Мир приключений, 1959 (№4)

КАТАСТРОФА

С утра над усеченным конусом сопки Медвежьей встала темная, тяжелая туча. К полудню пошел снег. Он падал весь день крупными, пушистыми хлопьями. Дальние горы исчезли из виду за его густой завесой. Невысокие холмы, вокруг которых петлял тракт, заволакивались туманной, будто парной, дымкой. Ненастный день незаметно сливался с сумерками.

По тракту на средней скорости шла новенькая «эмка». Машиной управлял мужчина лет тридцати, с той ничем не примечательной наружностью, которая позволяет легко затеряться в толпе: худощавое лицо, не освещенное ни широкой улыбкой, ни открытым взглядом; фигура человека, в меру занимающегося спортом; одежда также не выделяла его — простое зимнее пальто, меховая шапка, сдвинутая на затылок.

Рядом с ним, откинувшись на кожаные подушки, сидела молодая женщина. Светлые пряди волос падали ей на лоб из-под фетровой шапочки.

Тракт был почти безлюден. Навстречу изредка попадались грузовые машины, идущие порожняком с Н-ского оборонного завода, куда они возили кирпич. Водители бегло оглядывали встречную машину. Так же они оглядели и мотоцикл с коляской, который шел позади «эмки». Если бы кто-нибудь из шоферов посмотрел внимательнее, он понял бы, что мотоцикл все время держится на одной и той же дистанции позади «эмки». Прибавит ходу легковая машина — начинает идти быстрее и мотоцикл, но дистанция остается неизменной.

Водитель мотоцикла первый заметил, что с «эмкой» происходило что-то неладное. Он коснулся рукой плеча товарища и указал глазами вперед.

— Вижу, товарищ Приходько! — прокричал тот сквозь ветер.

Ход «эмки» заметно убыстрился. Не сбавляя скорости, она понеслась под уклон. Дверца приоткрылась и сразу захлопнулась; машина сделала бешеный рывок, будто кто-то пытался выпрыгнуть, но был с силой втащен обратно. Машина вихляла из стороны в сторону. Резко дернувшись, она едва не свалилась в кювет. И опять стремительный рывок, словно потеряно управление.

Мотоциклист, поправив очки, нажал на газ. Его товарищ крепче ухватился за борт коляски. Они мчались, опасаясь упустить из виду странную машину.

А впереди за колеблемой ветром завесой густого снега происходило непостижимое.

«Эмка» летела с предельной скоростью. Она скользила по самому краю кювета, полного снегом.

«Если машина не перевернется, это еще не конец…» — думает водитель мотоцикла.

Но вот и конец. Рывок вправо — и «эмка» врезается в телеграфный столб. Задняя часть машины мгновенно поднялась в воздух. Белое облако — не то снег, взметенный страшным ударом, не то взрыв.

Спустя несколько секунд мотоцикл был на месте катастрофы.

— Поздно! — проговорил Приходько.

Он наклонился к бездыханной женщине, лежавшей среди развороченных и искореженных частей машины.

Меховое пальто ее распахнулось, и на шее женщины ясно видны были свежие ссадины. Миловидное лицо исказила гримаса боли.

Мужчина прерывисто дышал. Сознание покинуло его, покидала и жизнь. Жизни оставалось несколько минут, быть может секунд. Приходько услышал, как он что-то сказал по-русски, едва шевеля губами.

Затем умирающий дважды повторил немецкое слово. Приходько записал его. Он тронул мужчину за руку — пульса не было, сердце больше не билось. Отто-Генрих Келлер был мертв.

Катастрофа на шоссе произошла зимой 1939 года.

ЯВКА ПОТЕРЯНА

Поезд, идущий далеко на восток, всего несколько минут назад прибыл на станцию Н-ск.

Высокий, широкоплечий человек вышел с чемоданом из вагона и, затерявшись среди пассажиров, направился к ресторану. У входа он помедлил, будто раздумывая, быстро оглянулся и затем решительно шагнул в дверь.

Принимая от посетителя одежду и чемодан, гардеробщик подивился пышной, с рыжим отливом, шевелюре клиента, скользнул взглядом по молодому лицу и атлетической фигуре.

Выбрав место в дальнем углу зала, приезжий принялся разглядывать людей, разместившихся за другими столами. Их было немного. Потом он углубился в изучение меню.

Еле слышно шаркая по паркету мягкими туфлями, к посетителю подошла официантка с светлыми кудряшками, обрамленными накрахмаленной наколкой.

Он заказал двойную порцию ростбифа и кружку пива.

— А чего-нибудь более существенного не желаете ли? — с привычным радушием спросила официантка. — Есть превосходный коньяк.

— Непьющий! — буркнул приезжий.

Долго задерживаться в ресторане он не стал. Быстро покончив с едой и пивом, он молча расплатился и вышел.

На привокзальной площади приезжий постоял некоторое время у трамвайной остановки, покурил, затем отправился в город пешком.

От вокзала к центру города был не близкий путь. Злой ветер вышибал из глаз слезу; мороз, крепчавший к ночи, хватал за нос, за уши и щеки. Скрипел снег под ногами, а в свисте ветра приезжему чудилось недоброе. Он шагал и шагал, большой, настороженный, одинокий.

Он исколесил много улиц, пока не подошел к дому, который был ему нужен. Войдя в подъезд гостиницы «Обь», приезжий взглянул на часы.

В вестибюле он оглядел собравшуюся у окошечка дежурного администратора кучку претендентов на отдельные номера или «хотя бы на коечку». Мрачная физиономия дежурного, мелькавшая за стеклом, не предвещала ничего хорошего. Надпись над окошком извещала каждого: «Мест нет».

В креслах и на диванах безучастно сидели те, кому уже надоело топтаться возле окошечка. Некоторые дремали.

Вновь прибывший устроился на свободном стуле, закурил. Выпуская изо рта колечки дыма, он искоса изучал собравшихся здесь людей. Нет, человека, встречи с которым он ожидал, в вестибюле не было.

Заметив дверь, ведущую в парикмахерскую, он заглянул и туда. Работали два мастера. Один обслуживал клиента, а другой, насвистывая, правил бритвы. Из зеркала равнодушно глядело намыленное лицо какого-то старика.

Приезжий вернулся на свое место, переставил стул в затемненную часть вестибюля и, сев таким образом, чтобы видеть каждого входящего, стал терпеливо ждать. Звук открывающейся входной двери каждый раз заставлял его настораживаться. Он быстро окидывал вновь появляющегося острым взглядом и с досадой отворачивался.

Люди приходили, уходили. Одни суетились у заветного окошечка, другие, получившие номер или койку в общей комнате, направлялись к лифту. Часы показывали девять.

— Нет, батенька мой, видно, нам сегодня ничего здесь не дождаться! — раздался над головой рыжего хриплый бас толстяка в синей бекеше и лисьем треухе. — Надо, пока не поздно, искать частную квартиру. Оно вроде подороже, но зато надежнее. Могу составить вам компанию, если пожелаете.

— А разве пускают к себе незнакомых? — вопросом ответил вновь прибывший.

— Кому как повезет, а то бывает, что и в отдельных комнатах устраиваются, — тоном знающего человека проговорил толстяк. — Пойдемте!

— Большое спасибо, но я думаю еще подождать здесь. Авось кто-нибудь выедет.

— Ну, как знаете, а я пошел. До свидания, — сказал человек в треухе и вышел на улицу.

— Желаю успеха! — крикнул ему вслед обладатель рыжей шевелюры.

Неожиданная мысль осенила его. Когда часы пробили десять, он покинул гостиницу и пошел на трамвайную остановку. Улицы были пустынны. Редкие прохожие, закутав лица, подняв воротники пальто и полушубков, согнувшись, пробегали мимо. Издали слышались тяжелые вздохи завода-гиганта, вступающего на ночную вахту. Приезжий остановился, оглянулся, прислушиваясь, и глухо пробормотал:

— Странно, очень странно. Почему же никто не встретил?

Он сел в трамвай, идущий к вокзалу. В вагоне было почти пусто, дремала кондукторша; на передней скамье, тесно прижавшись друг к другу, шепталась парочка.

Выйдя из вагона, незнакомец торопливо направился к ресторану. Пройдя в зал, он задержался у искусственной пальмы и окинул взглядом столики. Кудрявая официантка еще работала. Он сел за свободный столик, обслуживаемый ею, издали приветливо махнул рукой. Она не заставила себя ждать.

— Так вы не уехали? Озябли?.. Сегодня кошмарный холод. Проголодались?.. Что же мы будем кушать? — Она вынула из кармашка блокнотик.

— Прежде всего скажите, как ваше имя?

— Галина. — Девушка чуть покраснела от неожиданности. Клиент показался ей при первой встрече таким угрюмым.

— Значит, Галочка, Галя. Можно мне так называть вас?

— Пожалуйста! А вас как зовут?

— Меня зовут Романом Ивановичем.

— Ну, вот и познакомились, — улыбнулась Галя.

— Вот что, Галюша, — ласково заговорил он, — давайте сначала договоримся, что вы не будете на меня сердиться за то, что утром я был таким невежливым. У меня, понимаете, страшно болел зуб, белый свет был не мил…

— Бедненький! — всплеснула Галочка полными руками. — Что ж вы мне не сказали? В нашей аптечке есть зубные капли. Хотите, принесу?

— Спасибо, Галочка, не надо. Теперь меня другие заботы одолели.

— Что-нибудь случилось? Вас не обокрали? — забросала она его вопросами, в которых чувствовалось участие.

— Потом расскажу. А сейчас…

— Ну конечно, сейчас вы хотите кушать. Есть сибирские пельмени.

— Обожаю сибирские пельмени, — оживился Роман Иванович, — тащите, Галочка! И сто граммов этого вашего, — он щелкнул пальцами, — чудесного коньяку!

— Сию минуту и накормлю и напою, — пообещала Галя и поспешила к буфету.

Пельмени оказались превосходные. И Роман Иванович, хватив рюмку коньяку, с жадностью поглощал их. Галочка вертелась возле стола и снова принялась расспрашивать его, что же с ним стряслось в городе.

— Фу-ты! — произнес, отдуваясь, Роман Иванович. — Вот и наелся. Спасибо! Ну, а насчет моих неприятностей… Ничего особенного не случилось. Просто я очутился в положении бездомной собаки и не представляю себе, что же нужно предпринять, чтобы не ночевать на улице. Все сложилось нелепо и, главное, совершенно неожиданно.

Хорошенькое лицо Галочки с вздернутым носиком и веселыми, бойкими глазами выразило живейший интерес.

Отвечая на ее вопросы, Роман Иванович будто нехотя рассказал: в Н-ск он приехал по письму приятеля устраиваться на работу. Сам он по специальности инженер. Приятель уже нашел ему приличную должность. Вся беда в том, что на дверях квартиры приятеля, «такого же холостяка, как и я», как бы ненароком вставил он, оказался замок. По словам соседей, приятель Романа Ивановича выехал в командировку, а сколько дней он будет отсутствовать — никому не известно.

— И вот я остался беспризорным, — грустно закончил Роман Иванович. — Знакомых в городе нет, гостиницы переполнены. Я до десяти вечера ждал. Даже койки не дождался.

— Ах, боже мой! Что же делать? Ко мне неудобно, — раздумывала Галя вслух, — тесно, квартирка крошечная, повернуться негде, да и мама строгая, незнакомого ни за что не пустит. Постойте, постойте! Да я вас за милую душу устрою у своей дальней родственницы. Она живет недалеко — здесь же, в привокзальном районе. Тетушка Никифоровна одна занимает целый дом из трех комнат и кухни. Да вы будете у нее, как у Христа за пазухой!

— Вы золото, Галюша! — на этот раз с неподдельным чувством отозвался Роман Иванович. — Не знаю, чем я сумею отблагодарить вас… А когда же мы направимся в тихую обитель?

— Я, Роман Иванович, освобожусь не раньше двух часов ночи. Придется вам поскучать.

— А пустит меня так поздно богоспасаемая старушка?

Галя заверила, что пустит.

Роман Иванович, маленькими глотками потягивая холодное пиво, лениво курил и изредка окидывал усталым, потухшим взглядом опустевший зал.

В два часа он и Галя ушли из ресторана и скоро постучались в окно небольшого домика, стоявшего на тихой, занесенной сугробами улице.

Все оказалось так, как обещала девушка: и добродушная, заботливая Никифоровна, души не чаявшая в хохотушке Гале, и чистенькие комнатки, одну из которых старушка за сходную цену предоставила в распоряжение Романа Ивановича. Отрекомендовав приезжего как своего старого знакомого, Галя ушла.

Она зачастила к Никифоровне, но, когда бы Галя ни приходила, квартиранта дома не было.

— По делам мотается, — отвечала на безмолвный вопрос девушки старушка. — Почернел даже от забот. Работенки подходящей не найдет, что ли? А так из себя мужчина вполне самостоятельный, сурьезный. Ты бы, Галочка, пригляделась к нему. Кто знает, может, тут и судьба твоя.

— Да, как же, приглядишься! Его никогда и дома не застанешь, — отвечала Галя.

А Роман Иванович стал замкнутым. Неудачи неотступно преследовали его. Ранним утром он покидал квартиру и пешком шел к Н-скому заводу, норовя поспеть туда к началу первой смены. Он тщательно всматривался в мелькавшие перед ним лица людей, направлявшихся к проходной.

Потом Роман Иванович спешил на станцию. Там он встречал все поезда, прибывающие с запада. Ровно в шесть часов Роман Иванович появлялся в вестибюле гостиницы «Обь» и просиживал там до десяти вечера. Он читал здесь газеты и время от времени спрашивал, не освободился ли дешевый номер — от дорогих номеров он неизменно отказывался, — сидел, курил и следил за всеми, кто входил в вестибюль. Питался Роман Иванович преимущественно всухомятку, где придется, домой возвращался не раньше полуночи и сразу ложился спать.

Так продолжалось уже десять дней. Человек, для встречи с которым Роман Иванович приехал сюда, все не появлялся. Рыжий стал нервничать, сделался мнительным. Повсюду ему чудились глаза, подстерегающие его; руки, готовые тяжело опуститься на плечи.

Подвыпивший прохожий, случайно задевший его безобидной шуткой: «Ты что, милок, бродишь тут, как потерянный?» — показался ему в первую минуту именно тем, кто выслеживает его. Он отшатнулся от пьяного.

«Так больше нельзя! — сказал себе Роман Иванович. — Нужно действовать!»

Это было на одиннадцатый день его пребывания в Н-ске. Разыскав нужную ему улицу, Роман Иванович принялся расхаживать по заснеженному тротуару вдоль небольшого трехэтажного дома. Вокруг не было ни души, из ворот никто не показывался, а войти в дом он считал для себя опасным. Он уже решил было уходить — сильно зябли ноги, а слоняться взад-вперед по пустынной улице было просто глупо, — но в это время из ворот вышел мужчина с лопатой в руках и занялся расчисткой тротуара. Оглянувшись и приготовившись в случае необходимости быстро ретироваться, Роман Иванович подошел к человеку.

— Послушайте, товарищ! — окликнул он его. — Вы здесь живете?

Мужчина еще некоторое время поскреб лопатой, будто не слыша, потом разогнулся, приставил лопату к штакетнику и, достав из кармана пиджака кисет, начал сворачивать папиросу. Закурив, он важно расправил пушистые усы и только после этого неожиданно тонким голосом спросил:

— Вы чего?

— Да вот, спрашиваю, вы живете на этой улице? — повторил Роман Иванович.

— Знамо, на этой, а то где еще! Я здешний дворник.

— Помогите, голубчик! Я, знаете, здесь в командировке, вспомнил, что в вашем городе мой давнишний знакомый живет, давно не виделись… Название улицы помню, а вот номер дома забыл. Я и хотел узнать…

— Фамилие? — коротко спросил дворник.

— Келлер, Отто-Генрих Келлер, инженер.

— Эва, хватился! Жил твой Отта тут, а теперь на кладбище обретается, — внушительно сказал усач. — Вон как вышло!

— Почему на кладбище? — растерянно спросил Роман Иванович и почувствовал, что ему стало очень жарко.

— Почему? Чудак! Потому что помер. Почему же еще?

— Умер? Келлер умер?

— Расшибся насмерть, едучи по тракту на своей машине. Сам погиб, и машина вдребезги! Чинить нечего. Новая машина! Недолго и попользовался…

— Почему же разбился? Пьян был?

— Этого я точно не знаю. Ни разу его под мухой не видел. А слух прошел, что по гололеду забросило его на телеграфный столб. Так уж оно вышло… — заключил дворник.

— Ну, а что с женой Келлера? — спросил Роман Иванович.

— Живехонька, голубушка, и, можно сказать, по случайности. Была она в отъезде, а то угробил бы ее Келлер вместе с машиной.

— Где же она? — Приезжий с неясной надеждой вскинул глаза на дворника.

— Тяжело ей стало после такого случая, заболела, съехала от нас и после не заявлялась. Была сначала в больнице, я ей самолично вещички носил. Она мне адресок новый дала, если письма будут или кто спросит ее.

— Адресок? Где же он?

— А у меня дома. Коли надо, спиши. Через несколько минут Роман Иванович вышел из дворницкой. В его обличье не осталось и тени растерянности. Он расплатился с Никифоровной, захватил свой чемодан и покинул гостеприимный домик, передав Гале сердечный привет и заверения, что считает себя ее неоплатным должником.

«Да ведь там же находится и Клеопатра! — подумал он, снова вглядываясь в бумажку с адресом. — Какое совпадение! Что же это — знак судьбы, перст божий?»

Той же ночью Роман Иванович исчез из города.

В ТАЕЖНОМ ПОСЕЛКЕ

Кончилась узкоколейка, оборвалась насыпь. За тупиком колея выходила прямо из нетронутого, в лунном свете желтоватого снега. На горизонте чернел лес. Над ним висел светлый рожок месяца. Необычайная яркость казавшихся совсем близкими звезд поразила приезжего.

Он разыскал станционного сторожа, расспросил у него дорогу в леспромкомбинат «Таежный». Сторож сказал, что ни поездов по узкоколейке, ни попутных автомашин на полустанке не ожидают, а когда появится какая-нибудь оказия, с которой можно добраться до «Таежного», — неизвестно. Может, и до вечера ничего не будет.

Высокий человек с небольшим чемоданом в руках нетерпеливо повел широкими, как у борца, плечами и спросил, сколько же километров считается до леспромкомбината. Оказалось, что идти надо километров десять. И он, не раздумывая, двинулся в путь.

Сначала дорога со свежими наметами снега шла по степи, потом привела в лес. Хотя ветер дул слабый, здесь стоял шум, невнятный и монотонный, будто шум дождя, который идет уже много часов подряд.

Забрезжил рассвет. Густой хвойный лес, со всех сторон обступавший путника, раздвинулся, и в белесой мгле показался большой поселок. Огромные снежные подушки на крышах делали строения издали похожими на покрытые белым кремом пряничные домики, выставленные в витринах кондитерских магазинов.

Десять километров были позади, перед приезжим открылся весь поселок. Его отстроили всего несколько лет назад, но, по понятиям таежного края, который раньше считался непроходимой глушью, а теперь так быстро оживал, поселок был уже не новый.

У реки стояли лесные заводы. Река, сибирская, широкая, летом величавая, сейчас, как ледяной мост, лежала между крутыми берегами. Морозный туман плавал в воздухе.

Несмотря на сорокаградусный мороз, грузчики работали в одних телогрейках. Люди подавали баланы[2] прямо на платформы со штабелей. Громадные стволы катились по помосту. Работали споро, с огоньком. Укладчики на платформах четкими движениями скрепляли груженый лес тросом. Женщины-учетчицы, пристроившись наверху, на крышах вагонов, отмечали на дощечках, заменявших здесь, на ветру, бумагу, уложенный лес: каждое погруженное бревно точкой. Вагоны и платформы обходил старый инженер-бракер, осматривавший казавшуюся ему подозрительной по качеству лесину. Старик, в облезлой лисьей шубе нараспашку, так увлекался своим кропотливым делом, что не замечал холода.

Приезжий подошел к бракеру. Ему пришлось дважды повторить свой вопрос, прежде чем старик понял его. Занятый своим делом, он отрывисто ответил и, не повернув головы в его сторону, досадливо махнул рукой, указывая направление. Проворчав под нос ругательство, высокий пошел по дороге, ведущей к двухэтажному зданию, видневшемуся между оголенными деревьями с засыпанными снегом грачиными гнездами. Вывеска у входа указывала, что здесь помещается клуб леспромкомбината.

Спустя несколько минут приезжий сидел на скамье в невзрачной комнатушке, пил чай.

Его собеседница, высокая, прямо державшаяся старуха, не сводила с гостя увлажнившихся глаз.

— Ах, Руди, где нам пришлось встретиться! — повторяла она. — Руди, сколько же лет прошло? Века!

— Клеопатра Павловна, я сообщил вам свое нынешнее имя вовсе не для того, чтобы вы тотчас забыли его! — с неудовольствием заметил Рудольф. — Не ровен час, вы проболтаетесь при посторонних… Ведь я не вспоминаю вашей родословной…

— О, не бойтесь, Руди! Воронцова обладает еще здравым умом и твердой памятью и умеет хранить тайны, — ответила старуха.

Этот тон и гордо поднятая голова совершенно не вязались с неряшливостью жилья, с засаленным, грязным халатом, мешком висевшим на длинном, высохшем теле.

Нет, она не могла, не могла не вспоминать о далеком прошлом!

— Ваш батюшка, если помните, приняв в свое время фамилию Кунова, — продолжала Воронцова, — никогда не имел повода сетовать на мою забывчивость. А ему в 1914 году грозили серьезные неприятности, и он во многом на меня полагался…

— Да я и в мыслях не имел обидеть вас, Клеопатра Павловна. Но ведь приходится напоминать об осторожности. Если мы еще хотим что-то сделать на этой земле, необходима конспирация. Вы поняли меня?

— Поняла, но я, Рудольф, устарела для конспиративных дел. Мой удел жить прошлым и выжидать, терпеливо выжидать могучего урагана, способного очистить Россию, ждать, поглубже забившись в эту щель, и дождаться…

— Нельзя ждать сложив руки. За такое ожидание никто платить не будет.

— Я свое отработала, милый Руди. Молю всевышнего, чтобы и вам довелось сделать столько, сколько сделала я для отечества и монарха! — быстро проговорила Воронцова, ее глаза вспыхнули.

— А ведь давно вы не произносили вслух этих слов, Клеопатра Павловна?

— Ох, давно, давно!

— Ну что же, — примирительно произнес Рудольф, — каждый вносит свою лепту… Только убейте меня, Клеопатра Павловна, не пойму, для чего вам понадобилось забиваться в эту дыру.

— Так сложились обстоятельства, мой милый… — Воронцова подняла глаза к небу, вынула из маленького изящного портсигара дешевую папиросу и закурила. — Расскажите лучше: как вам удалось разыскать меня и зачем вы сами пожаловали в этот медвежий угол?

— Ив медвежьих углах пребывают не одни медведи, — уклончиво ответил Рудольф и, не найдя пепельницы, с досадой бросил окурок к порогу. — Вы на первых порах сможете кое в чем помочь мне… Не беспокойтесь, ничего серьезного, — добавил он, заметив, что старуха нервно заерзала на табурете. — Сущие пустяки по сравнению с услугами, которые вы оказывали моему папаше. Ну, а разыскать вас в этой ссылке не представляло особых затруднений. Вы помните, кому вы оставили свой адрес в Ленинграде? Перед моим отъездом мы с этим человеком перебирали старых друзей и не могли не вспомнить хозяйку особняка на Мойке…

Воронцова сидела неподвижно, сгорбившись, и молчала, будто пришибленная словами гостя. Только грудь ее с хрипом поднималась и опускалась, глаза были полузакрыты. В комнатушке застыла напряженная тишина, было слышно, как под печкой неутомимо скребется мышь. Потом старуха заговорила, медленно, словно с трудом собирала разбегавшиеся мысли:

— Выслушайте меня, Руди, внимательно и, ради бога, не возвращайтесь больше к этой теме. Я беспредельно верила вашему батюшке, хотя у нас и были различные взгляды на некоторые вещи… Конечно, я оказывала ему ценные услуги, о которых вы так бестактно сейчас напомнили. Я знаю вас с детских лет, привыкла доверять и вам и не вижу причин изменять этой привычке. Говорю вам, как на духу: я давно отошла от дел…

— Так зачем же?.. — невольно вырвалось у обескураженного Рудольфа.

Воронцова властным движением головы заставила его замолчать.

— Всё, Руди, очень просто, вполне в духе времени. Негодяй, давший вам мой адрес, в свое время втянул меня в спекулятивные махинации. Когда клубок стал разматываться и нити потянулись к нам, он, чтобы выйти сухим из воды, сделал ловкий ход — подставил под удар меня, а сам остался в тени. Он боялся, что в случае ареста я могу выдать его, потому и сплавил меня сюда, к своей дальней родственнице. Недавно она умерла. А у меня нет уже ни сил, ни воли к перемене своей судьбы.

Воронцова опустила голову и замолчала. Молчал и Рудольф. Потом он сказал грубовато:

— Все ли вы сказали, Клеопатра Павловна?

— Нет, еще не все. У меня осталось кое-что, жалкие остатки фамильных драгоценностей. По нынешним временам это богатство. Моя единственная отрада, единственная надежда…

— А вы не боитесь, что ваши богатства потеряете и здесь?

— Здесь никто не знает моего прошлого. Я просто старая, нищая женщина, доживающая свой век в этой глуши. А надежда моя состоит в том, чтобы уехать отсюда куда-нибудь на юг, к морю, купить маленький домик с садом, разводить домашнюю птицу, сдавать курортникам койки, жить спокойно-спокойно…

— «Спокойно-спокойно»! — насмешливо перебил Рудольф. — У вас есть представление о том, как живут у Черного моря. Но знаете ли вы, что реализовать ваши драгоценности совсем не просто?

— Знаю. Время покажет, как это можно сделать.

— Ну хорошо… Что вы делаете на комбинате? Чем вы тут занимаетесь?

— Я двуликий Янус, а если пойти на искажение мифологии, то даже многоликий. Ну, начать хотя бы с того, что я незаменимый счетовод клуба. Затем правление клуба поручило мне заведование костюмерной… Да, в клубе есть и костюмерная. Здесь страшно увлекаются сценой, и почти все без исключения — простые рабочие, их жены, инженеры — играют в любительских спектаклях. Жизнь здесь однообразная, от города далеко, потому и…

— Понимаю, понимаю. Вас это тоже увлекает?

Старуха как бы не слышала вопроса.

— В моем ведении, — продолжала она все тем же высокопарным тоном, — находится вся театральная бутафория и реквизит. Я суфлирую во время репетиций и на спектаклях. И это еще не все! Меня используют в качестве помощника режиссера.

— А кто же режиссер? — спросил Рудольф.

— Один старик, который, кроме своей службы и сцены, ничем не интересуется. Инженер-бракер Горностаев. Может быть, вы заметили его? Такой энтузиаст в лисьей шубе…

— А-а… — промычал Рудольф. — Продолжайте!

— Ну вот и вся моя разносторонняя деятельность, которая дает самые скромные средства к существованию…

— При такой разносторонней деятельности, — снова бесцеремонно перебил Рудольф, — у вас должны быть обширные знакомства, широкий круг друзей…

— Представьте, нет, — невозмутимо ответила Воронцова. — Ничего этого у меня нет.

— Почему же?

— Что это? Допрос, Руди? — холодным тоном произнесла Клеопатра.

— Нет, только уточнение обстановки.

— Ах, Руди, мне не с кем здесь дружить. Грубые, примитивные натуры. Вечные скучные разговоры о производственных планах… Нет, увольте!

— Кто у вас бывает, в этих апартаментах? — Рудольф оглядел убогую комнату старухи.

— Никто, я ведь вам уже говорила. Впрочем, заходит сюда изредка некий… Сенька. Молодой человек, почти подросток, работает в бригаде такелажников, увлекается живописью и пытается писать декорации. Тоже из когорты народных талантов.

— Учтем народного Сеньку, — подхватил Руди. — Я намереваюсь обосноваться на вашем комбинате. Надо будет и мне приобщиться к самодеятельному искусству. Придется помогать Сеньке малевать декорации или его взять в помощники.

— Я теряюсь в догадках, Руди, и не нахожу ответа на простой вопрос: для чего вам понадобилась эта затея?

— Не всё сразу, Клеопатра Павловна. Расскажите лучше, что тут у вас, в лесах, нового?

— Новости у нас всегда одни и те же: добились таких-то показателей, внесли такое-то рационализаторское предложение, усовершенствовали агрегат. Вывешивают портреты героев, выпускают стенгазету со стихами, с шаржами, с передовыми статьями. Словом, от достижения к достижению.

— Язык у вас злой… — благодушно заметил Рудольф, — А скажите, Клеопатра Павловна, не появлялись за последнее время новые люди в комбинате?

— Не замечала. Да и не интересовалась, признаться.

— А мне интересно. Может быть, вспомните?

— Ах, да. Одна новая фигура появилась на нашем горизонте. На нее стоит обратить внимание. Красивая женщина!

— Кто она? — спросил Рудольф.

— Преподавательница немецкого языка в школе.

— Фамилия?

— Келлер, Наталья Даниловна Келлер.

Рудольф вздрогнул, хотя и ожидал услышать это имя.

— Вы ее знаете? — поинтересовалась Клеопатра.

Собеседник пропустил этот вопрос мимо ушей.

— Откуда приехала Келлер? — отрывисто спросил он.

— Не слышала. Судя по элегантным туалетам, она не провинциалка.

— Вы с ней разговаривали?

— Нет, только издали восторгалась ею. О Руди, это настоящая русская красавица! А как поет!

— У нее тут много знакомых?

— По всей видимости, нет. Держится она обособленно, грустит. Говорят, что красавица переживает какую-то тяжелую семейную драму. Подробностей никто не знает.

— Выясняйте все касательно Натальи Даниловны, даже мелочи. Особое внимание обратите на тех, кто ее окружает, ищет дружбы с ней.

— Это поручение, Руди?

— Да, и вы его выполните! — Рудольф посмотрел старухе в глаза. — А для того чтобы выполнить, вам придется отказаться от некоторых привычек. Не будьте такой отшельницей. Не забывайте об осторожности. И не забывайте моего имени. Я повторяю — нельзя ждать сложа руки. Может быть, вы боитесь?

— Нет, не то.

— Так что же?

— Я уже сказала: нет больше сил.

— Чтобы сделать то, что я вам поручил, сил нужно совсем немного. А потом они у вас появятся. Вы, как говорят здесь, втянетесь в работу. И в вашей жизни появятся новые ощущения.

— О, если бы так!..

— Мы будем встречаться, не демонстрируя своих свиданий. Верно?

— Да, так лучше, — согласилась Клеопатра.

— На прощание мне хочется сказать вам, дорогая Клеопатра Павловна, что я счастлив встретить здесь вас. И не потому только, что приобрел опытного помощника, нет! Вы мне во многом заменяли покойную мать. И думается мне, что я полюбил вас, как любил когда-то ее.

— О мой мальчик! Я тоже люблю вас, как сына. Господь да поможет нам!

Наступили зимние сумерки, когда Рудольф входил в управление комбината. Он заранее разузнал, в каких специалистах здесь нуждались. Его документы были в полном порядке.

КОНЦЕРТ

Зрителям понравилось, что певица была одета в нарядное, длинное, вечернее платье с блестящими украшениями, играющими на свету.

— В полном параде! — удовлетворенно заметил шофер газогенераторного автомобиля Пищик и оглушительно захлопал.

И платье певицы, и сложная прическа, и улыбка, которой она ответила на аплодисменты, казалось, говорили:

«Дорогие зрители! Я оделась так ради вас, потому что я хочу понравиться вам еще до того, как запою».

В знакомом каждому клубном зале сразу стало, «как в театре». После коротких вздохов, замечаний, брошенных шепотом, покашливаний наступила глубокая тишина.

Молодой лесоруб потянулся к уху соседа:

— Откуда артистка приехала?

Шофер Пищик ответил обиженным тоном:

— Ниоткуда не приехала. Наша, здешняя.

— Не встречал что-то такую.

— Учительницей в школе работает. Немецкий язык преподает. Понял, еловая голова? Уж который раз выступает в клубе!

— Я на бюллетене был, — словно извиняясь, объяснил молодой лесоруб.

Вел концерт бригадир такелажников Алексей Донской, пожилой мужчина в хорошем, тщательно отутюженном костюме. Он пошептался с певицей — это также всем понравилось, потому что напоминало настоящий концерт, — и объявил звучным баском:

— Наталья Даниловна исполнит арию Лизы…

Рукоплескания заглушили его слова.

Певица улыбнулась и еле заметно кивнула. Прозвучало короткое вступление. Пауза… И полились звуки, полные печали, страстная жалоба покинутой девушки.

Она взволновала всех в этом зале: семейных людей, девушек, молодых лесорубов, считавшихся отчаянными ребятами, старика — станционного сторожа, пришедшего за десять километров на сегодняшний концерт…

«И чего это мне сделалось так хорошо? — спрашивал себя Генка Пищик. — Ну, какое, в сущности, дело мне до этой самой Лизы, которая жила больше сотни лет тому назад? А вот берет за душу… И как берет! Почему?»

— Редкий голос для здешних мест… — пробормотал высокий, широкоплечий мужчина, сидевший у самой стены.

Он пристально смотрел на сцену.

Певица взяла последнюю ноту и замерла, слегка подняв руку, словно прощаясь с улетевшей мелодией.

В зале захлопали, зашумели. Лесорубы топали ногами, выражая этим свое одобрение.

— Браво! — кричали во всех рядах.

— Просим «Соловья»! «Катюшу»! Бригадир такелажников жестом призвал к тишине.

— «В далекий край товарищ улетает»… — запела певица.

Голос звучал так сильно, что казалось, ему тесно в четырех стенах, что рвется он наружу, в таежные дебри, в степь, чтобы звучать там на просторе и уйти далеко, за пологие холмы, укрытые мглой…

Концерт был окончен. Оркестранты укладывали свои инструменты, дежурные тушили свет в зале клуба. Но на сцене задержалось много людей. Каждому хотелось поздравить певицу с успехом или просто еще раз посмотреть на нее вблизи.

Пищик также был здесь. Он вертел во все стороны головой на несообразно длинной шее и не сводил с певицы влюбленных глаз.

На сцене оказался и высокий мужчина, сидевший во время концерта у стены. Он, по-видимому, выжидал, когда людей вокруг исполнительницы поубавится, чтобы подойти к ней.

За мужчиной из дальнего угла сцены незаметно наблюдал стройный, худощавый человек, одетый в черный полушубок и шапку-кубанку из черного каракуля.

— Ну что же, пошли, товарищ Приходько? — окликнул его директор комбината.

— Пошли, Григорий Петрович, — коротко отозвался тот.

И они направились к выходу.

Возле Натальи Даниловны теперь оставалось всего несколько человек, не спешивших расходиться. Молодая вертлявая женщина схватила певицу под руку и твердила, что она ни за что не отпустит ее, пока не напоит чаем со своим необыкновенным вареньем из ежевики и морошки.

