это были люди без предрассудков, они бы с удовольствием меня использовали. Да, лет двадцать было очень плохо, а потом началась очередная мировая война, после нее уже стало легче.

Он поднял на Пинну свои круглые глаза и странно моргнул.

— Уж не жалеете ли вы меня, часом, Инна Сергеевна? Не надо. У меня был выход. Для меня отвратительный, но верный: или гарантированная смерть, или превращение обратно в человека, а потом все-таки гарантированная смерть, ибо люди смертны. Я кровопийца не в силу превозмогших меня обстоятельств, а по своему выбору. И сейчас я на охоте.

— Почему он для вас отвратителен?

Волков снова запустил камешком в озеро — и, к огромному удивлению Пинны, промазал: с резким всплеском и фонтанчиком брызг камень ушел в воду, как пуля.

— Во-первых, он требует от меня поклониться существу, которое прошло мимо меня, когда даже упырь задержался и помог. В качестве оправдания мне говорят, что это существо прошло так же мимо собственного Сына, но это их дела. Я знаю, что оно есть и что оно могущественно, но отказываюсь признать его добрым, и уж тем более отказываю ему в праве судить, а значит, и прощать меня. Если их доктрина верна и этот великий Никто осудит меня на вечные муки, так тому и быть. Он будет не первым, кто пытался меня порвать на части из соображений высшего блага. И пусть мне уже никто не поможет, но никто и не помешает относиться к тому, кто все это устроил, с чем-либо кроме презрения. Это во-первых. Во-вторых, я не хочу быть человеком. Слишком много я этой породы насмотрелся, во всех видах. Мы не зря называем себя старшими, Инна Сергеевна, потому что люди, в большинстве своем, дети. У них мелкие, детские интересы и мелкие, детские свары. Когда нас арестовали, наше немудрящее добро растащили соседи: все знали, что из тайной канцелярии живыми не выходят, чего добру пропадать? Я даже не был в обиде, когда узнал: разве можно обижаться на ребенка, который тащит у тебя табакерку, думая, что это игрушка?

— А ваши старшие лучше?

— В основном хуже. Там, где большинство людей попросту не может, они обычно не хотят.

Пинна промолчала. Ей не хотелось говорить, не хотелось кидать камни — все было как-то… безнадежно.

— Вы любите подранков?

— Если вы сейчас, — Пинну опять обдало, в этот раз скорее эхом — чужого раздражения, чужой ярости, чужой жизни или не-жизни, — пошлете меня в преисподнюю и решите жить… ну, хотя бы этим озером, я буду чрезвычайно рад.

— Убирайтесь к дьяволу! — крикнула Пинна, развернулась и побежала прочь.

Она не ходила на озеро еще две недели, но каждую ночь ей снилось, что она гуляет рука об руку с четырехсотлетним седым юношей.

Дни были однообразны. Работа, книги, иногда видео, редко — Сеть. В Сети она искала информацию о действиях и перемещениях советника при правительстве Европейской России. И, странное дело, застарелая фобия оставила ее. В полнолуние она уснула без снотворного. Эти больше не имели права даже на ее сны — в них вошел Волков.

Она начала искать материалы. Снова обратилась к врачу. Для человека с ее историей это было вполне естественно. Нет, сказали ей. Невозможно. Это легенда — так же, как способность превращаться в животных или истаивать туманом. Старшие — эмпаты. Иногда способны к телепатии. Гипноз, эндокринное воздействие — так называемый поцелуй — это тоже возможно, но вы совершенно чисты.

Она знала, что врачи ошибаются. Потому что мир был ярким и отчетливым. Потому что она видела каждый листочек на тополе через дорогу. Потому что однажды утром она, проснувшись, первым делом попыталась записать услышанную во сне мелодию.

И чувствовала себя двумерным предметом в трехмерном пространстве.

И еще она знала, что Волков, когда дела не требуют его присутствия в дальних палестинах, приходит на озеро каждый день.

