Мир приключений, 1973. Выпуск 2 (№18)

В те же дни, что и четверка Короткова, выходят на свое восхождение и спартаковцы (Главный Домбай, по южной стене). Тоже четверкой. Капитан — Владимир Кавуненко. Обе команды в числе тридцати восьми заявленных на первенство СССР по альпинизму. И в тот час, когда бьет в стену крюк Коротков и, прежде чем загрузить его собой, пробует на звук, на рывок, на интуицию, это же проделывает и капитан главных их конкурентов на золотые медали — спартаковцев.

Альпинизм представляется многим сложенным сплошь из крупных объемов. И физических и психологических. Этакая игра атлантов. И только тому, кто лезет, позвякивая, будто цыганка монистами, всеми навешанными на пего альпинистскими причиндалами (молотки, крючья, карабины), только тому виден он расщепленным на множество микродеталей.

— Выдавай.

— Выбирай.

— Готово?

— Пошел!

— Передай крючьев потоньше. Здесь нам не светит.

— Лепестковых?

— Их.

— Цепляю на репшнур.

— Вытягиваю. Закрепи, пойду маятником.

— Готов?

— Момент! Вдруг рывок. Забью еще крюк. На всякий случай.

— Готов?

— Давай.

— Пошел.

— Выдаю.

И человек оторвался от скалы, и оттолкнулся, и взвился, и улетел. И его откачнуло обратно. И он повторил все, пока не ухватился за гранитную грань на том, на противоположном борту кулуара.[42] И то, что со стороны смотрелось бы цирковым трюком, для исполнителя, для Кавуненки то есть, было всего лишь приемом продвижения по сложному скальному рельефу “маятником”.

Так уж устроен человек, что адаптируется к тому, что считалось еще вчера невозможностью. Хотя первое, что чуть не отпугнуло навсегда от гор молодого одессита Кавуненко, прямого отношения к альпинизму не имело.

Он попал в заурядный каникулярный поход в Карпаты, И на подъеме к главной закарпатской высоте Говерле альпиниада заночевала в полузаброшенной колыбе.[43] Спали неплохо… А вот и небо за окном становится жемчужным—лимонным—рубиновым—золотым. Кавуненко босиком подбежал к окну да так и… обмер. В упор на него ощерился беззубым ртом мертвяк. Череп то есть. И в другом окне не легче — во весь квадрат белесые ребра скелетов.

— День добрый, Кавуненко! Просыпаешься, вижу, с утра пораньше: заводской гудок приучил. — Резкий, скрипучий голос начальника альпиниады, одесского инженера и бывалого альпиниста Блещунова.

— Здрасте и вам, Александр Владимирович!

Слыхал новичок Кавуненко, что на своем веку поднимал Блещунов станцию космических лучей на вершины Антикавказа, лазал к пещере Мататаш на Памире за несметными сокровищами китайских завоевателей, даже ловил галуб-явана, так и не появившегося на глаза “снежного человека”.

Блещунов поправил седой пробор, и искорки смешинок заплясали в больших зорких глазах. Он все понял.

— Догадываюсь, о чем спросить тебе охота, да? Насчет окон, да? И никакой такой здесь мистики. Очень даже просто со всеми этими хижинами дяди ТЭУ.[44] Не принимает их уважаемый дядя на свой баланс: ни трамплины здешние, ни хаты в горах. На эту колыбу базируются альпинисты Черновицкого мединститута. Фондовых стройматериалов не выделили. Вот и застеклили побитые окна отработанной рентгенопленкой. Только и всего!