— Ко мне! Ко мне! — повторяла она. — Переоденьтесь и ко мне!

Это была сослуживица Натальи Даниловны и ее соседка по квартире.

К певице подошел Пищик. Ему хотелось сказать что-то свое, особое, чтобы вышло не так, как у других.

— Наталья Даниловна… — торжественно начал он и осекся.

Певица вопросительно смотрела на него. Она улыбалась, ее улыбка смущала Пищика.

— Слушаю вас, Гена…

— Вы просто за душу берете, Наталья Даниловна! Я чуть не заплакал, честное слово!

Пищик для убедительности хлопнул шапкой по декорации. Поднялась туча пыли, кто-то чихнул. Пищик сконфузился и, все больше и больше смущаясь, машинально продолжал выколачивать пыль, повторяя:

— Дорогая Наталья Даниловна, вы сегодня так пели… так пели…

— Постараюсь петь еще лучше, Гена, — ласково сказала Наталья Даниловна.

— Лучше нельзя, честное слово!

— Разрешите и мне выразить свое восхищение вашим талантом, — раздался спокойный мужской голос.

К певице подошел широкоплечий мужчина высокого роста.

— Боюсь, что буду повторять уже сказанное другими, но что же делать. Талант покоряет всех. Позвольте, Наталья Даниловна, представиться: инженер-механизатор Кротов Роман Иванович.

Наталья Даниловна повернулась к говорившему и взглянула на Кротова. Перед ней стоял человек атлетического сложения, с уверенными манерами. Совершенно голый череп, голубые умные и холодноватые глаза, плотно сжатые губы большого рта…

— Я прибыл в ваши палестины недавно, по долгу службы, — продолжал Кротов, — но имею некоторое отношение и к искусству, как дилетант, конечно. Меня уже подключили к самодеятельности. Малюю декорации для здешней сцены. Прошу разрешения показать вам свои скромные труды.

Глаза Кротова с какой-то особой пытливостью впивались в лицо Натальи Даниловны. Она спокойно выдержала его взгляд, улыбнувшись повела плечами и просто ответила:

— Приятно, что прибыло пополнение в здешнюю самодеятельность. Но вот в живописи я мало смыслю. Вряд ли смогу быть вашим судьей.

Сослуживица Натальи Даниловны заторопилась:

— Пойдемте же, Наталья Даниловна. Нам завтра рано вставать!

Кротов откланялся.

Спустя два часа после концерта в поселке все затихло. Огни в окнах погасли. С окраины доносились захлебывающиеся звуки гармони и слышался хриплый собачий лай. Бодро постукивал движок небольшой электростанции.

Со стороны лесной биржи несся грохот бревен. Там работа шла круглые сутки.

Надвинувшиеся с севера снеговые тучи окутали всю территорию поселка непроницаемой тьмой. Но наблюдательный человек мог бы заметить, что вдоль стен и заборов, направляясь прямо к зданию школы, осторожно проходит человек в черном полушубке и шапке-кубанке.

Все спали в этот час. Спал Пищик, спала восторженная соседка Натальи Даниловны. Спал в своей не вполне еще обжитой комнате и новый инженер комбината Кротов.

Человек подошел к одному из окон школы.

Внимательно оглядевшись по сторонам, прислушавшись к ночным звукам, он легонько постучал в окно. Занавеска на окне шевельнулась, и вскоре женщина выскользнула из дверей.

Оба, тихо переговариваясь, отошли подальше от крыльца.

— Ну как? Он? — шепотом спросил человек в кубанке.

— Пока не знаю, — ответила женщина. — Где же его рыжий парик?

— Надо думать, в чемодане. Он снял его при выезде из города.

Они разошлись через минуту.

БЕЗ ПАРОЛЯ

Прошло несколько недель с того вечера, когда Наталье Даниловне представился инженер-механизатор Роман Иванович Кротов.

Давно не устраивали концертов и спектаклей на клубной сцене. Наступило горячее время: заканчивался очередной квартал. План был напряженный. Последний месяц должен был решить: сохранит ли «Таежный» переходящее знамя или его отвоюет другой комбинат, который выйдет на первое место?

Лесорубы почти не покидали своих участков, ели и отдыхали здесь же, в тайге, у костров, в шалашах, оборудованных наспех.

Водители тракторных тягачей день и ночь трелевали древесину от мест заготовки к лежневым дорогам.

Непрерывным потоком текли по лежневкам кряжи и бревна. Среди шоферов газогенераторных автомашин выделялся Гена Пищик, выделялся тем, что никогда не унывал. Он заметно похудел, длинная шея еще больше вытянулась, но песня, как всегда, неслась из кабины газогенератора. Голос певца охрип на морозе, и озорно звучали слова старинной песни: «Начинаются дни золотые»…

Ударили крепкие морозы, ветры бывали такими сильными, что становилось трудно дышать. Но нигде не замедлялась работа.

Тяжело приходилось в эту пору инженеру Кротову. Он понимал, что не может держаться в стороне от коллектива, относиться безучастно к работе. То дело, о котором знал он один, требовало, чтобы Кротов считался в числе лучших сотрудников комбината. Роман Иванович понимал это холодным своим умом, но бывали такие минуты, когда ему, привыкшему вести жизнь, невидимую для других, становилось трудно сдерживать бешенство.

Светает только в девять утра, но все поднимаются задолго до света, и инженер Кротов — одним из первых. В ремонтной мастерской холодно. Кротов в испачканном ватнике обходит машины, которые надо выпустить сегодня.

Вчера были неприятные минуты. Трелевочный трактор проработал полсмены и вернулся на буксире в мастерскую. Директор развел руками и сказал, сдерживаясь:

— Роман Иваныч, не ожидал от вас. Ведь наша с вами отдача должна быть больше, чем у других.

«Отдача!» Когда она кончится? Далекий север, неуютная комната, общая баня — это похоже на ссылку.

Сегодня график, завтра график… Завтра работа пойдет на лад — директор похлопает его по плечу:

«Сегодня на уровне, Роман Иваныч… И дело подогнали, и свою прогрессивку. Добьем квартальный, тогда можно будет и по пельменям ударить. Моя старуха — мастерица!»

Как он ненавидит все это!

— Посмотрите, Роман Иваныч, даже наша отшельница Клеопатра вышла на линию огня, — говорит Кротову директор.

Действительно, даже домоседка Клеопатра Павловна стала появляться на людях. Ей поручили читку газет в обеденный перерыв, и, кажется, это ее даже увлекло. Она внимательно прислушивалась к лаконичным разговорам, отвечала на вопросы, объясняла то, что могла объяснить. Старуха занималась этим каждый день. Вечером она иногда встречалась с глазу на глаз с Кротовым, но ничего полезного для него сообщить не могла. Да он и не ждал этого от нее.

Кротов много раз подстерегал Наталью Даниловну и подыскивал повод для встречи, но его неизменно постигала неудача. То Наталья Даниловна была занята — давала дополнительные уроки отстающим ученикам, то самого Кротова дела загоняли на отдаленные участки и он пропадал надолго.

Встречи же при свидетелях ничего не давали Кротову. Хмуро промямлив несколько ничего не значащих фраз, он уходил недовольный, ругая учительницу за ее недогадливость.

Дважды вечером он, провожая Наталью Даниловну, заходил к ней домой. Но и это ни к чему не привело. У Натальи Даниловны тотчас появлялась ее шумная соседка Людочка, мастерица варить варенье.

Наталья Даниловна говорила мало, зато Людочка трещала без умолку. Она хохотала, задавала Кротову неприятные вопросы:

— Ну, признайтесь, почему вы так рано полысели? Бурная жизнь, да? Почему вы до сих пор не женились?

— Потому что не встретил такой женщины, как вы.

— Вы шутите? Почему же вы пришли не ко мне, а к Наталье Даниловне? Сибирские морозы не охладили еще вашего темперамента? Все-таки в кого вы в конце концов влюбитесь — в меня или в Наталью Даниловну?

Кротов, ссылаясь на срочное дело, уходил, в душе посылая Людочку ко всем чертям.

А дни шли да шли, дни складывались в недели… Веяло теплом, покров снега стал рыхлым, приобрел сизый оттенок. Лед на реке вздулся, почернел…

В один из таких дней Наталья Даниловна вышла из квартиры директора комбината. Она только что закончила урок с директорским сыном, который в двух четвертях имел двойки по немецкому. Директор пообещал «содрать с первенца шкуру, если он и в этом квартале не выправится».

— Плохой педагогический прием, Григорий Петрович, — сказала учительница директору, когда они остались одни.

— Я уж и не знаю, какие приемы тут нужны. Догонит он других — я ваш должник на всю жизнь!

Идя домой, Наталья Даниловна глубоко, всей грудью вдыхала весенние ароматы, которыми был напоен воздух. Она радовалась отдыху, теплому дню.

На перекрестке из-за поворота неожиданно показался Кротов.

— Здравствуйте, долгожданная Наталья Даниловна! — произнес Кротов, довольно улыбаясь. — Не скрою, что я специально поджидал вас. Давно добиваюсь возможности побыть с вами наедине.

— Вот уж чего бы не подумала, — обронила Наталья Даниловна. — За чем же была остановка?

— Да вспомните, Наталья Даниловна! — взмолился Кротов. — Когда бы я ни подошел к вам, нам мешали. Один ваш цербер Людочка чего стоит!

Наталья Даниловна улыбнулась:

— Она вам неприятна?

— Признаться, терпеть ее не могу.

— Ну, не надо быть сегодня злым.

— Почему же сегодня?

— Вы только посмотрите вокруг! Что делается!

— Что делается! Обыкновенная весна.

— Весна всегда необыкновенна.

Незаметно они миновали территорию поселка и вышли к лесу.

— Свернем на опушку, — предложила Наталья Даниловна.

Небо было ясным, и с опушки виднелись далекие сопки с темнеющей тайгой на горизонте.

— Вот уж скоро лето… — мечтательно протянула Наталья Даниловна. — Эти склоны покроются яркими травами. Красные и желтые цветы зацветут на лугах. Таких нет в центральной полосе… Станет так хорошо, что забудешь свое горе, на время конечно…

Кротов насторожился:

— Мне говорили, что вы переживаете какую-то личную драму… Не понимаю, как такая женщина, как вы…

— Мы недавно знакомы, — прервала его Наталья Даниловна. — Вы многого не знаете, потому и не понять вам.

— А если вы ошибаетесь и я понимаю решительно все? — медленно произнес Кротов.

Наталья Даниловна с недоумением пожала плечами.

— Послушайте, Наталья Даниловна, — продолжал Роман Иванович, — много раз я собирался вызвать вас на деловой разговор…

— Какие у нас с вами могут быть деловые разговоры?

— Прежде всего вы должны ответить на мои вопросы. Разрешите?

— Задавайте, если это нужно.

— Да, нужно и очень нужно. Не праздное любопытство руководит мной. Почему вы, русская женщина, с таким русским лицом, с именем Наталья Даниловна, носите немецкую фамилию Келлер?

— Это фамилия моего мужа.

— А где ваш муж?

— Погиб самым нелепым образом. При автомобильной катастрофе… — нехотя пояснила Наталья Даниловна.

Она заметила, что Кротов насторожился, что он каким-то особым взглядом посмотрел на нее.

— А вам известно, чем Отто Келлер занимался в Советском Союзе?

— О! Вы знаете его имя? — воскликнула Наталья Даниловна. — Да, мне известно, чем Отто Келлер занимался здесь.

— Вам все известно?

— Все.

— У него не было от Вас секретов?

— Уверена, что нет! — твердо отчеканила Наталья Даниловна. — Но не кажется ли вам, уважаемый Роман Иванович, что наш разговор принимает несколько неподходящую форму для малознакомых людей?

— Нет, мне кажется, что все пока идет нормально и развязка приближается! Минуту терпения, и все станет на свое место. Скажите, Наталья Даниловна, Отто Келлер никогда не упоминал моего имени?

— Нет, — спокойно ответила она, — имени Романа Ивановича Кротова мой покойный муж никогда не упоминал. Впервые я услышала это имя из ваших уст.

Неподдельное изумление и как будто вызов были в глазах Натальи Даниловны.

— Ну, а если на мгновение предположить, что моя настоящая фамилия не Кротов? — Он испытующе посмотрел на нее.

— На предположениях можно далеко уехать, — хладнокровно ответила Наталья Даниловна. — Если следовать за вами, то можно договориться до того, что и моя настоящая фамилия не Келлер, а какая-то другая.

— Ну нет! Имеются веские доказательства, что вы именно Наталья Даниловна Келлер и прибыли сюда из Н-ска после гибели мужа. Мне даже известно, что смерть мужа настолько на вас повлияла, что вы были не в состоянии появиться в своей городской квартире.

— Да, вы кое-что знаете обо мне. Кое-что… — иронически заметила Наталья Даниловна и повернула назад, к поселку. — Однако мне пора возвращаться. Вы проводите меня, Роман Иванович?

— Постойте! Я считаю, что наш разговор далеко не закончен…

— Тогда продолжайте, — согласилась она и остановилась.

— Почему вы не спрашиваете, как моя настоящая фамилия? Ведь я убежден, что Отто Келлер рассказывал вам обо мне.

— Отто Келлер мне многое рассказывал. Что ж, если есть необходимость, назовите вашу «настоящую фамилию». — Она произнесла это с явной насмешкой.

Кротов одобрительно посмотрел на нее:

— Вашей выдержке может позавидовать любой мужчина, видавший виды. Да, Отто Келлер мог бы гордиться своей школой.

— Действительно, я прошла хорошую школу, — скромно ответила Наталья Даниловна.

— Я начинаю понимать, почему Келлер полюбил вас…

— О! — подняла брови Наталья Даниловна. — Это тоже входит в наш деловой разговор?

— Вы хотите подшутить надо мной, но я не обидчив. Объясняться с вами меня заставляет не любопытство, а долг.

— В таком случае ближе к делу! К долгу!

— Фамилия Куун ничего вам не говорит? — Кротов впился в нее глазами.

— А при чем тут вы, Роман Иванович? — вопросом ответила она и спокойно встретила его взгляд.

— Я — Рудольф Куун!

Наталья Даниловна неожиданно расхохоталась. Она смеялась звонко, весело. Потом, сдерживая себя, обратила смеющееся лицо к Кротову и сказала:

— Ну и лихо получилось! Прямо как на старой провинциальной сцене. Явление энное, те же и таинственный незнакомец. Вот что, — уже серьезным тоном продолжала Наталья Даниловна: — бросьте эту игру! Я не дура! Так и передайте подославшим вас ко мне фокусникам!

Она казалась не на шутку рассерженной.

— Как? — растерялся Куун. — Меня же еще и подозревают? Чего вы от меня хотите?

— Доказательств! Понимаете? Неопровержимых доказательств того, что вы именно Рудольф Куун, а не Кротов. До того как эти доказательства мне предъявят, я не знаю никаких Куунов и не могу вести с вами двусмысленных разговоров…

— Так… — Куун приблизил свое лицо к лицу женщины и произнес медленно. — Ваши любимые папиросы «Северная Пальмира»?

Она ответила без удивления и с усмешкой:

— Я не курю…

Рудольф похолодел. Мгновение он молчал, мучительно раздумывая… Ответ был совершенно неожиданным. Неужели на этом конец всему? Почему она так ответила? Отзыв, которого он ждал: «Теперь я курю „Люкс“», — не был произнесен… Наталья Даниловна не знает пароля! Что же это — западня?

Куун думал с лихорадочной быстротой. Надо что-то решить, сейчас же.

Но могла ли она узнать пароль? Отто погиб внезапно. Может быть, он не успел передать пароль жене? Или (самое страшное) он еще не подготовил жену к той работе, которую ей придется вести здесь. Может быть, и так. Иначе — зачем она уехала в эту глушь?

Но отступать было поздно. Приходилось идти на риск. Сколько сил отняла у него эта нежданная минута!

— Хорошо, Наталья Даниловна, — сказал устало Рудольф, — я представлю вам человека, помнящего меня с детства и знающего мою настоящую фамилию.

— Кто этот человек?

Рудольф несколько успокоился. Такой вопрос могла задать только соучастница Келлера. Он почти благодарно посмотрел на Наталью Даниловну.

— Этот человек — счетовод клуба Воронцова.

— Но это же старая, выжившая из ума старуха! И откуда ей знать ваше прошлое?

— Вы встречались с Воронцовой? Говорили с ней?

— Нет, я не обращала на нее внимания.

— Советую обратить. Это умный, но замкнувшийся в себе человек. В свое время она была близка с моим отцом — фон Кууном. Когда-нибудь я подробнее познакомлю вас с моей родословной. А принять облик свихнувшейся старухи Воронцову заставили обстоятельства…

Наталья Даниловна с интересом слушала Рудольфа. Он проводил ее до дома. Они простились, договорившись о дне встречи с Воронцовой.

РАЗГОВОР ЗА КУЛИСАМИ

Репетировали комедию «Слуга двух господ». Клеопатра Павловна готовила костюмы для спектакля, когда Рудольф и Наталья Даниловна вошли в ее чуланчик.

— Клеопатра Павловна, я привел к вам Наталью Даниловну.

— Прошу вас, милочка. Тут вы в своем кругу. Руди говорил о вас. Отодвиньте там бутафорию и садитесь.

— Дайте мне осмотреться, Клеопатра Павловна, — здесь у вас много интересного.

Костюмерная, она же мастерская реквизита, представляла собой большой чулан без дневного света. Сильная лампа под матовым абажуром освещала все углы. По стенам до потолка шли деревянные простые полки, на которых стояли, сидели, лежали куклы, маски, парики и всевозможные предметы театральной бутафории.

Но среди всего этого пестрого мира глаза посетителя приковывал к себе тряпичный человек в широких красных штанах. Немолодое лицо его выражало живость и усталость одновременно. Талантливой рукой лицу тряпичной куклы было придано выражение бесконечной человеческой усталости и скептицизма. Это был как бы символ обреченности и бессильного любопытства к завтрашнему дню. «Уходящий», — так хотелось назвать эту куклу.

Хозяйка перехватила взгляд Натальи Даниловны.

— Это мой друг Труфальдино. Он нравится вам? Моя работа.

— Талантливо! Он почти живой.

— Скоро он будет выступать в кукольной комедии. Я много говорю с ним. За те годы или месяцы, какие мне еще суждено прожить на белом свете, мы еще больше сроднимся с ним… Наталья Даниловна, Руди говорил мне о вас и о вашем покойном муже. Вам удалось побывать с ним за границей?

— К сожалению, нет, но мой муж много рассказывал о Европе. Отпуск он однажды провел в Париже…

— О, Париж!.. — воскликнула старуха. — И консьержка, конечно, говорила ему каждое утро: «Месье, сегодня день особенно чудесный, и Париж тоже!» Не правда ли? И каждый день был действительно чудесен…

Морщинистое, худое лицо Воронцовой освещалось синими и теперь еще не совсем выцветшими глазами. Она вспоминала людей, давно умерших, и события, давно прошедшие. Она говорила о Париже, городе ее молодости.

— В один из чудесных парижских дней на прогулке за городом я познакомилась с Иоганном фон Куун… О! Он тогда был совсем молодым человеком. Мы подружились. Дружба наша продолжалась несколько десятков лет. Особенно памятны мне встречи с ним уже в России, в Петербурге. Я хорошо знала и жену Иоганна фон Куун — Жюли, урожденную Ланскую. Это были родители нашего Руди… — задумчиво пояснила Воронцова.

— Разве они умерли?

— Умерла мать Рудольфа. Отец вынужден был бежать из России. Сейчас он в Германии… Не правда ли, Руди?

Рудольф кивнул головой. Он сидел молча, иногда усмешка набегала на его крепкие губы.

— Я рада, — говорила старуха, — что Руди дружит с вами. Бедный мальчик! Он так одинок… Руди показывал вам свою новую работу: декорации к «Борису Годунову»? Мы будем ставить одну картину из оперы.

Рудольф засмеялся:

— К сожалению, не удостоился. А заявку на критику Натальи Даниловны я сделал еще зимой.

— Ну право, Руди, покажите полотна! Рудольф поднялся. Они прошли в зрительный зал.

— Эй, Семен! — крикнул Рудольф.

Выскочил растрепанный подросток лет пятнадцати, вымазанный красками и углем.

— А вот верный рыцарь Мельпомены — Сенька. Быть может, он был бы величайшим театральным художником, если бы фортуна не сделала его пламенным поклонником газогенератора. Давай занавес, Сенька! Сцена у фонтана. Помните: «Я здесь не для того, чтоб слушать нежны речи любовника»… А ты, товарищ Семен, мне пока не нужен.

Сенька ушел, обиженно пожав плечами. Воронцова вернулась в свой чулан. Рудольф и Наталья Даниловна остались вдвоем в пустом полутемном зале.

— Ну как?

Трактовка темы была необычной. Фонтан казался не искусственным сооружением, а водопадом в глухом месте. Вместо парка, где встречаются Марина и Самозванец, был изображен заросший лес, мрачный, дикий…

— Я не ценитель живописи, — тихо сказала Наталья Даниловна, — но это я поняла.

— Что вы поняли? — требовательно спросил Рудольф.

— Вы написали то, что близко вам, — здешний лес, здешний пейзаж. Вы перенесли Самозванца в другую обстановку.

— В ту, которую я ненавижу! Да, вы поняли. Хорошо сделано?

— Неплохо, но страшновато.

— В жизни много страшного… Разве не страшно то, что они сделали с Россией?

— Рудольф, вы же очень молоды — вам тридцать лет. Что вы знаете о прежней России?

— Я знаю, что моя жизнь могла бы быть прекрасной, если бы не катастрофа 1917 года. Отец был вынужден бежать отсюда, мать рано умерла. Я мог получить блестящее образование…

— Но вы и так инженер, да еще и художник.

— Здесь я не хочу быть ни инженером, ни художником. Все равно у них всё разрушат…

— Нас могут услышать.

— Никого нет. А с вами я могу говорить откровенно. Только единицы, только сильные духом, те, кто управляют жизнью своей, имеют право управлять жизнью других, — они останутся. Остальные должны погибнуть! Это неизбежно!

Она внимательно слушала его, затем задумчиво обронила:

— Я не думала, что встречу здесь таких людей…

— Каких, Наталья Даниловна?

— Значительных.

Рудольф молча пожал ей руку:

— Ну, а теперь вы верите, что я Рудольф Куун? Верите доказательствам, которые я вам представил? Достаточно ли их?

— Достаточно.

— Вы должны мне верить во всем, — продолжал Куун, стараясь говорить как можно убедительнее. — Отбросьте всякие подозрения. Скажите, вы знаете людей, с которыми встречался Отто Келлер? — спросил Рудольф тихо. — Тех, которые ему помогали… — пояснил он.

— А вы разве их не знаете? — спросила Наталья Даниловна.

На ее лице было удивление.

— В том-то и дело, что не знаю. Черт бы побрал моего шефа.

— За что?

— За чрезмерную конспирацию. Все чрезмерное приводит к идиотизму. Он сорвал меня с насиженного места в Ленинграде, где я жил припеваючи, и погнал в Сибирь, дав единственную явку к вашему мужу… Видите, я откровенен с вами, Наталья Даниловна.

— Иначе я не поняла бы, зачем вы здесь.

— По милости дорогого шефа я топчусь у разбитого корыта! Но если поразмыслить, то и шеф не так уж виноват. Кому могло прийти в голову, что ваш муж глупейшим образом сойдет со сцены? И именно в такое время…

Рудольф с досадой в голосе оборвал фразу.

— А вы бы связались с шефом. Ведь Ленинград не так уж далеко, — посоветовала Наталья Даниловна.

— Я несколько раз его запрашивал. Но Ленинград упорно отмалчивается. Шеф или выехал куда-то внезапно, или, быть может, произошло что-нибудь и похуже… Сами понимаете, в нашем деле всего приходится ожидать!

— Да, вы правы, все может быть… — задумчиво сказала Наталья Даниловна. — Но позвольте! — воскликнула она. — Почему бы вам не обратиться к помощникам шефа в Ленинграде?

— Никого я там не знаю. В Ленинграде я находился на пассивном положении и тихонько выжидал своего времени — времени действовать. Теперь-то вы поняли, насколько затруднительно мое положение сейчас?

— Понять-то я поняла. Но что же нам делать?

— Попытаться еще раз установить контакт с шефом, запросить его инструкций. Ну, а если и тогда ответа не последует… значит, провал! Нам с вами останется один выход. Единственный!

— Какой же это выход?

— Попробовать открыть крепко запертую дверь!

— И эта дверь?..

— Успеем еще поговорить об этом. Не будем сидеть сложа руки. Мы сможем впоследствии достойно отчитаться. Здесь, а может быть, и на той стороне! — добавил он многозначительно.

— Ну что же надо делать? — спросила Наталья Даниловна.

— Прежде всего разыскать людей, которых называл вам ваш муж. Надо выяснить, какие они имели задания, что они уже выполнили. Если они ничего не сделали, мы должны заставить их выполнить свой долг. Ну, а к тому времени наше положение здесь должно полностью проясниться.

— Мне кажется, что я знаю только троих…

— Кто же они?

— Все живут в Н-ске. Про двух могу рассказать подробно, а третьего я мало знаю — знаю только имя и отчество… Пойдемте отсюда, я все расскажу вам по дороге. Мы и то уж нарушаем приличия, оставаясь так долго вдвоем.

Он молча пропустил ее к выходу.

НОЧНЫЕ ТЕНИ

Библиотекарша заболела как раз тогда, когда в ней больше всего нуждались. Надо было ехать в Н-ск за книгами, приобретенными для комбината. Правление клуба «Таежного» решило командировать за литературой счетовода клуба Воронцову. Сначала Воронцова наотрез отказалась поехать. Ее убеждали. Она отвечала: «Стара, оставьте меня в покое. Разве я мало делаю для клуба?»

На нее махнули было рукой, но тут Рудольф поневоле стал помощником клубной администрации и потребовал, чтобы Воронцова поехала в Н-ск.

— Слушайте, Клеопатра Павловна, дорогая, ведь болезнь библиотекарши нам как с неба упала.

— Кому — нам? — вызывающе спросила Воронцова.

— Вы уже успели забыть, о чем мы с вами условились.

— Мы не уславливались о том, что я буду разъезжать.

— Нельзя предусмотреть все до последней мелочи.

— Я устала.

— Надо поехать, и вы поедете!

— Зачем?

— Вот это дельный вопрос.

Рудольф рассказал, что ей предстоит сделать в Н-ске.

— Это сложно… — пробормотала старуха. Она была испугана.

— Ничего сложного нет. Надо разузнать, где эти люди, что с ними. И только.

Разговор происходил в костюмерной. Воронцова время от времени бросала беспокойные взгляды на своего любимца Труфальдино.

— Вы что же, просите у него совета или мысленно прощаетесь с ним? — насмешливо спросил Рудольф.

— Я не люблю бестактных шуток! — сухо ответила Воронцова. — Хорошо, я еду.

После отъезда Воронцовой Рудольф заглянул в костюмерную. Труфальдино не было на месте.

— Даже в пути она не расстается с ним! — смеясь, сказал он Наталье Даниловне. — Труфальдино всегда с нею: дома, в костюмерной, теперь в командировке.

— Вероятно, она суеверна?

— Как и мы с вами. И Труфальдино стал для нее талисманом.

— Талисманом? Чего она может ждать от судьбы?

— Все мы ждем…

Весенний вечер был холодным, трава — обильно росистой. С реки поднимался туман, настолько плотный, что скрывал всё понизу. Казалось, что деревья вырастают прямо из его белой пелены. Всходила круглая багровая луна. Где-то кричала болотная птица. Чуть слышно плескалась темная река.

К воде быстро спускалась женщина. На берегу к колышку была привязана легкая лодка. Женщина вошла в нее и села на корму. Из кустов к лодке направился худощавый человек в темном плаще. Отвязав лодку, он оттолкнул ее, прыгнул сам и взял весла. В молчании проплыли мимо плавучего буйка с двухцветным фонариком. Теперь они шли по течению, бросив весла.

Постепенно окружающее менялось. Поднявшийся ветер разогнал туман; все сверкало, искрилось, переливалось вокруг них. Движение лодки было незаметным. Очень медленно уходили назад берега… Мужчина снял кепи — светлые волосы блеснули при луне, — взглянул выжидающе на спутницу:

— Теперь рассказывайте.

— Рассказывать придется много, Приходько… — тихо ответила женщина.

Лодка продолжала неслышно скользить по водной ряби, и вскоре исчезла за поворотом реки.

Колокол на пожарной каланче давно пробил полночь. Снова пал туман, придававший нереальный, фантастический вид всему окружающему. Перед рассветом ночная темень стала гуще. Из-за угла показалась фигура высокого, широкоплечего мужчины. Она скользнула на фоне белой стены клуба. Несколько мгновений мужчина повозился с замком. Послышался приглушенный щелчок, дверь подалась, и мужчина проник внутрь. Вошедший быстро разыскал вход в комнатушку Воронцовой. Занавесив окно одеялом, он зажег карманный фонарик. Тонкий, будто клинок шпаги, световой луч забегал по деревянному полу, незатейливому скарбу и блестящим кафелям печи.

Человек переворачивал вещи, рылся в тряпье, аккуратно возвращал каждый предмет на свое место, выстукивал печь и доски пола, задержался с осмотром содержимого фанерного чемодана и порванного мешка с рухлядью. Человек устал. Испарина выступила на его лысой голове. Разочарование, досада были написаны на его лице, когда он покинул здание клуба.

Спустя несколько дней возвратилась из командировки Воронцова, привезя из Н-ска книги. Разговор Воронцовой с Рудольфом был коротким. Все усилия Клеопатры Павловны оказались тщетными. Ни одного человека из названных Натальей Даниловной разыскать не удалось.

— И больше не загружайте меня подобными поручениями! — заявила Воронцова огорченному Рудольфу.

С видимым удовольствием она вернулась к своим обычным занятиям: кройке костюмов и возне с куклами.

Несмотря на всегдашнюю свою осторожность, Клеопатра Павловна не замечала, что внимательные глаза следят за ней. Вечерами высокий, плечистый мужчина с оглядкой приближался к ее окну и, прильнув к стеклу, терпеливо что-то высматривал. Ночные шорохи на миг отпугивали человека — он отскакивал, а потом снова приближался к покинутому месту. Так продолжалось немало ночей.

И вот однажды ночью человек увидел наконец то, что хотел увидеть давно…

Через несколько минут слабый свет коптилки, проникавший наружу через еле заметную прореху в занавеси, погас. Белая длинная фигура показалась за стеклом. Окно открылось от толчка. Воронцова облокотилась на подоконник и пристально вглядывалась в ночную темноту. На улице стояла такая тишина, что старуха услышала биение собственного пульса на висках, обрамленных слежавшимися белыми волосами. Ничто не указывало на то, что за минуту до этого у окна кто-то стоял.

СЕМЕЙСТВО ФОН КУУНОВ

К крыльцу, на ступенях которого сидела Наталья Даниловна, подошел Генка Пищик. Под жарким солнцем выцвели его густые брови и пряди волос, вылезавшие из-под кепки. Синий комбинезон со множеством карманов ловко сидел на нем.

— Любуетесь видом, Наталья Даниловна? — спросил он. — «Начинаются дни золотые».

— Начались, Гена.

— Да, вовсю солнце печет.

Пищик, как всегда, с восхищением глядел на Наталью Даниловну:

— Смотрите, Наталья Даниловна: по реке идет сплав. Знаете, как называются те большущие плоты?

— Не знаю, Гена.

— Кошели. Чтобы связать их, требуется большое искусство. Не каждому оно дается! Из рода в род передают его мастера сплава. Вот какие дела…

На залитой солнцем реке разворачивалась своеобразная, ни с чем не сравнимая сибирская таежная картина. Между темной зеленью берегов, по серебряной от солнца речной зыби, торопясь, сталкиваясь, подгоняя одно другое, плыли отдельные бревна. И вдруг почти во всю ширь реки вступал огромный плот.

Ладно связанный, медленно двигался он, раздвигая всё впереди и по сторонам, а на нем, обнаженные до пояса, прыгали с баграми сплавщики, обугленные солнцем. Ни одного свободного метра не находил глаз на реке. Стоя в воде вдоль берегов, сотни людей с баграми спускали, толкали, оттягивали лес. Шум сплава, особая смесь звуков, человеческих голосов, речного плеска, скрипа плотов не долетали сюда. Поэтому вся картина, полная жизни, красок, блеска, была словно кадр из немого фильма.

К Пищику подошли два товарища-шофера, попросили прикурить. Генка протянул одному свою сигарету, другого отстранил:

— Третий не прикуривает. Возьми у него огоньку.

— Вы суеверны, Гена? — смеясь, спросила Наталья Даниловна.

— Есть немного.

— Стыдно!

— Стыжусь. А знаете, откуда это пошло?

— Что пошло?

— То, что третий не прикуривает.

— Не слыхала.

— Расскажу. Это исторический факт! — с важностью заявил Гена.

За «исторический факт» Пищик нередко выдавал то, что смахивало на вымысел. Таких «фактов» он знал много и рассказывать умел занятно.

— Это было, Наталья Даниловна, когда англичане воевали с бурами. Пришли они в Трансвааль как разбойники и угнетатели. Буры, конечно, встали как один. Стреляли они великолепно — снайперы замечательные! Притаятся и выжидают. И вот ночью закурит англичанин на позиции — бур заметит. Другой англичанин прикурит — бур взведет курок. Третий прикурит — бур стреляет, третьему конец. Вот откуда пошло.

Генку слушали с интересом, но один из приятелей пожал плечами:

— Сказка! Чепуха!

— Факт! — горячо возразил Генка.

Он простился с Натальей Даниловной.

— На лесную биржу надо, — спохватился он вдруг. Через минуту его мальчишеская фигура с длинной, худой шеей появилась на берегу. Издали донесся его голос:

Наталья Даниловна смотрела ему вслед. И вдруг лицо ее стало озабоченным: на дороге показался Рудольф. Он постоял на месте, поглядел на окно школьного дома и пошел к лесу.

Набросив на голову пестрый газовый шарфик, Наталья Даниловна поспешила туда же.

Куун сидел на пне пихты и мрачно курил.

«Умело выбрал место для разговора!» — про себя отметила Наталья Даниловна.

Действительно, ярко-зеленая лужайка давала широкий обзор. Никто не смог бы скрытно подойти к этому пню, а кусты, которые росли вокруг, надежно укрывали собеседников от посторонних глаз.

Увидев подходившую к нему Наталью Даниловну, Куун поднялся и сделал несколько шагов навстречу.

— Садитесь, пожалуйста, — указывая на пень, невесело пригласил он. — А я, подобно безнадежному воздыхателю, расположусь у ваших ног.

— Вы чем-то расстроены? — спросила Наталья Даниловна, усаживаясь.

— Радоваться нечему — все идет кувырком. Я поэтому и вызвал вас…

— Что-нибудь случилось?

— Ничего определенного сказать пока нельзя. Но вот неопределенность и заставляет беспокоиться…

— Нехорошие вести от Клеопатры Павловны? Вы так и не успели рассказать мне о ее поездке в город.

