Мир приключений, 1927 № 11

РАССКАЗ О МИЛОСТИ

Р. Брусиловского

Иллюстрации А. Шпира 　

Тихо звенят янтарные четки. Зерно к зерну, — зерно к зерну, пока благостный вечер не сядет на узорчатые крыши базара. Благословенно солнце, мечущее пламенные стрелы зноя, но лучше, о, лучше — синие тени вечера, когда путник отдыхает на прохладных плитах мостовой, вытянув усталые ноги. Тогда раскрываются низенькие двери чай-ханэ, в узеньких переулках дрожит и замирает, и вновь рождается шорох и топот; веселые тени пляшут на белых стенах домов, веселые тени гуляк и ласковых женщин…

Тогда с облицованных фаянсом минаретов звенит печальное пение муэдзина. Краснозобые дрозды тихо посвистывают в платанах, из тусклых окон кофейни льется свет и широкими пятнами ложится на розовую пыль дороги. Да будет благословен Милосердый, создавший ночь для отдыха очей и светлой радости жизни!..

Зайди иностранец в лавку Райсуллы-бая. Все, чего захочет твой вкус и избалованная прихоть, ты найдешь в душистой полутьме лавки. Медленно поднявшись, Райсулла-бай поведет тебя в тайник, скрытый от грубых взоров, и ты увидишь редчайшие Сунгарийскпе ковры и драгоценную кисею из Баар-Дапэ, с вышитыми зелеными лунами, и янтарные мундштуки, работы Дикого Старца из Лунной Пади, и хрустальные чашки с опалами. изумрудами и яшмой. Ты увидишь в шелковых пакетах опиум и нард, и странный яд твоей страны, веселящий душу и зажигающий глаза блеском молодости!..

Зерно за зерном звенят четки, — тихо в лавке. С утра до вечера сидит под навесом Райсулла бай в голубой чалме, благоухающий, неподвижный, прикрыв седеющими ресницами зоркие глаза. Иногда забежит гарбаз за колечком для невесты, иногда веселая «лая» купит несколько капель розового масла. Она разотрет их между смуглыми своими грудями, и поцелуи возлюбленных будут напоминать мм сады далекой родины. Ушли «франги» из Тегерана, а лавка Райсуллы-бая не для нищих поденщиков, о нет! Бисмиллах! Они слишком бедны, чтобы окутать тело возлюбленной Басорским газом и покрыть любовное ложе коврами.

Тихо в лавке…

Кофе кажется горьким Райсулла-баю и анатолийский табак пресным для языка его. Уже приходили не раз гонцы, посланные купцами Гариры Адурагаба за долгами. Они встряхивали кожаными мешечками для золота и сокрушенно вздыхали, и почтительно качали головой, ибо Райсулла-бай был купцом старинного рода, он был честным и благочестивым купцом. И гонцы уезжали и приходили вновь, и уже презрительно молчали, сощурив глаза. «Франти» ушли. Лавка Райсуллы бая не для нищих. Денег нет. Иншаллах! Перенесем удар Милостивого с сердечным смирением. Подождем лучших дней…

Аллах не запрещает любить даже флейтисту из чай-ханэ, труд его не позорен. Но если возлюбленная его— дочь самого Райсуллы-бая, — что остается делать флейтисту, который молод, беден и бездомен? Скажите мудрые «ишаны», и вы дервиши, сидящие у ступеней храма, томимые полуденным солнцем. Не все ли горести человеческих душ вливаются в ваши уши и не исцеляет ли ваша молитва огорченные сердца? Он не выкупит ее ни певучей флейтой, его сестрой и другом, ни крепкими зубами, пи смуглым телом, ни своим искусством, заставляющим старых «хаджи» слушать его часами в душных комнатах кофеен. Гафи проходит не раз и не два мимо лавки Райсуллы-бая, он проходит ежедневно и, глядя мимо купца в просвет двери, почтительно кланяется ему, касаясь дрожащими пальцами лба:

— Да будет внимателен Аллах к твоим молитвам, высокочтимый Райсулла!

— Иди с миром, — равнодушно цедит купец сквозь зубы, лениво посасывая кальян.

