Мир тесен

I

Поезд ушёл из Москвы около полуночи.

Соседи по купе не понравились Славе. Старший из них, красивый рослый мужчина лет тридцати, два раза назвал его «солдатиком», а младший, щуплый невысокий юноша с чёрной, словно приклеенной бородой, показался ему пижоном.

Как только проводница отобрала билеты и принесла постель, все трое улеглись спать.

Слушая гул колёс, Слава думал о доме. «Слава, — писала ему мама в последнем письме, — не дождусь тебя, Славочка…» Он спешил. Он считал часы, минуты, секунды и выходило, что ехать до родного дома оставалось две тысячи минут, или сто двадцать тысяч секунд.

«Другим попадаются в попутчицы симпатичные девчонки, а мне всегда или мужики, или старухи», — огорчённо подумал Слава, повернулся лицом к перегородке и уснул крепким солдатским сном.

Проснувшись поутру, он взглянул на часы и засмеялся: пятьсот минут кануло в прошлое! За окном плыла ослепительно белая, тепло укрытая снегом, неоглядная степь. Тонко пахло лимоном. Славины попутчики пили чай.

— Вставайте, — дружелюбно улыбнулся бородач.

Умываясь, Слава с неудовольствием поглядывал в зеркало. Ему всегда казалось, что он некрасив: «Уши, как у осла, лоб низкий, глаза непонятного цвета». Слава сильно преувеличивал. Уши у него были чуть больше обыкновенных; глаза серо-зелёные, миндалевидные; лоб высокий, чистый; зубы ровные, белые. Если ещё добавить, что от всего облика Славы веяло юношеской чистотой и здоровьем, то следует сказать, что он зря расстраивался и наговаривал на себя.

Слава вернулся в купе румяный, бодрый, казалось, каждая кровинка его молодого сильного тела пробудилась от сна навстречу солнечному мартовскому утру.

— Как у нас говорят: «Биринжи инсана к «айдади»[1], — сказал бородач, пододвигая Славе стакан круто заваренного горячего чая в мельхиоровом подстаканнике.

— Икинджи жана файдади[2], — подхватил Слава, и оба рассмеялись. — Вы азербайджанец?

— Нет. Просто знаю азербайджанский. Я дагестанец.

— Земляки. Будем знакомы: Слава!

— Сергей Алимович! — назвался бородатый юноша, пожимая Славину руку.

— Я тоже ваш земляк, меня зовут Борисом, — устало улыбнувшись, представился старший. — Садись сюда, отец, здесь удобней, — сказал он Славе, уступая место за столиком, — вот колбаса, сыр нажимай, не стесняйся. В отпуск?

— Нет, совсем. Демобилизовался.

— Ну! По такому поводу и хлопнуть не грех. Может, коньячку? У меня есть.

— Спасибо, — покраснел Слава, — я не пью.

— Ну и вымотался я в этой Москве, до чёртиков!

— В командировке были? — спросил Сергей Алимович.

— Что-то в этом роде. Диссертацию защищал.

— О-о! — протянул Сергей Алимович, и Слава отметил, что в его маленьких, близко посаженных карих глазах невольно засветился огонёк восхищения. — А я был в Ленинграде, в нашем НИИ, возил образцы бетона.

— Ты где работаешь?

— В горах, на строительстве гидростанции.

— Лаборантом?

— Что-то в этом роде, — сдерживая улыбку, сказал Сергей Алимович, — начальником экспериментальных работ строительства.

— A-а! Интересно. Ваша газетка? — Борис взял со столика многотиражку.

— Наша.

«Гидростроевец» — прочитал Слава название газеты.

Борис развернул её, пробежал глазами, зевнул:

— Ночью плохо спал, в голове туман, лучше ещё придавить.

— Вы что окончили? — поинтересовался у Сергея Алимовича Слава.

— Бакинский политехнический, строительный факультет.

— Давно?

— В прошлом году. Мне уже двадцать три.

«Всего на год старше, а уже инженер, а я…» Славу очень волновало что ему «уже двадцать два, а он ещё никто».

— Я перед армией тоже начинал учиться. В нашем университете, на филфаке. Исключили.

— За что?

— За драку. Была у нас межвузовская неделя дружбы, из четырнадцати городов приехали. Так глупо вышло… Там и драки, как следует, не было. Он меня ударил, я ответил. Через минуту нас растащили, а разговору было на год.

— Бывает, — улыбнулся Сергей Алимович. — Можно восстановиться.

— Я лучше поступлю на отделение журналистики в Москве или Ленинграде. А вы на стройку приехали по распределению?

— Да. Я там в прошлом году был на практике, понравилось. Тогда начальником экспериментальных работ был Трофимов, очень хороший, мыслящий инженер. Его осенью перевели в Карелию. Должен был приехать человек из Москвы — не приехал. И теперь я, как полковник Скалозуб: «Вакансии на все места открыты — иных уж нет, иные перебиты». Приезжайте к нам, не пожалеете, у нас много работы.

— Спасибо. Я бы с удовольствием, но мама… и так три года дома не был — и опять уезжать. Нет, спасибо.

— Я ведь из ваших мест, на речке Бахтияровне жил, в детском доме. Одиннадцать лет — с шести до семнадцати, — сказал Сергей Алимович.

— Вы детдомовский?

— Да. Но у нас был отличный детдом. Так что можете меня не жалеть.

— Родных не помните?

— Нет. Из того, что было до детского дома я почти ничего не помню. Что-то смутно мерещится, как отец взял меня за руку и посадил верхом на козу. Вот эту козу я хорошо помню, чёрная красивая коза. А потом помню базар в вашем городе. Не знаю, как я попал на этот базар, помню только, что я был уверен, что найду там своих родителей. Упорно искал их, целый день толкался в толпе, а когда стемнело и базар опустел, забился в широкую щель между ларьками и уснул на остывающей земле. Я точно помню и никогда не забуду, что мне снился чисто подметенный двор, большое грушевое дерево, и будто еду я по двору верхом на нашей чёрной козе. Вдруг коза взбрыкнула, и я полетел вниз головой, больно ударился и проснулся. Было совсем светло и уже жарко. «Вылезай», — сказал милиционер. Так началась моя детдомовская жизнь.

Вот говорят, мол, один в поле не воин. Чушь! Если человек энергичен, честен, упорен, если он для людей, а не для себя, то такой человек у нас многое может сделать, очень многое. Взять наш детдом. Глиняный сарай из двух комнат, солома на полу, пятачок земли, окруженный колючей проволокой — таким раньше был наш детдом. Все мы только и мечтали о том, как бы удрать «на волю». Но вот пришёл новый директор, и всё изменилось. Если бы я был писателем, я бы первым долгом написал книгу о нашем директоре. Он научил всех нас самому главному: быть хозяевами своего слова и хорошо делать всякую работу. Он нам говорил: «Ребята, если вы копаете огород, то копайте его так, чтобы потом не нужно было за вас перекапывать, если вы решаете задачу по арифметике, то решайте её так, чтобы потом не нужно было к ней возвращаться, если вы делаете физзарядку, то делайте её так, чтобы каждая ваша мышца напрягалась. Ничего не делайте в полсилы, кое-как». Он уходил из детдома после отбоя, а приходил задолго до подъёма. А у него была семья, свои дети.

Рядом с детдомом тянулась огромная пустошь междуречья. Однажды нашему директору пришла мысль, что эту землю можно сделать полезной. Все говорили, что корчевать и планировать пустошь — бессмысленное занятие. А когда в первый же год мы собрали на бросовой земле, казалось, немыслимый урожай, соседний колхоз стал судиться за эту землю, будто бы эта земля колхозная. Но ничего не высудил. Наш директор доказал, что по законам земля междуречья юридически ничья, и, в конце концов, её отдали на вечное пользование нашему детскому дому. А сколько он потратил нервов, сколько писал, сколько ездил! Он так измотал районное и прочее начальство, что нам и трактор дали и две автомашины. А потом мы пошли богатеть год от года. Мы почувствовали вкус к работе. Мы работали и жили с восторгом, он сумел превратить каждый наш день в упоительную игру. Сейчас наш детдом — это двенадцать высоких просторных корпусов, стоящих среди роскошного гранатового сада в шесть гектаров, а рядом ещё двенадцать гектаров приусадебного участка. У нас клуб на сто шестьдесят мест. Да что там перечислять! Хватит того, что я вам скажу, что одного только реквизита куплено артистам нашего детдомовского ансамбля на сто двадцать тысяч рублей старыми деньгами.

Сергей Алимович говорил всё это так напористо, как будто Слава не соглашался с ним, как будто он не вполне верил в существование замечательного директора образцового детского дома.

— Сосиск, кепир, сосиск! — раздался хриплый голос разносчицы из вагона-ресторана.

Слава успел выскочить из купе раньше Сергея Алимовича, но тот всё равно не позволил ему расплатиться за две порции сосисок и две бутылки кефира. Оба совали разносчице деньги, оба наперебой требовали получить за «всё». Она сначала замешкалась, потом взяла деньги у Сергея Алимовича, а Славе сказала:

— Солдат акча ёк. Солдат не берём, — и по-матерински тепло улыбнулась ему.

— А хлеб у вас есть?

— Хлеб ёк. — Разносчица подхватила смуглой рукой плетеную корзину с бутылками кефира.

— Ладно, проживём без хлеба, — вздохнул Сергей Алимович.

За окном вагона мелькали чёрные лесополосы с лениво перелетающими воронами, далёкие острова селений, безлюдные просёлочные дороги. За разговорами они не заметили, как стемнело.

— Помню, когда я приехал в Баку поступать в институт, мест в общежитии не было, — рассказывал Сергей Алимович. — Найти угол и платить за него — денег не было. Я или потерял те деньги, что дали мне в детдоме, или у меня вытащили в поезде — не знаю. Осталось у меня всего сто рублей старыми деньгами. Та сотня, что директор сунул мне у поезда лично от себя, и она была в другом кармане. Так что всё время приёмных экзаменов я ночевал в кустах около института, а заниматься ходил в баню, там в вестибюле было чисто, светло. Как только узнал, что приняли в институт, сразу дал телеграмму домой, в детдом. Потом мне рассказали, что директор зачитывал её на линейке.

— А наш Борис всё спит, — сказал Слава, — как будто на десять лет вперед хочет выспаться. И голод его не разбудил. — Слава взял в руки уже прочитанную им от корки до корки газету «Гидростроевец». Прочёл вслух: «Редактор А. Смирнов». Молодой этот ваш редактор?

— Старый. Лет тридцать пять, а то и больше. Книгу пишет о стройке.

— Да? Как интересно!

— Он специально приехал, чтобы книгу писать. У нас ведь есть о чём. — Сергей Алимович снял со столика пустые бутылки из-под кефира, поставил их на пол. — Вот, что меня больше всего волнует, — вдруг горячо сказал он, — то, что мы сосиски ели и кефир пили без хлеба. Кажется, чего проще: несёшь сосиски, кефир, неси и хлеб. Нет. Не принесла. Разве хлеба нет? Уверен, что его у них навалом. Нет желания. Есть полнейшее равнодушие. Вы видели сколько техники валяется на станциях! А ведь её делали люди, соревновались, перевыполняли планы. А теперь она валяется, валяется, пропадает под открытым небом. А где-то её ждут, где-то она позарез нужна. У нас нет безработицы — это факт. Но у нас не все дорожат своей работой — это тоже факт. Отсюда вся наша неэкономность, нерасчетливость, пустая трата сил и денег. Недобросовестность и безответственность — вот что нам мешает больше всего. Не знаю, откуда это берется? Ведь все люди, в принципе, глубоко уважают добросовестность, всегда её замечают. Помню, на первой студенческой практике попал я на работу в столярный цех. Со мной было ещё человек десять студентов. Все они работали еле-еле, больше курили, рассказывали анекдоты, дурачились. А я с семи утра и до четырех дня сновал по цеху, как челнок, вкалывал так, как нас учили в детдоме. И вот пришло время получки. Всем выписали за месяц по шестьсот рублей старыми деньгами. И мне тоже. Немножко обидно было. Расписался я за свои шестьсот рублей и пошел в цех попращаться с рабочими, практика-то кончилась. Захожу, меня подзывает мастер. Рядом с ним стоят столяры. Мастер протягивает мне пачку денег. «Возьми, — говорит, — мы видели, как ты работал, вот и решили сложиться. Бери, бери, студент». Я, помню, чуть не заплакал от такого признания моего труда. О-о! — посмотрел он на часы. — Мне скоро вставать, скоро Минводы.

— Зачем вам Минводы? — удивился Слава. — Вы ведь на стройке…

— Да мне только заехать сюда. Здесь в санатории наша геологиня Станислава Раймондовна отдыхает. Я в Ленинграде был у её сестры, она передала свёрток. И ещё лекарства кой-какие я для неё в Москве достал.

В Минводах Слава вышел проводить Сергея Алимовича.

В серой мути мартовского предвечерья блистал огнями белый одноэтажный вокзал. В вагон уже входили новые пассажиры, мужчина в серой каракулевой шапке пирожком подсаживал мальчика лет семи. Рядом стояла молодая женщина в белом пуховом платке.

— Опля! — подхватил Слава мальчика. — Куда едешь?

— В отпуск, в гости к дяде Грише! — бойко отвечал мальчик. Слава подал руку и молодой матери. В тёмном тамбуре она показалась ему необычайно красивой.

Сергей Алимович помог мужчине поднять в вагон два больших чемодана в матерчатых чехлах.

— Федя, какие у нас места?

— Двадцать третье и двадцать четвертое.

— Соседи! — спрыгивая следом за Сергеем Алимовичем на заснеженный перрон, крикнул Слава.

— Ой, соколики, подсобите влезть! — К вагону подбежала запыхавшаяся, увешанная сумками и сетками старуха.

Помогли старухе. Помолчали. Сергей Алимович протянул руку, и Слава почувствовал, что тонкие длинные пальцы Алимова тисками сомкнулись на его руке.

— Я был рад с вами познакомиться, — сказал Сергей Алимович. — Ну, желаю удачи!

— Я тоже. Очень. Пока!

Слава смотрел ему вслед. У него было такое чувство, что уходит человек, который мог бы стать его другом, уходит навсегда.

II

Купив в киоске любительской колбасы и две сдобные булки, Слава вскочил на подножку двинувшегося поезда. Оказалось, что старуху определили к ним в купе, на освободившуюся нижнюю полку Сергея Алимовича.

— Давайте, бабушка, ужинать, — предложил Слава.

— Спасибо, сынок, рановато ещё. А здесь снегу мало, не то, что у нас, в России. Сказано: Кавказ, Кавказский хребёт, я так думаю, что через него и снег не перелетает.

— Это что! Вот у нас дома тепло! Снега почти всю зиму не бывает. Утром встанешь — вода на море тихая, розовая от солнца, а у самого берега чайки на воде покачиваются.

— Да кто же эту колбасу со сдобной булкой ест, сынок? — отведя взгляд от окна, удивилась старуха.

— А хлеба нет.

— У меня бы спросил, что ж это за еда? Подожди! — Старуха склонилась над сумкой, достала буханку хлеба, соль в спичечном коробке, яйца, сало, соленые огурчики, пирог, завёрнутый в пергаментную бумагу. — Угощайся, сынок!

— Да что вы! — растерялся Слава.

— Угощайся! — повторила старуха, и её грубое строгое лицо осветилось улыбкой умиления, на глазах выступили слёзы. Она приложила платочек к глазам, затем шумно высморкалась и, облегченно вздохнув, продолжала: — Солдат должен иметь аппетит. Пацаны вы все, а, гляди, защитники наши. Да ешь ты, мне для солдата ничего не жалко, мне каждый солдат, что сын родной. Да брось ты эту колбасу. Небось отвык от домашней еды, пирог бери — этот с мясом, тот с капустой и яичками.

— Да я… да что… — расстёгивая твёрдый воротничок гимнастёрки, бормотал Слава. — Один не буду.

— Чего один, и я тебе за компанию подмогну!

Прижав к груди буханку, старуха нарезала хлеб, убрала со столика всё лишнее и с проворством домовитой хозяйки разложила на нём яства.

— А тут, глядишь, и чай носить вот-вот станут, давай, милый, не стесняйся!

Старуха заботливо пододвигала Славе: яичко — так покрупнее, огурчик — так помельче да потверже, ломоть сала — порозовее.

Проводница принесла чай. Борис открыл блестящие черные глаза.

— Минводы проехали?

— Проехали, — сказал Слава, — там Сергей Алимович встал.

— Под вечер, сынок, спать вредно, голова у вас будет болеть. Недаром говорится: «Зарю заспишь — на болезнь». Примета такая. Вставайте с нами кушать, а то чай остынет.

К открытым дверям купе подошёл мальчик в голубом лыжном костюме, большие блестящие черные глаза его смотрели с нескрываемым любопытством.

— Ты куда едешь? — на правах старого знакомого, обратился он к Славе.

— Домой, — улыбнулся Слава. — Заходи в гости! Садись с нами ужинать.

Мальчик с удовольствием, которое отразилось в его глазах, вошел в купе и встал у столика, царапая его ногтём.

— Я не хочу кушать. Можно, я твои значки потрогаю? — спросил он Славу, грудь которого была в армейских и спортивных значках.

— Пожалуйста, трогай, сколько хочешь.

— Как тебя зовут, отец? — ласково улыбаясь мальчику, спросил Борис.

— Сам «отец»! — засмеялся мальчик. — Меня зовут Боря. А тебя?

— И меня Боря! Мы с тобой тёзки — Борис большой и Борис маленький. А ты куда едешь, тёзка?

— В гости? А вот отгадай: «Белая собачка — на конце болячка. Что такое?»

— Как?

— Ну, белая собачка — на конце болячка. И не отгадаете! Никто не отгадает!

— Сдаюсь! — Борис поднял руки.

— Спичка! Спичка! — закричал совершенно счастливый Боря. — Вот — Он схватил со стола коробок, вынул оттуда спичку и стал ею размахивать.

— Ты уже здесь? — Заглянул в купе высокий рыжеватый мужчина в ослепительно белой сорочке в элегантном коричневом костюме. — Пойдём, Боря, к маме, не мешай людям.

«Как в театр собрался», — подумал Борис.

— А он нам совсем не мешает, и вы заходите, — пригласил Слава.

— Так это ваш мальчик? — спросил Борис. — Мы с ним тёзки. Присаживайтесь. В картишки перекинемся, спать надоело.

— В картишки — это можно, — сказал мужчина, присаживаясь рядом со Славой.

— Один, небось? — спросила старуха, кивая на мальчика.

— Пока один, — смущённо улыбнулся мужчина. Борис сходил умыться. Возвратившись, вынул из портфеля колоду карт.

— Новенькие. Ну, кто с кем?

— Как сидим, — ответила за всех старуха, — я с тобой, Борин папа с солдатом.

— Ну, сдавай, отец, — Борис протянул колоду атласных карт Славе. Слава неумело раздал карты.

— Чей ход, у кого младшая? — спросил Борис.

— Семака у меня, — сказала старуха, — моложе нету?

Игра началась.

— У меня родинка над губой и у вас, — удивился Боря, обращаясь к Борису, — мама говорит, чтобы я осторожно умывался.

— Умываться ничего, вот бриться плохо, смотри, когда бриться будешь, родинку береги.

— А я не бреюсь. А вот отгадайте: «Вверху дыра, внизу дыра, а посередине огонь да вода?»

— Самовар, — засмеялся Слава.

— Молоток! — крикнул Боря. — Точно!

— Так нельзя говорить старшим, — поправил мальчика отец, — надо сказать: вы угадали, а не «молоток».

— На вас он совсем не похож, — сказал Борис.

— Он в мать, — улыбнулся мужчина.

— И не в маму, что ты говоришь, дядя Федя! У мамы глаза голубые, а у меня черные. Я в своего родного папу, баба Катя говорит — вылитый.

— А где же твой папа? — спросил Борис.

— Вот, — ухватил мальчик за руку Фёдора, — не видишь, что ли? Сейчас мой папа дядя Федя. А тот был другой, тот родной был. Баба Катя говорит, что он был ирод, подлец и нечистая сила.

— Разве можно так говорить о старших?

— Можно, — невозмутимо болтая ногами, продолжал Боря, — баба Катя говорит, что про тех, которые подлецы, можно. Вырасту, я его поймаю!

Все невольно засмеялись.

— Да, он был даже против, чтобы я выродился! — запальчиво крикнул Боря. — А что я ему плохого сделал? Я же ему не запрещал выродиться?

— Боря! — строго одернул его Фёдор, которому этот разговор был крайне неприятен. — Пойди посмотри, мама спит?

Боря послушно вышел из купе.

— Что с ним делать? — смущенно вздохнул Фёдор, — такой дошлый чертёнок, такой строптивый растёт.

— Перерастёт, — успокоила старуха.

— Мне скоро выходить, пересадка у меня в Беслане, — забеспокоилась она. — Вы меня, соколики, с поезда ссадите, а там я сама бедовать буду. Подможите, соколики!

Вернулся в купе Боря.

— Мама не спит, она книжку читает, она сказала: «Сидите себе, пожалуйста».

Поезд замедлил ход. Старуха запричитала:

— Берите, соколики, берите, уже встаёт!

Проводив старуху, мужчины вернулись в купе. Борис вынул из чемодана бутылку коньяка, Фёдор принёс жареную курицу.

— Ну что ж, давайте выпьем, — сказал Борис и разлил по розовым пластмассовым стаканчикам коньяк. — Вы куда едете? — спросил он Фёдора.

— В отпуск, родственники у меня в Баку. Так за что выпьем?

— А ни за что, под стук колёс, — подмигнул Борис.

— Это у Куприна в «Поединке» пьют под стук колёс.

— Да-да…

— Вы любите Куприна? — спросил Фёдор.

— Манерно пишет. Как это там… «Сильна яко смерть любовь, стрелы её — стрелы огненные!»

— Эти слова он берёт эпиграфом к «Суламифи» из библейской «Песни Песней», — поправил Фёдор. — Вот послушайте: «Положи мя яко печать на сердце твоём, яко печать на мышце твоей: зане крепка яко смерть любовь, жестока яко смерть ревность; стрелы её — стрелы огненные». Прекрасно, по-моему!

— Ну-ну, я не спорю, — покровительственно сказал Борис, — я всего лишь жалкий экономист, а вы, судя по всему, в университете литературу читаете?

— Нет, я её дома читаю.

— Я под стук колёс не согласен, — сказал Слава. — Давайте лучше за новое знакомство.

— Молодчина солдат! За новое знакомство. Свежий тост! — Борис высоко поднял стаканчик.

Чокнулись, выпили.

— Вы бы жену к нам пригласили, а то мы тут ужинаем, а она одна, — сказал Борис.

— Точно, неудобно как-то получается, — поддержал Слава.

— Она не совсем здорова…

— Всё равно неудобно, — сказал Борис. — Разрешите, я пойду её приглашу?

— Попробуйте.

Борис долго не возвращался. А когда, наконец, вернулся, хмуро, ни на кого не глядя, бросил:

— Да. Она плохо себя чувствует.

— Ждём прибавления семейства, — застенчиво пояснил Фёдор.

— Отгадайте, что такое: «Маленький, удаленький, сквозь землю прошёл — красную шапочку нашёл?»

— Ты сперва ешь, — прервал его Фёдор, — ешь, а потом загадки будешь загадывать. Когда я ем…

— Я глух и не-м-м! — радостно подхватил Боря.

Борис вышел в коридор. Покурить. Следом за ним поспешил Боря и стал кататься на поручне окна, а потом помчался по красной ковровой дорожке через весь вагон.

— Дядя Боря, откройте туалет, ручка не поворачивается!

— A-а, сейчас!

Борис подождал Борю за дверью, а когда тот вышел и встал рядом, вдруг наклонился и начал расшнуровывать его ботинок.

— Что вы? — заинтересовался Боря и стал с азартом помогать Борису.

— Чулки, брат, у тебя сбились надо поправить, а то ножку натрёшь.

Он взял в руки маленькую Борину ступню, а тот, сопя и кряхтя, приклонившись к его коленям, расшнуровывал второй ботинок.

— Смотрите, дядя Боря, у меня и там чулок сбился.

Борис крепко обнял мальчика и поцеловал его.

«Скажите какие нежности, — подумал вышедший из купе Слава, — так любит детей…»

В коридор вышла Борина мать. Окинув Бориса и Славу уничтожающим взглядом, взяла сына за руку:

— Тебе пора спать, идём умываться. — И насильно потащила его умываться.

— Странная женщина, — тихо сказал Слава, — что мы ей сделали, чтобы так на нас смотреть?

Борис ничего не ответил.

— Может, ещё выпьем? — спросил он, когда вернулись в купе.

Фёдор и Слава отказались.

— А я выпью. Зуб разболелся. — Он выпил подряд два стаканчика коньяка, лёг на полку и отвернулся лицом к стенке.

— Это плохо, что Боря вас отцом не называет, — пожелав Фёдору спокойной ночи, сказал Слава. — Вам с ним, чем дальше, тем тяжелее будет, вы его попробуйте как-то уговорить.

— Да, — вздохнул Фёдор, — чем дальше, тем труднее. Он, может, и называл бы меня отцом, если бы наша бабушка Катя не внушала ему с пелёнок: твой отец ирод и подлец и так далее, он, мол, бросил тебя. Боря это крепко запомнил и меня теперь отцом называть не хочет. Какой же ты мне, говорит, отец — ты хороший, ты мой родненький дядя Федя. А отец подлец, он даже не хотел, чтобы я выродился.

III

Ложась спать, Слава опустил на окне плотную дерматиновую штору, и шум поезда, летящего в мартовской ночи, стал почти неслышен. Чуть постукивало, да гудел воздух в белой вентиляционной сетке на потолке. Голубовато-сиреневый огонь ночника холодно освещал белый потолок, белую простыню, недопитую бутылку коньяка. «Эх, и засну сейчас, — подумал Слава, — засну — и еще минут пятьсот как не бывало!»

— Солдат, а солдат?

— Да?

— Закурить у тебя не найдётся? — Борис сел на полке. Слава вынул из кармана галифе пачку «Шипки». Борис закурил, жадно затянулся.

— Вставай, солдат, выпьем, дома отоспишься!

— Спасибо, не хочется.

— А мне очень хочется. Я тебя прошу, давай за компанию! Я тебя очень прошу. Будь другом. Давай выпьем.

Слава нехотя спустился вниз, обулся, натянул гимнастерку.

Нетерпеливыми руками Борис налил по полному пластмассовому стаканчику коньяка себе и Славе.

— Будем!

— Фу, крепкий!

— Крепкий. У тебя отец есть?

— Нет.

— А у меня есть и отец, и мать. В селе живут, сельские жители, старики.

— У меня только мама. Отца я совсем не помню. Наверное, здорово — иметь отца?!

— Давай, солдат, еще выпьем. Не хочешь? Как хочешь, а я выпью.

— Борис выпил один за другим два стаканчика коньяка, закурил.

— Вы коньяк, как воду, пьёте.

— М-да. Не берёт.

— Скоро вы будете дома. Утром. А потом ещё двести минут и я буду дома, — сказал Слава.

— На чёрта мне нужен этот дом! Кто меня там ждёт? — зло выкрикнул Борис. Левая щека его задёргалась, лицо при свете ночника было фиолетовым, старым.

— Никогда ещё мне не было так одиноко, как сейчас, так неприкаянно. А всего несколько часов тому назад я был счастлив… Я думал, что возращаюсь домой победителем: блестяще защитил кандидатскую диссертацию, и не где-нибудь, а в Московском университете, в неполных тридцать лет это не так уж плохо. Рубеж, к которому я шел все годы, был взят. И вдруг всё полетело к чёртовой матери! Все! Я вошел в их купе и остолбенел. И сразу понял, понимаешь, солдат, сразу понял, что Боря — мой…

В соседнем купе проснулся маленький Боря. Повертелся с боку на бок и решил сходить в туалет. Он надел тапочки на войлочной подошве, которые поставила ему мама, и, открыв дверь так, как учил дядя Федя, выскользнул в коридор. В длинном коридоре тускло, в полнакала горели плафоны. Боря посмотрел на один из этих плафонов, пощурился и пошел к туалету. В тамбуре перед туалетом и в самом туалете было довольно прохладно, Боре расхотелось спать. Поднявшись на цыпочки, он посмотрел в зеркало, улыбнулся своей розовой заспанной мордашке, вспомнил, как большой Борис из соседнего купе развязывал ему ботинки, потом ещё раз нажал ногой педаль унитаза и долго её не отпускал, изучая, как шумно льётся вода и как мелькает, кружится там, внизу, в дыре, что-то тёмное, летучее, грохочущее, обдающее ночной свежестью, закрученным ветром. Ещё раз посмотрел в зеркало, показал себе язык, гавкнул два раза и, довольный собой, вышел из туалета и пошел по узкой ковровой дорожке к своему купе.

— Какой он, к чёртовой матери, ему отец? Он же рыжий, рыжий! Ты же его видел. Я его отец, я! Ты понимаешь? Я же не виноват в том, что она уехала и ничего мне не сказала, главное, я же не знал о том, что будет ребёнок. Я был уверен в том, что его не будет.

Боря услышал этот сдавленный шепот из приоткрытой двери купе, мимо которого проходил, и остановился.

— Я её любил… и до сих пор… Упрямая, как буйволица. Её только любил, ты же видишь, мне тридцать лет, а я до сих пор не женат. Понимаешь, я ей говорил: «Подожди!» — Мы же только на третьем курсе тогда были. Я не хотел стать неудачником, я искренне любил науку, дело любил, как и всякий мужчина. Настоящий мужчина — это прежде всего дело, дело и ещё раз дело! Я понимаю, что виноват сейчас перед ним, перед Борькой. Но и она тоже хороша. Хорошая штучка. Эгоистка.

Маленький Боря повернул голову так, чтобы было видно солдата, посмотрел на него хорошенько и снова стал разглядывать Бориса. Тот налил из бутылки в стаканчик, выпил и продолжал:

— А Борька расти будет, вырастет, ему станет за двадцать, у него появится девушка, и он тоже будет мечтать о деле. У него моя хватка. Ну и что — всё опять повторится сначала?! Я уверен, что, если возникнет подобная ситуация, она сама будет его отговаривать от женитьбы, стеной встанет между ними. Вот я лежал и думал: а может быть, мне изменило чувство юмора? Может, это правда смешно — все мои планы, может, это ничего не стоит? И жить надо было совсем по-другому? А?

«Как он много слов знает и все подряд говорит!» — с уважением подумал маленький Боря.

— Я всё время держал себя в рамках, я шёл к своей вершине, — Борис криво усмехнулся. — Женщин я всегда выбирал таких, чтобы с ними было просто… Я всю ночь об этом думал. Задавил я что-то в себе, без чего вся жизнь становится бессмысленной суетой. И всё это, задавленное мной самим, сейчас для меня сошлось в одну точку: всё это собралось в моём сыне, в Борьке.

«Интересно, кто это его сын?» — подумал Боря, стараясь получше повернуть голову и высовывая от усердия язык.

— Это мой сын. Какого чёрта я должен отдавать его какому-то рыжему Фёдору? Я, может, всю жизнь мечтал о сыне. Она его и Борей в честь меня назвала. Зачем ей этот Фёдор? Я готов… Нет, ты скажи, ты скажи, солдат?!

— Не знаю. Мне трудно разобраться… Они ждут ребенка.

— Ребенка, ребенка. На чёрта мне нужен их ребёнок! Ну и пускай остается с этим Фёдором, а мне отдаст моего сына. Мне нужен сын, понимаешь? У нас и рот, и нос — всё одинаковое. Я плоскостопый. Я разул его, взял в руки его маленькую плоскостопую ножку, и у меня в душе всё перевернулось! Я чуть не задохнулся. Я вчера открыл дверь в их купе и обомлел. Она. Оля. Она и сына в мою честь назвала Борисом. Всё это как сон…

Не открывая глаз от щели, Боря снял тапочек и пощупал свою ногу — ступня у него была плоская, он никогда раньше не замечал, что она у него такая…

«Это я! — холодея, подумал Боря, — это я… Значит, он мой отец?… Может, он врёт?!

— Надымили мы крепко, — сказал Слава и отодвинул дверь.

IV

Боря влетел в купе.

— Боря! — вскрикнул Борис. — Боря!

Боря стоял посреди купе сжавшийся, готовый бежать назад.

— Боря, сынок!

Зажмурившись, Боря бросился к отцу, уткнулся головой в его живот, обхватил руками.

— Ты хотел, чтобы я выродился? Хотел?!

— Хотел, очень хотел! Боря, милый! — Борис целовал его в голову, слёзы текли по щекам.

— А баба Катя всегда говорила, что ты не хотел.

— Врали они тебе, сынок, всё врали. Ты им не верь, — размазывая по лицу слёзы, говорил Борис.

— Боря! — раздался в коридоре женский голос. — Ты где, Боря?!

Слава решительно выглянул из купе:

— Он здесь. Заходите…

Мать Бори вошла в купе.

— Боря…

Мальчик прижался к отцу.

— Он хотел. Он хотел, чтобы я выродился. Вы обманщики!

— Оля, иди к нам. Я всё время ждал.

— Чего ты ждал, Борис?

— Встречи. Иди к нам!

— Почему же ты не разыскал меня? — не замечая, что он пьян, осевшим голосом спросила Ольга.

— Откуда я знал, где ты? Да теперь какая разница. Я нашел тебя, я тебя прощаю, какая разница. Я нашёл сына! Иди сюда.

— Слишком поздно.

— Поздно? Отцу поздно встретиться со своим родным сыном!

— Пойдём отсюда, Боря! — пытаясь оторвать сына от Бориса, крикнула Ольга. — Пойдем он пьян!

Мальчик вцепился в отца, повернул к матери злое, мокрое от слёз лицо и закричал:

— Ты обманщица! Это мой папа, я хочу быть с ним! Пусти!

— Он, Боря, пьян и всё врёт, — серьёзно, как к большому обратилась Ольга к сыну. — Он не хотел, чтобы ты родился, поэтому я и институт бросила, и к бабе Кате уехала. Баба Катя и дядя Федя тебе самые родные люди, а он чужой, совсем чужой. Ждал, пока сын большим станет, да? Зачем же он тебе теперь? Или коньяк разбудил в тебе отцовские чувства? А его ведь четыре раза в день кормить надо, одевать, обувать, купать, стирать на него, гулять с ним, учить его, не спать ночи, когда заболеет. Где же ты на всё это возьмёшь время, когда протрезвеешь? Пусти ребенка, он мой. Пусти! Слышишь! — Ольга с силой потянула сына к себе.

— Он не хочет идти к тебе и к твоему рыжему бугаю. Мой сын не хочет идти к папочке, которого ты для него нашла, у него есть родной отец. Проваливай к своему рыжему, слышишь?! — Борис оттолкнул её, она ударила его по рукам.

Слава подхватил растерявшегося мальчика и вынес его из купе, следом за ним вытолкнул Олю, запер дверь и остался один на один с Борисом.

— Пусти, солдат, не шути!

— Не пущу.

— Я по-хорошему прошу.

— Не могу. Нельзя сейчас.

— Пусти! — Борис схватил Славу за ворот гимнастёрки.

Слава молчал, глаза его смотрели спокойно и твёрдо.

— Пусти от греха!

— Нет.

— Ах, так? Ты заодно с нею? На! — Борис ударил Славу головой в лицо. Ослепленный ударом, Слава косо осел на полку. Борис рванул дверь, но она упёрлась в «собачку» предохранителя. Пока он отжимал её, Слава пришёл в себя и ударил Бориса по ногам. Подсечённый, Борис упал на колени, и уже в следующую секунду Слава крепко держал его обеими руками за горло. Из разбитой губы текла кровь. Слава увидел в зеркале, как течёт она черной струйкой, и такое зло взяло его, такая обида: явится красавец домой с разбитой губой и распухшим носом! Он тряхнул Бориса так, что тот сразу обмяк.

— Ну, понял?

— Понял.

— Садись и сиди.

Борис кое-как встал, не глядя на Славу, сел на своё место у столика. Слава вытер носовым платком кровь.

Рассвело. На окрестной земле стояло серое утро. Из окна медленно катившегося вагона, у самого края белёсого неба, виднелась длинная голубая гора со срезанной вершиной, вся в дымных разводах тумана и слабом мерцании редких огней.

Поезд шёл в коридоре между розовато-бурыми товарными вагонами, мазутными цистернами, открытыми платформами с антрацитом, с игрушечно красивыми оранжевыми тракторами, с новенькими тёмно-зелеными грузовиками, что сидели на задних колёсах вплотную друг за другом, задрав косо вверх тупые морды радиаторов.

— Станция! — громко сказал кто-то в коридоре.

Борис надел пальто, нахлобучил шапку, надел перчатки, потом снял их, сунул в карман. Слава сидел, отвернувшись к окну. Борис поднял чемодан на полку, расстегнул замок-молнию, вынул и поставил перед Славой бутылку коньяка. Щека у того дрогнула, но он не пошевельнулся, продолжая глядеть в окно.

— Прости, солдат, — глухо сказал Борис. — Выпей за моё здоровье.

Слава поднялся, взяв бутылку за горлышко.

— Я тебе по башке сейчас этой бутылкой!

Борис не дрогнул. Глаза его смотрели прямо, в них не было ничего, кроме пустоты.

— Бей, я тебя не жалея ударил.

— Возьми свою бутылку, на своём банкете за своё здоровье выпьешь. — Подойдя к нему вплотную, Слава с силой засунул бутылку в карман пальто Бориса. — Как я теперь с такой рожей домой приеду? — С мальчишескими слезами на глазах, он резко отвернулся от Бориса, сел на своё место к окну.

— Ударил бы, а? Легче станет, ударь. А коньяк я от всего сердца, а не как компенсацию за твою разбитую губу. У тебя губа, а у меня, может, вся жизнь… Как мне пройти мимо его купе?!

— Пройдёшь…

— Да? Ты так думаешь? — меняя сокровенный тон, холодно сказал Борис. — Ну, ладно… пока!..

Он открыл дверь и, стуча чемоданами, пошёл к выходу. Поезд остановился.

— Помогите! — всполошенно закричала женщина.

Слава выскочил из купе, кричала Оля.

— Он попросился в туалет, а сам обманул, бросился за ним, за Борисом!

Мешая друг другу, Ольга, Фёдор и Слава выпрыгнули из вагона на перрон. Боря уже был там. Он увидел Бориса, стоявшего между чемоданами, и кинулся было к нему, но в это время белокурая накрашенная девушка в серой шубке из искусственного каракуля, смеясь, повисла у того на шее. Мальчик отшатнулся от отца, повернулся к вагону, увидел бегущих к нему мать и отчима и юркнул в толпу. Слава опередил Ольгу и Фёдора, догнал Борю, схватил его за плечо. Боря увернулся и, не раздумывая, нырнул в спасительный просвет между вагонами. Через мгновение колёса вздрогнули и покатились. По всему поезду сорвали сразу пять стопкранов, но всё уже решилось.

Слава первым бросился под вагон, перелез на ту сторону, где лежал мальчик, и растерялся, увидев его тело.

— Надо перетянуть жгутом, — услышал Слава чей-то совет и стал быстро выпрастывать брючной ремень. Он стоял перед мальчиком на коленях и краем глаза увидел и запомнил на всю жизнь, как Борис лез под вагоном с ногой сына в руках.

Машина скорой помощи въехала прямо на перрон. Мальчика и его ногу положили на клеёнчатые носилки, торопливо прикрыли серой простыней и вкатили в кузов.

Вслед за матерью в машину хотел влезть отчим.

Борис остановил его за руку:

— Я.

Они посмотрели в глаза друг другу, и Фёдор отступил.

— В какую больницу повезёте?

— Во вторую городскую, — ответил молодой черноглазый врач с измученным от ночного дежурства лицом.

— Мы сейчас поедем за ними, я знаю, где вторая городская. Только идем заберем вещи из вагона, — сказал Слава Фёдору.

V

Слава чувствовал себя неискупимо виноватым. Как вернешь назад ту последнюю, решающую секунду, когда Боря вырвался из его рук и шмыгнул под вагон? Почему именно в эту секунду тронулся поезд? Как вернуть всё на прежнее место? Как сделать, чтобы у Бори была нога, тёплая, быстрая нога, а не забинтованная култышка…

И Слава суетился, старался что-то делать: то бежал на рынок, то в больницу, то в гостиницу, где они с Фёдором остановились. Когда Слава приходил в больничную палату, где у кровати Бори неотлучно дежурила Ольга, она не поднимала на него глаз, не отвечала на его вопросы. Борис тоже чуждался его. Только Фёдору нужны были Славины старания, Славино присутствие — не находись с ним рядом полузнакомый солдат, он бы совсем потерялся.

Никогда прежде Слава не чувствовал жизнь так остро, не видел всё так пронзительно чётко, как в эти дни. Вечером накануне отъезда ему вдруг нестерпимо захотелось запечатлеть всё виденное и пережитое на бумаге, не дать ему уйти, забыться…

В холодном, тускло освещенном гостиничном номере, робко постукивало незакрепленное замазкой оконное стекло. Этот стук и пугающая чернота за окном мешали Славе сосредоточиться. Он записывал скупо, надеясь на свою молодую память.

«Поезд. Ночь. Красивая женщина. Мальчик. Отец и отчим. Мать беременна. Мальчик и его отец узнают друг друга. Мальчик сразу полюбил отца, а отчима возненавидел. Удивительное у детей чувство родного, как они жестоки.

Поезд опаздывал, стоянка была сокращена. До сих пор чувствую, как схватил его за рубашку и как материя выскользнула из пальцев. Я виноват. Я так боялся, что он умрёт, но он будет жить, врачи говорят, что всё будет хорошо, что Боря поправится. Боря относится ко мне хорошо. А Ольга и Борис так, как будто я главный виновник. В каком бы Боря тяжёлом состоянии ни был, он всегда очень радовался, когда я приходил его навещать. Сейчас я только из больницы, ходил прощаться с Борей. Я сказал ему:

— Выздоравливай, брат, скорее и пиши мне, я тебе из дому целую посылку значков пришлю. — Отвинтил от гимнастёрки все свои значки и отдал Боре. Он очень обрадовался и сказал мне:

— А папа для меня коляску никелированную купит. Колёса в ней будут от настоящего велосипеда, я со всеми мальчишками буду гонять наперегонки, скажи! Ты почеши мне мизинец на левой ноге, почеши, так чешется!

…Фёдор теряется с Борей, на него жалко смотреть. Права большого Бориса он признаёт. Борис — личность. Он всех поставил на ноги, Боря лежит в отдельной палате, операцию ему делал лучший хирург, мальчик окружён вниманием. Фёдор блекнет перед Борисом, хотя он много знает и очень начитан. Борис менее развит, но у него есть какая-то своя сила, сила личности, если можно так сказать. А у Фёдора всё приобретенное, он слишком уважает чужие авторитеты. Для него книга — закон. Притом закон непреложный. У них с Борисом сложились удивительные отношения — один предупредительнее другого. «Пожалуйста, извините, будьте любезны» — так и сыпят друг другу, притом без всякого сарказма. Словно соревнуются в великодушии. Позавчера Борис предложил Фёдору деньги — пятьсот рублей новыми:

— Вы поиздержались. Возьмите. Не обижайте.

Фёдор категорически отказался.

В этой сцене мелькнул такой педтекст: Борис откупается, хочет заплатить Фёдору за те годы, что он воспитывал его сына. Подтекст этот был. Фёдор уловил его, покраснел, глаза стали маленькими, холодными:

— Простите, я не могу принять.

Оля для меня загадка, без памяти любит Борю, Бориса и Фёдора не замечает. Всех их очень жалко».

Пришёл Фёдор. Слава испуганно спрятал в стол свои записи.

— Я провожу тебя на поезд, — сказал Фёдор.

— Да.

И снова поезд. Стук тяжёлых колёс, новые пассажиры. Слава лежал на верхней полке и с горечью думал о том, что Борис, Оля и даже Фёдор всегда будут вспоминать о нём с ненавистью. Ведь им кажется и всегда будет казаться, что он виноват…

VI

Он думал о доме, вспоминал свой маленький древний город, что лежал на узкой полосе земли между горами и морем. В прежние времена даже незначительный гарнизон мог удерживать здесь несметные полчища врагов. Над городом и по сей день возвышалась крепость, а от неё уходила в море гигантская стена, на гребне которой могли свободно разъехаться два всданика.

От моря город несколькими улицами поднимался в гору, к площади, за которой начинались магалы[3]. Старые магалы зажгли в своих недрах электрический свет, получили водопровод и канализацию, над их плоскими крышами давно уже торчали телевизионные антенны, но архитектурный принцип здесь оставался всё тот же, что и тысячу лет назад: безглазые сакли лепились стена к стене, как соты улья; в узких колодцах улочек едва протискивалась автомашина. Летними вечерами все от мала до велика выбирались здесь на свежий воздух. Озарённые шафрановым лезвием месяца, женщины и старухи, сидя на маленьких треугольных скамеечках, грызли маслянистые пахучие семечки, перемывали косточки недругов, хвалились, чей сын больше зарабатывает, у чьей невестки лучшее приданное, кто дольше кормил грудью своих детей. Иногда между женщинами вспыхивали громкоголосые ссоры с визгом, с трёпкой за волосы. Мужчины относились к этим сварам с философским спокойствием. Они сидели на таких же персональных скамеечках в майках и шлепанцах на босу ногу: играли в нарды, пили чай (пить на улице чай было привилегией мужчин), курили сигареты «Памир», которые сами называли за крепость «термоядерными». Черноволосые, чумазые дети сновали здесь же «в ловитки», ловко увёртывались от шлепков, сверкали в полутьме белками ярких бесовских глаз.

На главной улице города, у округлого здания кинотеатра с грубо намалёванными афишами, часами стояли местные франты в лакированных туфлях из белой и черной кожи. Дымили дорогими сигаретами, говорили о женщинах, поджидали заезжих, чтобы развеять бездельную истому. А с моря дул нежный ветер, и из распахнутых окон высокого, с причудливыми фресками двухэтажного дворца бывшего армянского миллионера было слышно, как кричали роженицы. В фиолетовой дымке нависла над городом цитадель. А небо сияло первозданной чёрно-синей глубиной, и редкие жёлтые фонари да белые взрывы акации только подчёркивали эту глубину.

Слава не был дома всего три года, а казалось, целую вечность. Особенно мучительно тянулись в армии последние дни. Сколько было построено планов, сколько надежд… Сколько раз вспоминал он и море, и крепость, и танцы на школьных вечерах, и драки в черных проулках и тупиках магалов, вечные предостережения матери, её волнения, слёзы, когда она однажды случайно нащупала в его кармане нож. Тогда на глазах у матери он завернул лезвие в газету и переломил о колено. «Ради бога, ради бога только не это!» Он обещал и сдержал слово.

«Хорошо, что уезжая из части, я не послал домой телеграмму. Как переволновалась бы мама из-за этой роковой задержки! Не доехал до дому каких-то двести километров…»

Слава достал из кармана гимнастерки пухлую записную книжку. Записи в книжке были сделаны разноцветными чернилами. За каждой из них был день, час, минута его жизни.

«Я сижу на крепостной стене. По правую руку с зеленой горы разбежался тёмный каменный лес мусульманских памятников. Среди косо бегущих с горы надгробий резвится ярко-рыжий жеребенок, скачет, взбрыкивая тонкими ногами, заливисто ржёт. И в моей душе отзываются ему какие-то совсем древние струны. Кажется, что тысячу лет назад вот так же скакал по этой зелёной горе огненный жеребёнок и я смотрел на него из-под руки.

Прямо подо мной распластались плоские крыши магала, узкие, каменистые улочки. Эти улочки помнят воинов Александра Македонского и нукеров Батыя.

По левую мою руку — голубеет огромный купол Главной мечети. Над ним, как всплеск, поднимаются зелёным островом в небо кроны могучих пятисотлетних платанов, что стоят во дворе мечети. А ещё в том дворе, под круглым камнем, один жестокий хан закопал четыре с половиной пуда человеческих глаз. Сколько света вместили в себя эти глаза!

Крепость начинают реставрировать. Из руин проясняется то, что было здесь раньше. Очень милая была планировка внутри крепости: дворец — гарем — казарма — тюрьма. Строения шли одно за другим, стена, к стене — каждый метр внутри цитадели был на вес золота, ханам приходилось обходиться без архитектурных излишеств.

За тюрьмой есть огромная яма, прикрытая плоским камнем с отверстием не шире ладони, камень похож на большой мельничный жернов. В яме сидели осуждённые навечно. Еду бросали им в дыру.

В южной части крепости располагался караван-сарай. Эта часть крепости была общей, более доступной, демократичной. Но, видно, чтобы демократичность не переходила через край, в углу караван-сарая, в толще огромной стены, был построен каменный мешок, в котором людей сжигали заживо, а в стену неподалёку были вбиты железные крюки, на которых провинившихся подвешивали за рёбра, да еще смазывали губы уксусом.

Старина всегда представляется нам милой, а она была жестокой».

При тусклом свете плафона, читать мелкие каракули было очень трудно, глаза быстро устали.

До дома оставалось около часа езды. За черным холодным окном вагона пролетала черная холодная ночь ранней весны. Вагон был почти пуст, в нем стоял нежилой холодный дух. Видения минувших дней теснились и мелькали перед Славиными глазами…

VII

…В раскрытые окна комнаты залетал тополиный пух.