— Старуха или поглупела, или стала чрезмерно пугливой. Рассказывала она сбивчиво, будто и в самом деле ее перепугали. Никого из тех, кого надо было разыскать, она по старым адресам не нашла. Соседи, к которым она обратилась, будто бы подозрительно ее оглядывали и ничего вразумительного не сообщили. Куда те выехали? Что с ними произошло?.. Как же после этого не тревожиться? И, вдобавок, здесь за мной стали следить…

— Кто?

— Да хотя бы ваша соседка Людочка. Глаз с меня не сводит при встречах. Недавно, случайно обернувшись, чтобы прикурить — дул встречный ветер, — я увидел, что по моим следам идет Людочка. Когда поняла, что я заметил ее, свернула в сторону.

— Чепуха! Людочка и слежка! Это только вам могло прийти в голову. Вот уж у страха глаза велики! — весело рассмеялась Наталья Даниловна. — Неужели вы не понимаете, что Людочка просто ищет возможности пофлиртовать.

— Почему же она свернула тогда в сторону?

— Вы мужчина или школьник?

— Ну, а то, что мне сообщила Клеопатра Павловна, тоже, по-вашему, плод моего воображения?

— Что же именно?

— А то, что она однажды сама, собственными глазами, видела, как Людочка разговаривала с Приходько. А этот человек, по ее словам, работает не то в НКВД, не то в милиции…

Куун пристально посмотрел на Наталью Даниловну, но она продолжала смеяться.

— Эта старуха отшельница! Она нигде не бывает и не знает того, что знаю даже я, сравнительно новый здесь человек. Людочка рассказывала мне, что Приходько ухаживал за ней. Это старая история, которая известна всем в «Таежном». Мой друг, вы становитесь мнительны, как слабонервная девица… А вот неудача Воронцовой в Н-ске меня всерьез беспокоит.

— Я уже принял решение. На днях начальство командирует меня в город получать запасные части. Вот я и проверю сообщение старухи.

— Стоит ли вам рисковать?

— Риск будет минимальный. Проверять буду через одну глупышку — официантку вокзального ресторана. Я с ней познакомился, когда разыскивал Отто Келлера и вас.

— В таком случае я спокойна. Ну, вернемся домой?

— Посидим еще. Мне кажется, что я вас так давно не видел. Мне нужно видеть вас постоянно!

— Даже тогда, когда это не требуется для дела?

— Даже тогда. Если я не вижу вас один день, мне делается тоскливо, просто не нахожу себе места.

— Что ж, я рада, если только это искренне, — спокойно отозвалась Наталья Даниловна.

— Вполне искренне! — горячо подтвердил Рудольф. — И потому-то я давно хотел спросить вас, почему вы так сдержанны со мной, почему ни о чем не спрашиваете?

— Ну о чем, например?

— О моей прошлой жизни, о моих планах…

— Вы однажды сказали при мне Клеопатре: «Не все ли равно, кем были мы в прошлом».

— У вас хорошая память, но все же вам надо знать больше обо мне.

— Для чего? Ведь мы же связаны только работой.

— Я надеюсь, что в дальнейшем мы будем связаны не только этим. Теперь я понял Отто. Он сделал хороший выбор и, если бы не катастрофа на шоссе, был бы долгие годы счастлив. Я хочу рассказать вам…

— Именно сегодня?

— Завтра я буду на дальних участках, и послезавтра… Посидите со мной, Наталья Даниловна!

И Рудольф начал свой рассказ.

В конце прошлого столетия семья Куунов, разорившись, рассыпалась по свету. Старший брат Лео выехал в захудалый немецкий городишко, где, женившись на пожилой вдовушке, получил в приданое крошечное кафе. Он оставил при себе младшего в семье — девятилетнего брата Гуго. Сестра Амалия уехала в Ригу и поступила в бонны. Третий брат, двадцатилетний Иоганн, в будущем отец Рудольфа, выехал в Россию. Приятные манеры и приставка «фон» открыли перед ним двери богатых домов. У него нашлись высокие покровители, падкие на иностранные имена и немецкую предприимчивость. В их числе была Клеопатра Павловна Воронцова. Иоганн Куун прожил в России семнадцать лет. Он настолько обрусел, что его не тронули в 1914 году. Под именем Ивана Кунова он управлял угольными копями на юге России. Правда, ползли слухи о том, что Иван Кунов близок к лицам, уличенным в шпионаже в пользу немцев, и как-то в клубе раненый штабс-капитан публично назвал его немецким шпионом. Но штабс-капитан был известен как дебошир, а Кунов был принят в доме губернатора. Дело замяли. Кунов продолжал процветать. В Петербурге еще совсем молодым Куун женился на Жюли Ланской. До самой войны он аккуратно, каждый год, ездил с женой в отпуск на родину, куда обычно к этому времени приезжала и сестра Амалия.

В 1910 году в берлинской квартире Иоганна Кууна родился сын Рудольф.

Рудольф вырос и учился в Петрограде. Отцу в конце 1917 года пришлось бежать из России. Он не смог взять с собой семилетнего сына и тяжелобольную жену. Несколько лет она еще протянула как беспомощный инвалид и умерла в середине двадцатых годов.

Младший брат в семье — Гуго-Амацей Куун вырос в атмосфере провинциального кафе, которое он должен был получить в наследство.

С войны 1914 года он вернулся в чине лейтенанта, с железным крестом, без пальцев левой руки. Брат Лео умер. Кафе не давало дохода: инвалиды войны были плохой клиентурой. Гуго бедствовал. Он мечтал об иной доле.

В 1920 году в мюнхенском локале,[3] в который случайно забрел Гуго Куун, он услышал выступление Гитлера. Гитлер извергал обещания, угрозы, пророчества. Гуго пламенно уверовал в «нового Мессию». С того дня началось знакомство Гуго Кууна с будущим фюрером. Оно стало близким.

Куун никогда не занимал особо видных постов, не на виду он и сейчас. Но он всегда находился где-нибудь «близко от власти». В критический день 30 июня 1934 года он был около своего кумира. Именно он помогал Гитлеру в расправе с его недавним другом Ремом и сотнями других. Такие услуги не забываются.

А следы Иоганна, отца Рудольфа, после бегства из России на некоторое время затерялись. Теперь он вот уже несколько лет проводит какие-то опыты в угольной промышленности Германии и живет в Берлине. Отец неоднократно оказывал сыну помощь через разных лиц, посылая валюту, вещи. Дважды он лично, под чужим именем, как представитель меховой фирмы, приезжал из Германии в Ленинград, якобы на пушной аукцион, и встречался с сыном. Последние годы связь между отцом и сыном проходила через представителей различных иностранных фирм, бывавших в Ленинграде.

После окончания института Рудольф пытался уехать за границу, но в это время с ним установили связь «хозяева с той стороны», и он получил указание остаться в Ленинграде…

— Да, история интересна, но печальна, — сказала Наталья Даниловна, когда Рудольф Куун кончил.

— Вы видите, как я одинок…

— Но есть шансы, что в будущем у вас все изменится. Ваш дядя Амадей Куун должен играть известную роль в Германии…

— Несомненно! — подхватил Рудольф. — И дядюшка может очень пригодиться нам там…

— Там? Нам?

— Да, когда мы переберемся туда.

— Неужели вы серьезно думаете об этом?

— Абсолютно серьезно! Если люди Келлера попались, кто-нибудь из них может вспомнить и о вас. И тогда… вы пойдете вслед за ними!

— А вы?

— Обо мне можете рассказать только вы. А те меня не знают. Другое дело, если провалится ленинградский шеф… Меня томят дурные предчувствия, Наташа. Можно мне так называть вас?

— Если хотите.

— Я откровенен с вами. Чувство опасности, которое мы с вами испытываем ежеминутно, конечно, сроднило нас. Я полюбил бы вас, Наташенька, если бы…

— Если бы?..

— Если бы мы были далеко отсюда. Здесь мы в плену, а в плену даже звери не любят… И знаете, — проникновенно продолжал Рудольф, — вы с вашим спокойствием, выдержкой, самообладанием и острым умом вселяете в меня уверенность, вы удваиваете мои силы…

— Милый Руди, уместны ли в нашем положении лирические отступления?

— Я только хотел, чтобы вы поняли, как необходимы мне! — Он помолчал, а потом неожиданно спросил: — Послушайте, а у вас есть какие-нибудь сбережения?

— Почти никаких. — Наталья Даниловна с изумлением посмотрела на Рудольфа, словно хотела спросить, что это за перемена в настроениях: то лирика, то меркантильные соображения?

— Для перехода на ту сторону, Наташа, нужны будут средства, и немалые. У меня, правда, созрел уже один план. Но такой шаг будет предпринят в крайнем случае… — добавил он загадочно.

— Видите ли, Руди, муж много помогал своим родным в Берлине, и потом мы жили как-то нерасчетливо, тратились на всякую дребедень — на мои наряды, например.

— А не дарил ли вам Отто драгоценности? — спросил Куун и взглянул на брошь, приколотую к блузке Натальи Даниловны, — большой зеленый камень в середине блестящей подковки излучал приятный блеск.

— Нет, я к ним равнодушна. А если вы имеете в виду эту безделушку, — она перехватила взгляд Рудольфа, — то стоит она немного. Это подарок матери Отто, так же как и вот это… — Наталья Даниловна сняла с шеи газовый шарфик.

— Ну что ж, в резерве будет мой план! — решительно заявил Куун.

— Вы все здраво взвесили, Руди? Не решаетесь ли вы очертя голову на что-нибудь рискованное? — озабоченно спросила Наталья Даниловна. — Расскажите мне, что вы намерены предпринять?

— Не могу.

— Мне?

— Именно вам! — угрюмо отрезал Руди. — Пойдемте, а то наша прогулка затянулась.

Около школы им попался навстречу запыхавшийся рассыльный.

— Инженера Кротова срочно требуют в дирекцию, — сообщил он.

— А что случилось? — подавляя тревожные нотки в голосе, спросил Куун.

— Нам оно без надобности, — безразлично ответил рассыльный. — Начальник какой-то из города приехал. Видать, ему и понадобилось…

Наталья Даниловна увидела, как побледнел Куун.

Немного овладев собой, он сказал:

— Хорошо, передайте, что сейчас приду.

— Вот что, Рудольф! — категорическим тоном заявила Наталья Даниловна. — В таком растревоженном виде вам появляться там нельзя. Вы посидите у меня и успокойтесь. Я сама выясню, что случилось. Наблюдайте в окно. Если вам что-либо будет грозить, я выйду, сняв шарфик с шеи, он будет у меня в руках. А предлог зайти к директору у меня имеется — я же занимаюсь с его сыном…

— Какая смелая и преданная женщина! — прошептал он ей вслед.

Прошло не больше десяти минут. На улице появилась Наталья Даниловна. Газовый шарфик весело развевался у нее на шее. Куун побежал ей навстречу.

— Вам срочно готовят командировочные документы. Надо сегодня же ехать в город. Ну же, смелее!

— Ждите с хорошими вестями! — благодарно отозвался он.

РЕЗЕРВНЫЙ ПЛАН КУУНА В ДЕЙСТВИИ

После торжественной части заседания — чествовали бригаду Алексея Донского — начался концерт. Наталья Даниловна смотрела из-за кулис на сцену. Рядом послышалось:

— С приездом, Роман Иваныч. Сенька поздоровался с Рудольфом и тотчас исчез.

Рудольф знаком поманил Наталью Даниловну к себе. Они прошли в костюмерную. Здесь никого не было. Глухо доносилась музыка со сцены.

Рудольф молча протянул ей открытку. Она была адресована Кротову Р. И. и содержала несколько незначительных фраз: «Привет. Соскучились по своим. Ждем. Целуем». На обратной стороне ленинградский вид — бессмертные творения Растрелли на фоне северного неба…

— Что это? — с удивлением спросила Наталья Даниловна.

— Шифрованное сообщение некоего «сына». Пишет, что шефа по старому адресу не нашел. Соседи ничего, о нем не знают. Куда шеф девался, «сын» установить не может и отказывается от дальнейших поисков. Следовательно…

— Кто этот «сын» и можно ли ему верить? — спросила Наталья Даниловна.

— У меня нет оснований не доверять ему. Но оставим его в стороне. Есть дела поважнее.

— Говорите!

— Человек вашего мужа арестован… Вы понимаете, что это для нас значит?

— Лишний вопрос… — Наталья Даниловна поморщилась. — Сначала скажите, верны ли ваши сведения.

— Верны. Официантка Галочка оказалась везучей. Ей удалось расположить в свою пользу соседку одного из исчезнувших жалобами на то, что тот обманул ее, обещав жениться. Соседка посочувствовала и рассказала об аресте «соблазнителя».

— Ну, а второй?

— Со вторым получилось еще проще. Галочка неожиданно встретила своего постоянного клиента по ресторану. Узнав, что разыскиваемый ею человек «нажрал и напил на сотню рублей, а сам уполз, как гадина», — клиент коротко сказал: «Плакали твои денежки! Он выехал из города и адреса не оставил»…

— Ну, а третий?

— Напуган так, что к нему не подступишься.

— Ситуация сложилась острая… — задумчиво заметила Наталья Даниловна.

— Настолько острая, что нам здесь делать больше нечего! — закончил Рудольф. — Надо уносить ноги. Готовы ли вы?

— Да, я решила! Другого выхода нет. Он быстро нагнулся и поцеловал ей руку.

— Необходимо разрешить еще один важный вопрос, — сказал Куун.

— Какой?

— Ваш отъезд отсюда пройдет относительно незамеченным — у вас школьные каникулы, а со мной дело гораздо сложнее…

— Почему?

— Я еще не прослужил времени, дающего право на отпуск. А уехать просто так, незаметно испариться, — это вызовет кривотолки. Надо что-то придумать.

— Я уже придумала. Концерт, кажется, заканчивается… — Они прислушались. — Вот что я придумала. Директор на днях спросил меня, какой подарок я хотела бы получить за занятия с его сыном. Сынок натянул на тройку — переэкзаменовки не будет. Я сказала, что подумаю. Ну вот и придумала.

— Я начинаю догадываться, Наташа…

— Погодите! — остановила она его. — Я ему объявлю, что придумала, какой подарок мне нужен, этим подарком будете вы! Сегодня же после концерта скажу директору, что мы решили пожениться и провести вместе отпуск в Ленинграде. Я попрошу выдать вам отпускные документы. И немедленно, потому что мои каникулярные дни уходят!

— Уверены вы в удаче?

— Почти. Если не это, вам придется скрыться. Завтра утром, до занятий, стукните в мое окно. Думаю, что смогу обрадовать вас.

Из зала неслись звуки дружных аплодисментов. Слышно было, как отодвигались стулья, раздавался веселый смех, многоголосый говор. Зрители покидали клуб. Уходил вместе со всеми и инженер Кротов. Он раскланивался с сослуживцами, громко смеялся, делал все для того, чтобы люди заметили его уход из клуба.

Когда же все в здании затихло, Рудольф вернулся. Вокруг не было ни души. Тусклый свет лился из окна комнаты Воронцовой. Рудольф с минуту смотрел на этот свет, потом, повозившись у входных дверей, вошел в коридор. Он без труда нашел дверь в комнату старухи. Дверь бесшумно открылась, когда Рудольф нажал на нее плечом. Ночник горел на тумбочке. Прерывистое дыхание долетало из-за ширмы. Рудольф задул слабое пламя ночника…

Наталья Даниловна плохо спала в эту ночь. После разговора с директором она вернулась к себе и долго разбирала свои вещи. В чемодан вместе с необходимыми предметами она положила связку писем Отто Келлера. Это были его письма из командировок, с курорта. В этих письмах он был неизменно нежен и внимателен к жене. Она перечитала некоторые. Слабая улыбка тронула ее губы…

Поздно ночью она забылась тревожным сном. Ее разбудил осторожный стук в окно. Как он ни был легок, она тотчас услышала его. В предрассветном сумраке она увидела Рудольфа. Он нетерпеливо делал ей знаки, просил выйти. Она наскоро оделась.

— Что случилось? Почему вы являетесь ночью? Что за безрассудство? — Она присмотрелась к нему. — Что с вами, Руди? На вас лица нет… Ведь все в порядке — я договорилась с директором.

— Ну вот и отлично… — устало сказал Рудольф. — Спрячьте это…

— Что здесь, Руди?

Он передал ей объемистый сверток. Наталья Даниловна развернула его и невольно отшатнулась:

— Это… это какие-то украшения…

— Да. Драгоценности. Теперь нам есть на что уехать. Туда…

Она побледнела:

— Как вы добыли их? Откуда?

— Для вас это безразлично! — холодно ответил он. — Надеюсь, вы не истеричная дамочка…

— Как вы смеете так говорить со мной! — воскликнула она. — Если вы и дальше намерены не считаться со мной, то лучше расстанемся…

Куун взмолился:

— Наташа, поймите — без денег мы погибли. Иного выхода я не видел. А не посвятил вас в свой план, оберегая вас, ваш покой…

— Рассказывайте! — приказала Наталья Даниловна. Глаза ее сверкали. Она показалась ему красивее, чем когда-либо.

Он заговорил сбивчиво, бессвязно…

Когда он кончил свой рассказ, было уже совсем светло. Они все еще сидели на крыльце школы. Рудольф тревожно заглянул в лицо Натальи Даниловны. Оно было спокойно. Только бледность все еще покрывала его, и губы были крепко сомкнуты. Куун тихо говорил:

— Если можно было бы найти другой выход, я нашел бы. Но его не было. Я подсмотрел, что старуха Воронцова прячет свои драгоценности в тряпичной кукле Труфальдино…

— И вы не остановились перед убийством?! — воскликнула она.

— Приходится шагать и через грязь, и через кровь. Когда-нибудь вы поймете это, а сейчас не думайте о старухе… В сущности, она уже давно умерла. Возьмите это… Спрячьте.

— Давайте!.. — Наталья Даниловна взяла сверток. — Есть распоряжение директора. Вам дают месячный отпуск, — сказала она. — Вы должны немедленно все оформить, и сегодня же мы уезжаем. На полустанок отвезет нас Пищик. Я уже с ним договорилась. Мы едем в Ленинград?

— Я должен сначала выяснить обстановку там. Было бы лучше, если бы вы задержались в Москве на несколько дней, а я поеду в Ленинград, чтобы все разузнать. А это разделим поровну… — Он кивнул на сверток с драгоценностями.

— Как заправские уголовники… — с горькой усмешкой заметила Наталья Даниловна.

ОТЪЕЗД, ПОХОЖИЙ НА БЕГСТВО

Рудольф закончил денежные расчеты в бухгалтерии и с нетерпением ожидал Наталью Даниловну. Он нервно курил и мерил крупными шагами площадку перед зданием дирекции. Директор вышел вместе с Натальей Даниловной на крыльцо.

— Поздравляю, новобрачные! — сказал он. — Вернетесь — выставляйте угощение!

И Кууну пришлось улыбнуться шутке, от которой его передернуло.

У школы уже стоял газогенератор Пищика. Водитель любезно открыл дверь. Отъезд был внезапным — никто не провожал инженера Кротова и его невесту.

И все же Рудольф не переставал волноваться. Его волнение сразу передалось и Наталье Даниловне. Ей хотелось поскорее расстаться с этими местами, где она все время чувствовала себя скованной, до предела напряженной.

Куун забрался в кузов. Наталья Даниловна вошла в кабину. И газогенератор Пищика, вздымая пыльные вихри, чертом понесся к полустанку. Стая разгоряченных погоней псов с высунутыми языками еще долго эскортировала машину.

Ночью они садились в поезд. Поезд был рабочий, шел он быстро, но на каждой станции подолгу стоял.

Двое суток ехали они кружной дорогой, прежде чем попали на главную магистраль. Здесь «новобрачные» сели в плацкартный вагон скорого поезда.

Проходили часы и дни. Перевалили за Урал. Рудольф и Наталья Даниловна, стоя у окна, следили за быстро убегающими отрогами гор. Промелькнул пастух с пестрым стадом, три охотника с двустволками и собакой. И снова лесистые склоны, и опять одинокий охотник с резвым сеттером.

Наталья Даниловна чувствовала, что Рудольф, несмотря на внешнее спокойствие, трусит. Он пытался шутить, играл с пассажирами в «козла», оказывал мелкие услуги соседям по вагону, старался иметь спокойный и независимый вид. Но Наталья Даниловна видела, что он не спит ночами, замечала нервное подергивание века и внезапную бледность своего спутника всякий раз, когда у вагона появлялась красная фуражка железнодорожного милиционера. Тем более дивился Рудольф самообладанию и выдержке своей спутницы.

Она окончательно убедилась в том, что без нее он ничего не может предпринять.

Поэтому-то он не хотел отпустить ее в Москве.

— Едем сразу же в Ленинград! — предложил он.

— Нет, Рудольф, лучше будет так, как вы предлагали в «Таежном». Даю вам два дня для того, чтобы все подготовить.

— Ну хорошо, Наташа. — Он поцеловал ее руку. На короткое время он снова успокоился.

ВЕРА ЧИСТЯКОВА

Анатолий Николаевич Платонов остановился на площадке лестницы, вынул из кармана пиджака ключ и отомкнул замок. Небольшая квартирка в одном из тихих арбатских переулков казалась нежилой. Такое впечатление создавалось от густого налета пыли на зеркале, на скромной мебели, на стекле письменного стола и книжных полках. В углу почти неприметно раскинул свои прозрачные сети паук, и на них болталась высохшая муха. В квартире было душно. В комнатах стоял спертый воздух давно не проветривавшегося помещения.

Почти год назад владелица квартиры Вера Алексеевна Чистякова, уезжая, отдала второй ключ своему начальнику по службе Платонову и просила его хотя бы изредка навещать квартиру.

Теперь Платонов упрекал себя за то, что ни разу с тех пор не был здесь, хотя и обещал это сделать.

Он направился было к двери, чтобы позвать дворничиху, попросить ее убрать на скорую руку, но, взглянув на часы, передумал.

Поздно! Вера с минуты на минуту могла появиться. Присутствие постороннего человека помешало бы встрече, оттянуло бы срочный служебный разговор. Разговор этот нельзя было откладывать. Потому-то Платонов и поспешил сюда, на квартиру Веры, как только получил сообщение о дне и часе ее приезда в Москву.

Разыскав пепельницу, Платонов закурил, открыл окно и, стоя перед ним, задумался.

Вера Чистякова… Он знал ее почти с детства и, можно сказать, создал как разведчицу. Он сумел привить ей любовь к профессии трудной, к делу, незаметному для многих, не сулящему ни широкого признания, ни шумных успехов, к работе человека, всегда остающегося в тени, движимого только высоким чувством патриотизма.

Вера решительно сделала выбор между сценой и новой работой. Платонов с невольной улыбкой вспомнил Веру еще ученицей музыкальной школы, вспомнил и ее отца, старого железнодорожника, который в мечтах видел свою Верушу певицей большой сцены.

Но девушка со всей страстью молодости отдалась новому делу. Да, Вера Чистякова инициативна, смела, беспредельна ее ненависть к врагам Родины.

Но сейчас… Сейчас положение складывается сложное. Хватит ли у нее отваги, чтобы надолго, если понадобится, остаться в стане врагов? Хватит ли сил на нелегальный переход границы? И даже просто физической выносливости? Кто знает, как встретят ее на том берегу?

Майор Платонов, неторопливый в движениях, коренастый, задумчиво ходил по комнате. На смугловатом открытом лице лежал отпечаток крайней озабоченности. Присев к столу, он вынул из бумажника фотографию Веры. Это была ее последняя фотография, сделанная уже в Сибири. Глаза Веры казались утомленными. Прежде не было этих морщинок у рта. Не сдвигались раньше так сурово тонкие темные брови. Правая бровь чуть выше левой, это видно даже на фотографии. «Да, нелегкую долю создали мы этой женщине!» — вздохнул Платонов.

На лестнице послышались быстрые, энергичные шаги. Анатолий Николаевич прислушался, встал со стула. Дверь распахнулась, и в комнату с чемоданом в руках вошла невысокая, стройная женщина.

Это была Вера Чистякова.

— Так вот она какая тощая стала! — Платонов, смеясь, разглядывал ее. — С приездом, товарищ лейтенант!

— Спасибо, Анатолий Николаевич. Да как вы-то здесь?

— Ожидаю вас с нетерпением и прошу извинить за этот беспорядок. Признаюсь, что ни разу после вашего отъезда не был здесь. Видите, сколько пыли.

— И дыма. Вы уже успели накурить. И все-таки эта комната показалась сейчас Вере верхом уюта и комфорта!

— Вы в штатском? Оно вам не очень идет, Анатолий Николаевич. — Знакомая, чуть лукавая улыбка осветила лицо Веры.

— Зато в нем удобнее!

— А почему мы торчим посреди комнаты? Сядем сюда к окну, чтобы хотя одним глазком видеть московскую улицу. Боже, как я соскучилась по вас… всех! Даже по московскому воздуху! Если бы вы, Анатолий Николаевич, только знали!..

— Знаю, Вера. Понимаю!.. Ну, а как поживает Наталья Даниловна?

— Наталья Даниловна рассталась на вокзале со своим спутником. Куун поехал в Ленинград и передал ей свой адрес, — в тон ему ответила Вера.

— Какой?

Вера назвала.

— Я предполагал именно этот адрес… Остальное можете не рассказывать. Все известно.

— И об убийстве Воронцовой?

— И об этом, и о драгоценностях.

— Ох, как гадко, как отвратительно!..

— Понимаю.

— Анатолий Николаевич, я много думала о Наталье Даниловне Келлер. Мне кажется, что многого я еще не знаю. Мой отъезд в Сибирь был таким внезапным…

— Что ж, будет полезным напомнить вам эту историю. Да, попробуем восстановить в памяти всю картину…

Задумчиво шагая по комнате, он неторопливо заговорил, время от времени умолкая, чтобы припомнить нужную деталь.

И перед глазами Веры постепенно разворачивалась история Натальи Даниловны Келлер.

ЕЕ НАСТОЯЩЕЕ ИМЯ

Шел 1939 год. На Западе разгоралась война. Новый Н-ский оборонный завод на востоке страны чрезвычайно интересовал иностранные разведки.

Было установлено лицо, которое по заданию Абвера[4] руководило группой шпионов и диверсантов.

Этим лицом являлся Отто-Генрих Келлер, уроженец Виттенберга, тридцати четырех лет, инженер-механик по образованию.

Отто Келлер приехал в Советскую страну в качестве иностранного специалиста в начале тридцатых годов.

Свое настоящее лицо Отто Келлер тщательно скрывал от всех, в том числе и от невесты, русской девушки Натальи Даниловны Соловьевой, переводчицы Н-ского завода. Наташа Соловьева искренне полюбила Отто Келлера. Весной 1938 года их брак был заключен в германском посольстве в Москве.

Тогда же Келлер написал своим родным в Берлин о том, что женился и «обожает свою русскую жену».

Мать Отто — Гертруда Келлер и брат Зигфрид сердечно поздравили невестку. Брак был одобрен и начальником Отто Келлера в Абвере. Он даже похвалил подчиненного за находчивость.

Когда начнется война, Отто Келлер должен будет вести подрывную работу в Советской стране, перейдя на нелегальное положение. Женитьба на русской облегчит ему эту задачу.

В начале зимы 1939 года Отто Келлер ожидал прибытия помощника. О его приезде было сообщено в очередной шифрованной телеграмме.

Но Келлер не знал, что и о нем, и об агентуре, которую он успел насадить, и о помощнике, который едет к нему, уже известно советской разведке.

О помощнике знали следующее:

Зовут его Рудольф Куун, он 1910 года рождения, уроженец Берлина, много лет под разными именами жил в России. Куун богатырского телосложения. Совершенно лыс, иногда носит парик. Явку имеет только к Отто Келлеру.

Но под каким именем Куун появится в Н-ске — известно не было. Это знал один Отто Келлер, так же как и пароль, с которым к нему явится его будущий помощник.

В Берлине надеялись, что с приездом Кууна подрывная работа Келлера оживится. Агентура Келлера должна была совершить ряд диверсий по первому приказу из Берлина.

Отто Келлер был женат уже второй год. С разрешения начальства он намеревался привлечь к тайной работе жену, открыв ей свое настоящее лицо…

— Нам удалось перехватить на границе связного с письмами Келлера, из которых мы узнали о его намерении…

— И впервые Келлер открылся своей жене именно там, на шоссе? — взволнованно перебила Платонова Вера.

— Да, есть все основания предполагать это. Умирая на шоссе, Отто Келлер проговорил: «Теперь не выдашь»… И добавил по-немецки: «Ферретерин».[5] Это были его последние слова. Для фашиста Келлера его жена, отказавшаяся помогать ему, была предательницей. Несомненно, что Наталья Даниловна отказалась стать сообщницей Келлера. Видимо, она пыталась выпрыгнуть из машины. Завязавшаяся борьба и была причиной аварии. Машина потеряла управление и налетела на столб. Таким образом, у Кууна не оказалось явки. Нам удалось скрыть от него смерть Натальи Даниловны. От ее имени к дворнику приходили за вещами. Тем временем вы стали Натальей Даниловной. Куун явился к вам, но пароля вы не знали. Его не успела узнать и погибшая. Вот в основном все.

— Но дворник сказал Кууну, что сам носил вещи Наталье Даниловне в больницу, что видел ее.

— Дворник попался с богатой фантазией, но это к лучшему.

Оба засмеялись.

— Как вы полагаете, Куун не сделает попытки отделаться от вас? — спросил Платонов.

— Нет, он не может теперь без меня. Я еле уговорила его придерживаться первоначального плана. Он хотел немедленно потащить меня в Ленинград.

— Как он к вам лично относится? Питает ли он к вам, ну, какие-нибудь чувства?

— Насчет чувств, кажется, не очень… Правда, один раз он мне сказал: «Я полюбил бы вас, если бы это было уже там», то есть за границей.

— Приходько не сообщал мне этого.

— Я ему не говорила. По-моему, Куун сказал об этом несерьезно. Но другом своим он меня считает.

— Что он думает вам предложить, когда вы окажетесь на той стороне?

— Свое покровительство и покровительство своих родных. Он считает себя многим обязанным мне.

— Это действительно так.

— И еще есть одно обстоятельство. Он стесняется говорить со мной об этом. Но, думается, я ему буду очень нужна и там, по крайней мере первое время. Язык я лучше его знаю. В современном разговорном языке он не очень-то силен. Так что покровительство покровительством, но и это не следует сбрасывать со счетов.

— Совершенно правильно. Он не сказал вам, где намечает переходить границу? В каком пункте?

— Нет. Я знаю только, что это будет финская граница. Я поняла так, что переход будет подготовлен друзьями Кууна в Ленинграде.

— Где ценности, взятые Кууном у убитой?

— Вот те камни, которые он отдал мне… — Она расстегнула сумочку и стала показывать. — Другую половину, в том числе и золото, Куун увез в Ленинград. Часть он намерен распродать сразу же по приезде в Ленинград.

— Что же, сделаем выводы из всех имеющихся у нас фактов.

Платонов склонил голову. В волосах было много седины. «В тридцать пять лет рановато, — невольно подумала Вера. — Но что же удивительного? Напряженная работа, бессонные ночи, жизнь, отданная до последней кровинки любимому делу»…

Теплое чувство к этому человеку охватило ее с такой силой, что ей захотелось прижать к себе его седеющую голову…

Платонов говорил медленно, своим характерным, глуховатым голосом:

— Агентура Келлера обезврежена. Правда, мы предполагали, что встреча Келлера с Кууном раскроет нам что-нибудь новое, но гибель Келлера помешала этому. Куун оказался в преглупом положении. Приехал в Сибирь — ни людей, ни руководства. Его ленинградского патрона мы взяли раньше, Он уже не представлял для нас интереса, так же как и пособники Келлера по Н-ску. Мы вовремя командировали вас в «Таежный». Положение Кууна было критическим, потому-то он и бросился к вам. Он рассчитывал на то, что жена Отто Келлера могла быть посвящена в дела мужа, и решил это использовать… Итак, Куун, попав в тяжелое положение, не находит иного выхода, как выбираться за рубеж. Он считает вас своей единомышленницей. Вы нужны ему в качестве помощника здесь. На той стороне вы будете лицом, которое подтвердит то, что здесь он не сидел сложа руки. Нам же следует пойти навстречу планам Кууна и извлечь из них максимальную пользу. Вы меня понимаете, Вера Алексеевна?

— Не вполне.

— Вы унаследовали не только документы жены Келлера, Натальи Даниловны, но и ее биографию. Это очень важно. В Берлине, на Ноллендорфплац, живет семья Отто Келлера, вашего «мужа». Они знают жену Келлера по его письмам, но никогда не видели ее. У родных Отто Келлера нет даже фотографии Натальи Даниловны. Это твердо установлено. Я особенно тщательно проверил именно это обстоятельство. Фотографии Натальи Даниловны в Берлине нет.

— Вот это удивительно!

— Жизнь порой создает удивительные положения. У захваченного нами связного были не только служебные письма Отто Келлера, но и его личное письмо родным. Келлер имел основания отправлять его именно таким путем. Так вот в этом письме Отто пишет, что жена его очень красива… Вы похожи на погибшую, Вера… Черты лица, рост, цвет волос. Вот и фотография Натальи Даниловны. Взгляните.

Вера долго глядела на фотографию:

— Да, сходство есть.

— Родные Келлера, может быть, вспомнят о письме Отто, глядя на вас. Это семья с прочными бытовыми традициями. Такие тридцать лет берут хлеб у одного булочника, шьют у одного портного, не знают другого часовщика, кроме почтенного Гофмана или Шмидта. Мать и отец Келлера после свадьбы снялись у фотографа господина Рейтера. И детей снимали у него.

— Откуда вы это знаете?

— Все из того же письма. Келлер просит передать почтенному господину Рейтеру, что, конечно, у него, только у него, будет фотографироваться со своей молодой женой. Фотографии, сделанные в сибирской глуши, не передают красоты Наташи.

Платонов закурил. Лицо его было сумрачно. Какая-то мысль беспокоила его. Наконец он сказал:

— Предстоит трудное, опасное дело, Вера. Придется и дальше играть роль Натальи Келлер. Может быть, вам удастся таким образом раскрыть вражеские планы. Сколько времени понадобится для этого, никто сказать не сумеет. Каждый день может принести неожиданности. Надо надеяться, что вы войдете в семью Куун. Что привлекает наш интерес к Куунам? Прежде всего личность Амадея Кууна — человека, близкого к нацистской верхушке. Чем он занят сегодня? Куда направляет его незаурядную энергию Гитлер? Есть данные, что Куун ведает организацией технической разведки в России. Это значит разведывание секретных изобретений, преимущественно в военной промышленности… В тревожное время вы едете туда. У Гитлера договор с нами, но есть сведения о том, что он готовит нападение…

Платонов подал Вере лист бумаги, исписанный его крупным, энергичным почерком:

— Это условия встречи в дальнейшем и пароль. Заучите сегодня же и уничтожьте. У вас нет вопросов ко мне? Ведь это последнее наше свидание перед уходом туда…

Ей почудилась теплая нотка в его голосе.

— Разве мы больше не увидимся до отъезда?

— Полагаю, что нет.

— Но ведь я должна буду известить вас о встречах в Ленинграде, сообщить, где будет намечен переход границы?