А ей не нужно было озеро — ей теперь хватало цвета неба, шороха проехавшей автомашины, улыбки случайного прохожего. Потому что существо, которое всерьез рассматривало возможность ее съесть, сейчас держало ее голову над водой. В качестве извинения. Или просто из симпатии.

Но главное — главное — ушел страх. Как будто отпустил старый нервный спазм, исчезла привычная зубная боль. И когда он ушел, Пинна поняла, что боялась не старших. Боялась людей.

Людей, окружающего мира, движений, решений… Да, с той ночи. Когда улица, на которой она жила, вдруг вывернулась наизнанку и захотела проглотить ее. С тех самых пор. Потому что предать могло что угодно. А сейчас она, странное дело, уже не чувствовала, а знала, что предательства можно ждать отовсюду, но жила с этим спокойно. От людей действительно нельзя требовать слишком многого. Они — дети. Они гоняются за дорогими и блестящими игрушками: квартира, машина, мебель, мультиканальный терминал… Ей вспоминался весенний танец бабочек над водой и невеселый смысл этого танца: спариться, отложить яички и умереть. У некоторых бабочек даже нет пищеварительной системы. Но все же их танец легок и прекрасен. Но все же человеческая жизнь хороша сама по себе, пусть она и уходит на ерунду.

Пинна вернулась на озеро. Три дня Волкова не было, и она знала почему: он ездил с президентом на какие-то переговоры в Брюссель. Без него на озере было… не так.

На четвертый день в обед он появился.

Нет. Не будет камешков.

— Зачем вы это сделали?

— Я ровным счетом ничего не сделал. Слово чести. Это вы сами.

— Я… — Пинна вдруг поняла, что сказать «не верю» она не может.

— Я «подтолкнул» вас там, в кафе, в самый первый раз. Убрал панику. Вы могли просто задохнуться. И все.

— Но теперь… мне… интересно только с вами.

— Очень жаль, Инна Сергеевна. Потому что вы мне можете быть интересны только в одном качестве. И разве вы не заметили мира вокруг?

— Я… я заметила. Этого недостаточно.

— Почему? Ну вот объясните мне почему. Он ведь хорош. Для меня. — Он посмотрел на Пинну в упор, и ее опять обдало эхом, только в этот раз она не поняла каким. Просто сильная эмоция, и все. — Он настолько хорош, что я стал тем, кем стал, чтобы жить в нем на своих условиях. Вы можете — я это просто вижу. Почему вы не хотите?

— Потому что я… не могу на ваших условиях… так, чтобы сделать их своими. И на своих не могу. Вы же не повернете так, чтобы вас не было. Вы отпустите меня и возьмете кого-то еще. Зачем мне?..

— Таких людей, как вы, я не беру против их воли. А тех, кого беру, не будет жалко даже вам. И если вас не устраивает положение вещей, отчего не попробовать изменить его? В подполье живут не очень долго, но живут.

— Я… не умею драться. И не хочу прятаться.

— А научиться? Измениться? Стать? Захотеть?

— Мне тридцать семь лет, Аркадий Петрович. Я боялась мужчин, боялась детей… поэтому я одинока. Я… нравлюсь себе такой, какая есть. Я не хочу учиться причинять боль. Не хочу менять это в себе. А научусь прятаться — снова стану бояться. Зачем?

— В жизни есть множество вещей, кроме страха.

— Это не страх. Мне хорошо с вами.

Треск разорванной ткани, бесстыдная мгла. В обнаженной нирване схлестнулись тела. Шорох кожистых крыл — нас баюкают ангелы ночи. Диким хмелем обвейся и стыло смотри, как звезда эдельвейса раскрылась внутри, как вибрирует в плеске соития мой позвоночник. Хрип дыхания слушай, забудь про шаги на дороге. Там пришли за тобой — только это до времени ждет. Ты нагая взойдешь на разбитые черные дроги, и безумный возница оскалит ликующий рот…

Он, видимо, заметил, что его слышно, и остановился. Теперь перед ней снова было пустое место, словно в картине вырезали силуэт, — ни деревья, ни вода не ощущались сквозь него.

