Мир приключений, 1978 (№23)

Лев Минц НЕВЕДОМОЕ МИРУ ПЛЕМЯ

Может ли быть приключение более захватывающее, чем открытие и исследование «белого пятна» на карте? Неведомые земли, загадочные племена, следы исчезнувших навсегда великих культур. Но ведь «белых пятен» на Земле больше нет!

Фраза эта, на первый взгляд совершенно верная, банальна. И как каждая банальная истина — неверна. Человечество вступает в космическую эру, вся (или почти вся) территория планеты снята на пленку со спутников — где же место для неизведанного? Но вот в 1963 году геологическая экспедиция в глубине Австралии открывает первобытное племя биндибу, а племя биндибу с удивлением узнает, что существуют люди, внешний вид которых, одежда и привычки непонятны и загадочны. В 1965 году строители коммуникаций в районе новой бразильской столицы натыкаются на индейские племена, не подозревающие даже о существовании Бразилии, бразильцев и вообще XX века (правда, им иногда, хотя и не так часто приходилось видеть самолеты в небе над своим стойбищем).

Каждый раз эта встреча каменного века с двадцатым проходит по-разному, но каждый раз она порождает трудности и проблемы, конкретные проблемы и проблемы общие, закономерные.

Но, пожалуй, никогда еще эти закономерности не удавалось проследить в таком, так сказать, «химически чистом» виде, как с того времени, когда в 1971 году мир узнал о тасадай-манубе…

Первым человеком, который встретил тасадай-манубе, был охотник из племени манобо-блит.

Обилие малопонятных слов в этой фразе требует разъяснения. Племя манобо-блит живет в южной части филиппинского острова Минданао. Тасадай-манубе — тоже племя, обитающее на том же острове в дождевых лесах, покрывающих склоны хребта Тасадай. Если посмотреть на карту острова Минданао, то между местами обитания обоих племен расстояние совсем незначительное. Однако оно вмещает и горные ущелья, и непроходимые леса, и стремительные реки. Но не только они обычно разделяют два племени-соседа. У здешних племен не принято охотиться в тех местах, где живут чужие люди. Незримые границы между племенами все четко знают.

Но о том, что племя тасадай-манубе вообще существует, не знал никто: ни чиновники из Панамина (филиппинского агентства по делам национальных меньшинств), ни власти провинции Котабато, ни люди из соседнего племени манобо-блит.

Встреча произошла в 1966 году, когда забравшийся глубоко в джунгли охотник набрел на стоянку людей, говоривших на неизвестном ему языке.

Люди эти — невысокие, со светло-шоколадной кожей и волнистыми волосами, в большинстве своем не носили никакой одежды. У них не было домов, и вся стоянка состояла из десятка шалашей да общего костра.

Когда в июле 1971 года в деревню племени манобо-блит попал антрополог Мануэль Элисальде, руководитель Панамина, охотник рассказал ему о странной встрече.

— Вам это будет интересно, — говорил он, — совершеннейшие дикари, не знают даже, что такое табак.

…Дорога по земле заняла бы слишком много времени. Вызвали вертолет…

Элисальде так рассказывает о своем путешествии к неожиданно найденному племени.

«…Наш вертолет промчался над мягко всхолмленной долиной и круто свернул к горе, поросшей темно-зеленым дождевым лесом. Эти джунгли пожалуй, самые непроходимые на Филиппинах — сплошь покрывают склоны гор, вершины же их окутаны мглой и туманом. Где-то здесь, среди невероятно густых зарослей, бог знает сколько веков живет в абсолютной изоляции неизвестное миру племя.

Вертолет летит над склоном, где люди племени манобо-блит недавно начали вырубать и выжигать джунгли под свои поля. Мы наметили посадочную площадку — расчищенный участок на опушке леса. Отсюда недалеко до самого последнего поля манобо-блит. Двое из наших помощников, уроженцев этих краев, пришли сюда неделю назад, чтобы подготовить нашу встречу с таинственными лесными людьми. Поэтому мы точно знали, что внизу нас ждут двое: веселый парень Флуди из племени т'боли и Дафал, тот самый охотник из племени манобо-блит, который первым поведал миру о таинственных жителях леса.

Дафал сам по себе заслуживает отдельного рассказа. Он долговяз, скуласт, с птичьим носом. Соплеменники называют его «человеком, который ходит по лесу, как ветер». Дафал — отличный охотник, лучший в племени. Он обычно забирается глубоко в джунгли, ставит там бамбуковые силки — балатик, охотится на обезьян, ящериц, диких кабанов, оленей, а также собирает редкие коренья и травы для лекаря племени убу, откуда родом его жена.