И Гафл проходит с глухой скорбью в душе. Сегодня ее нет в лавке. В прошлый четверг она выглянула из-за двери, приподняв узкой рукой полотняный навес, и приветливо кивнула ему головой. В тот вечер он сыграл на флейте «Влюбленного шейха из Лаоры» и гости цокали языком и удивленно качали головой, слушая дивные рулады флейты…

Купец — это завоеватель. Подобно Искандеру Великому, он врезается где хитростью, где силой в неприступную твердыню неприятельской страны. Для отважного человека непроходимых дорог нет. Его ведет меткий глаз и твердая нога, а руки его поддерживают дочери Победы. Товары Райсуллы-бая не нужны Тегерану. Это верно. Но есть другие «франки» за дикими отрогами Угурвана. Они неспокойные люди, эти владыки огромной страны. Глухие вести передавали о них гонцы, идущие с путей Великой границы. Они убили своего царя и разметали за рубежи всех баев, они забыли бога и обычаи своей страны, и все милосердие своей властью отдали беднякам. И Джаладин-Гир, самый неутомимый и алчный из гонцов, рассказывал потом, что он видел в поле за Дурганом, как стальной бык, гремя и фыркая, взрывал землю под засев, и черные пласты земли летели легче пуха на осеннем ветру. Бесплодную землю засевали тяжелым зерном и земледелец с сожалением бросал это зерно в землю, ибо он не видел за всю жизнь такого полновесного зерна. И стальная ак-арба катилась по взрытому полю, а пахарь шел за ней, обнажив волосатою грудь и пел песню о Великом Вожде, облегчившем тяжкий труд его…

Райсулла-бай слушал его молча, вдумчивый и серьезный. И в первый раз он почувствовал надежду и окрылил ею гонцов. Так начался день Спелых Вишен, и этот день был первой ступенью к могиле Гафи…

Ранним утром сел Райсулла-бай под шитый навес лавки и долго сидел, ожидая флейтиста. Проворный кафеджи трижды перебежал из лавки в кофейню, звонко шлепая туфлями. В сутолоке базара медленно катились часы. Гафи показался в переулке базара. Он шел, опустив голову, в флейта его, обернутая полотняным чехлом, висела на его груди.

— Мир тебе, — неожиданно сказал купец. — Войди, Гафи.

Флейтист поднялся по ступенькам и стал у столба террасы.

— Войди в лавку, — ласково сказал Райсулла-бай, — мы побеседуем, и ты сыграешь мне на флейте.

Гафи сел на коврик и тихо провел губами по флейте. Он сыграл «Ночь в пустыне», когда верблюды храпят во сне и путники звенят оружием при ночном нападении. Купец слушал, перебирая четки, погруженный в глубокое раздумье.

— Слушай, — наконец заговорил он, — когда ты проходишь мимо моей лавки, ты опускаешь глаза и у тебя дрожат колени. Мудрому дано читать в сердцах людей. Я знаю твою тайну, Гафи…

— О, господин, — пробормотал флейтист, загораясь стыдом и опуская флейту.

— Ты скоморох, нищий, — жестко продолжал купец, глядя на него в упор — Ты многого хочешь, Гафи!..

— Прости, Райсулла, — глухо сказал Гафи, приподнимаясь с коврика и делая шаг к выходу.

— Погоди, — остановил его купец. — Я еще не кончил. Ты можешь взять Аджему, если…

— Если? — хрипло вымолвил флейтист и зрачки его глаз сузились.

— Если ты разбогатеешь, — равнодушно процедил купец, поправляя складки халата. Гафи закрыл лицо руками. Райсулла молча глядел на него, поглаживая голову.

— Если ты разбогатеешь — повторил купец, наклоняясь к флейтисту. — Слышишь, Гафи?

— Слышу, — ответил Гафи, затрепетав всем телом.

— Слушай дальше, — продолжал купец, медленно подвигаясь к нему. — Мне жаль тебя. Я хочу тебе помочь. Ты будешь моим сыном, ибо я стар и болен. И Аджема будет твоей женой…

— Клянусь дыханием уст моих, — сказал Гафи, скрещивая руки на груди, — я буду поддерживать твою старость, пока тебя не позовет к себе Милосердный.

— Ты должен перебраться через границу к «франги», у которых стальные быки…

— Я был там, — прошептал Гафи, — я знаю дорогу. Говори, господин.

— Я дам тебе — тюки драгоценного шелку и дам белого яду их страны, веселящего душу. Ты пронесешь его через ущелья и будешь неутомим и бдителен в пути. В городе ты продашь товар, который возьмешь с собой. И тебе дадут за него много денег, ибо товар этот там в цене и купцы платят за него сколько захочешь…

— Сколько захочу, — как эхо пробормотал Гафи.