— Я посылаю в Ленинград своего работника. Вы все скажете ему.

Из Москвы Вера уезжала со стесненным сердцем. Все здесь было свое, родное. Ей предстояло надолго проститься с Москвой, тяжелое испытание ждало ее. Но долг звал Веру Чистякову, и она шла на этот зов без колебаний, как солдат, поднимающийся в атаку по приказу командира.

Веры Чистяковой больше не было. Была Наталья Даниловна Келлер, срочно выезжающая в Ленинград к своему другу Рудольфу Куун.

ПИСЬМО НЕИЗВЕСТНОГО

В Ленинграде, следуя подробным и точным указаниям Рудольфа, Наталья Даниловна разыскала парикмахерскую в конце глухой улицы на Петроградской стороне — «Мужской и дамский зал, окраска волос во все цвета». У третьего кресла справа молодая женщина с усталым лицом щелкала щипцами для завивки. Все было, как объяснял Рудольф.

— Здравствуйте, Надя. Ждете меня?

Это не было паролем. Женщину действительно звали Надей. Секретных разговоров с ней вести не нужно.

Женщина проворно сунула щипцы в грелку:

— Ждем, ждем, как же, Наталья Даниловна! Посидите, я скоро кончу, пойдем вместе домой. Устали с дороги?.. Нам недалеко.

Они пошли пешком, дружески беседуя.

Надя говорила без умолку. Единственной темой разговора был ее муж — управдом Карпов. Наталья узнала, что теперь они живут, слава богу, хорошо, что он теперь почти не пьет и на службе все в порядке. Домик, куда Надя провела Наталью Даниловну, был маленький, с тихим двориком, с кустами сирени под окном.

В чисто выбеленной столовой под висячей лампой Рудольф играл с управдомом в подкидного дурака. Две пустые поллитровки стояли на столе среди грязных тарелок.

Рудольф обрадовался Наталье Даниловне.

Сели пить чай. Надя, развлекая гостью, раскрыла перед ней старый плюшевый альбом с пожелтевшими фотографиями.

Управдом Карпов был изображен в разных видах: на отдыхе, за едой и даже за конторским столом со счетами в руках.

Рудольф предложил Наталье Даниловне выйти на воздух — иначе поговорить было невозможно.

Они ходили взад и вперед по провинциальной, поросшей кое-где травой улице пригорода.

Рудольф был навеселе. Наталья Даниловна никогда не видела его таким разговорчивым. Самое главное, сказал он, заключается в том, что шефа в Ленинграде не оказалось. Он долго объяснял, почему он так и не собрался вторично побывать у некоего Паккайнена. Ей показалось, что он просто боится туда идти. По словам Рудольфа, Паккайнен был недоволен, когда к нему заходили в мастерскую.

— Вы понимаете, — говорил Рудольф, — к Паккайнену ходило раньше много народу… И с границы всё привозили — ну, контрабанду… Но, когда брата его арестовали, он сразу оборвал связи. Надо только взять у него письмо… Если придет дама, это его больше устроит.

— А насколько оно веско, это письмо?

— У него свои люди там, где нам нужно. Поймите, ведь граница-то новая — она отодвинута на запад. А Паккайнен и там подобрал уже ключи. Вообще, он не тот, кем кажется, понятно? Когда мой отец приезжал на пушной аукцион, он встретился со мной не в «Астории», где жил, а на квартире, которую Паккайнен указал. Отец давно его знает. Они еще до революции в старом Петербурге встречались.

— А кто такие эти Карповы? Можно ли им доверять?

— Зачем им доверять? Они о наших делах ничего не знают. С Карповым у нас старая дружба. Мы познакомились в пивной. Они нуждаются. Я хорошо плачу, остальное их не интересует. Доводилось мне жить у них без прописки. Это надо ценить. И вот что еще, Наташа: в пограничную зону нужны пропуска. Без пропусков — ни шага!

— Что же делать?

— Я уже сделал. Мы получим пропуска. Деньги нужны. Много денег. Привезли драгоценности?

— Конечно.

— Умница! В эту субботу мы с вами идем на именины к одному нужному человеку, там все и поладим. Отдел пропусков, так сказать, на дому у некой дамы. Только уж вы за мою жену сойдете.

— Эта дама ведает пропусками?

— Муж у нее, Наташа, муж… Понятно?

— Значит, ее муж ведает пропусками?

— Не совсем, но имеет отношение к ним.

— Отлично. Вы тоже умница!

— А вы не цените, Наташа!

— Откуда это видно, что не ценю?

— По тону видно, по глазам.

— Это еще не доказательство…

Быстро прошло несколько дней. Рудольф кутил с нужными ему людьми. Пропусков пока не было. Он приезжал каждую ночь пьяный, будил Карпова, и они садились за стол. Надя поднималась, ставила водку и закуску. Лицо у нее было недовольное — временный жилец спаивал мужа.

В один из этих дней Наталья Даниловна отправилась к Паккайнену.

Нева, набережная, дворцы казались в этот день особенно красивыми. Сидя в трамвае, который шел через мост, Наталья Даниловна любовалась величественной картиной.

Спустя полчаса она добралась до мрачного переулка между высокими скучными домами. В переулке были одни только склады да магазины скобяных изделий и железного лома. Над узкой дверью висела вывеска с надписью: «Исполнение всевозможных граверных работ. X. И. Паккайнен».

Она толкнула дверь — звякнул колокольчик. В мастерской никого не было. На низком столе лежали инструменты. Наталья Даниловна села на табурет. Она чувствовала, что за нею наблюдают. Кто-то дышал за перегородкой. Она просидела так минуты три. Из-за фанерной переборки вышел маленький, сухой старичок. Его розовая лысина было окаймлена светлыми, но не седыми волосами. Светлыми были и ресницы и редкие усы под крупным носом. Глаза, окруженные красной каемкой, были воспалены.

«Он действительно гравер», — решила Наталья Даниловна.

Она сказала, как научил ее Рудольф:

— Я невеста вашего друга. Вы согласились помочь нам в важном деле. Я пришла за письмом.

Старик смотрел на нее безучастно, молча вздыхая, как будто бы то, что она говорила, печалило его. Наконец он ответил усталым голосом и с еле слышным акцентом на шипящих согласных:

— Какие же важные дела? У меня и дел-то никаких нету. Материалу для работы нету. Не знаю, чем могу служить, в чем помочь… И знать вас не имею чести. Вот разве монограммочку на ридикюльчик?

Он проворно взял у нее из рук сумку. Кусочек светлого металла блеснул в его руках.

Он схватил щипцы со стола, повертел в руках и бросил их обратно на стол. На тисненой коже сумки красиво выделялись витиеватые буквы «Н.К.».

Наталья Даниловна поняла — старик заранее приготовился к встрече.

Она сказала:

— Цену за вашу работу я знаю.

И подала ему тридцатку. Крошечный комочек был вложен внутрь кредитки. Сквозь папиросную бумагу просвечивали рубины, окруженные брильянтиками.

Старик с поклоном передал ей письмо.

На улице Наталья Даниловна вынула из незапечатанного конверта лист старинной твердой бумаги. На нем дрожащим почерком без нажима было написано:

«Уважаемый! Дети эти крайне нуждаются. Это сын Ивана Францевича. Он в наших краях в командировке. Они хотят закупить у вас там продуктов для своего молодого семейного хозяйства. Помогите им всем, чем можете. А то молодежь и деньги истратит и толку не будет. Как ваше драгоценное здоровье? И супруги и чад ваших? А мы живы и здоровы, благодарение богу. Остаюсь с совершенным и постоянным к вам почтением».

Подписи не было. Не было также и адреса.

Наталья Даниловна тщетно отказывалась пить. Все общество, уже сильно подвыпившее, выстроившись перед ней, орало нестройным хором:

Хором дирижировал сам хозяин, Петр Иванович Чиж.

Жена звала его почему-то «Пти», что по-французски означает «маленький», хотя он был саженного роста и глушил спирт стаканами. Почетный гость — директор леской конторы, пришедший со своим секретарем, хорошенькой блондинкой, подпевал хору тонким голоском. Были еще два молодых человека в модных костюмах, неопределенного возраста мужчина, родственник, налегавший на закуску, и несколько дам, молодых и немолодых, показавшихся Наталье Даниловне чем-то похожими друг на друга.

От усталости, которую принесли дни напряженного ожидания, и от вина кружилась голова. Как в бреду, видела Наталья Даниловна сквозь какую-то дымку ревущие открытые рты, потные лица.

— «…при вашем содействии», — выводил Чиж.

Он снял пиджак и взмахивал рукавами белой косоворотки, как крыльями.

Уговаривали петь хозяйку-именинницу. Маргарита Карловна, оказавшаяся прозаической Соней, искренне веселилась. Обрюзгшее, но все еще приятное ее лицо сияло. У нее были большие голубые глаза, высокий лоб, светлая кожа, рыжеватые волосы. Можно было догадаться, что власть в этом доме в ее руках.

Рудольф сидел рядом с Маргаритой Карловной. Она обращалась с ним покровительственно и на «ты». Наталья Даниловна поняла, в чем заключалась ее роль сегодня: Чиж был ревнив, она в качестве «жены» Рудольфа должна была отвести подозрения Чижа. Поняла она и другое: Рудольфа выдавали здесь за родственника хозяйки, приехавшего издалека. Несомненно, Чиж не знает, для кого нужны пропуска.

«Он просто оказывает содействие родственнику», — думала Наталья Даниловна.

Пестрые круги ходили перед ее глазами. И почему-то вспомнилась строчка из басни «Чижа захлопнула злодейка-западня»…

Мучительно хотелось лечь на узенькой кушетке. Наталья Даниловна направилась было к ней, но гости закричали:

— Хозяйку просим спеть! Про-осим! Перешли в другую половину комнаты.

Хорошенькая секретарша села за старое пианино.

Последовало игривое вступление. Маргарита Карловна, держа прямо тяжелый торс, обвела всех хмельными, лукавыми глазами и запела хрипловатым, но сильным сопрано, подняв кверху палец:

— «Я Шура, ребенок нежный и антиресный, и все могу!»

— «Все могу!» — с упоением подхватил Чиж и его гости.

Больше всех развлекался пожилой лесной директор. Он даже попытался сделать антраша коротенькой ножкой.

Вечер удался.

Наталья Даниловна вспомнила все, что знала о Маргарите. В 1914 году Маргарита Карловна въехала в Россию с румынским оркестром и исполняла игривые песенки в петербургских ресторанах. Во время войны, когда оркестр выслали из России, она была уже женой влиятельного человека, и ее не тронули. После революции муж Маргариты удрал с белыми, а она осталась в Петрограде и стала эстрадной певицей.

Наталья Даниловна добралась наконец до кушетки и, борясь с дремотой, видела, как Рудольф о чем-то договаривается с директором в углу. Разговор, видимо, был деловой, но неутомимый директор время от времени поднимал палец кверху и затягивал:

— «И все могу! Тара-ра-ри!»

В эти дни были у Рудольфа и другие встречи, но о них он ничего не говорил. Каждый раз он возвращался раздраженным и как-то сказал Наталье Даниловне:

— Дрянь, а не люди! Ни чувства товарищества, ни благодарности. Правильна латинская пословица: «Человек человеку — волк!»

Наталья Даниловна молчала, делая обиженное лицо.

«Неужели не скажет? — думала она. — Я должна дознаться».

Надо было вызвать Рудольфа на откровенность.

Однажды он вернулся навеселе, но тотчас заметил, что его спутница дурно настроена.

— В чем дело? Почему у вас такой кислый вид, Наташа?

— Знаете, Рудольф, мне надоело получать кота в мешке. Когда решаются совместно на такое дело, как наше, не прячутся друг от друга. Мне это было бы безразлично, если бы я была уверена в том, что в каждом случае вы поступаете умно. Но я вижу, что вы делаете промахи.

— Да? Ин-те-рес-но! И где же это я промахнулся?

— Да хотя бы на вечеринке! К чему понадобилось показываться целой ораве гостей? Да еще вдвоем! Можно подумать, что мы приехали делать визиты вашим старым любовницам!

— Дорогая, вы просто ревнивы! То, что я сейчас делаю, в равной степени нужно нам обоим.

— А что нам еще нужно? По-моему, все уже есть!

— Нет, не все. Нужно закрепить свое положение там, на той стороне. И сделать это отсюда! Вот это будет солидно!

— Не поняла!

— Сейчас поймете. Я не хочу, чтобы мы туда как с луны свалились и чтобы нас встретили как людей, которые никому не известны, как беглецов…

— Но ваш шеф, ваше служебное положение? И притом ваше появление для вашего отца. Разве же не судьба посылает ему сына?

— Судьба не все посылает. Надо, чтобы человек, абсолютно доверенный, отсюда подтвердил правдивость нашей истории, чтобы он фактами доказал, почему мы не могли остаться здесь, почему потеряли связь.

— Где же взять такого человека?

— Человек-то здесь, да только он, извините меня, большая сволочь! Он хочет меня использовать, поручения дает, а мне письмо написать боится! Не хочет, обезьяна! «Я, говорит, ничего такого не делаю и рисковать попусту не намерен».

— Попусту?

— И ведь что обидно, Наташенька. Я этого артиста давно знаю. Он еще раньше сюда приезжал и при моей же помощи устраивался. А теперь заявляет: «Тогда одно дело было, а теперь другое, и к уже другой». Он уже по новым бумагам появился.

— Может быть, я на него воздействую?

— Исключено. Он и со мной встречаться боится. Везет человеку! Прекрасно устроился, за тридцать тысяч маму завел. Помните, я говорил вам о «сыне»?

— Какую маму?

— Обыкновенную. Не совсем, конечно, обыкновенную… Эрзац-маму.

— Руди, вы пьяны! Что все это значит?

— Ничуть я не пьян! Живет себе старушка, живет при заводе, где ее покойный муж кладовщиком работал — сама-то она подторговывала на рынке, — получает за мужа пенсию. Сын ее без вести пропал на Хасане. Никто ее сына раньше не видел — они жили врозь, но знают, что сын был. И знают, что он пропал без вести. А сын возьми да объявись! И документы все при нем! О ранении, демобилизации. И все дело стоит тридцать тысяч и пожизненную ренту мамаше. И живет он в своей голубятне со старушкой, как в раю. Ни черта не делает! Утверждает, что деньги ему платят за выжидание, за то, что он ничего не делает!

— Руди, а почему он говорит, что ему за выжидание платят, за то, что он ничего не делает?

— Да потому, что он действительно ничего не делает.

— Но за что же ему деньги платят? И для чего он тут сидит?

— На случай войны сидит, как и я когда-то сидел. Будет война — установят с ним связь, привезут ему рацию. Ясно?..

Прошло еще несколько дней тревог и суеты. Рудольф и Наталья Даниловна «подсчитывали шансы», как выразился Рудольф. Он разложил на столе жестом гадалки, бросающей карты, письмо Паккайнена; командировочное удостоверение, в котором говорилось, что инспектор, предъявитель сего, едет в город Н. для осмотра строевого леса; пропуск для проезда в пограничную полосу.

В Ленинграде было сделано все возможное.

Рудольф сказал словами Пищика: «Начинаются дни золотые». Но вышло это у него совсем невесело.

ПЕРЕХОД ГРАНИЦЫ

Перед отъездом из Ленинграда Наталья Даниловна позвонила по телефону, который Платонов дал ей в Москве. В маленькой кондитерской состоялась встреча.

В светлом зальце было пусто. Наталья Даниловна лениво мешала соломинкой коктейль в высоком граненом бокале. Она знала того, кто должен был прийти. Раньше они работали вместе у Платонова. Встреча с ним была ей приятна. Это был способный сотрудник. Он вносил в свой нелегкий — Платонов был требователен — труд неутомимую молодость и пылкость.

Наталья Даниловна рассказала о том, что случилось в последние дни, особенно подробно о «сыне».

— Я в курсе дела. Уже давно этот «сын» привлекает к себе наше внимание. Вы подтвердили наши догадки. Это удачно получилось.

— Значит, я не сообщила вам новости?

— Иногда подтверждение стоит любой новости! Теперь о предстоящем. Сейчас уже можно примерно сказать, где намечается переход границы. Он будет трудным. Мы облегчим его тем, что на нашей стороне по вас не будут стрелять. Но физических трудностей перехода устранить нельзя. Если ваш партнер потащит вас в непроходимые болота, где и потонуть недолго, тут уж ничего не поделаешь. Вы вынуждены будете вернуться и начинать снова в другом пункте. Хватит у него на это энергии, выносливости?

— Надеюсь…

Через день поезд уносил Кууна и Наталью Даниловну на северо-запад.

В маленькое местечко в ста километрах от железной дороги Куун приехал как инспектор по лесозаготовкам. Вокруг бесконечные гати. Глушь. Нет даже электрического освещения. Они прожили здесь несколько дней, для вида занимались делами лесной промысловой артели.

Письмо Паккайнена передано молчаливому бородатому человеку, десятнику. Он и помогает переходу.

Наступает решающий день. Выгоревшая пустошь. Ее можно пересечь только ночью — здесь хороший обзор, могут заметить пограничники, говорит бородатый десятник. Наталья Даниловна знает, что в этом нет никакой опасности, знает одна из трех. И молчит.

И они ждут ночи, прощаются с десятником. Дальше одни, дальше топь, на которой растет сочная зеленая трава. Потом опять сухое место. Оно таит в себе опасность — после войны эта полоса не полностью разминирована. И снова топь по горло. Рудольф оказался выносливым.

В руках у них жерди. С ними легче продвигаться по этой топи. И вот кончилось самое глубокое место. Слышен крик петуха.

— Финский или советский? — шепчет Рудольф, замирает на месте и оборачивается к Наталье Даниловне.

Потом они услышали голоса. Сомнений не было — люди говорили по-фински. Узкоколейка. Рабочие грузят торф в вагонетки. И Наталье Даниловне стыдно показаться им на глаза, не потому, что она вся в грязи, в болотной тине. Нет, не потому!.. А Рудольф отряхивается, подходит к ним, что-то говорит, куда-то показывает рукой. Он держится уверенно и, пожалуй, властно. А люди в комбинезонах хмуро глядят на них обоих.

Десять дней в тюрьме пограничного города. Маленькая чистая камера-одиночка. Ее допрашивает молодой офицер-пограничник. Он неплохо говорит по-русски.

— Почему вы покинули родину?

— Из-за моих политических взглядов. В его глазах сквозит недоверие.

— Вы молоды. Когда же у вас успели сложиться такие взгляды? Ведь вы получили советское воспитание!

— Возраст сам по себе ничего не решает.

Он словно не слышит ответа.

— Переход границы — рискованное дело. Советские пограничники хорошо стреляют. Что же вас толкало на такой риск?

Он произносит как бы случайно несколько слов по-фински и следит за выражением ее лица. Наталья Даниловна не знает языка.

Потом ее уводят обратно в камеру. Должно быть, офицер запросит начальника, тот пошлет запрос выше.

Спустя несколько дней она в этой же комнате встречается с Рудольфом. Он широко улыбается и указывает на человека, который любезно кланяется Наталье Даниловне.

— Вот наш избавитель! — говорит Рудольф.

Высокий, очень худой человек, с болезненным лицом, с острым черепом представляется.

— Вольфганг Мейснер к вашим услугам, фрау Натали, — говорит он по-немецки.

Пограничник-офицер недовольно смотрит на всех. Он ругает себя за недогадливость. Он думал, что эта женщина послана к финским коммунистам, что ценности, обнаруженные при ней, предназначены для каких-то тайных целей, а дело совсем в Другом.

Начиная с этого дня Мейснер надолго стал спутником Натальи Даниловны.

Через час они подъезжали в машине Мейснера к ресторану при маленькой гостинице. По улице шагали германские солдаты.

— Здесь стоит одна из наших частей, — сказал Мейснер.

В БЕРЛИНЕ

И вот она в Берлине…

Наталья Даниловна была благодарна здешним понятиям о приличии, наконец-то разлучившим ее с Рудольфом. Ее поселили у тетки Рудольфа — Амалии. Дом, по старой привычке, назывался виллой (когда-то район был загородным), а дорога, проходившая вдоль ограды сада, — «Частной дорогой» («Приватвег»). В большом доме давно никто не жил, пожелтело и объявление на окне — «продается».

Амалия занимала флигель в саду, предназначавшийся когда-то для тех гостей виллы, которых не очень ценили. Здесь стояла светлая, легкая мебель, висели в овальных рамах портреты членов семьи Куунов, и в двухэтажных клетках прыгали веселые, холеные канарейки.

Тетка Амалия, старая дева с постным лицом, была молчалива и доброжелательна. Здесь, в этом тихом уголке, Наталья Даниловна могла немного отдохнуть от напряжения, в котором прожила первые дни на этой земле. Порой ей становилось очень тяжело, и она теряла надежду освоиться с окружающим.

Она видела своры эсэсовцев с кривулями свастик на красных повязках, опоясывающих рукава черных мундиров. Перед ней проплывали тупые морды, стиснутые лакированными ремешками фуражек с высокими тульями. Она встречала повсюду воинственных парней в коричневых рубашках с ножами за поясом. Она слышала Геббельса в Спортпаласе и глядела на тех, кто, беснуясь, аплодировал карлику, кривлявшемуся на трибуне. О чем он говорил? Какие мысли крылись за бурным потоком бессвязной, бредовой речи? Смогут ли потом эти люди рассказать о том, что они слышали? А они ревели от восторга, вскакивали с мест, размахивали шляпами, вынесли на руках оратора.

Не речь опьяняла их, а триумф победоносной войны, угар реванша. Уже было завоевано несколько стран. Мировое господство мерещилось тем, кто шел за Гитлером, твердо надеясь на легкий успех.

Омерзение ко всему тому, что она видела, было так велико, что на первых порах оно заглушило у Натальи Даниловны чувство опасности. Опасения пришли потом. Уже несколько месяцев она прожила в Берлине, а положение все еще оставалось неопределенным. Прием, оказанный Рудольфу отцом, был холоднее, чем ожидали. По-видимому, в семье Рудольфа ждали «тона», который зададут «маасгебенде крайзен» — «дающие мерило круги». Дядя Гуго-Амадей — вот кто должен дать решающее указание. От того, как он примет племянника, зависело дальнейшее. Дядя Амадей занимал не очень видный пост в министерстве почт и телеграфа, но кому полагается знать — знали о значительной роли, которую он играл в организационном отделе нацистской партии.

Часто у Натальи Даниловны в это время бывал Вольфганг Мейснер. Она присматривалась к нему и не могла решить, по своему желанию он бывает у нее или подослан.

Порой неясное ощущение опасности появлялось у Натальи Даниловны при встречах с Мейснером, при виде его длинной, тощей фигуры, желтого лица с синеватыми мешочками под глазами, с заострившимся носом и узким лбом под зализами лысины, которую ему не удавалось скрыть.

Казалось, такому болезненному на вид человеку недолго осталось жить. Но он жил и процветал, все знающий, все успевающий Вольфганг Мейснер. Служебное положение его было неясно. Он всегда при ком-то состоял, кого-то сопровождал, ожидал месяцами вызова куда-то.

С поднятой рукой, рявкая: «Хайль!», он был всегда в первых рядах, когда под рез оркестров в зал или на площадь вступал Гитлер или его тучная тень — Геринг.

Вольфганг говорил о своем родстве с «знаменитым» Мейснером, тем самым стариком, чиновником кайзеровских времен, которого Гинденбург сделал на долгие годы своим анекдотическим статс-секретарем.

— Я ничего не знаю о вашем влиятельном родственнике, — сказала однажды Наталья Даниловна.

Мейснер расхохотался:

— О, святая простота! Вы прибыли из другого мира, потому и не слыхали о нем. А здесь он был видной фигурой.

— Чем же он замечателен?

— Тем, что служил ходячей памятью покойному президенту.

Среди нацистов было принято подсмеиваться над Гинденбургом, конечно, не там, где собиралось много людей, и с должным тактом.

— Уважаемый покойный президент, фрау Натали, в последние годы катастрофически терял память и тем не менее любил выступать с речами с балкона. Он останавливался на полуслове, теряя нить, но это не было непоправимой бедой. Мой уважаемый родственник прятался за портьерой и подсказывал уважаемому президенту, как суфлер подсказывает артисту. Забавно, не правда ли?

— Нисколько не забавно.

— Но почему, фрау Натали?

— Мне не нравятся насмешки над старостью.

Мейснер был удивлен.

Мейснер?.. Пустой человек или соглядатай, которому она поручена?

Вот сейчас послышался его голос в саду.

Наталья Даниловна распахнула широкие стеклянные двери террасы.

Рудольф и Мейснер шли по аллее к дому. Рудольф был радостно возбужден.

С первых же его слов Наталья Даниловна подумала, что произошла какая-то важная перемена в его положении, и не ошиблась.

Когда они остались вдвоем, Рудольф рассказал, что сегодня его принял дядя Амадей Куун. Прием был теплый.

— Не думайте, Наташенька, — говорил Рудольф, — что мое отношение к вам изменилось. Но должен был пройти какой-то срок для того, чтобы я почувствовал себя здесь совсем уверенно и мы могли заняться своими личными делами. Вы умница! Вы не в обиде на меня за эту задержку, за то, что я уделял вам мало внимания все это время?

— О нет, нет, Руди! Я и не думала обижаться.

Голос Натальи Даниловны прозвучал вполне искренне.

— У меня был деловой разговор с дядей. Он дал мне поручение, и, я думаю, вы сможете мне помочь. Сейчас требуется много людей для посылки в Россию со специальными заданиями. Мы на пороге новой войны. Кто так знает советские условия, как мы с вами? Кому еще в таких деталях известны требования, которым должны отвечать эти люди. Их надо искать среди русских. Здесь они есть, надо только уметь найти среди них нужных нам.

— А почему ваш дядя занимается этим?

— Есть такая организация — Фербиндунгсштаб.

— Руди, когда у вас будет приличное произношение?

— А что, разве так плохо?.. Дядя имеет отношение к этому штабу. В него ведь входит сам фюрер, и Геббельс, и Риббентроп, и Розенберг…

— Что ж, мне кажется, дядино поручение вполне в вашем вкусе, в ваших возможностях.

— И в ваших, Наташенька.

— Да, но я до сих пор не познакомилась с моей здешней родней.

— Стоит ли торопиться с этим? Думаю, что вам не будет там весело.

— Но приличия требуют…

— Наташенька, вы становитесь добропорядочной немкой. Это скучно.

— Есть остроты, Руди, которые мне не по вкусу.

Надо было нанести визит матери Келлера.

Наталья Даниловна знала все мелочи семейной жизни Келлера и носила на груди медальон с миниатюрной фотографией и собственноручной надписью Отто Келлера: «Милой женушке от ее Отто». Брошь в виде подковы и пестрый шарфик были на ней. Но кто знает, какие вопросы подскажет материнское сердце? Ведь ей предстояла встреча с матерью, братом, сестрой.

Инженер Отто-Генрих Келлер служил в германской разведке. Знали ли об этом его родные? Что они знали о жене Отто?

Как много неясного в положении! Может быть, именно там, у Келлеров, ждет ее конец, провал, гибель…

В один из погожих солнечных дней Наталья Даниловна вышла из подземки на Ноллендорфплац.

Она быстро разыскала нужный ей дом.

Серое, скучное здание. На двери в квартире третьего этажа дощечка с надписью: «Вход только для господ», и плакат: «Покончить с шептунами и критиками!» Номер «Фелькишер Беобахтер» торчит из почтового ящика, и медное кольцо для собаки начищено до ослепительного блеска.

Наталья Даниловна передала пожилой горничной визитную карточку: «Фрау доктор Натали Келлер», и вошла в залу. Это была старая, давно обжитая квартира. В зале стояла старинная мягкая мебель. На стенах висело множество вышивок под стеклами в аккуратных рамках, мешочки для газет и сигар. На каждом готическими буквами было вышито назначение вещи: «Для газет», «Для сигар». Комната напоминала картинку из старого немецкого учебника, под которой стояла подпись: «Опишите, что находится в этой комнате».

Дверь в кабинет была открыта, и там были видны старые кожаные кресла, старые птичьи чучела на старых шкафах. Новым был здесь только портрет Гитлера. Чтобы повесить его, пришлось, видимо, снять висевший тут раньше портрет какого-нибудь предка, больший по формату. Портрет фюрера был обрамлен полосками невыцветших обоев, словно орнаментом из дешевой бумаги в зеленых цветочках. Фюрер был изображен в три четверти, в момент произнесения речи, с открытым, как у рыбы, ртом. Художнику удалось передать с большой точностью идиотическую неподвижность взгляда и страшное напряжение позы. Под портретом на полочке стоял букет бессмертников. Жесткие лепестки мертвых цветов упирались в живот Гитлера.

Было слышно, как на кухне шипел газ и звенели стаканы. В полуоткрытую дверь Наталья Даниловна увидела ослепительно белые полки и живо представила себе всю эту кухню — святилище хозяйки. Одинаковые фаянсовые банки с надписями: «соль», «перец», «рис» и так далее. На совочке для мусора также надпись: «мусор», и даже на ручке метлы мелкой готикой: «метла». Каждая вещь должна иметь свое назначение, а назначение определяется надписью. Надпись — это приказ.

Вошла высокая седая женщина в черном старомодном платье, вышитом стеклярусом. Сердце Наташи дрогнуло. Мать… Что она спросит? Что захочет узнать о последних днях сына? Старуха прижимала платочек к глазам, но они были сухи. И вдруг Наталья Даниловна почувствовала, что разговор будет нетрудным для нее, что он не потребует особой настороженности, острого напряжения всех сил. Что же вызвало это чувство?

Сухие глаза, глаза без единой слезинки к которым старая женщина манерно прижимала, кружевной платочек.

…Да, она ждала фрау Натали Келлер. Она получила ее открытку по городской почте во вториик в четыре часа. Она медлила с приглашением, ожидая воскресенья. В воскресенье вся семья собирается к ней на кофе. Сын Зигфрид приводит свою невесту Лизелотту. Они обручены два года назад. Но жизнь теперь так тяжела! Приходится ждать лучших времен, чтобы вступить в брак. Лизелотта служит стенографисткой у «АЭГ».[6] Вы знаете: «Альгемайне электрише Гезельшафт», — но в ближайшее время предвидится вакансия корреспондентки. Тогда она будет зарабатывать значительно больше. Старуха принялась нудно к длинно подсчитывать будущие заработки будущей невестки. Наконец она заговорила о погибшем сыне:

— Отти, бедный Отти! Ему не следовало ехать в Россию, в эту страшную страну. Но мы так нуждались. Ведь мы всё потеряли во время инфляции. И вот он поехал… Он зарабатывал там большие деньги, не правда ли? Иначе, зачем было ехать в дикую страну? Фрау Натали, вероятно, скажет ей что-нибудь о наследстве. Разве Отти ничего не оставил бедной матери? В России все дешево. Может быть, меха или какие-нибудь ценные вещицы?

И тут Наталья Даниловна почувствовала твердую почву под ногами. Нет! Это была не та мать, которая всю жизнь горюет о потере сына, не та мать, о которой на языках всех народов слагают задушевные песни. Жалкое, жалкое существо находилось перед ней. И Наталья Даниловна вынула из сумки сафьяновый футляр:

— Я позволю себе предложить матери моего покойного, горячо любимого мужа вот эту вещь, этот жемчуг…

Тяжелые желтоватые зерна блеснули на синем бархате.

И тут старуха прослезилась.

Ценный подарок был тем ключом, который открыл приезжей сердца обитателей этого дома.

И Зигфриду Келлеру, молодому человеку в роговых очках, с прекрасным пробором, и его невесте Лизелотте, тридцатилетней девице в таких же очках, и даже четырнадцатилетней Анни с косичками и в коричневой форме «гитлер-медхен»[7] — всем им сразу же стал близким этот человек, которого они еще не знали вчера.

«Форнееме даме», «достойная дама», «приличная», «порядочная» — так думали здесь о Наталье Даниловне, солидной, представительной, в дорогом темном костюме и серьгах, в которых играло солнце, с белокурыми, уложенными в сложной прическе волосами под шляпкой с траурным крепом. «Форнееме даме» означало, что она была принята в доме, желанна в нем. Это не значило, что ее признали родной, что с нею вошло в дом воспоминание о близком, дорогом человеке. Нет, это было другое! В тяжелые дни эта дама явилась к ним не за поддержкой. Напротив, она сама могла оказать ее. Имя Кууна, оброненное в разговоре, было знакомо всем. Приезжая стала ценным приобретением семьи, как бы вкладом в их благополучие.

Если бы в эту минуту Наталья Даниловна осталась одна, она сказала бы себе: «В страшный мир ты попала, Вера». Но, ведя непринужденную беседу с этими людьми, она не могла ни на одно мгновение стать Верой. Все ее силы уходили на то, чтобы казаться Натальей Даниловной — женщиной, отрекшейся от своей страны, готовой помочь врагам родины.

Настали сумерки. Зажгли большую стоячую лампу под шелковым абажуром — в зале стало уютнее. Разговор не угасал ни на минуту. Наталья Даниловна услыхала то, что ей отчасти уже было известно из торгово-промышленного справочника с длинным названием, который она долго штудировала. «Дипломирте инженер» Зигфрид Келлер служил уже двенадцать лет в крупном химическом концерне, в отделе монтажа. Зигфрид Келлер был, несомненно, деловой человек. Ему были совершенно понятны слова Натальи Даниловны о том, что ей положительно необходимо какое-то занятие. Хотя она и не нуждается в заработке, но она получила высшее экономическое образование, знает иностранные языки, стенографирует… Она привыкла иметь свое место в деловом мире. Ей скучно сидеть дома и заниматься вышивкой, хотя она и не прочь это делать в часы отдыха…

Да, Зигфриду Келлеру это было близко.

— Деловые люди всегда поймут друг друга, — сказал он.

Он сумеет даже помочь ей. Русский отдел их концерна в последнее время потерял многих сотрудников. Им ведает старый прокурист[8] фирмы — крупный коммерсант Герман Веллер. Он выходец из России. Зигфрид сможет порекомендовать ему фрау Натали…

В этот вечер Наталья Даниловна сделала предварительный вывод: ни мать, ни брат Келлера не знали о том, что Отто работал в разведке.

ПО ОБЪЯВЛЕНИЮ В ГАЗЕТЕ

Уже несколько дней они жили в Гамбурге. Рудольф был занят делами, а вечный их спутник Мейснер назойливо старался угодить Наталье Даниловне «экзотическими» развлечениями.

В матросском притоне им показали «женскую борьбу» — отвратительное зрелище. Наталья Даниловна морщилась, Мейснер хохотал. На ковре сцепились две рослые, жирные участницы чемпионата, зрители бешено аплодировали им. На другой день вместе с тем же Мейснером она отправилась на ежегодную гамбургскую ярмарку. Пестрая толпа всякого сброда слонялась по площади. Люди горланили, хрипло распевали пошлые песенки, останавливались у мелких лавчонок, опустошали бутылки и, нацепив на пуговицы всякую всячину — игрушечных кукол, картонных зверей, бумажные фонарики, купленные тут же, — брели дальше. На площади горели разноцветными огнями балаганы, свистели дудки, трещали хлопушки, завывали саксофоны.