Во время одной из охотничьих вылазок, примерно лет пять назад (сколько точно — Дафал сказать не может, у него вечные нелады с определением времени), Дафал наткнулся на лесных людей. Заметив его, люди остолбенели на мгновение и тут же пустились наутек, а он кинулся за ними, непрерывно крича: «Вернитесь! Я — друг! Я не причиню вам зла! Вернитесь! Я — друг!» Перепуганные люди наконец остановились, и Дафал попытался убедить их в своих дружеских чувствах. Во время следующих встреч он приносил им куски металла и ткани, луки, стрелы, серьги — все вещи, которых они до того и в глаза не видели.

Следует признать, что роль Дафала в жизни лесного племени еще ждет своей оценки. Пока же отметим, что, по словам Дафала, он встречал лесных людей за последние пять лет всего лишь раз десять, всякий раз принося им самые разные вещи, вроде примитивнейшего музыкального инструмента из железа — варгана или кремневой зажигалки. Благодарные лесные люди всегда были гостеприимны, мало того, они помогали ему ставить силки и собирать добычу.

Мы выпрыгнули из кабины и двинулись к Флуди, махавшему нам рукой с дальнего конца площадки. Еще мотор вертолета дробил тишину, а поднятый винтом поток воздуха бешено хлестал по высокой траве и листьям деревьев, когда стали появляться они. Шесть мужчин, одетых в эфемерные набедренные повязки — из кусков ткани, из листьев пальмы или травянистой орхидеи, несмело двигались к нам из чащи. Их кожа была янтарного цвета, светлее, чем у большинства племен на Минданао, волосы — волнистые и длинные, а тела гибкие и мускулистые. Они дрожали от ужаса, а один из них был явно близок к потере сознания.

Сам вид удивительного предмета, с грохотом и воем спустившегося с неба, и мы, и наша одежда, и разные вещи, что явились с нами, — все должно было наполнить их смертельным ужасом, но, как выяснилось, Дафал сумел придать встрече совсем иной смысл. Наш друг охотник слышал от лесных людей легенды о неком добром существе, которое должно однажды сойти с неба. Имя ему — Дивата, и, судя по всему, он немногим отличается от других своих собратьев — божественных мессий соседних племен. Сообразительный Дафал сказал своим друзьям, что на расчищенной площадке они встретят Дивату!

Я шагнул к стоявшему впереди всех мужчине. Тот трясся как в лихорадке. Я похлопал человека по спине и обнял его. Он судорожно обхватил меня руками. Остальные слегка придвинулись — настороженные, дрожащие, но, по крайней мере, укротившие на время страх.

Я заговорил как можно мягче. Как и следовало ожидать — ни намека на понимание. Дафал тоже стал что-то говорить им, но быстро выяснилось, что его возможности коммуникации крайне ограниченны.

Замечу, что мы не сразу осознали тот факт, что на наших глазах происходит единственный в своем роде опыт — явление перед лесными людьми божества. Насколько мы могли понять, каждый из них утверждал и настаивал на том, что Дафал — единственный человек, живущий за пределами леса. Дафал, который одарил их разрозненными крохами знания. Дафал, который пришел и продвинул их сразу на тысячи лет вперед.

Мы дали им ножи, боло [14], бусы, три зеркальца, фонарь и разные съестные припасы. Они приняли подарки, не выразив при этом никаких чувств. Мы дали еще мужчинам соли и сахару. Таких вещей они отродясь не видели, и мы заставили их попробовать и то и другое. Они подчинились, хотя, похоже, были убеждены, что все это яд. Попробовав, они немедленно выплюнули их.

Сигареты и табак — предметы первой необходимости у окрестных племен были им также неизвестны, они даже не знали, что с этими вещами делать. Мы все пытались узнать, не нужно ли им чего, в чем они нуждаются, чего бы хотели. Их ответ — если мы только правильно поняли то, что они говорили, гласил: «У нас есть всё, что нам нужно, но мы всё равно были так рады встретиться с Диватой!»

Мы вернулись через неделю. Вертолет сделал над площадкой несколько кругов, чтобы лесные люди заметили нас. На этот раз с экспедицией была Игна, круглолицая веселая женщина из племени манобо-блит, известная своими лингвистическими талантами. И хотя Игне удалось разобрать куда менее половины того, что говорили лесные люди, в стене непонимания была пробита немалая брешь.