«Июньский снег», — думал Слава, примеряя перед зеркалом старенького платяного шкафа белую рубашку, подаренную мамой к долгожданному торжеству.

— Никогда еще так не цвели, — ворчала мама, — будто все хозяйки свои перины распороли.

«Перины… Тоже, нашла сравнение».

— Смотри, сынок, опоздаем. — Мама вложила в его руку еще теплый от утюга носовой платок и потеснила перед зеркалом. Нахмурившись, тронула пуховкой лицо, подвела помадой губы, тут же вытерла их, вздохнув: «Смолоду не красила, а теперь смешно».

Усталые июньские мостовые излучали накопленное за день тепло, тополиный пух неприятно щекотал лицо. Поднималась настоящая тополиная метель. Над черной цепью гор, над руинами крепости, вспыхнув, завертелась белая звезда.

По дороге им встретилась длинноногая девочка с прыгающими по плечам густыми черными локонами. Слава вздрогнул. Он знал эту девочку давно. Казалось, еще вчера она бегала босиком, прижимая к синей маечке качан вареной кукурузы, и Слава мог свободно отпустить ей шалабан — щелчок по лбу. Но вдруг она выросла, он и сам не заметил когда, пела на вечерах со школьной сцены, была тонкая, легкая, не по годам женственная и смелая. Она шла, прижимая к груди охапку белых, наглых ромашек и заставила Славу затаить дыханье. Звали ее Галя.

Придерживая тугие двери парадного, Слава ввел мать в школу. В актовом зале уже сидели гости. У высоких окон шептались девчонки. В одном из классов накрывали праздничный стол. Музыканты вставляли мундштуки в трубы.

Слава подошел к табунившимся в коридоре ребятам. В полутьме вспыхивали спички, дымились сигареты: по неписанной традиции сегодня в школе разрешалось курить. Каждый старался вобрать в себя дыма как можно больше и выпустить его плотной, длинной струей. Посвистывали, небрежно стряхивали пепел, но в этой развязности чувствовалась нарочитость, скованность, тревожное ожидание.

— Бросайте курить, начинается! — всполошенно крикнула вбежавшая в коридор одноклассница.

Начиналась торжественная часть выпускного вечера. Обмахиваясь вчетверо сложенной газетой, грузная директорша читала доклад. Впервые она всех хвалила и ни о ком не говорила плохо. О Славе сказала: «Талантливый, хотя несобранный многообещающий юноша».

«Я-то многообещающий? — усмехнулся Слава. — А раньше из «болванов» не выходил».

Первой получить аттестат прошла к сцене медалистка «Зубрила-Танька». Оркестр заиграл туш. Все шумно встали со своих мест. Девчонки подходили к сцене, быстро перебирая ногами, опустив головы, а ребята — с деланным равнодушием, вразвалку. С каждым разом туш играли все короче и короче.

Слава удивился, что ничего не почувствовал, когда взял в руки долгожданный аттестат. Так и не развернув его, хотя ему очень хотелось посмотреть отметки, он отдал аттестат маме. После торжественной части Слава проводил ее до школьной калитки.

— Веселись, сынок. — Мама хотела поцеловать его в щеку, но он резко отшатнулся:

— Ну, ладно! Трехлетний, что ли?!

Мама засмеялась и пошла домой.

Возвращаясь в ярко освещенный зал, Слава думал о Гале: «Где она сейчас? Что делает? Кто дал ей ромашки?» Когда он вошел в зал, оркестр грянул вальс.

— Слава, пойдем танцевать, — подошла к нему робко сияющая Зубрила-Танька. Сегодня она была какая-то новая, в белом платье, в белых туфлях на высоких каблуках, очень легкая и стройная.

Слава положил руку на ее тонкую талию.

— Ты куда: на завод или в институт рискнёшь?

— Нет, Таня, что ты, я прямо в академию наук, у меня есть в Москве дружок, пишет, что там, в академии, меня ждут: есть вакансия дворника.

Музыка оборвалась. На середину зала вышла распорядительница вечера.

— К столу! Просим к столу!

Все сгрудились у дверей класса, где были накрыты столы. Таня не отпустила руку Славы, они сели рядом. Полетели в потолок пробки шампанского, прикрываясь ладошками, завизжали девчонки.

— Дорогу осилит идущий! — начал первый тост одноглазый завуч школы, прозванный «циклопом».

После недружного ура, стали чокаться, выпили и застучали вилками. Заиграл оркестр, снова начались танцы.

— Славка! — заговорщицки позвал длинный Гарька-Жердь.

Он завел Славу в пустой темный класс и запер дверь ножкой стула.

— По щучьему велению — по моему хотению! Р-раз! — Гарька выхватил из парты бутылку «Мускателя».

— Давай выпьем! — Распечатав бутылку, он до краев наполнил тонкий стакан, подал его Славе. Первый раз в жизни Слава выпил полный стакан крепленого вина и почувствовал, что у него одеревенели скулы.

С горькой, непривычной сигаретой в зубах он стоял потом в темном боковом коридорчике, взволнованно и пьяно думал о Гале. Хохоча, выбежали в коридор Гарька-Жердь и чернокосая девчонка из «параллельного» десятого. Не замечая Славы, Гарька стал целовать и тискать девчонку; вяло отбиваясь, она сникла у него на плече, Щемящее, сладкое смущение охватило Славу. Он незаметно вышел из коридора, открыл дверь на черную лестничную клетку, но и там стояла парочка. Словно все они сговорились поскорее расстаться с детством, со всеми его запретами: не пить вина, не целоваться, не курить. Тогда Слава смело пересек зал, положил руки на плечи просиявшей Тане и они закружились вместе со всеми.

Спустившись со второго этажа по широкой лестнице, щедро убранной увядшими ветками и цветами, они вышли в школьный двор. Таня взяла его пальцы в свои сухие горячие руки. Он почувствовал, что она дрожит, и эта дрожь передалась ему, толкала к ней. Слава взял обеими руками её пушистую голову, поцеловал в полураскрытые губы. Таня крепко обняла его и закрыла глаза. Он целовал мягкие губы, лицо, волосы, пахнущие травой и солнцем.

Захлопали двери парадного. У ворот зашумели.

— На море! Встречать рассвет!

Тихими, призрачными улицами пошли они к морю. Выйдя на берег, разулись. Холодок остывшего за ночь влажного песка доставал до сердца, и оно сладко вздрагивало.

— Солнце! Слава! Смотри, солнце! — крикнула Таня.

— Без тебя вижу. — Он снял брюки, не глядя швырнул на замусоренный песок белую рубашку и с разбегу бросился в море.

Вернулся домой в восьмом часу утра. Машинально разделся, лег и проспал до двух часов дня. Во сне они вместе с Галей собирали в поле ромашки, она, смеясь, убегала от него, тяжелое крыло волос билось о хрупкие плечи, закрывало лицо.

Проснувшись, он долго лежал не открывая глаз. Поднявшись с постели, почистил зубы и долго пил воду. Подошел к зеркалу платяного шкафа: губы были чужие, кривые, жесткие. Он вымыл их мылом и снова посмотрел в зеркало. Нет. Все равно казалось, что они не такие, какие были до первого поцелуя.

«Чужие губы, чужие случайные руки, кислое вино, горькая сигарета. Неужели все это и есть та самая взрослость? Куда же они спешили? Куда все они спешили?»

— На память, — чуть слышно сказал Слава, прижимая раскаленный уголёк сигареты к кисти левой руки. Он не охнул, он принял боль, как должное…

VIII

Шрам остался маленький, но приметный — белый, чуть вдавленный кружок. Слава погладил его и улыбнулся.

Поезд замедлил ход. Слава вышел в тамбур. В открытую дверь врывался запах угольной гари, лязг колес, холодный весенний ветер. В пепельно мрачном небе плыла над городом древняя крепость. Было четыре часа утра. Слава застегнул бушлат, потянулся всем телом, громко произнес:

— И дым отечества нам сладок и приятен!

— Малчик, не ставай фоферёк батьку в печку! — Заспанный, неопрятный проводник отстранил Славу от двери, сунул флажки под мышку; с лязгом откинулась маленькая железная площадка, открывшая ступени вагона.

«А у нас здесь гораздо теплее, и снега нет, — отметил Слава, спрыгивая на перрон. — Дома, наконец, дома! Интересно, почувствует ли мама, что я уже в городе? Сейчас она спит, на рассвете она всегда засыпает, даже когда ее мучит бессонница. Куда же пойти? О! Пойду в чайхану, базарная чайхана уже открыта. Главное — я дома, пусть мама выспится».

В чайхане было тепло, дымился пятиведерный никелированный самовар, сверкающим праздником отражались в нем электрические лампочки. На голубоватом оцинкованном прилавке стояло десятка три расписных фарфоровых чайников. Слава помнил длинные деревянные столы, колченогие табуреты, а теперь здесь стояли веселые стандартные столики на черных железных ножках, железные стулья, оплетенные цветными шнурами. Стены чайханы были расписаны треугольными горянками, горцами в квадратных папахах, нефтяными вышками и кистями винограда, похожими на египетские пирамиды.

На столах белели сахарницы с мелко наколотым рафинадом. В чайхане не подавали ничего, кроме сахара и чая. Здесь не курили не распивали спиртного даже из-под полы, здесь совершалось святое дело — чаепитие.

Осмотревшись, Слава прошёл к свободному столику. Народу было немного. Четверо пильщиков дров, на каждом из которых была ушанка с засаленным байковым верхом. Они опередили Славу минуты на три: он видел, как пильщики вошли в чайхану, цепляясь в дверях козлами. Теперь козла, пилы в брезентовых чехлах, топоры с мощными обухами и длинными отполированными топорищами лежали у стены, а перед каждым из пильщиков стоял расписной фарфоровый чайник.

Дальше, откинув на спинки стульев огромные овчинные тулупы, сидели продавцы картошки. Краснолицые и большеносые, они пили чай без вкуса, как воду, коротали холодное предрассветное время. В углу сидел базарный мясник, допивал третий чайник — опохмелялся.

Когда Слава сел за столик, чайханщик позвал официанта. В ту же секунду из-за голубой фанерной перегородки выскочил пожилой человечек в белой куртке поверх стёганки. Чайханщик налил из самовара в чайник. Человечек подхватил в одну руку чайник, в другую блюдце с армуд-истикэном[4] и почти бегом принёс их Славе. Здесь посетителя не заставляли ждать.

— Сагул[5], — сказал Слава, стараясь подчеркнуть, что он тут не чужой.

— Сенде сагъул[6], — улыбнулся человечек лисьим личиком и вытер руки о свою куртку. — Чем больше чая мы пьём, тем лучше становимся.

— Точно! — засмеялся Слава.

— Биринжи инсана къайдади.

Икинджи жана файдади.

Учунжи — бяс.

Дёрдёнжи — н’яс.

Чатун бешя — вур он бешя:

Чай не ди — сай не ди?![7]

— Буду дуть до пятнадцати, — засмеялся Слава и невольно вспомнил Сергея Алимовича, ведь их знакомство началось с этой же присказки. «Как там этот бородач на своей стройке? А вообще поехать туда было бы здорово. Здесь не так уж и далеко, каких-то двести пятьдесят километров».

— Ай, молодец! — расплылся в улыбке официант, польщённый тем, что Слава понял его без перевода.

Маленький армуд-истикэн обжигал пальцы. Чай был горяч, свеж и душист. Каждый глоток доставлял Славе истинное удовольствие, с губ не сходила улыбка: «Интересно, что мама видит во сне? Не буду думать о ней, а то ещё проснётся…»

Слава перевёл взгляд на пильщиков. Один из них снял ушанку, повесил её на спинку стула, вытер ладонью вспотевшую лысину. «Русский, по правую руку от него — азербайджанец, по левую — лезгин, а тот, что сидит ко мне спиной — горский еврей». Слава любил угадывать национальность того или иного человека, приучил себя к этому, начитавшись писательских биографий, и почти никогда не ошибался. О мяснике Слава знал, что он азербайджанец, чайханщик был персианином.

— Всё это чепуха! — сказал Слава вслух и подумал: «Проснулась мама или нет? Болван! Она меня ждёт каждую минуту, а я торчу здесь!» — Он вскочил, чтобы бежать домой, но стрелки часов показывали лишь двадцать минут пятого. «Нет, еще слишком рано. Как она обрадуется! Уходил в армию пацаном, а вернулся… Как она будет счастлива и горда! Я сначала не скажу ей ничего, а потом, как бы между прочим, выну книжечку и положу её на стол. Например, она выйдет на кухню, а я в это время положу книжечку на стол. Она вернется, увидит и вскрикнет: «Что это, Славочка?! А я так спокойно скажу: «Разве ты не видишь? Посмотри!» Улыбаясь, Слава расстегнул карман гимнастерки, вынул серую книжечку кандидата в члены КПСС, раскрыл её, как много раз раскрывал за эти дни, и стал придирчиво разглядывать фотографию совсем юного младшего сержанта. Фотография ему не нравилась, и это в который раз огорчило его.

Мысль о вступлении в партию ему подал подполковник, начальник связи дивизии. Как-то на больших ученьях Славу прикрепили сопровождать подполковника. Стояли двадцатиградусные морозы. «Воевать» было тяжело. За трое суток учений и «синие» и «зелёные» так устали, что буквально валились с ног и мечтали о казарме, как о манне небесной. Возвращались с учений глубокой ночью. Слава и подполковник ехали в тёплом кузове большой радиостанции, установленной на трёхосном грузовике. Подполковник спал на длинном, обитом дерматином ящике, в котором стояли аккумуляторы. Слава и ребята из экипажа радиостанции — на полу вповалку.

Вдруг машина встала на всём ходу, завизжали колёса, с телеграфного аппарата упала кружка с недопитым чаем, ребята покатились вперёд, друг на друга… Слава мигом натянул сапоги, еще не проснувшись толком, распахнул дверь кузова. Светила луна, равнина терялась в снегах.

— В чём дело? — спросил он, подбежав к кабине.

Шофёр и командир станции, такой же младший сержант, как и Слава, сидели молча.

— В чём дело?

— Вверх глянь, — с трудом сказал белый, как снег, шофер.

Над дорогой прогнулась линия высоковольтных передач, мощные опоры чернели узорными остовами, уходили в обе стороны вдаль, насколько хватало глаз. А у самой этой мохнатой линии вздрагивал тонкий блестящий прутик многометровой антенны.

«Забыли убрать антенну!»

— Подай назад, — посоветовал Слава шоферу.

— Боюсь: дорога под уклон. Боюсь стронуть!

Весь экипаж радиостанции — четыре парня — уже топтались здесь же, у кабины.

— Где подполковник? — спросил у них Слава.

— Не хочет вставать, говорит, доложите, в чём дело?

— Товарищ подполковник! — Слава подбежал к открытой двери. — Выйдите из машины!

Подполковник надел сапоги и тяжело спрыгнул на дорогу.

Дул верховой ветер, и прутик антенны предательски клонило к гибельной линии. Шли секунды. Все понимали, что кто-то должен убрать антенну, но никто не двигался с места. Шофёр и командир экипажа давно уже вылезли из кабины и стояли так же, как и все, подняв глаза вверх, уставившись в одну точку, туда, где поблескивала в свете луны лозинка антенны, каждую секунду готовая коснуться поросшей инеем огненной линии.

Слава был здесь фактически чужой, это был не его экипаж и не по его вине забыли убрать антенну. Но он шагнул к лесенке, прикрепленной к стенке борта, проворно взобрался на крышу радиостанции.

— Опускай колено резко, рывком, — осевшим голосом крикнул подполковник.

Он так и сделал. А потом, когда секунда смертельной опасности миновала, медленно вогнал одно в другое каждое колено антенны. Светила луна, все были целы, а могла от них остаться горсточка пепла.

Шофёра начало тошнить.

— Я сам поведу машину, — сказал подполковник. — А вы садитесь со мной в кабину, — предложил он Славе. Потом вдруг резко сказал начальнику станции:

— Построить экипаж.

Они построились в шеренгу на зимней ночной дороге.

— Смирно! — скомандовал подполковник. — Младший сержант… как фамилия?

— Вишневский.

— Младший сержант Вишневский, два шага вперед!

Слава сделал два шага вперед.

— За мужество, проявленное при спасении боевой техники и людей, объявляю благодарность!

— Служу Советскому Союзу!

— А с вами разберёмся, — бросил подполковник бледному, совершенно растерявшемуся начальнику станции. Потом он сам сел за руль, Слава рядом, и они поехали. По дороге разговорились: опасность как-то сразу сблизила их, стерла разницу в возрасте и положении.

— Завтра в два часа дня зайдешь ко мне, — сказал подполковник на прощанье, когда они въезжали во двор военного городка, — дам рекомендацию в партию, заодно подскажу вашему замполиту…

— Повторить? — вдруг возник перед Славой маленький вертлявый официант.

— Давай. Дошел до пяти — дуй до пятнадцати! — засмеялся Слава.

— Что за счет, когда пьёшь чай?!

Слава взглянул на часы — золотистые стрелки показывали без четверти пять. В поезде Слава всё думал и думал: рассказать маме или не говорить о тех секундах, когда Боря ускользнул из его рук, и дальше, обо всём, что за этим произошло. Сколько для мамы лишних волнений! Молчать? Но мама всё равно поймет, что что-то произошло, и будет допытываться. Она почувствует, её не обманешь. Да и не сможет он таиться от мамы. Сейчас ему важнее всего на свете знать её мнение: как он должен поступить в отношении Бори, что делать? Мама всегда скажет так, как думает, а думает и судит обо всём она удивительно честно и справедливо. Слава где-то читал, что есть люди, у которых душа обнажена. Именно к таким людям принадлежала его мама. И вот её высшего суда он ждал все эти дни, боялся и ждал. Он чувствовал себя почти убийцей. Если бы Славе сказали, что он хочет разделить с мамой всю тяжесть случившегося, переложить часть тяжести на её плечи, он бы рассердился. Он даже в мыслях себе не признавался, что ждал приговора, который разделила бы с ним мама, эта ноша казалась ему не по силам.

За три года службы в армии у него накопилось много невысказанных мыслей, он много перечувствовал. Но сейчас всё это отошло на второй план — остались два события, главных: его вступление в партию и несчастье с маленьким Борей.

А стрелка, казалось, приклеилась к циферблату и не двигалась.

«Разве в письмах расскажешь? Мама сейчас спит, а из крана на кухне капает вода: «Кап, кап, кап. Проснись, твой сын приехал, проснись!» Сейчас пойду домой, постучу в дверь условным троекратным стуком. Как мама всполошится! Как захлопочет! Нет, подожду ещё немного, пусть поспит».

Продавцы картошки о чем-то заспорили между собой на своём гортанном, непонятном для Славы языке. И Слава вспомнил, как они с мамой ездили в горы, в командировку. Ему тогда было лет семь. Вспомнил конюшню над кипящей горной речкой. Высокую пегую лошадь, на которой он сидел, вцепившись ручонками в жёсткую грязно-белую гриву. До мельчайших подробностей представил себе небритого конюха, державшего лошадь под уздцы, и удивился, как сохранился в памяти портрет этого человека, которого он видел один раз в жизни. И увидел маму, совсем молодую. Ну совсем девчонку: она наклонилась вперед, прищурила смеющийся глаз и нацелилась на Славу фотоаппаратом. «Она и сейчас совсем ещё молодая и красивая, — с гордостью подумал Слава. — Недавно ей исполнилось сорок три года. Интересно, понравятся ли ей туфли? Она сделает вид, что очень понравились, а потом как-нибудь мимоходом скажет: «Ну, зачем мне такие дорогие? Последние копейки истратил, голодным, наверное, ехал?» Он вёз ей в подарок модельные английские туфли ценою в сорок семь рублей: купил в ларьке военторга за две недели до демобилизации.

Мама писала, что все ребята из его класса разъехались, многие девчонки повыходили замуж. Галя тоже вышла за какого-то бакинца и уехала в Баку.

«Конечно, мне дома делать нечего. Побуду до лета, попробую восстановиться в университете, наверное, придется поступать заново. Впрочем, зачем мне опять этот университет? Поеду лучше в Москву. Подзаймусь, время еще есть — и махну! А мама опять останется одна? Да… И так плохо, и так… А почему бы нам не перехать куда-нибудь в Россию, например, в Суздаль, Рязань, Владимир? От Москвы рукой подать. Я бы приезжал домой каждое воскресенье. Мама всегда жалуется, что ни разу не была в настоящем русском лесу, в берёзовом, молочном, с копнами сена на цветущих полянках». Сердце Славы сжалось при мысли о том, как хорошо, как прекрасно всё может устроиться в их жизни.

IX

Дверь была опечатана тремя розовыми пластилиновыми пришлёпками, соединёнными между собой куском шпагата. В груди Славы всё заледенело, щёки стали деревянными. Он потрогал пальцами серый шпагат. Вдруг за дверью заиграло радио, зазвенело серебро утренней песни. Из подъезда соседнего дома вышла женщина с мусорным ведром. Слава хотел её окликнуть и не смог.

— Славик! — вскрикнула женщина и, бросив посреди двора ведро, побежала к нему. — Славик, опоздал! Мы тебя ждали, так ждали! — Женщина взяла Славу за руку. — Пойдём к нам, пойдём! Подожди, — она подхватила ведро, шлепая туфлями на босу ногу, побежала к мусорному ящику, выбросила сор и бегом возвратилась к Славе.

Слава не мог вспомнить, как зовут эту соседку.

— Где мама? В больнице?

Соседка заплакала:

— Три дня, как похоронили. Ждали тебя, ждали. Мой Генка две телеграммы в часть давал, ответили, что выехал, а тебя нет и нет. Ждать уже больше нельзя было. Похоронили хорошо, ты не беспокойся, честь-честью, всем двором, с работы её все были, и так вообще очень много народу провожало. Квартиру опечатали, чтоб ничего не пропало. Сразу умерла. Скоропостижно: сердце.

Слава повернулся и пошёл, побежал со двора, бросив на ходу чемоданчик.

— Куда же ты? — спросила соседка. Слава бежал, не оглядываясь, и тогда она крикнула: — Недалеко от вторых ворот, где большая акация! Обожди, ворота ведь ещё закрыты!

Он не искал её могилы, он упал на неё с разбега, уткнулся лицом в мокрую глину, в бумажные цветы, в жесткие черные ленты с мертвенно золочёными буквами: «дорогой Людмиле…» На кладбище не было ни души, только голые ветки деревьев скрипели на утреннем ветру пронзительно и несчастно.

Муж соседки, Геннадий, с трудом оторвал его от могилы и повел домой. Ничего не видя перед собой, Слава слепо подчинялся чужой воле. Сосед почти тащил его, закинув перепачканную глиной руку себе за шею. Слава был весь вымазан в глине — и одежда, и лицо, и растрёпанные русые волосы — фуражка где-то упала с головы, её так и не нашли.

Целую неделю пролежал Слава у своих соседей. Слушал рассказы о матери, затаив дыхание, ловил оттенок каждого слова, навеки запоминал все подробности.

Вечерами приходили бывшие одноклассники Славы, без умолку болтали, вспоминали школу. Приходил Гарька-Жердь. Всё такой же худой и длинный, он работал фотографом в фотоателье, хвастал, что много «заколачивает», собирался жениться на какой-то «чувихе», обещал познакомить с ней Славу.

Со сверстниками Славе было тяжело: он чувствовал себя старше их на целую жизнь. Они всё ещё барахтались в детстве, Славе даже казалось, что они за это время поглупели: их безудержный и, как ему казалось, неуместный смех, суетливый, мелочный разговор, неприкрытый жадный эгоизм к радостям жизни раздражали Славу и оскорбляли чувство безысходной утраты, которое не отпускало его сердце. Утомляли и растравляли его боль бесконечные разговоры о маме с соседями, с её сослуживцами. За эти дни они давно уже рассказали ему всё, что знали, помнили, и повторяли это много раз подряд. Ничего нового о жизни мамы, о её последних днях Слава уже не мог услышать ни от кого из них. И когда он в этом убедился, ему стали тягостны и встречи и разговоры с ними, к тому же люди, пережив трагичность неожиданной смерти более или менее близкого им человека, уже успокоились и занялись повседневными делами. Слава чувствовал, что потрясение, которое его чем-то сближало с ними, прошло у этих людей и ему неудержимо захотелось остаться одному.

X

Участковый милиционер сорвал с двери пластилиновые пломбы и они вошли в коридор. В комнате громко играло радио. «Зачеркни радио»! — обычно просила мама, придя с работы. Милиционер долго возился с ключом, не мог в темноте попасть в замочную скважину. «Труженики полей готовятся к встрече весны», — гремел голос диктора.

— Даже сумно, — поёжилась Евдокия, когда они вошли в квартиру, — и как ты, Славик, один останешься? И чего ты захотел? Жил бы у нас, сорок дней отметили бы, а потом и перешел бы.

Слава выключил радио. Натыкаясь на стулья, милиционер подошел к окну и раздвинул шторы. Комната наполнилась утренним светом, резко подчеркнувшим осевшую на мебели пыль. Милиционер вынул из кармана акт и стал читать:

— Стол полированный, сервант, телевизор…

— Оставь, — прервал его Слава, — давай распишусь. Где расписаться?

Милиционер подал Славе акт и шариковую авторучку. Слава расписался.

— Всё? — в голосе Славы прозвучало нетерпение.

— Порядок, — сказал милиционер, неловко потоптался, не зная, как облегчить чужую участь. — Ну, пока! — Он крепко пожал Славину руку и вышел. Следом поспешила боявшаяся разрыдаться Евдокия.

Вот Слава и дома. Но его ли это дом? Квартира казалась чужой. Решительно она была не та, что при маме, хотя вещи стояли в ней прежние и именно там, где стояли при маме, но они потеряли свой смысл и значение. Как может быть безысходно и пусто в родном доме! Если бы можно было хоть закричать, заплакать! Но ни кричать, ни плакать он не мог. Он обошел комнату, открыл занавешенный простыней трельяж. Каждое утро, собираясь на работу, мама расчесывалась перед ним, пудрилась, чуточку подкрашивала губы и тут же вытирала помаду, говоря: «Смолоду не красила, а теперь и вовсе смешно».

«Красивая у тебя была мама, — говорили ему все эти дни соседи, — ты на неё, как две капли воды, похож, а вот судьбы у неё не было. Не было судьбы!»

«Да, судьбы не было, — вдруг с ужасом подумал Слава. — Не было. Почему я об этом никогда не задумывался? Никогда! Ей было, наверно, очень трудно в жизни, очень одиноко. И ещё он, Слава… сколько раз он огорчал её?» Сейчас ему казалось, что он всю жизнь только и делал, что огорчал маму. Убегал на море без разрешения, гонял, как сумасшедший, на велосипеде, дрался с мальчишками, получал в школе двойки, бесконечные двойки, которые доводили маму до отчаянья: «Ты же способный, ты же всё понимаешь, ты же взрослый человек, как же можно так относиться к учёбе, к учителям? Они же хотят тебе доброго, они не враги тебе. Я работаю в газете, поучаю людей, пишу статьи, а у сына сегодня пятерка, а завтра три двойки — и так без конца…

Сколько же обещаний можно брать с тебя?!»

Всякий раз Славе становилось стыдно до слёз, и он тут же начинал клясться, что это случилось с ним в последний раз. «Ну, поверь, мамочка, если повторится, можешь со мной больше не разговаривать! С завтрашнего дня начинаю новую жизнь!» В порыве искреннего раскаяния Слава всю ночь занимался и засыпал под утро. Утром, уходя на работу, мама будила его, он обещал ей сейчас же встать, но, как только за мамой закрывалась дверь, поворачивался на другой бок и засыпал сном праведника. А когда просыпался, то в школу идти было уже поздно, и Слава, дав себе очередное обещание, принимался читать какой-нибудь роман. А там мальчишки подбивали его сходить на рыбалку или «рвануть» в горы. Ну как отказаться от такого соблазна?! «Ничего, потом сразу всё выучу!» Потом мама уезжала в командировку, и Слава получал полную свободу на три дня. «Я за три дня горы сворочу! Не буду ходить в школу, зачем зря тратить на уроках время: всё равно играешь в морской бой, на переменах тоже не сосредоточишься — сутолока! А дома — тишина! Все упражнения переделаю, по физике и химии выучу все параграфы. И вообще всё подгоню. Времени ведь — вагон! Надо рвануть и вырваться раз и навсегда из этой трясины! Проживу без Танькиных подсказок — зубрила несчастная!»

Слава устраивал себе на диване удобное ложе, сносил на него все подушки, на пол перед диваном клал все учебники, чтоб «рвануть и вырваться раз и навсегда из этой трясины»! С другой стороны дивана он клал на табурет книги «для минутного отдохновения души» — в основном романы русских классиков. Здесь же, на другом табурете, ставил сахар, конфеты, пирожки, ватрушки, стакан с блюдцем; на пол — чайник, так, чтобы его можно было подцепить ногой, не вставая с дивана. Блаженно вытягивался, предвкушая, как он сейчас «рванёт!» Для «разминки», для «душевной разрядки» брал в руки новый роман и погружался в сладчайший мир чужой жизни. О, какой это был для него заколдованный плен! Перевертывалась страница за страницей… «Ну, дочитаю до ста — и все! Еще пятьдесят! Ещё одну главку!.. Ну, до двухсот — времени-то ещё вагон!» Страницы сами перевертывались, и Слава переставал их считать. Машинально грыз сахар, жевал пирожки, пил холодный чай, не вставая с дивана и не выпуская из рук книгу.

В холодильнике оставались борщ и соус. «Их надо разогревать. Ничего, обойдусь и так». Потом, уже поздно ночью, если он не дочитывал книгу до конца, он вставал размяться, похлебать возле открытого холодильника борща. И снова принимался за чтение и читал до тех пор, пока не перевертывалась последняя страница. Иногда на такое чтение уходило два дня и две ночи. «Теперь высплюсь и успею всё сделать! Он брал в руки учебник, но после Тургенева, Толстого, Достоевского, Чехова, Бунина все упражнения и задачи казались такой нелепицей и суетой, что Слава вздыхал над ними, зевал до слез, потом начинал пересматривать книги любимых писателей, открывал одну из них и опять забывал обо всём… пока не приезжала мама. С её приездом обрушивались на Славу муки совести. Узнав, что он не ходит три дня в школу, — а мама почему-то об этом узнавала ещё не переступив порог дома, — она начинала плакать, упрекать Славу.

— Ты плачешь из-за такого пустяка… не разобравшись… я же болел! — возмущенно кричал Слава, чувствуя себя в душе неисправимым преступником. — У меня болело горло, была температура!

— А сейчас? — тревожно спрашивала мама и трогала Славин лоб.

— Я пил аспирин, — врал Слава, — вот, видишь, сейчас все прошло, радоваться надо, а не плакать! Подумаешь, каких-то три дня не был в школе! Ты же сама не разрешаешь мне выходить из дому с температурой.

— У меня так болело сердце, я так волновалась, чувствовала, что ты болеешь, — вздыхала мама. — И когда у нас в доме будет телефон! Прямо горе!

— Ничего, не волнуйся, — снисходительно успокаивал он её. — Ты послушай что пишет старик, я специально для тебя отметил, чтобы вслух прочесть!

Слава начинал читать вслух поразившие его страницы романа, мама садилась на краешек стула — некогда, надо прибирать: за три дня Слава даже пыль ни разу не вытер. Проходил час, два, Слава читал и читал, все больше вдохновляясь, а мама слушала, вся обратившись во внимание.

— Ой, Славочка, — вскрикивала, наконец, она, — у меня ведь в кошёлке мясо, и стирать надо, и уборкой заняться, а потом ещё статью писать!

— Всегда ты так, перебьёшь на самом интересном месте! И как ты можешь? — упрекал он маму.

— Так дел сколько, Славочка! Давай, давай, помоги, — торопила мама, и они, разговаривая о прочитанном, принимались за уборку. Потом ели горячий борщ, горячий соус, пили горячий чай. «Жизнь прекрасна, — думал Слава, — ничего страшного не произойдет, если я ещё раз, но теперь точно последний, воспользуюсь услугами Таньки…»

Слава подошел к серванту, отодвинул стекло, посмотрел на знакомые чашки их парадного сервиза. Ко дну одной из них прилипла чаинка. Открыл сахарницу — сахар покупала ещё мама. В конфетнице лежали мамины любимые «Гусиные лапки» — она всегда пила чай «вприкуску». На розетке был нарезан кружочками уже потемневший, высохший лимон. Слава закрыл сервант, раз, другой прошелся по комнате. Открыл шифоньер и уткнулся головой в мамины платья, в мамину шубу, из бокового кармана которой торчали маленькие красные варежки. Слава вынул варежки. В одной из них лежал батистовый платочек, завязанный узелком. Он развязал узелок, там был рубль и двенадцать копеек. Слава завязал деньги в узелок, спрятал платочек в нагрудный карман. И сел в открытый шифоньер, завалился в угол, закрыв, как в раннем детстве, лицо подолом маминого платья и, холодея, подумал о том, сколько раз своим беспечным характером он доводил маму до сердечного приступа. Разве не мог он хорошо учиться, зачем все всегда оставлял на завтра? А когда приходило «завтра», переносил свои дела на следующее «завтра». И так без конца.

Теперь для мамы нет завтра и нет сегодня. Мама не увидит, мама никогда не узнает, что он вернулся из армии совсем другим человеком. Может, она и умирала с мыслью, что он ни на что, ни на что не годен и она ничем не сможет уже ему помочь.

IX

Когда он вышел из дому, первой его мыслью было пойти на кладбище. Он подумал: «Надо пойти к маме». А ноги сами понесли его по мокрой мостовой к морю. Дул жестокий, пронизывающий северный ветер «Иван», накрапывал дождь, обгоняя друг друга, неслись по небу тучи. Чёрные чайки косили над морем чёрный дождь. Чёрные лодки гнили на берегу. Подняв перебитую заднюю лапу, ковыляла на трёх ногах дворняга. Захотелось войти в тёмную воду и идти до тех пор, пока она не сомкнётся над головой.

Слава повернул от моря к русскому кладбищу. У ворот кладбища он невольно остановился, не было сил войти в железную калитку, снова увидеть мамину могилу. Он испугался этой встречи, испугался до ледянящего холода в груди, до дрожи и слабости во всём теле. Испугался и медленно побрёл прочь от кладбищенских ворот, утешаясь тем, что ещё немножко погуляет по улицам, придет в себя и вернется.

Вдоль могучей стены он поднялся к крепости, к сказке своего детства. Здесь было так же пусто, темно и бессмысленно, как и везде. Ни тайны, ни прелести, лишь мрачные развалины, нагонявшие такую тоску и жуть, что Слава побежал вниз, к кладбищу. И опять он остановился у ворот, страшась войти в калитку. «Надо купить сигареты». Он повернул в город. Купил в первом попавшемся магазине сигареты «Памир» и спички. Отступать было некуда. Он быстро пошел обратно и, превозмогая себя, шагнул в квадрат железной калитки.

Дождь усилился. В темноте наступающего вечера едва мерцала на траурных лентах позолота. Тонко, пронзительно-несчастно скрипели ветки деревьев. Неуклюжие черные птицы перелетали тяжело от дерева к дереву, умащивались на ночлег. Бумажные цветы, хвойные ветки, ленты — всё это лежало под дождём как-то особенно жалко. Отвесные струи, светясь у земли, вымывали глину могильного холмика.

Слава попытался закурить. Спички гасли под дождём. Чтобы не сорить у могилы, он складывал их в карман бушлата. Он до сих пор так и ходил в армейской одежде. Сигареты намокли, не раскуривались. Наконец ему удалось закурить, и с той минуты он курил, прикуривая одну сигарету от другой, засовывая мокрые окурки в мокрый карман. Потом сигареты кончились, погас последний огонёк, теплившийся в его ладони. Он вымок до нитки, и вода катилась по его горячему телу.

Натыкаясь на оградки и кресты, оступаясь на чужих могилах, он побрёл с кладбища и всё оглядывался в глубину его, где осталась могила мамы. Придя домой, упал на кровать, не раздеваясь, не снимая сапог, не зажигая света. Утром пришла Евдокия и вызвала «скорую помощь». Врач поставил диагноз: воспаление лёгких.

XII

Оля потеряла счёт времени. Она день и ночь сидела у сына в палате, часами не меняя позы, реагируя только на стоны Бори да на приход врача или сестры.

У головы Бори, у его бледного заострившегося лица, сидел большой Борис. С Ольгой они за это время не сказали друг другу ни слова. Когда мальчик первый раз пришёл в себя, он очень обрадовался, увидев отца:

— Ты больше не уйдёшь?

— Никогда, сыночек никогда! — горячо откликнулся Борис. В ту минуту он даже был готов усыновить второго, ещё не родившегося Олиного ребёнка, только бы Боря остался с ним.

Оля терпела присутствие Бориса как необходимость. Всем её существом владело одно желание — любой ценой вырвать сына из рук смерти.

Борис часто тайно разглядывал раздавшуюся в кости, покрупневшую Олю, ее огрубевшее, покрытое коричневыми пятнами лицо, искал в своей душе прежние чувства к ней и не находил их. Перед ним сидела чужая женщина, ее присутствие раздражало его, поднимало в груди тяжелую волну озлобления на весь белый свет. «Все у меня не как у людей. Сын нашелся… горе такое… Я бы ни за что не отдал его, но она отнимет… видно, придется согласиться… а если нет? Нет, нет, я ни за что не отдам его, я буду бороться! Я не виноват, что все годы он рос без меня, не виноват!»

Они учились на первом курсе сельскохозяйственного института. Им было по восемнадцать лет.

Стоял серый промозглый день с дождем и ветром. Оля, Борис и еще двое их сокурсников возвращались из института в общежитие. У ворот базара, прямо на асфальте, сидел одноногий старик в ватных штанах и мокрой от дождя грязно-белой сорочке, в длинном вырезе которой синела голая грудь. Рядом с нищим лежала засаленная суконная фуражка. Оля и его товарищи положили в фуражку по монете. У Бориса не было ни копейки. Он на секунду замешкался, а потом снял свою новую стеганку, надел её старику на плечи и пошел прочь. Видно, от растерянности нищий даже не поблагодарил его.

— Дурак! — сказали ему в один голос приятели. — Он же пропойца, этот нищий! Он пропьёт стеганку.

Борис улыбнулся им в ответ. Незаметно для ребят Оля горячо пожала его руку…

Ему вспомнился ненастный вечер со снегом и дождём. Они гуляли с Олей по улицам города.

— Сегодня особенный день, подумай, вспомни, — просила Оля.

Они проходили мимо винницы.

— Тогда, может, зайдём, отметим? — усмехнулся Борис.

— Что ты?! — испугалась Оля.

— Недаром тебя на курсе зовут «восемнадцатый век»; винница же пустая. Если юбилейная дата, надо отметить!

— Не смейся.

— Ну, ты как хочешь, а я замёрз, пойду выпью стаканчик. Я сейчас. — Борис вошёл в винницу. Подняв воротник своего лёгкого пальто, спрятав озябшие руки в карманы, Оля осталась ждать его на улице.

Он вернулся, выпив залпом три стакана сухого вина.

— Ну, теперь дело пойдёт веселее. Что сегодня: день рождения твоей бабушки или ты впервые надела туфли на шпильках?

— Какой ты грубый, — вздохнула Оля. — Помнишь, в прошлом году мы возвращались из института, шли через базар, у ворот, прямо на асфальте, сидел одноногий нищий и дрожал от холода, ты снял свою новую стеганку и надел ему на плечи…

— Была такая глупость. Я всю зиму мерз в пиджачке, под майку газетами обворочивался.

— Глупость? — удивилась Оля. — У тебя в тот миг были такие глаза, такие глаза, как у святого!

— Прямо Христос, — рассмеялся Борис. — Но все-таки почему этот день для тебя единственный и неповторимый?

— Ты не догадался, — Оля отвела со лба вьющуюся прядь и сжала виски, — ты ничего не понял?

«Она же любит меня! Любит… Вот почему ведёт себя так странно — молчит, вздыхает… Дурак, как я раньше не догадался!» Он остановился и крепко обнял Олю, пытаясь её поцеловать.

— Ты пьян! — отшатнулась она. — Пьян и хочешь поцеловать меня первый раз?!

— Ах, я неприятен вам пьяный? Вы не можете разрешить себя поцеловать простому смертному студенту? Вы ждёте принца и алые паруса? — Он повернулся и быстро пошёл прочь.

— Боря! Пожалуйста, не сердись, Боря, я не хотела тебя обидеть. — Оля догнала его, взяла за руку.

Борис вырвал руку.

— Оставь, мне надоела твоя святость. Пусти. Святоша, «восемнадцатый век», морально устойчивая! — И ушёл.

Целый год они не разговаривали. Он часто ловил на себе её печальные взгляды. Его веселил и злил её постный страдальческий вид. Его тогда интересовали девчонки, с которыми всё было просто, легко.

Они заканчивали третий курс института. После летней сессии их послали на практику в один совхоз.

Скучно было в селе, а Оля от степного ветра так похорошела, что ни один человек не проходил мимо, чтобы не оглянуться. Однажды вечером они сами не заметили, как по широкой пыльной улице ушли в степь. Звенели кузнечики, так звенели, что, казалось, крикни во всю мочь, и всё равно за их звоном никто не услышит твоего голоса.

Земля остывала, и замлевшие днём травы пахли сильно и пряно. Они подошли к полотну железной дороги, сели на насыпь. Оля была первым человеком, с кем он мог легко и долго молчать. Она сама положила голову на его плечо, тихонько поцеловала рукав его белой рубашки, подняла лицо, прижалась к его колючей щеке.

Любил ли он Олю? Или был под обаянием её любви, её женской прелести? В селении все были уверены, что они «живут». Но это была неправда. Борис с каждым днем становился всё раздражительнее и злее. Ему казалось, что она водит его за нос, собирается женить на себе.

Однажды директор совхоза предложил Борису рассчитать: можно ли, не переделывая помещения, установить электродойку на дальней ферме. Борис согласился, работы там было дней на пять. В тот же вечер он ушёл на ферму. Оле нарочно ничего не сказал: «Пусть помучается, побегает, поволнуется». Первые двое суток Борис провел на ферме легко, а потом стало скучно. Всё, что ещё вчера казалось милым, начало угнетать его. Утром четвертого дня проснулся, открыл глаза, и сердце замерло — прямо на него смотрели сияющие Олины глаза. Никогда в жизни не был он таким счастливым, как в ту секунду. Ему стало сладостно и жутко… прошла секунда, другая, третья, и Олины сияющие глаза растаяли в прозрачном, чуть розовом воздухе. Он даже головой встряхнул — сам себе не поверил. Кругом было пусто. Рыжий теленок взбрыкивал через двор. До позднего вечера раздумывал Борис: идти или не идти к Оле. Ферма уже опустела, доярки разошлись по домам. Наконец он решил, что надо идти. Пошёл в сторожку погасить керосиновую лампу, только прикрутил фитиль, а сзади:

— Борис!

— Оля! Пришла…

— Борис, что случилось? Все у меня спрашивают, куда ты делся, а я знаю меньше всех! — И, припав к дверному косяку, она заплакала громко, как маленькая. Он бросился к ней, обнял, стал гладить по плечам, по голове, бормотать какие-то слова утешения.

— Я сегодня уже ни есть, ни работать не мог-г-гла! — всхлипывала у него на плече Оля. Потом утихла.

Они сели на топчан, застеленный старым, засаленным байковым одеялом, и долго молчали.

— Я чем-нибудь провинилась перед тобой, да? Ты меня больше не любишь? — спросила она вдруг очень серьезно.

Чувство радости, охватившее Бориса, когда он увидел Олю, за эти минуты успело притупиться, смешалось с тщеславным и холодным ощущением власти над нею.

— Это ты меня не любишь, — сказал Борис. — Когда любят, то ведут себя не так. А это жалкая игра в любовь. ЗАГСа ждёшь?

Даже в тёмной сторожке он различил, какой неестественной бледностью покрылось её лицо.

— Уже поздно, пойдём, я провожу тебя в селение, — стараясь быть «каменным» сказал Борис.

— Нет, я останусь с тобой, я никуда не пойду.

Он обрадовался, но в ответ равнодушно пожал плечами.

…Оля, Оля! Он не знал, что одна ночь может так преобразить человека, так изменить весь его облик. Утром он увидел перед собой ту и не ту Олю. Глаза её углубились, опоясались тёмными кругами и так засверкали, что в них было неловко и страшно смотреть. Теперь он понял, что это не пустые слова, когда про какого-нибудь человека говорят: «Его глаза жгли огнём». Оказывается, так бывает на самом деле. Каждый раз, когда он встречался с Олей взглядом, её глаза обжигали его.

Волосы у неё как-то закурчавились за одну ночь, стали, казалось, тяжелее и гуще, а черты лица тоньше и одухотворённее. Она была неестественно бледной. Как побледнела тогда в сторожке, так краски и не возвращались к её лицу. Некрашенные нежные губы, белые зубы и лёгкое дыхание, напоминающее запах молодых початков кукурузы. Этот чуть уловимый аромат кружил ему голову. На губах Оли блуждала улыбка. Что бы она ни делала, что бы она ни говорила, губы продолжали улыбаться чему-то своему, о чем только знали они одни.

Уже высоко поднялось солнце, а он всё лежал и лежал в траве. Лежать в траве было так сладостно, так приятно… Рядом сидела новая Оля, которую он разглядывал с тайной неловкостью и страхом. Слишком необыкновенной была она. Оля смахивала с лучистых глаз капли слёз, что одна за другой повисали у неё на ресницах, и улыбалась.

Хорошо, что ночью они не остались на ферме, а ушли в степь. На этом настояла Оля. Ушли на их насыпь, возле бегущих, блестящих под светом луны рельс.

Вот недалеко по рельсам прогромыхал пассажирский поезд. Оля замахала капроновой косынкой. Молодая, похожая на Олю девушка, высунувшись в окно, ответно помахала ей белым платочком. Как две сестры они обменялись приветствиями. В небе кружил коршун, заливались жаворонки и молчали уставшие от трудной ночи кузнечики. Большая лёгкая стрекоза со стеклянными крыльями села Оле на колени. Борис потянулся схватить стрекозу.

— Зачем она тебе, не тронь её, милый! — сказала Оля, легко и твёрдо отвела его руку, приподняла платье и вытряхнула её. Стрекоза закружилась и пропала.

— Как дико, что надо куда-то идти, что-то делать, как это нелепо. Нет, сегодня мы никуда не пойдём, отпразднуем здесь наше обрученье, нашу свадьбу, — решительно сказала Оля.

— Жарко будет, куда денемся? — улыбнулся Борис. — Посмотри, какая зыбь вокруг солнца. Видишь, уже сейчас небо почти белого цвета — будет пекло.

— Ну и пусть. Давай проведём целый день сегодня в степи. Пролежим здесь в траве, она защитит нас от солнца. Встретим и проводим все поезда, что сегодня пройдут мимо, все облака, которые проплывут над нами, всех птиц, которые пролетят, и все цветы, что сегодня расцветут. Мы пригласим их на свадьбу, они будут нашими гостями… Бог с ней, с работой. Пускай дадут нам по выговору, переживём, — беспечно засмеялась Оля.

Она сделала над его головой шалаш, связала травы своей косынкой. Нарвала лопухов, которые огромными зелеными зонтами на белой подкладке росли вдоль железной дороги, и сделала из них крышу над его головой. Чудесно спалось ему в степи под лопухами, под охраной Оли. Она не спала, она все смотрела и смотрела в небо, смотрела и улыбалась. Проснувшись, он горячо обнял Олю, стройную с такой прохладной атласной кожей, пахнущую землей, лебедой и молодыми початками кукурузы.

Окончилось лето, а с ним и студенческая практика. Они вернулись в город. Оля похудела, стала молчаливой, над губой и на лбу появились коричневые пятнышки. Однажды Борис спросил о своей догадке. Оля молчала.

— Мы не можем сейчас связывать себя, что же ты молчишь?

— Я хочу ребенка.

— Обалдела?!

— О, какой ты грубый! Я все заботы возьму на себя.

— Возьму на себя. Подумаешь, героиня! Жанна Д’Арк! Всё это слова, одни слова… На что мы жить будем? Ты посмотри на наших сокурсников, на всех этих женатиков! На кого они похожи! Сейчас нам рано. Ты знаешь, какое мне предсказывают будущее. Я же занимаюсь, как вол, а что тогда?

— Как занимался, так и будешь заниматься. Я брошу институт, пойду работать. Я не покушаюсь на твое будущее, я мечтаю…

— A-а, — перебил её Борис, — мечтаю, мечтаю… Курчатов сказал: «Делайте в своей работе, в жизни только самое главное. Иначе второстепенное, хоть и нужное, легко заполнит всю вашу жизнь, возьмёт все силы и до главного не дойдёте». Понимаешь? — Все силы, всю жизнь возьмёт, все сломает, и я так и останусь подававшим надежды мальчиком!

— Моя тётя говорит, что у каждого ребёнка своя судьба, все вырастают, для всех хватает места под солнцем.