Цыгане водили медведей, клоуны зазывали в павильоны посмотреть на всякие чудеса. На помосте фокусник вытаскивал из ушей живых лягушек. Крошечный мальчик висел наверху высоченного шеста, укрепленного на поясе отца-акробата. Великаны пугали публику. С электрических гор неслись крики и визг. Но больше всего здесь было уродов. Показывали даже женщину-паука-карлицу с восемью недоразвитыми конечностями. Она сидела в искусно сделанной паутине.

Сославшись на головную боль, Наталья Даниловна оставила спутника и пешком отправилась в отель.

Беспокойными были ее мысли. Вот уже несколько месяцев она здесь, а до сих пор нет связей, нет настоящего дела.

На углу громко кричал газетчик: «Свежие берлинские газеты! Второй вечерний выпуск!»

Наталья Даниловна взяла газету. Каждый день она покупала этот второй вечерний выпуск, каждый день она внимательно просматривала лист объявлений, напечатанных мелким готическим шрифтом. Но в них не было того, что она искала.

Но сегодня…

Наталья Даниловна не сразу поверила своим глазам. Вот оно, настоящее дело. Ее искали, искали ту, которая приняла имя Натальи Даниловны Келлер… Она нужна, она снова в строю.

Две строки петита на плохонькой, военного времени газетной бумаге: «Продается пелерина из семи черно-бурых канадских лис на атласной подкладке. Смотреть по вторникам и средам с четырех до шести».

Адрес она запомнила, а газету бросила в урну.

Вечером она спросила Рудольфа:

— Когда мы возвращаемся в Берлин?

— Как, вам тут скучно, Натали?

— У меня головная боль от этого крикливого средневековья.

Вернувшись в Берлин, Наталья Даниловна сразу же отправилась по адресу, указанному в газетном объявлении.

Дом был с удобствами. Посетитель у парадной двери называл свое имя в переговорную трубку. Наталья Даниловна сказала: «По поводу продажи меха». Было слышно, как в верхней квартире открылась дверь. Хорошо одетая дама сама проводила посетительницу в комнату. Седые волосы, по моде высоко поднятые надо лбом, придавали лицу женщины выражение спокойного достоинства.

Квартира была обычная, буржуазная. Наталья Даниловна села, подняла вуалетку:

— Я прочла в газете о том, что вы продаете мех.

— Да, пожалуйста. Мадам может посмотреть.

Дама вышла и немедленно вернулась с пелериной. Этой пелерины могло и не быть, но Наталья Даниловна подумала, что по объявлению, вероятно, ходили и другие покупатели и им тоже показывали пелерину. Она повернула мех к свету, сказав старательно, как на уроке:

— В одной лисе имеется брак — у нее пришитый хвост.

Дама быстро ответила:

— Мадам ошибается, меха привез мой дядя из Канады в прошлом году. Они безупречны.

Дама говорила с легким венским акцентом.

«Попробуем дальше», — подумала Наталья Даниловна.

— Мне нравится эта вещь, хотя в лисах мало седины…

Теперь было уже достаточно. Наталья Даниловна поняла это по лицу собеседницы — оно стало приветливее, проще. Хозяйка поднялась, приглашая следовать за ней:

— Здесь рядом находится один господин. Он также… интересуется мехами.

Пройдя через столовую, сверкнувшую хрусталем, они вошли в кабинет. Наталья Даниловна подумала, спросят ли у нее ее имя. Нет, ее ни о чем не спрашивали. Навстречу поднялся пожилой мужчина в дымчатых очках, в костюме, «как у всех», с лысиной, «как у всех». Он протянул руку. Пожатие было крепким, не по-европейски.

— Мое имя Вольф, — отрекомендовался коротко мужчина. — Вы будете встречаться с этой дамой и держать связь со мной через нее. Ее зовут Гедвиг Шульц. У нее свое дело: парикмахерская недалеко от ЦОО.[9] Просматривайте рекламу в газетах. А теперь я вас слушаю. Мой доверитель приказал мне самым подробным образом осведомиться о вашем положении…

Он выражался несколько тяжеловесно, по-стариковски. Рассказывая, Наталья Даниловна заметила, как вспыхнул огонек интереса за очками незнакомца, когда она упомянула об обещании Зигфрида Келлер познакомить ее с Веллером.

Она рассказала о том, что за это время сделал Рудольф. Наталья Даниловна знала об этом с его слов и по документам, которые он ей показывал.

Рудольф объяснил Наталье Даниловне, что ему поручено подобрать людей для разведывательной работы в России, предпочтительно русских по национальности.

Он должен найти таких людей, предварительно переговорить с ними. Остальное же — проверка их, подготовка — его не касается.

Переброска агентов в Россию пойдет по двум линиям: в настоящее время Германия имеет оживленные торговые связи с Советским Союзом, объяснял Рудольф, и было бы преступлением не использовать этого; кроме того, разведчики будут нелегально переходить государственную границу СССР.

— Это было связано с нашей поездкой в Гамбург, — сказала Наталья Даниловна.

В Гамбурге Рудольф встретился с неким Хасановым, который выдает себя за азербайджанца. Хасанов кончил техническое училище в Германии. Он вступил в студенческую корпорацию гитлеровского толка и после прихода Гитлера к власти получил «первоклассные права на существование». Его предполагалось послать в Баку с паспортом купца «из восточной страны».

— А что еще известно о Хасанове? — спросил слушавший.

— Вот его визитная карточка. Здесь указан адрес транспортного общества, в котором он работает. Он специалист по транспортировке грузов. В разговоре упоминалось, что он живет около рыбного рынка.

— А приметы его вы могли бы описать?

— Среднего роста, сухощав, черные волосы с проседью зачесывает назад, на вид лет сорока, глаза карие с темными веками, нос большой, мясистый, носит короткие английские усы. Один передний зуб вверху золотой… По-немецки говорит с легким акцентом, по-русски — как русский. Холост. Больше мне о нем ничего не удалось узнать.

— Вполне достаточно. А какое задание намечается для него?

— Кроме того, что он должен обосноваться в Баку, я ничего не знаю…

— О ком вы еще узнали?

— О чете Дурново.

— Кто они?

— Юрий Мариусович Дурново и жена его Вильгельмина, урожденная Майнеке. Он эмигрант, петербуржец, женат на немке. Идет на эту работу, как говорит, «по идейным соображениям». Для поездки в Россию они получают шведские паспорта. Ему пятьдесят лет, высокий, полный, носит русую бородку, лысый, глаза светлые. Жена — маленькая блондинка.

— На какие средства они сейчас существуют?

— Очень бедствуют. Он служил кельнером в русском ресторане «Медведь». Теперь жена его открыла прачечную в Кепенге.

— Вы, кажется, еще с кем-то встречались в Гамбурге?

— Мейснер познакомил там нас с одной супружеской четой, но Рудольф отказался от их вербовки.

— Кто это?

— Курт Фанге и жена его Клара… Угадыватели мыслей…

— Что?

— Цирковые артисты. Сейчас они выступают на гамбургской ежегодной ярмарке. Это очень талантливая пара. Клара обладает феноменальной памятью. Их система «угадывания мыслей» основана на сложном словесном шифре. Она с завязанными глазами на сцене отгадывает, что делает ее муж в зрительном зале, что ему говорит на ухо кто-либо из зрителей, какие предметы ему передают. Он сигнализирует ей условными словами, звуками, акцентом. Кроме того, оба полиглоты. Жили в России.

— А почему Куун отказался использовать их?

— Считает, что они подозрительны. Подозревает, что они работают на англичан.

Вольф проводил Наталью Даниловну в переднюю и церемонно подал ей пелерину из семи черно-бурых лис.

— Вы должны быть в ней в четверг на вечернем представлении в «Скала». Наш хозяин вас хочет видеть… Издали. Вы должны приколоть к меху белый цветок.

У Натальи Даниловны неожиданно мелькнула мысль, что ее хочет видеть Платонов. Это была нелепая мысль. Ведь он узнал бы ее и без меховой пелерины, и без цветка. И все же до самого четверга Наталья Даниловна не могла расстаться с нелепой, но приятной мыслью.

«СТОЯЩИЕ НА СТРАЖЕ»…

Теперь Наталья Даниловна по-новому осматривалась вокруг. Она замечала многое, мимо чего раньше проходила равнодушно. В мелочах вдруг оказывалось интересное и значительное. Даже тихие вечера, которые она проводила в гостиной тетки Амалии, расширяли ее представления об окружающем. Наталья Даниловна вышивала, как и подобает молодой одинокой даме, а тетка Амалия вязала из эрзац-шерсти перчатки для солдат. «Общество престарелых женщин, стоящих на страже интересов нации», в котором состояла Амалия, было завалено работой. Заготовлялись исключительно теплые вещи, какие не носят в Западной Европе. Кто вязал больше нормы, получал жетон со свастикой. Предстояла кампания в холодных краях. Старуха, проворно работая спицами, рассказывала:

— Фюрер сам обратился с речью к нам, старым женщинам. «О старые мамочки! — воскликнул наш сладкий (она так и сказала — „зюс“) фюрер. — Не жалейте глаз для сыновей нации, вяжите перчатки и подштанники! И вы увидите на склоне ваших лет новую, светлую жизнь в обновленной Европе»… И мы кричали: «Хайль!», пока не охрипли.

Тетка Амалия была из «истинно верующих». Ее долгая жизнь, лишенная каких бы то ни было событий, озарилась первым и последним увлечением. Она боготворила Гитлера.

Однажды Наталья Даниловна увидела у Амалии циркулярное письмо обер-группенфюрера «Об организации помощи старых женщин армии». На письме стоял штамп: «Фертраурих» — доверительно. В письме сообщалось о плане организации больших тыловых госпиталей в ряде пунктов, расположение которых позволяло догадываться о направлении главного удара.

Наталья Даниловна сообщила об этом Гедвиг.

Нет, дружба с теткой Амалией была безусловно полезна.

Однажды Наталья Даниловна приняла приглашение участвовать в воскресной прогулке «Общества престарелых женщин» в Грюнау — дачное место недалеко от Берлина.

Был арендован пароходик, ровно в шесть часов утра наполнившийся старухами, увешанными жетонами со свастикой. Перед отплытием прибыл прыткий молодой человек в форме «СС». Он, как фюрер подпрыгивая на носках, произнес краткую речь о роли престарелых женщин в защите государства от «восточного варварства». Когда оратор кончил, старухи кинулись к нему и с неожиданной ловкостью трижды подбросили его в воздух с криками «Хайль Гитлер!». После чего он быстро сбежал по трапу и уехал, на прощанье оглушительно протрубив клаксоном малолитражки.

Пароходик дал гудок, флаг с рогатым крестом взбежал по веревкам и взвился на мачте. Старухи запели дребезжащими голосами: «На зеленой травке стоит коричневый дом», и «безумный фрегат», как мысленно окрестила пароходик Наталья Даниловна, набитый старухами, двинулся по Шпрее.

Во время прогулки, когда престарелые женщины развеселились, требовали без конца пива в палубном буфетике и, взявшись за руки и раскачиваясь, запели «Деревенский вальс», — Наталья Даниловна познакомилась с вдовой полицейского чиновника, Бригиттой Шванке.

В довоенном Берлине на самой людной площади, на высоте четвертого этажа ежевечерне загорались огромные буквы: «А вечером в „Скала“…» Теперь реклама была скромнее, но все же достаточно броской. В зале варьете, однако, зияли пустотой незанятые кресла. Когда Наталья Даниловна с Мейснером проходили на свои места перед ложами, первое отделение уже началось. Эксцентрическая танцовщица-венгерка в форме альпийского стрелка исполняла «военный танец». То, что проделывала танцовщица, собственно, мало походило на танец и напоминало не то акробатические упражнения, не то занятия с новобранцами. Но вокруг раздавались крики восторга, и все уверяли, что это ново, свежо и «темпераментфоль», а главное — в духе времени.

Во втором отделении танцовщица появилась в ложе позади Натальи Даниловны и Мейснера в манто из «морских собак», с волосами, покрытыми золотым лаком. Вместе с танцовщицей вошел Зигфрид Келлер. Третьим в ложе был господин с огромным животом шибера[10] и с умными, хитрыми глазами, полуприкрытыми тяжелыми веками.

Зигфрид представил Наталье Даниловне своих спутников — танцовщицу и толстяка. Так состоялось ее знакомство с Германом Веллером. Наталья Даниловна понимала, что оно произошло на глазах у невидимого «хозяина».

Она не видела Рудольфа около месяца. Он уезжал с отцом в Рурский угольный бассейн. Опыты, которыми занимался отец Рудольфа, были секретными. Он совершенствовал способы обогащения коксующихся углей. Это было связано с производством высококачественных сталей.

Вернувшись из Рура, оживленный, бодрый Рудольф рассказывал, блестя глазами и загорелым голым черепом. Наталья Даниловна не торопилась с расспросами. Она знала: у Рудольфа сейчас не будет от нее тайн.

Он стал объяснять ей детали, доказывающие значение открытия его отца. Разговаривая, они медленно ходили по саду тетки Амалии. Время от времени они останавливались, и Рудольф писал тонким прутиком на песке химические формулы.

Желтые и красные листья, кружась, падали вокруг них. От медленного, как бы задумчивого их лёта на Наталью Даниловну повеяло невыразимой грустью. Родина! Как горько вдали от тебя думать, что осень бредет в твоих березовых рощах и свежими утрами первый иней уже ложится на необозримые поля!..

— Помните, Рудольф, — вдруг неожиданно для самой себя спросила Наталья Даниловна, — наши таежные, сибирские ночи, и реку, и сплав?

Рудольфа передернуло.

— По ночам я все это вижу в страшных снах!

Она проводила его до ворот и, возвращаясь той же аллеей, где они бродили вдвоем, заучила формулы, написанные прутиком на песке.

ПРОВАЛ?!

Чем могла она заинтересовать Германа Веллера? Он не ухаживал за ней. Всем была известна его связь с танцовщицей венгеркой Ренатой. Она была давней и крепкой: квартира танцовщицы была обставлена красиво, даже роскошно. Не было и деловых мотивов к этому интересу. А между тем прокурист фирмы инженер Веллер проявлял не только интерес, но и благожелательность к фрау доктор Келлер. Он передал ей часть тех дел, которыми должен был заниматься сам. Может быть, он сделал это из лености? Нет, он был трудолюбив. Когда ей попали в руки данные о новых конструкциях предприятий концерна, выпускающего отравляющие вещества, с расчетами, чертежами и сметами под штампом «строго доверительно», Наталья Даниловна заподозрила ловушку. Но нет, Веллер просто доверял ей. А между тем из документов, с которыми теперь запросто знакомилась Наталья Даниловна, видно было, что здесь деятельно готовятся к войне с Советской страной. И эта война обещала быть ужасающей, судя по тем средствам уничтожения, которые готовили фашисты.

Чувство опасности никогда не покидало Наталью Даниловну, но порой это бюро с белыми шторами, со счетной машиной для сложных вычислений, с аккуратными настольными корзинками для бумаг казалось ей надежным местом.

Иногда Веллер приглашал ее провести вместе вечер. Он садился за руль своего серого «Мерседеса», и они ехали обычно в Грюневальд. Там они заходили в круглое кафе. Серый, под цвет машины, дог с достоинством следовал за ними. Веллер любил этот круглый зал, потому что сюда пускали с собаками. Он расспрашивал Наталью Даниловну о России. Однажды он осведомился, бывала ли она на Украине. В бюро, в минуту отдыха, он также как-то заговорил об Украине. Что заставляло его вспоминать о давно покинутой им стране?

Сегодня они оказались в кафе почти одни. Танцующих не было вовсе. Веллер пил коньяк, Наталья Даниловна медленно тянула ликер.

Разговор не налаживался, но это как-то не стесняло их.

Веллер, отдуваясь — он страдал одышкой, — наконец заговорил:

— Я не хотел бы сделать вам неприятность. Нет, меньше всего я бы хотел этого, но должен все же сказать вам, моя дорогая фрау доктор… — Умные глаза Веллера под тяжелыми веками приняли печальное выражение. — Я лично знал покойного инженера Келлера. И во время моего приезда в Москву он познакомил меня со своей женой, Натальей Даниловной Келлер. И это не были вы. Вы похожи на нее, да, но вы не та дама, которую я видел…

Ну, вот и конец! Конец всему: работе, свободе, может быть, жизни…

Наталья Даниловна ответила тотчас:

— Вы стали жертвой шутки. Мой муж любил шутить!

Что еще могла она придумать в эту минуту?

Патрон, вздохнув, небрежно ответил:

— Да-да, возможно…

После этого вечера отношения их остались прежними.

Он, как и раньше, доверял ей. Ничего угрожающего вокруг она не замечала. Но было бесспорно одно: ее разоблачил человек из враждебного лагеря. Зачем ему понадобилось открыть свои карты, предупреждать ее? Для чего?..

Вечером, лежа в мягком кресле парикмахерской фрау Гедвиг, Наталья Даниловна попросила передать Вольфу, что она находится под угрозой и на свидание с ним не придет.

Но через несколько дней фрау Гедвиг, укладывая волосы Натальи Даниловны, шепнула ей, что Вольф будет ждать ее в субботу, в десять часов, в месте прошлой их встречи. Боясь навлечь опасность на Вольфа, Наталья Даниловна передала, что она раскрыта Веллером. И снова она получила предложение быть на свидании в субботу. На этот раз оно было передано «амтлих» — в форме приказа, требующего беспрекословного исполнения.

Встреча должна была состояться в кабаре «Дом Европы». Внизу, в винном погребе, было бомбоубежище, вверху гастролировала модная певица. Чтобы установить, нет ли за ней слежки, Наталья Даниловна пошла пешком через парк. Падал снег, он тут же таял. Пронизывающий ветер шумел в деревьях. Изредка пробегали машины с притушенными фарами. Нищие продавали на углах улиц спички, шнурки для ботинок, камни для зажигалок: неприкрытое нищенство каралось концлагерем. Около Бранденбургских ворот пожилая певица в поношенном манто, известная всему Берлину, протягивая руку, пела романс Шуберта. Ее выгнали из оперы, когда выяснилось, что дед ее мужа был евреем. Оборванный подросток спал на скамье под липой.

Охраняя все это «благополучие», на перекрестке аллей стоял огромный шупо.[11] Было холодно.

Никогда еще Наталья Даниловна не шла с такими опасениями на встречу. Она была раскрыта. И все же ее вынуждают продолжать связь, ставить под удар ценного человека. Она тепло подумала о молчаливом, всегда усталом, уже немолодом Вольфе.

Зал «Дома Европы» был полон. Хохот и хлопки неслись со всех концов. Выступала популярная исполнительница так называемых берлинских песенок. Не на эстраде, а посреди зала, между столиками, стояла женщина лет пятидесяти, нарочито просто одетая, с красным лицом стряпухи. Хриплым голосом, полуречитативом, с вульгарными взвизгами, она не то пела, не то говорила, прерываемая смехом и аплодисментами. Успех вызывался не тем, что она пела двусмысленные куплеты, — это не было ново, — а тем, что исполнительница передавала их с исключительной лихостью, жаргоном берлинского «дна», тем, нигде не записанным диалектом воров и сутенеров, который вошел в моду за последние годы и дополнялся гаммой междометий, ужимок и гримас.

Едва Наталья Даниловна, толкнув вертящуюся входную дверь, очутилась в зале, она увидела Вольфа. Он был не один. Молодой, как ей показалось с первого взгляда, человек, с военной выправкой, с гладкими, «арийского» цвета волосами, сидел с ним за столиком, уставленным бутылками. Левая рука молодого человека была в перчатке.

Вольф познакомил их. «Эрнст Медер», — назвал себя незнакомец. Произношение его было безупречным, наружность также. Все — от нелепого ярко-желтого галстука до ботинок с тщательно спрятанными узлами шнурков — было «ново-немецкое», «арийское».

Вольф объяснил:

— Всякое может случиться. Я, Вольф, например, могу стать жертвой… ну, уличного движения.

Все трое сдержанно улыбнулись шутке.

Кроме того, он подлежит мобилизации — да-да, он еще не так стар. Он в запасе первого призыва, он еще вояка, да-да…

Вольф был в хорошем настроении, шутил. Спутник его слушал почтительно. Наташа заметила, что вместо левой руки у Медера был хорошо сделанный протез.

— Вот наш друг Эрнст. Вы будете с ним связаны, когда меня не станет с вами… Но не раньше.

Наташа вдруг увидела, как сильно постарел Вольф за эти месяцы, какие тусклые у него глаза, как сгорбились плечи.

Но как можно было сейчас говорить о будущем? Лицо-маска Веллера с тяжелыми веками, прикрывшими хитрые глазки, неотступно стояло перед ее глазами.

С досадой она заметила:

— Но положение мое сильно изменилось. Ведь я передавала вам, обо мне знают…

— Потому-то я вас и вызвал. Эрнст получил возможность ознакомиться с одним письмом. Речь в нем идет о вас. Одно учреждение — мы полагаем, что за ним скрывается канцелярия Амадея Кууна, — запросило у доверенных лиц в концерне вашу характеристику. И прокурист Веллер представил вас в самом положительном свете, добавив, что имел случай познакомиться с вами в России еще при жизни вашего супруга и тогда еще убедился в полной вашей благонадежности. Вы удивлены?

— Ошеломлена!

— Я давно думал о Веллере. Это делец. Он умен. Он не хочет идти ко дну с утлым ковчегом фюрера. Веллер не прочь застраховаться. Он ищет дружбы с нами. И поверьте моему жизненному опыту, когда-нибудь он окажет нам большие услуги.

ДЕЛОВОЙ ЧЕЛОВЕК

Дождь прошел. Веллер велел вынести столик на террасу. Улица замирала в вечерний час. Постепенно стихали шумы дня, и реже скользили по мокрому асфальту прохожие, складывая зонтики. Они были одни на террасе кафе, не считая дога, положившего большую голову на колени хозяина.

— Вы похудели за последнее время, фрау Натали.

— Моя жизнь не очень спокойна, герр Веллер.

— Догадываюсь.

— Я давно ищу случая выразить вам свою благодарность за помощь. Вы проявили, признаться, неожиданное для меня мужество…

— Но ведь вы проявляете его ежечасно! — прервал Веллер.

— Для меня это долг. А вы следовали умному, далеко идущему расчету.

— Вот как!

— Вас удивляет моя прямота?

— Какими же вы себе представляете мои побуждения?

— Побуждениями здравого рассудка.

— Пожалуйста, подробнее! — Веллер откинулся на спинку кресла с зажатой в зубах сигарой.

— Вы человек с кругозором. Вы видите, что происходит вокруг нас с вами. От политики я отвлекаюсь… Останемся в области экономики. Вы ведь знаете, что уже многие годы Германия проедает свой основной капитал. Даже некоторые нацистские теоретики говорят о невозможности возместить истощение хозяйства страны.

— Теоретики этого толка уже в концлагере, но выводы их, к сожалению, верны, фрау Натали.

— А финансовая система? Пока удается сдерживать инфляцию, но ведь неизбежность финансовой катастрофы ясна каждому, кто видит дальше собственного носа. Правители же райха не заботятся об устойчивости валюты.

— Все верно, фрау Натали. Да, это какой-то экономический авантюризм, пиратство в экономике!..

Пусть фрау Натали поймет его правильно. Он не политик. Но он сторонник здоровой коммерции. Ему не по пути с коричневыми. Нацисты фиглярничают на краю пропасти. Пусть дураки верят в коричневый рай, а ему ясно, что вся Германия пойдет по миру с таким хозяйствованием! Никто больше не в состоянии обеспечить себе спокойную старость. Он не социалист, он, Веллер, коммерсант, но может твердо заявить, что то, что делают в Советском Союзе, — делают солидно. У него бывали деловые связи с Москвой. Он никогда в этом не раскаивался и надеется возобновить их в будущем. Германия идет к хозяйственной катастрофе, и естественно, что у здравомыслящего человека есть стремление к иному порядку вещей…

— Меня очень, очень интересует ваша страна, фрау Келлер!

Веллер произнес фамилию «Келлер» с еле заметной улыбкой, подчеркнувшей его дружелюбие.

— Мне почему-то кажется, что у вас есть какие-то личные причины, заставляющие вспоминать о нашей стране, герр Веллер…

— Вы правы. Причины эти возникли давно, в молодости… — Эти слова Веллер неожиданно сказал по-русски, с легким акцентом, какой бывает у обрусевших немцев. — Радость, которую человек испытывает в молодости, не забывается, фрау Натали, — добавил он уже по-немецки.

Веллер обрезал кончик сигары, зажег ее и начал свой рассказ.

Незадолго до первой мировой войны в Киевском политехническом институте учились два молодых человека, связанные дружбой. Русский, воспитанный немецкой семьей директора русского отдела кредитного банка «Дисконтогезельшафт», Герман Веллер и сын русского инженера Олег Карцев. Они вместе изучали химию, чудесными украинскими ночами бродили по берегам Днепра, с гурьбой студентов ходили вечерами по Крещатику, распевая старинную студенческую песню «Гаудеамус», и дразнили городовых.

Прекрасны были вечера на даче Карцевых. На всю жизнь запомнилась ему скромная святошинская дача. Дребезжащая на все голоса извозчичья пролетка останавливалась у высокой калитки, скрипевшей на блоке… И вот он с волнением прислушивается к песенке, звучащей в сиреневой аллее, и с бьющимся сердцем видит, как мелькает между кустов белое платье. Марина Карцева, сестра Олега, была красива, добра, умна… По мнению Германа, она обладала лучшими качествами женской натуры… Незабываемы были вечера в Святошинском бору, прогулки на лодке по зеркальному пруду…

Все оборвала война. В 1914 году семья германских подданных Веллеров оказалась у себя на родине.

Так в разных лагерях очутились два друга — Герман Веллер и Олег Карцев.

В 1916 году Веллер, контуженный, вернулся с фронта в Берлин. Связи его приемного отца и состояние, которое увеличилось за годы войны, открыли ему двери в жизнь. Герман Веллер стал дельцом.

В 1932 году советский ученый Олег Карцев приехал в Берлин в научную командировку. Друзья встретились. Всеми своими корнями Веллер уже врос в деловой мир послевоенной Германии. С грустью он смотрел на друга молодости. «Где Марина?» — «Давно замужем, давно стала матерью». — «Бываешь на святошииской даче?» — «Дачу сожгли белые во время гражданской войны». — «Итак, ты, Олег, человек из страны экспериментов?» — «Не считай, Герман, это экспериментом, ты ошибаешься». — «Олег, мечтания к лицу юности, а мы уже не юнцы».

Веллер звал друга к себе, обещал обеспеченность, большое дело. Упрямец не согласился.

Они расстались. Снова встретились. Опять расстались.

Веллер читал русскую прессу. Имя друга часто упоминалось в ней. У него была кафедра, лаборатории. Последний раз они встретились в 1934 году. Веллер был откровенен с другом. Он продолжал богатеть, но будущее страшило его. Кругом кричали о «возрождении нации под эгидой великого фюрера», а Веллер видел впереди крах…

— Вам понятно, фрау Натали, почему я был откровенен с Карцевым, с вами?

Она понимала. Веллер был трезвым, дальновидным, расчетливым дельцом.

«ЗАБЫТЫЙ» ПОРТФЕЛЬ

В этом кругу не принято было принимать гостей в русском смысле слова — за столом, уставленным бутылками и блюдами, с шумной застольной беседой, с песнями за полночь. Это было чуждо всему укладу здешней жизни. Приглашение гостей означало совместное посещение кафе или ресторана с уплатой «каждый за себя», откуда и пошло выражение «на немецкий счет».

Так тетка Амалия каждую субботу приглашала вдову полицейского чиновника Шванке. Кафе называлось «Орхидея», помещалось в садике с единственным деревцом посередине, — тихое, недорогое кафе, подходящее для беседы двух старых женщин. У дружбы старух были глубокие корни.

Единственный сын фрау Шванке, Карл, состоял в «Гитлерюгепд». С детских лет он бегал по улицам столицы с железной кружкой. На кружке была изображена свастика, внутри позвякивали монеты. Карл собирал пожертвования в пользу многочисленных обществ, призванных обновить Европу.

Карл Шванке учился на казенный счет, успехов в науке не проявил, но стал гонщиком-велосипедистом первой категории. Как вполне надежный и достойный юноша, он был принят посыльным в военное учреждение. Старуха Шванке могла бы жить без особых забот, если бы не пагубная страсть сына. Он играл на бегах. И однажды проиграл много больше, чем мог заплатить. Тетка Амалия спасла подругу от беды, одолжив ей крупную сумму под умеренные проценты.

Наталья Даниловна узнала и самого Карла Шванке. Изредка он заходил за матерью в кафе, всегда со своим приятелем Иозефом Лимкемпером. Это были юноши в коричневой форме, каких встречаешь на каждом углу. Только Шванке был туп и громоздок, Лимкемпер — юрок, хитер и нечистоплотен, как хорек.

И оба они сияли в эти весенние дни. Но не весна действовала на них, а легкая победа на Балканах.

— Фрау Натали, это легендарная операция! — наперебой кричали рослый Шванке и маленький Лимкемпер, когда германские парашютисты опустились на Крите. — Мы, немцы, господствуем на земле, в воздухе, под водой. Мы будем господствовать на воде. Англии капут! Мы займем Россию и поставим англичан на колени.

— Это мудрость группенфюрера, которую они повторяют, — брезгливо проговорил Вольф, когда Наталья Даниловна рассказала ему о Шванке и Лимкемпере. — Штампованные типы! Крит — это еще один шаг к катастрофе!

Наталья Даниловна рассказала Вольфу о юношах в связи с неясными подозрениями, мелькнувшими у нее: Карл Шванке стал тратить большие деньги. Откуда они у него?

Вольф улыбнулся, когда услышал об этом. Он знал источники доходов Карла и всю его несложную историю.

Однажды вечером, когда свежий ветер играл в полосатых тентах над трибунами ипподрома, средних лет человек, приятный, хорошо одетый, не назойливый, коснулся локтя Шванке:

— Прошу извинить. Мне кажется, я имею дело с знатоком. Ваше мнение о шансах «Сюрприза»?

Он внимательно выслушал советы польщенного Шванке. Затем он проиграл и добродушно посмеялся над своим проигрышем. Юноша с уважением отметил, что ставка была не маленькой.

В ресторане при ипподроме за столиком незнакомец представился:

— Доктор фюр националь-экономи Бруно Гайге.

Шванке знакомство польстило.

В следующем заезде они выиграли, потом проиграли оба. Новый знакомый покрыл долг Шваике… Мелочь, стоит ли говорить, всего пятьдесят марок!

Потом они снова поставили, проиграли, потом выиграли… И стали друзьями! Долг Шванке вырос. В следующее воскресенье он достиг довольно крупной цифры. И новый друг попросил расписку. Такой знаток беговых лошадей, как Карл Шванке, конечно, выиграет и покроет долг.

Шванке иногда выигрывал, чаще проигрывал. Он засиживался с новым респектабельным знакомым в ресторане, а долг рос и рос. Наконец в беседке, в садике при пивной, произошел разговор. Речь шла о небольшой, в сущности, услуге.

Фирма, в которой работает доктор Гайге, вполне солидная фирма, заинтересована в военных заказах. В этом деле есть конкуренция. Поэтому фирма интересуется документами учреждения, в котором служит Шванке. Требуется только кратковременное ознакомление в течение каких-нибудь двух часов. Обеспечены и тайна и вознаграждение. Ничего исключительного в этом нет. Коммерсантам приходится бороться за заказы — это эпизод борьбы, и только.

Шванке попытался подсчитать, на какую сумму он выдал расписок доктору Гайге, запутался, согласился принять предложение… Он боялся задавать дополнительные вопросы.

С этих пор он, как обычно, мчался на велосипеде с почтой. У безлюдного сквера курьер останавливался, садился на скамейку. Закуривал. Портфель с пакетами он клал рядом с собой. В это же время на другом конце скамейки усаживался с книжкой молодой человек в темных окулярах.

Покурив, Шванке уходил, «забыв» на скамейке свой портфель. Карл Шванке ехал развозить остальные пакеты, находящиеся в ящике под седлом его велосипеда. Через определенный промежуток он появлялся у другого сквера. Здесь он снова встречал того же молодого человека, только уже без очков и в другом костюме. На этот раз портфель «забывал» незнакомец.

А в промежутке между встречами человек, получивший портфель Шванке, заходил в полутемный подъезд какого-то дома, снимал очки и прятал их в карман вместе с париком и кепи. Затем, несколько раз меняя автобус, он доезжал до отдаленной части города. Тут он походкой гуляющего направлялся к крошечной лавке филателиста. Несколько минут он рассматривал витрину с марками. В зеркальном окне прекрасно отражались редкие прохожие. Потом он входил, после чего на двери появлялась карточка: «Закрыто на обед».

В задней комнате лавки быстро производили обработку и фотографирование документов…

…Лавка филателиста была известна Вольфу как явочная квартира английской разведки.

Обо всем этом Вольф рассказал Наталье Даниловне, добавив:

— Я хотел бы, чтобы вы знали всю историю Шванке. Может быть, она когда-нибудь вам пригодится.

КОГДА РАЗРАЗИЛАСЬ ГРОЗА

Кафе «Фатерланд» обычно посещалось провинциалами. В пестрой толпе, заполняющей его залы, легко было укрыться от наблюдения. В главном зале дважды в вечер показывалась панорама: «Буря на Рейне с настоящим громом и молнией», как обещала реклама.

Брызги «дождя» достигали даже столиков, ближайших к сцене, а «волны» Рейна приводили в восторг лавочников и коммивояжеров.

Наталья Даниловна вошла в зал в разгар «бури», когда было еще темно и только по сцене метались голубые молнии. Посвечивая электрическим фонариком, кельнер проводил ее к указанному его столику подальше от «Рейна». Свет еще не зажигался и «буря» продолжала свирепствовать, когда лакей вернулся и прошептал, что один господин желал бы занять свободное место за ее столиком.

В полной тьме коренастая фигура поместилась напротив Натальи Даниловны, неясно пробормотав приветствие. Оркестр заиграл «Рассвет» Грига, в зале забрезжил мутный свет, изображавший «утро на Рейне». Провинциалы, довольные зрелищем, вернулись к пиву и сосискам.

Неожиданное видение возникло перед Натальей Даниловной: напротив нее за столиком в темном вечернем костюме сидел Платонов. Свет в зале увеличивался, но видение не исчезало. Оно даже поманило пальцем «герр обера» и заказало штейнхегер доппельт (крепкую водку) и шампанское для дамы. Когда обрадованный дорогим заказом кельнер понесся на кухню, помахивая салфеткой, Платонов обратился к Наталье Даниловне так, как будто они расстались только вчера.

— Вот мы и встретились! Альберт Преде к вашим услугам… — Он наклонил голову, непривычно гладко причесанную на прямой пробор.

Они говорили по-немецки: Платонов чуть тяжеловесными фразами, выдававшими иностранца; она же тем лаконичным, грубоватым языком, который был теперь принят в райхе…

— Вы удивлены моим появлением здесь?

— Больше обрадована, чем удивлена, — сказала Наталья Даниловна и смело посмотрела на Платонова.