Нам удалось выяснить, что изучаемые нами люди называют себя тасадай-манубе. Это имя, объяснили они, оставили им предки, а те, в свою очередь, получили его во сне от существа, которое повелевает лесом. Почти всё, что тасадай знают, досталось им от предков, души которых живут на верхушках деревьев. До сего времени тасадай думали, что этими верхушками и кончается мир. Они рассказали нам, что никогда еще не выходили из своего леса и даже не подозревали, что могут существовать такие штуки, как вот эта расчищенная в лесу площадка.

Тринадцати из двадцати четырех тасадай, которые пришли на встречу, было лет по десять — плюс-минус два-три года, потому что точно установить возраст людей тасадай оказалось невозможным. У них нет ни малейшего представления о таких понятиях, как месяц или год, и очень слабое — о временах года. Среди детей было девять мальчиков и четыре девочки, что, несомненно, уже в самом недалеком будущем угрожает им нарушением демографического баланса племени. Любопытно, что, несмотря на недостаток женщин, в племени нет полиандрии [15].

Насколько мы смогли понять, по каким-то причинам люди тасадай много веков назад оказались отрезанными в своем лесу от всего мира. По оценке профессора лингвистики Теодоро А. Льямсона, прилетевшего с нами, язык тасадай явно относится к малайско-полинезийской группе, однако по меньшей мере тысячу лет он как диалект развивался изолированно. Роберт Фокс, американский антрополог и член нашей группы, исследовав орудия тасадай, считает, что изоляция наступила еще раньше — от полутора до двух тысяч лет назад, в период позднего неолита.

От площадки, где приземлился наш вертолет, хозяева повели нас сквозь густые заросли деревьев, лиан, папоротников, корней, где мы с трудом сохраняли равновесие на скользкой, сырой земле. У ручья, наконец, остановились передохнуть, и наши хозяева развели костер. Они добывали огонь трением двух кусочков дерева! Фокс воскликнул: «Господи боже! Да посмотрите же только! Видел ли кто-нибудь из вас нечто подобное?!» Он поднял какой-то тасадайский инструмент — нечто вроде топора, сделанного из небольшого, с куриное яйцо, камня, привязанного гибким камышом к ратановой рукоятке. «Да ведь это чистейший неолит!»

Кроме топора, который так обрадовал Фокса, у тасадай есть и другие каменные орудия. Камень и бамбук — основные их инструменты. Камнем они вырезают и затачивают куски бамбука; из кусков бамбука делают острые ножи и сверла.

Тасадай обладают необычайно острым чувством связи с окружающей их средой. Они живут в удивительной гармонии с лесом, не пытаясь нарушить в свою пользу достигнутого равновесия. Тасадай никогда не возделывали землю и не приручали животных, они всегда были собирателями пищи, которую дает лес. В поисках съедобных корней и ягод они неустанно бродят по лесу, не задерживаясь нигде подолгу. Но при этом есть в лесу место, которое тасадай называют «особым местом». Оно спряталось в горных дебрях на высоте полутора тысяч метров. Как говорят тасадай: «Там вода течет с гор, там тепло и тихо». Сами мы стали называть это место «Потерянной долиной» [16], хотя, скорее, оно больше походит на каньон между двумя хребтами. Тасадай очень любят эту долину и стараются не уходить от нее слишком далеко.

Свою пищу из корней и ягод тасадай разнообразят, ловя руками рыбу в ручьях. Домов они не строят, а от непогоды прячутся под естественными навесами в скалах или под опорными корнями гигантских деревьев.

У тасадай приятная внешность; ростом они невелики — метра полтора, чуть пониже среднего филиппинца. У них овальные, довольно широкие лица с четкими чертами. Они вечно жуют бетель (точно так же, как большинство племен Минданао), и оттого губы и зубы их всегда красны. Зубы лесных людей подпилены чуть ли не до десен, и каждому придан вид клыка: тут, очевидно, тасадай подражают животным. Врач нашей экспедиции Сатурнино Ребонг, проведя предварительные наблюдения, сделал вывод, что тасадай — народ физически здоровый (единственное, что их мучит, — кожные болезни). Однако, судя по тому, что самым старым мужчине и женщине в племени что-то около сорока, жизнь их коротка.