— Твоя тётя! Эта вечная твоя тётя. На все вопросы жизни у тебя эта тётя. Знаешь, ты сейчас похожа на человека, который накинул другому петлю на шею и говорит: «А насчёт табуреточки не беспокойтесь, я её сам выбью, не затрудню вас, не беспокойтесь, я от вас ничего не потребую!»

— Если я петля, то не будем больше об этом говорить. Никогда не будем.

— Ну, не обижайся, извини, — Борис положил руку на её плечо, — прости, я глупость сказал. Но сейчас ведь главное учиться. И тебе и мне. Ну и холод… — Он поднял воротник пальто. — Пойдём в кино?

Целый час они сидели в холодном фойе, ждали начала сеанса и молчали. Потом в полупустом и холодном зале они смотрели фильм. На экране было лето. Чёрное море, лунный берег и двое полуголых влюблённых.

— Что же делать будем? — неожиданно спросила Оля.

Он ничего не ответил.

Её стала бить мелкая, непреодолимая дрожь.

— Пойдём отсюда, на улице я скорее согреюсь. — Оля встала и пошла по чёрному залу навстречу полуголым влюбленным. Ему пришлось идти следом — на улицу, в холод и мрак. Густой, мокрый снег слепил глаза, бил по щекам, забирался за воротник. Он проводил Олю до её общежития и они молча расстались.

На ноябрьские праздники он уехал домой, прощаясь, сказал Оле:

— Придумай что-нибудь…

Он нарочно задержался дома на несколько дней, а когда приехал в город, то узнал, что Оля забрала документы из института и уехала к тётке. Ни адреса, ни фамилии Олиной тёти Борис не знал.

Первый раз в жизни — до пронзительной боли в груди, до тяжелого давящего шума в голове — он почувствовал себя отчаянным, пропащим негодяем. Ему хотелось бежать на вокзал…

Но чем дольше он шёл по улице, ведущей к вокзалу, чем сильнее обдувал его холодный ветер, тем большую власть забирал разум над его кающимся сердцем.

…В те первые дни там, у тётки, Оля не сумела, как надеялась, сразу найти работу где-нибудь в учреждении, и ей пришлось поступить чернорабочей на железную дорогу. Лопатой, похожей на трехтонку, она сыпала на насыпь свинцовый гравий, била тяжелой киркой — изо дня в день, изо дня в день. Руки горели от волдырей, её мутило и шатало… А дома, в маленькой, душной комнате умирала Олина тетка, болезнь её была неизлечимой.

Рядом в коридоре жила старуха. Звали её тетя Катя. Тётя Катя и Олина тётка были давнишние враги. Они воевали непримиримо из-за всего: из-за не так поставленого шкафчика, веника, пролитой воды. В маленьком коридорчике у них было две электрических лампочки: каждая зажигала свою. А когда они обе были в коридорчике, горели сразу две лампочки. «Принципиально», — говорила тётя Катя. Когда Оля приехала, наблюдательная старуха сразу поняла, в каком она положении, и чтобы ещё сильнее досадить своей соседке, в болезнь которой она не верила, на весь коридор бурчала.

— Шляются тут всякие, ребёночков нагуливают, а потом в роддомах их оставляют. Надо же!

Однажды зимним утром тетка скончалась. Обмыть и обрядить её старуха-соседка не пришла. Помогли незнакомые люди.

Через несколько дней после похорон она вдруг заявилась к Оле. В комнате царили беспорядок и запустение: Оля не могла заставить себя взяться за уборку — не было ни сил, ни желания. Только кровать умершей прикрыла темно-красным засаленным одеялом, натянув его поверх подушки, примятой головой покойницы. Возле кровати так и стоял ободранный стул, на котором лежали лекарства, разбитые ампулы морфия, кусочки ваты, и здесь же стакан воды и булочка. Какая-то старая женщина, кажется, сослуживица тётки, сказала Оле:

— Пусть стоят эти вода и хлеб сорок дней — так положено.

— Пусть, — равнодушно согласилась Оля, даже не поинтересовавшись, зачем это нужно.

Оля простудилась, у неё был грипп. Она лежала, скорчившись, на маленьком диванчике и никак не могла согреться. В открытую настежь форточку залетал снег, по комнате кружились снежинки.

Переступив порог, старуха поморщилась, потом подошла к окну, закрыла форточку. Оля подняла голову.

— Здравствуй! — сказала соседка.

— Что вам нужно? — враждебно спросила Оля, сбросив пальто, которым была укрыта. — Что вам нужно! Идите вон! Слышите, вон! — Она откинула со лба вьющуюся прядь и в отчаянье сжала виски.

— Значит, говоришь, вон? Надо же! Одобряю, хвалю. Такую подлюгу, как я, гнать в три шеи — заслужила. Но сперва выслушай, вникни в мои слова, а потом гони. У нас с покойницей была старая вражда. Я чистоту люблю, только и делаю, что стираю всё, настирываю, глажу всё, наглаживаю. Бог здоровья дал — вот другим и не сочувствовала. А тётка твоя, царство ей небесное, все с книжками да с книжками. Свой метр в коридоре не мела, не мыла, а я ей что, обязанная? И воду разливала, и лампочки путала — то свою, то мою включит, а потушить забудет. Ей всё равно, ей эти копейки, что за свет платить, ништо, у ней зарплата была, и по бюллетеню сто процентов получала, а у меня пенсия. А то ишо в моё ведро своей кружкой — вёдра перепутает. Так что из-за всего этого во мне такая злоба кипела, что она стонет, бывало, а я себе думаю: «Притворяешься, с книжками своими не расстаёшься». Надо же! А теперь мучаюсь… ночами покойницу вижу: стонет, пальцем мне грозит. Прости меня, Оленька, что не пришла тебе помочь, обмыть её, обрядить, обед поминальный приготовить, полы вымыть. Прости!

Оля молчала.

— Христа ради, прости! — тетя Катя рухнула вдруг перед Олей на колени, ловя и целуя её руки.

— Встаньте! — Оля вскочила с дивана. — Встаньте.

Старуха поползла к ней на коленях.

— Прости, тогда поднимусь.

Оля затравленно пятилась к двери.

Раздавив валявшуюся на полу ампулу, старуха порезала руку.

— Встаньте, ради бога, встаньте! — схватила её за плечи Оля. — Смотрите, у вас кровь идет! Тут грязно, заражение будет!

— Прости, тогда встану, — боднула головой тетя Катя, и что-то по-детски упрямое было во всем её облике, в её слезах, в красном напряженном лице, в том, как она высосала кровь из ранки на руке и тут же выплюнула её, как мальчишка.

В необъяснимом порыве Оля прижала голову старухи к своей груди и поцеловала её, и рассмеялась.

— Ты чего? Спятила? Надо же! — озадаченно спросила тётя Катя.

Оле и самой показался диким её неизвестно почему вырвавшийся смех.

— Я сама не знаю, что со мной, — она снова прижалась к старухе, помогая ей встать.

— Значит, простила?

— Да, да… И вы меня простите…

— Ну и слава богу! А теперь пойдем ко мне, ишь, какая ты вся зябкая. А у меня печка топится — теплынь! Оладушек напеку, варенье у меня малиновое есть, чаёк свежий заварим.

Тётя Катя ввела Олю в свою комнату. В два ослепительно белых кружевных окна светило радужное зимнее солнце, цветы на окнах были ярко-зелёные, и цвели они какими-то сказочно розовыми колокольчиками. На малиновой от жарко горящего угля плите шумел голубой, без единого пятнышка чайник. Блестел пол, отражая перевернутым этот маленький уютный мир. Через всю комнату, как лента цветочного луга, протянулась самотканая дорожка. На неё даже боязно ступить ногой.

— Как у вас хорошо!

— Садись на диван, а я сейчас оладушек напеку. У меня поживешь, вдвоем веселее, и ночью не так страшно, а то я последние ночи извелась: только глаза закрою — покойницу вижу, стоны её слышу, всё она меня упрекает. Надо же!.. Каюсь, Оленька, каюсь! Я ведь не зловредная какая. Одна, как перст, заболею — стакана воды некому подать. Я к тебе давно присматриваюсь, давно поняла, что ты за человек. Ты верь мне, я к тебе всей душой. Потеплеет — и в твоей комнате чистоту наведём. Ведь мы теперь с тобой ребёночка ожидаем, а дитё чистоту любит. Чепчики там пошьём, распашонки. Вон теперь мануфактуры сколько — завались: надо же, штапель никто не берёт! Соски в аптеке я видела, запасёмся, они не всегда бывают.

Оля заплакала.

— Ты ложись, ложись, деточка, на диван. На тебе мой пуховый платок, поплачь — это душу облегчает. Я вот, как мою доченьку в сорок четвертом на фронте убило, под Тарнополем, — её тоже Оленькой звали, а мы с отцом её Лёлей называли, сестрою она была медицинской на фронте, как похоронку прочла, так и окаменела. Да так каменной больше года и проходила, а потом ночью, во сне, заплакала: приснилось будто она ожила. Просыпаюсь — вся подушка в слезах… я уж голосила, голосила. И с тех пор будто легче стало. Девчонка была, как ты — девятнадцать лет… А тебя я с работы сниму, — добавила она, громко всхлипнув и высморкавшись, — не твоя это работа, тем более ты в положении. Проживём. У меня запасец есть, да и пенсию я подходящую получаю: сорок лет оттрубила. Я тебя куда-нибудь кассиршей или весовщицей устрою. Ты ножки, ножки прикрой, вон они у тебя, как ледышки, надо же!..

— Что вы говорите, тетя Катя, что вы говорите! — шептала сквозь слезы Оля.

— А ничего лишнего не говорю, как говорю, так и будет. Кровать покойницы выкрасим и продадим на толчке, соберемся, оградку поставим, могилку дерном обсадим. А ты пока на моём диване поспи, он мягкий. Сейчас малинового варенья достану, чаю попьёшь, согреешься и уснёшь. — Тётя Катя собрала на стол, отёрла руки и каким-то другим, дрогнувшим голосом спросила:

— А он где же? Бросил, подлец? Или женатый был, жена пересилила?

— Он не подлец, — вздохнула Оля. — Ему учиться надо, он очень способный… а ребёнок его связал бы…

— Болтовня всё это. Отвод глаз. Можно и дитя растить и учиться.

— Не знаю, — Оля пожала плечами. — Наверное, нельзя.

— Ладно, — сказала тетя Катя, — когда у дитя есть мамка и бабка, оно не сирота. Иди чай пить, а то заварка перестоится.

После рождения Бори Ольга долго болела. Какими только целебными травами ни поила тётя Катя, как ни парила, чтобы «всё дурное вышло вон», ничего не помогало. Зато маленький Боря рос, как в сказке.

— Ты его отними от груди, он вон какой кабан, а ты как паутинка, — уговаривала её тётя Катя, — искусственно выкормим.

— Что вы! — пугалась Оля. — Только он меня на земле и держит.

Ей казалось: если она отнимет его от груди, то последние силы оставят её, и она умрёт. Оля была так слаба, что тётя Катя клала ребёнка к ней под бок: Оля не могла удержать сына в руках.

Всё приходилось в этот год делать тёте Кати: и за Олей ходить, и Борю нянчить, и хозяйство вести. Обе женщины с первых дней разговаривали с новорожденным вслух, им казалось, что он их прекрасно понимает, и это роднило их ещё больше.

— Ах, ты моя ласточка! Ах, ты моя умница! Глазоньки у тебя, как звёздочки, а твой отец — ирод, не хотел чтобы ты на свет божий появился, — причитала, бывало, над маленьким тётя Катя и приставала к Оле: — Да напиши ты ему, пусть приедет, посмотрит. Он как нашего Бореньку увидит — сразу душа дрогнет. Он же его, подлеца, вылитая копия. — И тётя Катя показывала на портрет Бориса, висевший над Олиной кроватью. — Вся твоя болезнь — по нём сухота, тоска тебя в постель уложила. Мы, бабы, народ такой — от любви чахнем и от любви же расцветаем. Сломи гордыню, ради дитя напиши. Опиши ему, какой он из себя, его сын, сколько весу, глазки какие, ручки, ножки, пожалостнее всё опиши. Глядишь, и дрогнет, своя кровь — она зовёт, она призовёт, своя кровь! Иначе я сама напишу, напишу в институт: уж его там разыщут.

— Я не разрешаю вам этого делать.

— Да ты знаешь, дура несчастная, его за такое дело и с комсомола выгонют, и с института или жениться заставят. Теперь все законы на стороне таких дур, как ты!

— Если мы с Борей вам надоели…

— Что ты мелешь? Как у тебя язык поворачивается! Надо же!

Только через год поднялась Оля на ноги.

Двадцать шестого мая был день рождения Ольги дочери тёти Кати. Все прошлые годы в день рождения своей дочери тётя Катя просыпалась засветло. А в эту ночь маленький Боря много капризничал и она заснула с ним далеко за полночь. Солнце стояло уже высоко в небе, когда тётя Катя вскочила с постели. Боря всё ещё спал. Оли не было дома, на столе тётя Катя нашла записку: «Мама, не беспокойся, я пошла на базар купить цветов. Поздравляю тебя и крепко целую! Твоя младшая дочь Оля». Прочла и запричитала, заголосила радостно и потрясённо:

— Доченька моя, светлая моя, вернулась! Сам господь бог тебя послал…

Боре исполнилось четыре года, когда с дальнего Севера к ним приехал в гости племянник тёти Кати Фёдор.

Приехал погостить и решил никуда не уезжать. Ему понравился город, с трёх сторон окруженный Азовским морем, с множеством заводов и фабрик, с тенистым старинным городским садом, со старинной каменной лестницей, спускавшейся к морю.

Женщины уступили Фёдору Олину комнату, питались вместе, словом, жили одной семьёй. Работал Фёдор на заводе мастером смены. Иногда его портреты появлялись то в городской, то в областной газетах. Тётя Катя этими портретами очень гордилась и бережно их хранила.

Прошло два года. Оля чувствовала, что Фёдор относится к ней так, как тётя Катя к иконе, которой перед венцом когда-то благословила её мать. Борю Фёдор задаривал игрушками, любил его, казалось, безмерно. Когда Фёдор только приехал, Боря спросил у тёти Кати:

— Ба, это не мой отец-ирод?

— Что ты, голубчик, — рассмеялась тётя Катя, — это мой племяш — твой дядя Федя.

Так и пошло с тех пор: дядя да дядя…

Фёдор был страстным книголюбом. Как-то он примчался домой такой счастливый, что тётя Катя, смеясь, спросила:

— «Москвича» по лотерее выиграл?

— Какой там «Москвич», нет вы посмотрите, посмотрите, что я тут достал! «Житие протопопа Аввакума!» Нет, вы послушайте, послушайте, — перебирая жёлтые страницы старой книги, восхищенно воскликнул Фёдор, — послушайте: «Мне под робят и под рухлядишко дали две клячи, а сам и протопопица брели пише, убивающие о лёд. Страна варварская, иноземцы не мирные: отстать от людей не смеем и за лошадьми идти не поспеем. Протопопица бедная бредёт, бредёт, да и повалится: скользко гораздо: в иную пору бредучи, повалилась, а иной томный же человек на неё набрёл, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: «Матушка государыня! Прости!» А протопопица: «Что ты, батько, меня задавил!» Я пришел. На меня бедная пиняет, говоря: «Долго ли мука сия, протопоп, будет?» И я говорю: «Марковна, до самой смерти». Она, вздохня, отвечала: «Добро, Петрович, ино ещё побредём». Ну, что? Каково, а? «Добро, Петрович, ино ещё побредём»…

Тётя Катя только и твердила Оле:

— Вышла бы, Оленька, за Федю замуж, я бы глаза спокойно закрыла, знала бы, что вы с Боренькой как за каменной стеной.

«Федя редкий человек», — всё чаще и чаще думала Оля. И когда, наконец, Федор решился сделать ей предложение, она ответила ему: «Да!» — она верила, что они будут счастливы.

XIII

Когда Федор сообщил тёте Кате, что их ссадили с поезда, что Боря заболел, тетя Катя, не мешкая, собралась в дорогу, в чужой город, о котором слышала только из рассказов Оли.

— Жив Боря? — первое, что спросила тетя Катя, когда Федор встретил ее на вокзале, и вздохнула облегченно: — Фу! Слава Богу! — Она вытерла покрывшееся крупными каплями пота лицо.

«Никогда не видел, чтоб на морозе лицо покрывалось такими крупными каплями пота, — подумал Фёдор, — как же ей про ногу сказать?..»

— Был бы только жив, был бы только жив, — твердила тётя Катя, выслушав Фёдора, — был бы только жив, и без ноги прожить можно, нога — не голова.

— Мам! — вскрикнула Оля, когда тётя Катя переступила порог палаты. — Мама! — И бросилась к ней на грудь.

— Ничего, доченька, ничего, радоваться надо, а не плакать, жив Боря остался, а всё остальное трын-трава, конский щавель!

Тётя Катя осталась у Бори в больнице. А ночью Фёдор отвёз Олю, первый раз ночевавшую в гостинице, в родильный дом. Утром, до срока, у неё родился второй сын.

Тётя Катя так ловко, с такой нежностью ухаживала за Борей, с таким терпением его кормила, так удобно, с шутками и прибаутками подкладывала под него судно, умела отвлечь мальчика от боли, рассказывала ему длинные-предлинные сказки, смешила, загадывала загадки. В ней было столько терпения, любви и сострадания, что лучшей сиделки для Бори было не сыскать. Борис это хорошо понимал, но присутствие старухи его сковывало, угнетало, он чувствовал, что она его ненавидит, и сам испытывал к ней острую неприязнь. «Я тута, Боренька, я тута!» — мысленно передразнивал он старуху. Борис всё свободное время проводил у сына в палате. Он выполнял малейшие желания Бори, ловил каждое его слово. Мальчик всё больше и больше привязывался к нему. Когда приходил Фёдор, Боря шептал отцу:

— Скажи, чтоб он ушел, я не поеду домой, я с тобой останусь!

Торжествующий Борис делал сыну знаки: «Тише, мол, молчи!» Но Боря не унимался. Тётя Катя темнела лицом, Фёдор как бы сгибался пополам. Задав свой обычный вопрос:

— Ну как, брат, что передать маме? — и не получив ответа, старался поскорее уйти.

— Ба, а ты говорила, что мой папа подлец и ирод?

— Хороший он, Боренька, хороший, глаза бы мои на него не смотрели. Надо же!

Борис пообещал сыну купить блестящую никелированную коляску с настоящими велосипедными колёсами и рулём. Хотя Боря и знал, что у него нет ноги, он не особенно сокрушался: ездить в блестящей никелированной коляске казалось ему куда интереснее, чем ходить пешком. И потом он не совсем верил, что у него нет ноги: очень часто на ней чесались пальцы. И ещё Боря знал, что у него родился брат, и великодушно думал: «Я его тоже буду возить в коляске, пусть катается».

XIV

Проболев около двух месяцев, Слава стал быстро поправляться. После завтрака он выходил на больничный двор и подолгу сидел на залитой солнцем скамейке. Он смотрел вдоль аллеи молоденьких тонких тополей на нежное, еще не омраченное пылью, сияние едва распустившихся листочков, и аллея тополей казалась ему ручьём, играющим в лучах солнца. Радость была разлита в терпком весеннем воздухе, а на душе у Славы сквозила пустота, щемящая тоска сжимала его сердце. Он не мог ответить себе, чего ждал, но чувство ожидания не покидало его даже во сне.

И вот однажды, когда он любовался тополиным ручьём и думал о своём неясном будущем, на аллее появился человек. Он шёл к Славе — узколицый, молодой. Его обрамлённое чёрной бородкой лицо показалось странно знакомым. Он свернул к скамейке и улыбнулся Славе, как доброму знакомому.

— Здравствуйте!

Слава встал, пожал протянутую руку, тоже улыбнулся, делая вид, что узнал и рад.

— У нас в детдоме был праздник…

— Сергей Алимович! А я сразу не узнал…

— Был праздник — традиционный сбор выпускников. Я приезжал. Сейчас заходил к вам, во дворе женщины мне всё рассказали. Примите моё глубокое соболезнование. — Постояли минуту, помолчали, не глядя друг на друга. Потом сели на скамью.

— Выздоравливаете?

— Вроде.

— Это вам, — Сергей Алимович протянул кулёк с яблоками и орехами.

— Спасибо, зачем вы… У меня полная тумбочка набита всякой всячиной — соседи и знакомые без конца носят.

Тополя тихонько шумели над их головами, звонко чирикали воробьи, пахло лекарствами и молодой травою.

— Женщины во дворе сказали мне, что вы спасали какого-то мальчика — попал под поезд. И поэтому задержались.

— Да. Вы его видели. Когда вы сошли в Минводах, они садились; мальчик, женщина и мужчина.

— Неужели тот самый мальчик?!

— Тот самый. Боря.

— А что он сейчас?

— Не знаю. Они не ответили на моё письмо.

— Да-а… Бывает же такое… А у нас работа в разгаре, — Сергей Алимович улыбнулся, как бы извиняясь за то, что меняет тему разговора. — У нас, правда, не так тепло, как здесь, но скоро потеплеет. Моё самое любимое время, когда в старом ауле расцветают персики. Долго ещё лежать?

— Не знаю. Думаю недельки через две выписаться.

— Как раз у нас зацветут персики. Приезжайте.

— У меня нет специальности.

— А вам лучше всего в газету, в наш «Гидростроевец», там есть вакансия. Вы же журналистом собираетесь стать.

— А меня возьмут?

— Возьмут! Я поговорю с кем надо. Это было б отлично. Если там работать, стройку можно узнать, как свои пять пальцев.

Слава понимал, что не сможет пока жить дома — это выше его сил. Единственный выход — куда-то уехать.

— Если будете в городе, зайдите, пожалуйста, к отцу мальчика, к Борису, с которым мы ехали.

— К кандидату наук?

— Да.

— Зайду. А разве он его отец?

— Да. Такая история. Расскажу. Я сейчас объясню вам, как его найти. И сразу напишите мне письмо: что с Борей? Уехали они, или нет?

На другой день Алимов прислал Славе письмо-телеграмму:

«БЫЛ БОРИСА БОЛОТОВА БОРЮ ВЫПИСАЛИ БОЛЬНИЦЫ ОН СОВЕРШЕННО ЗДОРОВ ОНИ ЖИВУТ ВСЕ ВМЕСТЕ БОРИС ОЛЯ БОРЯ ОЛЕЖКА И ТЕТЯ КАТЯ БОРЯ ОЧЕНЬ ЖДЕТ ВАШЕГО ПРИЕЗДА ГОВОРИТ МНЕ СЛАВА ВАГОН ЗНАЧКОВ ПРИВЕЗЕТ ЕМУ КУПИЛИ НИКЕЛИРОВАННУЮ КОЛЯСКУ ОН СОВЕРШЕННО СЧАСТЛИВ ЕГО ОТЧИМ УЕХАЛ РАБОТАТЬ НАШУ ГЭС НЕТЕРПЕЛИВО ЖДУ ВАС КРЕПКО ЖМУ РУКУ АЛИМОВ».

Оставатья в родном городе, идти работать в ту редакцию, где работала его мать, было выше Славиных сил. За время болезни у него перебывали все мамины сослуживцы. Приходил и редактор городской газеты.

«Очень сожалею, но что поделаешь — все там будем. Людмила говорила, что ты… тово… балуешься. — Его водянистые глаза блудливо блеснули из-под очков. — Пописываешь? Возьмём к нам в редакцию, поможем, научим».

Слава знал, что редактор долгие годы был влюблен в маму, и его окатила ледяная дрожь при мысли, что этот человек претендовал на место его отца. Правда, безуспешно, но все равно претендовал. «Лучше на стройку пойду носилки таскать, чем к тебе», — со злорадством подумал тогда Слава.

До телеграммы Алимова Слава боялся заводить разговоры о выписке из больницы, а теперь он только и делал, что ходил за своим лечащим врачом и просил: «Выпишите, пожалуйста, я ведь совершенно здоров». И когда он, наконец, вышел за больничные ворота, то первое, что сделал, обошёл все газетные киоски и накупил всевозможных значков. Конечно, это был не вагон, как мечтал Боря, а две больших пригоршни — тоже кое-что! В тот же день Слава уехал из родного города. По дороге на строительство ГЭС он заехал повидаться с Борей. Дверь ему открыла Оля, она так изменилась, так похудела, что на улице Слава ее, пожалуй, бы не узнал.

— А-а — растерянно протянула она, — проходите, вот только жаль, что Боря спит.

Слава обрадовался, что Боря спит и заторопился:

— Вот возьмите, это ему, — он передал Оле сверток со значками, — я тороплюсь, меня машина на улице ждет, — соврал он. — Я как-нибудь еще заеду, пока! — И не дожидаясь, что скажет Оля, повернулся и выбежал на улицу. Он так много думал о встрече с Борей, а обрадовался, что он спит, обрадовался не тому, что он не увидится с Борей, а тому, что, значит, можно уйти ни о чем никому не рассказывая, не отвечая ни на какие вопросы: легче всего ему было сейчас молчать.

XV

Теплое весеннее солнце скрылось за тучами, крупными редкими каплями срывался дождь. Слава сидел на бухте кабеля в кузове попутного грузовика, мчавшегося темнеющей от дождя дорогой. Плотный поток воздуха, Пропитанный терпкими запахами весенней степи и дождевой свежести, бил в лицо, высекал слёзы. Плоские синеватые предгорья — слева, справа — степь, уходящая к самому морю на многие километры, а впереди сливающиеся с тучами темно-бурые горы Большого хребта. Во всем этом было что-то таинственное, вроде бы уже когда-то пережитое и в то же время совершенно новое.

Дождь быстро перестал и, когда машина въехала в поселок гидростроителей, солнце затопило золотым горячим блеском всю маленькую долину. Голубые и зеленые домики поселка, корпуса общежитий и служб, словно плывшие в зелёном и белом кипении цветущих садов, показались Славе чудом рядом с бурыми склонами лысых гор, мертвенно-серыми осыпями и, уныло торчащим на окраине поселка, заброшенным минаретом, похожим на отточенный карандаш. По другую сторону горной реки, излучина которой, огибая поселок, слепила глаза отражённым солнцем, поднимались в гору чуть желтоватые сакли древнего аула, лепились одна над другой ступенями циклопической лестницы.

Отсюда, из поселка, не было видно тех мест, где проходил фронт основных работ. Но стройка уже чувствовалась во всем: в рёве дизелей двадцатисемитонных БЕЛАЗов, водители которых в своих кабинах под стальными навесами казались игрушечными человечками в стеклянных коробках; в далёком и близком лязге и скрежете бульдозеров, экскаваторов; в ухающем где-то, как старинная пушка, кузнечном прессе; в едком запахе сгоревшей солярки; в далёких криках: «Вира! Майна!»; в грозно блистающей высоко на горе махине кабель-крана; в выцветшем транспаранте на фронтоне столовой: «Уложить к концу года в тело плотины 900 тысяч кубов бетона — наша задача!»

Из открытого окна кабинета были видны белёсые горы, минарет, похожий на отточенный карандаш, сакли древнего аула, излучина реки и новый посёлок строителей, а совсем рядом, метрах в тридцати, у буфета, толпа мужчин, сгрудившихся в очереди за пивом. День выдался знойный. Долетавший в кабинет запах пива дразнил секретаря парткома. В одном из ящиков его письменного стола лежали прозрачные вяленые тарашки.

— Журналисты нам нужны, — сказал Славе секретарь парткома. — Да ты садись, садись. У нас редактор газеты книгу пишет. В порядке летописи… Ты комсомолец?

— Кандидат партии.

— Это хорошо. Хорошо! Закалка тем более армейская. Алимов плохого рекомендовать не будет.

В дверь заглянули.

— Заходи, заходи, — позвал секретарь парткома. В кабинет вошёл Сергей Алимович.

— Ну, как мой подопечный, Дмитрий Иванович?

— Нормально. Буду рекомендовать Смирнову. А у тебя как дела? Справляешься со своими девчоночками? — отечески улыбнулся Дмитрий Иванович, и Слава почувствовал, что этот немолодой грузный человек гордится Алимовым.

— Воюю… Экзамены сдают, — чуть слышно ответил Алимов и отвел в сторону черные, близко посаженные глаза.

Секретарь парткома вынул из кармана белый батистовых платок, встряхнул его, устало вытер широкий потный лоб и бритую бугристую голову.

— О, да ты посмотри, так они всё пиво выпьют! — оживлённо сказал он, взглянув в окно. — Будешь мимо идти, скажи Клаве, чтобы мне оставила. Да вот по дороге проводишь своего товарища, сейчас я звякну. — Он снял телефонную трубку, навалился большой оплывшей грудью на стол:

— Жарища, сердце давит… Люсенька? Соедини со Смирновым. Смирнов? Товарища к тебе посылаю. Недавно демобилизовался, кандидат в члены партии. Ладно, ладно, поездишь на грузовой, я запчасти не делаю, решим в рабочем порядке. Ну, бывай. У меня всё. — Он положил трубку. — Ну, трогай, успеха тебе на новом месте! А ты, Алимов, не забудь Клаве насчет пивка сказать.

— Не забуду, — прошептал Алимов.

«Почему он так тихо говорит? — удивился Слава. — Простужен что ли? Хотя и тогда, в вагоне, он точно так же шептал, наверно, горло больное».

Попращавшись за руку с секретарем парткома, они вышли на улицу.

— Может, по кружечке? — спросил Слава, когда Алимов направился к буфету передать просьбу секретаря.

— Не пью, извините.

Когда они проходили мимо одноэтажного сборнощитового здания с вывеской «Учебный комбинат», Алимов тронул Славу за плечо:

— Одну минутку, подождите, пожалуйста. Зайду, узнаю, как там мои девочки экзамены сдают. У нас филиал энергетического техникума. Я им шпаргалки передал, все три варианта решил, но у меня почерк плохой, вдруг не разберут. Я сейчас, подождите. Хотя бы тройки получили!..

Вернулся Алимов сияющим:

— Молодцы девочки: всё сдули, точь-в-вточь! Но тот, что принимал, видно, усёк: всем по четверке поставил. Больше нам и не надо, нам бы и по трояку хватило!

«Странный тип: инженер, а шпаргалит» — подумал Слава и спросил:

— А что за девочки?

— Мои, у меня в лаборатории двадцать девочек, а когда откроется фронт основных работ, будет сто! Сюда. — Они вошли в дом барачного типа. Полы в коридоре были только что вымыты. Алимов открыл дверь с табличкой «Гидростроевец». В лицо пахнуло табачным дымом и запахом пива.

На письменном столе стоял девятилитровый баллон пива, за столом сидели трое мужчин.

«А пиво холодное: баллон вспотел; литра четыре уже успели выдуть», — отметил Слава и в горле у него запершило от жажды.

По красным лицам пьющих катился обильный пот, глаза их томно остановились на вошедших.

— Привет! — сказал Алимов. — Вот, Толя, привел к тебе работника, — кивнул он плотному красивому мужчине с густым русым чубом.

— Руки в селедке, — сказал тот, вставая с кресла, похожего на трон, протягивая Славе запястье правой руки.

— Смирнов. Садись, старик, располагайся, как дома, и ты, Алимов, хоть кружечку выпей.

— Я побегу — у меня обострение, и девочки ждут!

Смирнов налил две поллитровые банки, одну подал Славе, другую — Алимову.

— Хрен с твоей язвой, выпей, а девчонки подождут. Вот селедка.

— Что ты! Копчёную мне совсем нельзя: скрутит. Пиво — рискну: во рту пересохло.

— Как сдали твои девочки? — спросил парень в голубой шелковой тенниске, плотно обтягивающей его мощную грудь и бицепсы.

— Спасибо, Мухтар, на четыре, — улыбнулся Алимов, быстро глотая холодное пиво.

— Да, ты, между прочим, громче можешь? Что ты все шепчешься, как барышня! — сказал Смирнов.

— Привык так…

— А Мухтар мотоцикл выиграл, — сказал худощавый белокурый юноша в затертых джинсах. — Завтра в город поедем получать.

— Хотел информацию тиснуть в газете, а он баллон пива поставил, только чтоб его не прославлять, — засмеялся Смирнов.

— Зачем позорить? — Мухтар опустил голову.

— Чудак-человек, — Смирнов развел руками, — не позорить, а прославлять! Лучший бетонщик стройки Мухтар Магомедов выиграл по лотерее мотоцикл и т. д. и т. п. Жаль, что пиво привезли, а то бы ты не откупился, да и вообще еще не поздно!

— Ну-ну, — Мухтар покраснел и сжал тяжелые кулаки.

— Так я побежал! — сказал Алимов, допивая пиво. — Не обижайте товарища! Простите, Слава, вы не могли бы помочь нам по русскому письменному? Вас ведь еще никто здесь не знает…

— Я делаю ошибки, я…

— Понятно! — Алимов улыбнулся. — Что-нибудь придумаем, не беда. Ну, пока ребята! Да, — обернулся он к Славе, — как мы будем с вами? У меня в комнате трое ребят ночуют, наших детдомовских.

— Не беспокойся, — прервал его Смирнов, — теперь он мой работник, и я о нём позабочусь, у меня места дома много.

— Ладно, потом посмотрим. Ну, пока, побегу. Много работы. — Алимов хлопнул дверью.

Длинноволосый юноша скривил губы:

— Гуд бай!.. Наливай!

«Какое тонкое, одухотворенное лицо у этого парня и какие прекрасные пушистые ресницы», — подумал Слава.

— Метр-эталон неподкупной совести, а своим девчонкам шпаргалки пишет! — усмехнулся юноша. — Ну, еще по одной и хватит, а то лопну.

Выпили.

— Ну, бывайте, старики, вы — журналисты — управитесь. Пошли, Мухтар!

Смирнов и Слава остались вдвоём.

— Правда, что вы книгу пишете? — не выдержал Слава, всё время думающий об этом факте, поразившем его воображение еще в поезде, при первом знакомстве с Алимовым.

— Есть такое. — Смирнов просиял и с готовностью вынул из стола тиснёную коричневую папку с белой наклейкой. На наклейке было начертано: «Прометеи, добывающие огонь». Он не дал папку Славе и не открыл её, а только издали показал, спрятал опять в стол и щёлкнул замочком.

Слава не обиделся, он понимал, что Смирнов не может вот так, сразу, едва познакомившись с ним, посвятить его в свою святая святых.

— Ладно, старик, давай допьём пиво и — за работу. Завтра, между прочим, в типографию номер везти, а в нём ещё дырки остались.

— Прогуляемся по посёлку, тебе это должно быть интересно.

— Как здесь быстро темнеет, — удивился Слава, когда они вышли на улицу. — И жара спала.

— Чудак-человек — горы. Ночью здесь и вовсе прохладно.

Высоко за поселком, там, где должна была встать будущая плотина, ослепительно ярко светили прожекторы. Домики поселка тонули в чёрной густоте деревьев, лаяли собаки; со стороны каньона доносился приглушенный рокот работающих механизмов. С наслаждением дыша вечерней прохладой, они медленно шли по поселку. Смирнов то и дело здоровался со встречными за руку, шутил, желал удачи.

«Настоящий журналист, — с восторгом думал Слава, — всех знает в лицо и по имени».

— Поселок строителей, между прочим, поставили в колхозном саду — ты бы раньше приехал — персики цвели — красотища! Вообще работа в котловане идёт днём и ночью — глядя на электрическое зарево, сказал Смирнов, — завтра я тебя поведу в котлован, полазаем по штольням, увидишь, какие дела ребята ворочают. Я здесь второй год, всё насквозь знаю, а привыкнуть никак не могу. Пойдём к речке.

Узкой, каменистой тропинкой они спустились в ущелье. Внизу было совсем прохладно, шум воды мешал говорить. На другой стороне ущелья, на склоне горы, желтыми огоньками мерцал аул, сакля над саклей.

— Вон аул, видишь? Доживает последние дни, — прокричал Смирнов, — скоро уйдёт под воду!

— Я слышал, аул очень древний?

— У-у, лет пять-сот, там та-кая древ-ность! Хо-чешь, перейдём на ту сто-ро-ну?

— А как?

— Из ущелья выберемся, там мост есть.

Они вскарабкались по тропинке вверх, нашли узкий железный мост. Слава плохо переносил высоту и радовался, что темнота скрывает глубину ущелья.

— Здесь, между прочим, сто двадцать метров, — сказал Смирнов и щелчком бросил вниз окурок.

Слава долго следил за падающей светящейся точкой.

— А там, где будет плотина, — триста метров — второй каньон в мире. Между прочим, здесь когда-то побывал автор «Трех мушкетёров» — красотища!

— Вот это да! — удивился Слава.

— Между прочим, этот мост был одним из первых объектов стройки, — сказал Смирнов, — трудное было дельце. Нужно было положить стальную балочку в гнездо — с одного берега на другой. А балочка была в двадцать пять метров длины. Между прочим, Сашка клал на своём кране. Весь аул сидел на том, на левом берегу, люди не верили, что удастся эта операция. Всё шло нормально, а потом лебедка, которая держала кран, стала клевать над пропастью. Сашка не растерялся, успел положить балку точно в гнездо, а кран между прочим, всё равно завис — вот-вот загудит в пропасть: стропа на той стороне зацепилась. Аульчане пробовали отцепить — ничего не вышло. К самой кромке подойти и двумя руками взяться никто не рискнул. Тогда Сашка вылез из кабины и по этой балочке над пропастью — пошёл. Между прочим, отцепил, спас кран. Когда он по этой балочке возвращался, начальник строительства, Кузьменко, в обморок хлопнулся — нервы не выдержали.

— А где сейчас этот Саша? Вот бы познакомиться! — восхищенно сказал Слава.

— Да ты знаком с ним, пиво вместе пили, тот, что в джинсах.

— В джинсах? — Слава вспомнил лицо длинноволосого юноши: серые чистые глаза, пушистые ресницы припухшие нежные губы, надменная улыбка. И вдруг он остро почувствовал, что из всех мест на земле — стройка лучшее, куда бы он мог приехать.

— Да тут, между прочим, дырок не так много, — сказал Смирнов, когда они вернулись в редакцию. — На первой да на четвертой полосе. Я на первую набросаю, у меня есть кое-что в записной книжке, я даже начал. Вот послушай: «Бой в ущелье», нет — «Наступление в ущелье». Начну так, послушай: «Здесь можно стоять часами и не надоест, настолько подавляюще, захватывающе и потрясающе грандиозное наступление на реку. Оно ведётся в трех направлениях: бой на перемычке, бой на врезках, бой в котловане…» Ну как, старик?

— Очень хорошо, — одобрил Слава, мало понимая, зачем работу обязательно сравнивать с войной, — только ведь я всего этого не видел.

— Увидишь, чудак-человек! А пока давай пару письмишек на школьную тему обработай. Конец учебного года, а они тоже, между прочим, люди. — Он подал Славе два авторских письма и снял телефонную трубку.

— Алло, Люсенька, дай хату! Алло, Витька, матери скажи… Ну, позови, позови. Варь, сходи, пока не закрыли, в магазин. Я с человеком приду. Сказал сходи — всё! — И положил трубку, как бы пресекая сопротивление жены. — Мне на четвертую полосу надо сто двадцать строк, так что разбавь там пейзажем.

Письма, которые Смирнов дал Славе, были в несколько строк. В одном сообщалось, что в поселковой школе начались экзамены, в другом, что пионеры ездили на районный слет туристов.

— Можно я на машинке? — спросил Слава.

— Бери, если умеешь.

Слава поставил пишущую машинку на свой стол, заправил чистый лист бумаги, положил руки на клавиши, на секунду закрыл глаза и… застрекотал, как из пулемёта:

— «Кто быстрее разожжёт костер?

— Кто не собъётся с дороги в глухом лесу?

— Кто раньше всех поставит палатку?

— Чей суп будет вкуснее?

Поспорить об этом собрались в лесистом Чак-Чаке пионеры нашего района…»

— Ты смотри, — сказал Смирнов, наблюдая за Славой, — здорово стучишь!

Слава знал, как поражает всех его умение работать десятью пальцами, не глядя на клавиатуру пишущей машинки.

— Я телеграфист первого класса, армейская специальность.

— Для нашего дела — это клад, — сказал Смирнов. — Может, и стенографию знаешь?

— Нет, не знаю.

Второе письмо Слава обработал ещё быстрее и, как ему показалось, удачнее.

— Всё! — Он быстро вынул из машинки последний листок.

— Ну-ка, дай! — Смирнов нетерпеливо протянул руку.

Слава подал обе заметки.

— Отлично! — ревниво сказал Смирнов. — Молодец!

Слава смутился, потупил взгляд, и вдруг всё поплыло перед глазами, к горлу подступила тошнота, лицо покрылось холодной липкой испариной, сознание стало меркнуть.

— Что с тобой? — Смирнов вскочил. — Ты что, старик?

— Не знаю, со мной так часто бывает в последнее время… Сейчас пройдет…

Смирнов расстегнул Славе ворот рубашки, стал обмахивать его газетой.

— Ну что, старик, полегчало?

— Спасибо, уже прошло.

— Шабаш! Пошли на воздух, это ты переутомился. Может, не ел? Пошли да хаты.

На улице Славе стало легче, а когда они вошли в калитку дома Смирновых, он чувствовал себя уже вполне здоровым человеком. На крылечке дома десятилетний мальчик играл на белеющем перламутром баяне «Полюшко-поле».

— Мой Моцарт, — Смирнов щелкнул мальчика по стриженой голове. Тот заулыбался. — Варь! — крикнул Смирнов. Никто не откликнулся. — Проходи, проходи, — подтолкнул он Славу. — Варь?

— Я на кухне, минутку, — ответил раздражённый женский голос.

Они вошли в комнату. Смирнов подал Славе венский стул.

— Садись, старик, будь как дома, мы — журналисты, нам стесняться не положено.

На пороге появилась молодая женщина.

— Мой новый литработник, — представил Славу Смирнов. — Между прочим, она тоже наша, — он подмигнул Славе, — машинистка.

У хозяйки дома были лучистые карие глаза, большие яркие губы и ослепительно белые зубы, которые она то и дело показывала.

«Какая красивая, — подумал Слава, — оба они красивые, редко такую пару встретишь».

Варя накрыла на стол скатерть, поставила две бутылки вина «Портвейн 33». Принесла сковородку жареной картошки. Смирнов включил телевизор.

— Выпьем, старик, мы — журналисты! — торжественно сказал Смирнов, уверенный, что Славе так же, как и ему, не терпится выпить.

XVI

Ночью прошёл дождь, и дорога искрилась под утренним солнцем, далёкая и ясная.

— Красотища! Земля, как умытая. А через час всё высохнет, и опять пылюка поднимется. Ты приглядывайся к людям, слушай, запоминай, — поучал Славу Смирнов, — нас, журналистов, глаза и уши кормят. Здесь Прометеи настоящие есть. «Прометеи, добывающие огонь». — С удовольствием произнёс он название своей будущей книги.

Слава хотел сказать, что Прометеев было не много, а всего один, и огня он не добывал, а украл его. Но постеснялся, промолчал.

— Здравствуйте, Станислава Раймондовна, доброго здоровья! — Смирнов уступил дорогу догнавшей их женщине. Лицо его приняло выражение умильной готовности.

На Станиславе Раймондовне была брезентовая роба, кирзовые сапоги, из-под старенькой вытертой до розоватых полосок каски выбивалось облако седых волос, через плечо висела полевая сумка.

Они пошли втроем. Станислава Раймондовна задавала теми: шла размеренно, вроде бы не спеша, а Слава и Смирнов едва поспевали за ней. Слава вспомнил, что уже видел это лицо, листая подшивку «Гидростроевца», и читал о ней несколько колонок с подзаголовком «очерк». У моста в котлован их встретил охранник в высокой бараньей папахе и темной суконной гимнастерке, подпоясанной завидным офицерским ремнем.

— Он со мной, — сказал Смирнов о Славе.

Охранник, путая русские слова, выражал свое почтение Станиславе Раймондовне, а Смирнов тем временем вынес из его будки две каски. Одну надел сам, другую подал Славе: без касок в котлован не пускали. Когда они перешли мост, их обогнала «Волга». Машина затормозила, из окошка выглянул секретарь парткома, крикнул:

— Смирнов! Хорошо, что я тебя увидел, поедешь со мной, дело есть. — И, встретившись глазами со Славой, приветливо кивнул ему.

Смирнов развел руками.

— Мне материал для номера собрать надо.

— Садись, садись, — повторил секретарь, — материал твой помощник соберёт. Пусть Станислава Раймондовна потаскает его за собой. Парень молодой, справится.

— И то, — сказал Смирнов, — Станислава Раймондовна, возьмите его с собой, если не помешает.

— Не помешает. Пойдёмте. — Станислава Раймондовна улыбнулась и тронула Славу за руку.

Смирнов сел в «Волгу» и она покатила в котлован, навстречу огромному, похожему на мамонта БЕЛАЗу, ревущему на подъёме и выхлопывающему черный дым.

Слава один за другим задавал вопросы, расспрашивал обо всем, что попадало в поле его зрения. Он спрашивал, как залегают трещины, что виднелись в скалах? из какой породы эти скалы? почему у горного компаса восток слева, а не справа, как на обычном компасе? как сшиваются стальными анкерами кровли в штольнях и сколько тонн нагрузки может выдержать такой анкер?

— Вы извините, что я так много спрашиваю я такой профан в геологии.

— Ничего, — улыбнулась Станислава Раймондовна, — я почти сорок лет работаю и то не все знаю.

После этих слов, после доброй её улыбки Славе стало с нею легко и просто. Сначала они прошли по прохладным штольням левого берега каньона. В одной из них, в глухом тупике, грохотала бурильная машина. Увидев Станиславу Раймондовну, проходчик выключил машину, штольня наполнилась гулкой тишиной.

— Чего остановился? — спросила Станислава Раймондовна, проходя за машину, к глухой стене.

— А чё она вам будет в голову бить, — отвечал парень, приподнимая со лба оранжевую каску.

Пока Станислава Раймондовна что-то вымеряла в тупичке, Слава разговорился с проходчиком.

— Вот трещина появилась, так мать на день по три раза ходит. Ну, мать беспокойна! Ох, беспокойна мать! — Проходчик с восхищением поглядел на Станиславу Раймондовну.

Она подозвала Славу и на трещине, изломанной от кровли до пола мокрой штольни, показала, как следует измерять азимут падения и угол падения, рассказала биографию трещины, которая была помечена в её документах за номером пятьдесят. Она обяснила ему, что трещины — вещь страшная: они идут по обоим берегам каньона в хитром сплетении, известном лишь им, геологам, они живут постоянно, они угрожают плотине смертельной опасностью. Трещины меняют направление и, если их не бетонировать, не держать под постоянным, ежедневным контролем, громадная гора во многие миллионы тонн может рухнуть.

— На трещинах, где сами, а где с помощью скалолазов, мы ставим «маяки». «Маяк» — это две тоненькие стеклянные полоски, которые приклеиваются цементным раствором в стык друг с другом по обе стороны трещины. Если скала «дышит», если идет раскрытие трещины, если есть подвижка, «маяк» нам это показывает — стеклышки смещаются по отношению друг к другу. Можете посмотреть такой «маячок» своими глазами. — Станислава Раймондовна провела Славу за бурильную установку к мокрой, пахнущей известковым раствором стене и, направив на неё луч карманного фонарика, высветила две тонкие стеклянные полоски. — Это целая служба. Служба начальника группы геологической документации котлована.

— А кто начальник? — спросил Слава.

— Я. Кстати, вот этой пятидесятой трещины не было. Она образовалась недавно в результате взрывных работ. Пока мы её не изучили как следует. Мы не знаем, как она себя будет вести, что можно от неё ожидать? Боюсь, что она не такая безобидная, как кажется. Пока подвижек нет. Но ничего нельзя гарантировать.

Станислава Раймондовна делала какие-то необходимые ей записи на фанерке от посылочного ящика.

«Ленинград» — прочёл Слава на дощечке за чертой обратного адреса.

— А у вас кто в Ленинграде?

— Я сама ленинградка, коренная ленинградка. У меня там квартира. Все там у меня. Это от сестры посылочка. В Ленинграде я сначала рабфак окончила, потом горный институт.

Они вошли в гулкий, шестиметровой высоты тоннель, желтые гирлянды электрических лампочек придавали ему вид сказочного подземелья.

— Пять месяцев здесь катилась речка. Мы здесь на плотах всё обследовали. Три камеры от БЕЛАЗа, а сверху доски — и поехали! Но электричества не было, с фонарями ездили, два раза чуть не утонули. Ничего, обошлось.

Слава представил себе плот в чёрной ревущей бездне, и мурашки побежали по спине. Выйдя из тоннеля в котлован, они зажмурились от яркого солнца.

— Мне надо наверх, посмотреть пятьдесят пятую трещину. Высоты не боитесь?

— Н-нет! — почти бодро сказал Слава.

Высота левого берега каньона была триста метров. Подниматься по пожарной лестнице на крышу пятиэтажного дома без опыта страшновато, а здесь была высота небоскрёба и та же пожарная лестница. Над головой, карнизами нависали заградительные сетки. Слава всегда боялся высоты и сейчас судорожно цеплялся за тонкий железный поручень, стараясь не смотреть вниз. Всё существо его сжалось, он боялся, что вот-вот закружится голова и он упадет вниз. Он видел перед собой только подошвы сапог Станиславы Раймондовны. Через каждые тридцать-сорок метров подъёма можно было отдохнуть на балкончиках, но Станислава Раймондовна не задерживалась, и Слава не смел отставать от неё. Когда они поднялись наверх, на скалистую площадку, ноги Славы сами собой подломились, и он сел на моток стальной проволоки, забытый строителями или специально доставленный сюда для работы.