— Вы сказали, — заторопилась Пинна, — что я интересна вам только в одном качестве. Ну что же, пускай. Но хоть как-нибудь. Я хочу быть вам интересной. Вы подарили мне жизнь. Какой она должна быть. Но без вас — я не хочу.

— Это все говорят. Я тоже говорил. — Волков улыбнулся. — Я влюбился в первый раз уже после того как. Но трагической истории не вышло — к счастью, Антон Мануйлович успел перехватить меня раньше. И очень доходчиво объяснил мне, что я собираюсь сделать.

— Я не понимаю, чего вы хотите. Вы говорите, что берете только тех, кто пришел к вам добровольно. Вот я. Я люблю вас. Знаю, что у нас ничего не получится. И хочу отдать вам только то одно, что вам от меня нужно. Почему вы не берете?

«Не получается. Не идет. Не умею. Вот этим, в частности, — подумал Волков, — я и отличаюсь от Него. Мы с Ним как люди и старшие. Я не могу, а Он большей частью не хочет».

— Потому что это я могу найти где угодно. А вы красивы, Инна Сергеевна. Вы красивы, и я хочу — вы спрашиваете меня, чего я хочу? — я хочу, чтобы вы жили. Без кокона.

— Сколько? — улыбнулась Пинна. — Тридцать, сорок… пятьдесят лет? Да, чувствовать воздух, солнце, траву — и одновременно… выгорать? Становиться брюзгой, переживать друзей… и знать, что где-то кто-то достался кому-то, не желающему себя сдерживать? И что есть вы, умеющий и желающий? Вы очень красивы, Аркадий Петрович. И я хочу, чтобы вы жили.

— Становиться брюзгой, накапливать желчь, переживать друзей, знать, что люди есть люди, и все равно. Это работа на всю жизнь. А вы просто слишком долго болели.

— Да. И я не хочу снова. Без общения с вами я вернусь туда, в кокон. Слишком хорошо. Слишком много.

— Вкусих мало меда, и се аз умираю, — пробормотал Волков.

— Да.

— Хорошо, — неожиданно легко сказал он. — Через три дня. Вечером, здесь же.

Леденяще и скупо ударит луна, содрогнется над крупом возницы спина, завизжат на дорожных камнях проступившие лица. В тусклых митрах тумана под крыльями сна расплетут пентаграмму нетопырь и желна и совьют на воздусях пылающий бред багряницы. Но не помни об этом в упругом пьянящем экстазе. Выпестовывай сладость мучительной влажной волны. Звезды рушатся вбок — лик ощерен и зверообразен. Время взорвано зверем и взрезало кровлю спины…

Через три дня. Она механически посмотрела на небо, но сейчас-то было светло… Ну конечно же. Он надеется, он уверен, что она не сможет — в полнолуние. Что застарелый страх — вот он, зашевелился уже — просто не выпустит ее из дома.

Пинна вдруг подумала, что ни разу не ходила на озеро ночью и что ночью это озеро должно быть необыкновенно красиво.

Полнолуние не обмануло. Озеро под луной было полынно-серебристым. «Почему серебро причиняет им такой вред?»

Страх не помешал ей. С ним оказалось легко справиться. Легко и… приятно. Но это оттого, что Пинна знала — в последний раз. Больше ничего не будет. На всю жизнь ее не хватило бы.

— Вы все-таки пришли. — От тени дерева отделилась еще одна тень. Волков был уже не в деловом чиновничьем костюме, а в джинсах, тонком белом свитере и чем-то вроде камзола без рукавов. Проследив ее взгляд, он сказал: — Да. Это еще одна из легенд: тень мы отбрасываем и в зеркале отражаемся. Просто, достигнув определенного возраста, мы обретаем умение создавать собственные фантомы. Проецировать их на сознание человека. В старину говорили проще: отводить глаза. Отсюда и легенды о тенях и отражениях.