Он тоже пристально поглядел на нее. Это длилось мгновение. Он первый опустил ресницы и проговорил:

— Не очень веселая обстановка для встречи, фрау Натали… Нас обеспокоили ваши сообщения. Вы здесь на решающем форпосте… Вам виднее. Готовится нападение на нас. Так?

— Бесспорно…

— А у нас не все верят этому. Я здесь, чтобы составить себе твердое мнение о сроках… Мы должны будем крепко поработать с вами эти дни.

Следующую встречу он назначил ей в другом месте.

Прошло две недели после отъезда Платонова. Стояли душные июньские дни.

Жаркий воздух колебался над раскаленным асфальтом. На бульварах неподвижно застыли пыльные листья деревьев. Марево зноя висело над городом.

Когда Наталья Даниловна вышла из подземки, она сразу же увидела, что все изменилось вокруг.

Справа, слева, сзади, неизвестно откуда нахлынувшие толпы устремились к громкоговорителям. У черных труб толпа бурлила, как водовороты у быков моста.

Со всех сторон подбегали мужчины, женщины, подростки. Многие кулаками пробивали себе дорогу. Пожилой мужчина в котелке ловко действовал тростью. Едва закончилась передача, на скамейку бульвара в гуще толпы вскочил молодой человек со свастикой в петлице.

Он бросил в толпу несколько истеричных фраз. Пена клубилась в углах его рта. «Война с Россией!», «Началось»… «Конец России!» — эти слова ударили Наталью Даниловну в сердце. Смертельно бледная, оглушенная, она стояла среди обезумевших людей. Хорошо, что никто не обращал на нее внимания. Вдруг вокруг нее образовалась пустота. Никого не было рядом — толпа унесла оратора дальше. Но тут же набежали новые толпы. Наталью Даниловну вплотную притиснули к цепочке эсэсовцев, охранявших шествие. Эсэсовцы, взявшись под руки, образовали сплошную стену вдоль мостовой, не выпуская людей с тротуара. Стоял смутный гул, прерываемый частыми взвизгами и хриплыми выкриками.

Послышался равномерный стук, как бы от хода множества машин, заведенных одновременно. Из-за угла выступила колонна по четыре человека в ряд. Несогнутыми ногами отбивая шаг, не похожий на людской, производя этот странный, нечеловеческий стук, проходили солдаты, похожие на заведенных. Проплывали каменные лица под касками.

За солдатами следовали «гитлер-медхен» — девочки в коричневых курточках с цветами в руках. За ними — женщины с жетонами на груди несли транспаранты с крупными готическими буквами: «Женщины Германии, фюреру нужны солдаты!» Они тащили за руку усталых, спотыкающихся детей и орали во всю глотку.

Толпа ринулась за шествием. На углу Фридрихштрассе образовался водоворот. Все гоготало, выло, кричало. Наталья Даниловна начала различать в окружающей толпе отдельные фигуры, и они испугали ее. Бледные потные лица, по-рыбьи открытые рты, взмокшие волосы, оскаленные зубы, вытаращенные пустые глаза…

Вольф уезжал на фронт. Прощание было коротким. Он выглядел помолодевшим, и глаза не казались усталыми. Форма военного врача молодила его.

— Я получил приказ отправить Гедвиг в Вену. Для связи с вами остается Медер. У него есть рация. Он инвалид — на фронт его не возьмут. Будете работать вдвоем. Вы можете поехать к нему в мастерскую, но не раньше, чем через неделю.

Наталья Даниловна с грустью смотрела на Вольфа. Вот и он покидает ее. Вероятно, и на фронте он будет при малейшей возможности продолжать свое опасное дело. И ему и ей теперь придется еще труднее.

В это лето не многие выехали за город. В каждой семье кого-нибудь провожали на восточный фронт. И только стаи прыщавых и наглых молодых людей в коричневом по-прежнему слонялись по улицам.

Мастерская Медера «Немедленный ремонт велосипедов» помещалась на бойком месте в парке с отличным велосипедным треком и всегда была полна клиентов. И сегодня Наталья Даниловна увидела у входа в мастерскую несколько человек: эсэсовца, девицу в клетчатых штанах, пожилого спортсмена в очках. Велосипеды их стояли у ограды. Но дверь в мастерскую была закрыта деревянным щитом. Эсэсовец молотил по ней ногой в тяжелом башмаке. Никто не открывал. На стук со двора вышел испачканный мальчик лет двенадцати. Наталья Даниловна вспомнила, что встречала его в мастерской Медера. Она стала так, чтобы мальчик не заметил ее.

— Где хозяин? — спросил штурмовик.

— Его нет, его совсем нет!

— Как — нет? — заорал эсэсовец. — Может быть, этот однорукий отправился на восточный фронт бить русских? Ха! Где он? Позови его!

Мальчик вытер рукавом лицо:

— Он умер. Он сам убил себя. Три дня назад. Из пистолета. Да, у него был пистолет. Я клеил резину. И вдруг зашли в помещение человек десять. Эсэсовцы и два штатских. Хозяин схватил голубой чемоданчик и побежал по лестнице в кладовую… Да… Тогда они все закричали, бросились вверх по лестнице и стали требовать, чтобы он открыл. А он ругался через дверь. Я никогда не слышал, чтобы он так ругался, — даже тогда, когда я сломал машину господина советника… И они начали ломать дверь. Я спрятался под лестницей. Дверь упала. И хозяин сразу выстрелил. И один упал. Остальные испугались.

— Ты думаешь, о чем говоришь, дурак?! — закричал эсэсовец. — Испугались!

Он покосился на девицу, на пожилого спортсмена. Те слушали с жадным интересом.

— Запомни — наши ничего не боятся! Что было дальше?

— Простите, мой господин. Хозяин хотел перезарядить пистолет, но ему было трудно. У него одна рука… И тогда они бросились к нему. Все же он перезарядил пистолет и опять выстрелил. И еще один упал. А потом — в себя. А в комнате все было в дыму, и валялись какие-то поломанные части. Мне сказали, что здесь была радиостанция. Я не понимаю, какая радиостанция. Мы чинили велосипеды.

Эсэсовец слушал, тупо уставясь на мальчика и открыв рот, в углу которого приклеился окурок дешевой сигары. Наконец он громогласно изрек:

— Конечно, твой хозяин был из жидовско-коммунистической банды! Хайль Гитлер!

Он поднял правую руку, сел на велосипед и уехал.

…Это было первое настоящее горе в ее жизни. Как живой, стоял перед глазами тот, кого называли Эрнст Медер. Казалось, она видит его там, в дыму, за дверью, в маленькой кладовой. Он погиб здесь, единственный друг! И она снова одна. Отчаяние охватило ее. Это не была минута слабости, как когда-то, в самом начале пути в этой стране, а холодное отчаяние человека, который не видит выхода.

Было ясно, что рацию Медера запеленговали. Что же будет теперь без рации? Как связаться со своими? Что оставалось делать? Быть немой свидетельницей кровавых преступлений? Отдаться на волю этого смерча, несущего разрушение и гибель всему живущему? Погибнуть, не принеся пользы? Погибнуть бесцельно, когда началась самая жестокая, самая кровавая война? Надо было принять решение.

Она бродила долго. Созревал какой-то план, пока неясный, ей никак не удавалось додумать до конца.

Потом она сказала сама себе: «Раньше я вам помогала, Рудольф, теперь вы мне поможете».

И улыбка ее была недоброй.

ЕЩЕ ОДНА ПРОВЕРКА

Близился час затемнения. С тихой улицы доносились обычные мирные звуки: велосипедные звонки, шуршание шин по асфальту да песня старика точильщика, которого уже лет десять видели здесь.

Рудольф вошел к себе. С начала войны он не выезжал из Берлина. Наталья Даниловна мысленно подивилась тому, как изменился он за последние месяцы. Он мало напоминал Романа Ивановича Кротова — потолстел, у него появились солидные манеры.

— А я уже давно жду вас, Руди.

Не зажигая света, они сели на низкий диван. Голос Рудольфа звучал виновато:

— Мы так редко видимся, Натали. Это не моя вина. Условия войны… И притом неприятности, неприятности…

— Какие же? У вас раньше не было от меня секретов. А я хотела бы поговорить с вами, посоветоваться.

— Как всегда, готов служить вам, Натали.

— Я пришла к выводу, что нам надо ехать на восточный фронт.

Они говорили по-русски. Ни он, ни она еще не вполне привыкли к названию «восточный фронт», которое появилось в газетах, в телеграммах-молниях, — их выставляли в витринах магазинов.

— Почему это пришло вам в голову?

— А разве вы не упрекали меня в пассивности, не призывали к мести, не твердили, что это наш долг?

— Не хитрите, Натали. Вам наплевать на идеалы. Просто вас привлекает война, как она привлекала авантюристов во все времена.

— Вы считаете меня авантюристкой?

— Нас с вами обоих, до известной степени…

— Это что-то новое в вас, Руди.

— Ах, Натали, вы не знаете всего! И это лучше для вас…

— Знаю, Руди. Знаю, что любой мальчишка, одержавший «победу» в парижских кабаках, смотрит на вас свысока только потому, что вы не носите погоны, не были рядом с ним, что вы не «воевали»…

— Не будем об этом! — сердито прервал Рудольф.

Она поняла, что самолюбие его страдает.

— А как же насчет поездки на фронт, Руди?

— Натали, я делаю очень-очень важное дело, которое даст для войны с большевиками больше, чем я могу дать своим личным участием в ней. Может быть, и мне потом придется выехать на поля сражений. И тогда я хотел бы, чтобы вы были рядом со мной. Потому что вы смелая женщина и потому что я уже не мыслю своего будущего без вас. Вдвоем мы еще многого добьемся, Натали.

— Пока вы завершите свою работу здесь, война уже закончится. Ведь все кругом говорят о молниеносной войне и близкой победе… Ну устройте мне выезд на фронт, Руди. У вас связи. Я германская подданная, свободно владею русским языком, знаю Россию. Неужели я не нужна там? Вы же считаете меня активной натурой. И в то же время не даете мне возможности активно работать…

— Но вы ведь знаете, что в нашей армии женщины не допускаются на передовые позиции.

— Неужели нельзя обойти эту формальность?

— Возможно, для вас удастся сделать исключение. Но сначала надо выяснить, точно выяснить, какую работу вам поручат на фронте.

— Вы сможете это сделать, Руди?

— Надо будет устроить вам встречу с полковником фон Шлейниц, Натали, — сказал Рудольф, немного подумав.

— Хоть с самим чертом! — воскликнула она обрадованно, вскакивая с дивана.

Кафе, в котором фон Шлейниц назначил встречу, называлось именем старинного немецкого города и славилось до войны старомодной кухней и винным погребом, теперь превращенным в бомбоубежище. Зал, выбранный для встречи, был пуст. Четыре официанта, помахивая белоснежными салфетками, скучали у дверей. Сегодня менее чем когда-либо публика была склонна к посещению ресторанов. Накануне англичане бомбили западную окраину и центр. К утру места разрушений были обнесены забором с аккуратной надписью: «Здесь производится строительство». Редкий прохожий решался улыбнуться, прочитав ее.

Наталья Даниловна и Рудольф вошли в зал без трех минут восемь. Ровно в восемь появился оберст фон Шлейниц. Он был в штатском с миниатюрным значком свастики в петлице, как носят чиновники высших рангов. Кто-то, видимо, сопровождал его, потому что было слышно, как он в дверях приказал спутнику ждать в соседнем зале.

Рудольф поднялся. За оберстом Шлейницем лениво брел раскормленный коричневый сеттер. Полковник был чрезвычайно любезен с молодым Кууном.

Оберст сыпал вопросами. Наталья Даниловна без удивления убедилась в том, что ее история известна во всех деталях и что о ней собраны материалы. Вопросы полковника в ничтожной степени коснулись ее прошлого. Она без труда разгадала и ход мыслей оберста. Если брать ее под подозрение, то, во всяком случае, у нее было достаточно времени, чтобы выучить взятую на себя роль, и ловить ее бесполезно.

Фон Шлейниц спрашивал быстро, отрывисто: какие местности в России знает фрау Келлер — области, районы, города, местечки? По каким морям и рекам плавала, какие порты ей знакомы?

Когда выяснилось, что Наталья Даниловна знает Смоленщину, немедленно последовали вопросы: какие именно районные центры Смоленщины ей известны, бывала ли она в Красном Бору, какие дачные местности под Смоленском ей знакомы?

Наталья Даниловна старалась отвечать с предельной точностью. Она понимала, что точность и быстрота ответов могут послужить ей на пользу, показать пригодность к тому делу, которое ей хотят поручить.

Она видела, что ее ответы удовлетворяют полковника. Несмотря на официальный характер беседы, он несколько раз благосклонно ей улыбнулся. При этом его широкое лицо с тупыми углами носа, бровей, рта оставалось неподвижным, и только очень красные губы раздвигались под темными усиками «а ля фюрер».

Деловая часть разговора продолжалась часа два. Закончив ее, оберст любезно предложил своим «молодым друзьям» вместе поужинать и подозвал кельнера:

— Дайте карточку. И пригласите господина, который ждет в соседнем зале.

Тотчас оттуда вышел, изгибая спину, как сонный кот, тощий, по виду такой больной, Вольфганг Мейснер.

Пригласили по телефону доктора Плечке. Фон Шлейниц отрекомендовал его как будущего начальника Натальи Даниловны.

Она узнала, что доктор Плечке «посвятил свою жизнь изучению России и народностей, населяющих ее пространства», те «жизненные пространства», которые, по словам оберста, «самим положением своим обязаны войти в состав великой Германии». Перу доктора принадлежит труд, «поставивший его в первые ряды ученых новой Германии». Сочинение Плечке называется «Опыт этнографического исследования западных областей России».

С начала войны этот ученый в чине хауптманна выполняет свой долг перед родиной в рядах германской армии. Он был в Праге и Париже. Теперь он едет во главе специальной группы на восточный фронт. Работать под руководством образованного и в высшем смысле слова культурного офицера, каким является доктор Плечке, делает честь, да, да, истинную честь, каждому немцу!..

Оберст говорил напыщенно, отчеканивая слова. Его темные усики топорщились над яркими губами. Кельнер подкатил маленький столик, уставленный бутылками и закусками. Фон Шлейниц замолчал, озабоченно разглядывая все это с видом человека, любящего покушать.

ДОКТРИНА ХАУПТМАННА ПЛЕЧКЕ

Доктор Плечке не замедлил явиться. По шрамам, пересекавшим в разных направлениях его лицо, стало понятно, что ученый-офицер был в молодости корпорантом, членом студенческого союза со средневековыми обычаями. Следы дуэлей придавали забавное выражение свирепости его мелким чертам. Видимо, шпагой у него была снесена часть уха. Прическа, принятая у нацистов: коротко подстриженные волосы с хохолком, оставленным посередине в виде петушиного гребня, — подчеркивала этот недостаток. Плечке был близорук, сильно щурил светло-голубые, водянистые глаза, но не носил очков, пользуясь попеременно то моноклем, то лорнетом, по старинке заткнутым за борт мундира.

С этим человеком ей предстояло работать. От него зависела ее судьба на ближайшее время и судьба того дела, которое она задумала. Эта мысль заставляла Наталью Даниловну внимательно присматриваться к Плечке.

За ужином говорили на отвлеченные темы.

Из всех присутствовавших много пил один Плечке. Кельнер не успевал наливать ему коньяк. Он не пьянел, не делался ни угрюмее, ни оживленнее. Только шрамы на его лице ярко пламенели.

В середине ужина заговорили о немецкой природе. Плечке, то и дело отрываясь от своего бифштекса, умиленным тоном рассказывал:

— В начале войны я съездил на родину попрощаться со своими стариками. Я из Ганноверской области. Мои родители — простые крестьяне. Какие там луга, какие травы! Мой брат, житель деревни, оставил возделывание земли для защиты отечества…

Наталья Даниловна вспомнила то, что ей приходилось читать и слышать о богатых кулацких хозяйствах Ганновера, которым благоприятствовал нацистский закон о «наследственном дворе». Хозяйство объявлялось неделимым и наследовалось старшим сыном в семье. Сколько же иностранных рабов возделывают теперь поля, оставленные братом Плечке!

По поведению Мейснера, всегда служившему барометром, определяющим степень влиятельности его собеседников, Наталья Даниловна без труда установила, что хауптманн Плечке имеет больший вес, чем полковник фон Шлейниц, что чины в данном случае роли не играют.

Плечке «входил в моду». Были вполне в духе времени и его родители — «простые крестьяне» — и «трудовые мозоли его юности», о которых он охотно упоминал, хотя «трудовая» его деятельность заключалась в том, что он несколько лет преподавал фехтование в среднем учебном заведении.

Разговор в конце концов перешел на военные темы. Фон Шлейниц утверждал, что взятие Москвы — дело ближайших двух месяцев.

— Германская армия, — говорил он, — развивает инерцию продвижения вперед в процессе завоевания новых областей. Инерция складывается, с одной стороны, из инстинктивных устремлений высшей расы к господству над низшими, с другой — из причин материального порядка, побуждающих армию уходить все глубже по мере того, как большое скопление продвигающихся армий подрывает продовольственную базу завоеванной зоны.

«Сколько теоретизирования, чтобы прикрыть обыкновеннейший грабеж!» — подумала Наталья Даниловна.

К ее удивлению, Плечке не разделял оптимизма полковника.

— Нет, Россия не Франция, и война с ней не будет победным маршем. Изучение народностей, населяющих Россию, приводит нас к выводам о большой храбрости русских, причем храбрость эта прямо пропорциональна глубине вторжения неприятеля. Пространства и бездорожье России, ее отсталость являются положительными факторами для русских, хотя это и звучит парадоксально. Те самые причины, которые являются помехой продвижения прекрасно оснащенных техникой германских войск, служат на пользу явлению своеобразному, чисто русскому, варварскому, опасность которого, к сожалению, не вполне оценивается нами. Я имею в виду партизанскую войну, истинными мастерами которой являются русские с незапамятных времен. Партизанская война тем и опасна, что в самой сущности своей она глубоко чужда духу цивилизованного европейца и недоступна его пониманию. Несомненно, однако, что и это препятствие будет побеждено силой германского духа, — успокоительно заключил доктор.

«Почему Плечке так много говорит о трудностях войны? — думала Наталья Даниловна. — Как будто опровергает то, о чем трубит фашистская пропаганда. Почему он предсказывает долгую войну? Не сказывается ли в этом большая его осведомленность по сравнению с остальными?»

Далее Плечке заговорил как бы с кафедры теми туманными, очень длинными, с бесконечными периодами, затемняющими смысл фразами, которыми было принято говорить и писать в райхе последние годы. Это делалось в духе высказываний Гитлера: национал-социализм воспринимается не разумом, а интуицией… Сила оратора состоит не в логике построения речи, а в создании соответствующего состояния у толпы слушателей.

Поэтому смысл дальнейших речей ученого хауптманна уловить было невозможно. Доктор понес несуразное. До слушателей дошли только отдельные выкрики и ссылки на профессора-экономиста Шульце-Геверниц, сказавшего: «Немецкая нация, согласно воле божией, станет во главе человечества». Это глубокомысленное изречение было «путеводной звездой» Плечке, как он высокопарно заявил.

Наталье Даниловне стало ясно, что Плечке — один из тех псевдоученых, при помощи которых германскому фашизму удалось развратить часть немцев нелепой и лженаучной «теорией» о закономерности мирового господства немцев как высшей расы. Болтовня хауптманна утомила ее. Впрочем, сам Плечке, перейдя на сект[12] и закусывая жареным миндалем, несколько утратил свой пыл.

В такси Рудольф наклонился к Наташе.

— «Ну, теперь твоя душенька довольна?» — спросил он по-русски словами старой сказки. — И чего я тружусь? Что мне от того? «Какой ответ? Одна суровость»… Он пробормотал еще что-то невнятное и неожиданно уснул, сморенный вином, выпитым за ужином, и красноречием ученого хауптманна.

ГРУППА «97-Ф»

Предполагалось, что группа выедет сразу же после взятия Смоленска.

Но продвижение германских войск замедлилось. Лето было на исходе, когда группа Плечке специальным вагоном, прицепленным к воинскому составу, прибыла в распоряжение штаба армейской группы с тем, чтобы оттуда отправиться в указанный ей пункт.

Группа была связана с отделом разведки штаба. Штаб армейской группы дислоцировался в бывшем областном центре, разрушенном и обезлюдевшем. Группа же, принявшая здесь условное обозначение «97-ф» и опознавательный знак — два желтых треугольника на красном поле, была выдвинута на сорок километров восточнее и расположилась в большом селе, в уцелевшем доме больницы. Дом был каменный, вместительный, с большой усадьбой и изолированными службами.

Группа «97-ф» включала в себя руководство школой разведчиков, бюро по переброскам агентуры в тыл противника, техническое и информационное бюро и паспортный отдел.

Школа разведчиков только начинала свою работу. Она была рассчитана на двести человек русских. Срок обучения три месяца. Сначала предполагалось готовить разведчиков с ограниченными задачами: получение сведений о переднем крае противника, о глубине его обороны. Плечке, однако, доказал необходимость подготовки таких разведчиков, которые проникнут далеко в страну и в партизанские зоны.

Одну группу разведчиков собирались забросить под видом красноармейцев и командиров, бежавших из плена или отставших от своей части. Другая группа, подростки и девушки, должна была изображать потерявших и разыскивающих своих родных. Была еще особая группа «пострадавших». Этих предварительно избивали — пусть на той стороне показывают кровоподтеки, увечья.

В школе преподавали основы топографии, «сведения о структуре Красной Армии», подрывное дело. Учили сигнализации ракетами, ориентировке на местности, чтению карты, обращению с компасом и особое внимание уделяли тому, как надо собирать сведения о противнике.

Плечке говорил:

— Этот ублюдок с жезлом маршала, Фош, неплохо написал: «Чтобы побороть ту неизвестность, которая сопровождает нас вплоть до вступления в бой частей противника, имеется только одно средство: добывание сведений до последнего момента».

Техническое бюро занималось подготовкой радистов. Там учили также примитивной тайнописи.

Информационное бюро собирало и обобщало полученные сведения. Оно систематизировало их в виде «Ежедневных докладов», «Разведывательных бюллетеней» за неделю и за месяц и «Разведывательных извещений» по отдельным вопросам.

Здесь наносили на карты полученные данные, условными знаками изображали расположение войск противника. Для этого пользовались прозрачной бумагой. Ее накладывали на карту, давая возможность видеть расположение этих войск на местности. Бюро занималось установлением и распознаванием вновь прибывших или ранее неизвестных частей противника.

Офицеры из бюро опрашивали пленных по специальным вопросам, выясняя обстановку, режим у русских в прифронтовой полосе, документацию…

Но душой всего дела был «паспортный отдел» — детище Плечке.

Разбирая ящики с имуществом, привезенным группой, Наталья Даниловна увидела, в чем состояли труды ее начальника. «Паспортная библиотечка» Плечке содержала два основных раздела: документы воинские и документы гражданские. Первый раздел был, как любовно говорил Плечке, «спартански скромен». Это был набор красноармейских книжек всех родов войск, продовольственных и вещевых аттестатов с педантично заполненными графами о выдаче портянок и ремней, командировочных удостоверений армейских фуражиров и ветеринарных инспекторов.

Забавная мысль мелькнула у Натальи Даниловны, когда она знакомилась с этими документами. Не всякий старшина записал бы в вещевой аттестат с такой точностью, сколько он выдал портянок, как это делалось у Плечке.

Второй раздел «библиотечки» был разнообразен. Он отвечал условиям жизни прифронтовой полосы и тыла противника. Здесь были удостоверения об эвакуации, милицейские пропуска на выезд, пропуска военных комендатур. Документы хранились в ящиках портативного шкафа.

По подлинникам, захваченным у пленных, в типографии изготовлялись бланки, куда, согласно образцам, вносились данные владельца документа, наклеивалась фотография, прилагалась подпись. Печати, штемпеля, перья, чернила, штемпельная краска — все изготовлялось соответственно образцу.

Однажды от Плечке со сконфуженным видом вышел молодой лейтенант. Тотчас же Наталью Даниловну позвали к начальнику.

— Полюбуйтесь, — сказал он, — на работу этого растяпы. — Он испытующе глядел на помощницу. — Посмотрим, проницательнее ли окажетесь вы, фрау Натали.

Наталья Даниловна внимательно разглядывала документ, который показал ей Плечке.

В чем мог ошибиться лейтенант? Как будто все было правильно. Подлог сделан чисто. Как будто… Внезапная догадка осенила Наталью Даниловну.

— Да, — сказала она — это существенная ошибка.

— Что вы имеете в виду? — быстро спросил Плечке.

— Документ могут признать фальшивым.

— Почему?

— Чересчур острые углы букв «м» и «н». Они придают подписи готический стиль. Лейтенант еще неопытен.

— Браво, фрау Натали! Вы русская, но догадались. А этот, прошедший великолепную немецкую школу, чего он стоит? Он будет отчислен. Мне не нужны ослы.

Документы, которые уже были «в деле», то есть по которым разведчики благополучно ходили в тыл противника, Плечке называл «справками успеха». Были «свидетельства неудачи» — документы, послужившие причиной провала.

Плечке держал специального мастера подписей, некоего Тиммиха, занимавшего низшую должность в группе «97-ф», — бессловесное существо с огромной головой идиота. В прошлом он был фальшивомонетчиком. Способность Тиммиха подделывать подписи, даже иностранные, была тем удивительнее, что он не знал толком даже родного языка.

Плечке самодовольно говорил, что «не боится черной работы», — он лично проводил экзекуции при допросах пленных. В помощь он брал Тиммиха, охотно менявшего перо на плетку. Лицо Тиммиха при этом сохраняло идиотически спокойное выражение. Доктор с серьезным видом говорил ему:

— Наполеон сказал: «Искусство допроса есть проявление опыта и военного такта». Что это значит, Тиммих?

Тиммих пожимал плечами. Смысл изречений, которые любил Плечке, до него не доходил.

— Это значит, Тиммих, что пленному надо помогать давать показания. — Плечке показывал кулак.

Наталью Даниловну не удивило, что Плечке, хорошо разбиравшийся в тексте русских документов, вовсе не владел разговорным языком. Он полагался на свою систему и был уверен, что она действует безотказно.

А в системе этой было много пороков. Сколько времени уходило на то, чтобы изготовить документ по точным правилам, разработанным Плечке! Иногда на это требовались недели. «97-ф» лишалась мобильности. А в это время русские меняли документацию, и кропотливая работа шла насмарку.

Плечке как-то установил, что один русский контрольно-пропускной пункт недалеко от линии фронта делает отметку на документах не чернилами, а, как показал химический анализ, так называемой берлинской зеленью — медикаментом зеленого цвета.

— Хвалю ваших соотечественников! — сказал Плечке. — У них есть голова на плечах. Остроумная выдумка!

«Что бы это могло значить? — раздумывала Наталья Даниловна. — Почему берлинская зелень, а не чернила?»

Она не находила ответа.

Плечке приказал делать отметки на документах своих людей, которых забрасывали в зону, где находился этот контрольно-пропускной пункт, также берлинской зеленью.

— У нас такой же капепе, — острил он.

Не зная разговорного русского языка, он усвоил сокращения и любил щеголять ими.

И вот из-за этих-то отметок, сделанных берлинской зеленью на фальшивых документах, провалились три агента Плечке. Хауптманн был озадачен:

— Почему они вдруг перешли на обыкновенные чернила?

Наталья Даниловна догадывалась, почему это случилось. Некоторое время у контрольно-пропускного пункта не было обыкновенных чернил, и они взяли берлинскую зелень в ближайшем медсанбате. Потом чернила им доставили. Плечке же заподозрил дьявольскую хитрость и попал в ловушку.

Все больше и больше Наталья Даниловна убеждалась в бесплодности усилий хауптманна. Казалось, были все условия для успеха. Плечке работал много, упорно, систематично. К тому же он приучал и своих подчиненных. У него была первоклассная техника. Группа получала и обрабатывала много сведений. И все-таки Плечке не достигал основной цели, ради которой была создана группа: вовремя узнавать то, что предпринимает противник. Неудача следовала за неудачей.

Плечке, твердо верившего в свою систему, они не смущали. Однако их становилось все больше и больше: то разведчики, завербованные из пленных, уходя в тыл к русским, на первой же заставе рассказывали, кто они, и сдавали документы, сделанные с таким трудом и искусством; то в самих документах допускались роковые для их владельцев ошибки.

Наталья Даниловна нередко видела в «русских» документах, изготовленных Плечке, среди описания примет пометку: «цвет глаз серо-голубой», а это было буквальным переводом с немецкого. Внимательный работник контрольно-пропускного пункта обратил бы внимание на выражение, чуждое русскому языку.

Почему же Плечке терпел неудачи? Из-за того, что переоценивал свою систему, свою технику?

Пришло время, и Наталья Даниловна поняла, что основная причина неудач Плечке не в этом.

Авантюристическая, антинародная политика фашизма определила и всю военную стратегию его. Порочность больших стратегических планов отразилась и на второстепенных делах. И это мешало успеху даже отдельных способных слуг фашизма, каким бесспорно являлся Плечке.

Плечке не верил в скорое окончание войны не только потому, что лучше, чем другие, знал мощь противника, но и благодаря скептическому складу своего ума. Полагая, что война продлится долго, он строил свое дело прочно, придавая группе «97-ф» тот лоск наукообразности, который был характерен для самого Плечке. Чин капитана, руководство одной группой — этого было слишком мало для честолюбца Плечке.

Но способность анализировать пришла к Наталье Даниловне позже, когда она освоилась в новой обстановке. Первое же время она была в душевном смятении, которое удалось побороть в себе только усилием воли. В недобрый час вернулась она в родные края. Великое испытание выпало на долю Родины! И Наталья Даниловна чувствовала это тем сильнее, что ей не с кем было разделить обуревавшие ее чувства. Никого, кроме врагов, не было рядом с нею.

КТО СЛЕДИТ ЗА ШВАНКЕ?

Приезжая по поручению шефа в город, Наталья Даниловна иногда встречалась с Карлом Шванке. В небольшом помещении бывшего магазина Книготорга, наскоро окрашенном золотистой краской, было открыто кафе для офицеров, носившее претенциозное название: «Золотая коробка». Здесь собирались те офицеры, которые не имели доступа в «Казино», предназначенное для высших чинов. Некоторые приводили в «Золотую коробку» «дам», вывезенных из Польши и Германии.

В кафе было грязновато и холодно. Мороз уже несколько дней доходил до пятнадцати градусов. «Как в Сибири», — говорили все, вспоминая, что в Берлине при десяти градусах мороза закрываются катки и школы.

Карл Шванке сидел напротив Натальи Даниловны, дымя трофейной сигарой, уговаривал ее пить, был предупредителен и оживлен. Ему льстило общество фрау Келлер. Бесспорно, она была «настоящей дамой». Он понял это еще в те времена, когда она блистала, как звезда, в мещанском кафе «Орхидея» среди знакомых ему с детства скучных бюргерш и их унылых дочерей. Конечно, тогда он был просто мальчишкой. Теперь фрау Натали видит, как он вырос! Война — это путь к славе! Его знает весь город. Через полгода он будет обер-лейтенантом. Штандартенфюрер Оке предсказывает ему быструю карьеру.

Карл не лгал. Весь город знал имя Шванке. Страшные вещи связывались с именами штандартенфюрера Окса и его подручного Шванке, коменданта лагеря военнопленных. Шванке распоряжался публичной казнью семнадцати заложников, взятых комендатурой после убийства немецкого солдата. Среди повешенных на площади были девушки.

Наталья Даниловна сама еще не знала, зачем ей нужен Шванке, для чего, преодолевая свое отвращение к этому человеку, она возобновила старое знакомство с ним. Но смутное чувство ей подсказывало, что он еще пригодится ей. Она владела его тайной, она могла при случае напомнить ему историю «забытого» портфеля с секретными документами, попавшего в руки молодого человека в окулярах, с явно выдуманной фамилией.

Карл уже успел поведать ей обо всем, что, по его мнению, могло показать его в выгодном свете. Он послал отсюда семь посылок своей бедной матери — дорогие посылки с ценными вещами. Он так любит свою бедную мать!

Фрау Натали помнит ее? Ах! Фрау Келлер напоминает ему Берлин, лебедей на озере в Тиргартене, воскресные поездки в Шильдгорн…

Наталья Даниловна почти не слушала его. Под мелодии кабацких пластинок, бравурных, визгливых, она продолжала думать всё об одном…

Прошло много времени, а связи со своими все не было. Ей казалось, что она ищет недостаточно энергично, и за это она упрекала себя. Временами ужас охватывал ее. Что, если она не установит связи? Проникнуть в этот ад и здесь оказаться беспомощной! Так не лучше ли и честнее покончить с этим! Ей нетрудно было бы ликвидировать целую группу негодяев. А там будь что будет!.. И снова она вспоминала приказ Платонова:

«Следуйте строго нашим указаниям. Мы запрещаем вам самостоятельные активные действия. Вы нужны для другого».

Но она оказалась ненужной. Кому может она передать те важные, исключительно важные для нашей победы данные, которыми располагает?

Правда, ей кое-что удалось. Ушел и не вернулся разведчик — русский парень Петр Евтушенков. В школе, где все носили вымышленные фамилии, его называли «Петроф».

Трудно было бы Наталье Даниловне объяснить, почему она угадала, что слушатель школы по циклу «Сбор общих сведений о партизанах» «Петроф» не будет выполнять заданий, уйдет к партизанам, унеся в коротко остриженной русой голове нехитрую «науку» доктора Плечке о «роли русских народностей, подчиненных германской расе». Уйдет и расскажет своим все, что знает о заведении ученого хауптманна и о ней, Наталье Келлер. Он, конечно, расскажет, она об этом постаралась. Петр ее запомнил. Какими ненавидящими глазами сверлил он ее, когда она переводила ему напутственные поучения Плечке!

И вот Евтушенков не вернулся к немцам. Но дойдут ли его рассказы куда надо? К Платонову?

И еще одно наблюдение беспокоило Наталью Даниловну. Бывая в городе, она замечала, что за нею следят. Первый раз это показалось ей, когда она была с Карлом в кино, потом — в «Золотой коробке».

Всегда одно и то же ощущение, обостренное привычной наблюдательностью: кто-то третий сопутствовал им, чья-то тень скользила позади, чей-то пристальный взгляд искал их. Кто следил за ними? Откуда могла грозить ей опасность? И почему этот третий появлялся тогда, когда она бывала в обществе Шванке?

Первая пришедшая в голову догадка нуждалась в проверке. Наталья Даниловна поднялась. Карл поспешно бросил кельнеру: «Запишите за мной!» — и последовал за ней.

Шел снег. В его дрожащей завесе тотчас же темная тень двинулась за ними. На этот раз Наталье Даниловне удалось рассмотреть преследователя, но смутно: среднего роста, хорошо одетый мужчина в меховой шапке. Он шел за ними осторожно, но настойчиво.

Неожиданно для Шванке она стала прощаться. Нет, он не должен ее провожать, она встретится с ним завтра. Наталья Даниловна повернула за угол и огляделась: переулок был пуст.