— Когда ты вернешься трижды из пути, и я увижу, что ты честен и ловок, в тот день я прикажу Аджеме, и она станет твоей женой. Ибо я стар и болен…

— Дни наши в руках Мудрого, — ответил Гафи решительно. — Не забудь, Райсулла, положить у тюков оружие. За это платят кровью… Я пойду…

— Ты понял меня, — сказал купец, выпей кофе, мой друг. — И флейтист сел рядом с Райсуллой и пил кофе как равный, а флейта лежала на полу, но он забыл о ней…

Легкие ноги у путника, идущего по пути надежд. Студеные ручьи, стремглав летящие с вершин, поют ему о счастьи, и серебряные короны гор охраняют его отвагу. Потаенными межами идет Гафи, он бредет дикими ущельями Угурвана, где глухо стонут кедры и кричат орлы. Тюки с товарами плотно увязаны за спиной. Трижды в день, опустив измученные ноги в бегущий поток, отдыхает Гафи и съедает горсть вареного рису. В опасном пути тело должно быть легким и мысли ясными. Горсть рису, крупинка за крупинкой, съедает Гафи в короткие минуты отдыха… Бегут часы. В медленном круговороте пройдя раскаленное небо, падает солнце, как зрелый плод в корзину садовника. Высокие ели протягивают длинные тени, и свежая прохлада струится с далеких горных высот. Бесшумно всходит луна. День кончен. Бережно снимает Гафи тюки с натруженных плеч и прячет во впадине скалы, завалив тяжелыми камнями. Тело его дрожит от холода, Зубы стучат, но он не разводит огня. Там, за каменистым перевалом, бредут ночные разъезды урусов. Верхом, не смыкая глаз, рыщут они на косматых конях по горному кряжу Угурвана. Они увидят сверкающий глаз огня, а кони их и во тьме найдут дорогу… Смыкаются глаза. Тихо в пещере. Внизу звенит и плачет водопад, воют шакалы. Шуршат опавшие листья под упругой лапой леопарда. Глухо урча, он прыгает с камня на камень и тычет узкую морду в расщелину скалы. Он кружится у входа, хлеща хвостом по лоснящимся бедрам, и свет луны играет в зеленом золоте его зрачков… Бегут часы… Тени становятся короче.

Уступы гор рдеют на восходящем солнце, потоки огня бегут по излому скал. Гафи встает и умывается ледяной водой, Он бодр и весел. Слава Аллаху! Сегодняшний день — последний. Скоро покажутся хижины пахарей, и голубой дымок очага обрадует его сердце. Он войдет в город с восточной стороны, наймет осленка у мечети Эль-Могада и неторопливо пройдет по базару. Он — мирный странствующий торгаш, не больше. О, эй! Дайте дорогу!..

Последний перевал крут и опасен. Мелкий щебень крошится под осторожной ногой и с шумом падает вниз. Хватаясь за дикие корни, ползущие по обрывам, раздирая обувь о подводные камни, по пояс в воде, сжигаемый солнцем в просветах чащ, бредет Гафи в далекий желанный город. Последняя горсть рису съедена. Последняя крупинка благословенного зерна упала в его иссохший рот. Тюки с товаром давят спину и затрудняют дыхание. Ноют израненые ноги, разбитые острыми краями скал. Но нет преград для влюбленного и дуновение смерти не смущает его покой. В городе, в хижине последнего пастуха, он вдохнет жадными ноздрями благоухание кипящего пилава, омоет тело и освежится спокойным сном у догорающего очага…

Последнюю гряду холмов одолевает Гафи. Тропинка вьется над глубокими обрывами. Внизу клубится лиловая мгла, вверху гранитный кряж тяжко уперся в холодеющее небо. Наступает час намаза…

— О-гэй-й-й… там на дороге… стой!..

Скачущие тени мчатся через сожженное поле. Гафи, дико оглядываясь, прыгает с уступа на уступ. Багровые лучи заката хлещут по лицу, застилая глаза…

— Стой!..

Во имя Пророка! Куда укрыться? Литая стена гранита блещет и искрится в лучах догорающего солнца..

Внизу — бездна… Гафи оборачивается и с хриплым криком бежит назад. За ним дрожит и обрывается дикий свист погони…

Обрывая руки, Гафи карабкается по шершавой скале. Тюки раздавливают спину. В глазах мечутся красные круги, из-под ногтей сочится кровь…

Залп.

Раскинув руки, Гафи падает на жесткий щебень. Скорченные пальцы судорожно царапают холодный камень. Сцепив руки последним усилием, он хочет приподняться, но тяжелые тюки тянут вниз. Гафи слабо вздыхает и, откинув голову, лежит неподвижно. На его смуглое лицо падают косые тени смерти. Последние лучи солнца зажигают курчавый кустарник, ползущий по обрыву кряжа, вспыхивают и тонут.

На льдистом небе расцветают хрустальные звезды…