Он подошел вплотную, коснулся щеки Пинны.

— Я надеялся, что вы не придете, Инна Сергеевна.

— Если бы вы могли себя видеть, — Пинна улыбнулась, взяла его за запястье, — вы бы поняли, что надеялись зря.

— А если бы вы видели себя…

— Расскажите мне…

— Нужно быть стихотворцем. И хорошим. Потому что слов нет. Я лучше попробую вот так.

В этот раз ее не затопило, просто она вдруг почувствовала, что где-то рядом горит огонь. Легкое светлое пламя. Что оно отражается от предметов, не заполняя собой, а только сдвигая, меняя оттенки, меняя сам воздух. Оно должно было остаться. И его не должно было быть. А еще оно в любую минуту могло стать пожаром, поглощающим все.

Какое там полнолуние… вода озера тянулась сейчас — и всегда, когда она приходила сюда, — не к спутнику Земли, а к ней.

— Вам понравилось? — Она вдруг поняла, что сидит на траве, в объятиях, которых так недавно и так сильно боялась.

— Все правильно. Вы не смогли бы долго быть со мной рядом. И я с вами. Только так.

— Вы согласны?

— Конечно.

— Больно не будет. Наоборот, очень хорошо. Я — знаю.

И озеро дрогнуло и стало серебряным. Конечно, конечно, они боятся серебра. Подобное ранят подобным.

Кто сказал — Казанова расчетлив, — тот врет неумело. Я люблю безоглядно врастать в прежде чуждое тело. Полночь, руки внутри — скоро сердце под пальцами брызнет. Я пленен сладострастьем полета на осколке взорвавшейся жизни…

Пустая оболочка человека лежала в его руках. Волков аккуратно опустил ее на траву, выпрямился, чувствуя себя помолодевшим, вдыхая ночной ветер, озеро и травы. Внутри у него еще пульсировали последние переживания женщины, и какое-то время он смотрел на мир ее глазами. Смотрел и смотрел, вбирал в себя мгновения, пока они не иссякли и краски ночи не растворились в его собственных вечных сумерках. Спустился к воде, наугад взял камень, запустил «блин».

Восемь.

Развернулся. Возле покинутой куколки уже стоял Габриэлян, вертя в руках карточку. Прекрасная льняная бумага, от руки выполненная надпись. Эту моду ввел Волков. То есть не думал ее вводить — просто не признавал штамповки, а все остальные пошли обезьянничать.

Аркадий Петрович кивнул. Габриэлян вложил карточку в ладонь мертвой.

Утром этот мешок неживой плоти найдут смотрители парка или патрульные милиционеры. Позвонят по номеру на карточке, и дневной референт советника Волкова предоставит им все необходимые объяснения и даже записи бесед в кафе и на берегу. Аккуратно возбужденное дело (сам Волков очень настаивал на том, чтобы дела по факту потребления возбуждались всегда) будет закрыто за отсутствием состава преступления: хотя у жертвы был иммунитет, ее поступок являлся актом добровольного дарения жизни, о чем свидетельствуют видеограммы. Родственники получат все необходимые компенсации и льготы. А симбионт Аркадия Петровича (наедине с собой он предпочитал старомодное и ненаучное слово «бес») успокоится на три-пять месяцев.

В отличие от многих других членов «аахенского клуба» Волков относился к «королевской охоте» не как к спорту, а как к утомительной обязанности. Он не собирал изображений жертв, не запоминал их имен, не устраивал частных музеев их памяти и не гонялся за знаменитостями. Но отказаться от «королевской охоты» совсем и перейти на приговоренных и недругов он не мог. Был минимум условностей, диктуемых creme de la creme[123] сообщества высоких господ. Пока — был. Потому что, когда условия станет диктовать Волков, эта ситуация изменится.