Отсюда, с высоты птичьего полета, была хорошо видна вся стройка: гигантская чаша безлесой, скалистой долины, выжженная солнцем, окаймлённая темными бесплодными горами, бурыми осыпями, изрезанная белыми лентами дорог, по которым катили десятки автомобилей, тракторов, тягачей. Стены каньона, где поднималась бетонная дуга плотины, были разлинованы направленными взрывами, что гремели здесь много месяцев, откалывая кусок за куском от каменного массива. Над каньоном висели на тросах соты прожекторов для ночной работы, взлетали синие брызги электросварки, темнели глубокие провалы подходных штолен. Петли белых дорог, спичечные коробки экскаваторов, крохотные крапинки людей, работающих в котловане, всполохи электросварки, отсюда, с трехсотметровой высоты, казались нереальными и вместе с тем приобретали геометрическую четкость линий.

— Не верится, что всё это сделали люди! — восхищенно сказал Слава.

— Да. К этому не привыкнешь, — отозвалась Станислава Раймондовна, — устали?

— Да ничего, почти не устал.

— С непривычки можно, конечно, устать. — Станислава Раймондовна улыбнулась. — Вы, как придёте домой, ноги холодной водой помойте и на другой день помойте, все пройдет. Можно и на машине сейчас подъехать, да я всегда пешком добираюсь.

— Ничего, дойдём.

Но ноги не слушались Славу, и через полкилометра пути он присел у дороги на трубу, по которой к месту работ подавался сжатый воздух.

— Станислава Раймондовна, я просматривал подшивку вашей, вернее нашей многотиражки и там встретил материал о вас. Там писали о вашем дне рождения, о том, что вы, мол, сами забыли о нем, а вам напомнили товарищи по работе. Это правда? Или так, натяжка?

— Правда. Правда, я совсем забыла. В тот день, помню, мне так же надо было идти на левый берег, я собралась уже выходить из дому, вдруг приходит старший инженер-геолог, Петр Сергеевич, и говорит: «Немедленно в контору, начальство из Ленинграда приехало, производственное совещание». Пришли. Все наши сидят чинно, приезжих, правда, никого нет. Но только я зашла, начальник экспедиции, Николай Александрович, встал и говорит: «Дорогая Станислава Раймондовна, от имени всех нас, от имени стройки поздравляю вас с шестидесятилетием!» Я, по правде говоря, дальше уже ничего и не слышала от волнения. Вазу хрустальную мне подарили, цветы. За цветами они, оказывается, машину специально в город гоняли. А потом начали поступать поздравления и подарки из разных северных экспедиций, где я работала. И как они запомнили мой день рождения, до сих пор не пойму!

Слава смотрел на её загорелое, морщинистое лицо с яркими зеленоватыми, удивительно молодыми глазами, и ему было очень понятна памятливость ее товарищей по работе. Он подумал, что хорошо бы и ему остаться до старости таким же молодым и сильным человеком, как эта женщина.

XVII

Возвратившись в поселок, Слава купил в буфете пирожков с картофелем. Поел в редакции, запивая пирожки водой, и принялся лихорадочно записывать все увиденное и услышанное этим утром. Записывать при Станиславе Раймондовне он стеснялся. А сейчас чувствовал, что многое улетело невосстановимо, ушло, как вода сквозь пальцы, — и невозможно вернуть. «Нет, — решил Слава, — как бы то ни было, надо записывать сразу, тогда остается больше крупиц жизни, ярче живой след событий, разговоров.»

Зазвонил телефон.

— Ты уже на месте? Ну, что, старик, приморила тебя Станислава? Я тоже, помню, с ней однажды пошёл, не рад был. — Голос Смирнова доносился издалека, как будто из под земли, был резким, сухим. — Что-нибудь интересное нашёл.

— Не знаю. Может быть. Посмотрим.

— Пока ты смотришь, бетонщики мировой рекорд поставили. Записывай. «Бригада бетонщиков Семена Лысцова, работающего на бетонировании строительного тоннеля, уложила за смену девяносто восемь кубов бетона — целый блок. Лысцов, Магомедов, Святкин, Кузнецов, Кузькин — вот имена наших героев. Все они, кроме Магомедова, опытные бетонщики». Старик, вобщем и так далее, я там минуту был, на одной ноге, торопился на совещание. Я из хаты звоню, у меня гости неожиданные. Ты эту заметулю распиши по всей форме, чтоб самое меньшее строчек сто было. Я завтра утром в типографию отвезу, из номера что-нибудь сниму, а это поставлю на первую полосу. Сможешь?

— Постараюсь.

— Ну, старик, действуй. Напишешь и положи прямо на мой стол, я завтра в шесть утра в город поеду — надо успеть, пока тираж не отпечатали, а то областная вперед нас может дать. Приходи скорей. Проголодался, наверно, Варя для тебя специально вареники с творогом сделала. А я не в форме. Давай, старик, не подведи, мы — журналисты!

Смирнов положил трубку.

«Сто строк? Я ведь, главное, не видел этих людей и в котлован без Смирнова не пустят, да они уже и по домам разошлись — скоро вечер. И ноги не держат…»

«Мировой рекорд» — выстукал он заглавие на машинке. Закрыл глаза, стараясь сосредоточиться. А голова гудела и перед глазами мелькали железные поручни. Две страницы на машинке. У него всего пять фамилий и одна цифра…

Слава сидел за машинкой битый час и не мог придумать ни слова. Голова болела, болели глаза, хотелось все бросить, выйти на свежий воздух. Вся жизнь казалась неудачной. «Бездарный! Какой ты бездарный! Тупой! Бездарный…» — шептал он. Ему хотелось плакать и спать. Ноги под столом деревянные — ни согнуть, ни разогнуть. Он закрывал глаза — и сердце холодело.

За окном редакции, за голубыми решетками, кто-то невидимый выругался матом, и Слава в тот же миг сбросил с себя сонную одурь, застучал на машинке, с каждой строкой поднимаясь, словно на крыльях, над своим обшарпанным столом с машинкой «Консул», над сумеречной комнатой. В его воображении закружились сибирские чистые реки, бетонные плотины, хвойные леса, костры, всё то, о чём он где-то читал, что знал понаслышке с детства. Заметка «Мировой рекорд» заняла две странички машинописного текста. Когда Слава выстукал последнюю точку, в комнате было уже совсем темно.

XVIII

— Здрасте! Моя фамилия Святкин. Я пришёл не в том смысле, что двое детей или там не соображаю. Я не хочу сказать, что тесно или не тесно, а в том смысле, что номер этого постановления не помню. Я приехал по вызову, семья у меня четыре человека, но я не дурной, кажется. В газете пишите — мировой рекорд, а денег не даёте, к тому же квартиру. — Во всей маленькой фигуре говорившего была нахохленность драчливого воробья, он начал свою речь тихо, а последние слова выкрикнул, сжав кулаки и перекосив голубоглазое плоское лицо.

— Вы, между прочим, свои соображения на бумаге изложите, — сказал Смирнов, указывая на свободный стул и придвигая его к столу.

— Благодарю вас, я не в том смысле, — попятился Святкин, — не дурной, кажется, зачем же сразу так?! Извините, не буду мешать. — Он икнул, прикрыл рот рукою с синей татуировкой и боком выскользнул из редакции.

— Чудак-человек, — усмехнулся Смирнов, — он из той бригады, что рекорд поставила, бетонщик.

— Чего он хотел? — спросил Слава.

— Он и сам не знает. Покуражиться, видно, хотел, да характеру не хватило.

— А вчера тётка приходила, — сказал Слава, — кричала, что билеты на детские сеансы в постоянном поселке дорого продают, да еще мальчишку, как свидетеля, с собой приволокла. А позже прораб один насчёт выгребных ям целый час распространялся.

— Привыкли по любому поводу в газету. — Смирнов заложил в машинку чистый лист бумаги, и раздраженно застучал по клавишам двумя тяжелыми пальцами.

— Это отлично — люди верят в печатное слово. Послушайте, Анатолий Иванович, а вы никогда не задумывались, что те слова, которые гладко ложатся на бумаге, невозможно употреблять в разговорной речи: они сразу становятся напыщенными?

— Эх, старик, мне б твои заботы и твои годы, — с тихой завистью вздохнул Смирнов, — иди на отделение журналистики, заочно, без этого сейчас не проживёшь.

Слава быстро вошёл в курс редакционной работы. Клише, подвалы, гранки, развороты, полосы, передовицы — всё это было хорошо знакомо ему с детства: мама много лет проработала в газете, и он невольно был посвящён в разные тонкости журналистского ремесла.

До позднего вечера они готовили очередной номер газеты, а потом, захватив с собой купленную Смирновым бутылку водки, пошли домой.

Из открытых окон на крыльцо и на ветки яблонь, делая темноту ещё чернее, падал желтый прямоугольник электрического света. Смирнов вошёл в дом, а Слава замешкался со щенком, приветливо ткнувшимся ему в ноги.

— Опять пол-литра принес! И так каждый день, ты и гостей за собой таскаешь, чтоб я молчала! Хватит, плевать мне на твоих дармоедов, каждый день глаза с ними заливаешь!

— Тише, дура, человек там!

— К черту всех твоих нахлебников, у нас не гостиница! Тебе лишь бы глотку залить! Мне надоело твоих собутыльников каждый день обслуживать!

— Замолчи!

Варя что-то швырнула об пол, зло зарыдав, крикнула:

— Когда же это, наконец, кончится?!

В маленькой темной прихожей Слава потерял ориентир и толкался плечом в стену. Смирнов открыл дверь:

— Заходи, старик, заходи!

Но Слава уже нашарил наружную дверь и выбежал на улицу.

— Ты куда, старик, ты что?! — Смирнов догнал его, схватил за плечо. — Да брось, старик, не слушай дуру, мы журналисты… Ну, чего ты обиделся?

— Вовсе нет, не обиделся. — Слава повернулся и пошёл прочь по чёрной каменистой улочке, а Смирнов, плюнув со зла, помчался домой. Вскоре из его домика донеслись отчаянный женский визг и всхлипывание. Слава побежал, чтобы не слышать этих звуков, споткнулся, упал, больно ушиб колено. «Как плохо, как плохо всё получилось…» Слава увидел, что стоит на краю ущелья, сделал несколько шагов назад и сел на теплый камень.

— Сашка, задушишь, о-о! — голос был слабый и нежный и раздавался словно из-под земли. Слава увидел чёрную тень за кустами тамариска.

— Пусти, задушишь!

— Хорошая моя, маленькая!

«Сашка — это тот самый парень в джинсах, что строил мост», — подумал Слава. Они стояли за его спиной не дальше, чем в двух метрах. Мелкие камешки гравия ссыпались под их неспокойными ногами. Слава не знал, что делать: выдать себя — неловко, подслушивать — стыдно.

— Думала, день сегодня не кончится. Девчонкам не давала трубку взять, на каждый звонок, как тигрица, бросалась.

«Какой знакомый голос, кто она?» — подумал Слава.

— Сегодня мне на моём экскаваторе не до звонков было. Как говорил Платон: «Хорошее начало — половина дела». Пойдем, Люсенька, в сад.

— Давай здесь постоим, посмотри, как славно вокруг.

«Люсенька… Наверно, телефонистка, голос как будто её».

Над котлованом били в фиолетовое небо мощные лучи прожекторов и своим светом гасили звёзды. С горы напротив, как белый змей, скатывалось сухое русло ливневых потоков. Вверху, в ауле, печально и тонко свистела зурна.

— Ты ещё предложи мне на крылечке дворца культуры с тобой посидеть! — ответил мужской голос.

— Не фиглярничай, Сашка, что ты — нарочно меня дразнишь? Я же о другом, я с детства мечтала, всё представляла себе белое платье, фату, цветы. Ну, ради всего святого, что в этом плохого? Мечтала, что у меня будет свадьба, мечтала, что в день свадьбы мой жених пришлёт за мной своих товарищей — веселых, нарядных. Они посадят меня в машину и повезут по всей Москве в наш, Московский дворец бракосочетания. Там будешь ждать меня ты.

— Я тоже был запланирован?

— Да, не мешай… А ты говоришь: пойдем в поселковый совет зарегистрируемся. А я не хочу… так… Я совсем маленькой была в этом дворце на свадьбе у маминой племянницы. Там было так торжественно: лестница, убранная красным ковром, усыпанная живыми цветами, играла такая музыка! Я все годы это в своих мечтах видела, видела золотые обручальные кольца, прозрачную фату, белые цветы. Ну, почему, почему ты над всем этим смеёшься? У нас в поселке и смерть, и рождение, и брак за одним столом регистрируют. Накурено. Грязно! Ни торжественности, ни праздника!

— Все это, Люсенька, мещанские штучки. Глупости. Зачем шум поднимать? И к тому же я не люблю ультиматумов!

— Ради всего святого, уступи! Тебе ведь всё равно, а мне… — Из-за кустов тамариска раздался плач…

Слава встал, пожал плечами: «У каждого свое…» — и пошёл прочь.

Из-за горы взошла ущербная зелёная луна, и ободранная ливнями гора стала еще необыкновеннее, и белое русло ливневого потока еще больше напоминало Славе дракона.

Слава закурил. Табачный дым сладко вошёл в грудь, вспомнилась казарма, двухъярусные койки, томительное ожидание, когда же, наконец, станет гражданским вольным человеком. И опять встал перед ним тот день, когда он уходил в армию, тогда он в последний раз видел маму…

Проснувшись рано утром, он провёл ладонью по непривычно колючей, остриженной под машинку голове, потёр её о подушку и засмеялся.

Из кухни пахло сдобным тестом. Босыми ногами он прошлёпал к зеркалу и долго стоял в одних трусах, рассматривая свою голую, белую после стрижки, лопоухую голову. Он показался себе очень некрасивым и с тяжелым чувством отошёл от зеркала. Перед его глазами встало румяное черноглазое лицо девчонки из соседнего двора, вчера у него на проводах были все, кроме неё, Гали. Уже с год они чуждались друг друга. Он разглядывал её теперь исподтишка, иногда, точно обжегшись, они встречались глазами. Сейчас он и лица её как следует не помнит, помнит только, что она была легкая, стройная и черноглазая. Из окна Славиной квартиры была видна калитка её дома, и он целыми днями глядел и глядел на калитку. Он знал, когда она ходила за молоком, за хлебом, когда возвращалась из школы.

В то, последнее утро он подошёл к окну и стал с напряжением ждать: сейчас откроется калитка. Выйдет Галя, поправит бант на косе, посмотрит на небо, на окно их дома и, размахивая портфелем, пойдет в школу.

— Встал? — заглянула в комнату мама.

— Угу, — буркнул Слава и пошёл умываться.

Мама застелила стол белоснежной, туго накрахмаленной скатертью, поставила графинчик вишневки, разогрела его любимые голубцы.

— Давай, сынок, позавтракаем, как взрослые. Когда нам теперь доведётся быть вместе… Скоро твои товарищи придут. Наливай, сынок.

Слава налил в рюмки густой наливки. Часы показывали без двадцати восемь, с минуты на минуту Галя должна была выйти. Слава бросился в свою комнату, захлопнул дверь, подбежал к окну — сейчас она выйдет из калитки: она всегда выходила минута в минуту без четверти восемь. Он стоял долго, мучительно всматриваясь. Калитка не отворялась.

— Слава, — позвала мама.

Он взглянул на часы: четверть девятого. Прозевал! Галя давным-давно в школе.

Злой, он сел за стол.

— Голубцы второй раз подогревала, давай посидим, как взрослые, выпьем, — повторила мама и улыбнулась. — Да что с тобой?

— Ничего! — грубо ответил Слава. Он хотел взять рюмку и опрокинул её. Темно-красная, почти чёрная наливка залила белую скатерть.

— Ничего, сынок, ничего. — Мама засуетилась, посыпая солью пятно. В это время в дверь постучали: пришли Славины одноклассники. Мамина рюмка так и осталась нетронутой.

И глядя сейчас на горы, залитые лунным светом, Слава живо представил себе эту рюмку, полную рубиновой наливки, и свою, пустую, упавшую на стол, и чёрно-красное, стремительно расплывающееся пятно. Из-за какой-то девчонки, чужой, ненужной, которая давным-давно уехала в Баку и вышла там замуж, он торчал целых полчаса у окна, а мог бы их провести с мамой, эти последние в их жизни полчаса…

— Слава? Заходите в гости! — окликнул его знакомый голос. — Мне так неловко, что вы до сих пор не были у меня дома. Только сегодня поселил своих ребят в общежитии, трудно с местами. Сейчас пошёл к Смирнову, он говорит, что где-то гуляете. Что-то не в духе он сегодня.

— Да, гуляю, — сказал Слава, — здесь так хорошо.

— Я летом тоже долго не ложусь спать. Так пойдёмте ко мне, здесь рядом. Вон мой вагончик.

И они пошли к вагончику, в котором жил Алимов.

XIX

Из вагончика рвался исполинский храп, казалось, вот-вот приподнимется крыша.

— Сосед в объятиях Морфея, — улыбнулся Сергей Алимович.

Перед вагончиком был разбит крохотный палисадник с проволочным навесом. От штакетника до самой крыши вилась повитель. При свете луны пестрели причудливыми полосками львиный зев, петуньи, анютины глазки, ночные фиалки. Здесь же возвышался фикус в кадке, лунный свет блистал на его лакированных листьях. Дорожка к двери вагона была выложена белёными зубчиками кирпича. Славе вдруг представилась Африка, в которой он никогда не был, пальмы, свежее дыханье океана, рев льва и почему-то Робинзон Крузо в тот день, когда он встретил Пятницу.

— Прошу за мной, — Сергей Алимович шагнул в содрогающийся от храпа тамбур. Слава вошёл следом. Дверь в комнату справа была открыта. На полу лежал здоровенный мужчина в белой майке, брюках и ботинках, выпачканных цементным раствором. В вагончике было душно, пахло масляной краской и ночными фиалками.

— Прошу, — Сергей Алимович открыл перед Славой дверь в комнату напротив.

— А он не простудится? — спросил Слава. — Может, положим его на кровать?

— Что вы! Сегодня в котловане было пятьдесят градусов в тени, а здесь, самое меньшее, тридцать восемь. Я хотел его раздеть, но в таком состоянии он опасен: любит драться.

— У меня рука легкая, — усмехнулся Слава, — пьяные и собаки не трогают.

— В нём сто пять килограммов, мы его не поднимем.

— Попробуем. — Слава вошёл в комнату, присел на корточки у ног спящего и стал расшнуровывать ему ботинок. Сергей Алимович принялся за второй.

— У него нога не меньше сорок пятого, — прошептал Слава.

— Сорок шестой.

Спящий застонал и попытался подобрать ноги.

— Лежи, лежи, рекордсмен, — улыбнулся Сергей Алимович, не выпуская его ноги.

Слава отметил, что сосед Сергея Алимовича уже немолод: мощная шея в индюшиных складках, лысоват, большое губастое лицо в глубоких морщинах.

— Так попробуем его на кровать? — спросил Слава.

— Опасно. Может весь посёлок на ноги поднять, лучше не искушать судьбу.

— Ладно. — Слава взял с кровати ватную подушку, смело приподнял тяжёлую голову пьяного, сунул подушку под пахнущий птичьим пером потный затылок. — Теперь пусть спит и видит сны.

— У вас, правда, легкая рука, — улыбнулся Сергей Алимович. — Закроем к нему дверь, всё не так слышно. Не хотите ли помыть ноги?

Следуя примеру хозяина, Слава разулся и хотел было идти в палисадник, но Сергей Алимович остановил его.

— У меня всё тут. Вот тазик, вот кумган. Если мой Сеня увидит в палисаднике хоть каплю мыльной воды, он умрет с горя. Я вам солью. Вот мыло, пожалуйста.

Вымыв ноги, они вошли в комнату. Мощный храп Сени был теперь приглушён и напоминал не рык льва, а гул прибоя. Хозяин включил свет.

— Как у вас хорошо!

Одна стена комнаты была обита оранжевым коленкором, а другая — чёрным. У оранжевой стены стоял широкий низкий топчан, аккуратно застеленный двумя голубыми байковыми одеялами. У чёрной — низкий азиатский столик, сколоченный из свежеструганных сосновых досок и совсем крохотные скамеечки. Высоко над столиком, на уровне глаз, висела такая же самодельная книжная полка, а под ней два ржавых кинжала. На три четверти комнату перегораживал стеллаж, собранный из таких же белых пахучих досок. Полки его, казалось, повисли на двух березках, ветки которых были покрыты лаком и искусно продеты сквозь отверстия в полках. На самом деле полки держало несколько искусно замаскированных железных труб, упирающихся нижним концом в пол, а верхним в потолок.

«Ну и мастер», — удивился Слава.

На одной из полок рядом с четырёхтомником Лермонтова лежал корень, похожий на оленью голову, и два бетонных кругляка, напоминавшие стволы каких-то фантастических окаменелых деревьев.

— Из нашей речки. — Алимов тронул тонкими смуглыми пальцами оленью голову.

— Очень похоже. Много доделывали?

— Нет, чуть-чуть. Чай будете пить?

Пока хозяин накрывал на стол, Слава принялся рассматривать книги. На маленькой полке самыми ценными, с его точки зрения, были тонкая книжечка «Рубаи» Омара Хайяма и несколько книг о Японии. На стеллаже преобладали книги по математике, строительству, энергетике, различные справочники, словом, всё то, что и полагалось иметь молодому инженеру, а тем более руководителю экспериментальных работ такой гигантской стройки.

«Может быть, и у меня будет когда-нибудь здесь такая комната», — подумал Слава и сказал:

— Я тоже люблю Японию.

— Садитесь, чай горячий. — Алимов отвинтил крышку большого, расписанного розами китайского термоса и налил чай в чёрные глиняные чашки, облитые поливой, с такими же чёрными маленькими блюдцами — они достались ему от кофейного сервиза. — Очень жарко. Снимите рубашку, можно и брюки.

Оба разделись, оставшись в одних плавках, как на пляже.

— Я совсем белый, а вы как мулат.

— Низшая раса, — засмеялся Сергей Алимович, показывая влажные белые зубы.

— Нет, нет, я совсем не в этом смысле, — смутился Слава.

Чай был вкусен, утолял жажду, располагал к беседе.

— Что это? — спросил Слава, указывая на бетонные кругляки.

— Брак. — На лице Сергея Алимовича впервые не появилось улыбки. Оно приняло хищное выражение, и глаза, о которых Слава несколько раз подумал, что они по-женски добрые и ласковые, стали жесткими и колючими. — Это моя проба с пресловутой рекордной выработки. Ваш Смирнов, между прочим, растрезвонил. Читайте. — Он подал Славе газету «Гидростроевец».

Заметка «Мировой рекорд» была обведена синей пастой шариковой авторучки и внутри круга стоял рослый вопросительный знак. Слава хотел сказать, что наизусть знает эту заметку, что он сам написал её, и, мало того, вчера по телефону он передал её корреспонденту ТАСС, но слова эти застряли в горле.

— Смотрите, что пишут! За смену они уложили девяносто восемь кубов бетона. Это же чушь! Я посчитал: чтобы уложить столько, им нужно было работать беспрерывно двадцать часов, а они работали одну смену — шесть часов. За такие шутки наказывать надо, а не расхваливать в газете. Они ведь уложили совершенно непроработанный, не уплотненный бетон! Вон храпит один из этих рекордсменов. Со мной не разговаривает, считает личным врагом. И напился на этой почве. Он пьёт только тогда, когда его кто-то обидит. Говорит: «Я зря пить никогда не пью, токо по делу». Ему база нужна. Утром пошлю этот рекордный бетон в НИИ, у нас пока нет такого оборудования, да если бы и было, я для них пока не авторитет. Они кричат: «Мальчишка!» Они говорят: «Мы десятки таких плотин строили, всё будет нормально, всё выдержит, тебе нечего бояться». А я говорю: «Если бы все так рассуждали, то и пирамида Хеопса не стояла бы до сих пор, а рассыпалась тысячу лет назад». Я не подписываю паспорт на этот блок. Я ещё докажу… — Чёрные глаза Сергея Алимовича горели непреклонным огнём, он посмотрел на Славу враждебно.

«Кажется я влип, — мелькнуло у Славы в голове. — А может быть, он всё преувеличивает?»

— В шесть часов в город пойдёт автобус, и я поеду, — воинственно закончил Сергей Алимович. — Теперь четыре. Хотите спать?

— Лучше пойдёмте погуляем. Рассветает.

Они оделись. Вышли в тамбур. Сеня лежал в глубине своей комнаты на боку и во сне тихо скулил.

— Плачет, — улыбнулся Сергей Алимович. — Он любит плакать, наверно, снится что-нибудь. Он любит рассказывать сны. Жених.

Пала роса. Ночные фиалки уже почти не пахли, в силу вступали красивые дневные цветы, а ночные фиалки сжались, стали серыми, неприглядными. И трудно было представить, что они источали всю ночь такой сладкий тонкий аромат. Белёсые окрестные горы потемнели от утренней влаги. Свет прожекторов над котлованом потускнел. Они уже не резали небо ножами лучей, а лихорадочно желтели, словно кошачьи круглые глаза.

— Теперь вы можете жить у меня, — сказал Алимов. — Вдвоем нам будет вселей. Хорошо?

Слава не задумаваясь согласился:

— Спасибо, я был бы очень рад.

Алимов ему определённо нравился, и он чувствовал, что тоже нравится ему. Славе было особенно лестно, что они на «вы», что в их отношениях есть какая-то торжественная предупредительность. Он не отдавал себе отчёта, что этим они оба стараются показать друг другу свою взрослость, свою солидность, интеллигентность.

Над белеющими саклями аула поднимался к небу одинокий столб дыма.

— Там живёт всего три десятка семей, — кивнул Сергей Алимович в сторону аула. — Остальные переселились на равнину, в райское местечко, а эти не хотят уходить. Аул зальёт. И вот это место, где мы сейчас стоим, тоже будет дном искусственного моря.

Фиолетовое солнце вставало над альпийскими лугами дальних гор. Белый дракон на спине ближней горы двигался, искрился чешуёй каменных глыб и осыпей, сползал в ущелье, из которого медленно поднимался туман. Слава на секунду прикрыл веки, и ему показалось, что он уже на дне моря, плывет из глубины вверх, к солнцу, просвечивающемуся сквозь зеленоватую толщу воды. Он открыл глаза — в светлеющем небе блистала перед ним утренняя звезда.

XX

На самой кромке правого берега каньона повис ласточкиным гнездом диспетчерский, командный пункт стройки. Каждое утро главный инженер строительства или его заместитель проводят здесь так называемый селектор — совещание со всеми начальниками служб по телефону: один говорит, а все слушают, иногда перебивают, спорят. Домик КП остеклён вкруговую — всё перед глазами. А если не хочется смотреть через стекло, можно выйти на балкон с железными поручнями, оттертыми до синеватого блеска; или еще дальше — на двенадцатиметровую консоль, что вынесена над самой бездной, как крыло самолёта. С этого пружинящего под ногами крыла, панорама стройки видится особенно четко, всё перед тобой, словно на огромном макете. Бетонная пробка плотины высотой в пятьдесят и шириной в тридцать метров кажется отсюда тёмно-серой дугой, закрывшей вход в каньон. Скоро над этой пробкой поднимется арочная часть плотины. Высота арочной части будет стовосемдесят восем метров, толщина плотины по гребню — всего шесть метров. Таких плотин в нашей стране ещё не возводили. На белом макете, что стоял в домике КП, плотина выглядела очень красиво, в ней чувствовалась и грациозность, и простота, и мощь.

По пятницам, с пяти до семи вечера, главный инженер проводил оперативные совещания не по селектору, а как он говорил «живьём».

Сегодня была пятница. «Пойди, старик, — сказал Славе его редактор, — мы давно ничего острого не давали, а на оперативках обычно выковыриваются такие вопросы, что ой-ё-ёй! И тебе наука будет». Слава взял чистый блокнот и пошёл. Смирнов приобщал его к журналистике по известному принципу: бросай с лодки в воду, побарахтается, нахлебается, а там и поплывёт. Отправляясь всякий раз на задание, Слава с большим трудом превозмогал робость, боязнь показаться глупым и неумелым, испытывал такое напряжение всех сил, что сохло во рту. Ведь он должен был всякий раз так расположить к себе людей, чтобы они раскрылись, отличить основное от второстепенного, вникнуть в дело, да к тому же ничего не перепутать, не переврать. А потом начиналось главное мучение — хотелось этого, или нет, но нужно было садиться и писать. Иной раз написать удавалось неожиданно легко, а иногда, материал, казавшийся ярким и значительным, никак не ложился в строку, не вязался в страницу. И тогда начиналась такая тупая, тяжелая работа, Слава чувствовал себя таким беспомощным и жалким, что хоть плачь, хоть лоб разбей. «Да, не мудри, старик, чего ты мудришь? — обычно говорил в таких случаях Смирнов. — Не психуй, пиши, как пишется». Это был правильный совет, но следовать ему оказывалось не так-то просто. Словно какая-то заслонка опускалась в душе и не было ни слов, ни мыслей, ни чувств, ни прежнего умения, одна лишь серая гнетущая тяжесть долга.

Слава пришёл на оперативное совещание, когда люди еще не собрались. Но вот к КП стали подъезжать «Волги», «Москвичи», «газики», а те из руководителей служб, что не имели персональных машин или работали поблизости, подходили на своих двоих.

Подъехала белая «Волга» главного инженера стройки Виктора Алексеевича Ермилова. Он вышел из машины, как всегда подтянутый, в чистой белой рубашке с короткими рукавами, в брюках в стрелочку, гладко выбритый, с улыбкой, которую местные остряки прозвали голливудской. У него был здоровый цвет лица, по-детски припухлые губы, живые серые глаза, становившиеся в минуты гнева ледяными, русые, седеющие волосы, белые ровные зубы. Среднего роста, спортивного телосложения, подвижный, он был словно аккумулятор энергии, казалось, она исходила от него волнами. Наблюдательному человеку особо бросались в глаза белые каёмки аккуратно подпиленных ногтей, каёмки подчеркивали длину ногтей, красоту рук, придавали им некий артистизм. Он не расставался с пилочкой, всегда вертел её в руках и любил повторять строку из «Онегина»: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей». Насчет голливудской улыбки верно подметили. Все люди в жизни немножко артисты, а «главному» это свойство было присуще в большей степени, чем многим другим. Он любил свою роль, играл её всерьёз, с упоением. Это была роль еще молодого, но уже много повидавшего, талантливого, знающего себе цену руководителя нового типа, широко образованного, смело берущего на себя всю полноту ответственности, руководителя, который как бы уже перерос свою должность и вправе рассчитывать на большее. Нужно сказать, что для этой роли у Виктора Алексеевича Ермилова были хорошие данные. Три года тому назад, тридцати пяти лет от роду, он получил под свою команду, всю эту гигантскую, уникальную стройку, на которой, не говоря уже ни о чём другом, трудилось шесть тысяч человек. Несмотря на молодость, за его плечами была работа на сооружении двух гидроэлектростанций в Сибири, десятки статей в специальных журналах, степень кандидата технических наук, хорошее знание немецкого и английского языков. Последнее позволяло ему аппелировать к иностранным источникам, что всегда, в любой аудитории, производило неизгладимое впечатление. «Главный» был бесспорно талантлив. Это он предложил пустить реку по временному тоннелю, пока не будет закончен основной, благодаря чему работы в котловане начались на полгода раньше срока. Это был смелый шаг, смелый, как и всё талантливое, неожиданное. Риск блестяще оправдался. Сергей Алимович рассказывал Славе, что пробить это дело «главному» было не просто, что он выдержал трудную борьбу с противниками риска.

Совещание началось. Вдоль стеклянных стен внутри домика, буквой «П», шёл узкий полированный стол, за ним, спинками к стенам, стояли стулья. Замыкал прямоугольник необыкновенно широкий и длинный диспетчерский пульт, оборудованный всеми средствами связи от телефона до телевидения.

Слава держался рядом с Алимовым. Когда все умостились и «главный», призывая ко вниманию, постучал карандашом по крышке пульта, в домик вошёл рослый мужчина лет тридцати, неловко содрал с головы оранжевую каску и, поискав глазами свободное место, сел рядом со Славой. Потянувшись через него, поздоровался за руку с Сергеем Алимовичем:

— Ну, как, борода, твоя банда сдаёт экзамены?

— Спасибо, Леня, сдуваем, — чёрные, близко посаженные глаза Алимова ласково и озорно засветились.

— Докладывает СГЭМ, — сказал «главный».

Слава уже привык к местным сокращениям: СГЭМ — спец-гидро-электромонтаж; POP — район основных работ; УМСРИТ — управление механизированных строительных работ и транспорта; КБХ — карьеро-бетонное хозяйство и всё в таком же духе. Исключая себя и главного инженера, Слава насчитал в комнате двадцать девять человек. Он знал, что все они руководители хозяйств, многие из них фактически не состоят в прямом подчинении не только главному инженеру или начальнику стройки, но даже и областным властям. Алимов уже посвящал Славу в сложную систему подрядчиков, субподрядчиков, заказчиков, но он так и не понял её толком — слишком она была громоздка, запутана, порой нелогична.

— Докладывает СГЭМ, — повторил «главный».

— А ты, Алимов, знаешь три степени падения молодого специалиста?

— Не-а, Леня, расскажи.

— Первая: забывает как считать на логарифмической линейке. Вторая: забывает правила арифметики. Третья: начинает носить значок об окончании института.

Слава и Алимов сдержанно засмеялись.

Рядом с Алимовым поднялся уже знакомый Славе коренастый мужчина. Его скуластое загорелое лицо было изрыто рябинками, над низким лбом нависла чёлка тёмных, пересыпанных сединою волос, узкие щёлки глаз светились затаённой хитринкой. Это был начальник СГЭМ Владимир Никифорович Лопатин. Третьего дня он приходил домой к Алимову, просил помочь написать контрольную работу по математике. Так Слава узнал, что он учится на заочном отделении университета. «Все «железки», что есть на стройке — наши», — с улыбочкой простака, сказал ему тогда Лопатин. «Железки» — это кабель-кран высотою в пятьдесят и длиною в сто сорок метров, и тысячетонное карьеро-бетонное хозяйство, и секции труб будущих водоводов, по которым пойдёт к турбинам вода — диаметр этих труб четыре с половиной метра, а точность стыковки секций должна будет измеряться сотыми долями миллиметра. «Практик, последний из могикан!» — сказал тогда о Лопатине Сергей Алимович. — Асуан строил, дело свое знает, как чёрт!»

Лицо у Лопатина было сонное, голос сиплый, глубоко равнодушный:

— План декады выполнили на девяносто один процент. Дефицит был по металлу и вообще.

— Что значит вообще? — прервал его «главный». — Что помешало вам выполнить план?

— Бетон не клали, арматура не росла…

— Какое это имеет отношение к вам?

— Дефицит по металлу, — глядя мимо «главного» продолжал бубнить Лопатин.

— Кто хочет яблоко, нагретое в кармане? — прошептал Алимов.

— А на третье филе из кабана. Домой приходит, говорит совещание затянулось, ложится спать, снимает штаны, а трусов нет… — Донесся до Славы чей-то, булькающий от смеха голос.

— Товарищи, тихо! — «главный», постучал карандашом по крышке пульта. — Чёткий и ясный вопрос мы всегда стараемся так забузовать…

— Он не чёткий, — огрызнулся Лопатин. Сонное выражение на его лице исчезло, морщины разгладились, глаза широко раскрылись, взгляд прямо и твердо уперся в лицо главного инженера. — Он не чёткий, — агрессивно повторил Лопатин, — его три зам. министра рассасывали.

— Почему вы не были вчера на селекторе? — выдерживая взгляд Лопатина, угрожающе спросил «главный».

— А у меня селектор не работает, — радостно ответил Лопатин. Лицо его сразу потухло — атака была отбита, и теперь он снова стал школьником, скучающим на уроке.

— Почему в СГЭМ не работает селектор? Где начальник связи?

Выяснилось, что начальника связи нет на совещании. О Лопатине сразу забыли, весь огонь перешёл на начальника связи. Кто-то напомнил, что он до сих пор не поставил мачты телевизионного ретрянслятора и поэтому московские передачи принимаются не всегда хорошо. «Главный» приказал диспетчеру стройки завтра же перевезти мачты ретрянслятора на гору. В это время вошёл начальник связи.

— Почему в СГЭМ не работает селектор? — встретил его «главный».

— Как не работает? — деланно удивился молодой веснусчатый начальник связи. — Я вчера посылал исправить, будет работать. — И тут же постарался уйти от нежелательного разговора. — Там это, Виктор Алексеевич, мне бы машину выделили: мачты ретранслятора перевезти…

Его оборвал общий хохот.

— Пока вы блистательно отсутствовали, мы этот вопрос решили, — холодно сказал «главный», — да, кстати, — обратился он к седоволосому полному мужчине с чёрной перчаткой протеза, выглядывающего из рукава белой рубашки, — в четвертое общежитие постоянного посёлка дали телевизор?

— Так точно.

— А одеяла людям выписали? Ночью там холодно под простынёю.

— Так точно. Выписали.

«Этот начальник ЖЭКа, наверно, бывший офицер», — подумал Слава.

— Простите, молодой человек, — вдруг обратился к нему «главный», — а вы откуда будете?

— Я… — Слава вскочил. — Я из газеты, новый сотрудник.

— Очень приятно, — показывая молодые зубы, жестко улыбнулся «главный», садитесь, в следующий раз спрашивайте разрешения присутствовать.

Слава покраснел, задохнулся от стыда, садясь, неловко громыхнул стулом.

— Виктор Алексеевич, нам кран нужен, — сказал какой-то совсем молодой паренёк. Позже Слава выяснил у Алимова, что это главный инженер СМУ «здания строящейся ГЭС» и ему «уже двадцать семь лет, просто он очень молодо выглядит».

— Нужен — берите, я ведь разрешил.

— УМСРиТ не хочет гнать, говорит, он двести восемьдесят тонн весит, мост не выдержит.

— Да, точно, — подал голос Славин сосед, которого Алимов называл Леней. — Мне тоже звонил какой-то новый зам. главного инженера УМСРиТ, говорит, я был сапёром, знаю мосты, ваш не выдержит. Я ему объяснил, что кран пойдёт по стальным балкам. Но он орал, чтоб я дал ему справку. Я послал его сначала к вам, а потом дальше…

— А куда дальше? — тонко улыбнулся главный инженер, и все с удовольствием рассмеялись. — Что ещё за зам. главного инженера? Если он будет пороть такую чушь, ему придется покинуть стройку.

— Человек только начал работать, а ты уже испортил ему репутацию, — перегнувшись через Славу, улыбнулся его соседу Алимов.

— Товарищи! — «главный» повысил голос. — Всё, что мы нагнали за два месяца этого квартала, пошло на смарку. Вы не хуже меня знаете, что на стройке одиннадцатый день нет цемента. Все четыре завода поставщика сорвали наши поставки. Час тому назад мне звонили, что на станцию прибыло двадцать вагонов цемента — это для нас меньше, чем капля в море. При нормальном ритме работы стройка потребляет восемьсот тонн цемента в сутки. Поставка цемента срывается не по нашей вине, но нам от этого не легче. В такой обстановке мы должны, во-первых, экономить каждый грамм цемента. Каждый грамм! Во-вторых, мы должны обратить особое внимание на подготовительные работы. Кстати, почему не работает экскаватор на левом берегу?

— Видимо, на ремонте…

— Что значит «видимо»?

— Это я распорядился. — Славин Сосед опёрся руками о стол и с достоинством поднял свое несколько грузноватое тело. Слава пригляделся к его белому чистому лицу с крупным носом, к его голубым, сияющим какой-то скрытой радостью глазам, темно-русому чубу, меченому седою прядью.

— Кто это? — шёпотом спросил он Алимова.

— Главный инженер нашего основного СМУ — Леонид Шинкаренко, — тоже шёпотом ответил Алимов.

В большой, чуточку мешковатой фигуре Шинкаренко, в интонациях его медлительной речи, чувствовался человек уверенный в себе, привыкший, чтобы его слушали и с ним считались.

— В чем дело, Леонид Романович? — спросил его «главный». — Объясните?

Алимов тем временем разрезал складным ножиком яблоко. Одну дольку он сунул Славе, другую передал Лопатину, третью положил на стол перед Шинкаренко, четвертую тайком надкусил сам и, посасывая кусочек яблока, напустил на себя привычное с детства выражение умильной готовности и полного внимания к происходящему.

— Дело в том, — кашлянув в кулак, заговорил Шинкаренко, — дело в том, что там сложная геологическая обстановка. Станислава Раймондовна давно подавала вам записку, что имеется неустойчивый блок породы, который надо обрушить.

— Но мы же прекратили под ним работать, там же запретная зона. О чём речь?

— Но блок так и не обрушен.

— Мы потом его подопрём, сейчас это нас задержало бы.

— Появилась новая трещина с большим раскрытием и глубиной залегания до ста пятидесяти метров. Станислава Раймондовна предполагает, что она должна подсечь весь потенциально неустойчивый массив.

— Где Станислава Раймондовна? — «Главный» обвел взглядом присутствующих.

— Наверно уехала по делам в город, — предположил Шинкаренко.

«Главный» на минуту задумался, пожевал по привычке губами. Потом встал, прошёлся через всю пустую комнату, остановился на середине, посмотрел долгим взглядом через стеклянную стену в котлован. Вслед за ним туда стали глядеть все остальные. Слава тоже повернул голову. В котловане шли обычные работы: высоко в чистом небе плыл на тросах кабель-крана ржаво-коричневый пучок арматуры, внизу, на плотине, копошились муравьями люди, вспыхивала острыми букетами электросварка. Почти у самого верха, увешанного предохранительными сетками, левого берега был прибит щит с надписью: «315. С этой отметки плотины будет пущен первый агрегат». Гораздо ниже и правее этого щита, метрах в трёхстах по прямой, вырисовывались тёмный квадрат и хобот замершего экскаватора.

— Все эти страхи от лукавого. — «Главный» вернулся к пульту, сел на стул. — Устанавливайте бурильные станки, рвите породу, давайте экскаватору пищу, он должен спуститься вниз, он очень нужен там. Кстати, почему не позвонили мне, не посоветовались?

— Я звонил вчера вечером, вас уже не было на работе.

— Вечером, днём, ночью — какое это имеет значение? Я не из тех, кто отключает на ночь домашний телефон. Звонить надо в любое время суток, мы не салонные дамы.

— Я не уверен, что работы можно продолжать, — начал было Шинкаренко, — я думаю, что работы надо прекратить, по-моему, это чревато… он замялся, подбирая слова.

— Всё. — «Главный» легонько стукнул карандашом по крышке пульта. — Всё. Садитесь. Хватит философствовать. Считайте приказом. Переходим к следующему вопросу. Тоннельный отряд докладывайте…

Совещание продолжалось ещё полтора часа. Когда оно закончилось, Слава, Алимов и Шинкаренко вышли вместе. Ранние южные сумерки вытеснили из долины почти весь солнечный свет, над котлованом зажглись соты прожекторов, черная цепь дальних гор еле угадывалась в чёрном небе, внизу желтели среди бывшего колхозного сада крапинки огней временного посёлка гидростроителей.

— Ну, как, Лёня, твоя жена, скоро родит? — спросил Алимов.

— Уже. Сегодня. Сын.

— Сын! Да ты что? Поздравляю!

— Точно, — смущенно и счастливо сказал Шинкаренко. — Спешу в больницу! — Он с радостной чуть глуповатой улыбкой пожал руки Славе, Алимову и побежал к дожидавшемуся его «газику».

XXI

«Первое, что рычало и двигалось на строительстве нашей ГЭС, был танк Т-34, подаренный стройке воинской частью. Списанный танк, прошедший войну, с вмятинами от немецких снарядов, с гусеницами, истертыми на дорогах Европы. Поговаривали, что этот танк дошёл до Берлина. Может быть, так и было. Может быть, вмятину на лобовой броне — в неё входил кулак — он получил где-нибудь в районе Бранденбургских ворот от сопляка фауст-патронщика, вскормленного фашистской отравой. Есть что-то трогательное в том, что боевой танк, прошедший огонь и воду, стал разнорабочим на ударной комсомольской стройке, в горах, не видавших большой войны. Танк до сих пор еще рычит на стройке — где что надо подтащит, привезёт прицеп с ящиками, что-то развернёт, передвинет. Водит танк Костя, рыжеволосый восемнадцатилетний парень из «Алимовского отряда» — так здесь называют подопечных Алимова, ребят, приехавших на стройку после выпуска из детского дома, в котором воспитывался Сергей Алимович. Их действительно целый отряд — пять парней и три девушки. Алимов устроил каждого из них на работу, определил учиться, с каждого строго спрашивает за малейшую провинность. Он для них непререкаемый авторитет, они за него готовы в огонь и в воду.

Раннее лето. В смотровые щели хорошо видны серые склоны каньона. Прикрепленная к башне ветка дикой горной сирени вздрагивает перед нашими лицами от работы двигателя и хода танка. Ветка сирени делает броню совсем мирной. Я думаю: «Может быть, мой отец воевал на этом танке…» Почему бы и нет? Мир тесен…

…Ездил проведать Борю. Он мне очень обрадовался, говорит:

— А я тебя всё жду, жду!

Пришла девочка-соседка и сказала:

— А тёте Миле нельзя рожать другого ребёночка. Он будет у неё или с рогами или с копытами, полуидиот с пухлой головой.

— Почему?

— А у неё резус отрицательный.

— А что такое резус?

— Не знаю, так тётеньки во дворе говорили.

— Пойди, принеси своего зайца, — приказал ей Боря.

Девочка хочет играть в магазин, а Боря в войну.

— Он будет продавец? — с надеждой спросила девочка.

— Нет, он будет фашист, — властно сказал Боря.

Девочка вздохнула и безропотно поплелась за зайцем…

… В десятом классе я спросил маму, как она себе представляет минуту молчания. О чём человек в эту торжественную и скорбную минуту думает, что представляет?

Может быть, эта минута просто как тупая спазма?

Или калейдоскоп: небо, девушка с теплыми руками, запах праздничной толпы? Может быть, в этой минуте, как в капле воды, отражается солнце и вся жизнь? Интересно исследовать эту минуту. Когда я думаю сейчас об этом, что-то торжественно-зыбкое светло-огненное колышется перед внутренним взором, щемящее, угнетающее и гордое.

Мама лежала тогда после сердечного приступа. Она сказала мне:

— У меня сейчас нет сил пережить это самой. Я не могу сейчас воспроизвести…

Как удивительно велик человек, его душа, способная всё воспроизвести! Воспроизвести по приказу своей воли. Для меня это непостижимей и выше полётов в космос».

XXII

Фёдор понимал, что катится вниз, и чувствовал, что нет у него ни желания, ни сил остановиться. Ему теперь всё было безразлично: что скажут о нём люди, что ему есть, что пить, во что одеваться. Душа его стала, словно ватной, и, хотя тело было всё так же крепко, как и прежде, он знал, что может умереть от любой, даже самой пустяковой болезни. Безразличие к жизни и смерти наложило на его некрасивое лицо отпечаток полной отрешённости. Его прежде живые, искрящиеся умом серые глаза стали оловянными, лицо заросло щетиной, от него пахло вокзальной бесприютностью, потерянностью нищего. Он ничего не вспоминал из прежней жизни, ни о чём не жалел. Кровь, казалось, перестала пульсировать в его сердце, оно работало вхолостую.

Недавно у буфета случилась драка. Двое схватились за ножи. Толпа шарахнулась, а Фёдор вошёл между ножами, тихо сказал: «Не балуйтесь», — отобрал ножи и выкинул их с обрыва в речку. Толпа восхищенно молчала, а когда он уходил, кто-то сказал ему вслед: «чокнутый».

Ночами ему снились любимые книги. Брели по льду протопоп Аввакум с протопопицей… и чей-то голос внушал: «Никогда не вступайте в бой с тем, кому нечего терять — это неравный поединок». «Где я читал это? — думал Фёдор проснувшись. — Кажется, что-то восточное?»

Комната общежития, в которой он теперь жил, выходила окнами к котловану, и ему с кровати была видна блестящая на солнце эстакада строящегося кабель-крана. Там требовался опытный механик, его просили пойти туда работать, но он отказался. Он работал бетонщиком — это была специальность его юности. За смену он так уставал, что приходя в общежитие, сразу засыпал тяжелым, каменным сном. Просыпаясь утром, он подолгу смотрел на сверкающую на солнце стальную громаду эстакады кабель-крана и курил; много, затягиваясь, обжигая желтые от табака пальцы.

Вот и теперь Фёдор лежал на кровати, курил. В дверь постучали. Фёдор даже не повернул головы. Постучали погромче. Фёдор малчал. Дверь открылась, вошёл Слава.

— Добрый день, — сказал Слава, — восьмой час, пора вставать.