Она переждала немного, вышла снова на ту же прямую ночную улицу и увидела вдали быстро удалявшуюся крупную фигуру Шванке. Мужчина в меховой шапке двигался за ним неотступно, но осторожно, прижимаясь к стенам домов…

Так вот за кем велось наблюдение! Кто же мог следить за Шванке? Не друг же? Нет! Глаза мстителя искали убийцу в снежной мгле. Рука врага тянулась к его горлу. И этот враг Шванке был ей другом, неведомым еще другом…

Ей стало жарко. Она распахнула пальто. Вот снова весть о том, что она не одна! Близкие ей люди действовали здесь, в развалинах города. Она вспомнила семнадцать повешенных. Тебе отомстят за них, Шванке! Страшной ценой заплатишь ты, Шванке!..

В городе и в воинских частях показывалась хроника «Победа германских войск под Москвой», газеты писали об «истощении сил русских», а бегство немцев от Москвы повсеместно объяснялось переходом на зимние квартиры. Но в узком кругу, который Плечке называл «кольцом фронтовой дружбы», не скрывали поражения гитлеровцев под Москвой.

«Вольные» разговоры, некая «фронда» были в духе Плечке. Да, он и его друг, штандартенфюрер Окс[13] — фамилия удивительно шла к его грузному телу — могли себе позволить слегка, как «свои люди», покритиковать военное руководство, вспомнить старые анекдоты о Браухиче и даже недавние заверения «нашего толстого Германа» о том, что «ни один вражеский самолет не появится над Берлином». Иногда они позволяли себе заметить, что русские храбро дерутся.

В этих разговорах все чаще, с уважением и завистью упоминалось имя Амадея Кууна. Значение его росло. «Старик имеет прошлое, — говорили все, — обеспечивающее ему будущее».

Плечке был недоволен своим начальством. Он часто раздражался, много пил и принимал большие дозы фенамина, как он утверждал, поддерживавшего его работоспособность. Однажды он бросил на стол пачку документов и грубо обругал чиновников, приславших их.

— От этих бумаг за километр воняет Александерплацем![14] — кричал он.

Документы надо было срочно переделывать тут же, в группе «97-ф». Вечером Наталья Даниловна тщательно рассматривала их. На этот раз ей особенно трудно было скрыть волнение. Документы были советскими паспортами с московской пропиской. Группа агентов, подготовленных в тылу, вероятно в Берлине, готовилась к переброске через фронт с помощью «97-ф».

Группа шла в Москву.

Люди, прибывшие с этими документами, помещались в изолированном доме. И к ним никто не допускался. Но паспорта были у Натальи Даниловны, и на них имелись фотографии. Одно лицо Наталья Даниловна особенно хорошо запомнила. Ей думалось, что это был руководитель группы, — худое, с высоким лбом и глубоко сидящими глазами лицо.

Особых примет, конечно, не было, а паспорт… Его легко переменить. Там, в Москве, они могут добыть другие паспорта. И найти этих людей будет уже невозможно. Холодок пробежал по спине Натальи Даниловны. Преступники останутся нераскрытыми! Будут действовать безнаказанно!

Но что же делать? Фотографии, вот что нужно было ей. Но у нее не было возможности переснять карточки с паспортов. Она могла бы изъять их из фотолаборатории у старика фотографа, если бы эти люди фотографировались здесь…

И она решилась. Плечке внимательно выслушал ее доводы. Да, фрау Келлер совершенно права. У русских действительно чрезвычайно редки фотографии на паспортах в светло-коричневом тоне.

— Вы видите, какие тупицы сидят на Александерплац? Надо переснять. Пусть старик займется этим сейчас же. А вы проследите, чтобы все было сделано «тип-топ», как полагается…

Выходя от Плечке, она столкнулась в дверях с майором Остриковым. Опустив руку с плетью, выставив вперед длинный хрящеватый нос, он входил в кабинет Плечке без стука, как свой.

Она не могла больше ждать. И вот Карл Шванке ведет ее по территории лагеря военнопленных. Это уже не был мешковатый юнец с бледным нечистым лицом. Бравый офицер «нового стиля», с «арийским выражением лица» — смесь тупости и нахальства, — подняв плечи, шел по лагерной зоне. За ним почтительно следовали чины лагерной охраны.

Тысячи людей помещались в промерзших бараках бывшего кирпичного завода. И не только военнопленных согнали сюда. Женщины, дети и старики умирали за проволокой от тифа и голода. Истекала кровью только что родившая женщина.

— Что здесь?

Полузанесенная снегом лестница вела в подвальное помещение. Подвал был глубок. Крошечные покатые оконца занесены снегом. Шванке засмеялся:

— Беда с этими эксцентричными особами! Слишком любопытны. Жаждут сильных ощущений.

А Наталья Даниловна уже спускалась по лестнице.

Узкий подвал, стены, покрытые корочкой льда, несколько человек в рваной одежде лежали на ледяной земле. У одного были вывернуты кисти рук и висели по бокам туловища, как плети. Другой поддерживал рукой вспухшую, страшную голову.

Несмотря на окрик фельдфебеля: «Ауф!»,[15] — все остались на полу. Никто не взглянул на посетителей, не повернулся в их сторону.

И вдруг Наталья Даниловна замерла на месте… Не отрываясь, смотрела она на одного из пленных. Он был в разорванной, окровавленной рубахе, с седой щетиной на черном лице, с глубокими-глубокими впадинами глаз.

Но она видела этого человека совсем другим… Прошлое встало перед ней. Далекий край, снег, отражающий солнце. И этот человек в черном полушубке, молодое лицо под шапкой-кубанкой озарено солнцем. И вот снова он. Ночь. Величавая сибирская река. Они плывут в лодке.

Приходько! Она чуть не окликнула его, едва удержалась, чтобы не закричать.

Он не видел ее, нет, — он смотрел в одну точку, и глубокое безразличие было в этом взгляде.

Наталья Даниловна поспешно вышла:

— Что это за люди?

Приняв важный вид, Шванке объяснил, что это группа особых пленных — они отказываются давать показания. А есть сведения, что именно их показания могут быть полезными. Это русские разведчики.

— Вот как? Вам это известно?.. Вы молодец! — воскликнула Наталья Даниловна.

Шванке был польщен:

— О конечно, фрау Натали. Я досконально знаю этих бестий. — Шванке перечислил несколько пленных по фамилии. Среди них он назвал старшего лейтенанта Приходько.

Она не слушала дальше.

— Так завтра вечером в «Золотой коробке», не правда ли? — сказала Наталья Даниловна, прощаясь.

КАРЛ ШВАНКЕ В ЛОВУШКЕ

Сидя в машине, она снова необыкновенно ясно увидела перед собой заснеженный поселок и Приходько у крыльца школьного здания. И опять она с Приходько в лодке тихо плывет по медленной сибирской реке… Она хотела подготовиться к завтрашнему разговору с Шванке, собрать свои мысли, но эти картины всё стояли перед нею, и она не могла сосредоточиться.

Возвращаясь к себе, в группу «97-ф», Наталья Даниловна встретила Плечке, прогуливавшегося по саду в громадной медвежьей шубе. Плечке даже внешним видом любил подчеркивать особый характер своей работы. Медвежья шуба, вероятно, была напоминанием о том, что доктор глубоко проник в специфику этой страны.

Плечке был не один. С ним вместе ходил по саду высокий штатский. Наталья Даниловна тотчас узнала его по фотографии, которой уже завладела. Спутником Плечке был руководитель диверсионной группы, направлявшейся в Москву. Здесь его называли «капитан», настоящая же фамилия никому не была известна.

Вечером Плечке вызвал Наталью Даниловну, чтобы переводить разговор с Остриковым, но деловая беседа, как бывало часто, не состоялась.

Майор казачьих войск Остриков давно стал бывать у Плечке. Наталья Даниловна знала, что он был взят в плен с остатками своего эскадрона под Вязьмой, дал согласие служить у гитлеровцев, оказал им ценные услуги, ходил со своими людьми на операции против партизан.

Остриков пользовался здесь известным доверием. Предполагалось передать ему формирование частей из русских военнопленных для борьбы с партизанами.

Бывший майор держался уверенно. В его поведении не было ни следа приниженности, обычной у предателей, вращавшихся в кругу фашистских офицеров. И почему-то эта манера Острикова импонировала Плечке. Своеобразная дружба связывала этих людей. Хауптманн подшучивал над тем, что Острикову совершенно не дается немецкий язык. Он усвоил лишь десятка два слов, которые произносил с ужасающим акцентом.

Трое мужчин сидели у письменного стола в свете зеленой настольной лампы. На круглом столике стояли бутылки. Плечке и Остриков, видимо, изрядно выпили. Невысокий, скуластый, с длинным хрящеватым носом, Остриков бросил на Наталью Даниловну наглый взгляд. Третьим был штандартенфюрер Оке.

«Палач, предатель и теоретик палачества и предательства», — подумала Наталья Даниловна, прислушиваясь к разговору.

Плечке жаловался на берлинских чиновников, часто упоминая имя фон Шлейница:

— Они не верят там моим материалам, не верят в опасность нового вооружения русских. В первой мировой войне тупицы — технические советники при штабах — тоже не поверили сведениям о конструировании английских танков, пока в сражении при Камбре эти машины не толкнули их в зад. Один из дураков-экспертов потом застрелился.

— Ну, фон Шлейниц не дурак — он не застрелится! С его-то деньгами! — вставил Оке.

— Они говорят, — продолжал Плечке, — что я «теоретик», что даю разведчикам не задания, а трактаты. Невежды! Когда пророк Моисей посылал двенадцать сородичей посмотреть обетованную страну, он не ограничился топографическим заданием, а приказал разведчикам посмотреть, как живут люди, много ли их, сильны ли и каковы их земли.

— Ну, так он же был не ариец, — опять коротко вставил Оке и налил в стакан водки, — а хитрый семит!

Остриков вдруг захохотал, подняв кверху нос. Кажется, он был уже пьян.

— Чему вы смеетесь? — неожиданно спросил Плечке, внимательно взглянув на Острикова.

Сколько бы хауптманн ни выпил, он не терял способности наблюдать за окружающим.

— Я понял, что вы упомянули Моисея, и в сочетании со словом «топография» это показалось мне смешным.

— До вас поздно доходят мои остроты! — буркнул Плечке.

— Если бы Моисей дожил до этих дней, вы бы упрятали его за проволоку, а потом… — Остриков щелкнул зажигалкой и поднес к огоньку лоскуток бумаги, затем аккуратно развеял пепел.

Этот жест мог бы показаться страшным по своему холодному цинизму. Мог бы показаться… Но внимание Натальи Даниловны было приковано к другому. На одно мгновение ей почудилось, что Остриков понимает по-немецки и скрывает это: он засмеялся после реплики Окса. Это и насторожило Плечке.

Наталью Даниловну отпустили; в переводе разговора не было нужды. Она постояла несколько минут на крыльце. Ночь была темная, тускло мерцал снег. Стояла глубокая тишина, словно вокруг не было ничего живого. Никогда не бывало таких безмолвных ночей в русской деревне. Не пели петухи, не мычали коровы. Даже в заселенной части, за тремя рядами колючей проволоки, ни проблеска света, ни звука.

Она услышала, как дверь сзади нее открылась. Прошел, тихо звякая шпорами, Остриков. Он не видел ее. Она двинулась за ним, сделала несколько шагов и остановилась. Негромкий разговор послышался ей неподалеку — там, где стояла грузовая машина и около нее часовой.

Кто-то проговорил негромко:

— Да тут неловко говорить, вон попка торчит на посту.

Голос показался Наташе знакомым.

— Ну ладно! — Этот второй был голос Острикова, неожиданно трезвый. — Дай закурю только…

Послышалось щелканье зажигалки. Она отказала. Остриков выругался. Кто-то чиркнул спичкой. Стали закуривать. Подошел немецкий солдат.

— Тебе прикурить? Дудки! Третьему не полагается!

Знакомый голос, знакомые слова! Кто это? Наталья Даниловна напряженно вслушивалась. Пищик? Может ли быть? Еще одно слово, и она узнает. Одно слово…

— Пойдем, Петр Иванович, — сказал Остриков.

«Петр Иванович»? Нет, Пищика звали Геной. Но голос, интонация…

Они отошли, и из темноты послышалось:

— «Трансваль, Трансваль, страна моя…»

Она с трудом удержалась, чтобы не побежать за ними. Утром Наталья Даниловна стала осторожно наводить справки, но никакого Петра Ивановича в комендантском пункте группы «97-ф» не оказалось.

Связи со своими все не было, и Наталья Даниловна решилась на смелый шаг. План ее был прост, но требовал большой напористости, самообладания.

Старший лейтенант Приходько когда-то был человеком Платонова. Со слов Шванке она поняла, что и в лагере он оказался стойким и мужественным, пройдя через пытки и нечеловеческие муки. Если добиться его освобождения, он сумеет перебраться через линию фронта, сумеет связать ее с Платоновым. Такому человеку можно многое доверить. Надо было заставить Шванке освободить Приходько.

И вот она сидит с Карлом в «Золотой коробке».

— Помните, Карл, тихие улицы Шарлотенбурга, озеро в парке, кафе «Орхидея»?

— Как же не помнить? Это же любимое кафе моей матери! И притом там впервые я встретил вас, фрау Натали. Вы, вероятно, тогда смеялись надо мной, а я робел в вашем присутствии, как школьник.

— А вы могли бы оказать мне большую услугу, Карл?

— Пусть фрау Натали только прикажет. Я не забыл услуги, оказанной моей матери старушкой Куун. Долг арийца — помнить добро.

— Эта услуга имеет прямое отношение к вашей службе…

— Все, что только не принесет вреда фюреру и Германии.

— У вас были случаи, когда пленных из местных жителей отпускали из лагеря на поруки?.. Ну, хотя бы женам.

— Да, было несколько случаев. Эти пленные хорошо себя вели.

— Вы должны отпустить одного человека.

— Кого, фрау Натали? И по какой причине?

— Имя я вам, конечно, назову, а о причине вы будете иметь только самое общее представление.

— Но…

— Его имя — Приходько.

В глазах Шванке отразился испуг.

— Это невозможно.

— Карл, вы в долгу у меня. Помните, как вы хотели броситься в Шпрее, задолжав крупную сумму, и как вас тогда поддержали? И никто не донес на вас, никто не сообщил вашему начальству, что пакеты, которые вы развозили на своем велосипеде, вскрывал кто-то еще, кроме адресата.

Она проговорила все это очень медленно и тихо, пристально глядя Карлу в лицо.

Он побледнел.

— Мой бог! Вы это знаете?! — вырвалось у него.

— Я работаю в немецкой разведке. Я должна и обязана все знать… Вы были тогда молоды, но теперь-то понимаете, чем пахнут такие дела? За это — топор!

Шванке уже не был ни предупредительным, ни бравым. Капли пота выступили на его крупном носу. Все его огромное тело, казалось, съежилось и поникло.

Наталья Даниловна холодно смотрела на него:

— Мы пожалели вас тогда. Мы поняли, что вы стали жертвой своего увлечения. А вы знаете, что сделали со стенографисткой из военного министерства, которая передала некоторые сведения польскому военному атташе? Это было незадолго до войны.

— Я не помню… — пролепетал Шванке.

— Напомню: ее казнили… Мы же сохранили сына вашей бедной матери и не помешали вам сделать карьеру. Не будем мешать и дальше.

— Но зачем вам нужен Приходько? Он же враг. Мы ничего не могли добиться от него.

— Деловой вопрос. Он нужен нам именно, как враг. У нас есть план…

— Не понимаю…

— Большего вы не должны понимать. Есть тайны, которых мы никому не открываем.

— Но я должен сообщить шефу.

— Вы никому не сообщите, Карл! Вы дадите возможность Приходько уйти из лагеря!

Карл молчал. Он был в ловушке и понимал это.

Нитка жемчуга открыла перед ней, чужестранкой, дверь в семью Келлера. Деньги, которыми был когда-то куплен Шванке, открывали перед Приходько ворота лагеря.

С КЕМ ЖЕ ВОЮЕТ ОСТРИКОВ?

Дорога шла по опушке мелколесья. Наталья Даниловна пустила коня шагом. Она знала, что найдет в этой недавно захваченной деревеньке, куда послал ее неутомимый шеф. Войска продвигались в глубь страны, оставляя за собой зону пустыни, уничтожая села и города, угоняя людей в неволю.

День был серый, бессолнечный. Низко склонились деревья над замерзшей рекой. Что-то темное мелькнуло среди покрытых снегом ветвей.

Как будто человеческая фигура стояла на суку, готовясь прыгнуть в ноздреватую пену сугроба. Конь захрапел, когда Наталья Даниловна подъехала ближе. Перед нею был повешенный.

Навстречу по проселочной дороге двигалась странная процессия. Дети, старики, старухи, молодые девушки, кое-как одетые, многие без шапок, медленно шли под конвоем солдат, подгонявших их штыками. Один из конвоиров нес прибитую к палке дощечку с надписью на немецком языке: «Разминировано». Позади всех, почесываясь, брел низкорослый ефрейтор.

Наталья Даниловна окликнула его, но ефрейтор уже сам бежал к ней, лицо его оживилось.

— Добрый день, уважаемая фрау.

— Какие новости, Лимкемпер?

— Мы сожгли деревню. Глядите! — Он указал на пожарище вдали.

— А это кто?

— Отряд деминеров. — Лимкемпер охотно пояснил: — Это местные жители. Мы гоним их на мины. Когда мины взорвутся, мы поставим эту дощечку. И будем собирать новый отряд. Вот и всё. Что вы так смотрите на меня, фрау Келлер? Счастливый путь! Хайль!

Она обессилела. Ей трудно было держать поводья. Мимо нее провели обреченных, и ничего нельзя было сделать для них. Бывает ли в жизни что-нибудь страшнее?

Она нашла коменданта участка, объяснила ему цель приезда. Есть данные, что уцелел дом районной милиции, там должны быть ценные документы. Комендант дал Наталье Даниловне провожатого.

Просторная изба-пятистенка чудом уцелела. Кругом догорали развалины, доносился шум близкой стрельбы.

На деревянной перегородке висел кусок картона с печатной надписью: «ЗАГС». От будничного слова повеяло воспоминаниями о другом времени, таком далеком… О другом мире.

Она открывала один за другим ящики столов. Среди бумаг валялись чистые бланки. Она стала их разбирать.

Легкие шаги послышались за ее спиной. В дверях стояла очень молодая девушка. Светлые косы выбились из-под платка. Девушка улыбалась. Давно уже Наталья Даниловна не видела такой хорошей улыбки.

— Кто вы? — спросила Наталья Даниловна по-немецки.

— Я местная учительница. Любой меня зовут.

Она говорила по-немецки правильно, но с трудом подбирала слова.

— Как вы попали сюда? Кто пропустил вас? — с оттенком строгости спросила Наталья Даниловна по-русски.

— Школу сожгли, вот я пока здесь устроилась.

— Но как же вас тут оставили?

— А меня здесь все знают. Я немцам стираю, убираю у них. Комендант обещал меня взять переводчицей.

— Вы, что же, и во время боев здесь были, Люба?

— Я у тетки была, тут, недалеко. И сейчас вернулась.

Она продолжала улыбаться все той же удивительной ясной улыбкой.

— Ну, идите отсюда, не мешайте мне работать!

Наталья Даниловна отобрала несколько бланков, которые не могли пригодиться Плечке, уничтожила остальные.

На обратном пути, на опушке леса, она увидела три трупа, лежащих на снегу. Она подъехала ближе. К ее изумлению, это оказались Лимкемпер и два солдата — конвоиры «деминеров». Кто убил их?

В лесу она обогнала четырех всадников. Бросив поводья, опустив к ноге правую руку с плетью, они углублялись в лес, стройно и красиво напевая вполголоса:

Впереди ехал Остриков. Автомат висел у него на шее. И, когда он, перегнувшись в седле, развязно протянул Наталье Даниловне руку, ее рука коснулась дула еще не остывшего автомата.

В кого же стрелял Остриков? С кем же воюет Остриков?

«…К ВАМ ПОСЛАЛ СТАРЫЙ ХОЗЯИН»

Домик на глухой окраине был пуст. Сквозь щели закрытых ставен просачивался последний свет уходящего дня.

Наталья Даниловна и Приходько были одни. Приходько немного поправился после освобождения из лагеря. С обритой головой он походил на мальчика. Они снова пересмотрели документы, принесенные накануне. И Приходько повторил все, что ему следовало передать на словах.

У него был немецкий временный паспорт с отметкой о регистрации, пропуск немецкой комендатуры железнодорожному рабочему для отлучки на пять дней к жене, проживающей в прифронтовом пункте. Он пересчитал деньги — немецкие оккупационные марки.

И вот что должен был передать своим старший лейтенант Приходько в случае удачного перехода линии фронта.

Не позднее чем через неделю германская разведка перебросит на советскую территорию диверсионную группу из трех человек. Группа имеет явки в Москве. Руководитель, русский по национальности и уроженец Москвы, — эмигрант. Тут следовали данные по паспорту всех трех диверсантов. Фотокарточки их были вшиты в одежду Приходько. Место перехода линии фронта точно не установлено. Эти трое будут говорить, что представляют собой одну семью: отца и двух сыновей. Один из них проживал временно у отца — агронома совхоза в прифронтовой полосе; другой, советский работник из Москвы, приехал за ними, когда началось наступление немцев. Вывезти он их не успел и сам застрял: дороги были отрезаны.

Группа несет взрывчатку и недавно изобретенные портативные мины, спрятанные в ручном багаже. Группа формировалась в Берлине и получила особое задание. «О них мы скоро услышим», — заметил Плечке в разговоре с Натальей Даниловной.

Второе донесение, которое отправлялось с Приходько, также было весьма важным.

Разработан план операции по окружению и разгрому соединений Красной Армии и партизан в лесных массивах области. После этой операции должен быть нанесен удар во фланг одной из советских армий. Вызвано несколько дивизий, состоящих главным образом из северян. Считалось, что эти солдаты привыкли к лесам. Для прочесывания лесов немцы формируют специальные части из военнопленных.

Надо было передать также сведения о расположении складов боеприпасов, вооружения и инженерно-технических материалов фронтового значения. Склады хорошо замаскированы натянутыми над ними зелеными сетками.

— Расскажите, Приходько, обо мне, — говорила Наталья Даниловна. — Передайте, что нужна постоянная связь…

Приходько ушел. И казалось, что остановилась жизнь. Остановилась до того момента, когда Приходько подаст знак… Подаст ли? Дойдет ли?

Несколько раз Наталья Даниловна заходила в домик на глухой окраине. Здесь жила молодая женщина Даша, вдова железнодорожника, погибшего во время крушения поезда за несколько лет до войны.

Две недели назад Даша сходила к коменданту лагеря и заявила, что Приходько был ее вторым мужем.

В эту страшную пору многие русские женщины воскрешали традиции революционных «невест» — тех девушек, которые приходили в царские тюрьмы повидаться с незнакомыми, но близкими им по стремлениям людьми, передать им весть от товарищей.

Даша Хохлова ходила к ограде лагеря военнопленных, незаметно передавала лепешки и вареные картофелины. Она охотно взяла к себе в дом нежданного «мужа». Даша ни о чем не спросила его и молча проводила до ворот, когда он отправился в опасный путь.

Вскоре Наталье Даниловне пришлось отказаться от посещений Даши. Начались облавы и аресты. Это случилось после того, как был убит комендант лагеря Карл Шванке. Его нашли недалеко от ворот лагеря с кинжалом в груди.

Группа «97-ф» со всеми людьми и имуществом отправилась за фронтом, который передвигался на восток. Потом движение остановилось. Пришел приказ о передислокации, и группа Плечке оказалась на старом месте.

В последнее время хауптманн заметно нервничал. О его неудачах, о громоздком аппарате все чаще неодобрительно отзывалось начальство. Плечке часто пил в обществе Острикова. Майор все еще ничего не делал, писал планы каких-то операций и охотно слушал поучения и остроты доктора, переводимые Натальей Даниловной.

Однажды по дороге в город Наталья Даниловна встретила Острикова. Он выпрыгнул из кабины полуторки, крикнув:

— Петр Иванович, приезжай за мной через час! — и пешком отправился дальше, не заметив Наталью Даниловну, идущую по обочине.

Она торопливо подошла ближе, и давно знакомое ощущение охватило ее. Ей показалось, что она в далеком «Таежном» и собирается в путь на стареньком газогенераторном грузовике…

— «Трансваль, Трансваль страна моя…» — неслось из кабины.

За рулем полуторки сидел, позевывая и закрывая рот меховой рукавицей, он, Пищик! Машина тронулась…

Наталья Даниловна вскочила на подножку и на ходу влезла в кабину. Пищик, не бросая баранки, покосился на нее.

Лицо его расплылось прежней, широкой улыбкой.

— Непроходящие тени минувшего!.. Не располагали, Наталья Даниловна, со мной встретиться? А я как раз собирался вас проведать…

Она молчала, потрясенная, ничего не понимающая.

— Ближе к делу. Мне велено вам передать: то, что вам требуется, уже здесь. А подробности — завтра. Слезайте с машины — вам со мной нельзя!

— Кто же послал вас?

— К вам послал старый хозяин — Анатолий Николаевич.

— Он… здоров?

— Был ранен два раза. Велел кланяться.

— Расскажите…

— Не могу, не могу! Завтра. Кюсс ханд.[16]

Он помахал рукой в рукавице и уехал.

ЛЮБА

Но прошло несколько дней, прежде чем им удалось встретиться. Они ехали вдвоем снежной дорогой, и казалось, что вот-вот знакомые строения «Таежного» возникнут впереди.

— Был Генка Пищик, а стал Петр Иванович, шофер немецкого штаба. И как в романсе поется: «К прошлому возврата больше нет»… Впрочем, есть возврат. Будет!

Наталья Даниловна уже знала, что с начала войны Пищик был на фронте, получил звание сержанта, служил в разведке у Платонова и был послан им в немецкий тыл для выполнения особых заданий.

Он устроился шофером. Много раз ходил к партизанам, через которых держит связь с Платоновым.

— В последнюю ходку мою, — рассказывал Пищик, — прилетал в леса на «уточке» сам Анатолий Николаевич… Худой стал с лица.

— Про меня не говорил?

— Ну конечно! Посидели в землянке, поговорили…

— А про меня-то что говорил?

— Об вас разговор был короткий. «Ты, говорит, ее личность хорошо знаешь, потому тебе и поручаю. Имею, говорит, от нее интересную весточку. Разыщи, говорит, и кланяйся. Молодец, скажи!»

— Так и сказал?

— Век счастья не видать, если вру! «Скажи ей: то, что вам нужно, то, о чем просили, уже здесь. А еще, говорит, познакомь Наталью Даниловну с молодой барышней, которую ты знаешь».

— Кто же эта барышня?

— Здешняя. Приходила отсюда к партизанам в лес. Неделю там жила. Я ее обратно сюда проводил. По-немецки здорово говорит, не хуже меня…

Наталья Даниловна заметила, что они едут к той самой деревне, где она была однажды. Вот и опушка, на которой она нашла убитого Лимкемпера. Пищик остановил машину.

— Мне в деревне появляться нельзя, я покажу вам отсюда. — И он указал ей тот самый уцелевший дом, где она отбирала бланки. — Там вас ждет эта особочка.

Он сообщил ей пароль для встречи с «барышней».

— Прощайте, Наталья Даниловна!

— Прощайте, Петр Иванович!

«А как же Остриков! — вспомнила она вдруг. — Кто он?»

Но Пищик уже сделал лихой разворот. И она издали услышала его тенорок:

— «Трансваль, Трансваль…»

Наталья Даниловна заглянула в окно избы. В ней было прибрано и даже бумажный абажур надет на стержень керосиновой лампочки. Четыре солдата играли в карты за столом. Им прислуживала уже знакомая Наталье Даниловне учительница, подавая что-то в кружках, сделанных из консервных банок.

Наталья Даниловна легонько стукнула в окно. Солдаты не обратили на стук ни малейшего внимания, но девушка, накинув платок, быстро спустилась с крыльца. Они пошли через пустой задний двор.

— Я так обрадовалась, когда узнала из радиограммы, что вы со мной свяжетесь. Вы мне почему-то понравились тогда… в первый раз. Я почувствовала в вас что-то свое, хотя ничего не могла знать… — простодушно сказала Люба.

Они перелезли через плетень, потом, долго прыгая по замерзшим кочкам, пробирались огородами. Заброшенная, полуразвалившаяся баня стояла над речкой. Внутри было тепло и пахло жильем…

— Как вы пронесли сюда рацию?

— Мы с Петром Ивановичем на санях под дровами привезли. Он в немецкой шинели был.

Люба по записке с каракулями, понятными ей одной, прочла радиограмму, адресованную Наталье Даниловне. Ей предлагалось вступить в контакт с Остриковым… Наталья Даниловна не верила своим ушам, В радиограмме сообщалось, что, по данным партизан, Остриков — верный человек, на свой страх и риск ведущий борьбу с фашистами. Недавно Остриков спас группу советских людей, которых немцы гнали на мины. Люди эти бежали к партизанам и там рассказали об Острикове.

Поднося листок радиограммы к пламени зажигалки, Наталья Даниловна вспомнила встречу в лесу. Скуластое лицо Острикова возникло перед ней… «Он еще ничего не знает обо мне… Как он примет необходимость работы под моим началом?» Но эти сомнения уступали место одной мысли: она снова стала Верой Чистяковой, она снова имеет связь с Родиной…

«СИЛА ЧЕРЕЗ РАДОСТЬ»

Рудольф писал по-немецки:

«Итак, Натали, милая, мы скоро увидимся. Уже два месяца мы ездим по фронту с дядей Амадеем и знакомым вам фон Шлейницем, — он недавно произведен в генералы. Дядя завален работой. Можно сказать, что ни один важный военный вопрос не проходит мимо него. Фюрер прислушивается к его мнению. Анализ военных событий, данный дядей, блестяще подтвердился. Работать с дядей исключительно приятно. И то взаимное понимание, которое между нами достигнуто, дает мне большое духовное удовлетворение. Мы собираемся к вам. Дядя имеет особые полномочия от фюрера. Он везет важные директивы и внесет свежую струю в руководство армейской группы.

Тетка Амалия пишет мне исправно. Наша неутомимая старушка делает много полезного. Сейчас она занимается распределением рабочей силы, в огромном количестве притекающей из завоеванных нами стран. Я часто думаю о вас и с нетерпением жду встречи с вами. Всегда ваш Руди».

Письмо Наташе было личное, но все кругом уже говорили о приезде Кууна, представителя национал-социалистской партии и доверенного человека фюрера. Говорили о новых веяниях, о предстоящих переменах в личном составе командования, отделывали резиденцию для приезжих.

В один из этих погожих весенних дней голубой «Мерседес» остановился у бывшей больницы, и в кабинет изумленного Плечке впорхнула в ярком дорожном плаще и с перышком на шапочке танцовщица Рената.

Вечером Рената рассказывала берлинские новости:

— Ганс Эверс снимается в главной роли нового фильма «Сверхлюди восточного фронта». Попал в концлагерь режиссер, поставивший нашумевшее ревю «Халло-халло Москау». В этом названии был усмотрен намек на провал зимнего наступления.

— Понимаю. — Плечке ухмыльнулся. Все сочувственно посмотрели на него он-то ведь предсказывал, что война не будет продолжительной.

Рената с жаром продолжала:

— Во всех театрах показывают стихотворный фарс молодого талантливого поэта: «Густав мылся в бане, когда раздался вой сирен». Роль Густава исполняет несравненный Хуберт Клоц. Роль банщицы — Эмма Лампе… Юбки носят короткие. Доктор Геббельс сказал: женщины Германии должны сократить до минимума свою одежду — ткани нужны фронту. В кафе «Комикер» ведет программу старый Грабб. «Немцы, смейтесь! — говорит он публике. — Улыбайтесь, хохочите, покатывайтесь со смеху! Час смеха заменяет полкило мяса». Вообще Германия переживает расцвет искусства…

Казалось, болтовне Ренаты не будет конца.

Она сообщила, что сейчас работает над танцем-пантомимой: «Немецкий пехотинец в снегах России». Танец будет условно изображать действия пехоты, под прикрытием танков идущей в бой. Она была две недели на передовой, изучала движения немецкого пехотинца.

— Бог мой! — воскликнул Оке. — И это будут показывать на сцене!

— Вы безнадежный провинциал! — отрезала Рената. — Надо жить в стиле времени.

В конце вечера Рената шепнула Наталье Даниловне, что Веллер вызывает ее в Берлин, а утром было получено согласие любезного Плечке «отпустить фрау Натали на несколько дней в Берлин повеселиться».

И сейчас, перед отъездом, Наталье Даниловне было особенно приятно то, что здесь остается Остриков, свой человек, так решительно и достойно принявший на себя обязанности ее помощника.

Рената получила отдельное купе в эшелоне. Здесь пахло карболкой и дешевыми сигарами. Рената вытащила из несессера духи и пульверизатор. Затем на скамейки были брошены пледы и мягкие шелковые подушечки. На столике появились флаконы и коробки. На вешалке затрепыхался по ветру тонкий резиновый плащ Ренаты. Стало очень похоже на ее театральную уборную в летнем кабаре «Какаду».

Сама она бросилась на сиденье, вытянув свои мускулистые ноги танцовщицы.

Рената больше не была блондинкой. Волосы ее на этот раз были выкрашены в модный рыжеватый, «лисий», цвет. На некрасивом личике с прекрасной розовой кожей сверкали синие глаза.

Вторые сутки поезд шел лесами, и все говорили только о партизанах. Дам развлекал молодой лейтенант.

Уважаемые дамы должны знать, что он уже имеет опыт, печальный опыт. Это было где-то здесь, несколько западнее. В момент катастрофы он находился на тормозной площадке. Взрывом его выбросило под откос. К счастью его самого и семьи — жена и две прелестные малютки в Дюссельдорфе! — он попал в болото. Оттуда он увидел сущий ад. На насыпи горели вагоны — ну просто, как дрова в очаге. Хвост поезда висел в воздухе над насыпью, и из него падали горящие, словно факелы, солдаты. Остальные метались по насыпи, и их поливали пулеметным огнем из рощицы, такой же, как эта вот… — Он показал на окно.

— Какой ужас! — сказала Рената. — Неужели нет средств положить конец этому?

— Не будем себя обманывать — борьба с партизанами пока не имеет успеха.

Он начал объяснять дамам подрывную технику партизан. Рената заскучала, но Наталья Даниловна внимательно слушала. Лейтенант оказался сведущим. Он часто повторял технический термин, который Наталья Даниловна мысленно перевела с немецкого, — «упрощенный взрыватель».

— Вы можете себе представить самообладание этих дьяволов? Мужицкие нервы! Лежать в кустах и ждать, пока пройдет паровоз и первые вагоны, а потом соединить концы проводов, дождаться взрыва и хладнокровно нас расстреливать. Ну, и мы их не щадим! В лесах под Оршей мы поймали мальчишку — так мы ему два дня кости ломали!..

— Пфуй! — сказала Рената. — Перемените тему, господин лейтенант!