Говерла станет первой его вершиной. Нижней ступенькой лестницы. И поднимется она выше облаков. И не только к рекордам спорта. Альпинизм — это и путь постижения незнаемого. Того самого, что не смогли разгадать ни Семенов-Тян-Шанский, ни Пржевальский. И не потому, что были робкого десятка. Просто не знали в их годы в России, что же это за штука такая — альпинизм, с чем его едят. Запретил же царский цензор Елагин заголовок, выговаривал редактору “Научного обозрения” Михаилу Михайловичу Филиппову: “Полагал бы, сударь мой, что столь просвещенному, как вы, писателю и ученому, не след забывать о литулатуре. А что у вас? “Высочайшая гора Эверест”. Смешно-с, коли не грустно. Даже семинаристу ведомо, что “высочайшими” могут именоваться токмо особы царской фамилии”.

На отсутствие в России альпинизма сетовал в нашем веке и Д.И.Мушкетов:[45] изучение Высокой Азии “немыслимо будет без известной альпинистической тренировки, полное отсутствие которой у русских путешественников часто пагубно отражается на успехе их начинаний и вызывало досадные, но справедливые попреки иностранцев. В этом смысле надо всячески пробуждать и поддерживать учреждение горных обществ и клубов в Туркестане, хотя бы чисто спортивно-туристического характера, ибо только при их помощи возможна будет постепенная подготовка кадров, пользуясь которыми русская наука сможет завоевать пока недоступные для нее снежные громады Туркестана”.

Не только в веке минувшем — еще в двадцатые годы нашего времени учительница Владикавказской епархиальной гимназии Преображенская олицетворяла чуть ли не весь российский альпинизм. Да где-то в заграничных Европах видпл на вершины русский политэмигрант и альпийский проводник Семеновский. И лишь в 1928 году Н.В.Крыленко с Н.П.Горбуновым приступили к планомерной осаде Памира.

А тренер Кавуненко с художником Вербовым уже на восхождении, уже соображают:

— За оставшееся светлое время дня пройти бы до той вон рыжей балды. — И оба задрали головы в сторону выпирающей из стены глыбины. — Успеть бы обработать отрезок стены до нее, завтра сможем тогда рвануть на штурм всей капеллой. (Их двойка — лишь авангард, разведка). Погода вроде бы обнадеживает.

Ниже, чем они, — базовый лагерь спартаковцев на нижней морене. Отсюда наблюдает за передовой двойкой (Кавуненко — Вербовой) Хаджи Магомедов. В нем, как краски на палитре, смешаны кровь и черты аварца с карачаевкой: монголоидно выступающие скулы, разрез глаз, смуглота кожи, по-кошачьи вкрадчивая поступь и речь. Хаджи для начала обводит взглядом весь сектор вершин, от Сулахата до Домбая:

— Порядочек, друзья, к тому же полнейший. Погода установилась, и можете поверить мне, надолго.

Магомедов вправе так решать: не одни год в спасслужбе ущелья трубит; что-что, а горы знает. Наводит бинокль на полочку, с которой пойдет наверх Кавуненко. А Володя подошел уже впритык к этому рыжему карнизу. Уперся. Теперь — известное дело — лед обкалывать, стремена для ног закреплять, на карниз вылезать, рюкзак с палаткой-памиркой, общим спальным мешком на двоих вытягивать.

В притихшем под вечер небе, словно выделенный ретушью, прорисовывался альпинист: сурик ковбойки, белила каски, отсветы заката на гроздьях стальных крючьев. “…А это что?” Кавуненко неожиданно начал спуск к Вербовому, и лагерь на морене мог только гадать: что же перерешили двое на стене?

— Имею конструктивное предложение. — Кавуненко ослабил ремешок каски, по-старшиновски натянутый под нижней губой. — Дальше пойдут двадцать метров, самых паршивых. И камни над этой балдой не поймешь, на чем только держатся. И мы с тобой на пределе. Вымотались. А за ночь мороз там все сцементирует наглухо, и мы отдохнувшие будем.

— Понял я вас. Только заночевать где? На полке? Или спуск до первой удобной площадки?

— Этого только и не хватало: высоту терять! Такое нам без надобности.

— Для ясности замнем. Стена дается и вправду не дешево. Предлагаешь сидячий бивак?