— Ты… — Фёдор затянулся, взглянул поверх Славы, ещё раз затянулся. — Откуда?

— Да вот, неделю уже, как приехал, извините, что так долго не приходил. Замотался. В редакции головы поднять некогда от работы. Потом столько впечатлений…

Фёдор молча курил.

— Здесь мне нравится. Люди хорошие. Очень интересно. Я был в котловане. Знаете, познакомился с удивительной женщиной, её зовут Станислава Раймондовна, она геолог, сама из Ленинграда. Мы с ней облазили весь левый берег, все тоннели, все штольни. И мой редактор, Смирнов, хороший человек и журналист отличный.

Фёдор молча курил.

— Я живу сейчас у Сергея Алимовича Алимова. Хороший человек, молодой, всего на год старше меня, начальник экспериментальных работ. Мы в вагончике живём. Хорошая комната.

Фёдор бросил окурок в пепельницу на стуле у кровати, промахнулся, окурок упал на пол. Слава подобрал и положил его в переполненную пепельницу. Потом вынес её за дверь и вытряхнул в урну, стоявшую в коридоре. Когда он вернулся, Фёдор курил новую сигарету.

— А с вами кто живёт? — спросил Слава, которого тяготило молчание Фёдора.

— Люди.

— Пойдёмте завтракать. Мне на работу.

— Не хочу.

— На дворе сегодня не так жарко. Пока не жарко. — Слава сел за стол, покрытый ободранной голубоватой клеёнкой, оглядел комнату. Все другие кровати были аккуратно застелены «конвертиком», простыни довольно чистые, наволочки с привычными чёрными штампиками меток. Под каждой кроватью стоял чемодан.

Слава не знал, что ещё сказать Фёдору, как вести себя с ним…

— Так пошли завтракать. Мы здесь… мы же старые знакомые… нам надо держаться вместе. — Слава чувствовал, что говорит пустое, но не мог остановиться. — Мы должны поддерживать друг друга, как родные, мы…

Фёдор смотрел на него тусклыми, бессмысленными глазами. Слава почувствовал себя так, будто Фёдор поймал его за руку в своём кармане. Прилив ярости сжал Славе горло. Он пошёл к двери, собираясь так ею хлопнуть, чтоб она разлетелась в щепки. Он взялся за ручку и… не хлопнул дверью, не ушел… Он тихо сказал:

— У меня мама умерла.

— Что?

— Умерла мама. — Слава бросился из комнаты, не видя ничего перед собой, побежал по коридору в умывальник. Прислонившись к грязной стене умывальника, прижав к ней горячее своё лицо, закрывшись от всего мира руками, он горько заплакал. В умывальнике звонко капала вода из крана, и эту капель было слышно по всему коридору, гулкому и пустому.

Фёдор стоял неподалеку от умывальника и ждал его.

— Действительно, пошли позавтракаем, — сказал он.

— Вы тоже сначала умойтесь.

— Правильно. Подожди меня на крыльце, я скоро.

Слава вышел на крыльцо. Солнце уже припекало, с каждой минутой становилось всё жарче. Фёдор не заставил себя долго ждать.

В столовой было пусто, чисто и прохладно.

— Садитесь, я всё принесу, — сказал Слава.

— Ещё чего, я тоже могу, — угрюмо возразил Фёдор.

— Садитесь! — Слава подтолкнул его к голубому столику. Фёдор грузно опустился на маленький стул.

На раздаче второго блюда стояла чернобровая белолицая девчушка лет семнадцати.

— С похмелья, — стрельнула она бесовски живыми карими глазами.

— Почему вы так думаете? — удивился Слава.

— Глаза красные.

Слава не нашёлся, что ей ответить.

— Вам котлеты с макаронами или с картошкой?

— Фёдор, с макаронами или с картошкой?

— С картошкой, — глухо откликнулся Фёдор. И это, пожалуй, было его первое желание за последнее время.

— Обе порции с картошкой.

— А вы откуда будете? — с певучим украинским акцентом спросила девушка. Видно, Слава ей приглянулся. Они стояли разделённые металлическим прилавком.

— Местный, — улыбнулся Слава, — вас как зовут?

— Ой, что захотели! — девушка пожала плечами и, испугавшись, что Слава обидится, скороговоркой выпалила:

— Лариско! А вас?

— Слава. Вы наверно с Украины, да?

— С под Черновиц.

— Будем знакомы.

— Девушка радостно улыбнулась ему, показывая ровные сахарные зубы.

«А под языком её сотовый мёд» — вспомнил Слава строчку из Песни Песней царя Соломона и понёс к столику Фёдора поднос с двумя порциями котлет и четырьмя мутными компотами.

Девушка за белым металлическим прилавком время от времени поглядывала на Славу. Нежные щёки её розовели, глаза светились ласково и призывно. Он ловил искоса её доверчивые, золотистые взгляды.

«Когда позавтракаем, обязательно подойду к ней попрощаться. Скажу: «До свиданья, Лариско». И посмотрю ей в глаза».

Когда они встали из-за стола, девушки за прилавком не было; её крепкие голые икры мелькнули в глубину кухни. Приготовленные для неё слова остались лежать в душе Славы лёгким приятным грузом.

Солнце слепило глаза, воздух стал сухим и неподвижным; над дорогой от бесконечно проезжающих машин повисла плотная завеса пыли. «Надо записать, что листья от пыли потеряли свою свежесть и цвет, — подумал Слава, — и сады у дороги на сады не похожи, всё в них пропитано пылью, ни прохлады, ни утренней росы. Какое тяжелое зрелище!»

XXIII

— Мне в редакцию.

— Идём провожу…

Они подошли к редакционному окну, сквозь голубые прутья решетки было хорошо видно всю комнату. На спинке Славиного стула висел его пиджак и плащ.

«Смирнов приходил, принес мои вещи».

— Зайдём? — предложил Слава.

— Можно.

Они вдоль стены обошли длинное дощатое здание. В тёмный коридор выходило множество дверей управленческих отделов, за каждой стрекотали машинки. «Пока построим плотину, бумаги уйдёт не меньше, чем бетона, — подумал Слава. — А как же строили древние? Интересно, неужели и они столько писали для того, чтобы построить сады Семирамиды, Тадж Махал или Баалбекскую веранду?»

В дверную ручку голубой редакционной двери была просунута записка:

«Старик!

Я срочно уехал в типографию. Буду не раньше двух дня. Погуляй.

Твой Смирнов».

— Ладно, — Слава пожал плечами, — погуляем.

В посёлке становилось всё жарче. Зелёный аул в теснине гор казался отсюда раем, погруженным в благодатную тень.

— Может, в аул сходим, — предложил Слава, — я там ещё не был.

— Можно.

Они спустились в ущелье, к самому обрыву. Далеко внизу, зажатая между каменных стен, несла свои чёрные воды речка. И было трудно поверить, что эти жалкие воды смогут вертеть огромные турбины и дадут миллион киловатт электрической энергии. Слава поймал себя на том, что ему неудержимо хочется прыгнуть вниз. В груди похолодело. Он сделал шаг назад, обернулся и увидел на выступе скалы над собою железный штырь и надпись:

«Уровень воды 7/VIII — 1963 г».

Слава дважды перечел выведенную красной краской надпись, сказал Фёдору:

— Взгляните, куда поднималась вода этой речки девять лет тому назад!

Фёдор прочёл, пожевал губами и ничего не сказал.

«Какая сила! — подумал Слава. — Вот что значит горная речка. Как взрыв! Трудно поверить…»

Они поднялись к мосту, проложенному Сашей, перешли по его гулко качающимся железным листам на ту сторону, в аул.

Фёдор не отставал от Славы ни на шаг, плечи их то и дело соприкасались. А что он ещё мог сделать для Славы, кроме как подставить своё плечо в самом прямом смысле этих слов. И он готов был это сделать в любую следующую секунду, если Славе случится вдруг оступиться или на него навалится какой-то неведомый груз.

Слава много слышал о террасном садоводстве и сейчас с любопытством глядел на обложенные белым плитчатым камнем террасы, что, словно бастионы жизни, дышали среди бесплодных скал.

Но даже сады не разрушали впечатления утраты. Оно сквозило в выломанных вместе с коробками дверях и окнах, в валявшихся по дворам ржавых ведрах и керосинках. В одном дворе стояла поломанная, почерневшая от дождей деревянная колыбель. В другом валялась затоптанная в грязь тетрадка в косую линейку. Всё сколько-нибудь ценное было увезено на новое место жительства. Из темноты первых этажей, где раньше были хлевы, пахло уныло, холодно, золотилась раскиданная солома, над кучами навоза не было видно даже мух.

У здания бывшего сельсовета они остановились под фанерным стендом, с которого криво улыбающийся краснощекий мужчина в ядовито-зелёном пиджаке и фиолетовом галстуке призывал местное население сдавать деньги в сберегательную кассу. Многие сакли были полуразрушены — видно, из стен выдирали пригодный для строительства камень. Слава подумал о том, что гибель одного селения — гибель целого мира. Ему захотелось узнать об истории аула, о его прежней жизни. Ведь в этих брошенных на волю ветра и времени домах жили, любили, умирали, ненавидели. Здесь были свои легенды, свои порядки. В каждом уголке земли есть своя боль и красота, а значит поэзия, своя неповторимость и печаль. Слава чувствовал, что здесь, в ауле, было немало радости и горя, и оно было терпкое, единственное, не выдуманное по чьей-то прихоти, не намалёванное холодной рукой, а живое и подлинное, нежное, как девичий румянец, и незабываемое, как удар ножа. Слава чувствовал всей душой пронзительную боль опустевшего аула, утрату каждого камня, сиротство каждого дерева.

— Утром я видел дым над саклями, — сказал Слава, — здесь ещё живут люди.

Они поднялись по грязной каменистой улочке. Совсем рядом кудахтнула курица. На её голос вошли в раскрытые ворота. Посреди небольшого двора стоял обнаженный по пояс парень и, наклонившись вперед, зажмурившись, смывал с лица мыло. Сливала ему старуха в длинном тёмном платье, тёмных шальварах и тёмном большом платке, перекинутом через плечо. Парень плеснул в лицо, омыл загорелый столб шеи, белую, перекатывающуюся мускулами грудь, узловатые бугры борцовских бицепсов, выпрямился.

— О-о! Добро пожаловать! — просиял он широким добродушным лицом. — Слава, Фёдор. Заходите! Заходите!

— Мухтар! — обрадовался Слава. Это был тот самый бетонщик, с которым они пили пиво в день его приезда на стройку, тот, что выиграл по лотерее мотоцикл.

Старуха подала Мухтару застиранное полотенце, приветливо улыбнулась гостям и пошла в саклю.

— На экскурсию? — вытирая лицо, спросил Мухтар и крепко поздоровался с ними за руку.

— На экскурсию, — улыбнулся Слава, — а вы знакомы? — кивнул он на Фёдора.

— Еще бы! — засмеялся Мухтар. — В одном звене работаем, в одной бригаде.

Фёдор пробормотал себе под нос что-то.

— Мои, — Мухтар показал полотенцем в сторону покосившейся сакли, — не хотят спускаться на равнину. Говорят, будут здесь до последнего. Я там, внизу, в Красивой долине, дом строю, уже заканчиваю, а мама и дядя всё никак не переезжают. Там у нас целый посёлок вырос, да вы знаете. Водохранилище будет рядом, дороги во все стороны асфальтированные, там не посёлок, а настоящий курорт будет. Все уже перебрались. Нам и материалами и деньгами здорово государство помогло. Фактически мы будем жить в горах, но не в старом ауле, а в городке, где в каждом доме будет и сад, и двор, и все коммунальные удобства. Прошу в гости. Мы сегодня с Фёдором в ночную смену выходим, день свободен. Пришёл проведать своих стариков. Вернее, приехал, — снова просияв, он кивнул на саклю, где в тени выглядывало колесо мотоцикла. — Идет, как зверь, по любому уклону, — подводя гостей к сакле, говорил Мухтар. — Входите, посмотрите, как живут горцы.

Вошли в саклю. Посреди её стояла железная печка-буржуйка у окошка — четырёхугольный стол, покрытый блёклой клеёнкой, венские стулья, на стене висел старый коврик, на другой стене — ковёр побольше и поновее, у этой же стены — большая кровать с никелированными спинками и горой цветастых подушек.

«Не богато живут, — подумал Слава, — и никакой экзотики. Сколько вранья в литературе о горах и горцах, сколько напыщенной выдумки».

Мать Мухтара кинулась вытирать ладонью сиденья стульев, улыбаясь гостям. Её выцветшие, когда-то чёрные глаза светились искренней радостью.

— Дядя работает за аулом, — сказал Мухтар, когда они сели за стол, — он целый день там, а мама один на один с развалинами.

Мать Мухтара не понимала по-русски.

— Хорошо у вас в ауле, — сказал Слава. Мухтар перевел его слова, а потом ответ матери:

— Аллах оставлял это место для себя, а потом решил уступить его нашим аульчанам.

— Да, так у нас говорят, — засмеялся Мухтар, — с трех сторон аул защищен горами, а четвертая, восточная, — солнечная. Зимы у нас почти не бывает, скот всегда на подножном корму, у нас здесь микроклимат. А может на дворе посидим, а? Под деревьями, на свежем воздухе?

Вышли в сад.

Старуха вынесла из сакли ковёр, расстелила его под абрикосовым деревом, кинула на него три большие цветастые подушки. Обед был составлен из душистого овечьего сыра, зеленого стрельчатого лука, кусков вареной холодной баранины и плоского чурека. Мухтар поставил на ковёр бутылку водки.

— Закусим. Вы в первый раз у нас в ауле, у меня в доме, обмыть надо!

— Мы только что ели, — вздохнул Слава, — и водку убери — Фёдор не пьёт, я тоже, тем более впереди рабочий день.

— Так не бывает, — обиженно сказал Мухтар, — я открою…

— Нет, нет, не открывай, — Слава взял у него из рук бутылку и отнёс её далеко в сторону, под ствол груши.

— Так не бывает, — обиженно бормотал Мухтар, — так не бывает.

— Я тебя прошу, — Слава незаметно толкнул Мухтара и подмигнул в сторону Фёдора, — нельзя, понимаешь…

Мухтар многозначительно поджал губы и весело сказал:

— Ну, тогда чайку, чайку, ребята, выпьем! Чай не пьёшь откуда сила? Чай попил совсем ослаб!

За чаем Мухтар рассказывал об ауле. Их двор был почти на самом гребне горы, и весь аул лежал перед ними внизу и был хорошо виден.

— Одни говорят, что наш аул основан пятьсот лет тому назад, а другие, — что во времена Тамерлана. Вон там, на нижнем пятачке, были холодные бани, для стариков, для молодёжи, для детей — отдельно. А вон там был бассейн, его и сейчас видно. Около бассейна всегда стояли парни, а разодетые девушки приходили сюда за водой с кувшинами. Это был единственный повод для встреч. Здесь выбирали невест. Наши люди всегда храбро сражались. Рассказывают, что жил у нас в ауле старик Гаджи, бывший артиллерист имама Шамиля, он так делал: втыкал в землю нож, на него навешивал весы, стрелял из пистолета в лезвие ножа с тридцати шагов, и в каждой чашечке весов оказывалось по равной половинке пули. Вот какие были люди!

XXIV

Большое багровое солнце упало в ущелье, оставив в темнеющем небе светлый радужный след. В последних отблесках дня вспыхнули и почернели высокие деревья на бурой круче, над шумными водами речки.

У самого обрыва на низкой треугольной скамеечке, прислонившись спиной к стволу яблони, сидела мать Мухтара Патимат. Маленькие, глубоко запавшие глаза её, глядели прямо перед собой, высохшие и потемневшие от долгой жизни руки перебирали чётки. Чётки были двухцветные: красный камешек, чёрный камешек, красный камешек, чёрный камешек.

Словно камешки чёток, Патимат перебирала в памяти прожитые годы: их было много — целое ожерелье, и каждый год имел свой цвет. Красными камешками в этом ожерелье были те годы, когда выпадало счастье, чёрными камешками были годы горя, лишений, годы, не освещенные радостью. Много несчастья выпало на долю Патимат, очень много. Перед войной родился у неё четвертый сын — Мухтар. Трое других были к тому времени крепкими юношами. Патимат уже собиралась их женить, а тут пришла война. Пришла война и забрала её сыновей, и они один за другим погибли в первый же год. От сыновей остались только солдатские фотографии на стене кунацкой в рамочке под стеклом, которую сделал для них Мухтар. Вот уже почти тридцать лет смотрит Патимат на эти пожелтевшие фотографии бритоголовых, черноглазых солдат, и в последнее время ей не вполне верится, что это её дети. В войну в ауле было голодно, люди ели траву. Её муж Гамзат не выдержал ударов судьбы, голода, холода — весною 1942 года он слёг и, проболев всего неделю, умер. Если бы не Мухтар, она бы тоже не осталась жить. В те годы она, казалось, ослепла и оглохла от горя, и маленький Мухтар был единственной ниточкой, которая связывала её с жизнью.

Патимат смотрела на омытые вечерней дымкой сакли своего полуразрушенного аула, слушала монотонный говор реки, дальнее гудение и скрежет механизмов, работающих в котловане, и думала медленно и нескладно. Мухтар говорит, что здесь будет море и всё уйдёт под воду. Патимат никогда в жизни не видела моря и не представляла себе, откуда в их речке найдется столько воды, чтобы затопить всю окрестность и аул, в котором прожили жизнь десятки поколений её предков. На другой стороне реки поднимали пыль автомобили, ревели длинношеие экскаваторы, мелькали крохотные фигурки людей. Вот они, вот эти люди, которые хотят поставить в ущелье такого шайтана, который будет делать из воды свет и огонь. Так говорит её Мухтар, он с ними, он всё знает. Патимат боялась думать о том, что сына пора женить, боялась искать невест и готовиться к свадьбе. Ей сразу приходили в голову воспоминания о погибших детях, о том, что стоило ей засватать сына, как тотчас приходила повестка из военкомата. Она суеверно боялась думать о свадьбе сына и желала этого события больше всего, собственно это было единственное большое желание оставшееся в её жизни. А Мухтар не спешит с женитьбой. Говорит: надо учиться. Не дай аллах женится на русской! Их много понаехало.

Быстро темнело; от реки всё ощутимее поднималась прохлада. Патимат встала, взяла скамеечку и по тропке между деревьями своего сада направилась к сакле.

Дорого достался им этот сад… Муж Патимат Гамзат и его отец, и дед, и прадед, и все, кого помнили в их роду, были мастерами по металлу. Когда Гамзат подрос, отец стал брать его с собой вниз, в Россию, — познавать ремесло. С простеньким инструментом в хурджинах они ходили по придонским станицам и зарабатывали себе на жизнь. К лету возвращались в родной аул помочь семье в хозяйстве и принести заработок, а осенью снова пускались в путь.

Больше всего поразили Гамзата станичные сады, потому что дома привык он видеть голые скалы, заснеженные вершины да гладкую зелень горных лугов. Ранним утром он любил слушать в садах, как лопаются в звонкой тишине первые почки, и долго думать о том, почему и как растут деревья. На чёрных от въевшейся металлической пыли ладонях он растирал литые терпкие почки и думал о том, какая тайна делает из почки лист и отчего вдруг из дерева растут вишни, и почему нет деревьев в его родном ауле?

Незадолго до революции отец умер, Гамзат стал ходить один. А когда в Придонье посвист перепелов сменился суровым свистом пуль, бродячий ремесленник Гамзат Магомедов стал бойцом Красной Армии. Всю гражданскую войну провёл он в седле. Возвратившись домой, добивал банды местных ханов, а когда пришло время — стал одним из организаторов колхоза в своём ауле.

Все эти годы не расставался Гамзат с детской мечтой вырастить сад у себя дома. Но поток жизни так закружил его, что всё ему было недосуг, и лишь в 1931 году он решил, что времени больше не будет, пора начинать. Он вспомнил, что ещё в «старое» время в станице Степной видел питомник и, не раздумывая долго, собрался в дорогу. Питомник сохранился. Сто тридцать тоненьких саженцев привёз в аул Гамзат. По ту сторону речки, в том месте, где сейчас стоит посёлок гидростроителей, разбил Гамзат свой первый участок. Единственному человеку — жене — поведал он свою дерзкую затею, и она поверила в неё, пожалуй, больше самого мужа. Из далёкого ущелья носила она тяжелые кувшины с водой для маленьких деревцев. Случалось, ночью будила Гамзата:

— Слушай, мне снился плохой сон, может, что случилось с нашим садом?

— Что может случиться? — сквозь сон отвечал Гамзат.

— Нет, нет, пойдём посмотрим. Если ты не хочешь, я пойду одна.

Гамзат подчинялся, и чёрной глубокой ночью выходили они из сакли и быстро шли к своему саду. Перейдя мост через реку, почти пускались бегом. Но всё было хорошо, и они, счастливые, брели в аул досыпать.

На зиму Гамзат окутал деревца соломой, а когда было особенно люто — ночи напролёт жёг на своём участке дымные кизячные костры. Этому он научился в книгах. Каждый вечер, надев очки в латунной оправе, не жалея керосину в пятилинейной лампе, Гамзат читал теперь учёные книги по садоводству и вспоминал добрым словом своего эскадронного друга, который выучил его русской грамоте.

Сто двадцать семь саженцев погибло, но три, целых три прижились. И когда в полную силу залепетали на них маленькие клейкие листочки, в семье Гамзата был праздник.

На следующий год он решил выписать из Краснодара уже три тысячи саженцев.

— А для такого большого сада не напасёшься воды кувшинами, сказал Гамзат жене, — надо поднимать воду из ущелья по желобу, и еще надо насос.

Весь год Гамзат и Патимат долбили в скалистом склоне вершины жёлоб. Этот жёлоб сохранился до сего дня, и, когда смотришь на него, трудно поверить, что сделали всё это два человека — муж и жена. Когда жёлоб был готов, Гамзат привёз из райцентра старенький поломанный ручной насос. Отремонтировав, поставил его в ущелье, и живая вода потекла к саду.

А когда созрели первые плоды, Гамзат и Патимат подарили свой сад родному колхозу.

И вот теперь и этот сад, и все то, что вырастили, по примеру её мужа, на своих приусадебных участках другие аульчане, теперь всё это пойдёт под воду.

«Сад хоть послужил нам, — подумала Патимат, — а вот источник Султана…»

Султан был старшим братом Патимат. С тех пор, как умерла его жена, он переселился к сестре. Уже давно они жили одной семьей: Патимат, Мухтар и старик Султан. В своё время он был хорошим джигитом и лихо плясал лезгинку на свадьбах, и многие невесты аула мечтали о нём. Всякое ремесло налету удавалось Султану: был он плотником, и столяром, и каменщиком, и лудильщиком. В одном не повезло Султану — не было у него детей. Шли годы. Много молодых аульчан стало смыслить в технике больше самого Султана, и назначил тогда колхоз ему заслуженную пенсию, чтобы спокойно доживал свой век. С тех пор, как умерла жена и он перебрался жить к сестре, Султан сделал в своей бывшей сакле мастерскую. Бывало, целыми днями, за доброе слово, чинил он там односельчанам примусы, лудил тазы и кувшины, а когда заказывали, мастерил новорожденным люльки. Последнее он делал особенно охотно. Но всё тоскливее было старому Султану. Он чувствовал, как тяжело засыпает и тяжело встает утром и как всё медленнее бежит в его теле кровь. Даже в прерывистом старческом сне думал теперь Султан о том, что уходит без последнего дела жизни, такого дела, которое бы подвело черту. Каждый день в предрассветье поднимался Султан и, накинув овчинный тулуп, выходил из сакли. Смотрел на высокие бледнеющие звезды, глубоко вдыхал старой грудью острую свежесть воздуха и напряженно думал… думал о том, что бы ему такое сделать, чтобы люди вспоминали о нём подольше.

Он не придумал ничего нового — решил построить источник, как, случалось, строили другие старики перед смертью. Не в ауле, здесь их было достаточно, а на полпути к большому соседнему хутору. В том месте был хороший родник, но его то и дело засыпало и люди жаловались, что негде утолить жажду, перевести дух. Султан решил построить такой источник, который никогда не засыпет, который будет стоять триста лет.

Больше года работал Султан, воплощая свою последнюю мечту. Он вывел родник в железную трубу, возвёл над ним закрытый с трёх сторон мощный каменный навес выше человеческого роста. И камни, и цемент, и железные двутавровые балки на перекрытия он доставлял к месту работ на ишаке — по той дороге машины не ходили, слишком она была узка. Сооружение получилось замечательное, вечное. Он много потратил сил и денег на свой родник у дороги. Потом ему пришло в голову сделать отдельно ещё и нишу для того, чтобы поить скот. Или коров будут гнать, или всадник заморит коня в дороге, или пройдёт отара овец, а может, зверь какой спустится попить воды или птица — Султан никого не хотел забыть на этой земле, где ему оставалось прожить совсем недолго. Он был доволен своей работой. Как и было задумано, ему оставалось только высечь затейливый горский орнамент и слова старинной восточной мудрости — для этой цели он вмуровал над входом специальные каменные плиты. Султан выбрал орнамент и слова восточной мудрости были у него наготове: «Путник, и если тебе встретится человек, сделай ему приятное: может быть ты видишь его в последний раз». И эту работу он почти закончил — орнамент получился на редкость хорош, каждая его линия была исполнена благородства и простоты. Теперь нужно было лишь высечь слова мудрости и еще высечь: «Уста[8] Султан Магомедов», — чтобы люди помнили о нём.

— Завтра я всё закончу, — обронил Султан за ужином.

— Очень жаль, дядя, но по новому проекту море дойдёт почти до самого хутора и твой родник окажется на дне, — тихо сказал Мухтар.

Султан долго молчал. Его маленькая белая бородка вздрагивала против воли, лицо посерело. Потом из-под надвинутой на брови чёрной папахи цепко взглянули на племянника голубоватые глаза.

— Почему не сказал раньше?

— Раньше был немного другой проект, а сейчас в Ленинграде пересмотрели, уточнили. Сегодня как раз нам читали лекцию. Море оросит триста сорок тысяч гектаров бесплодных земель. Представляешь, дядя!

Султан ни о чём больше не расспрашивал племянника, он знал, что Мухтар не шутит. Горячая обида залила душу старика, он встал из-за стола и вышел из сакли. Патимат заплакала, тайно, по-горски, стараясь не показывать слёз сыну — обида брата была ей очень понятна.

А сегодня утром Султан взял инструмент для резьбы по камню, попросил у Патимат сыра и чурека.

— Зачем? Все равно потопят?

— Всякую работу человек должен доводить до конца, — сказал Султан и, положив чурек и сыр в кошёлку с инструментом, непреклонно зашагал по дороге на хутор, к своему навесу над родником, чтобы высечь на облицовочных плитах его фасада слова: «Путник, и если тебе встретится человек, сделай ему приятное: может быть, ты видишь его в последний раз». Только одни эти слова. И не надо писать о том, что сделал все «Уста Султан Магомедов» — теперь Султан понял, что это совсем не главное.

XXV

С тех пор, как случилось несчастье с Борей и Оля ушла от Фёдора, тётя Катя вдруг сделалась набожной, зачастила в церковь. Вечерами она учила маленького Борю тайком от всех читать «Отче наш» — это ему очень нравилось, его пленяли непонятные слова и атмосфера тайны. Когда мальчик засыпал, она крестила его и бессвязно молилась: «Отец небесный, возьми меня, а ему даруй жизнь, смилуйся, спаси младенца, спаси!»

Когда Фёдор уехал на стройку, а Борю выписали из больницы, тётя Катя отслужила молебен за здравие раба божьего Фёдора и отрока Бориса. Несколько дней сна ходила торжественная, умиротворённая, с гордым чувством, что решилась тайно от всех на запретное, но нужное дело. Однако секрета долго не сохранила, рассказала обо всём Оле. Тётя Катя давно привыкла каждым движением своей души, каждым поступком делиться с Олей. Но эта откровенность была вызвана ещё и другой причиной: старуха мечтала, что узнав о молебне, Оля станет спокойнее, что и на её душу сойдёт умиротворение. Выслушав рассказ тети Кати, Оля горестно вздохнула и покачала головой:

— Мама, мама, если бы был бог, он, милосердный, так жестоко не покарал Борю. Ну меня, ну Бориса, а его за что? За что, мама, за что?

«А про Фёдора даже не вспомнила, — с обидой подумала тётя Катя, — Федю-то за что покарал, за что дитё у него распроединственное отнял?»

— Не сердись, Оленька, я чтоб сердце облегчить, ногу Бориньке никто не приклеет. Только во сне теперь он будет бегать. А нам этот крест с тобой по гроб жизни. Слава богу, что жив остался, — сказала она строго. — Не ропщи, нога не голова, без неё прожить можно. А Федя… — Обе потемнели лицом. — «Язык прикуси!» — выругала себя мысленно тетя Катя, а вслух упрямо повторила: — А Федя рассказывал мне, что сам президент Америки был без ног, надо же! Миллионами теми, что с ногами, командовал, царство ему небесное!

— Не надо, мама! Я всё это сама передумала тысячу раз, тысячу раз всё это сама себе говорила. Заварите манную крупу кипятком, сейчас Олежка проснётся, пусть крупа распарится, пора кашу варить, молока у меня нет, нечем его кормить.

«Сердце облегчить», — вспомнила Оля слова тёти Кати и с тоской подумала, что ей уже ничем не облегчить своего сердца. Оно казалось ей подушечкой, утыканной иголками разной величины — как ни повернись, что ни делай, ни думай — все больно! Перед всеми Оля чувствовала себя виноватой и больше всех перед Олежкой — зачем лишила его отца? Зачем вместо отца дала человека, который от угла, где стоит колыбель младенца, отводит глаза?

Так уж стряслось, повелось, приключилось, что Оля и Борис, живя бок о бок, числясь для всех мужем и женой, почти не говорили друг с другом. А когда говорили, смотрели оба в пол. Только Боре они смотрели в глаза и видели там свои отражения. Было ли на свете два человека более далеких друг другу и так навечно, безжалостно связанных? Когда Боря был при смерти, не сговариваясь, они поклялись: если случится чудо и он выживет, сделать всё так, как захочет мальчик. Сын захотел малого — сын пожелал, чтобы рядом с ним была не одна только любящая мать или любящий отец, а в своём детском, святом эгоизме потребовал, чтоб остались оба — и мама, и папа. Ни о чём другом он и слышать не хотел. А ещё судьба подарила ему маленького брата, к которому Боря относился с большим любопытством, оставила бабу Катю, которая была ему необходима, и убрала Фёдора, которого он возненавидел.

Несчатье с сыном, его распростёртое на гравии железнодорожного полотна тело, залитое кровью, убило в сердце Оли любовь к Борису мгновенно и навсегда. Любовь, которая долгие годы горела в её душе ярким и сильным огнём.

«Ирод» — окрестила тётя Катя Бориса ещё тогда, ещё в первые дни их знакомства с Олей.

«Нет, Борис не был иродом, он просто не любил меня, как любила я, а это человеческому суду неподвластно», — твердила себе Оля, во всём в те годы оправдывавшая Бориса. Как страдала она все годы, как тосковала! В своём бессильном сознании она день за днем восстанавливала их любовь. Днями ломала голову, что он хотел сказать тем давним жестом или кивком головы, улыбкой или словом? Вспоминала вкус его губ, цвет сорочек, которые она ему никогда не стирала и которые так мечтала стирать. Но он жил в общежитии, там была душевая, и прачечная, и Борис сам себе стирал рубашки. Один, один только раз она выпросила у него его выходную безжалостно застиранную сорочку, убедив, что вернёт ей прежнюю белизну. И тайно от девчонок, ночью, кипятила ее в тазике на керогазе, достав «Персоль», которая была тогда дефицитом. Вместе с рубашкой Бориса она положила в тазик и свое белье: кружевной лифчик, комбинацию и белую батистовую блузку. В те минуты она чувствовала себя хозяйкой Бориса. Ей доставляло такую радость это перепутавшееся в тазике её и его бельё! Потом Оля гладила выстиранную, белоснежную рубашку. На выглаженное набегали морщинки: Оля не знала, как правильно гладить мужскую сорочку — в их доме не было мужчин. Она вначале выгладила спину, потом передние полы, потом рукава и уже последним гладила воротник. Оля обжигала пальцы, и чуть не плакала от досады и старания. А утюг, как назло, всё время перегорал. Ей пришлось дважды его разбирать и соединять спираль. Рассвело. Рубашка, старательно сложенная, без единой морщинки, лежала на гладильной доске, сверху Оля положила комбинацию, кружевной лифчик, блузку, и эта интимность радовала и веселила её. Оля и сейчас помнит запах чистого белья, шипенье утюга, черноту поблескивающего титана, остывшего за ночь, и оранжевую полосу утренней зари и улыбку, улыбку не сходившую с её губ…

Сейчас, как ни была измучена и убита Оля, она не могла не согласиться с тётей Катей, что квартира Бориса, в которой они жили, слишком запущена, что в такой грязи нечем дышать.

— Нас с тобой две женщины, — твердила тётя Катя, — горе — не оправдание, куда ни сунешься — срамота.

Решили устроить генеральную уборку и начать её ранним субботним утром. Коляску со спящим Олежкой выкатили на балкон.

— Ты погуляй с Борей, — не поднимая глаз, сказала Оля Борису и помогла ему выкатить на улицу коляску с сидящим в ней веселым Борей. Борис был сумрачен. Его угнетали эти прогулки. Борис не знал, куда деваться от сострадания соседей, которые шумным одобрением встречали выходы отца и сына. Его подавляли и бесили сочувственные взгляды прохожих. Он был уверен, что все шёпотом передают друг другу его историю, и этот шёпот, которого и не было вовсе, который он выдумал, преследовал его как кошмар. Но больше всех он и презирал и злился на самого себя. Ему было стыдно вытаскивать на улицу коляску Бори. На улице, у порога их многоэтажного дома, отца и сына всегда окружала толпа детей и взрослых, и Борис не находил в себе мужества не замечать этого, он видел каждого нового человека, каждую удивленную детскую мордашку и готов был всех расшвырять, хотя чувствовал, что Борю нисколько не угнетает эта свита, а, напротив, веселит.

«Жаль, что папа не разрешает им прокатиться в моей коляске», — думал Боря и смеялся, поворачивая счастливое лицо к отцу. Боре никелированная коляска приносила истинное наслаждение. Борис улыбался сыну, а душа его кричала: «У тебя ноги, и у всех у них ноги, а у твоего сына, у твоего единственного сына вместо ноги — обрубок, и он смеется, он радуется этой проклятой коляске, её никелированному рулю, мягким рессорам». И Борис спешил уйти со своей улицы и гулял с Борей в пустынном сквере, где сидели только одинокие пенсионеры. Боре было скучно гулять в этом пустынном сквере, где не было ни одного мальчишки. Он крутился, задавал отцу бесконечные вопросы, на которые тот отвечал односложно и с такой неохотой, что Боря, наконец, обижался, умолкал. Так и гуляли они молча. Боря смотрел в небо, где летали голубиные стаи в солнечных лучах — то белые, то золотые, то розовые, то вдруг чёрные. А большой Борис смотрел себе под ноги и отшвыривал в сторону попадавшиеся среди гальки большие голыши.

Оля в это время обметала веником с намотанной на него тряпкой стены, убирала шкафы, где газеты пожелтели от времени и пыли, отодвигала мебель, выметая сор, протирая мокрой тряпкой пыльные квадраты пола. Из-под тумбочки она вымела губную помаду и брезгливо поморщилась.

Олежка спал, и тетя Катя тем временем завела стирку. Увидев, что она замочила их белье и белье Бориса вместе, Оля содрогнулась. «Ну зачем она, неужели не понимает?» Оля отыскала белый эмалированный таз и длинными деревянными щипцами переложила в него бельё Бориса. С её лица всё это время не сходило такое выражение, что наблюдавшая за ней тётя Катя не выдержала:

— Что с тобой? Вот брезгительная! Он же не тифозный. Да и бельё вариться будет, всё перекипит.

Оля ничего не ответила, только подальше отставила таз от выварки.

Проснулся Олежка, пришлось заняться его кормлением. Женщины всегда делали это вдвоём. Вначале Оля кормила сына грудью, но он оставался голодным, кривился, кряхтел. Тогда тётя Катя протягивала Оле бутылку с манной кашей, на бутылочке были деления — «200 граммов». Малыш присасывался к бутылке, мгновенно выпивал кашу и тут же засыпал. Иногда его приходилось завертывать в сухие пелёнки, и он начинал так вкусно потягиваться, что обе женщины замирали от умиления и любви. Тётя Катя в такие минуты начинала плакать, а Оля, прекрасно понимая, почему она плачет, откидывала со лба вьющуюся прядь и сжимала виски. Тётя Катя давно знала этот её жест и боялась его. Тётя Катя испуганно начинала мелко и часто креститься, читая про себя молитву: «Богородица дева, радуйся господь с тобой! Благословенная ты в жёнах, благословен плод чрева твоего…» А вслух говорила:

— Давай-давай, укутывай его, простудится, ну-ка, заверни ты, у тебя ловчей получается.

Тётя Катя… что бы Оля без неё делала. Тётя Катя выходила Борю, когда он родился, она отвела своими руками от него смерть сейчас, в больнице. Она первая и пока единственная учила мальчика не жалеть о ноге, а радоваться тому, что остался жив.

— Что нога — не велика штука, и без неё прожить можно, была бы голова да руки. Ты, Боренька, забудь о ней тебе без неё надо жить. И чем раньше забудешь, тем скорее как все станешь.

Тётя Катя первая одобрила решение Оли сойтись с Борисом по желанию маленького Бори.

— Так надыть, — уговаривала она Олю и оправдывала её перед Фёдором. — Она все самые молодёшенькие годы за этим иродом проплакала, может теперь порадуется, всё в жизни бывает. Сколько лет она казнилась, может, за чёрной и светлая минута придёт. Эх, заслужила она её. А Олежка, так он наш. Ты ведь не женишься, значит, малец отца не потеряет, это, когда женятся, детей забывают, а ты не женишься, я спокойна. А старше Олежка станет, мы с ним к тебе переберёмся — тебя и Олежку тоже нельзя сиротить. Ну, а пока поживём, я ей подмогну, хотя и ненавижу её ирода люто.

С первого дня их совместной жизни с Борисом так повелось, что не Оля, а тётя Катя делала всё для большого Бориса — готовила завтрак, наливала в обед тарелку борща, клала котлеты, прибирала в его комнате, куда никогда не заходила Оля, и, делая всё это, тётя Катя то ли радостно, то ли горестно покачивала головой: «Эх, Оленька, до добра всё это не доведёт, никогда не думала, что в тебе столько гордыни. Простить ему пора, того сама жизнь требует». Но когда она заводила об этом разговор, Оля изменившимся голосом просила:

— Мама, не надо об этом.

И тётя Катя умолкала и молча крестилась, потому что не знала, чего просить у бога для Оли — мира с Борисом или полного их разрыва?

XXVI

Тётя Катя приехала к Фёдору. Её поразил размах стройки, огромные, пускающие дым БЕЛАЗы, сверкающая на солнце громадина эстакады кабель-крана, привольно раскинувшийся посёлок гидростроителей, десятки белых дорог, изрезавшие округу.

«Вот наворотили, скаженные!» — с опаской оглядывалась она по сторонам.

— В общежитие Кузнецова нет, ушел куда-то, он эту неделю в ночной смене, — объяснила тёте Кате рябоватая комендантша с ярко накрашенными губами, в ярком капроновом платочке. — Пойдёмте, бабушка, я вам его комнату открою, отдохнёте.

«Я своим внукам бабушка, а не тебе», — в сердцах подумала тетя Катя и сказал, улыбаясь:

— Спасибо, миленькая, с удовольствием отдохну:

— У нас умыться можно и чаёк вскипятить, — не умолкала комендантша, отпирая комнату, — тут ваш сынок, в углу его койка.

В комнате стоял тяжёлый запах табака, проевшего все поры и не уходившего даже в открытую форточку. Кровать Федора была самая неопрятная, тётя Катя села на неё.

— Спасибо, миленькая, я прилягу, а то ноги гудят и глаза от усталости слипаются. — Тёте Кате не терпелось остаться одной, она боялась любопытных расспросов.

Приготовившаяся к длинному разговору комендантша разочарованно смела со стола крошки и, пожелав тёте Кате хорошо отдохнуть, вышла из комнаты.

«Феденька… Куда девалась твоя любовь к чистоте? Кровать вся пеплом засыпана, а ведь не курил же, в рот папиросы не брал. Это, говорит, тётечка, яд… А теперь, видать, яд понадобился. Вот как! Надо же…» — Тётя Катя с любопытством вытащила из-под кровати чемодан Фёдора. Открыла его и удивилась: в чемодане царил полный порядок, вещи лежали нетронутые, как их сложили ему в дорогу она и Оля. — «Батюшки мои, второй месяц бельё не менял… Что ж он в баню не ходит? Дома каждый день душ принимал, каждый день сорочку чистую цыганил, я сердилась: «Чистая ведь ещё рубашка, Феденька!» А он: «Тётечка, чистота — моя слабость». Больше двух дней рубашку ни за что не носил. Оле это очень нравилось: «Какой, мама, Фёдор чистюля. Как невеста!» Вот тебе и невеста… Сегодня же в баню пошлю. Даже после покойника близким людям на девятый день мыться положено. Говорят, легче становится. А это два месяца, надо же! Всё расскажу об их жизни, пусть заберёт Оленьку с дитём. Если Борюня не захочет ехать, я с ним у этого ирода останусь».

Уезжая, тетя Катя спросила Олю:

— Что Феде передать?

— Повторите мои слова, которые я ему сказала при прощаньи: «Не для себя так поступаю, а для Бори». Только ведь он всё равно не поймёт и не простит. Это я по его глазам, по взгляду поняла, когда мы прощались…

— А о жизни вашей что рассказать?

— Всё! — усмехнулась Оля, откинула со лба кудрявую прядь и сжала виски. — Что найдёте нужным, то и расскажите.

«Так и скажу: не только вместе не спят, Оленька даже в комнату его никогда не заходит. Оля сказала: «Фёдор меня никогда не простит». Значит, желает, мечтает, чтоб простил, может, эти слова и есть самые главные, которые я должна ему передать? Ох, Оленька, трудное ты мне дело поручила, как бы не оступиться… Феденька — не мы с тобой, он мягкий, простой, да ласковый, а на поверку, как кремень, ничем не проймёшь. Про Олежку надо больше ему говорить, про Олежку, пусть сердцем смягчает, тогда и про Олю можно. А если Феденька в рюмке всем своим бедам утешение искать начал? Вот не курил, теперь курит, может и пить, сохрани господи, начал? Что, если обида весь мир от него заслонила и не нужны ему больше ни Оля, ни Борюня, ни Олежка? Нет, не может быть, дитя родное… Всё может, всё может… Тогда пропали, пропали тогда… Да, Оленька ведь не приказывала меня просить, чтоб Фёдор её забрал? А что, если Борюня не отпустит от себя мать? Если даром Федор рванется к ним, а там осечка? Не приведи господь, такое второй раз пережить! Вот и подумай, о чём сказать, о чём промолчать. Расскажу всё, а там пусть сам решает, а советовать только горя наберёшься: вон уж один раз насоветовала».

Стукнула дверь, вошли со свертками и бутылками Фёдор и Слава.

— Жду, жду, — вскочила с кровати тётя Катя, — тут у вас так накурено, трудно дышать!

— А вы бы окно открыли, — Фёдор распахнул створки рам, — мужики живут, известно.

— Я пойду, — сказал Слава, с порога поздоровавшись с тётей Катей кивком головы, — я пойду, может, Смирнов приехал?

Фёдор запротестовал:

— Еще чего выдумал! Никуда я от себя не отпущу тебя, пока не женю. Садись, садись.

Тётя Катя обиделась: «К чужому — так с объятиями, надо же! А меня даже не поцеловал. Опостылила я ему тоже, вишь, желваки так и ходят».

Фёдор развернул любительскую колбасу, голландский сыр, откупорил бутылку «Саперави».

— Садитесь и вы, тётя.

Она села на краешек стула, закусив губу и глядя в пол.

— Много ты, Слава, о своей матери хорошего рассказывал, — вдруг проговорил Фёдор, — помянем же её. — Он налил вино в стаканы. — Помянем по русскому обычаю — пусть ей земля будет пухом. Живую не довелось мне увидеть. Если бы знать, что породнимся…

— Кого помянем? — всполошилась тётя Катя.

— Мать у него померла. К вам приехал, а вы даже ночевать не оставили, — жестко сказал Фёдор.

— Надо же — как шутишь! — обиделась тётя Катя.

— Ещё чего, какие там шутки. Парень, как к родным людям поспешил, а вы?

— Да он три минуты у нас только и был. Славик, да как же ты так? Миленький мой, дитя мое, да что же ты ничего не сказал? Надо же! Господи! — заголосила тётя Катя.

— Что вы, Фёдор! — возмутился Слава, — я же спешил, меня машина ждала… Она причем?

— Так там две женщины, — зло сказал Фёдор, — такую беду должны почувствовать.

— Садись, Славик, расскажи, если можешь, а не можешь, давай выпьем, закусим, с давних времён положено поминать. Она же у тебя молодая небось была, годиков пятьдесят? — Вытирая платком глаза, спросила тётя Катя.

— Сорок три, — сказал Слава.

— Господи, боже мой, небось только жить собиралась, думала: вот сыночек из армии придёт и заживём, а оно вон как всё вышло, вон как получилось. Сорок дней отмечали?

— Это зачем?

— Так положено, обычай такой.

— Не знаю. Евдокия, наша соседка, мне ничего не говорила, я в больнице лежал.

— Ничего, съездим, узнаем, ничего, что время прошло, всё, как нужно сделаем: соседей, сослуживцев позовем, пусть помянут.

«Узнаю там у старух предали ли её земле, если нет, сама все сделаю», — решила тетя Катя, полная жалости и материнской любви к Славе и его рано умершей матери.

— А вещицы кой-какие старухам раздал, чтоб помянули?

— Мне Евдокия говорила, но я не смог мамины вещи в чужие руки отдавать.

— Ну, давай выпьем за упокой души новопреставленной Людмилы. Бери, сынок, рюмку. Бери, за упокой не чокаются. Царство ей небесное, твоей мамочке. Держи рюмку, Славик, держи, дитя моё. Так положено, выпьем по рюмочке и закусим.

Слава взял гранёный стакан с вином, поднял его, как Фёдор и тётя Катя, и подумал: «Наверное, так и надо, есть в этом обычае что-то мудрое и простое, как сама земля и жизнь».

XXVII

Отправляясь на стройку, тётя Катя надеялась разведать настроение Федора, лаской, слезами, лестью, упрёками повернуть его к жизни. Но у неё ничего не выходило, Федор грубо пресекал все попытки начать разговор о том, что жгло и каменило их души: «Хватит, тётечка, меня это не интересует. Довольно».

«Ничем его не возьмешь. Надо же!» — оторопело думала тётя Катя. И тогда она, не без дальнего расчёта, переключилась на Славу, — всё, что хотела и не могла сказать Фёдору, выкладывала ему. Слава был терпеливым слушателем. После разговора с ним тётя Катя всегда чувствовала прилив уверенности в себе, надежду на то, что Фёдор смягчится.

— Все ведь, сынок, в первый раз на свете живём, каждый человек, вот и ошибаемся. Недаром говорится: знал бы, где упадешь — соломки подстелил.

За те три дня, что тётя Катя пробыла на стройке, они со Славой так подружились, так пришлись друг другу по душе, что расставались почти родными людьми.

— Ты, Славочка, смотри за Федей, на тебя вся надежда. Мои слова ему прямо не передавай — слушать не станет, а исподтишка, как бы невзначай. Он тебя не оборвёт. А мне рта не дал раскрыть, надо же! Приедешь ещё к нам, сынок, порадуй Борю, он часто про тебя вспоминает.

— Приеду. За Фёдора не бойтесь, я его не оставлю.

— Не оставь, сынок, не оставь. Так мы ждём тебя в воскресенье.

Хотя газетка их была небольшая и выходила раз в неделю — материала требовала уйму. Смирнов, видя Славину безотказность, большую часть груза переложил на его плечи, оставив себе передовицы да макетирование номера, к тому же, он часто бывал не «в форме». Газета жадно поедала все Славины дни, у него ещё не было ни одного воскресенья — всегда находилось что-то срочное: то репортаж, то отчёт, то целевая полоса. Подобно тому, как встречный ветер помогает птице лететь, тяжелая изматывающая работа помогала Славе жить, не углубляясь в горе и боль одиночества.

Слава заранее сказал Смирнову, что в воскресенье нужно поехать в город и спросил совета: что подарить Боре? Он купил в универмаге постоянного посёлка зеленый пластмассовый пулемёт «Максим», но этого ему показалось мало.

— Подари щенка, — посоветовал Смирнов.

— Щенка? Здорово! Как мне в голову не пришло? А где его взять?

— Я достану, — пообещал Смирнов.

— Ой, если можно?!

— Достану, не боись, — лицо Смирнова осветила тихая родительская улыбка, — для такого пацана из-под земли достану.

Смирнов исполнил своё обещание. Когда в субботу утром Слава вошёл в редакционную комнату, на его столе, жалостно озираясь, сидел лопоухий кутёнок.