Но сейчас бесполезное остывшее тело на траве у озера покрывалось росой. Команда техобеспечения убирала камеры и отзывала снитчи — привычки шефа всем были известны, и любой поспорил бы на что угодно: пейзажи этого парка больше не интересуют господина советника. Ни в каком виде.

Иллюстрация «МЕМОРАНДУМ РОСТБИФА»

Отрывок из документа, известного в подполье и СБ как «Меморандум Ростбифа». Документ представляет собой расшифровку лекции, прочитанной руководителям боевых групп.

…Разговор о техническом обеспечении не имеет смысла, если не говорить о человеческом факторе. Исследуя статистику провалов в разных контрсистемах «от Ромула до наших дней», я прикинул, что по известным инцидентам причиной примерно трети провалов является тщательная работа полиции и контрразведок, в 15–20 % случаев — это техническое обеспечение, а вот оставшиеся 50–55 % — человеческий фактор. Цифры даны в некотором приближении, но я не думаю, что отклонение превышает пять процентов в ту или в другую сторону, буду благодарен за уточнения. Ничего неожиданного для меня в этих цифрах не было. Во все времена при любом уровне технического оснащения один человек всегда мог убить другого человека, если задавался такой целью и подчинял ей всего себя. С другой стороны, пять минут паники — и гибнет прекрасно оснащенная группа, затратившая на цель много месяцев подготовки. Конечно, современные технологии — вещь для людей нашей профессии достаточно неприятная. Незамеченная видеокамера или луч считывателя, незасеченный жучок, пролетевший не ко времени беспилотник, вертолет или спутник, лишний сенсор на двери, незаметный волосок, чешуйка кожи… но на все эти чисто технологические вызовы есть и технологические ответы, тоже достаточно простые в обращении. И куда опаснее всего перечисленного — внутреннее напряжение и страх перед Аргусом Паноптом.[124]

Меня в свое время потрясла история Георга Эльзера. Это был прекрасный, совершенно отчаянный одиночка, и у него почти все получилось. Но в нашем деле «почти получилось» — это совсем не получилось. План Эльзера не предусматривал возможности приостановки и отката назад — после того как Гитлер счастливо избежал взрыва, нельзя было застопорить «адскую машину». На определенном этапе любой план доходит до этой стадии, это не вина и не просчет Эльзера, просто случайность, которых в нашем деле более чем достаточно. Нас сейчас интересует вот что: если бы Эльзер не бросился в бега, не пытался перейти границу, а отсиделся дома, его бы никто и никогда не поймал. Гестапо действовало по стандартной схеме — они хватали всех, кого подозревали в связях с коммунистами и социалистами или с английской разведкой, и мордовали по принципу «кто-нибудь что-нибудь да скажет». Обычно именно эта методика рано или поздно срабатывает: когда есть организация, кто-нибудь что-нибудь да знает. Кто-то делает фальшивые пропуска, кто-то передает сведения, кто-то крадет оружие, и, поймав одно звено, можно вытащить всю цепочку.

Но у Эльзера цепочки не было. Он сам крал динамит в каменоломнях и сам, проводя часы на коленях, долбил под него нишу в несущей колонне. На него никак нельзя было выйти. Никто о нем не знал ничего. Если бы, вместо того чтобы соваться на границу с открытками «Бюргербройкеллера» в кармане и значком члена Союза красных фронтовиков за лацканом (паника гражданского, измотанного годами внутреннего противостояния; мы еще поговорим об этом), он вернулся домой и лег спать, он ушел бы у гестапо между пальцев.

И что показательно еще — Эльзера пытали несколько месяцев, надеясь выйти на «английский след», выбивая сведения об организации, которой не существовало. У этого удивительного человека хватило мужества стоять на своем. Если бы он знал, как это делается, он мог бы скормить гестаповцам порцию превосходной дезинформации, и они бы ее съели, потому что в этих организациях не верят в одиночек, индивидуальный гений и личную волю.