— Охотно!

Разговорчивый лейтенант рассказал, что он состоит членом популярного общества «Крафт дурх фройде» — «Сила через радость».

Он пустился в описание воскресных прогулок общества.

— Ну, это скучно! — заявила Рената. — Я хочу спать.

Лейтенант ушел. Поезд двигался медленно. В щель проникал мерцающий свет. Крошечный лучик прыгал по полу, от мелькания его хотелось спать, спать…

Проезжали большую станцию — блеснули огни и исчезли. Женщины заснули.

Наталья Даниловна проснулась от резкого толчка. Поезд стоял в поле. Сильный шум слышался за перегородкой. Можно было разобрать злобные, хриплые выкрики: «Живо!», «Не толкайся, свинья!», «Вон выходи!», «Шевелись же, корова!» Раздалась команда, подаваемая через ручной рупор: «Все из вагонов! Живо! Вы!», «Луфт! Луфт!»[17] — повторил тот же голос.

Гремя амуницией, солдаты прыгали на землю. Про женщин забыли.

Когда шум несколько утих, послышался звенящий, дальний звук.

— Русские самолеты! — сказала Наталья Даниловна спутнице. — Давайте выйдем.

Рената, проявив неожиданное присутствие духа, спокойно собирала дорожный несессер.

Они вышли в лунную ночь. Облитый серебряным светом, стоял на пути их состав. Какие-то фигуры бегали по вагонам, выносили ящики с гранатами. Солдаты залегли в кюветах неподалеку.

Метрах в трехстах от них была видна станция и строения за ней.

В легких перистых облаках показалась девятка самолетов. Наталья Даниловна не почувствовала страха. Лежа в траве, она следила за полетом бомбардировщиков. Но и Рената, подняв голову, смотрела блестящими глазами в небо. Самолеты тройками развернулись над станцией и по одному йхо-дили в пике.

С опозданием заработали зенитки. В небо взвился каскад разноцветных огней — били трассирующими пулеметными очередями. Стало совсем светло. Но боевой порядок машин не нарушался. Самолеты делали заходы, пикируя над станцией. Раздалось несколько взрывов. Все заволокло дымом, сквозь который жадно прорывались языки пламени. По-видимому, строения за станцией были складами боеприпасов — раздался взрыв большой силы, и облако земляной пыли двинулось на пассажиров, залегших в степи.

Когда оно рассеялось, стало видно, что одна тройка самолетов приближается с огромной быстротой. Многие солдаты, не выдержав, выбегали из кюветов, бестолково метались по полю. Самолеты, отбомбившись, низко проносясь над степью и делая крутые виражи, расстреливали солдат из пулеметов.

Гул моторов стоял в ушах. Рената лежала ничком, накрыв голову капюшоном плаща.

Вторая тройка самолетов развернулась над поездом. У этих еще были бомбы: раздался двойной взрыв, и Тотчас вспыхнули цистерны, черные клубы дыма поползли от поезда.

Когда Наталья Даниловна снова смогла открыть глаза, она поняла, что ее оглушило. Пробегавшие мимо нее с искаженными лицами солдаты и офицеры, казалось ей, беззвучно раскрывали рты.

Когда и это ощущение прошло, она поднялась. Недалеко от нее лежал убитый офицер. Она взглянула в исковерканное лицо и узнала его: это был лейтенант, который развлекал их разговором, член общества «Сила через радость».

НЕ БОИТЕСЬ ВОЗДУШНЫХ НАЛЕТОВ

Подъезжая к Берлину, пассажиры «Де-цуга»[18] стали волноваться: узнали, что поезда не подходят ни к одному из вокзалов — опасались бомбардировок.

Наталья Даниловна и Рената, попавшие в этот поезд после бомбежки, оказались где-то в районе Трептова, в дальнем пригороде Берлина. Не было ни такси, ни носильщиков.

Пока они раздумывали, как им добраться до центра, завыли сирены, и тотчас мгновенно нахлынувшей толпой они были втиснуты в подземелье бомбоубежища. Здесь было так тесно и душно, что, не дожидаясь отбоя, женщины выбрались на улицу.

Небо было залито мертвенным светом прожекторов. Громадные гроздья ракет висели в нем, как связки детских цветных шаров. По направлению к центру города мчались санитарные кареты, огромные и торжественные, как саркофаги.

Они насчитали двенадцать карет. Это был разрушительный воздушный налет, о котором на следующий день писала мировая пресса.

Свидание с Веллером было длительным.

— Я должен был вызвать вас, — говорил толстяк, глубоко погрузившись в кожаное кресло, — потому что есть важные новости. Химические приготовления никогда не были такими широкими, как теперь. Возникла страшная угроза.

Он открыл кожаную папку с золотыми буквами: «служебно», «срочно».

— Здесь договоры с военным ведомством. А вот реализованные поставки. Особым спросом пользуется новый, необычайной стойкости газ. Вот его формула…

Они работали долго, не замечая времени. Когда Веллер раздвинул тяжелые портьеры окон, скупой берлинский рассвет плыл над городом.

Наталья Даниловна вышла на пустынную улицу. Сквер был пуст. Не бил фонтан из каменной чаши, и гипсовая нимфа, запыленная и потемневшая, напрасно приникала к ней сухими губами. Морды каменных львов тоскливо смотрели из зелени, частые трещины бороздили их мощные тела. За спинами мраморных зверей укрылись батареи. Маскировочная сетка скрывала зенитки.

Знакомой аллеей Наталья Даниловна прошла к восточным воротам. Колючая проволока зацепилась за ее платье. Снизу — пожелтевший мох скрывал вход в дзот — появилась зеленая фигура с выставленным вперед штыком. Солдат рявкнул:

— Цурюк![19]

Она повернула в боковую аллею. Впереди виднелись затейливые чугунные узоры ворот выхода, но и здесь два скрещенных штыка преградили ей путь. На старом каштане была прибита дощечка: «Проход воспрещен. Сопротивление патрулю карается смертью».

Она вернулась и, покинув сквер, пошла нелюдной улицей.

На перекрестке раньше сверкали огромные зеркала парикмахерской. В них, как в озерах, играло солнце. Из разноцветных шелков выглядывали женские головки — все, как одна, одинаковой «арийской» масти, с одинаковыми высоко-высоко нарисованными на чистом лбу тонкими бровями — так достигалось модное выражение «изумленной невинности».

Теперь не было больше удивленных головок. Не было и дома. Ничего не было здесь. На месте дома осталась гладкая четырехугольная площадка, видимо недавно залитая свежим асфальтом, с обелиском посередине. На обелиске под стеклом висело обращение:

«Население Берлина! Не бойтесь воздушных налетов противника! Вы находитесь под защитой лучшей в мире артиллерии! Мы не допустим никаких разрушений в городе. Соблюдайте полный порядок. Паника и малодушие караются смертью».

Неподвижная ворона сидела на обелиске.

Наталья Даниловна снова неторопливо прочла плакат на пустынной площадке. Прохожий посмотрел на нее. Неужели эта надпись представляет такой интерес для женщины? Когда Наталья Даниловна обернулась к нему, он опустил глаза и прибавил шагу.

Видимо, в таких местах останавливаться было небезопасно.

Парикмахерскую она нашла у Потсдамерплац — тесную, убогую. Худая женщина с оживившимися глазами придвинула проспект моделей с раскрашенными головками:

— Дама будет красить волосы?

— Нет… Зачем же?

— Следовало бы закрасить седые волосы. Правда, они мало заметны у блондинки. Но дама еще молода…

— Седые? — Наталья Даниловна удивленно взглянула на себя в зеркало.

Серебряные пряди белели в ее волосах, разобранных рукой мастерицы.

Парикмахерская была едва освещена. Мастерица работала молча.

И вот в мерцающей глубине зеркала поплыла горькая родная земля, облитая кровью и слезами. Это отсвечивал снег поутру, и тело повешенного колыхалось над ним. Это дрожало пламя над сожженными избами. Горе, горе шло дорогами ее Родины!

Усилием воли Наталья Даниловна заставила себя вернуться к действительности. Мастерица дважды спросила ее:

— Что еще пожелает дама?

На следующий день она выезжала из Берлина. В изящную записную книжку аккуратнейшим образом занесена была опись белья и платьев, оставшихся в Берлине.

При расшифровке цифры и слова давали те самые материалы, которые были переданы ей Веллером накануне.

В группе 97-Ф Наталью Даниловну встретил взволнованный Остриков. Как только они остались наедине, он сообщил:

— Генерал Амадей Куун вот-вот будет здесь. Это фигура. Что же, мы с вами любоваться на него будем? Ликвидировать гада, — так я считаю. Принимайте решение.

— Примем вместе. Сегодня ночью, — ответила Наталья Даниловна.

В тот же вечер при очередной связи с Москвой было получено задание: организовать похищение и доставку к партизанам генерала Амадея Кууна.

АМАДЕЙ КУУН ИНСПЕКТИРУЕТ

— Сила германского духа наиболее полно проявляет себя в войне молниеносной. Но «блицкриг» не получился. И что же произошло? Огромные армии победителей, вырвавшиеся на бесконечные просторы русских снегов, увязли в них, как блоха в гриве льва. Это мысли моего дяди…

Рудольф говорил по-немецки с новыми для него интонациями грустной иронии. Было ясно, что он подражает дяде.

— Есть у нас люди — и люди, стоящие у кормила, — которые позволяют себе сомневаться в успехе войны. Они рекомендуют меры чрезвычайного характера. В тотальной войне, которую мы ведем, должны приниматься крайние решения. Вы представляете себе, что такое тотальная мобилизация?

Наталья Даниловна промолчала. И Рудольф продолжал:

— Мы говорим о своей моральной победе под Москвой. Но под Москвой мы потерпели ужасное поражение. Фюрер сказал: «Мы были на волосок от гибели». Весеннее наступление провалилось. Дядя написал фюреру письмо. Он изложил свои мысли, предупреждал о возможной катастрофе. Не всякий бы на это решился! Но дядя привык поступать смело. Его письмо произвело впечатление. И вот результат — наша поездка по фронту. Дядя привез директивы по важнейшим вопросам предстоящих операций.

Рудольф накинул свою шинель на плечи Наталье Даниловне. Они сидели на ступенях веранды. Огромный сад окружал особняк, уцелевший в недавних битвах. Прошел лишь год с тех пор, как в просторном доме, окруженном старыми липами, работали советские ученые: здесь был научно-исследовательский институт.

Теперь за цветными стеклами дверей раздавался нестройный хор пьяных голосов. На банкет приглашали по строгому выбору, но когда именитый гость удалился на покой, в зал устремились младшие сотрудники. У серванта стоял Тиммих, столовой ложкой набирая черную икру из хрустальной вазы. Бывший фальшивомонетчик, как видно, знал толк в закусках.

А в саду стояла тишина, аромат зацветающих лип; бездонное, в звездах, небо нависло над садом.

Мысли Натальи Даниловны витали так далеко отсюда… Вкрадчивый голос Рудольфа вернул ее к действительности.

— Вы поняли, какой умный и дальновидный человек дядя Амадей? — спросил Рудольф.

— Да!

Гуго-Амадей Куун и в самом деле произвел на нее впечатление умного человека. Днем Наталья Даниловна увидела его впервые. Это был толстяк с коротко остриженной головой, покрытой седой щетиной. Казалось, голова вбита в плечи. Холодноватая усмешка превосходства на лице, сановная свобода движений, небрежная манера, с которой он слушал собеседника… Ничто не обличало в Амадее Кууне провинциального трактирщика далеких времен.

Оттопыривая нижнюю губу, Куун негромко говорил Плечке:

— Глупости и глупости, господин хауптманн! Вы, доктор, педант! Вас портит излишняя ученость. Поменьше мыслей, побольше здорового арийского инстинкта! Вы корпите над бумагами, а русские вас обставляют. Я привез доказательства этого. Им становятся известными все ваши секреты! Вам кажется, что вы ловко замаскировались. Но из-под маски торчат ваши длинные уши. Помните нашу старую пословицу: «Ты хочешь казаться легкой птичкой, но я слышу, слон, как ты топаешь». Я вам напомню об одном французском педанте. Он очень похож на вас. В 1917 году французский офицер нашел германское наставление для стрельбы из пулеметов. За документом давно охотилась французская разведка. Но офицер попался ученый, вроде вас, доктор. Вместо того чтобы немедленно пустить наставление в дело, он сел писать трактат о нем, изучив его до корки. А мы тем временем косили да косили французов. Педант нам не мешал.

Старик пилил и пилил. Из правого глаза Плечке выпал монокль, ярким пламенем загорелись его шрамы. Он был подавлен.

Генерал говорил медленным, ровным голосом, буравя Плечке маленькими, острыми глазками. Вот он отвел их от Плечке, и знакомым показался Наталье Даниловне его взгляд. В нем было сложное выражение опустошенности, ума, скептицизма, усталости и бессильного любопытства к завтрашнему дню. Это было лицо Труфальдино — тряпичной куклы, висевшей на стене костюмерной за кулисами театра в «Таежном». И вместе с тем это было лицо целого мира. Лицо уходящего мира, для которого не наступит завтрашний день.

— А как вы сблизились с дядей? — спросила Наталья Даниловна Рудольфа.

— Нас соединила могила моего отца.

— Ваш отец умер?

— Убит при бомбардировке Маннгейма.

02.15

Свежим утром Наталья Даниловна на мотоцикле возвращалась из города. На заставе дежурный офицер, вышедший из будки, козырнул ей. Шлагбаум поднялся, и она двинулась по шоссе. Глубокие колеи проезжей дороги шли рядом, желтые одуванчики цвели по обочинам. Нежаркое солнце поднималось в утренней дымке.

Серый, как мышь, «Хорх» обогнал ее. Пассажиров в машине не было. Проехав, она остановилась. Пищик открыл дверцу:

— Повышение получил, Наталья Даниловна! Теперь на этом звере ездим! Вчера вез одного приезжего, в дым пьяного. Прихватил у него книжечку на всякий случай.

Наталья Даниловна взяла объемистую записную книжку в кожаном переплете. Золотом на зеленом сафьяне было вытиснено «В. Мейснер».

На странице, которую она пробежала глазами, мелкими аккуратными буквами было вписано имя — Дарья Хохлова. Адрес Даши. Потом шли какие-то цифры, наверное код. А на другой странице вверху было написано «приметы» и два раза подчеркнуто. Под чертой: «среднего роста, стройная, худощавая, глаза серые. Волосы белокурые, укладывает короной. Нос прямой, лицо белое. Правая бровь чуть выше левой».

Наталья Даниловна вздрогнула. Кровь отлила от лица. Это были ее собственные приметы. На ее след напали. Как? Раздумывать некогда. Если Мейснер обнаружит пропажу книжки, это может ускорить развязку.

— Гена, — тихо сказала она, — верните книжку пассажиру, которого вы везли. Объясните, что нашли ее, когда чистили машину. Машина была грязная?

— Как после свиньи. Он же был в дымину. Такого у нас в такси не посадят.

— Поскорее верните ему!

Мейснер не на шутку испугался, увидев свою записную книжку в руках шофера. Он небрежно поблагодарил и наградил шофера сигаретой — награда более чем скромная: этот парень не должен подозревать о значении находки.

Было вполне естественно, что Остриков, заезжая в группу «97-ф», долго разговаривал с Натальей Даниловной в саду.

Они ходили по аллеям, посмеивались, их лица сохраняли выражение людей, болтающих о всяких пустяках. А разговор был чрезвычайно напряженным.

Здесь, в саду, они обсудили последние детали плана похищения Амадея Кууна, находящегося сейчас у Плечке.

Но чем грозил Наталье Даниловне неожиданный приезд Мейснера?

Мелькнула мысль, что Дашу Хохлову арестовали. Она могла под пытками рассказать…

Но Даша не была арестована. Она по-прежнему жила на глухой окраине и уже была предупреждена о том, что немцы приглядываются к ней. Но, может быть, допросили ее дома или вызвали на короткое время, чтобы не возбудить подозрений арестом?

Это маловероятно. Какие-то сведения пришли со стороны.

План созрел вовремя. Нельзя было больше откладывать. Однако следующий день внес в него существенные изменения. Амадея Кууна вызвали в ставку фюрера. Вызов привез ему фон Шлейниц. С некоторым злорадством он предъявил документ, которым ему, фон Шлейницу, предписывалось остаться на некоторое время в группе 97-ф и завершить миссию генерала Кууна.

— Итак, мы едем послезавтра. В два часа пятнадцать минут. С генералом фон Шлейницем.

— Это решено, Руди?

— Уже дана шифрованная телеграмма во все пункты на пути. Заставы имеют извещения о часе, в который проследуют наши машины, и описание нашей колонны. Две машины с опознавательным знаком «лиловый медведь со щитом». Впереди два мотоцикла. Машины пройдут на заставах на полном ходу — генерал не терпит остановок в пути. У нас все это поставлено «тип-топ», как часы. Все эти дни связи с Москвой не было.

Тогда Наталья Даниловна и Остриков решили осуществить похищение фон Шлей-ница и Рудольфа Кууна.

И вот наступил последний вечер. Они снова гуляли по саду. Было слышно, как у калитки сменялись часовые. Разводящий вышел из караульного помещения, ведя новый наряд часовых.

А Рудольф говорил о своем:

— …и не потому, что я был нерешителен. Меня сдерживал отец. Ему наш союз казался чудовищным. Совсем иначе смотрит на это дядя. Вы понравились ему.

— Это приятно слышать.

— Не позже, чем через месяц, я жду вас в Берлине. Почему вы молчите? Разве не пора нам связать свои жизни? Разве это не было предрешено еще там, в Сибири?

Наталья Даниловна посмотрела ему прямо в глаза:

— Да, все было предрешено еще в Сибири!..

Они рано разошлись по комнатам.

Спальня генерала и комната Рудольфа сообщались между собой через маленький кабинет. Там стояло бюро, на котором лежал старомодный, темный, без застежек-молний портфель генерала и стояла его несгораемая шкатулка с секретными бумагами и приспособлениями для мгновенного сжигания их.

Здесь спал на ковре генеральский сеттер Рольф, знавший Наталью Даниловну и ласкавшийся к ней.

Когда стенные часы пробили один раз, Наталья Даниловна поднялась, поманила собаку и заперла ее у себя в комнате.

В доме было тихо. Не спал только неугомонный сверчок.

В час пятнадцать минут две машины, легковая и полугрузовичок, с опознавательными знаками «лиловый медведь со щитом» остановились неподалеку от резиденции группы «97-ф». Их сопровождали два мотоцикла. Из машин вышло восемнадцать человек в форме «СС». Командир группы молча подал знак. Отряд построился у ограды.

С пакетом, опечатанным пятью сургучными печатями со свастикой, командир вошел в караульное помещение.

Начальник караула, вскрыв пакет, прочел, что ему предписывается в час тридцать минут сдать объект подателю сего, начальнику команды вахмайстеру Мюллеру. Мюллер принимает охрану дома на себя, а затем вместе с группой будет сопровождать генерала в пути.

Начальнику же караула Предлагалось немедленно снять своих людей с постов и тотчас же выступить к городской Заставе с тем, чтобы к восьми ноль—ноль прибыть в распоряжение комендатуры.

Приказание было подписано комендантом и скреплено его же печатью.

Этот документ был изготовлен Натальей Даниловной и точно соответствовал образцу, бывшему перед ее глазами.

Начальник караула, следуя предписанию, начал снимать посты. Следом за ним шел начальник прибывшей команды, он расставлял своих людей. Все делалось быстро, четко и очень тихо, чтобы не разбудить спавших в доме.

Сменившиеся солдаты, зевая, рассматривали в лунном свете генеральские машины, «лилового Медведя» и блестящих шоферов.

Затем они Построились. Начальник караула козырнул вахмайстеру Мюллеру:

— Доброй ночи, камрад. Хайль Гитлер!

И небольшая колонна удалилась по направлению к городу.

Как только шаги их смолкли вдалеке, двенадцать человек из вновь прибывших, оставшихся в резерве в караульном помещении, вошли в дом. Их вел Мюллер. Четыре направились по коридору к помещению, где спали денщики. Расположение комнат им было известно.

Наталья Даниловна сидела на постели в своей комнате, поглаживая спину сеттера. Ее поразила удивительная тишина. Только раз послышалась глухая возня в спальне, Да упал задетый кем-то стул. Это Рудольф, выхватив из-под подушки пистолет, пытался сопротивляться. Его замотали в одеяло так крепко, что он едва не задохнулся в пути.

Два человека вынесли генерала фон Шлейница. «Охрану» дома сняли.

Наталья Даниловна видела в окно, как они тронулись в путь. Впереди шли два мотоцикла. За ними — камуфлированная зеленоватая длинная машина со знаком «лиловый медведь со щитом». На заднем сиденье ехал генерал, закрывая лицо воротником шинели. Сходство с фигурой фон Шлейница было поразительным. На полугрузовичке, рассевшись по скамейкам вдоль бортов, вооруженная до зубов ехала «генеральская охрана».

Головную машину вел шофер в блестящем мундире. Его длинный нос выдавался из-под форменной фуражки с большим козырьком.

Отъезд состоялся в назначенное время.

Контрольные посты на заставах могли убедиться в аккуратности генерала.

ШЕСТЬ ЧАСОВ ОЖИДАНИЯ

Дом опустел. В нем оставались только мертвые. Быстро светало. Наталья Даниловна выключила электрический свет. Она вошла в соседний кабинет. Походная койка стояла пустой. Мертвый Плечке лежал на полу, скорчившись. Наталья Даниловна сбросила с койки подушку. Ключи здесь… Так она и предполагала. Этот плоский, с остроконечной головкой — от его сейфа. Порядок, в котором сложены бумаги, ей известен… Вот документы переброшенных за линию фронта.

Прошло только двадцать минут. Только двадцать! Она прячет документы в свою полевую сумку. Выходит в соседнюю комнату. Телефоны безмолвствуют.

…Сейчас она могла думать о чем угодно, сидеть тихо-тихо, прислушиваясь к гудению ветра в верхах сосен. Его никогда не было слышно в этих комнатах раньше.

Она могла взять книгу, сосредоточиться на прочитанном. Или сесть за стол, написать что-нибудь… Письмо? Кому? О чем? Ей оставалось пробыть здесь шесть часов. И это было труднее, чем все то, что она пережила прежде. Шесть часов полного бездействия и настороженности.

Эти шесть часов необходимы для того, чтобы дать возможность группе Острикова дойти до партизанской зоны. Она сама разрабатывала план, сама определила свое задание. В эти шесть часов она, оставаясь в пустом доме, где, кроме собаки и невидимого сверчка, были только мертвые, как бы прикрывала отход группы, похитившей фон Шлейница.

Из штаба могли позвонить и ночью. Она ответит: «Хауптманн? Выехал. Будет к концу дня… Да, Остриков с ним…»

Прошло всего полчаса. Группа миновала уже заставу. Рудольф возвращается туда, откуда бежал вместе с ней.

…Интересно, что знает Мейснер? Нет сомнения, он унюхал кое-что… Кое-что. Не более. Однако остается еще целых пять часов и десять минут. Какие тяжелые часы, какие тяжелые минуты! Не надо смотреть на циферблат. Говорят, что самые тяжелые часы узника — последние перед освобождением. Но рядом с ним есть люди, а здесь только мертвые. Не надо смотреть на стрелки. Нет, бросила взгляд. Осталось четыре часа пятьдесят минут.

Наталья Даниловна раздумывает, колеблется. Она берет трубку и вызывает штаб армейской группы, связанный с «97-ф». Кто сегодня дежурит?

— Ах, это вы, герр лейтенант?.. — Она представляет себе розовощекое лицо лейтенанта Рунге. — Очень рада, что это именно вы. Вообразите, звоню вам вовсе не по делу. Нет. Просто наши все разъехались. Я одна, и время тянется ужасно медленно… Поболтаем? Если будет необходимость, нас прервут…

Наталья Даниловна сообщает об отъезде фон Шлейница, рассказывает подробности: генерал острил, подшучивал над Плечке.

Рунге в восторге. У них как раз затишье. В штабе любят такие разговоры. Рунге смакует подробности. Потом он будет козырять своей осведомленностью перед сослуживцами.

Мимоходом она спрашивает, не собирается ли кто из штаба в их группу. Нет, никто. Она отнимает от уха трубку, отводит ее в сторону, переводит дух… Снова берется за трубку, слышит болтовню Рунге. Он рассказывает злободневный анекдот. Она не может с ним больше говорить, волнение сжимает ей горло…

Но она смеется, весело смеется:

— О да, герр лейтенант! Это забавно. Вы остроумный человек…

Разговор с Рунге занял тридцать пять минут. И, значит, осталось еще… Не надо смотреть на циферблат.

КОНЕЦ МЕЙСНЕРА

Она не смогла бы потом рассказать, как прошли остальные часы. Но вот последняя минута. Теперь надо торопиться. Они уже там. Если бы дело сорвалось, было бы уже известно.

Наталья Даниловна вышла из дома, завела мотоцикл. Ее проводил вой запертого в доме пса.

Когда она пересекла шоссе, солнце стояло уже высоко. Вот то место в лесу, где ее должен встретить Пищик. Оставалось еще десять минут до его приезда.

Куковала кукушка. Наталья Даниловна загадала: «Сколько мне осталось жить?» Но кукушка внезапно замолчала.

— Ну нет! — сказала вслух Наталья Даниловна и загадала снова: «Кукушка, кукушка, через сколько дней я увижу Платонова?» Где же Пищик?

Двадцать минут. Неужели все-таки кончилось провалом? Дурные предчувствия охватили ее, и потому она не удивилась, когда на лесной дороге, на мотоцикле, показался Мейснер. Он обрадовался, увидев ее.

— Случайная и приятная встреча. Еду встречаться с одним человеком, встречаю другого. Вундербар![20]

«Он еще ни о чем не знает», — подумала Наталья Даниловна.

Они поговорили минуты три.

— Простите, мне пора, — сказала Наталья Даниловна и пошла к своему мотоциклу.

— Нет, нет! — Мейснер крепко схватил ее за руку. — Вы останетесь здесь! Вы мне нужны. Я еду из штаба. Мне там сказали, что Плечке выехал. Мы подождем его. Вы нам нужны обоим.

— Для чего?

— Все в свое время, фрау Натали. Впрочем, мы сейчас можем договориться с вами. Плечке не понадобится. Генерал, говорят, поставил на место этого педанта. Правда?

Говоря, он положил руку ей на плечо. Мейснер держал себя нагло. Как никогда раньше. Она не подала виду, что заметила это. Они мирно уселись на траве.

— Покурим? Возьмите сигареты у меня в сумке под седлом, — сказала Наталья Даниловна.

Когда Мейснер отошел, она, вытащив пистолет, стала целиться ему в спину.

Но, сделав несколько шагов, как бы догадавшись о чем-то, Мейснер сам вытащил из кармана револьвер и обернулся. В этот момент Наталья Даниловна нажала спусковой крючок. Выстрелы прозвучали одновременно. Мейснер упал после первого выстрела. Вскочив на ноги, она расстреляла в него всю обойму. Наталья Даниловна не замечала, что из рукава у нее льется кровь.

В перерывах между выстрелами ей слышался шум подъезжавшей машины.

«За мной», — подумала она, и смертельная тоска сжала ее сердце.

— Заждались? — послышался знакомый голос.

Она обернулась. В гоночном двухместном «Мерседесе» сидел Пищик.

— Простите, Наталья Даниловна, задержали меня. Поехали! Что это? Вы ранены?

Пищик достал индивидуальный пакет. Он быстро закончил перевязку:

— Ничего, кость цела.

К СВОИМ!

Машина неслась по лесной дороге, подпрыгивая на ухабах. Пищик, одетый в немецкий мундир, молча сидел за рулем, покусывал трубочку. Они быстро приближались к шоссе, которое надо было пересечь. Там регулировщик проверял документы.

— Я буду показывать бумаги. Если он их задержит, бросайте, — сказал Пищик, передавая Наталье Даниловне гранату. — Сможете бросить?

— Смогу.

Но регулировщик, внимательно прочитав документы, вернул их Пищику. Тот вежливо козырнул:

— Мальцайт![21] — сказал любезно Пищик.

— Молчите уж! — толкнула его Наталья Даниловна.

Они снова въехали в лес. Солнце стояло высоко.

Дорога становилась все хуже.

— Дальше ходу нет, — объявил Пищик. Он осматривал колеса, увитые цепкими травами. Глухой лес стоял кругом.

— Ну, давайте поделим оружие. — Он подал ей гранаты, пистолеты, автомат. — Идите вперед.

Пройдя несколько шагов, она услышала взрыв. Пищик догонял ее.

— «Мерседес» треснул, — объяснил он.

Он тащил узел с одеждой. Они переоделись. Наталья Даниловна сменила свою замшевую куртку на простую деревенскую кофту и большой платок, под которым спрятала оружие.

Пищик надел пиджак с полицейской повязкой на рукаве.

— Как подойдем к железке, ступайте на три шага вперед, вроде вы арестованная, а я с автоматом, вроде конвоя сзади, — объяснил Пищик.

Два раза надо было переходить железную дорогу. Однажды их задержал было солдат, стоявший на путях с автоматом. Но Пищик молча показал ему на пальцах решетку, выразительно кивнув на спутницу. Посмотрев на повязку Пищика, часовой сказал:

— Проходи, полицай!

Сняв фуражку, Пищик шел, вытирая со лба пот.

— Теперь все будет лесом до самой деревни. Тут уже мне днем показываться нельзя — своих полицаев все знают.

В ожидании темноты они залегли на опушке в виду незнакомой деревни. Два раза совсем близко от них проходили немецкие патрули.

Какое-то странное спокойствие охватило Наталью Даниловну. Рана болела, хотелось спать.

И она заснула. Ей снилось, что она у себя в своей комнате в «Таежном» и Пищик кричит под окном.

Она открыла глаза. Пищик будил ее. Стояла глубокая звездная ночь.

— Пошли в деревню. Я уже палку сломал собак отгонять.

Двинулись к деревне.

Задами они подошли к избе. Пищик стукнул в окно два раза. Вышел высокий мужчина в шинели, накинутой прямо на белье.

Он узнал Пищика:

— Нельзя ко мне. У меня фрицы ночуют. Я сейчас оденусь. Пойдем в присутствие.

При свете лучины, вздутой хозяином, стало видно, что начальник полиции — пожилой человек с большим лбом над умными темными глазами. Он был одет в полувоенный костюм с полицейской повязкой на рукаве.

Хозяин достал из канцелярского шкафа бутылку водки, немецкие консервы и хлеб.

— Богато жить стали, Сидор Иванович! — заметил Пищик.

— Фонды имеем! — с важностью отвечал начальник и показал на стену.

При свете лучины Наталья Даниловна увидела немецкие плакаты и разные объявления. Одно из них гласило, что в распоряжение начальника полиции выделяются фонды для премирования за поимку партизан.

Они сели ужинать.

— Ты все-таки до утра переправь нас. Нам срочно надо туда, — сказал Пищик.

— Сделаю, сделаю!

Далеко за полночь, когда они вышли за околицу, звезды закрылись. Надвинулись тучи, вдали вспыхивали сполохи. Они спускались к реке по обрывистому склону, хватаясь за кусты. В камышах был спрятан кое-как сбитый плот.

Сидор Иванович достал из кустов два коротких весла.

Темная река шумела под порывами ветра.

Первые капли дождя упали, когда они ступили на остров.

Наталью Даниловну сморил сон. Проснувшись, она увидела Пищика около себя. Он жалобно просил ее съесть что-нибудь:

— Сил надо набраться, Наталья Даниловна, ведь вы же раненая!

Она о чем-то хотела спросить его и опять уснула…

Второй раз она проснулась от холода. Видимо, Пищик ждал ее пробуждения. Он сразу спросил:

— Как вы думаете, нашим уже сообщили о том, что мы здесь?

— Конечно, они знают. Люба уже отстучала.

— Почему же они не едут за нами?.. Уже ведь третьи сутки…

— Третьи сутки? Что вы?

— Третьи.

— Сколько же я сплю?

Вот когда сказалось напряжение последних дней, когда сказались эти шесть часов ожидания! Но все это было далеко, далеко…

Потянув на себя плащ-палатку, она опять засыпала. Глаза закрывались сами собой, и дрему нагонял беспрерывный шум текущей внизу реки.

И снова она проснулась ночью. Частый легкий плеск слышался неподалеку: кто-то греб к острову. Пищик со связкой гранат полз под откос.

Было слышно, как лодка, разогнавшись, врезалась в песок.

И тотчас раздался тихий голос Пищика:

— Хальт!

Щелкнул затвор, но выстрела не последовало.

«Нет, все равно не могу двинуться», — подумала Наталья Даниловна.

Потом она лежала на дне лодки. Ей было видно темное небо, тусклые и редкие звезды.

Она очнулась в землянке, на свежем сене, покрывавшем носилки. Девушка в крестьянской одежде с кобурой на поясе сидела около нее.

— Где я? — спросила Наталья Даниловна.

— У партизан, в штабе отряда. Теперь она снова стала Верой Чистяковой.

ВСТРЕЧА

Стояла та особая выжидательная напряженная тишина, которая отличает ночь в партизанском лагере, — тишина, которая каждую минуту может взорваться вспышкой ракеты, залпом.

Полковник Платонов несколько раз выходил из землянки, всматривался в темноту, еще более густую от огненной точки его папиросы, напряженно раздумывал.

Вскоре ему предстояло отправиться на ответственное задание с Верой Чистяковой. Если только она вернется. Да, если вернется…

Перед рассветом пришел начальник отряда.

— Жива? — отрывисто спросил полковник.

— Ранена и больна.

— Пойдемте! — Платонов затоптал окурок и закурил новую папиросу.

Санпункт помещался в центре лагеря. Молодой врач встретил их у входа в землянку.

Он стал было объяснять, почему осложнилась несерьезная рана…

— Простите, доктор! — Платонов, не дослушав, спустился по крутым ступеням в глубокую, в три наката, санитарную землянку.

Фонарь «летучая мышь» светил тускло. Лицо Веры казалось зеленоватым, глаза были закрыты, темные ресницы бросали на щеки густую тень. Она услышала шаги и открыла глаза. Он опустился на земляной пол у носилок.

— Здравствуйте, моя дорогая… — Голос его дрогнул.

И, чтобы смягчить его тревогу, Вера проговорила:

— Мне уже лучше. Я скоро поправлюсь.

Сейчас, когда он услышал слабый голос и рассмотрел измученное лицо, ему показалось: только теперь он по-настоящему понял, кем была для него эта женщина.

— Не было дня, чтобы я не думал о вас, Вера!

Нет, она должна понять его до конца.

— Не было минуты, чтобы я не думал о тебе, Вера…

Ему хотелось сказать, что все это долгое время он нес на себе двойную тяжесть. Он тревожился за помощника и страшился за любимую женщину. Но надо ли говорить об этом, когда она, раненая, измученная, столько выстрадавшая, лежит в этой землянке, в глухом лесу? Надо ли сейчас говорить о своей любви?

Прежняя, чуть лукавая улыбка тронула бескровные губы Веры.

— Я знаю, — сказала она, подняв глаза на Платонова, — я всё знаю…