— Настоящая немецкая овчарка, — сказал Смирнов, — подрастёт — уши встанут, не боись!

До города Слава добирался в кузове попутного грузовика: зеленый «Максим» дрожал у его ног, как в бою, щенок шершавым розовым языком щекотно лизал Славины руки, поскуливал, боязливо оглядывась на летящие мимо сухие овраги, желтые вымоины, чахлые деревца у дороги. Слепящее солнце жгло голову, шею, горячий встречный ветер был пропитан запахом расплавленного асфальта.

Наконец, машина остановилась на одной из тенистых городских улочек. Слава, привыкший к шуму ветра, на долю секунды словно оглох от тишины. Первое, что он услышал, был странный звук: ффрр-к-шш-ш-шш! Он оглянулся: на тротуаре, грозно выгнув спину дугой, фырчал и пыжился маленький чёрный котёнок. Навстречу ему ленивой трусцой бежала большая рыжая дворняга. Собака пробежала мимо даже не взглянув на него, а воинственный котёнок как выгнул спину дугой, так и стоял, не умея разогнуться. Смеясь, Слава присел на корточки, погладил его по окаменевшей от страха спине. Котёнок глянул на него огромными изумрудными глазами с такой тоскою, что Слава взял и водрузил его рядом со щенком. «Тихо, — щелкнул он легонько по носу недовольного щенка, — и как я с вами к людям ввалюсь? Ну, будь, что будет!»

Двери открыла Оля.

— Вот, Боре привёз, — Слава остановился в нерешительности. Обведенные чёрными кругами бессонных ночей, сумрачные, без блеска глаза Оли вспыхнули молодо и радостно. «Какая она красивая», — подумал Слава.

— Ох, спасибо! Я сама об этом думала, да где же в чужом городе, на этажах, найдёшь такую прелесть? — Оля взяла из рук Славы щенка и весело крикнула: — Боря, смотри, кто к нам приехал, закрой глаза, ну, крепче!

Боря сидел в углу кровати, на подушках перед ним был выстроен строй оловянных солдатиков. Он крепко-крепко зажмурил глаза. Из соседней комнаты вышла тётя Катя.

— Можно открыть глаза? — нетерпеливо спросил Боря.

— Подожди! Не спеши, — Оля опустила щенка на кровать, приглашая жестом Славу сделать то же с котёнком.

Котёнок мяукнул, щенок тявкнул.

— Мамочка! — закричал Боря, распахивая чёрные блестящие глаза. — Слава! — радостно визжа, Боря бросился обнимать Славу.

— Да уберите вы их с кровати. Смотри, какое кошеня засмоктанное! — крикнула тётя Катя.

— Ничего, мама, ерунда, мы их сейчас искупаем, а постель я сегодня всё равно менять буду.

Боря, повиснув у Славы на шее, заглядывая ему в глаза, спрашивал:

— А как их зовут? Они теперь мои?

— Твои. Имена сам придумай.

— Мамочка, баба Катя, я сам им имена придумаю, ура!

— Сейчас поведём их на кухню, выкупаем, — сказала Оля.

Слава взял Борю на руки и пошёл с ним на кухню следом за Олей. Выкупав и замотав в чистые тряпки искричавшегося котёнка, Оля дала его подержать Боре и принялась за щенка.

— Ого, ты в таз еле-еле помещаешься, ничего, в следующий раз мы будем купать тебя на море.

— На море! — с восторгом повторил за матерью Боря.

Скоро все трое — Боря, котёнок и щенок сидели на полу на одеяле и знакомились.

— Слав, давай котёнка Мурлыкой назовём, а? Мам, баб Кать, давай его Мурлыкой назовём, а?!

— Правильно, — сказал Слава, — хорошо придумал!

— А кутёнка… как же кутёнка, а? Слав, как мы его назовём?

— Смотри сам — ты хозяин. Когда-то у меня был пёс. Его звали Друг.

— Ура! Друг! И у меня будет Друг! А мой кутёнок — мальчик, или девочка?

— Мальчик.

— Вот хорошо. Друг и Мурлыка. Вот да!

Боря сам налил котёнку молока в блюдце, щенку дал чуть тёплого супа.

— Смотри, Боря, никогда не давай Другу ничего горячего, а то он нюх потеряет.

— Хорошо. Давай его сейчас учить.

— Он, Боря, еще маленький, такой, как Олежка, пусть немножко подрастёт.

— Как Олежка, — засмеялся Боря, — тогда ему соску надо купить.

— Теперь Борю к полу будем приучать, пусть на полу со своими друзьями воюет, а то он у нас всё на кровати да на кровати, так и двигаться отвыкнет — боязливым станет, а какой был отчаянный, — сказала тётя Катя.

Заплакал проснувшийся Олежка, Оля вынула его из колыбели.

Слава нагнулся к разгулявшемуся Олежке и в его младенческих чертах зримо увидел черты Фёдора, что даже опешил.

— Как он похож на отца, такая кроха, а уже вылитый Фёдор.

— Да, — сказала Оля, — два сына и оба на меня ни капельки не похожи, будто бы не я их родила.

XXV

Сергею Алимовичу не впервой было «голосовать» на этом перекрестке, где с междугородной магистрали сворачивали две дороги — в степь, на станцию, и в горы, на стройку. Сойдя с автобуса, он прикрыл голову пачкой газет и встал у обочины в ожидании попутки. А между тем, по должности, ему полагался легковой автомобиль, и сейчас, стоя под жгучими лучами солнца, глядя на островок запылённых кустов верблюжей колючки, Сергей Алимович невольно видел перед собой гладко выбритое мужественное лицо начальника стройки и слышал его мягко рокочущий бас: «Машину дадим, Алимов, дадим, я тебя не забываю». — Начальник говорил это всякий раз, как видел Сергея Алимовича, говорил как бы благодетельствуя и вместе с тем предупреждая, чтобы ему об этом не напоминали.

«Они со мной не считаются. Не хотят считаться. Будь я на десять лет старше, давным-давно дали бы машину, и не нужно было бы мне сегодня возить этот рекордный бетон в город в НИИ, поверили бы на слово, не решились оспаривать. Они на меня смотрят, как на случайного человека, на выскочку, на мальчишку. Да, я попал на должность игрой обстоятельств, но так многие попадают. Они говорят, что я молод. Но разве я не обеспечиваю работу? Разве я знаю меньше других инженеров, которым по тридцать, даже по тридцать пять лет? Да, мне двадцать три года, ну и что? Я работаю в полную меру сил, я стараюсь читать все новинки, я ещё ни разу не подбел их и постараюсь не подвести. Авторитет… Что, ждать его до тридцати? Раньше он не даётся? Кто придумал этот дурацкий ценз? (Тридцать лет в представлении Сергея Алимовича были далекой седой вершиной, а тридцать пять — уже ирреальным возрастом). Нет, я не намерен ждать до тридцати. Я сейчас способен работать не хуже их. Я быстрее считаю, лучше вижу, я все хочу знать и уметь делать своими руками. Я пятнадцать лет учился — две трети своей жизни. Пятнадцать лет вбирал, впитывал, я хочу отдавать. Сейчас, сегодня, каждый день. Я заставлю их считаться со мной. Этот рекордный бетон не пройдет. (В кармане брюк Сергея Алимовича лежала почтовая квитанция посылки в Ленинград). Я не подпишу паспорт. Нет…»

Вздымая белую пыль, перед Сергеем Алимовичем остановился бортовой МАЗ. Он влез в высокую кабину. Шофёр был черноглазый, коренастый, в кепочке-шестиклинке. Он, видно, приехал на стройку недавно и не знал Сергея Алимовича.

— Студент? — добродушно усмехнулся шофёр, оглядывая смоляную, чуть курчавящуюся бороду своего пассажира.

— Школьник.

Шофёр обиделся, пожал круглыми плечами, закурил «Памир» и отвернулся к окошку.

«Борода моя не даёт им всем покоя. Целый день фактически потерял на работу рассыльного. Для того меня пятнадцать лет учили, чтобы бегать с образцами или ждать попутку. Сколько я выполняю работы, для которой не нужны ни ум, ни знания, для которой даже четыре класса на двоих — многовато. И если бы только один я! А то ведь все, вплоть до главного инженера, до самого начальника. Сколько времени впустую, какие силы! — Он развернул одну из газет и ещё раз пробежал глазами заметку ТАСС о мировом рекорде, установленном бетонщиками «строящейся в горах уникальной гидроэлектростанции». — Рекордсмены! Интересно как попала эта заметка в ТАСС, откуда узнали? Так быстро. Наверное, Смирнов постарался. Это обман, я этого не допущу!»

Он пришёл к ним тогда в тоннель и сказал:

— Бетон вы положили бракованный, я не подпишу паспорт.

Все знали, что без подписи Сергея Алимовича труд не будет оплачен. Без его визы на паспорте он фактически вне закона.

— Я не подпишу паспорт, — повторил Сергей Алимович.

Смолкли вибраторы, в тоннеле стало тихо и гулко, всё звено обступило его.

— Ну, это ты зря, — тихо сказал звеньевой бетонщиков, сосед Сергея Алимовича, Сеня Лысцов.

— По какому праву, — вскипятился Святкин, — я не дурной, кажется, такого закона нет. Жена, понимаешь, зарплату требует, извините, а тут!

— Мы тоже не хуже тебя понимаем, — сказал звеньевой.

— Хуже, — оборвал Сергей Алимович.

— Да ты в красных штанах под стол пешком ходил, когда мы уже строили. Ты, сопляк, палки-моталки!.. — закричал лупоглазый Генка Кузькин, самый нерасторопный и горластый не только в звене, но и во всей бригаде.

Мухтар Магомедов и Фёдор Кузнецов молчали — первый был новичком, а второму разговор был безразличен — поняв, о чём спор, он сразу отошёл в сторону.

— Сколько можно тыкать меня своей старостью! — глядя прямо в глаза тридцатипятилетнему Кузькину, разделяя каждое слово, заговорил Сергей Алимович. — Для вас мировой рекорд, а для меня брак. Есть нормы, их высчитывали учёные, всё записано в книгах. Существуют научно-исследовательские институты.

— A-а, брось, парень, брось, Кузькин тебе говорит. Книги, нормы, твою писанину к жизни не примеришь. И вообще, если по букве идти — ни черта не будет!

— Будет. Я не для того пятнадцать лет учился, чтобы пускать работу на глазок. Я учился…

— Учился, учился, — закричал Святкин, — я не дурной, кажется.

— Паспорт не подпишу. Это обман.

— Ну, это ты зря, обман мы сами не пустим. Что цементу переложили лишнего, скажу по совести, переложили. У тебя лаборатория, а у нас, чтоб крепче было, своя смётка. И не мы ведь переложили, а на бетонном заводе. Так главный инженер велел: план надо, сам знаешь, срываем план. Будет держать, никуда не денется. Не бойся, — Сеня говорил ласково, стараясь всё замять, сгладить.

— Вот как! — Сергей Алимович сдвинул брови. — Я так и думал. — Повернулся и пошёл к выходу из тоннеля. «Значит, «главный» распорядился. За счет лишнего цемента он думает гарантировать прочность. Им нужен план».

— Подпишет, как миленький, сопляк бородатый, — ударило в спину Сергею Алимовичу. Он обернулся всем телом и крикнул:

— Не подпишу! Не подпишу! Шиш вам! — И выбежал из тоннеля.

Над головой сияла красная буква «М», точно такая же, как над станциями московского метрополитена. Тоннельщики и были метростроевцами. «Они боятся Москвы. Из Москвы жмут, требуют. Там, в Москве, у них на столах чертежи и цифры, а здесь жизнь…» Задыхаясь от стыда и обиды, он стремительно пошёл прочь из котлована…

«…Болван, идиот, как семилетний пацан закричал: «Шиш!» Позор! А Сеня обиделся всерьёз, напился. И даже не смотрит в мою сторону. Рекордсмены. Если подпишу паспорт на этот кусок, они весь тоннель так фуганут. На каждый кубометр переложили по двести килограммов лучшего марочного цемента. Но дело, в конце концов, не в этом. Количество ведь еще ничего не решает. Если бы количество цемента в каждом кубе бетона было в прямой пропорции с его крепостью, то самый лучший бетон получился бы из сплошного цемента. Я так ему и скажу. Я так и скажу главному инженеру… Закричал «шиш!» — какой позор! Действительно мальчишка.

Сквозь запах горячего металла, солярки и гари, которыми была пропитана кабина, пробивался тонкий и крепкий аромат чабреца.

— Гля, ты гля, что за птица? — Шофёр ткнул коричневатым пальцем в окошко.

Метрах в пятидесяти от дороги, на лысом пригорке, сидел высокий буро-серый орёл, величественный и равнодушный к ревущей на подъёме машине.

— Царь природы — орёл, — сказал Сергей Алимович.

— Что? Мотор шумит, говори громче.

— Орёл, говорю, — царь природы!

— А сидит, как бывший, — усмехнулся шофёр, показывая жёлтые, стесанные зубы.

— Ага, — улыбнулся Сергей Алимович, — вы точно заметили, присмирел.

— А они долго, проклятые, живут, я где-то читал.

— Да, — подтвердил Сергей Алимович, — и сто лет назад этот орёл, возможно, летал над здешним взгорьем, как властелин, а теперь сидит, как наблюдатель. Кругом машины гудят, взрывы.

— Присмирел чёртов сын. — Шофёр ещё раз оглянулся в ту сторону, где сидел на взгорье орёл, приподнял на голове чёрную кепку-шестиклинку с маленьким козырьком, вытер со лба и с лысины пот.

То и дело их обгоняли машины, и когда очередной, огромный, как баллистическая ракета, цементовоз обдал их запахом гари, грохотом, шофёр недовольно покачал головой:

— И куда гонит!

А сам бросил на всём ходу баранку, достал из «бардачка» ветошь и стал не торопясь вытирать вспотевшие руки.

Сергей Алимович отметил, что в том, как он, бросив руль, вытирал ветошью руки, не было и тени лихачества. Уверенность в себе, полное единение с машиной были в этом жесте. Сергей Алимович любил мастеров своего дела и сразу проникся к шофёру симпатией. К тому же ему было неловко за свой тихий голос.

— Вы мастерски ведете машину! — крикнул Сергей Алимович.

— Чего там. — Лицо шофёра озарилось таким светом, что Сергей Алимович тоже просиял в ответ.

Они разговорились. Выяснилось, что водитель из Караганды, шофёр первого класса. У него единственная дочь, врачи ей рекомендовали жить у моря, вот он и приехал сюда; она живет в городе, а он работает на стройке.

— Там она училась на втором курсе пединститута, а здесь в университет взяли на первый.

— На каком факультете?

— На иностранном — французска. Я её так и зову Сашка-французска.

— А что же вы не устроились в городе?

— На стройке заработок хороший. Здесь я три сотни в месяц на руки имею. За Сашину комнату сорок рублей плачу и ей сто даю. Здоровье слабенькое у Саши.

— Что же это за комната такая — сорок рублей? Дерут!

— С телефоном зато и отдельная квартира. Саша у меня самостоятельная, она любит удобства.

— Интересно. — Сергей Алимович постарался представить юную дочь шофёра, которая живет в отдельной квартире и получает к степендии ещё сто рублей в месяц отцовского содержания, изучает французский язык и дышит морским воздухом.

— Парле ву франсе? — спросил шофёр и подмигнул Сергею Алимовичу усталым воспаленным глазом.

— К сожалению, нет. Немецкий — пожалуйста.

— А мы с Саней балакаем.

— А жена? — подавив смущение, спросил Сергей Алимович и вдруг почувствовал горячий интерес к шофёру и к его дочери.

— Умерла, Саше шесть лет было. Пробовал два раза жениться — глупость одна, плюнул. Пять лет живём сами.

— На стройке давно?

— Пятый месяц.

— Сейчас машин много. Четыре тысячи человек работает, всех теперь и не узнаешь, — прокричал Сергей Алимович и подумал: «Интересно, какая она эта Саша? Красива?»

Внизу показались шиферные крыши новеньких, похожих друг на друга, как близнецы-братья, домов переселившегося аула. Новый аул расположился в широкой солнечной, безветренной долине, недаром на местном языке она называлась Райской. Ниже зеленел посёлок гидростроителей, тускло сверкала тёмно-серая излучина реки, желтели ступеньками громадной лестницы сакли старого аула, ослепительно сверкала стальная эстакада кабель-крана, вознесшаяся по обоим берегам каньона. Высота эстакады правого берега была тридцать шесть метров, длинна — сто сорок. На левом берегу эстакада была поприземистей. Между эстакадами бежали нити тросов. В солнечном небе над бездной каньона они казались совсем тоненькими, а между тем, каждая «ниточка» весила девятнадцать тонн.

Дорога круто взяла вверх, асфальт синел ровно и широко.

— Мы едем как раз по кромке будущего моря, — улыбнулся Сергей Алимович.

— Слыхал.

Сергей Алимович глянул в заднее окошко. Шофер перехватил его взгляд.

— Балконы везу для домов в постоянный посёлок.

— А мне надо вниз, — Сергей Алимович кивнул на зеленеющий посёлок гидростроителей, одновременно указывая глазами на старую грейдерную дорогу.

— На этом самом месте третьего дня пожарная машина сгорела, — сказал шофёр.

— Слышал, видеть не видел: некогда было.

— Бывает же такое — сгореть в пожарной машине! Ехали с проверкой в посёлок и перевернулись, бензобак взорвался, дверцы заклинило, и оба так и сгорели.

— Да, — улыбнулся Сергей Алимович, — странный случай. В жизни много странного.

— Ты извини: если мне через посёлок с тобой ехать, я оттуда не поднимусь — там взгорок гораздо круче, а в кузове четырнадцать тонн, опасаюсь. — Шофёр остановил машину у старой дороги. — Бывай!

Дизель мощно взревел на подъём. Сергей Алимович легкой походкой зашагал вниз по дну будущего моря. До посёлка оставалось идти не больше километра.

«Эх, даже не познакомились! — Сергей Алимович оглянулся — машина уже ползла далеко вверху по синей кромке асфальта. — Интересный человек. Каких только судеб на свете не бывает! Саша-французска. Надо было спросить номер её телефона. — Сергей Алимович покраснел и огляделся — дорога была пустынна. — Нет. Этого нельзя допустить. Надо драться до конца. Мировой рекорд! — Он прикрыл голову от солнца газетами. — Завтра главный инженер вызывает на пять часов вечера. Интересно, что он скажет? А ведь умный человек».

Вчера они уже беседовали с «главным» на эту тему, хотя беседой это не назовёшь, просто он сказал во время планерки:

— Ты чего там, Алимов, не подписываешь? Подпиши, милок, подпиши.

Сказал при всех, как бы между прочим, как будто это его и не очень волновало. А когда Алимов открыл рот, чтобы возразить, «главный» улыбнулся ослепительной, обезоруживающей улыбкой:

— А теперь, товарищи, давайте перейдём к более важному вопросу, к кабель-крану. Затяжка у нас получается. Через полгода мы по плану далжны класть первый бетон в тело плотины, а с кабель-краном туманно.

«Он заткнул мне рот вежливо и четко. Впрочем, даже не очень вежливо. Он уверен, что я подпишу. Нет, я докажу ему, я заставлю его понять. С карандашом в руках докажу, что мы не имеем права идти на такой риск и тратить столько лишних денег. Я ему скажу: любой капиталист на этом деле обанкротился бы в два счёта. Зачем перевыполнять план? Что это даёт? Планы надо выполнять, притом, на всех участках. А какая радость, если выполнить план по дверным ручкам на двести процентов, а по дверям на пятьдесят? Нет, это не совсем удачный пример, лучше будет, если я скажу: предприятие делает вёдра: корпуса отдельно, донышки отдельно. План по корпусам выполняется на двести процентов, а по донышкам на пятьдесят. Ведро без дна еще не ведро. Какой толк в таких перевыполнениях? Сейчас я разыщу Смирнова и покажу ему эти газеты, этот наш позор. Писатель-маратель!»

Сергей Алимович вспомнил, что он сегодня ещё ничего не ел, только в городе выпил два стакана виноградного сока и стакан чистой газировки, чтобы во рту не было приторно. Острое чувство голода заставило его прибавить шагу.

XXVIII

Главный инженер обычно принимал начальников служб без доклада. Войдя в приёмную, Сергей Алимович приветливо улыбнулся миловидной секретарше, поздоровался за руку с её пятилетним сынишкой, спросил: — Ты что, до сих пор на карантине? — потрепал его по румяной щеке и направился к высокой полированной двери.

— Не заходи. С Москвой говорит, с министром! — секретарша приложила палец к губам.

— Ого! — присвистнул Сергей Алимович и сел на стул у стены. — Дим, иди-ка сюда, посмотри, что у меня есть…

Слышимость была отличная.

— Обрадовали вы меня, — говорил министр, — приятно узнавать о наших делах из газет. ТАСС дал, это не шутка. Молодцы ребята. Бетонщиков награжу именными; часами. Тут завтра летит один товарищ в ваши края, доставит. Надо поддержать дух в людях. Так что, Виктор Алексеевич, сдавай строительный тоннель в срок. Обязательно. Времянка ваша мне не по душе. Сдавай основную схему, чтоб как на картинке. Приеду на сдачу. Французы вашей плотиной интересуются. Давно к вам собираюсь, не бывал в тех краях. Кузьменко привет. Пока. — Министр положил трубку.

Главный инженер строительства Виктор Алексеевич Ермилов слушал далёкое гудение в трубке и улыбался. Ему было немного досадно, что министр так сразу прервал разговор и он не успел поблагодарить его за внимание, сказать что-нибудь хорошее или пошутить. Но в общем, он был доволен, даже счастлив. Его до глубины души тронуло то, что министр называл его по имени и отчеству, а не по фамилии. Ещё так хорошо случилось, что начальник строительства был в отпуске и вся удача падала на него, Виктора Алексеевича. А это была настоящая удача. У министра хорошая память. И если уж западёт туда что-то, то держится крепко, если приглянется ему человек, то он даёт ему дорогу. Так говорили все.

Виктор Алексеевич работал с семи часов утра, к вечеру, казалось, выдохся, а сейчас почувствовал огромный прилив бодрости, сил, уверенности. Уверенности в том, что его ещё оценят по заслугам, даверят большие дела, что он далеко не исчерпал своих возможностей и его тридцать восемь лет — возраст первой молодости, а нынешний пост главного инженера — лишь первая площадка на большой лестнице, но которой ему ещё предстоит взойти. И Виктору Алексеевичу захотелось работать ещё неистовее, ещё безжалостнее относиться к себе, все, все, все силы отдать работе. Он был инженер по призванию. Крепкое крестьянское здоровье позволяло ему работать по четырнадцать часов в сутки. Он вникал в каждую деталь огромной стройки, пропускал всё через себя, всё старался держать под личным контролем.

— Закончили? — раздался нежный голосок телефонистки Люси.

— Да, да, — Виктор Алексеевич очнулся от грёз и положил трубку. «Хороший человек, — подумал он о министре, — позвонил, не стал важничать, чуткий, с таким приятно работать. Теперь у меня есть к нему ход. Я смогу доложить о моём проекте лично ему, — «главный» прикрыл глаза и невольно задумался над тем, что вот уже полгода занимало его ум, томило душу, с чем он связывал свое будущее. Суть этого многосложного и нового дела была предельно проста. До сих пор на строительствах ГЭС происходило и происходит примерно следующее: открывается стройка с того, что приезжает основное начальство и начинает созывать к себе в подчиненные знакомых по прежним стройкам, начинает собирать хвосты. И так идёт сверху донизу пока не собьётся разношёрстная масса, которой ещё только предстоит стать коллективом. О младших ИТР, о рабочих и говорить нечего — те вообще идут самотёком. И вот начинается каждая стройка с того, что день за днём, месяц за месяцем, через скандалы, ошибки, накладки, обманы, чрезвычайные происшествия, личные горести и радости медленно-медленно люди продираются к постижению друг друга, без которого немыслимо четкое взаимодействие. Кончается всякое строительство ГЭС тем, что после газетных оваций, наград, пира наступает горькое похмелье. Налаженное временем, проверенное делом, связанное в единое целое тысячами нитей, профессиональное сообщество людей вдруг распадается. Люди уезжают по новым стройкам, навстречу новым трудностям и старым ошибкам. Желание поломать данный порядок уже давно не давало покоя Виктору Алексеевичу. В последние полгода оно оформилось в реальные очертания расчётов. Виктор Алексеевич хотел не просто выдвинуть свою идею сохранения коллектива, а желал, чтобы этот эксперимент поручили именно ему и никому другому. Он знал, что в ближайшее время в Грузии откроется строительство точно такой же высотной арочной плотины, какую он сейчас заканчивал. Он хотел сказать высокому начальству: «Повремените несколько месяцев, отдайте эту плотину мне. Я возведу её в два раза быстрее и дешевле, чем любой, собранный по сосенке, новый коллектив. Я сэкономлю государству десятки миллионов рублей. Только не разгоняйте мой нынешний коллектив, он так нелегко складывался! Мне не нужны все шесть тысяч рабочих и ИТР. Я возьму с собой ядро — тысячу человек. Я лично отберу каждого. Такая специализация даст огромный скачок производительности труда».

— О-о, Сергей Алимович! — главный инженер поднялся из-за стола, и, сияя, пошёл навстречу Алимову. Крепко пожал его узкую смуглую руку своей сильной, словно из теплого мрамора изваянной рукой.

«В хорошем настроении, — отметил Сергей Алимович, — видно, с министром был хороший разговор. Всегда зовёт по фамилии, а оказывается помнит имя и отчество».

— Садись, — главный инженер коснулся рукой мягкого глубокого кресла. Он умел расположить к себе людей, когда хотел этого или когда у него было доброе настроение. — Как дела? — «главный» вертел в руках неразлучную пилочку, машинально проходя ею то под одним, то под другим ногтем.

— Спасибо, Виктор Алексеевич.

— Всё в порядке?

— Да.

— Сколько у тебя инженеров?

— Пока со мной восемь.

— А по штатному?

— По штатному расписанию должно быть четырнадцать.

— Тут из Московского университета нам обещали десяток ребят подбросить по распределению — из Свердловска, из Горького. Кадры хлынут потоком. Дам тебе человека три.

— Три мало, хотя бы человек пять.

— Не жадничай, — улыбнулся «главный», — специалисты всем нужны. Когда выйдем на пик, ещё дам.

— Тогда будет поздно, людей нужно вводить в курс дела.

— Введёшь, ничего страшного, — «главный» посмотрел в окно на площадь, где бойко торговали овощами жители окрестных аулов, и мечтательно улыбнулся своим мыслям.

«Чего же он не спросит про тоннель? Зачем же вызвал?»

— Есть что-нибудь ко мне? — «главный» спросил это уже совсем другим, властным, деловым тоном, резко подчеркнувшим то расстояние, что было между ними.

— Вы же сами меня вызывали…

— Вызывал? Да-о!.. Так вот насчет этих единиц. Сказать тебе, обрадовать.

— Спасибо! — вспыхнул Сергей Алимович, встал, шагнул к двери.

— Да, кстати, как там дело с блоком обделки строительного тоннеля? — остановил, его «главный». — А то тут всякие разговоры разговаривают. Рабочие приходили в партком жаловаться на тебя — зажимаешь.

— Плохо, Виктор Алексеевич, с этим блоком очень плохо.

— Не шути так, Алимов, — усмехнулся «главный». — Любишь ты преувеличивать.

— Какое тут преувеличение. Это же безобразие. А ещё во всех газетах расписали. Надо дать опровержение.

— Опровержение ТАСС… — «Главный» сочно, со вкусом засмеялся. — Ох, любишь ты преувеличивать, Алимов.

— Я ничего не преувеличиваю. Там работало одно звено — пять человек. За смену они уложили целый блок — девяносто восемь кубометров бетона. У них был один пневмобетоноукладчик и ручные вибраторы производительностью семь кубов в час каждый. Значит: только на проработку блока четырьмя вибраторами они должны были затратить четыре часа, а на укладку бетона остается всего два часа?! Тридцать кубов — максимум, что они могли сделать на одном пневмобетоноукладчике, если работать не разгибаясь. Они совершенно не прорабатывали бетон. Нагнетали укладчиком и всё — и получился рекорд. Так нельзя. Я не подпишу паспорт на этот блок. Как только узнал об их рекорде, я сразу посадил в тоннель лаборантку, чтобы она следила: больше рекордов не будет! С этого блока уже сняли опалубку. Хотя и переложили по двести килограмм цемента в каждый куб, в бетоне очень много раковин, он совершено не звучит — глухой. Типичный брак.

— Ты не хуже меня знаешь, что наш гидротехнический бетон зреет сто восемьдесят дней — срок немалый. Бетон окрепнет, наберет силу. Как говорится, всё притрётся и обойдётся. Любишь ты преувеличивать, Алимов.

— Виктор Алексеевич, неужели вы не понимаете, как это ненадёжно. Вода, которая пойдет по тоннелю, быстро смоет наш слабый бетон. Весь этот блок может рухнуть, закрыть тоннель и вода хлынет в котлован. Мы должны вырубить, убрать этот блок, сделать всё заново.

— А ты представляешь, как убрать блок?

— Да… примерно.

— При-мер-но. То-то и оно, что вы всё примерно представляете. А я тебе сейчас объясню не примерно, а конкретно. Сначала надо будет отбойными молотками разделать шов блока, отделить его от соседей. Глубина обделки, как тебе известно, восемьдесят сантиметров, шириной шов надо пускать не уже сорока, притом по всему своду тоннеля. Вдобавок потом ещё арматуру резать — сваркой — каждый прутик. Только на это дельце нужен месяц. Туда двести человек не кинешь, там негде повернуться. Так впятером и придется им вкалывать. Дальше. Взрывать надо мелкими кусочками, чтоб, упаси бог, соседние блоки не нарушить — тоже месяц выкалупывать. Потом очищать потихоньку, латать, готовить, как дупло больного зуба. И только потом снова бетонировать. На эту работу понадобится не меньше трёх месяцев. Соображаешь? На три месяца задержать сдачу основной схемы? Соображаешь?! Думаешь у меня об этом голова не болит…

— Да, но если блок потом рухнет и вода пойдёт в котлован, работы будут приостановлены самое меньшее на год.

— Рухнет? А почему он должен рухнуть? Он ещё наберёт крепость. Раковины можно разделать, в конце концов, есть десятки инженерных решений. Ты вот, что Алимов, не преувеличивай, мы не хуже тебя понимаем, где как действовать. В букву закона не упирайся. Паспорт подпиши. Лаборантку из тоннеля сними — нечего раздувать мелочи, сеять панику. Глупо получается: министр товарищей именными часами награждает, а ты не даешь возможности элементарно оплатить их труд. Я думаю, мы к этому вопросу возвращаться не будем. — «Главный» взглянул в окно и положил руку на телефонный аппарат, давая понять, что разговор окончен.

— Это против всех норм, — тихо сказал Сергей Алимович. — Так не положено делать, — ещё тише добавил он.

— Алимов, не будь формалистом. Формализм — страшное дело, не советую. — Серые, блестящие глаза «главного» стали ледяными. — «Положено». Удачное словечко. Если все делить на то, что «положено», и то, что «не положено», далеко не уедешь. Не упрямся, не трусь. Иди, Алимов, иди. До свиданья.

«Трус, — думал Сергей Алимович, шагая по пыльной дороге к минарету, за которым стояли жилые вагончики. — Несчастный трус! Испугался? Язык проглотил? Ничего фактически не доказал ему. Начал бормотать о производительности вибраторов, как будто он без меня не знает всей этой чепухи. Нет, я совсем не умею бороться. Не умею постоять за себя, а главное — постоять за дело».

XXIX

Как проколотая камера, шумно хлопнули воздушные тормоза, взвизгнули о гравий колёса.

— Куда ты, ё… ё-моё!

Горячий радиатор грузовика обдал Сергея Алимовича жарким воздухом, рубашка коснулась горячего металла.

— Смотреть надо, ё-моё! — Побледневший шофёр снял кепочку-шестиклинку и вытер подкладкой потное лицо.

Сергей Алимович поднял глаза, за стеклом кабины сидела белокурая девушка с распущенными по плечам волосами. В ту же секунду он узнал шофёра и понял, что это его дочь Саша-французска. Он подошёл к кабине, дотянулся до ручки, открыл дверцу.

— Извините, зазевался.

— Ещё знакомый называется, — шофёр бросил кепку на горячее сиденье, — всё внутри оборвалось!.. Счастливый ты: покрышки я новые утром надел — не то быть бы тебе в раю, а мне за решеткой. Фу! — Он снова вытер кепкой лицо и откинулся на спинку сиденья.

В глазах девушки стоял ещё не прошедший ужас и слёзы.

— Папа, что с тобой, папа?

Шофёр закрыл глаза.

— Ничего, Саша, с испугу, сейчас пройдёт. — Он словно невзначай провёл по груди, и по тому, как рука задержалась на сердце, Алимов понял, что шофёру плохо.

— Вам нельзя сейчас вести машину, нужно отдохнуть, я живу рядом, пойдёмте ко мне, — быстро и убеждённо заговорил Сергей Алимович.

— Правда, папа, пойдём, на тебе лица нет, — сказала девушка.

— Надо машину с дороги убрать.

Он свернул в сторону от дороги, выключил мотор, неловко вылез из кабины. Девушка спрыгнула за ним. Через минуту они уже были в вагончике.

— Как у вас… удивительно! — В глазах девушки вспыхнули и не гасли трепетные огоньки. — А книг сколько, удивительно!

«Ты сама удивительная, — подумал Сергей Алимович, — волосы, как лен, белые, некрашеные, а глаза, как у цыганки».

— Прилягте, — сказал Алимов и подтолкнул шофёра к топчану. Тот послушно лёг на спину, не поднимая однако с пола пыльных ног, обутых в старые босоножки. Алимов заботливо подставил под них низкую табуретку.

— Сейчас я чайку организую, — засуетился он.

— Вам помочь? — спросила Саша. — Может, чашки помыть? Мужчины не любят мыть посуду, где у вас посуда?

— На полке.

— Почему вы так тихо говорите, что у вас горло болит?

— Нет, — Сергей Алимович вспыхнул, — так, привычка, ещё детдомовская привычка; там все кричали, а я тренировался говорить тихо, так лучше слушают.

— Бедный, вы выросли в детском доме?

— Да, только я вовсе не бедный, у нас был такой дом, такой директор! Нет, я не бедный, а богатый, не у каждого бывает такое детство, какое было у меня.

— Расскажите.

— Потом, когда-нибудь потом, а сейчас будем чай пить, хорошо?

— Да где же ваши чашки? — Саша приподнялась на цыпочках, заглядывая на полку, где стояла посуда. — У вас, и правда, все чашки чистые, удивительно! — Она всплеснула руками. — А папка терпеть не может посуду мыть, — засмеялась Саша, — говорит, грязную выбросить да новую купить! Я думала, все мужчины такие! Удивительно, какой у вас порядок! Умница! — Чёрные глаза её сверкнули кокетством. — Умница! — Она погладила его по голове лёгким прикосновением пальцев. Сергей Алимович глядел на её нежную шею с голубыми ниточками вен, тонкую золотую цепочку, уходящую в вырез ситцевого платья. Замирая от неожиданной нежности, он поспешно вышел в коридор, поставил на газовую плиту чайник и, охваченный этой странной, неожиданной нежностью, вернулся в комнату.

— Какой олень! — сказала Саша. — Откуда он?

— Река вынесла, а потом я его чуточку подправил.

— Умница!

— Да уж…

— У вас жарко.

— Крыша железная — накаляется. Вы стройку видели?

— Вообще папка возил. В котловане только не была, в котлован хочу.

— А мы туда с вами как-нибудь обязательно сходим, — улыбнулся Сергей Алимович, замирая от собственной дерзости. — Сейчас у вас экзамены?

— Вчера досрочно последний сдала; у нас всего два экзамена в эту сессию. Поеду в Крым. А вы откуда знаете, что я учусь?

— Так руки же у вас в чернилах, — пошутил Сергей Алимович.

Саша взглянула на свои руки, указательный палец был выпачкан в чернилах.

— Тоже мне Шерлок Холмс! — Она заразительно засмеялась, откинув голову. Её тяжелые белые волосы, бившиеся на её спине, напоминали Алимову упавший парус. «Я так смеяться уже не могу, ей не больше семнадцати…» И словно в потверждение, отец девушки пробурчал:

— Ах, Саша, Саша, тебе только палец покажи — ты уже и зашлась, сказано — семнадцать лет.

— Мы с вашим отцом познакомились три дня тому назад, а сегодня и вовсе породнились, — тише обычного сказал Сергей Алимович. Шёпот и улыбка придавали его словам особую значимость.

— Я так испугалась: вы шли по обочине, я ещё подумала: какой бородатый студент, наверно, из Москвы, и вдруг раз — прямо под колёса свернули. Ужас! И как папка успел, он же недаром бывший танкист. Умница!

Лежавший на топчане отец Саши, скосил на дочь усталые глаза.

— Задумался, машинально свернул к своему дому. Я совсем не слышал и не видел машины.

— Интересно, о чем можно так задуматься? — Саша лукаво улыбнулась.

— О бетоне, — сказал Сергей Алимович.

— А зачем вам о нём думать?

— Я за него отвечаю.

— А кем вы работаете? Или вы на практике?

— Я работаю начальником экспериментальных работ строительства.

— Ого! — Саша всплеснула руками. — Папка, вот так крестник у тебя, смотрите, и меня своими милостями не забудьте! — От смеха её тяжёлые волосы опять забились по плечам упавшим парусом.

— Саша! Ах, Саша! — сказал старый шофёр.

— Я что, неловко представился? — смутился Сергей Алимович.

— Очень ловко! — продолжала хохотать Саша. — Просто я с первым начальником так запросто разговариваю, вот и радуюсь, раньше я видела начальников только издали. Мы — шофёры, — сказала она и вновь прыснула. — Вот тебе и протекция есть, когда окончу университет. Вам переводчики нужны? Вы один живёте?

— Нет.

— Жаль, а то бы я принципиально пошла за вас замуж.

— Саша, если ты не прекратишь болтать, мы сейчас же уедем, — строго сказал отец.

— Не буду. Ради бога лежи! — замахала руками Саша и надула губы. — Подумаешь, и пошутить нельзя. Не бойся, прежде чем выходить за него замуж, я бы принципиально приказала ему сбрить бороду, а он, думаешь, согласился бы. У него, как у Черномора, вся сила в бороде. Правда?

Сергей Алимович беспомощно улыбнулся.

— Меня зовут Саша, вы это прекрасно знаете, а вас?

— А меня — Сергей Алимович.

— А почему так? — серьёзно спросила Саша, а он подумал:

«Какие у неё резкие переходы, не знаешь, что она скажет в следующую секунду», — и ответил:

— По долгу службы, привык. Зовите Сергеем.

— Нет, почему же, Сергей Алимович лучше. А почему Алимович?

— Отца так звали.

— А почему Сергей?

— Зовут меня Серажутдин, а в детдоме все Сергеем звали, вот и привык.

— А… Я буду звать вас Серажутдин, можно?

— Зовите.

Кто-то вошёл в коридор, было слышно, как он возится за дверью, льет воду.

— А вот и мой друг! — Алимов сделал широкий жест рукой, Слава открыл дверь.

Саша глянула на Славины босые ноги и прыснула.

— Это у нас обычай такой, — поймав её взгляд, сказал Слава, — как у японцев: входить в дом босиком, вымыв ноги. Здравствуйте!

— Добрый день, — важно сказала Саша. — А почему же мы не как японцы? — возмущённо спросила она Алимова, кивая на свои маленькие ноги в белых босоножках.

— Те, кто приходит к нам в первый раз, обуви не снимают. Это мой друг, а это Саша, помнишь, что я тебе рассказывал? Саша-французска, — с вызовом добавил Сергей Алимович.

— Ого! Вы и это знаете, ну и папка! Тс-с! Папка уснул. — Она показала Славе на отца. — Его зовут Василием Петровичем. — Мы чуть не задавили вашего друга.

— Нет худа без добра — зато вы теперь наши гости.

— Он тоже начальник?

— Нет, я подчиненный. Работаю в местной газете.

— Удивительно! Я с журналистами тоже ещё не была знакома. Мы — шофёры.

Василий Петрович открыл глаза.

— Папа, а почему бы мне летом не поработать на стройке? — с вызовом спросила Саша.

— Ты что, Сашок, ты что! — Василий Петрович, испуганно сел на топчане. — Тебе же нельзя, у тебя строгий режим.

— Здесь очень жарко, пыльно, тяжело, — сказал Слава.

— Я хочу, принципиально, вы же все работаете!

— Сашок, тебе нельзя!

— Папа, я хочу!

— Нет, Сашок, не дури!

— Принципиально!

— Не дури, я сказал. Ах, Саша, Саша! — Василий Петрович встал и заходил по комнате. — Ладно, ехать надо.

— Я не поеду, — сказала Саша, — поезжай один.

— То есть, как?

— А так. Серажутдин покажет мне стройку, спустимся в котлован, а вечером поиграем на гитаре, чья гитара?

— Моя, — обрадованно сказал Сергей Алимович.

— Поиграем, попоём, а когда окончится смена, ты за мной приедешь. Ну, скажи, с какой стати мне в твоем МАЗе до двенадцати ночи трястись. И в Чарыке, в который ты едешь, я уже была.

В дверь постучали.

— Войдите, — недовольно сказал Алимов.

Вошли Сашка и Люся.

— Ноги, где мыть? — спросил Сашка.

— А-а-а! — Алимов засмеялся. — Сегодня можно не мыть, заходите! Знакомьтесь!

— Как славно у вас, Сергей Алимович, — сказала Люся.

— Правда? — обрадовалась Саша-французска, будто хвалили её квартиру. — Я сейчас! — Она выбежала за порог, сорвала с Сениной клумбы несколько маргариток и веточку львиного зева, нашла мензурку, поставила в неё цветы.

— Пришли за твоей мудростью, Аристотель, выручай, не хочет Люся пользу приносить на телефоне. Мои лавры не дают ей покоя. Говорит, хочу строить ГЭС, я в Москве на Центральном телеграфе телефонисткой работала и здесь то же самое, зачем же ехала? Захотела стать, как говорит наш старик Смирнов, Прометеем, добывающим огонь.

— Что ж, это можно устроить, — сказал Алимов, — у нас места вакантные есть.

— Вот хорошо! — обрадовалась Люся.

— Поехали, — обратился к дочери Василий Петрович.

— Поезжай, поезжай сам! — Саша приподнялась на цыпочки, поцеловала отца и подтолкнула его к двери. — Поезжай!

XXX

— Митинг — сегодня в два, на пересменке. Надо осветить, — сказал Смирнов.

Слава ничего не ответил.

— Между прочим, в дураках твои бородач остался. Чудак-человек!

Слава молча правил заметку о столовой.

— Уже второй час, — продолжал Смирнов. — Ты, между прочим, это дело начал, тебе и кончать. Не буду твой кусок отнимать. Митинг в котловане, у выхода из строительного тоннеля. Фотоаппарат возьми. Хотя я тоже пройдусь. Такое дело не каждый день бывает. Часы отличные. Я в парткоме видал — «Полет», двадцать три камня. Заметулю ты об них мощную тогда написал. ТАСС только сократил, а ничего не правил, я самолично сличал.

Славе было тяжело слушать болтовню Смирнова. Он думал о Сергее Алимовиче. Если он действительно прав, то его заметка, и митинг — профанация, обман. Он так и не набрался храбрости сказать Алимову о своём авторстве «Мирового рекорда», и это угнетало его больше всего. «Сегодня же скажу, как только его увижу. Тут моей вины нет. И вообще он наверняка преувеличивает. Не может быть, чтобы главный инженер, секретарь парткома, рабочие, сам министр, разбирались хуже Алимова».

— Да ты, старик, не туманься не слушай своего бородача, — угадал его мысли Смирнов. — Паникует, раздувает. Меня как-то тогда встретил, глаза вертятся, суёт на память. Я взял. Посмеялся. Спасибо, говорю, как раз искал газетку…

«А Смирнов молодец, — подумал Слава, — не сказал, что это моя работа».

Митинг открыл секретарь парткома. В котловане стоял такой жар, что сохли губы и натягивалась на скулах кожа.

— Товарищи! — тяжело дыша, прокричал секретарь. — Мы собрались сегодня здесь, чтоб чествовать наших героев труда, звено бетонщиков в лице… — Секретарь надел очки в массивной роговой оправе и, отведя далеко перед собой рвущийся на горячем ветру белый листок бумаги, прочел: — Товарищей Лысцова, Святкина, Кузькина, Магомедова, Кузнецова.

Главный инженер стоял рядом с парторгом и ослепительно улыбался улыбкой «своего человека».

Потом вручали часы. Подавая их, секретарь обнимал каждого из новоявленных героев, тряс руку. Самого молодого из них, Мухтара Магомедова, дружески похлопал по спине.

— Мы, комсомольцы и молодежь стройки, будем теперь сверять время по вашим часам! — сказала в своём выступлении молоденькая рабочая-маршейдер с детскими хвостиками косичек, торчащими из-под каски.

— Мы чего… мы ничего… — поправляя душивший ворот рубашки, свекольно-красный от всеобщего внимания, говорил ответное слово Семён Лысцов. — Ежели чего, то мы что… В общем, в порядке, значит. Спасибо вам! — Из-за его спины, норовя, чтоб его все видели, гордо ухмылялся Геннадий Кузькин. На полшага дальше стоял маленький напыжившийся Святкин, рядом с ним возвышался смущённо улыбающийся Мухтар. Фёдор стоял, опустив глаза, безучастный ко всему происходящему. Фотоаппарат Смирнова так и запечатлел всех пятерых.

Стараясь не пропустить ни слова, судорожно записывая, Слава искал в толпе Сергея Алимовича и не находил его. В заключение выступил главный инженер:

— Дорогие друзья! Внимание, проявленное к нам министерством и лично министром, обязывает трудиться ещё лучше. От того, как скоро закончим мы строительный тоннель и пустим реку по основной схеме, зависит всё наше будущее. Самоотверженный труд звена Семёна Лысцова — порука тому, что нам по плечу наши задачи!

— Хорошие часы, между прочим, жарища, гад! — отдуваясь, говорил Смирнов, когда они возвращались в редакцию. — На двадцати трёх камнях. Ты как-нибудь обыграй это дело в своём отчёте. Рубиновые камни, рубиновые звезды. Между прочим, буква «М» над тоннелем, как над метро в Москве. Можно и в областной газете тиснуть — они с руками оторвут. Загни, старик, обыграй!

— Обыграю, — буркнул Слава.

Алимов был на митинге. Слава не заметил его потому, что Алимов стоял в стороне от толпы, за высоким колесом БЕЛАЗа.

«Что они делают?! Что делают! Как все несправедливо И глупо! — думал Сергей Алимович, понимая, что теперь его положение много осложняется. Неделю назад «главный» говорило с министром, а сегодня уже награждают. Часы доставили с нарочным, самолетом. Нужно наказать, а они награждают…»

Через час после митинга Сергей Алимович сидел в кабинете секретаря парткома, дожидался, пока тот закончит разговор со своим заместителем о встрече рабочих с местными областными писателями.

— Слушаю тебя, Алимов, — сказал секретарь, когда они остались вдвоём, встряхнул белый носовой платок, вытер потное лицо, бритую бугристую голову. — Слушаю.

— Дмитрий Иванович, это ведь обман! А их часами перед всем народом…

— Брось, Алимов, люди героически работали, а ты охаиваешь. Это убьёт задор, пыл. Ох, любишь ты преувеличивать.

«Он повторяет слова «главного» видно, тот уже успел внушить ему…»

— Бетон ещё наберёт прочность, всё будет в поряде.

— Так нельзя… Я не подпишу паспорт.

— Паспорт подпиши, не годится людям нервы трепать. Не будь перестраховщиком, Алимов.

Вошёл Смирнов и сразу же вступил в разговор.

— Правильно Дмитрий Иванович говорит: не будь перестраховщиком. Что ты уперся, как бычок, чудак-человек!

Сергей Алимович зло взглянул на него.

— Я не уперся. Я не только не подпишу, но и настаиваю на том, чтобы в газете напечатали опровержение, бетон вырубили, часы отобрали. Надо всё делать по правилам.

— Шустрый! — превозмогая головную боль, засмеялся секретарь и зажмурился: в голове у него что-то больно задергалось и зазвенело. — Иди, Алимов, иди подумай, а потом придёшь. — Алимов вышел. Секретарь устало махнул рукой, вынул из стола анальгин, разгрыз крепкими желтыми зубами таблетку.

— Воды? — Смирнов заботливо налил в стакан из графина. — Вам бы на курорт в самый раз.

Секретарь запил таблетку, покрутил головой, грузно сел в кресло.

— Хоть бы дождь. Каждый день башка раскалывается.

— Вам бы на курорт, — повторил Смирнов, садясь напротив, закидывая ногу на ногу.

— Какой там курорт. Я уже шестой год без отпуска.

— Так нельзя, — заботливо сказал Смирнов, — надо беречь здоровье, вы нужны.

— Все нужны.

— Ох, любит этот Алимов дрова ломать. Между прочим, молод он для такой должности.