С тех пор у спецслужб основательно изменились методы и структура. А вот мышление, склонное видеть за каждым человеческим действием некую систему, осталось прежним. Это и есть та сторона человеческого фактора, которую мы можем обернуть себе на пользу. Начисто ликвидировать человеческий фактор мы не можем — ибо мы люди, и с этим ничего не поделаешь. Остается только помнить, что на той стороне тоже люди, а те, кто считает себя чем-то большим, нежели человек, как правило, совершают самые грубые ошибки.

Но мы не Эльзер, не так ли? Мы организация, противостоящая организации. Мы не можем работать иначе, потому что одиночка способен изъять ключевую фигуру, но хорошо распределенная административная система ему не по зубам. Мы — организация. Однако, увы, если мы будем думать о себе так, мы обречены. Потому что именно как организация Служба безопасности бьет нас по всем статьям. Их больше, они в среднем лучше обучены, за ними технический и информационный ресурсы, которые нам не продублировать и не превзойти. За ними опыт организационной работы, который нам неоткуда взять. За ними — сотни специалистов-внешников, не связанных рамками служебного распорядка и просто собирающих и анализирующих информацию в самых неожиданных сферах. Даже будь мы сообществом гениев, при конфликте «организация на организацию» порядок бьет класс.

Поэтому во время подготовки акции нужно как можно дальше уйти от организации как таковой. Автономная группа, действующая в чужом городе при минимальных контактах с местной сетью, а то и вовсе без них. При любой возможности создавать для такой группы незасвеченные источники материальных ресурсов. Связи членов группы среди полезных людей на транспорте, в прессе, в криминальной среде, в армии, где угодно, должны быть как можно более широкими, но лежать вне организации. Одним словом, «иметь систему и не иметь ее».

Я говорю это, не сомневаясь, что это услышат в СБ, и слегка злорадствуя на их счет. Потому что в СБ все это давно знают и тратят непропорционально много усилий на тех, кто действительно умеет применять эту максиму к жизни. Они имеют систему. Меняются технологии, растет батарея методов, но вот мышление осталось прежним. И они ничего не могут поделать с этим фактом.

Все это велосипед. Понятие «карантин» впервые ввели в начале XVIII века, и я уверен, что если бы мы добрались до рабочих записей каких-нибудь коллег времен строительства кэр Энгуса, то обнаружили бы там те же самые принципы. Но на этом велосипеде можно уехать довольно далеко. В нашем случае это вообще единственный способ уехать. Дистанцироваться от своей системы и знать чужую. Ее должностные инструкции, границы полномочий, уровни раздражения, слепые места и типовые зоны действия человеческого фактора.

Часть этого я собрал для себя и делюсь — см. файл «Приложения». Источники открыты, любой кому не лень может дополнить эти сведения. Я же хочу пока сосредоточить ваше внимание на двух моментах, которые мешают нам стать успешными велосипедистами.

Первый — то, о чем я уже упоминал, ситуация внутреннего противостояния, психологический барьер, отделяющий «наших» от чужих. Он сплошь и рядом мешает нам устанавливать среди гражданских как полезные, так и совершенно бесполезные (и потому жизненно необходимые) контакты. А ведь классик очень давно заметил, что крестьянин запомнит человека, проехавшего через деревню молча, и забудет того, кто остановился потрепаться.

Очень трудно вписываться в ожидания людей, не отслеживая этих ожиданий. Не продолжая какой-то своей частью жить, как все, и думать, как все. Не менее трудно отслеживать их, одновременно пребывая в готовности в любую минуту «перепрыгнуть через пень» и обернуться из законопослушной зверюшки волком. Но это необходимо уметь.