Тасадай очень ласковы друг с другом: то и дело видишь, как они обнюхивают друг друга — это заменяет у них поцелуи. Они научились жить в гармонии и согласии не только с природой, но и между собой. Между людьми племени тасадай вообще не бывает конфликтов — во всяком случае, в нашем смысле слова. Насколько мы смогли установить, у них даже не существует слова, обозначающего „войну“ или „борьбу“. Один из них сказал нам, что, до тех пор пока Дафал не научил их ставить силки, самое большое животное, на которое они охотились, была лягушка. К диким свиньям и оленям они относились почти как к друзьям. И это, пожалуй, самое трогательное из того, что нам удалось подметить у затерянного в лесах племени. (Это явно противоречит утверждению большинства религий об изначальности греха: человек-де в основе своей плох и грешен и посему должен посвятить свою жизнь искуплению грехов.) Если у одного из людей в племени нет пищи, значит, другие тоже не едят. Когда мы дали им боло, каждый мужчина взял себе по шару. Остался лишний шар, но никто не захотел его брать…»

…Через некоторое время вертолеты забрали всех посторонних. В лесу остались люди тасадай-манубе и несколько ученых, людей из того далекого и непонятного для тасадай-манубе мира, с которым им отныне придется сосуществовать.

Сосуществовать… Но как именно сосуществовать? Однозначного ответа на этот вопрос не мог дать ни доктор Элисальде, ни возглавляемый им Панамин.

Основное назначение Панамина — «содействие развитию национальных меньшинств»; так, по крайней мере, это формулируется официально. К сожалению, задача поставлена очень общо. Особенно в применении к пестрой этнической мозаике Филиппинских островов, где название «национальные меньшинства» объединяет и крестьян биколов и пангасинан, и охотников игорротов и аэта [17], и — теперь — первобытное племя тасадай-манубе…

…Больше года прошло с того времени, когда страницы печати всего мира облетела весть: в непроходимых горных джунглях филиппинского острова Минданао обнаружено самое отсталое на Земле племя.

По мнению специалистов, занимавшихся языком тасадай-манубе, племя прожило в изоляции от остального мира от пятисот до тысячи лет. Этим вопросом занимались именно лингвисты, потому что язык племени относится к той же малайско-полинезийской языковой группе, что и наречия других племен острова, и изменения в словарном запасе могли показать, с какого времени языки начали развиваться отдельно.

Жили тасадай-манубе отдельно тысячу лет или «всего» пятьсот — в любом случае эти цифры не сопоставимы с цифрой «один»: один год. Ибо этот год настолько отличался от предшествующих ему сотен лет, что на весах истории мог бы их перевесить.

Каковы же изменения, происшедшие за этот год в жизни затерянного в джунглях племени?

Немедленное воссоединение племени тасадай-манубе с остальной семьей человеческой могло бы закончиться для племени катастрофой. Тому в этнографии мы сыщем множество примеров; достаточно вспомнить южноамериканских индейцев, австралийских аборигенов, влачащих более чем жалкое существование в слепленных из хлама хижинах за окраинами больших городов. Потому и было — по рекомендации открывателя тасадай-манубе доктора Мануэля Элисальде — принято решение об объявлении района, где живет племя, заповедником. Это означает, что никому не дано право вступать в контакты с людьми джунглей иначе, чем под контролем специалистов из Президентского совета по делам национальных меньшинств, того самого Панамина, которым руководит Мануэль Элисальде. Сам Элисальде пишет: «Разве смогут теперь тасадай остаться в спокойном одиночестве? Все ближе продвигаются к их „дому“ лесоразработки, совсем рядом уже рубят и выжигают под поля джунгли соседние племена. Мы убеждены, что скоро — это вопрос не лет, а месяцев — в лес придут люди, куда менее дружественные, чем мы. Лес в опасности, и не случайно мы начали с того, что стараемся убедить правительство, чтобы оно объявило лес заповедником. Конечно, ученые хотят изучить племя тасадай. И я в их числе. Но прежде всего надо защитить племя от возможных бед, а уж потом можно подумать и о науке».

Чтобы читателю стало яснее, почему новооткрытое племя необходимо оберегать от любых неконтролируемых контактов, мы расскажем вкратце о последствиях такого контакта. Дело, правда, было с другим племенем и в другой части света, но не это суть важно, ибо в принципе разница невелика: первобытное племя и неподготовленный «пришелец» из далекого и чуждого мира — в отличие от доктора Элисальде, который готовился к своему приключению всей своей жизнью и работой ученого-этнографа.