— Все мы по молодости ломали. Зато работали, таблетки не ели, ни на жару, ни на холод не кивали. Алимов — работник. Парень суровую школу жизни прошёл. Таких надо ценить.

— А я разве не ценю? Я про него ещё в прошлом году писал. Не помните?

— Помню, — сказал секретарь, — припоминаю…

Под вечер Сергей Алимович снова пришёл к секретарю парткома, но приехали люди из города, и тот его не принял.

— Удивительное дело, они как будто оглохли, — пожаловался Алимов Славе, когда они укладывались спать. — Никто не хочет прислушаться к моему голосу. Плохо быть молодым. Хоть паспорт подделывай.

— Не поверят.

— Дурацкое положение. Какой-то замкнутый круг очковтирательства. И все довольны, говорят речи, хлопают в ладоши! Я всё равно это дело так не оставлю, я не отстану, пока не добьюсь своего!

XXXI

Смирнов поручил Славе срочно написать о Сашке Белове, том самом парне, что перекинул когда-то через ущелье первую балку моста между аулом и посёлком. Захватив чистый блокнот, Слава отправился выполнять задание редактора.

В каньоне протяжно загудела сирена: через десять минут взрыв.

— Будут рвать скальные негабариты, — кивнул в ущелье Сашка, — сейчас я разверну свою бандуру тылом и поговорим. Десять минут — тоже время.

«Скальные негабариты, — записал в блокнот Слава, — такие большие куски скал, что их нельзя погрузить даже в кузов двадцатисемитонного БЕЛАЗа».

Послушная Сашкиной воле, похожая на дом, кабина экскаватора медленно повернулась вокруг оси и в окошко Славе не стало видно котлована, по которому разбегались в укрытия рабочие. Экскаватор повис на «балкончике» на высоте пятьдесят метров, над пропастью, из глубины которой должны были взвиться вверх камни.

— Так с чего начнем? — небрежно спросил Сашка, уже не раз встречавшийся с журналистами. Этой зимой «Комсомольская правда» дала на первой странице его портрет, и он до сих пор получал письма от девушек с просьбой «переписываться».

— С чего начнём? — переспросил Слава. — Наверное с того, что ты объяснишь мне, в чём суть твоей работы?

— Дело простое. Мой экскаватор до зарезу понадобился внизу, в котловане, на строительстве лотка водосброса. Кстати, именно там сейчас будут рвать. Понадобился. А как его туда доставишь? Сунулись в тоннели — экскаватор не лезет, слишком большая махина — сто восемьдесят тонн. Единственный выход — разобрать его по частям, перевезти детали, а потом собирать на новом месте. Но это слишком долго и хлопотно. Спасибо, у нас главный инженер стройки — голова! Он подал идею, простую, как всё гениальное, — спустить экскаватор своим ходом. Вот мы и спускаемся с трехсот метров. Сами себе ступеньки роем и с полки на полку спускаемся. Уже немного осталось. Уяснил?

— Уяснил. Я слышал, ты раньше на кране работал?

— Работал. Надоело. Я и здесь не собираюсь задерживаться. Спущусь в котлован, а там на БЕЛАЗ пересяду, охота освоить новую профессию. Люблю разнообразие. Как сказал некто Джереми Тейлор: «Любознательность есть постоянная неудовлетворенность духа».

— У тебя, видно, хорошая память. Чего не учишься?

— Как сказал старик Дионисий Катор: «Ученость есть сладкий плод горького корня». А на кой мне жевать горькие корни? У меня десять классов, а я, как доцент, заколачиваю четыре сотни в месяц. А сестренка моя старшая всю жизнь над учебниками гнулась, сейчас в вузе преподает, называется «старший преподаватель» — сто пять рэ.

— Разве все дело только в этом, в «рэ»!

— Пусть не в этом. Но почему каждый должен быть хоть плохим, но обязательно инженером, врачом, журналистом, учителем! Я, например, хочу быть рабочим. Это что, стыдно?

— Нет, конечно, но каждый должен стремиться…

— А я стремлюсь быть настоящим рабочим. Думаешь, чтобы ходить вот здесь, по краю пропасти, ни ума, ни знаний, ни способностей не надо? Думаешь, сел за рычаги и крути? Всю смену я держу эту махину на пятачке, как в цирке жонглёр. Да, я хочу быть полноценным рабочим, хочу быть виртуозом. Я уверен, что такой рабочий важнее посредственного инженера. Я сейчас приношу реальную и немалую пользу. А если, к примеру, я поступлю на заочное, я пять лет не смогу быть полноценным работником. Каждый год на две сессии, вечная зубрежка, на работу человек приходит вымотанный. Ни работы, ни учебы, ни молодости — одна нудьга. Допустим, выучит меня государство, стану учителем, а жилки к этому у меня нет, и начну калечить детей. Или стану бездарным инженером, или невнимательным врачом… Нет, мне нравится быть рабочим. Нравится много зарабатывать, тратить, нравится посылать матушке и сестре подарки. Нравится управлять вот этой бандурой. Не чертить на бумаге чертежики, а долбать вот эту скалу. Я работаю без халтуры, это тебе любой скажет. Вот сейчас я хожу над котлованом, над головами у людей, а они не боятся, они говорят: «Сашка Белов ходит, он не сверзится, он даже камешка нам на голову не стряхнет. Будьте спокойны!» Мне это нравится. Мне нравится жить и работать на всю катушку сейчас, пока я молод и могу дать максимум. Мне нравится эта стройка, ее размах, нравится моя усталость после смены. Нравится видеть свой труд и знать, что это я, Александр Белов, строю ГЭС, уникальную, первую в стране. Разве это плохо? — Сашка говорил так напористо и горячо, как будто спорил со Славой. А тот не знал, что невольно затронул его «больной вопрос». В Сашкиной семье все были с высшим образованием и постоянно пеняли ему за «бродяжничество и непутёвость». Хотя кроме дипломов у них по существу ничего не было. Ни материального, ни морального удовлетворения от своей работы они не получали. Сестра окончила биологический факультет, а работала статистом в горисполкоме. Мать после факультета иностранных языков директором кинотеатра, командовала билетёршами. Так что Сашка не случайно взбунтовался.

— Да, конечно, я понимаю… — сказал Слава, — но о чём ты мечтал в детстве?

— В детстве я мечтал стать шофёром.

— Я тоже. — Слава засмеялся.

— Потом летчиком, потом… — Сашка подмигнул. — Космонавтом.

— Ну и что ж, еще ведь не поздно?

— Поздно. Они уже вовсю летают. Я не хочу быть сорок пятым. Я опоздал родиться. Вы будьте журналистами, инженерами, геологами, а я буду рабочим. Как написал бы старик Смирнов — рабочим нового типа, умеющим отличить Гоголя от Гегеля и Бабеля от Бебеля. Я хочу быть рабочим в чистом виде, без поползновений выбиться в киноартисты. У меня одна жизнь, одна молодость, я хочу делать конкретные дела, так сказать, материальные, это мне нравится.

Оглушительный взрыв потряс ущелье; в кабине экскаватора на минуту стало темно от пыли…

— Дарченко постарался, — улыбнулся Сашка.

Слава знал, что Дарченко руководит на стройке всеми взрывными работами.

— Я слышал, у вас с Дарченко конфликт был? — спросил он.

— Да ну. — Сашка махнул рукой. — Какой там конфликт! Просто случай был: ему рвать надо в котловане, а мой экскаватор в опасной зоне стоит, и отогнать его в другое место я не могу, потому что электропитание отключили. Ну, я и не разрешил взрывать. Он спорил, но я настоял. Я ему говорю: «Камень обшивку поломает, стекла в машине побьёт». А он говорит: «У меня взрыв по плану». Тогда я говорю: «Вот сейчас лягу на экскаватор и, пожалуйста, взрывай вместе со мной». «Ложись, говорит, дело хозяйское». Ну, я лег. В общем, отменил он взрыв. — Сашка включил рубильник, мощно загудел двигатель. — Извини, на рекорд иду, лавры Святкина не дают покоя! Только про космос не пиши. Это я так, шутя, а то ты, я вижу, все за чистую монету приняли. Если напишешь, по судам затаскаю.

— Ты на такое способен?

— А как же! Как говорит знаток русского языка, мой друг Мухтар: «С большим охотом».

— Ладно, что с возу упало, того не вырубишь топором.

— Тоже ничего, — дружески подмигнул Сашка. — Ну, привет Прометею.

За шумом двигателя продолжать разговор было почти невозможно. Слава выпрыгнул из кабины экскаватора на каменистую осыпь. Огромный ковш описал в воздухе дугу, с визгом и скрежетом вонзился в кучу камней — Сашка принялся за работу.

«Что же я не расспросил его о семье, о доме? Эх, балда! «За десять минут до взрыва» — заголовок ничего и ход хороший. Но, что же я буду о нем писать, я ведь ничего не знаю… ровным счетом ничего. Какой болван! Фактически ничего не записал. Хоть возвращайся к Сашке, — думал Слава, спускаясь по обходной тропе в поселок. — Нет, возвращаться смешно. В следующий раз надо заранее записывать вопросы. Вопрос — ответ. Вопрос — ответ. Тогда писать будет легко. Даже не спросил: комсомолец он или нет? Черти что! Какой я растяпа, о чём я буду писать? Об облаках, проплывавших над каньоном в то время, когда мы разговаривали с Сашкой?»

XXXII

Сергей Алимович чувствовал себя счастливым: из НИИ пришло письмо об образцах бетона забракованного им блока, в письме указывалось, что бетон «не отвечает стандартам».

— Как дела? — весело спросил он повстречавшуюся в коридоре лаборатории Люсю.

— Спасибо, Сергей Алимович, — подчеркнуто сухо ответила та и прошла мимо.

«Ну, я им покажу — теперь у меня официальная бумага! — улыбаясь подумал Сергей Алимович. — Я им докажу всем. Рекордсмены. Очковтиратели! Интересно, у себя «главный»?»

— «Главного», — попросил он, сияв трубку.

— Виктор Алексеевич уехал в город, — ответила секретарша, — будет не раньше понедельника.

«Сегодня четверг, нет пятница. Пятница — счастливый мусульманский день! Мое дело — держать под контролем качество бетона, и я не отступлю ни на шаг от норм, принятых стандартом. Я отвечаю за свой участок работы головой. Пятница — счастливый мусульманский день! Эх, позвоню сегодня вечером Саше и скажу, что завтра утром приеду, сходим на пляж. Я совсем не отдыхаю. Нужно отдохнуть. Главное — увидеть её. Я расскажу ей обо всем, это победа! В областной газете, на первой странице, напечатан репортаж В. Вишневского и фото А. Смирнова о митинге, о «славных героях трудового фронта». Слава признался, что это он написал заметку «Мировой рекорд», он же продиктовал её по телефону корреспонденту ТАСС. Говорит, я не знал, написал со слов Смирнова, по его указанию. Разве можно писать с чужих слов? В том то и дело, что всё получилось со слов вплоть до министра… Никто не захотел вникнуть, да их и трудно за это винить. Но «главный» ведь знает, что к чему? Хотя для него это мелочь, деталь, у него другие масштабы. А для меня это жизнь. Моя работа, мой участок. Мой! Я за него отвечаю, а не министр, не парторг, не «главный», не Святкин с Кузькиным. И если что случится, меня посадят в тюрьму, а не их. И будут правы. Впрочем, не в этом дело. Надо пойти в котлован взглянуть, как идет работа в тоннеле. Теперь, когда я держу их под железным контролем, больше сорока кубов в смену не делают, хоть и работают, как звери!»

Сергей Алимович вышел из лаборатории с тем ощущением необыкновенной легкости в теле и чувством полета, какое приносит человеку победа. Навстречу шёл Мухтар.

— Ты что не в котловане? — спросил Сергей Алимович.

— Я один не работаю, — угрюмо потупившись, ответил Мухтар. — В горах родственник умер, ездил на соболезнование и разбил мотоцикл.

— Новый?

— У меня другого не было.

— Сильно?

— Переднее колесо всмятку, вилка погнулась. А-а!.. — Мухтар огорченно махнул рукой.

— А сам как не разбился?

— Спину ободрал до крови, а так ничего, даже сотрясения не было.

— Повезло.

— Какой там повезло: мотоцикл пропал. Запчасти где достанешь?

— Колесо я тебе дам и вилка найдётся, — улыбаясь сказал Сергей Алимович. — Мы свой драндулет списываем, на нём уже даже в котлован ездить опасно, вот-вот рассыпется, а колесо переднее почти новое и вилка ничего.

— Да! Что ты? Магарыч будет!

— Зачем мне твой магарыч, бери так.

— Когда?

— Хоть сейчас.

— Сейчас? Давай сейчас, а?

Они прошли во двор лаборатории к расхлябанному старому мотоциклу с квадратной, свареной из железных листов люлькой, в которой возили образцы бетона.

Теперь, когда пришел ответ из НИИ, Сергей Алимович не чувствовал больше раздражения при виде своего соседа Семена Лысцова, Мухтара или даже Кузькина — он всех их простил, как несмышлёнышей.

«Будете вырубать этот блок, как миленькие, — глядя на Мухтара, снимающего колесо, думал Сергей Алимович, — будете все выколупывать, рекордсмены».

— Ну, спасибо! Ну, спасибо! Магарыч за мной! — Мухтар долго тряс его руку.

XXXIII

Над скалистыми горами били молнии, их прерывистый синий свет освещал поселок, быстро темнело, налетал порывами ветер, посреди площади закружился смерч. Рейсовый автобус «Посёлок — город» отходил только через час, а Слава спешил. В последнем письме он писал Боре, что в субботу они отправятся на рыбалку. Слава приготовил две закидушки, — с крючками, с грузилом, всё честь честью, ему очень нравилась его затея с рыбалкой, он всю неделю не забывал о ней, мечтал, как найдут они с Борей отлогий бережок, куда можно будет заехать на коляске, как будут бросать в море закидушку с литым свинцовым грузилом, как будет счастлив Боря, когда ему повезёт и он вытянет сверкающую на солнце серебристую тарашку.

«Чем целый час ожидать автобус, лучше попробовать добраться на попутках», — решил Слава. Через пять минут он сидел на лавочке в кузове трехтонки и, подставив лицо влажному гетру, трясся вместе с другими пассажирами навстречу иссиня-чёрным беспросветным тучам. Рабочий поселок с его ранними огнями отодвигался всё дальше. Машина выбралась на трассу, и ветер загудел в ушах.

Напротив Славы, прижавшись друг к другу, сидели под огромным брезентовым плащом молодожены, чем-то неуловимо похожие друг на друга. Она жадно курила длинную сигарету с фильтром, её маленькие тёмные глаза на мулатском лице щурились в остренькие щёлки. Сидевшие в кузове аварки равнодушно и брезгливо глядели, как она выпускает дым изо рта и из носа.

— Дождём нас провожает! — крикнула она, прижавшись к его высокому худому плечу, поцеловала в розовеющую в потёмках шею и зашептала о чем-то скороговоркой.

— Не бойся, — долетал до Славы его уверенный голос. — Я всегда прямо к поезду подъезжаю, и всегда билеты бывают. Достанем, не волнуйся.

У ног Славы стоял их большой чемодан и две кошёлки. Чемодан мешал Славе разогнуть ноги. «Бегут со стройки», — позавидовав их плащу, неприязненно подумал Слава и улыбнулся, перехватив блеснувшую в полутьме улыбку молоденькой аварки.

Остро пахнуло свежевзрытой землею, грохнул близкий гром, и пошёл сильный, светящийся в полутьме дождь. Аварки подняли над головами пустые плетёные корзины — они ездили в посёлок торговать фруктами и овощами. Крупные капли застрекотали по корзинам.

Молоденькая аварка смело улыбалась Славе, — поля корзины скрывали её от односельчанок. Чтобы не выдавать её, он тоже прикрылся воротом плаща и улыбался в ответ. В свисте полынного ветра, в белых струях дождя, в рёве мотора, берущего подъём, между Славой и этой аульской девочкой занимался тайный, трепетный огонек сочувствия. Глядя на ее тонкие руки, нежный рисунок груди под широким платьем, на расплывающееся в темноте невинно-хитроумное личико с большими, стерегущими мир глазами, он чувствовал себя на краю пропасти и желал сорваться.

Дождь становился все гуще. «Как хорошо, что я надел плащ», — подумал Слава. Тонкий югославский плащ промок насквозь, и по левому боку Славы катились обильные струи воды, но он не замечал их до тех пор, пока худая старуха с серебряными монетами на шее не отвлекла девочку каким-то разговором. Девочка повернулась спиной к Славе и принялась что-то рассказывать на гортанном аварском языке. Видно она была из бедовых, талантливых балагурок — её слова перемежались всплесками хохота. После одной, наверно, особенно удачной остроты, девочка стрельнула взглядом на Славу. Но он стремительно отвернулся, не в силах простить ей предательства, весь ещё во власти горячего, радостного чувства их недавней симпатии.

«Такая из-за красного словца не пожалеет ни мать, ни отца» — с обидой подумал Слава, замечая, как намокли его брюки и неприятно холодит колени встречный ветер.

Огромные, словно баллистические ракеты, пронеслись один за другим встречные цементовозы, — там, в поселке, на большой стройке, конец месяца, а, главное, ждут комиссию из Москвы.

«Все чего-то ждут, — подумал Слава, — все на что-то надеются: начальство стройки — на то, что удастся подогнать хвосты до приезда комиссии; молодожёны, сидящие напротив — на то, что где-то на новом месте им будет лучше; аварки с плетёными корзинами над головами тоже имеют свою отдельную жизнь, свои надежды и радость. А мне можно надеяться, что не придётся особенно долго торчать на перекрёстке…»

Дождь вдруг ослабел и скоро совсем прекратился. Они выехали из зоны чёрных туч, впереди, по левую руку, замерцали редкие огни аула.

— Стучи! — попросили аварки.

Слава стукнул кулаком по мокрой кабине. Машина остановилась. Аварки долго вынимали из чулок деньги. У молоденькой монеты со звоном покатились по асфальту. Шофёр засмеялся, махнул рукой, дескать, — прощаю! — и рванул машину с места.

— Дай тебе бог хорошую жену! — совсем без акцента вдруг крикнула молоденькая аварка и помахала рукой — то ли шофёру, то ли Славе. Машина набрала скорость и фигурки на шоссе пропали из виду.

«Вот это и есть моя жизнь, — неожиданно подумал Слава, глядя на прижавшихся друг к другу остроносых беглецов-молодожёнов, на чёрные, слившиеся с небом, горы, на ртутный блеск мокрого шоссе. — Вот это и есть моя жизнь — другой не будет. И все эти люди, и дождь, и мокрая кабина, и мой стук кулаком по ней — теперь навсегда стали частью моей жизни. И всё с каждым мгновением уходит… — Как дыхание ветра на своём лице, почувствовал Слава движение времени. Это острое чувство захватило его, болью сжало сердце. — Невозвратная жизнь… Как всё летит и как навсегда остаётся… Эта Лариска из столовой без конца попадается мне на глаза.

Красивая, сильная, но совсем темнота. Ни грамма интеллекта. Она приехала на стройку с мечтою встретить «чоловика». Какие у неё зубы! Я никогда таких не видел — истинно жемчужные. Саша-французска. Ну почему Алимов познакомился с ней раньше меня? Я всегда опаздываю. Хорошая девочка. Умная. Нежная. Мне такие не встречаются. Я невезучий. А между тем, почему бы им не любить меня? И той же Лариске, и Саше, и Люсе? Они просто не знают меня, совсем не знают. Если бы они меня знали… Почему даже в хороших книгах всё проще и красивее, чем в жизни? Почему любовь — добровольное рабство? Почему всё так обидно устроено? Когда-то мама сказала, что семейная жизнь — это цепь компромиссов. А может быть, и вся жизнь вообще — цепь компромиссов?»

Вот и перекрёсток.

Слава стукнул по кабине. Машина остановилась. Он спрыгнул нечаянно в лужу, выругался, сунул в окошко мягкую потрёпанную рублёвку и остался один на широком чёрном шоссе. Грузовик с молодожёнами свернул к золотистой полосе огней маленькой станции, к поезду, который должен увезти беглецов в известные им радостные края. Слава вспомнил, что маленький Боря влетел той ночью к ним в купе, когда поезд проходил именно эту станцию.

Он снял мокрый плащ. Было душно, и теплое небо, и теплая земля словно хотели обласкать путников. Славе оставалось ехать ещё семьдесят километров. Одна за другой проносились машины. Слава терпеливо голосовал. Наконец затормозил старенький автобус.

— До города? — спросил Слава.

— Давай, — кивнул черноволосый водитель.

Слава с удовольствием умостился на ободранном сиденье у открытого окошка. Впереди него, покачиваясь, дремал худой верзила в лоснящейся рубахе и зелёной фуражке с высокой тульей, рядом с ним сидел мальчик лет восьми. Когда шофер на минуту включил свет, Слава с удивлением отметил, что мальчик держит в руках буханку хлеба, завёрнутую в номер той областной газеты, где напечатан репортаж о митинге строителей — он узнал этот номер по фотографии звена Сени Лысцова.

Гудел мотор, ярко горела в темноте доска с приборами. Спички у Славы намокли, и он прикурил над чёрной баранкой из широких ладоней водителя. Прикурив, не ушёл на свое место, а сел на переднее сиденье, чтобы от скуки можно было поговорить — дорога длинная.

«Алимов был в городе и ночевал в том же номере гостиницы, где жили тогда мы с Фёдором. Мир тесен. В жизни есть какие-то странные, непостижимые законы. Сколько раз я был свидетелем того, как случайность замыкала целые круги и всё выстраивалось в стройную систему.

Алимов молодец! А еще говорят, что сейчас нет сильных личностей. Сколько в нём энергии, как он предан делу, как решителен. Все его девочки поступили в техникум. Я спросил его: «Ты не любишь обмана, профанации, а как же девочки?» Он был готов к этому вопросу. «Есть в жизни моменты, когда человека надо стронуть с места, подтолкнуть, заставить, а дальше он сам пойдёт. Так и с моими девочками. Они должны учиться, но их надо вытолкнуть на поверхность, и я выталкиваю. Шпаргалки — святая ложь, ложь во спасение». «Но ложь не делится на категории, — сказал я, — так же, как и правда». «Может быть, — сказал Алимов, — формально ты прав. Но зато девочки будут учиться. Я их вытяну, я не дам им халтурить, они будут хорошо учиться». Я не спорил с Алимовым, я чувствовал, что ему очень хочется остаться правым».

Чёрная глубокая степь плыла по обе стороны от дороги. Слава спросил у шофёра спички. Закуривая сигарету, взглянул на часы. Золотая стрелка лежала на семёрке. «Целый час сэкономил, — подумал Слава, — автобус только вышел из посёлка». Затянувшись табачным дымом, он улыбнулся в мягкой полутьме этому минувшему, невозвратному часу. Невольно подумал о Боре и его отце Борисе. «Как просто быть хорошим человеком, когда от тебя ничего не требуют. Как просто выказать мужество, энергию и самоотверженность на одну минуту, на несколько часов, даже на несколько дней и недель. И как нелегко, когда беспощадные будни сжимают, словно тиски, и никуда не вырвешься, и никакой надежды нет на то, что завтра всё вдруг изменится к лучшему. Когда Боря лежал в больнице, Борис вёл себя исключительно, казалось, более преданного, более терпеливого отца не найти в целом мире, а теперь сник… теперь он уже чувствует несчастным не столько Борю, сколько себя, будничные тиски не для него, он не в силах их выдержать… А завтра мы с Борей найдём где-нибудь за городским пляжем местечко, чтобы можно было заехать туда на его коляске и половим рыбку, попразднуем. Пусть он подышит морским воздухом, пусть порадуется».

До трёх часов утра Слава кое-как передремал на жесткой скамейке привокзального сквера и, едва посветлело небо, отправился к Боре. Он и выехал с вечера потому, что обещал мальчику встретить с ним рассвет на море, показать, «откуда встаёт солнце».

В четыре часа вся весёлая компания была на берегу: Слава, Боря котёнок Мурлыка и щенок Друг. Белый густой туман стоял непроницаемой стеной у самого берега, воды не было видно, только слышался легкий плеск.

— А где же море? Один туман. Вот да! Так и солнце не встанет, — встревожился Боря. Он вынул из коляски щенка, котенка и опустил их на тёмный от влаги песок. — Пусть идут на разведку. Солнце разведают!

Котёнок и щенок смело скрылись в тумане. С тихим шелковым шелестом набегали на песок невидимые волны, тревожно и радостно пахло морской травой, рыбой, солёной свежестью воды. Щенок отчаянно тявкал, кидаясь на шорох волн — в клочьях стелящегося по земле тумана проскальзывали то его хвост торчком, то нахальная мордочка с испуганными глазами. Рядом неожиданно вынырнула чёрная, зеленоглазая голова Мурлыки с маленькой серебристой рыбкой в зубах.

— Ой, Слава, Мурлыка уже поймал тарашку! — закричал Боря.

— Он подобрал на берегу — волны выбросили.

Увидев Мурлыку с добычей, Друг в тот же миг потерял интерес к поединку с волнами и бросился наперерез котёнку. В это время метрах в пятидесяти, наверху, по железнодорожной насыпи, сотрясая воздух, загрохотал товарняк. И словно от этого сотрясения, стена тумана вдруг пошатнулась, стала медленно разламываться на куски — одна за другой в ней появились рваные дыры, в которых мутно светились то зеленоватое небо, то серая вода.

— Теперь, Боря, смотри в оба, — предупредил Слава, — сейчас будет вставать солнце!

Разрушаясь на глазах, тонула стена тумана, прогалины воды становились все шире, свободнее, светлее, кое-где они бирюзово светились, и от них шли острые, раскалывающие гладкую поверхность моря стальные блики. Потом вода порозовела, а блики еще невидимого солнца заиграли золотым, синим, красным огнем, море очистилось от тумана до самого горизонта и над водой стало медленно всплывать оранжевое светило.

— Какое большое, Слава! Смотри, какое оно большое. Вот да!

Солнце было большое — раз в десять больше привычного дневного, и на него можно было смотреть без труда. Постепенно оно сжималось, светлело, вдруг подпрыгнуло далеко в небо и стало осплепительно маленьким, обыкновенным.

— Ну, вот и всё, — сказал Слава, — понравилось?

— Ага. Вот да! Какое оно было, как дом большое! Нет, как два дома!

— Давай-ка теперь разматывать закидушку и ловить рыбу.

— Давай! — радостно засмеялся Боря. — Мы еще больше Мурлыки поймаем. Мы дополна поймаем, скажи?!

— Запросто. Я буду закидывать, ты — вытаскивать. Согласен?

— Ага. Мировское дело. Запросто!

XXXIV

Каждое утро Сеня Лысцов завешивал проволочную крышу палисадника мокрыми мешками и прикрывал сверху листами фанеры.

— От жарюки, — говорил Сеня, а то цветам головы напечет, и амбец!

Он мучительно переживал разрыв дипломатических отношений с Алимовым и всякий раз старался заговорить со Славой.

— Здоровля нет, а жисть течеть, а жить надо! — обычно говаривал с утра Сеня, разламывая, потягивая свое могучее стареющее тело.

— Как дела, Славик? У меня чай индийский, Верка принесла, хошь дам одну пачку? — не дожидаясь ответа, он пошёл в свою комнату. Вынес пачку дефицитного индийского чая. — Бери, бери, Славик, пейте на доброе здоровье.

«Пейте» было явно адресовано и Сергею Алимовичу, оно давало знать, что, при доброй воле обеих сторон, мир может быть восстановлен.

Слава пришёлся Семену по душе. Особенно его подкупило то, что Слава понял его страсть к цветоводству и не подтрунивал над ним по этому поводу, как в своё время Сергей Алимович. Сеня переписывался с юнатами нескольких городов, они присылали ему пакетики семян и гербарии. Плотные листы бумаги с пришитыми к ним сухими цветами Сеня развешивал по стенам своей комнаты. Он был благодарен Славе за то, что тот не ехидничал, когда он по утрам сооружал навес из мокрых мешков и фанеры, чтобы цветы «не сожгло», а вечером разбирал его, чтобы цветы «дышали и видали небо». К тому же Слава внимательно выслушивал его сны, обсуждал варианты отгадок. А сны Сеня видел каждую ночь, притом с такой четкостью, словно сидел перед киноэкраном.

— Вот я сегодня крокодила видал. Как быдто идем мы с Веркой, кругом Африка, жара, комари, и крокодил в зубах пол-литру держит и говорит: «Здравствуй, Сеня, я твой брат!» «Да, брось, — говорю, — нет у меня братов». «Врешь, — говорит, — я твой брат». Верка только хотела бутылку у него из пасти, а он р-раз и заглонул бутылку! К чему бы такой сон, а, Славик? Встал, воды попил и еще приснилось: рыба, до черта рыбы, вроде кильки. Верка говорит: «Давай буду пироги пекти». «Оставь, — говорю, — без пирогов проживём». А она тесто замесила, рыбу туда вопхнула, и получился такой пирог круглый. К чему бы, а? Рыба вроде к счастью?

Верка была злым гением Сени Лысцова.

«Сень, я за бутылкой схожу?» — этот её вопрос-восклицание шёл в их жизни рефреном. Маленькая, загорелая до черноты, с белыми выцветшими патленками, белыми тонкими обветренными губами, она преследовала Сеню своею дружбой. Раньше Верка боялась Алимова, а в последнее время, пользуясь их ссорой, стала приходить к Сене каждый день.

«Все паразиты! — то и дело слышался из Сениной комнаты её услужливый визгливый голос. — Все паразиты!»

В коридоре, фыркая, умывался Алимов. Победоносно сияющий, с сверкающими каплями в бороде, с полотенцем на шее, он вышел к ним во двор, сладко потянулся.

— Привет волхвам! Хочу заметить, что лучшим представителям народа уже давно показывают не чёрно-белые, а цветные широкоформатные сны.

Сеня обиделся, пожевал толстые губы, хмыкнул и ушёл в свою комнату. Особенно обидел его «волхвы». Тёмный смысл этого слова показался ему оскорбительным.

— Зачем ты так? — сказал Слава.

— Ничего, перебьётся, — весело ответил Алимов, — уже и пошутить нельзя.

— Но он не понял шутки.

— Пусть понимает, — задиристо сказал Алимов, упоённый предстоящим разговором с «главным», уверенный в том, что все должны его понимать и принимать таким, какой он есть. — Читал твою статью в областной газете. Очень трогательно. Особенно эта игра рубиновых камней в корпусе, презентованных министром часов. Неужели сам додумался?

Слава густо покраснел.

— Сам.

— Поздравляю! Во второй части вашего со Смирновым эпоса, можете рассказать трудящимся, как этот бетон вырубали. Могу дать эпиграф: «Плакала Саша…»

— Ты преувеличиваешь, — сказал Слава, мучительно чувствуя натянутость и пошлость своей фразы о том, что де «рубиновые камешки в корпусе именных часов и рубиновые звёзды, сияющие над главной площадью страны, из одного камня, так же, как из одной плоти и крови наши герои, наши земные звёзды…» «Как это глупо и напыщенно, — думал Слава, — как притянуто за уши!»

— Не будем спорить, — Алимов снисходительно похлопал Славу по плечу, — пойдём чай пить.

— Да, Сеня подарил нам пачку индийского.

— Сеня — магнат. Мы отдарим ему банку растворимого бразильского кофе, мне обещали достать.

Они молча выпили чай с брынзой и разошлись гораздо раньше положенного времени.

Сергей Алимович знал, что «главный» приходит не к девяти, как все в управлении, а к семи часам утра. «Пойду пораньше, чтоб никто нам не помешал».

Когда он приоткрыл дверь, «главный» что-то писал, сидя за маленьким приставным столом для посетителей.

— Заходи, — едва подняв глаза, сказал он Алимову. Сергей Алимович вошёл в кабинет.

— Так в чём дело?

— Письмо из НИИ получил, — выпалил Сергей Алимович, — ознакомьтесь. — Он вынул из кармана брюк сложенный вдвое конверт и подал его «главному».

— Что за письмо? — «Главный» сел за письменный стол, пробежал глазами фирменный бланк. — Зачем вы туда обращались? Кто вас просил?

Сергей Алимович опустил глаза, не выдерживая сверлящего взгляда «главного».

— Я спрашиваю, почему вы решили поставить под удар всю стройку?

— Но, Виктор Алексеевич, бетон не стандартен. Есть четкое заключение, теперь вы не можете мне не верить.

— Верить — не верить. Я!.. — Злоба душила «главного», он чувствовал, что этот бородатый мальчишка, которого он сам назначил на пост, выбивает из-под его ног почву, ставит под сомнение все его планы, мечты, ставит под сомнение приезд министра. «Главный» улыбнулся, но при всём его старании это была не улыбка, а оскал. — Я не предполагал, что вы такой двурушник.

— Я не двурушник, — Сергей Алимович вспыхнул, — я головой отвечаю за свой участок.

— Шкуру, значит, спасаешь. Молодец!

— Думайте обо мне, что хотите, но это мой долг. Надо делать всё по правилам.

— По правилам! — Скулы «главного» окаменели. — По правилам ты мог бы сейчас торчать старшим лаборантом, а не руководить…

— Я помню, что вы назначили меня на этот пост, — перебивая, сказал Алимов, — я стараюсь оправдать ваше доверие.

— Вон! — «Главный» так стукнул кулаком по лежавшему на столе стеклу, что оно лопнуло. — Вон отсюда! — И скривился от боли в руке. — Подлец! Мальчишка. Вырастил на свою голову. Какой подлец! — шагая в домашних тапочках по своему обширному кабинету, возмущался вслух «главный».

XXXV

Сергей Алимович написал официальное заявление в партком. Коротко и, как ему казалось, сухо он изложил суть дела и потребовал немедленного рассмотрения конфликта по шестому блоку. С того дня, как он подал это заявление секретарю парткома, Алимов каждое утро являлся в его кабинет и спрашивал:

— Ну, когда обсуждение?

Секретарь терпеливо отвечал ему, что пока не решено, и в конце концов взорвался:

— Клещ ты, Алимов, до чего нудный клещ! Сказать по совести, не думал я твой вопрос в повестку дня включать. Но вижу, не отцепишься. Завтра партком, в четыре дня.

Отправляясь на заседание парткома, Сергей Алимович подбрил бороду, надел чистую белую сорочку, новые брюки и новые туфли. По дороге он всё обдумывал свою речь, получалось складно, убедительно, умно.

Вопрос о злополучном шестом блоке стоял в повестке дня одним из последних, и Сергею Алимовичу пришлось битых два часа просидеть в приёмной. За это время он успел переволноваться, и когда его пригласили в кабинет, где шло заседание, он не испытывал ровно никаких чувств. Какая-то странная, пугающая пустота была в его голове и сердце, даже мелькнула мысль, что все зря и глупо, и опять он ничего не докажет.

Секретарь парткома надел очки и, сбиваясь, начал читать заявление:

«В партийный комитет ГЭССТРОЯ от кандидата в члены КПСС, начальника лаборатории строительства Алимова С. А. Заявление…»

Почти все члены парткома были лично знакомы Сергею Алимовичу, но от волнения он никого не видел, кроме сидевших на видном месте главного инженера и Смирнова.

— Во даёт жизни! — бросил кто-то реплику, когда секретарь парткома дочитал до конца заявление Алимова. Реплика явно относилась к тем «оргвыводам», которых требовал Алимов: «Отобрать, наказать, вырубить, дать опровержение в прессе». «Кто-то засмеялся, кто-то прогудел что-то невнятное, но по тону осуждающее. Первым взял слово худой высокий снабженец, за ним минут десять заикался оратор из жилищной конторы. Он не выговаривал по меньшей мере пять букв, речь его скрежетала, спотыкалась, вставала на дыбы, лицо посинело от натуги, на лбу выступила испарина. Алимов с удивлением слушал, что они говорят о тоне его заявления, о словах, о «пренебрежительных нотках», «грубости», «амбиции», о чём угодно, только не о деле, не о шестом блоке. Он пытался вставлять реплики, но его тут же обрывали и обрушивались за бестактность и недисциплинированность. Сергей Алимович был так подавлен неожиданным поворотом дела, что когда ему дали слово, все заранее построенные фразы вылетели у него из головы.

— Причём здесь мой тон! Так нельзя!.. А мы награждаем… Это ведь обман. Я протестую!.. — Он замешкался, ища глазами сочувствующие лица. Взгляд его упёрся в насмешливо улыбающегося Смирнова. Он совсем растерялся, крикнул: — Очковтирательство! — И сел.

И тогда снова вскочил снабженец и начал говорить, что это безобразие, что Алимов — незрелый человек и нечего разбирать его глупые заявления, с ним и так всё ясно.

— Кто ещё хочет высказаться? — спросил секретарь парткома, прерывая снабженца.

— Несколько слов, — тихо сказал главный инженер, он встал, улыбнулся всем ослепительной дружеской улыбкой. — Товарищи, я попросил бы не задевать здесь чувство личного достоинства, не надо. В заявлении Алимова есть доля истины. Какая доля? Это вопрос. Может быть, и небольшая доля, но все-таки я попрошу прислушаться. Бетон в шестом блоке действительно не идеального качества. — «Главный» говорил под протокол, он был опытным бойцом и знал, как повернуть дело, как представить себя объективным человеком и вместе с тем подстраховать на всякий случай. — Конечно, Алимов проявил торопливость и грубость в суждениях. Но я верю, что он не спасает себя, а пытается искренне защитить то дело, которое, на его взгляд, кажется правым. Но какими методами он это делает? Вот вопрос. Вот о чём стоит серьезно поговорить. Здесь не случайно высказывались слова возмущения в его адрес, совсем не случайно. У Алимова есть тенденция противопоставлять себя не только руководству стройки, что вообщем-то не так страшно, — «главный» многозначительно улыбнулся, — но и рабочим — это гораздо хуже. Мы должны воспитывать нашу молодежь, это наш долг. Алимову, мне кажется, нужно прислушаться к той товарищеской, доброжелательной критике, что здесь прозвучала. Подумать о том, что его окружают не враги, а друзья, и исходить из этого положения.

— Можно мне сказать? — поднялась Станислава Раймондовна. Без каски и своей обычной брезентовой робы, в серо-голубой кофточке, она выглядела совсем домашней старушкой. — Товарищи, я всё слушаю, и как-то мне странно. Не по делу мы говорим. Мы же не форму заявления обсуждаем и не характер Алимова. Речь совсем о другом, и суть в другом. В заявлении говорится о бумаге из НИИ, об испытании проб шестого блока. Где эта бумага, есть она?

— Есть, — секретарь парткома утвердительно хлопнул по папке.

— Прочтите её, пожалуйста.

Секретарь парткома зачитал письмо из научно-исследовательского института.

— Видите, какая важная бумага, — Станислава Раймондовна обвела взглядом присутствующих, вздохнула. — Важная бумага, товарищи. Я ещё со своей стороны хочу к этому добавить, что в районе шестого блока проходит очень опасная трещина, ее глубина сто пятьдесят метров и раскрытие до пятидесяти сантиметров. Тут шутки плохи. Бетон здесь должен быть идеального качества, даже сверхидеального. Я знаю Алимова не первый день, он не такой уж паникёр, как тут товарищам представилось. Отбирать часы, давать опровержение в газету, может быть и не нужно. А вырубать, наверно, придётся. Следует назначить комиссию по шестому блоку, пусть она и решает. То, что нам сейчас кажется неважным, второстепенным, может дорого обойтись. Заключение НИИ и трещина — более чем веские аргументы. Вырубая блок, мы потеряем много времени, но всё-таки этот ущерб не сравним с тем, который может принести катастрофа, когда вода хлынет в котлован, когда спорить о шестом блоке будет поздно. У меня есть предложение назначить по шестому блоку комиссию во главе с главным инженером Виктором Алексеевичем Ермиловым.

— Я не смогу… — начал было «главный».

— Ничего, ничего, это нужно, — прервал его секретарь парткома.

— Как комиссия решит, так тому и быть, а заставлять Алимова брать всю ответственность на свои плечи мы не имеем права, — Станислава Раймондовна улыбнулась Алимову и села, строго поджав узкие, почти сиреневые губы.

— Других предложений нет? — спросил собравшихся секретарь парткома. — Кто за предложеие Станиславы Раймондовны, прошу голосовать… Единогласно. Так и запишем: создать комиссию во главе с товарищем Ермиловым, поручить разобраться в кратчайший срок. Всё ясно, переходим к следующему вопросу. Алимов свободен.

Всё это произошло за какую-то минуту. «Главный» не стал сопротивляться: «У старухи слишком большой авторитет, ловко она посадила меня в калошу, молодец. Не надо было мне торопиться брать слово».

XXXVI

Главный инженер отдал приказ вырубать рекордный блок. Приказ был доведен и до Семёна Лысцова, завтра его звену предстояло начать работы.

— Крутют мозги! — сказал Сеня, зло срывая с бутылки фольгу.

— Все паразиты! — услужливо подхватила Верка, ещё не зная в чём дело.

— Паразиты, — подтвердил Сеня и, чокнувшись с Веркой, залпом выпил полстакана водки.

— Ты хлебашкам занюхай, хлебашкам, — совала ему в нос кусок чёрствого хлеба Верка.

Слава сидел на лавочке у стены вагона, читал в меркнущем свете вечера учебник русского языка: он решил ехать поступать в университет.

— То рекорд, часы дарют, а то назад вырубай. Не люблю я этого. И так здоровля нет, понимаешь! Святкин, так тот озлился и прямо в глаза им сказал, этой комиссии: «Нет такого закона!»

Слава прислушался. «Неужели будут вырубать? Неужели Алимов добился?»

— Все паразиты! — радостно воскликнула Верка. — А закусить чем? Вот я лучком, огурчиком, ничего, что привялый.

Стукнула калитка, пришёл Алимов.

— Зубришь? — Проходя мимо Славы, он ласково хлопнул его по плечу.

— Все паразиты! — не унималась Верка.

Слава остановил Алимова за руку:

— Что, будут вырубать?

— И ты уже знаешь? — засмеялся Алимов. — Ну и беспроволочный телеграф!

— Сеня жалуется Верке, я услышал.

— A-а… Сене я сейчас всё объясню. Значит, он уже в курсе?

— В курсе. Ему надо объяснить, всем надо объяснить.

— Объясню, с удовольствием! — Алимов быстро пошёл к вагону, из коридора шагнул прямо в Сенину комнату.

— Здравствуйте! Что ж, Сеня, сам пьёшь, а мы со Славой хоть пропади! — Алимов протянул соседу руку, тот на секунду замешкался, потом радостно пожал её, встал, засуетился, обметая ладонью крошки со стола.

— Садись, садись, — не веря своим глазам, сказал Сеня, — Славик, иди с нами!

Когда в комнату вошёл Слава, хозяин почувствовал, что Алимов не уйдет, что он действительно хочет мириться, и лицо его осветила детская счастливая улыбка.

— Сейчас я принесу чашки, — сказал Алимов.

— Я сам, — Слава опередил его, вернулся с двумя чёрными чашками от кофейного сервиза.

Сеня разлил водку по стаканам и чашкам.

— Неужели выпьешь? — удивленно спросил он Алимова.

— Выпью! — Алимов сверкнул чёрными глазами. — За мир! За дружбу! За взаимопонимание! На высшем уровне! Будем здоровы!

Все четверо чокнулись, выпили.

— Сеня, так я пойду, — сказала Верка, вытирая бледные губы. В обществе Алимова она всегда чувствовала себя плохо.

— Давай, — сказал Сеня, внутренне соглашаясь, что за этим столом Верке теперь не место.

Потом был длинный разговор. Алимов показывал Сене присланную из НИИ бумагу и объяснял, почему обделку шестого блока лучше вырубить, чем оставить. Он говорил о скорости воды, о водопроницаемости бетона плохого качества и еще о многих технических вещах, причем говорил серьезно, с цифрами и выкладками. Сеня слушал его, кивал тяжелой лысеющей головой и всякий раз спрашивал:

— А может и ничего, а? Святкин говорит: бастовать будем, и Кузькин кричит — бастовать, на хрена, кричит, попу гармонь! Мы, кричит, не ваньки-встаньки! Фёдор молчит, Мухтар тоже нервничает. Опять же, если как смотреть, мы тоже люди!

— Нет, Сеня, надо признать ошибку, — говорил Алимов, — надо быть мужчинами, главный инженер — и тот признал. Думаешь, мне хочется вырубать этот блок, думаешь, я не понимаю, как это трудно и тяжело?

Спор решила бумага из НИИ.

— А печати-то нет? — выставил последний аргумент Сеня.

Но Слава подтвердил слова Алимова, что бумаги, которые пишутся на фирменных бланках, не нуждаются в печати.

— Ладно, — согласился, наконец, Сеня, — если надо, так надо. Мы не враги.

— Я завтра буду в тоннеле вместе с вами, — сказал Алимов. — Я ребятам все объясню, ты только поддержи меня.

— Поддержу, — обещал Сеня, — допьем, что ли?

— Допьём! — бесшабашно крикнул Алимов и стукнул по столу маленьким крепким кулаком.

Всю ночь Алимова мучила боль в желудке. Чтобы заснуть он несколько раз принимался считать до тысячи, чтобы отвлечься от боли, думал о Саше, вспоминал детский дом, в котором прошло его детство, отрочество и начало юности. Под утро ему приснился сон-воспоминание…

…Светало. В зеленоватом небе тихо таял белый месяц. Влажные от росы, тускло блестели рельсы. Вокруг белой маленькой будочки у переезда, по обе стороны от железной дороги, окутанной высокими густыми садами, отдыхал от дневного зноя аул. Метрах в трёхстах от переезда, прямо по улице, которая одним своим концом упиралась в железнодорожный шлагбаум, за тремя воротами с каменными арками, словно отдельное государство, спал городок в гранатовом саду. Там в раскрытые окна спален светили ярко-алые цветы на гранатовых деревьях. С каждой ночью алых цветов оставалось всё меньше, потому что они становились зеленоватой круглой завязью. Но и совсем маленькие гранаты уже были увенчаны резной короной, как будто для того, чтобы отличить их царственное положение среди прочих плодов.

За тремя воротами с высокими каменными арками, словно отдельное государство, спал городок в гранатовом саду. А глава этого государства — пожилой и грузный человек, облокотившись о полосатый журавль шлагбаума, курил папиросу «Беломорканал».

Шестнадцатилетний Сергей стоял в сторонке, на сером гравии у самых шпал. Он не думал о своих друзьях-товарищах, которые в этот час ещё спали в высоких и чистых спальнях, в гранатовом городке, где Сергей прожил десять лет. Он ни о чём не думал, его душа была настолько заполнена ожиданием и неизвестностью, что никаким другим чувствам пока не оставалось места. Он ехал в Баку поступать в институт.

А директор детского дома, облокотившись о шлагбаум, курил «Беломорканал». Он провожал Сергея в Баку.

Поезд подошёл неожиданно, остановился лишь на какую-то долю минуты и, едва он успел сесть в вагон, уже шёл почти полным ходом. В общем вагоне было полупусто, от голых светло-коричневых полок неуютно пахло дальней дорогой. Сергей смотрел в раскрытое окно по другую сторону купе. Смотрел в степь: празднично освещенная золотисто-алыми полосами восходящего солнца, она летела ему навстречу, словно будущее. Сергей с малых лет тянулся к технике, с четвёртого класса начал строить радиоприёмники, позднее водил детдомовский трактор и прочно завоевал себе положение основного технического специалиста среди сверстников. За отличную учебу и поведение был оставлен в детском доме до окончания десятого класса и вот теперь директор сам провожал его к новому рубежу жизни…

Алимов встал освеженный сновидением, словно купанием в лесной запруде, той детдомовской запруде, где вода была всегда холодна и чиста в тени вековых ясеней.

Позавтракали они втроем: Сеня, Алимов, Слава, как одна семья.

XXXVII

Сергея Алимовича неприятно поразило то, что его не пригласили в комиссию по шестому блоку, бесцеремонно обошли, и теперь дело повертывалось таким образом, что он вроде был тут ни при чём, более того, на него ложилась вина за бетонную смесь шестого блока.

«Ладно, — утешал себя Алимов, — в конце концов важен результат, важно, что блок будет вырублен». — Шагая сейчас рядом с Сеней и Славой к котловану, он думал о том, что все-таки победил и это главное. — «Еще несколько таких побед, и они станут со мною считаться. Все даётся в борьбе, — думал Алимов, щурясь на яркое утреннее солнце, — Все даётся в борьбе…» И думая так, он ощущал в себе большие силы для этой борьбы и был уверен во многих будущих победах. На душе было легко, и всё вокруг казалось необычайно красивым: белёсые горы, зелень аула, сверкающая махина кабель-крана, даже обочина дороги с чахлой пыльной травой. У входа в котлован их догнала Станислава Раймондовна.

— Иду смотреть пятьдесят пятую трещину, ту, что на вашем злополучном блоке.

— Правда?! — Алимов радостно хлопнул в ладоши. — А мы идём начинать работы по вырубке шестого блока.

— Все-таки решили вырубать? — взглянув на Сеню, Станислава Раймондовна тонко улыбнулась. — Я думаю, это к лучшему.

Сеня промычал что-то вроде «кто его знает» и сделал вид, что засмотрелся на дальние зелёные горы.