Второй момент, сильно осложняющий нам жизнь, — мы забываем, что на той стороне тоже люди. Они кажутся нам монолитной ратью, где всегда есть свежие бойцы на подмену и проблем у этих бойцов не бывает. Мы постоянно забываем, что на самом деле это не так.

Приведу пример из чужой области. Когда я был еще на легальном положении, на Западной Украине произошел грандиозный скандал. Смотрящий объявил несколько пограничных районов зоной свободной охоты, что само по себе чрезвычайного происшествия не образует. Но в этот раз погибли не только местные жители, но и несколько туристов. Погибли потому, что чиновник в службе связи просто забыл запустить программу, которая должна была отслеживать все неместные коммы и навигационные системы и автоматически посылать предупреждение владельцам. Не приказал. Был занят и замотался. А ведь речь шла не только о чужих жизнях, но и о его собственной. Любой из нас может навскидку вспомнить два-три таких же или похожих случая, о них регулярно сообщает в листовках и нелегальных комм-рассылках (глупейшая метода, вызывающая у гражданских только раздражение) наш информационный сектор, но большинство из нас не делают выводов, ограничиваясь эмоциональной реакцией, в то время как испытывать по этому поводу эмоции — дело гражданских, а наша задача — анализ и действие.

Сколько явок сгорело на такой дежурной процедуре, как поквартирный обход! Зачем-то начинали паниковать, убегать через задний ход, уничтожать вещественные доказательства… А ведь по ту сторону двери, как правило, находился чиновник, которого интересовало только одно — покончить с этой тягомотиной побыстрее и уйти домой. Ну и варк, держащийся вне поля видимости, но считывающий эмоциональный фон. В этом случае эмоция должна быть одна: законное раздражение человека, которого, например, вынули из душа.

Напомню об одном достаточно для нас неприятном, но тем не менее существующем обстоятельстве. Обыватель, как правило, не боится властей. Он боится неприятностей, он может ожидать, что соседи написали на него заявление, потому что он крутит громкую музыку в три утра или содержит стайку волнистых попугайчиков в антисанитарных условиях, но полицейский для него — это все-таки помеха, раздражитель, головная боль, а не враг. И наоборот. Полицейские не ждут от обывателей ничего, кроме обычной бестолковости, в неравных долях разведенной готовностью помочь, готовностью послать туда, куда ворон телят не заносил, и местными дрязгами.

И как же это возможно — живя все время со взведенными нервами, реагировать на ситуацию так, как реагирует на нее рядовой обыватель? Ответ: не жить со взведенными нервами. А для этого есть только один, но простой и верный способ: увидеть в противнике такого же человека, как ты.

Есть две крайности, в которые мы любим впадать: считать полицейского умнее себя и считать его глупее себя. На мой взгляд, самый верный подход — считать его равным себе и вникать в его проблемы. У него есть своя жизнь, есть девушка или жена и неизбежная теща, муж и свекровь, дети или даже внуки. Предрасположенность к язве желудка и выплаты за дом, взятый в кредит. Похмелье после вчерашнего праздника. Карточные долги. Алименты. Любимая недочитанная книга, назначенная на выходные вылазка на рыбалку. Он не может, не желает и не будет посвящать нам двадцать четыре часа в сутки. В большинстве случаев.

Бывают одержимые. Наши двойники с той стороны. Они редкость, напороться на такого — большая неудача, но важно помнить, что и они неизбежно видят проблему и действуют так, как диктует им система. Они понимают, что правила сковывают их, и ищут все способы обойти правила и ускорить процесс, но, на наше счастье, таких людей очень мало, а главное — им гораздо легче попасть под удар со стороны коллег, чем получить пулю от нас. И всегда нужно помнить еще одно. В мире есть огромное количество вещей, куда более опасных для нас, чем целенаправленная деятельность СБ. Лихачи на дорогах. Сбои в расписании поездов. Местный чиновник с манией величия. Любопытная соседка. Вот эти вещи нужно принимать в расчет в первую очередь. Стань тенью для зла, бедный сын Тумы, и страшный глаз Ча не увидит тебя.