…"Мне, наверное, не следовало отправляться к вайке, живущим на реке Риу-Матураса, притоке Риу-Негру на севере Бразилии», — пишет американский путешественник-любитель Фрэнк Саласар.

«Как-то я нанялся коллектором в антропологическую экспедицию, отправляющуюся в Гватемалу. Мы изучали быт индейцев в джунглях, делали антропометрические обмеры.

Потом было еще несколько таких же путешествий.

Короче говоря, не получив сколь бы то ни было серьезной подготовки, я, что называется, „поднахватался“. И все время мне очень хотелось попасть к настоящим „диким“ индейцам.

Скопив некоторую сумму, я вознамерился добраться до племени вайка. Добраться… Что дальше, я толком не знал и полагался на течение событий.

Если бы я мог представить, какие это будут события!..

Не могу сказать, что вайка приняли меня чересчур радушно. Но всё же они позволили мне остаться пожить в их деревне. Позволение стоило мне груды бус, зеркалец, ножей. Вождю я преподнес мачете. Что бы я ни просил у вайка — позировать перед моим фотоаппаратом, показать, как стреляют из лука, и тому подобное, — все это требовало очередных даров из моих запасов…»

Скоро в деревне не осталось человека, который не мог бы похвастаться каким-нибудь медным, железным, стеклянным или пластмассовым предметом.

Один из индейцев — молодой мужчина по имени Камбои — выпросил у Саласара часы. Он чаще других бывал у американца, и между ними возникло что-то вроде дружбы. Увы, только вроде, ибо Камбои относился к Саласару корыстно, видя в нем неиссякаемый источник подарков. Да и Саласар относился к нему не иначе: за побрякушки Камбои приносил разные предметы индейской утвари.

В общем-то, дилетанту довольно скоро надоела жизнь среди вайка, и он стал собираться в обратный путь. Оставалось одно: сфотографировать индейца-охотника в джунглях.

Саласар пошел к Камбои.

Несмотря на то что индейцы редко охотятся в одиночку, удалось уговорить Камбои. Конечно, не обошлось без взятки, этого постоянного стимулятора «дружбы». Он захватил с собой лук, колчан с отравленными стрелами и небольшой кошель с едой. Американец взял пистолет, банку сардин и пригоршню галет.

Без труда он шел за Камбои по лесной тропе: тот продвигался не так быстро, как путешественник ожидал. Движения Камбои были бесшумны и плавны, он едва касался земли. Солнечные лучи, пробившиеся сквозь густую листву, обливали его тело ровным матовым блеском. Вдруг яркий свет резанул глаза, потом это повторилось еще несколько раз… «Я не мог понять, откуда исходил этот свет, пока не заметил на руке Камбои золотые часы, мой первый подарок. Через некоторое время начал греметь мешок с моими подарками, который Камбои не захотел оставить дома и прикрепил к своему поясу. Сперва он придерживал мешок руками, но это, видно, ему надоело, и мешок гремел отчаянно».

В том месте, куда они отправились, дичь была необычайно редка. Один раз только набрели на недоеденного зверька размером с кролика — остатки обеда ягуара или оцелота.

«Друзья» остановились, чтобы перекусить.

Белый достал из кармана сардины. Камбои внимательно следил за тем, с какой легкостью консервный нож сворачивал крышку с банки, обнажая плавающих в масле рыбок. Он протянул руку: «Дай!»

Весь завтрак Камбои провел в задумчивости. Губы его шевелились, образуя беззвучные слова. Он облизал пальцы и посмотрел на часы, послушал, как они тикают, и потом долго смотрел на бегающую по циферблату секундную стрелку.

Он сидел на корточках в растерянности, оружие его в беспорядке валялось по траве, а ум боролся со странными новыми мыслями: «Почему тикают часы? Много ли растет в джунглях белого человека этих маленьких коробочек с рыбками внутри?»

Эксперимент провалился: не было уже прежнего Камбои, полноправного властелина джунглей. Он не стал человеком мира белых и не мог им стать, но уже не был и хозяином своего мира.

Это был уставший индеец. Его тело было обременено ненужными мелочами, голова переполнена мыслями о подарках, об огненной трубке, которая, может быть, перейдет к нему от белого вождя, об алюминиевой кастрюле, которую он постарается выменять у своего соседа, о зеркальце, которое он спрятал в надежном месте. («Надежно ли оно? Вдруг чужой человек любуется своим отражением именно в этот момент?»)

Камбои успел выучиться жадности, обману и подозрительности.

…Возвращались по другой тропинке. Камбои осторожно раздвигал ветки деревьев, лук его был натянут.