— Не пойдет и такое, Володя. Трястись всю ночь, как цуцики. Обливаться цыганским потом. Согреваться дрожамши. Кому это нужно?

— Имеются конструктивные идеи?

— Полочка, на которой стоим, только и годится под нашест для курей. Принимаем решение… Рукавицы. Айсбайли. Снег. Расширять жизненное пространство под палатку. Наращивать из снега площадку.

— Другой бы спорил. — Вербовой подвесил на крюки рюкзак. — Снег, кстати, за день стал насквозь волглый, а с закатом с морозом схватится, что твой напряженный бетон.

— Главное — надо сил наутро заиметь.

Два часа спустя… Ветер. Снежная крупка скребется по палатке. Плевать. Мы под крышей. Отблески молний на лицах. Обратно — плевать, с высокой, с гранитной, с нашей домбайской полки: у нас уже дом. Заправиться за весь день. “Альпинист лучше переест, чем недоспит”. То, что булькает поверх котелка, — супчик, что пониже — горячее второе. Много ли человеку надо? Надо вообще-то, конечно, много, но и мало лучше, чем ничего.

Человек поднимается — мир опускается. И каждому метру высоты соответствовали десятки километров далей. Восхождением ты раздвигал собственные горизонты. Многое ли видишь с днища долины? А отсюда уже можешь заглянуть по ту сторону Главного хребта, где то взбирается в гору, то спадает с нее Военно-Грузинская дорога и ты можешь откинуться на страховке от стены и сосчитать все восемнадцать серпантинов Млетского спуска и, прищурившись, увидеть что-то белое и крохотное на чем-то изумрудном и большом. Как рассыпанные на плюше рисунки. Но это баранта на альпийских лугах Хеви.

— По времени свободно уложимся в график, до темноты будем у перемычки. — Кулинич отогнул манжет. — Нет и четырех.

— Це треба еще разжуваты. — Ворожищев недоверчиво уставился в сторону Черного моря.

— Что там смущает мужика?

— На траверзе Клухора… Поглядел?.. Убедился?..

— Эта вон клякса, единственная на всем стерильной чистоты небосводе.

— Она самая. Вспомни, что тот гнилой угол — поставщик непогоды на весь Домбай.

Ворожищеву верить можно. Не из трепливых. Чутью гор обучался у самого Габриеля Хергиани. Повел он их, тогда еще совсем зелененьких, на Ушбинское плато. И на подъеме от Щурака (пика Щуровского) вдруг:

“Стой! — Закурил. Уставился на зюйд-ост-ост. — Буду думать. — II весьма решительно продел ладонь в темляк ледоруба. — Наверх не ходим, реьяти. Вниз будем ходить. Бистро давай! Бистро!”

“Прогноз же хороший, Гавриил Георгиевич!”

“Конечно, хороший. Кто говорит “нет”. Облак только плохой. Не люблю такой. Такой, как хулигани в парк культура”.

Они только еще спускались тогда по утрамбованной тысячами ног дресве Шхельдинской морены, когда их охватило сырым и склизким: вошли в туман. Струи дождя. Хлопья снега. Раскаты камнепада. Габриель увел их в самый раз…

Так Ворожищев учился у свана из Местиа тому, чему не научат никакие пособия. Но что же тревожит его сейчас?

— Идет гроза, ребята. Прямиком на нас чешет.

— М-да! На таком месте вызываешь весь огонь на себя. Стена открытая. Подставлена под молнии.

— Идем-то, в общем, с опережением графика. Запас по времени имеется.

— Темп взяли опять-таки сильный от самого от старта. Помнится, за все годы только одной группе и удалось нашу стену пройти. Вано Галустову. Силен ведь “Черный буйвол”,[46] а шел эту же стену три дня с двумя ночевками.

— У нас меньше дня на тот же отрезок.

— Решено — бивак!