На первых порах брать их в расчет трудно. Потом это становится рефлексом. Потом переходит в ведение интуиции. Но интуиция включается тогда, когда выключается страх. Мы должны приучать себя думать о полицейском и о сотруднике СБ как о человеке в первую очередь для того, чтобы перестать его бояться. Мы должны устранять внутреннее противостояние с миром, чтобы перестать шарахаться от чиновников и любопытных соседок.

Конечно, образ жизни неизбежно и сильно влияет на образ мысли. Мы бежим от семьи, регулярной работы, постоянного места жительства и со временем перестаем понимать людей, привязанных к родным людям и родным местам. А это понимание нужно поддерживать в себе, восстанавливать, пестовать, потому что с его утратой будет утрачена и способность мимикрировать под среду. Нужно выучить план города, расписание автобусов, поездов и прочего транспорта, не держа в голове готовящееся неизбежное бегство, а, напротив, внушая себе, что это твой город — и надолго, до самой смерти.

Тем более что это последнее может оказаться правдой.

Встраивайтесь в него, придумывайте бытовые причины своим поступкам, сделайте это привычкой. Вообще введите жизнь в привычку, и пусть она работает на вас.

Надо упомянуть еще одного — наверное, самого страшного врага: усталость. От этой жизни неизбежно устаешь, а отпусков и санаториев для террористов не предусмотрено. От усталости начинаешь делать глупости, даже когда прекрасно знаешь, что так нельзя.

Однажды и я устану и сделаю глупость. За этим последует неизбежная расплата, и мне очень не хотелось бы, чтобы вы потом говорили: я, мол, своей смертью подтвердил несостоятельность своих принципов. Вовсе нет — исключительно собственную неспособность их придерживаться. Но я протянул с этими принципами одиннадцать лет, чего и вам желаю.

Извините за лекторский тон — это старая привычка, которую не изжить.

Отрывок из письма В. Саневича (псевдо Ростбиф) к Е. Бенуа (псевдо Алекто), личный архив Алекто

И конечно, я не сказал этим ребятам главного: система вовсе не случайно работает именно так, как работает. Наши противники могли бы обходиться с нами иначе. Это известно точно. После Бостонского восстания они провели эксперимент — зачистили север Конфедерации до грунта, а потом тщательно пропалывали. Что получилось? Одиночки. Подростковые группы. Теория неограниченного террора. Рост неорганизованной преступности. Радикализация сельской местности и этнических меньшинств — не угрожающая самому положению вещей, но все же достаточно неприятная. И, в качестве коды, события семилетней давности. На них зашла со стороны солнца по-настоящему тайная подпольная организация. Представь себе, у них посреди столицы берут штурмом, успешно берут штурмом Цитадель, и делает это непонятно кто. Если бы в Новой Англии или в Канаде существовало организованное подполье, заговорщикам не удалось бы спрятаться. Кто-то что-то да засек бы. А так…

Понимаешь, я ведь был с ними знаком — по конгрессам, по конференциям, по работам. Я знал Рассела, Асахину, Логана, Гинзбург — я даже Кесселя знал. Я не берусь себе представить менее подходящий материал для успешной попытки переворота. Вот и в СБ, видимо, не могли, пока не пошла стрельба. Но постфактум они оценили масштаб ошибки. И сделали выводы. Во всяком случае, новоанглийскую модель они больше нигде внедрить не пытались.

Мы нужны им. Как вентиль, как источник информации — и да, кадров. Как санитары леса. И все, что я пока делаю, — учу молодых санитаров, как выполнять свои обязанности с наименьшим ущербом для себя и для леса. А еще у меня есть основания предполагать, что как минимум два человека в штабе оценивают положение дел примерно так же, как и я, и их оно совершенно устраивает. По разным, правда, причинам…