Вайка никогда не возвращаются с охоты с пустыми руками. А Камбои был прекрасным охотником. Он оставил надежду подстрелить крупную дичь и стал выслеживать мелкую. Он убил двух диких индеек и обезьянку и, связав их за ноги, перекинул добычу через плечо.

Шаг его был легким и быстрым. Он на время забыл чудеса другого, непонятного мира. Он снова стал самим собой (по крайней мере, так показалось белому наблюдателю), снова стал главой семьи, индейцем-вайка, который возвращается с охоты домой и несет своей жене и детям свежее мясо.

«Но как я ни старался, — пишет Саласар, — сохранить в памяти Камбои таким, каким я видел его в этот день, — свободного индейца, живущего в бесконечном мире джунглей, образ его не удерживался в моем сознании…»

Так вот, чтобы подобные вещи не произошли с тасадай-манубе, и намерен доктор Элисальде защищать неведомое еще не так давно миру племя.

Тем не менее за прошедшие полтора года гостями племени побывали несколько групп журналистов и антропологов. И даже эти короткие визиты оставили в жизни племени свои следы. Так, необычайно понравились тасадаям консервные банки. Именно сами банки, а не их содержимое. Тасадай-манубе расплющивают банки камнями и складывают пластины в специально отведенное место. Из них делают потом наконечники для палок, которыми выкапывают съедобные корни, или острия для ловушек — самострелов на мелкую дичь. Впрочем, тасадай-манубе ничего не имеют против консервов, едят их с удовольствием, но относятся к консервам несерьезно. Это, мол, вкусно и сытно, но с настоящей едой несравнимо.

А настоящая еда тасадай-манубе почти не изменилась. Весь этот скудный рацион может уместиться на снимке: корни, водяные луковицы, лягушки. Еще сюда надо добавить мелких пресноводных крабов, ракушки и время от времени небольшую обезьяну или мелкого кабана. Последние два блюда появились в тасадайском меню совсем недавно: еще до прихода Элисальде, после встречи тасадаев с охотником Дафалом из племени манобо-блит. Он научил их ставить силки и мастерить самострелы.

Врачи, осматривавшие тасадаев, предположили, что вымирание племени (у тасадай-манубе очень мало детей) связано со скудным и крайне однообразным питанием. Как быть? Привозить пищу и раздавать ее? Но это привело бы к новым проблемам: тасадай-манубе прекратили бы нормальный для них образ жизни. Доктор Элисальде решил действовать иначе. Тасадаям понравился рис, значит, нужно попробовать научить их его выращивать. Нескольких мужчин из леса отвезли в деревню племени манобо-блит. Манобо-блит выращивают рис самым примитивным и, по мнению ученых, вполне для тасадай-манубе доступным способом: выжигают участок леса и несколько лет используют удобренную золой почву.

Тасадай-манубе внимательно знакомились с жизнью и работой манобо-блит. Но они не могли взять в толк: зачем зарывать в землю зерно, которое можно съесть? Зачем нужно столько трудиться и ждать, когда можно накопать в лесу съедобных корней, которые совсем не хуже риса?

Некоторое изменение претерпела одежда тасадай-манубе (если можно назвать одеждой ее отсутствие). Сейчас все взрослые в племени хоть чем-то прикрывают тело, по крайней мере, при встречах с посторонними людьми. В остальном материальная культура племени не изменилась. Тасадай-манубе с интересом могли смотреть на различные забавные и непонятные предметы, которых у пришельцев полно, но не выражали при этом ни малейшего желания обладать этими «штучками». Пока еще неясно, почему тасадай-манубе ведут себя таким (сильно отличным от других примитивных племен) образом, скорее всего, тасадай-манубе не привыкли к мысли, что странные, прилетающие на ревущих железных птицах могущественные существа всего лишь люди, как и они сами. А если это не люди, а боги, то у них свои вещи, «божеские», и людям нечего их желать.

Язык тасадай-манубе пока не обогатился новыми словами. Неизвестно, как они обозначают понятия «вертолет», «консервная банка», «рис». Вероятно, прибегают пока к описательному методу: «то, что летит и шумит», к примеру. В общем, новых понятий пока не так много, поэтому еще можно обходиться без новых слов.

Что будет дальше? Этот вопрос тревожит специалистов.

Большинство из них склоняется к мысли, что нужно медленно «выводить» тасадай-манубе на уровень хотя бы самых отсталых племен острова Минданао. Для тасадай-манубе это, конечно, было бы немыслимым шагом вперед. Постепенно сравнявшись с соседями, тасадай-манубе смогут развиваться вместе с другими племенами. Может быть, это позволит решить брачную проблему племени, где мужчин больше, чем женщин? Возьмите, к примеру, племя т'боли. Они ведь живут рядом…

Они действительно рядом: час полета на вертолете, и из района, где проживают тасадай-манубе, можно попасть в деревни племени т'боли. Но если в вашем распоряжении нет вертолета, если вы можете положиться лишь на собственную пару ног, — вы доберетесь за месяц. Может быть.

А если вообще не знать, что у вас есть соседи, вы не доберетесь до них никогда.

В Маниле, филиппинской столице, обычно называют остров Минданао «диким-диким Югом». И верно: до самого недавнего времени народы, населяющие горные районы острова, были напрочь изолированы от экономических и культурных центров Филиппин. А это не могло не отразиться на уровне их развития. Внешний мир представал пред ними в образе миссионера, чиновника, прибывшего переписать население и установить налоги, торговца, втридорога продавшего всякие нужные вещи, сделанные в далеких от гор Минданао местах. После войны с целью поднять культурный уровень Юга, а заодно и «разгрузить» перенаселенные места правительство стало поощрять переселенцев: ведь если на Лусоне, самом развитом из Филиппинских островов, плотность населения достигает трехсот пятидесяти человек на квадратный километр, то на Минданао на том же километре живет едва один человек. При всем уважении к статистике следует оговорить, что излюбленные ею средние цифры хороши на бумаге, а в действительности люди населяют не весь остров, а лишь удобные для жизни прибрежные и равнинные места; в горном тропическом лесу можно бродить месяцами, не встретив живой души. Переселенцы старались занять именно эти удобные места. Начались конфликты, вскоре горцы познакомились с солдатами, которые защищали христиан-переселенцев [18].

Так возникла между коренным населением и пришельцами глухая стена взаимных обид, вражды и ненависти. Всё это отнюдь не помогало основной задаче: поднять культурный уровень Юга. И все же, когда появилась на Минданао промышленность, выросли города, пролегли во внутренние районы дороги, горцы стали понемногу втягиваться в общее развитие страны.

…Когда на карте острова Минданао — даже самой подробной — точками или квадратиками обозначены поселения горцев — барриос, не следует слишком доверять этим значкам. Дело в том, что каждые два-три года горцы переносят свои деревни: поле истощилось, или, как считают люди племени т'боли, «душа риса» ушла из земли и поселилась в новом месте. Надо это место найти. Шаман-дугуни с несколькими помощниками уходит искать участок для нового поля.

«Душа риса», как известно, любит более-менее ровные участки, поросшие деревьями, не слишком толстыми и не слишком тонкими, покрытые высокой травой. Найдя участок, дугуни и его помощники проверяют его: привязывают к колышку поросенка, а сами уходят подальше. Если поросенок за ночь исчез, все в порядке, «душа риса» согласна послужить людям племени т'боли еще года два-три, пока вновь ей не надоест и вновь не переберется она на новый участок. Но и люди за то обязаны хорошо ее поить водой, кормить золой, а по праздникам — и кровью поросят и кур. Да и замерзла «душа риса» в земле хорошо бы погреться! Чтобы согреть ее, мужчины устраивают пожар: выжигают выбранный участок; потом поят «душу»: проводят каналы.

В день посева выстраиваются мужчины длинной шеренгой. У каждого в руках заостренный кол. Шаг вперед — кол выдернут, а там, где он вонзился, осталась воронкообразная ямка, снова шаг, и так до тех пор, пока не покроется ямками все поле. Следом за мужчинами идут женщины и дети. В каждую ямку кладут зерна; ловким движением пятки засыпают ямку. (Кстати, все эти процедуры с согреванием и кормлением «души риса» в науке называются подсечно-огневым земледелием.)

Дальше уже рисом будут заниматься женщины. Мужская работа окончена, но когда женщины начнут полоть рис, их мужья и отцы придут на поле с тростниковыми флейтами и барабанами, сядут по краям поля и приятной быстрой музыкой будут, подбадривать женщин. (Следует признать, что тут горцы Минданао обогнали Европу, где лишь в самые последние годы специалисты по научной организации труда додумались до того, что веселая музыка помогает ускорить темп работы.)

Рисовое поле обрабатывают сообща: выжигают кустарник, вырубают деревья, а дальше каждая семья занимается своим участком сама. И урожай у каждой семьи разный — где больше работников, где меньше, где инвентарь получше; кое у кого есть и рабы, которые ухаживают за посевами, стерегут урожай от птиц и животных. Рабство у горцев на Минданао патриархальное, попадают в него обычно за долги, и раб может всегда выкупиться, но тем не менее оно существует, ибо у т'боли есть богатые и бедные, есть люди, с трудом дотягивающие до урожая, и есть люди, амбары которых ломятся от риса, бататов, таро.

Как тут не вспомнить тасадай-манубе, которые немедленно делят поровну все, чем завладеют! (И вот вам один из вопросов, мучающих филиппинских этнографов: должны ли тасадай-манубе научиться стяжательству и познать собственность? Некоторые считают, что обязательно должны, ибо без этого они останутся невосприимчивыми к новому. Другие же этнографы полагают, что развитие затерянного племени может пойти и иным путем.)

У риса одна душа, считают люди т'боли. И у каждого дерева есть душа, и у реки, и у камня, и у кошки, и у меча. А вот у человека — две души, правая и левая. Правая душа всегда находится при нем (ну разве что ночью может отправиться на прогулку), а левая большую часть времени странствует. Когда же человек умирает, правая душа становится духом — покровителем рода; левая же — злым духом или тигром. Иногда такой тигр может превратиться в человека, чтобы коварно вредить людям. Но его очень легко опознать: у него ровные белые зубы. Настоящие же люди подпиливают себе зубы и покрывают их черным лаком.

Когда к горцам приходят миссионеры, говорят непонятные вещи и вмешиваются в жизнь, все видят их звериные белые зубы, каждому т'боли ясно — это «левые души». Их деятельность заранее обречена на провал. Хорошо еще, если их не убьют, а просто изгонят из деревни под уханье барабанов и заклинания дугуни.

Неожиданный успех имел в горах Минданао манильский монах Педро Вирай. Причина была проста: у проповедника почти все зубы были золотыми (не удержался святой отец от мирской суетности и, вместо того чтобы вставить «почти настоящую» пластмассовую челюсть, украсил рот презренным металлом!). Хотя т'боли и поняли, что у человека таких зубов быть не может, но уж если это дух, то дух какого-нибудь умершего шамана или вождя. И они покорно и быстро выполнили все, что требовал «золотозубый дух». И так же быстро забыли всё, чему он учил, стоило лишь ему покинуть горы. Но зато в хижине шамана, помимо старых идолов, появилось несколько икон и статуэток католических святых…

Чему же могут научиться тасадай-манубе у своих соседей? Многому — ибо т'боли искусные земледельцы, хорошие кузнецы и ткачи, они строят удобные дома и проводят воду на свои рисовые поля. И притом всё это на столь низком, примитивном уровне, что не требует какого-то предварительного большого запаса культуры для освоения. Вопрос в другом: как объяснить тасадай-манубе, что им надо учиться у соседей? То, что научиться они способны, сомнений не вызывает. Освоили же они ловушки и капканы, делать которые научил их «первооткрыватель» Дафал, охотник из племени манобо-блит.

Но как вы объясните людям, что им надо научиться обрабатывать землю, сажать рис? Ведь рис для тасадай-манубе в отличие от т'боли, манобо-блит, тирураев, таганаоло вовсе не предмет первой необходимости. Было такое предложение: разбросать в местах обитания тасадай-манубе семена дикорастущего риса: рис прорастет, тасадаи на него наткнутся, соберут, он им — конечно же! — понравится, и они захотят его постоянно иметь на своем столе (мы хотели сказать — на банановом листе, заменяющем стол). Эта теория вряд ли выдержала бы проверку практикой. Ибо одно дело научиться есть рис, а другое — захотеть его выращивать. Филиппинская пословица не зря утверждает, что «все любят рис на столе, но не все на поле».

…Ушла с поля «душа риса», и отправились на ее поиски шаман с помощниками. Глубже и глубже уходят они в горные джунгли, совсем уже близко к не тронутому людьми и временем лесу, где бродят тасадай-манубе. И может быть, несмотря на старания этнографов, очень скоро состоится встреча соседей.

Ведь тасадай-манубе и т'боли рядом; между ними — час полета на вертолете. И тысяча лет…

«Очевидно», «может быть», «вероятно» — те выражения, которые можно употреблять, говоря о будущем племени тасадай-манубе. Ибо будущее это туманно и неясно…