— А вы, Владислав, куда решили ехать поступать: в Москву или в Ленинград?

— Не знаю, еще не решил.

— Поезжайте в Ленинград. Остановитесь у моей сестры.

Слава смутился, пробормотал:

— Спасибо!

— Чего там спасибо! Сегодня же приходите ко мне, я дам вам адрес и рекомендательное письмо. Не пожалеете. Ленинград — такой город! — При слове «Ленинград» загорелое морщинистое лицо Станиславы Раймондовны осветилось детским восторгом.

— Станислава Раймондовна всех агитирует за Ленинград, — засмеялся Алимов.

Они вошли в тоннель. По стенам сочилась вода, на потолке висели гирлянды малярийно-желтых электрических лампочек. Здесь было так прохладно, что показалось, они вошли в воду.

— Нет такого закона, извините! — гулко рванулся из глубины тоннеля визгливый голос Святкина. Все звено было уже в сборе.

— Ребята, — глухо сказал Сеня, — надо рубать…

— A-а… И тебя они купили! — закричал Кузькин. — Быстро! Молодец!

— Это не частная лавочка, а государственное дело, — энергично начал Алимов, — сами напартачили, сами должны вырубать. Есть решение комиссии, вы об этом прекрасно знаете.

— Чхал я на все комиссии! Мы не ишаки! — крикнул Кузькин. Взвизгнул Святкин:

— Нет такого закона, извините!

Слава тронул Фёдора за рукав брезентовой робы, сделал глазами знак — мол, поддержи Алимова! Но Фёдор безучастно отвернулся.

— Мухтар, — дрогнувшим голосом сказал Алимов, — скажи хоть ты, я же всё объяснил.

Мухтар молча потупился. В тишине стало слышно, как трещит цоколь в какой-то из лампочек над их головами.

— Товарищи, — в разговор вступила Станислава Раймондовна, — я, можно сказать, человек к вашему делу непричастный. Но я все-таки хочу сказать, что вы неправы. В районе шестого блока ожила очень серьёзная трещина. Разве вы хотите катастрофы? Ну, скажите, кто из вас хочет катастрофы? Я понимаю, что тяжело, обидно, но другого выхода нет.

— Надо рубать, — сказал Сеня. Он не спеша надел руковицы, взял отбойный молоток и пошёл к дальней стене блока. Словно подводя черту под разговором, загрохотал в Сениных руках отбойный молоток.

— Поддержи Алимова! — крикнул Слава на ухо Фёдору.

— Ладно, — сказал Фёдор. — Разве дело в Алимове? Просто людям обидно за всю эту кашу. Они не машины.

Вскоре в тоннеле заработало четыре отбойных молотка: Сенин, Мухтара, Фёдора и Алимова. Кузькин и Святкин сидели на штабеле крепежных досок и курили.

Тяжелый отбойный молоток бился в непривычных руках Алимова, словно большая рыба, которая вот-вот вырвется, но он держал его цепко и старался изо всех сил.

Когда после обеда Слава снова заглянул в тоннель, там было тихо. Только рвался визгливый голос Святкина:

— Нет такого закона, извините! Я двадцать лет, извините, по тоннелям. Вполне можно не через пятьдесят, а через семьдесят сантиметров шпуры делать, я головой отвечаю! Как корова языком слижет — и всё в порядке!

Теперь все пятеро сидели на штабеле крепежных досок. Обсуждали, как лучше рвать бетон взрывами и как построить работу таким образом, чтобы сделать её в максимально короткий срок.

— Я думаю, Святкин прав, — сказал Фёдор, — через семьдесят сантиметров можно. Так у нас дело пойдет в полтора раза быстрее.

— Мы им еще покажем настоящий рекорд! — подняв кулак, горячо воскликнул Кузькин.

— Ладно уж, сиди, — с улыбкой сказал Сеня.

— А что, — сказал Мухтар, — будем работать, как надо! Главное — не рекорд, а чтобы скорее — наш блок всю стройку задерживает.

— Ого, сколько вырубили! — Слава оглядывал стены блока. — Вот это да!

— Ещё начать и кончить, — усмехнулся Фёдор. — Но дело не в этом. Ночью можно будет взрывать потихонечку. А утром уберём, вывезем и — снова. Как-то надо придумать, чтоб время зря не шло. Чтоб ни минуты даром.

Слава с удивлением отметил, что голос Фёдора окреп, налился силой. По всему было видно: Фёдор берет дело в свои руки. Все происшедшее с шестым блоком и в особенности работа сегодняшнего дня переломили в нём что-то, опрокинули барьер, заслонявший его от жизни.

XXXVIII

Оставаться у Бориса они больше не могли. Не могли потому, что в больших и маленьких жертвах, которые они ежеминутно приносили, не было смысла, потому, что Боря, во имя которого все эти жертвы приносились, был глубоко несчастен. Вечерами Борис дома не бывал. Боря ждал его, напряженно прислушиваясь к шагам на лестнице, не сводя с дверей глаз, и, почти всегда не дождавшись, в тоске и слезах засыпал. Он никогда не спрашивал мать, почему нет отца. Он давно понял, что мать и отец совершенно не интересуются друг другом, что присутствие отца угнетает мать: даже с Олежкой она перестает разговаривать. Боря любил мать, любил отца, а они ненавидели друг друга. Почему? Этот вопрос больше всех других волновал и тревожил мальчика. Он не мог понять причины этой ненависти, как всё непонятное, она пугала его, будила бесконечные вопросы. Он многое знал, о многом дагадывался, многое помнил по рассказам бабы Кати. Он чувствовал, что в прошлом у матери и отца было что-то запретное, стыдное, была тайна. Боря никогда не слыхал, чтобы мать и отец говорили друг другу обидные слова, но их угрюмое молчание давило его тяжелым грузом.

Когда Боря еще лежал в больнице, Борис все бегал, все хлопотал, чтоб усыновить его — это тогда казалось ему главным. «Мой сын и — Чередниченко! Отсюда все неприятности. Боря должен быть Болотовым. Как только Боря станет носить мою фамилию, все сразу изменится в лучшую сторону». Когда документы были оформлены и Боря Чередниченко стал называться Борей Болотовым, в жизни Бориса ничего не изменилось. Правда, ему было приятно открыть свой паспорт и прочесть: «Сын — Борис Болотов», но чувство это скоро притупилось, перестало будить радость.

Не изменилось ничего и в жизни маленького Бори, разве только ему нравилось, когда Борис говорил:

— Мы с тобой — Болотовы…

Потом Борис стал носиться с новой идеей: останься они с Борей вдвоем — все было бы иначе. Но эти мысли у него скоро выветрились; выветрились, как только сыну купили коляску. Борис понял и ничего не мог с собой поделать: на людях он стеснялся увечья Бори. Теперь у него была новая идея: если бы не тётя Катя да Олежка, всё ещё можно было бы поправить… Но как сказать об этом Оле?

Когда Борис решал идти домой сразу после работы, он выпивал два стакана вина. Потом добавлял еще один, думая: «Уж сегодня я скажу Ольге, что у меня прав больше, пусть отправляет бабу Катю с крикуном к Фёдору, а мы заживем своей семьёй». Он решительно звонил в дверь, на звонок выходила тётя Катя. Она же наливала ему тарелку борща. Боря заявлял, что будет обедать второй раз с отцом. Ольга не показывалась — сидела в другой комнате с Олежкой, строгая и неприступная.

Как-то в один из последних вечеров Борис пришёл особенно пьяным и до поздней ночи изливался Боре в своей любви, говорил, что, останься они втроём, зажили бы на удивленье и зависть — отец, мать и сын! Боря попробовал заступиться за брата, которого горячо любил.

— А чем нам Олежка мешает? Он, знаешь, как улыбается! И ручки тянет!

— При чём здесь Фёдоровский выродок?

Этих-то слов и не могла вынести Оля. Любовь братьев была главным источником её гордости, её надежды. Она быстро вошла в комнату Бориса.

Что она могла сказать сыну, как забрать его из пьяных объятий отца, как оградить его душу?

— Оля, иди к нам! — Борис протянул к ней руки. Сын сжался, ожидая ответа матери.

— Ты, Борис, пьян, вот и говоришь слова, которых завтра будешь стесняться.

Утром Оля вышла следом за Борисом на лестничную площадку.

— Борис!

— Только не здесь, — перебил он её и, показывая на закрытые двери соседей, добавил, — здесь везде уши!

Они вышли на улицу и шли несколько минут молча. Оля откинула со лба вьющуюся прядь, сжала виски.

— Борис, — начала она, — этому надо положить конец. Ты сам, только сам должен объяснить Боре, что обязанности отца тебе не под силу, что нам лучше уехать. Это будет лучше для всех и, в первую очередь, для Бори. Но ты всё это должен объяснить ему сам, иначе он никому не поверит. Вот ты его убеждаешь, что вашему счастью мешают «некоторые люди», а ты подумал, что будет с ним, если мы уедем?

— Ты могла бы и остаться.

— Я-то тебе зачем?

— Не мне, а Боре, смешался Борис. — Вообще семья…

— Семья — усмехнулась Оля, — как у тебя язык поворачивается. Прошу тебя, верни нам прежний покой, убеди Борю, что нам всем надо уехать домой.

— Этого я делать не буду! — крикнул Борис, останавливаясь посреди улицы. — Как бы тебе и твоему рыжему бугаю ни хотелось, не буду! Уезжайте! Скатертью дорога! Мы и одни, без вас, проживем!

Оля повернулась и быстро пошла к дому. Она поняла, что искать и находить выход ей надо самой. Фёдор молчит. Не знаешь, что у него на душе… Но Фёдор в деле с Борей не помощник… И тут Оля подумала о Славе. Слава и Олежка. Вот её помощники.

— Боря, — сказал она сыну, — Боря, мы больше не можем здесь оставаться, нам надо ехать домой. Посмотри, как баба Катя похудела, и мне трудно. Мы же с твоим отцом — чужие люди. Наверно поэтому твой отец и пить начал, мы ему мешаем, портим жизнь, так делать нельзя, понимаешь? Будет лучше, если мы все уедем домой.

Боря долго молчал, потом сосредоточенно глянул на мать, сказал:

— Ты не обижайся, я останусь с папой. Он — несчастный, один, а вас вон сколько: ты, баба Катя, Олежка, — он посмотрел на Ольгу вопросительно и добавил, — дядя Федя?

— Да, и дядя Федя, — утвердительно кивнула Оля.

— Я останусь с папой, — сказал Боря и простодушно признался, — папа давно этого хочет.

«Что ж, значит нужно пережить ещё один эксперимент, — подумала Оля, сжимая виски. — Значит, надо Бориса и Борю оставить один на один?» — Сердце её замирало от ужаса: а вдруг Борис выдержит испытание?!

XXXIX

Еще в день приезда Фёдора на стройку жена начальника участка кабель-крана, работавшая в отделе кадров управления, сказала о Фёдоре своему мужу:

— Ты заместителя ищешь, там приехал какой-то человек. Устроился бетонщиком, а сам мастер электро-механического завода. В трудовой книжке штук двадцать благодарностей, ордена, видно, хороший специалист.

Начальнику участка кабель-крана было уже за пятьдесят, он много работал на великих сибирских реках и за рубежом и был так искренне предан делу, что не счел для себя унизительным разыскать Федора в общежитии и предложить ему вакантное место.

— Грех вам в бетонщики идти с вашей квалификацией. Вы мне позарез нужны.

Фёдор работал со всевозможными электрическими механизмами с четырнадцати лет и был знатоком своего дела. Начальник участка понял это, едва они обмолвились десятком замечаний по поводу кабель-крана. Он не сомневался, что Фёдор ухватится за его предложение, и уже прикидывал в уме, как хорошо пойдёт, покатится теперь работа при таком «заме».

— Спасибо, — сказал Фёдор, — останусь в бетонщиках.

— Да как же так?! Да в чём дело?

— Извините. Эта работа меня больше устраивает…

— Какой-то смурной парень, что ты мне в «замы» сватала, — сказал начальник участка вечером своей жене, — а мастер, видать, экстра. Поживём, увидим, я от него не отстану.

Когда работа по вырубке шестого блока была в самом разгаре, Федор неожиданно согласился перейти на кабель-кран, но не заместителем начальника участка, а старшим машинистом смены.

— Пообвыкну, почувствую машину, а там посмотрим, — сказал он начальнику.

Слава очень обрадовался этой перемене в жизни Федора и сразу же попросил:

— А вы покажете мне кабель-кран? Я там еще ни разу не был.

— Можно, — буркнул Федор, — завтра я в утренней смене. Приходи.

На другой день, когда Слава сказал в редакции, что идет на кабель-кран, Смирнов дал ему задание:

— Заодно, старик, накатай лирический репортажик. Мы по кабель-крану давно ничего не давали.

У Славы был редкий дар: когда ему нужно было что-то запомнить для будущей статьи, в нем словно сразу включались магнитофон и кинокамера. И что бы он в это время ни говорил, что бы ни делал, эти аппараты стрекотали в нем сами по себе с той четкостью, на которую и способны только механизмы.

Вот и сейчас, разговаривая с Фёдором, осматривая его новые владения, Слава включил свою «аппаратуру», и будущий репортаж уже писался сам по себе…

«Обыкновенные подъемные краны по сравнению с ним жалкие лилипуты. Представьте себе махину высотой с шестнадцатиэтажный дом и длиной в целый квартал (сто сорок метров). На эстакаду вас поднимает скоростной лифт, люди внизу становятся с каждым мгновением все меньше и меньше.

— Стоп. Приехали, — говорит старший машинист смены Фёдор Кузнецов, и мы выходим на стальную площадку, напоминающую мост. Сплошь видны большие шестигранные гайки, словно шляпки грибов.

— Сколько здесь гаек?

— Триста пятьдесят тысяч, — говорит Фёдор, — впервые в стране эстакада собрана на высокопрочных болтах. Триста пятьдесят тысяч болтов, триста пятьдесят тысяч гаек — и все затянуты вручную. Сначала пневматическим гайковертом, а потом вручную тарировочным ключом. В этот ключ вмонтирован динамометр. По расчету при рычаге в один метр гайку надо заворачивать с усилием в сто девять килограммов. Ни больше ни меньше. Если не довернуть — все разболтается, если применить большее усилие — будут рваться болты.

В машинном отделении страшный гул и скрежет, рубчатый металлический пол под ногами дрожит мелкой дрожью. Вращаются огромные, чуть ли не в два человеческих роста, красные литые маховики лебедок, бегут тросы. Ревут, похожие на слонят, голубые корпуса агрегатов, преобразующих переменный ток в постоянный. Высоко на щите силового управления, как на широкоформатном экране, горят красные лампочки. Разговаривать здесь невозможно, и мы не задерживаемся — все равно мне не понять хитросплетения механизмов.

Входим в кабину пульта управления. Федор садится за рычаги, курит, стряхивает пепел в выставленную шибку кабины, похожей на веранду.

— Фёдор, как меня слышишь? Прием, — неожиданно раздается голос из рации.

— Хорошо тебя слышу, хорошо, что хотел?

— Куда ты опустил щиты, которые должны идти к Лысцову?

— Они там, в котловане.

— Что у вас стряслось? — врывается в эфир женский голос.

— Аня, где находятся щиты? — спрашивает в микрофон Федор.

— Здесь, на стошестидесятой отметке.

— В блоке или где?

— Рядом с блоком.

— Роман, щиты находятся на стошестидесятой, рядом с блоком. Как понял? Приём.

— Ага, понял. Всё нормально.

— Роман, следи за контрагрузами!

— Там внизу операторы, — поясняет мне Фёдор. — Одна на левом берегу на отметке в сто шестьдесят метров, а другой — на нашем, на правом берегу вон, видишь, сидит на бровке.

От башни кабель-крана бегут над пропастью струны тросов, по ним ездит тележка, ее грузоподъемность двадцать пять тонн.

Гудит сирена. Опасно. Над котлованом проходит груз.

— Вира!

Фёдор подает правый рычаг на себя. Тросы натягиваются, многотонный пучок арматуры приподнимается над площадкой нашего, правого, берега. Левый рычаг — вперед. Двинулась тележка, качнулся и поплыл подвешенный к ней груз. Он уходит от нас все дальше и дальше и уже кажется маленькой вязанкой хвороста.

— Майна!

Правый рычаг от себя. Круглый указатель, вращаясь, отсчитывает метры, отсчитывает глубину погружения в ущелье. Десять, пятнадцать, двадцать… Груз опускается на левом берегу. Там, где работает звено Лысцова. В полукилометре от нас…» — так мысленно Слава писал свой репортаж.

Он с радостью отметил, что Федор в чистой рубашке, гладко выбрит, и в глазах его уже теплится живой огонек участия к жизни. Он был рад за Фёдора и горд тем, что тот управляет такой громадиной: с высоты эстакады перед глазами была вся стройка.

— Я вижу, тебе очень нравится?

— Ничего работёнка, — Фёдор скупо улыбнулся, — ребята хорошие, все заядлые охотники, я ведь тоже охотник.

— Да? А я никогда не слышал.

Фёдор пожал плечами.

— Приглашают в пятницу на кабана пойти в горы, хвалят здешние места. Мухтар обещал ружьё одолжить. У меня хорошее было, настоящая тулка.

— Я бы тоже пошел на кабана, — сказал Слава.

Федор ничего не ответил.

Славе стало обидно, что Фёдор не приглашает его с собой на охоту.

— А я в книжном видел «Гренландский дневник» Рокуэла Кента, — сказал он.

— Да? Купи.

— А я уже купил и на твою долю одну.

— Зря. Здесь книги мне не нужны. Да и вообще… — Не договорив, Фёдор загасил о каблук окурок, бросил его в окошко.

— Фёдор, — раздалось из рации, — возьми бадью со сто шестидесятой.

— Сейчас.

По тому, как радостно схватился он за рычаг, Слава понял, что Федор все время был в напряжении, боялся, что разговор примет нежелательный оборот. Они говорили о механизмах, книгах, охоте, а думали о другом…

— Я пойду, — сказал Слава, — надо материал в номер сдавать. Можно, я про твой кабель-кран напишу?

— Валяй, — Фёдор пожал плечами, усмехнулся, — по знакомству хочешь прославить? Ещё не за что.

— Ну, пока, счастливо тебе на новом месте. — Слава улыбнулся и вышел из кабины пульта управления.

XL

Алимов каждый день ходил в тоннель смотреть, как идут дела на шестом блоке. Все люди в звене Семена Лысцова работали неистово, с тем упоением, которое и даёт только работа, почти не перекуривали и не говорили между собой. Даже Кузькин и тот не отлынивал, и его захватил общий ритм.

Алимов не переставал радоваться своей победе и не замечал надвигающейся грозы, а она, между тем, уже заходила над его головой.

Слава решил ехать держать экзамены в Ленинградский университет, на заочное отделение факультета журналистики. В день его отъезда Алимов, как всегда, мотался с одного объекта на другой и вспомнил о Славе только к вечеру, возвратившись в лабораторию. Усталый, запылённый, он вошел в свой кабинет, сел за стол, закрыл глаза и подумал, что надо бы купить на проводы бутылку шампанского.

— Несколько раз звонили от главного инженера, — неслышно войдя в кабинет, сказала Люся и как-то странно отвела глаза.

— Хорошо, — кивнул Алимов. Люся хотела еще что-то сказать, но Алимов уже не смотрел на нее. Он снял телефонную трубку:

— Мне, пожалуйста, «главного». — И стал просматривать лежащие на столе бумаги. Люся обиженно передёрнула плечами и, высоко подняв голову, вышла из кабинета.

— Алло, это Алимов. Он меня вызывал?

— Да. Нужно обязательно прийти, — ответила секретарша «главного», — Сережа, знаешь…

— Ладно, бегу, — прервал ее Алимов и бросил трубку.

По дороге он купил в магазине две бутылки шампанского, небрежно завернул их в газету и, весело посвистывая, направился со свёртком под мышкой к зданию управления строительством. У подъезда стояла голубая «волга» секретаря парткома.

— Привет! — приятельски улыбаясь шофёру, Алимов поднял свободную руку. — Куда собрался?

— Далеко, на аэродром. Улетает.

— Что ты? — удивился Алимов. — Куда?

Шофёр не успел ответить — сам секретарь парткома уже выходил из дверей управления.

— На курорт еду, Алимов! — Дмитрий Иванович просиял всем своим красным лицом. — Вчера ещё и не думал. А сегодня позвонили — путевка горит. Минводы. Жена вытолкала. Ну, бывай! — Он крепко пожал руку Алимова своей широкой мягкой ладонью.

— Очень рад за вас! Счастливо! — Алимов помахал вслед отъезжающей машине, легко вбежал по ступенькам крыльца, вошёл в здание.

— Сережа! — Секретарша встала ему навстречу, но в это время дверь кабинета широко распахнулась и вышел «главный» с какими-то приезжими людьми. Он проводил их за порог приёмной, попращался за руку:

— Отдыхайте, товарищи. Я через часик освобожусь, тогда займёмся.

Возвращаясь в кабинет, «главный» сделал вид, что не замечает Алимова. Сергей Алимович оставил свёрток на стуле в приёмной и вошёл в кабинет без приглашения.

— Здравствуйте! — как можно громче сказал Сергей Алимович, ступая по ковровой дорожке, в затылок «главному». Он сам не понял, откуда взялось в нём это озорство. Но оно возникло неожиданно, при виде коротко остриженного затылка «главного», при виде его крепко прижатых к голове маленьких ушей.

Не оборачиваясь и не вздрогнув, «главный» сделал ещё несколько шагов, сел за свой письменный стол и только тогда медленно поднял глаза на Алимова.

— Садитесь, пожалуйста.

Сергей Алимович сел на стул, положив нога на ногу.

— Очень жаль, Алимов, но нам придется расстаться. Пожалуйста, ознакомьтесь с приказом. — «Главный» вынул из папки листок и подвинул его по полированной поверхности стола к Алимову.

«За халатное отношение к работе, приведшее к браку в блоке № 6 строительного тоннеля, за умышленное списание пригодного для работы мотоцикла и разбазаривание его частей приказываю:

Алимова С. А. — начальника лаборатории строительства освободить от занимаемой должности…»

Буквы прыгали перед глазами Сергея Алимовича, он не верил написанному, не хотел верить.

— Такие дела, — вздохнул «главный», — очень жаль, что вы не оправдали…

— Виктор Алексеевич, но ведь так нельзя… это нечестно… И потом, я ничего не разбазаривал. Этот мотоцикл развалился. Колесо и вилку я отдал бетонщику Мухтару Магомедову, а что касается шестого блока…

— Вы напрасно горячитесь, — прервал «главный», — я это не с неба взял, есть доказательное представление бухгалтерии. И вообще меня не интересует как и кому вы раздаривали казённое добро. У меня все. Вы свободны.

— Виктор Алексеевич, но…

— Алимов, не мешайте работать.

Сергей Алимович не помнил, как очутился в коридоре. Ему хотелось куда-то бежать, доказывать кому-то свою невиновность! Он не знал, куда и к кому надо бежать, где найти защиту от внезапно обрушившейся на него несправедливости, и топтался в тёмном коридоре.

— Сережа, ты забыл, возьми, — секретарша протянула ему сверток с шампанским, — не отчаивайся, Сережа!

Лучше бы она этого не говорила! Он схватил сверток и бросился вниз по лестнице, как будто за ним гнались.

Когда он пришёл домой, у палисадника стоял мотоцикл Мухтара, на котором тот должен был отвезти Славу на станцию. Сеня суетился у стола, нарезал большими кусками помидоры, огурцы, колбасу, хлеб — все гамузом. Мухтар мыл стаканы и чашки. Слава укладывал чемодан.

Они уже сели за стол, когда пришли Сашка с Люсей.

— Принимайте незванного гостя! — крикнул с порога Сашка. — Примете? — О Люсе он не говорил, она словно не шла в счёт.

За столом потеснились.

«Она всё знает, — подумал о Люсе Алимов, — и наверняка рассказала Сашке».

Люся старалась не смотреть в глаза Алимову, и он в этом видел подтверждение своей догадки. Она действительно знала все еще до прихода Алимова в лабораторию, хотела его предупредить, но он оборвал ее.

«Знает ли Дмитрий Иванович о самоуправстве «главного»? — думал Алимов. — Не может быть, чтобы он знал. Не может быть…»

Ещё через четверть часа пришёл Смирнов. Он был под хмельком, широким жестом поставил на стол бутылку «Игристого яблочного». Сочувственно пожал руку Сергею Алимовичу, сел рядом с ним.

— Помолчи, — шепнул ему на ухо Сергей Алимович.

— Понял. Чудак-человек, я не баба, — так же шепотом ответил Смирнов. — Ну, что ж, налейте бокалы, сдвинем их сразу!

Слава смотрел на Смирнова со странным чувством. Сегодня утром, в редакции, он увидел папку «Прометеи, добывающие огонь» на столе у Смирнова и, не в силах превозмочь любопытства, развязал тесемки. В папке лежали три стопы белой бумаги. На титульном листе первой стопки было начертано — «Книга первая»; на титульном листе второй стопки — «Книга вторая»; на титульном листе третьей — «Книга третья», и больше ни строчки…

Слава еще не успел осмыслить своего открытия, он только чувствовал, что это и смешно и страшно.

Смирнову не сиделось за столом, он видел по Славиному лицу, что тот еще ничего не знает об Алимове, и вертелся, как на горячих углях. Под предлогом «покурить и поговорить о делах редакции» он, наконец, вывел Славу в палисадник и сразу зашептал:

— Старик, ты знаешь, Алимова того, по боку!

— Что по боку?

— Сняли. Совсем. Уже приказ есть.

— За что?!

— За всё понемногу. Не справился старик. Но это между нами, это я тебе так, чтоб ты поласковее с ним попращался, обнадёжил, сам понимаешь. — Он блудливо оглянулся — кто-то вышел в коридор вагона — громко добавил:

— Да, старик, такие дела. Мне без тебя трудно будет, горячее время.

— Пора ехать, — раздался голос Мухтара.

— Пойдем, старик, пойдем, — Смирнов обнял Славу за плечи.

— Пойдем, посидим минутку перед дорогой.

Выпили посошок, посидели минутку.

— Ну, в добрый путь, старик! — сказал Смирнов, и все поднялись. «Он держится, как ни в чем ни бывало, — глядя на Алимова, думал Слава, — даже песни пел, пил вино, а ведь ему нельзя, и хохотал громче всех над Сашкиными остротами, и сам острил, как никогда. Почему его сняли с должности? Это какая-то нелепость!»

— Не подкачай, старик! — крикнул на прощанье Смирнов и потряс высоко над головой сложенными ладонями. — Не подкачай, мы — журналисты!

Вечерело. Тени больших мрачных туч бежали по степи, тускло светилась асфальтная лента шоссе, тугая волна встречного ветра ерошила волосы, высекала из глаз слезы — Мухтар любил быструю езду: стрелка спидометра дрожала на цифре «сто». Слава сидел на заднем сиденье, за спиной Мухтара, Алимов — в люльке. Прямо перед глазами Алимова вертелось, сливаясь в сплошной, поблескивающий спицами круг, злосчастное переднее колесо, которое он подарил Мухтару. Оно вертелось неумолимо, и Сергей Алимович, как ни старался, не мог отвлечь свои мысли от обрушившегося на него недоразумения — несчастьем своё увольнение он не считал, потому что все ещё не верил в него.

Ещё издали они увидели на обочине рейсовый автобус «Поселок — город» и пассажиров, томящихся на дороге.

— Что-то случилось! — тревожно крикнул Мухтар и выключил зажигание. Мотоцикл покатился по инерции.

Оказалось: лопнула камера, шофёр автобуса менял колесо.

— Слава! — окликнул женский голос. — А мы к вам, Славочка! — Радостно улыбаясь, к мотоциклу семенила грузная тетя Катя. — Здравствуйте, ребята! А мы к вам на стройку. Вон Оля с Олежкой.

— Фёдора проведать? — спросил Слава.

— Да нет, — старуха поджала губы, — не проведать, думаем, насовсем. Там жить силов у неё нету.

Подошла Оля с ребёнком на руках:

— Добрый вечер. Только заснул, — с привычной нежностью она взглянула на маленького. — А Боря пока там остался. Не захотел с нами ехать. Слава, может быть, ты сможешь на него повлиять, он так тебя любит…

— А я уезжаю в Ленинград на экзамены. — Слава покраснел, словно это было стыдно.

— Да-а?.. — Оля не нашлась, что сказать. Возникла неловкая пауза.

— Мы опаздываем на поезд. — Мухтар взглянул на часы, включил зажигание.

— Товарищи, всё в порядке, поехали! — крикнул шофер автобуса.

— Счастливо, Славик! — тетя Катя вытерла уголком косынки набежавшую слезу. — Скорей приезжай!

Они разъехались в разные стороны, и когда Слава через некоторое время оглянулся, автобуса уже не было видно на дороге.

«Как всё нехорошо получается, — с тяжелым сердцем подумал Слава, — они надеялись на мою помощь, а я уезжаю. И Алимов… что теперь будет с Алимовым?»

Дорога была пустынна, чёрные тучи опускались все ниже. Резко запахло чабрецом, упали первые капли дождя.

В последние дни Мухтар обучал Славу езде на мотоцикле и теперь обернулся к нему:

— Может, хочешь порулить на прощанье?

— Давай!

Мухтар остановил мотоцикл, Слава сел за руль. И как только он сел за руль, ему сразу стало легко, угнетавшие мысли отступили, перед глазами была только дорога — рябая от начавшегося дождя асфальтная лента. Далеко над горами били молнии, их прерывистый синий свет разрывал тучи, высвечивая белёсые гребни каменистых гор.

Дождь, встречный ветер, синие молнии вдали, а главное то, что руль был в его руках, всё это подсказало Славе развернуться на перекрёстке, почти у самой станции, и, до отказа прибавив газу, бросить ревущий мотоцикл назад, в посёлок гидростроителей, навстречу молниям, бьющим над горами.

XLI

— Не понимаю, что тебе пришло в голову, почему ты раздумал ехать?

— Да я же не готовился, так только, учебники перелистал, и вообще не к сроку…

— Почему? — настороженно спросил Алимов и неестественно засмеялся. — Уж не меня ли собрался опекать? Дошли слухи?

— Давай-ка лучше спать, — предложил Слава, понимая, что Алимова сейчас больше всего мучает уязвлённое самолюбие и разговор у них не получится.

Они улеглись и долго делали вид, что уснули, притворяясь до тех пор, пока не уснули на самом деле.

Проснулся Слава в шестом часу утра. Быстро оделся и, пока Сергей Алимович спал, ушел в редакцию. «Надо что-то делать, к Алимову не подступись, он, как еж, сразу иголки выпускает. Толя — опытный журналист, он должен подсказать». В редакции уборщица мыла полы, Слава повернулся и пошел домой к Смирнову. Подойдя к калитке и увидев Варю, смутился.

— Шеф спит? — спросил он виновато улыбнувшуюся ему Варю.

— Сейчас сбужу.

В трусах и в майке на крылечко вышел Смирнов.

— Что случилось, старик? Почему вернулся?

— Так. Передумал. Вот за советом пришел. Как нам помочь Алимову?

— Мёртвое дело, старик. «Главного» не переспоришь, кремень характер. Отношения я с ним портить не собираюсь. Пусть Алимов забирает шмотки и сматывается на другую стройку. Между прочим, точно говорю, тут его песенка спета.

— Да, что вы, Толя! — Слава даже не заметил, что назвал Смирнова по имени.

— Чудак-человек, характер «главного» я знаю. Не такие, как Алимов, зубы ломали, говорю, мертвое дело! Пусть документы забирет и айда!

— Нет, так нельзя. Надо что-то придумать.

— Говорю тебе, старик, брось. Я умываю руки и тебе не советую. Говорю, характер у «главного» такой, что ему никто мозги не вправит. Он же фигура! Орёл! А Алимов, между прочим, сам виноват, много на себя берёт, я его предупреждал. Варь, дай кваску, — Смирнов потянулся, почесал грудь, сладко зевнул. — Ты, старик, на первую полосу заметулю отстукай, а я ещё часок придавлю.

…Слава долго бесцельно бродил по посёлку. Когда он, наконец, пришёл в редакцию, рабочий день был в разгаре. Слава открыл дверь и остановился на пороге: комната была полна девушками.

— Я вам говорю, бросьте вы эту коллективщину, — возбужденно кричал Смирнов, — между прочим, не митингуйте. Уволили, значит были основания, — у нас людьми не разбрасываются. Алимов, между прочим, не маленький: сам за себя постоит. Что вы саботаж устраиваете? За это по головке не погладят!

— Так это же произвол! Вчера лучшим работником был, вы же сами о нем писали, соловьём разливались, а сегодня — сдавай дела, — кипятилась маленькая черноглазая, черноволосая девушка, старшая лаборантка Алимова.

— Ради всего святого, надо же разобраться, — пожала плечами Люся.

— Мы все уйдём, если его уволят! — крикнула высокая полная девушка.

— Я прошу, в конце концов, дать мне возможность работать, — поднимаясь из-за стола, важно сказал Смирнов. Встретившись глазами со Славой, он покраснел, но назидательного тона не переменил. — Между прочим, вы уже час рабочего времени потеряли, а вас двадцать, значит двадцать часов.

— Да что вы нам нотации читаете, мы к вам за помощью пришли, а вы… Тот еще эк-зем-пляр-чик, — презрительно выговорила старшая лаборантка. — Пошли, девочки!

— Ты с нами? — спросила Люся у Славы.

— Конечно.

Всю дорогу девушки наперебой рассказывали Славе, какой Алимов замечательный человек.

— Ему квартиру давали в постоянном поселке, а он Семёновым уступил, сам до сих пор в вагончике ютится.

— Я знаю, девочки, что он хороший, вы «главному» это скажите, — засмеялся Слава.

В приёмной «главного» было тихо и прохладно. На стуле возле двери, картинно закинув ногу за ногу, сидел Сашка.

— О-о! Явление Христа народу! Алимова пришли выручать? Молодцы! Я хоть по другому вопросу, но из-за солидарности пойду с вами, я — ваш! Любочка просила меня покараулить приёмную, а мы, пока её нет, ввалимся. — И Сашка, широко отворив дверь кабинета, спросил:

— Можно?

Получив утвердительный ответ, он пропустил вперёд вдруг растерявшихся, сконфузившихся девушек, Славу и вошел сам.

— Делегация? — «Главный» приподнял красивые брови. — Пожалуйста, рассаживайтесь. Чем могу служить? — Он ослепительно улыбнулся. — Слушаю вас.

Последовало долгое и неловкое молчание, каждый просил глазами товарища начать разговор первым, и никто не решался.

— Ну? Прошу.

— Мы по делу Алимова, — сказал Слава, — мы считаем, что его неправильно уволили, так не бывает.

— А как бывает? Простите, вы кто?

— Владислав Вишневский, литсотрудник многотиражки.

— Представитель прессы. Очень приятно. А девушек с собой зачем привели?

— Это сотрудницы Алимова, они… возражают.

— Ах, возражают! Понятно.

— Знаете, какой он хороший! — жалобно сказала старшая лаборантка и заплакала.

— Не спорю, может быть. Вполне возможно. Но как руководитель важного участка работ он нас не удовлетворяет, ясно?

— Да почему же! — возмутился Сашка. — На всех совещаниях всегда хвалили, а теперь? Уволите Алимова — и я со стройки уйду, ищите другого, — сказал Сашка, уверенный, что этим заявлением он, как щитом, прикрывает Алимова, и теперь «главный» так просто с ним не разделается. — Минуты не задержусь, сейчас же напишу заявление.

— Он уже уволен, а вы… Что ж, не возражаю. Угроз не терплю. Пишите — подпишу не глядя. — «Главный» пододвинул Сашке блокнот, протянул авторучку.

— У меня своя есть. — Сашка гордо выпрямился, достал из нагрудного кармана авторучку, на минуту задумался в красивой позе — двадцать пар женских глаз неотрывно наблюдали за ним, Сашка помнил об этом, — и стал писать. Написав, вырвал листок из блокнота, протянул «главному». «Главный» наложил резолюцию.

— Можете передать заявление в отдел кадров.

Сашка тщательно сложил листок вчетверо, сказал «гуд бай», лукаво подмигнул девушкам:

— Сегодня даю банкет! — И вышел.

Девушки беспомощно оглянулись на Славу.

— Одну минутку, — сказал «главный». Позвонил. Вошла секретарша.

— Дайте мне приказ об увольнении Алимова… Это не положено, но, раз вы пришли, я ознакомлю вас с приказом.

«Главный» прочёл приказ вслух.

— Вот так. Ну, а теперь — работать, вы уже и так полдня потеряли. Пресса довольна? — Он насмешливо взглянул на Славу.

— Девочки, что делать будем? — спросил Слава, когда вышли на улицу.

— В «Комсомольскую правду» писать надо, — стараясь скрыть слёзы, воскликнула Люся.

— А что напишешь — уныло спросила старшая лаборантка. — Мы ведь не все знаем.

Слава пошёл в редакцию, но передумал и свернул к Станиславе Раймондовне.

В маленькой комнате Станиславы Раймондовны стояла узкая железная кровать, накрытая стареньким байковым одеялом. На одеяле лежала большая плюшевая обезьяна. В углу — кухонный шкафик, дальше — стол со стопкой книг; над столом — портрет Чехова, у окна в кадке — китайская роза с густой кроной зеленых блестящих листьев, раскидистая и ухоженная.

— Садитесь, Слава. Что стряслось?

— Хотел насчет Алимова посоветоваться.

— А что такое?

Слава рассказал, что произошло вчера и сегодня.

— Зря вы ходили к «главному». И Сашку жалко — мастер своего дела, уж я на своём веку навидалась, но таких, как он, по пальцам могу пересчитать. Тут жест на жест — узнаю Виктора Алексеевича. Редко, но бывает самодуром, здесь как раз такой случай. Алимова люблю, не подбил бы только его Сашка уехать со стройки. Знаете, Слава, пойдёмте к Алимову. С ним надо поговорить, пока он не принял никаких решений.

— Какой сюрприз! — сказал Алимов, пожимая руку Станиславе Раймондовне и взглянул на Славу уничтожающим взглядом. — Как дела, Станислава Раймондовна? Как ваши в Ленинграде поживают?

— Вот что, Сергей Алимович, давайте сразу перейдём к делу, ведь нас волнует сейчас другой вопрос.

Алимов, меняя доброжелательный тон на надменный, спросил:

— Что ещё?

— От меня зачем таиться, — просто сказала Станислава Раймондовна, — беда ведь стряслась. Когда Виктор Алексеевич упрётся, его ни одна общественная организация с места не сдвинет. Я… попробую с ним по-человечески поговорить, но за исход не ручаюсь. Упрям, упрям до чрезвычайности.

Алимов сидел тихий и задумчивый. «Ну совсем пацан», — подумал Слава.

— Если у меня ничего не получится, сдавай дела и — что делать! — подавай в суд. Суд восстановит, у тебя ведь до этого ни одного выговора не было, даже предупреждения. Тут Виктор Алексеевич просчитался.

— Это мне объяснили, это я знаю, — поёживаясь, сказал Алимов.

— А пока, чтобы не болтаться и не нервничать, иди в звено бетонщиков, вырубать свой блок.

— Я думал об этом. — Глаза Алимова загорелись добрым огнём.

— Значит, это и есть самое правильное решение.

— Но суд… Начинать свой послужной список с суда!

— Я понимаю. Но бывают такие обстоятельства, здесь ничего стыдного нет. Именно суд. Не бросать же из-за злого каприза человека любимое дело.

— Не знаю, Станислава Раймондовна, суд… это противно моей натуре.

— Вы, ещё мальчик, Сережа. Хороший мальчик.

— Старики, можно? — Вошёл Сашка.

«Сейчас разболтает, что ходили к «главному» будет уговаривать Алимова уехать. Хорошо, что Станислава Раймондовна здесь», — подумал Слава.

— Прошу ознакомиться с этим документом. Как я его раздобыл — секрет фирмы. — Сашка поднёс к глазам Станиславы Раймондовны листок бумаги.

«Главный инженер строительства В. А. Ермилов — экскаваторщику А. С. Белову

Заявление

Прошу Вас считать мои действия по случаю увольнения начальника лаборатории строительства С. А. Алимова актом крайней несправедливости, самодурства и надругательства над личностью.

С подлинным верно. А. Белов».

Через все заявление размашистым, волевым почерком было написано: «Не возражаю», и стояла хорошо известная Станиславе Раймондовне подпись «главного».

— Что это? — Станислава Раймондовна удивлённо подняла брови. — Что за шутки? — Но Сашка уже подносил документ Алимову.

— Чертовщина какая-то! — рассмеялся Алимов.

— Ругать не будешь? — весело спросил Сашка и рассказал в лицах, что произошло утром. Смеялись до слёз.

— Документик будет при мне, сохраним для истории, — закончил он свой рассказ.

Смех снял тяжесть. Алимову больше не казалось, что жизнь испорчена. «Поживём, увидим», — решил он.

— Смотрите, Саша, дойдёт ваша шутка до «главного», — предостерегла Станислава Раймондовна, — он мстительный.

— Очень буду рад. Пусть смотрит, что подписывает и думает, кого увольняет!

XLII

Фёдор свыкся со своим одиночеством, мысленно навсегда отделил себя от Ольги. Всё пережитое с ней слишком уж потрясло его, выжгло душу и теперь он не хотел возвращаться к этому ни во сне, ни наяву. Когда вечером, придя с работы, он застал в общежитии Олю, тётю Катю и спящего на кровати Олежку, то так растерялся, что даже не поздоровался. Он не ждал, не был готов к встрече, а главное, искренне не желал её, так как знал, что она ничего не даст ему, ничем не заполнит душевную пустоту.

— Приехали! — сказал он, останавливаясь в дверях, подавленный и неуклюжий.

— Приехали, Феденька. Приехали. Мы Славика по дороге встретили, учиться поехал, — заторопилась тётя Катя, с горечью думая: «Не рад он нам, вон лицо как вытянулось. На Оленьку не смотрит, а она, бедная, побелела, чисто снег». — Ты, Оленька, возьми-ка у Феди фуражку. А ты Федя чего стал? Иди, на дитя посмотри вон как он без тебя вымахал!

Фёдор, держа фуражку в вытянутых руках, стороной обошёл молчавшую Олю и склонился над спящим ребенком.

Олежка сладко спал, зарывшись личиком в пеленки, сверху на одеяле лежали только его розовые, крепко сжатые кулачки. Фёдор с удивлением и испугом подумал, что ничего не чувствует, глядя на сына, разве что приятно вдыхать этот нежный запах тепла. «К своему равнодушен, а чужого любил,» — растерянно подумал он и оглянулся, ища глазами Борю.

— А Боря где?

Теплая волна благодарности залила щеки Оли легким румянцем: «Не забыл, вспомнил».

— Борю мы пока там оставили, — дипломатично ответила тётя Катя, — он теперь уже здоров, пусть к самостоятельности привыкает. С двумя сразу куда в такую дорогу тронешься? Квартиру найдём — и его заберём. Мы к тебе, Федя, насовсем приехали. Сил наших нет без тебя жить.

«Поздновато хватились, только о себе и заботятся, моего мнения не спрашивают, а я назад повернуть не в силах. Приехали… А зачем?» — со злостью подумал Фёдор.

— Ты уж, Федя, нас не гони, мы без тебя извелись, — жалобно сказала тётя Катя, — вон, посмотри на Оленьку, чёрная вся. Посмотри, так и в гроб угодить недолго. Да ты посмотри, посмотри на неё!

— Я пойду, — не поднимая глаз, сказал Фёдор, — пойду попрошу комендантшу устроить вас на ночь. Ну, а завтра провожу до станции, на поезд: домой поезжайте, дом налажен, там с ребёнком… с детьми, — поправился он, и Оля опять почувствовала прилив благодарности к нему за то, что он не отделял Олежку от брата. — С детьми, — продолжал Фёдор, — вам дома легче будет, а здесь жить негде и незачем.

— Мы от тебя никуда! Лучше утопи нас в речке! — испугалась тётя Катя. — Ну, что же ты молчишь, Оля, скажи ему?! От Бори так далеко заезжать нельзя — дитя. Оля, что ж ты молчишь!

Оля только плечами повела. Ни словом не обмолвившись с Фёдором, она вдруг ясно ощутила, что потеряла над ним свою прежнюю власть. Она искоса смотрела на Фёдора, видела его серые, в тёмных кругах, совершенно без блеска глаза, рассматривала его серую, потерявшую упругость и какую-то неживую кожу. «Я раньше завидовала его румянцу, — подумала Оля, — сколько же он должен был перестрадать, чтобы так измениться. Как же этот безразличный и суровый человек не похож на того предупредительного и ласкового Фёдора, которого я знала прежде». Никогда еще он не казался таким чужим и малознакомым. Но ей хотелось, чтобы этот большой, усталый, суровый человек посмотрел на нее ласково и сказал:

— Устала? Приляг, отдохни. Я повоюю с Олежкой. — И больше ничего. Но как много это значило бы для Оли.

— Да что же ты стоишь, как каменный, — хотела рассердиться тётя Катя, но тут же переменила тактику. — Садись, Феденька! Олежка сейчас проснется. Он уже улыбается и ручки даёт, дай-ка фуражку.

Фёдор переступил с ноги на ногу, но фуражки тёте Кате не отдал, отмахнулся: «Не трогайте, мол!» Все трое молча ждали: сейчас проснётся ребёнок и спасет их от тягостного молчания. Но Олежка, раскинувшись на подушках, спал богатырским сном.

— Я пошёл! — не выдержал Фёдор.

Оля и тётя Катя остались вдвоём.

— Да! Надо же!

— Ничего, мама, поедем домой, Фёдор прав.

— И второго осиротить хочешь? Нет, Оленька, смири свою гордыню. Обидели мы Федю, теперь надо его душу растапливать. Никуда я от Феди не поеду и тебе не позволю. Спасибо, хоть сразу не выгнал, а мог, бы выгнать! Ничего, свет не без добрых людей, найдём квартиру. Пенсию мою сюда переведем, ты работать пойдёшь. И с Борей рядом — два часа и в городе, а от дома нашего, чтобы Борю повидать, целые сутки ехать надо. И Федя рядом, не ты — так дитя тронет его. Смирись, Оленька, поверь моему опыту: только терпение, великое терпение поможет вернуть семью. Терпи. Ты — женщина! А какая женщина без терпения? Терпение — наш главный козырь. Обе виноваты, обе и крест понесем. В другой жизни нам с тобой смысла нету. Видела, как он Борю глазами искал, видела? А Олежка? Подожди, улыбнется, руки к нему протянет — дрогнет сердце, я Федю знаю. Значит, надежда есть, а человек жив надеждой.

Ничего не сказала Оля в ответ, только обняла и крепко поцеловала тетю Катю.

— Ну, вот… вот и хорошо, — вздохнула тетя Катя, вытирая краешком головного платочка слезы. — Надо же! Как разоспался! И мокрый уже, а спит.

В дверь постучали.

— Можно?

— Входи, входи, Славик, — обрадовалась тетя Катя. — Ты что ж, на поезд опоздал?

— Нет. Передумал. Дела так сложились, после поеду.

— Значит, пока тут будешь? И долго?

— Да вообще буду. Поездка пока отменяется.

— Ты, что ж, из-за нас?

— Нет, почему, — смутился Слава.

— Ну, и слава богу! Ты сейчас нам так нужен: ты же тут людей знаешь, комнату нам с Оленькой надо снять. Федя не хочет, велит, чтоб мы к себе домой возвращались. Что ж нам от живого да мёртвого искать? Боря не захотел с нами ехать. Только ты молчи, Федору ни гу-гу! Комнатку бы нам маленькую, а там видно будет. Плохо нам, Славочка! Плохо. А Борюне и того хуже. Потом расскажу, выручай!

— Да что вы, мама, чем он нам может помочь? Тут же стройка, тут частных домов нет. Это Фёдор должен…

Федя? Слышала, что он сказал? Нам самим надо, против его воли.

— Ничего. Что-нибудь придумаем, — сказал Слава.

XLIII

Где-то внизу, по каменистым улочкам аула, громко хлопая в вечерней тишине, затарахтел мотоцикл.

«Вот и мой Мухтар», — обрадовалась Патимат и не ошиблась. Скоро мотоцикл с рёвом влетел во двор. Мухтар осадил его, как коня, у порога сакли. Испуганно хлопая крыльями, полетели с шестка, в страхе разбежались по двору задремавшие было куры.

— Вай, аллах! Разве можно так, сыночек? Это же тебе не конь?

— Конь! — выключив зажигание, в наступившей тишине ответил Мухтар. — Лучше любого коня — шестнадцать лошадиных сил.

— Дядя стоит на молитве, не заходи в дом.

— Хорошо. — Мухтар отвел мотоцикл в хлев. Маленькая чёрная корова грустно покосилась на мотоцикл, который он поставил к стенке, тяжело вздохнула, подбирая длинную, светящуюся в полутьме слюну, как будто хотела сказать, что зря променяли люди живых коней на этих, отвратительно пахнущих бензином, железных.

Мухтар, как живого, похлопал своего железного конька, и тоже тяжело вздохнул. Завтра им придется расстаться навсегда. Ничто в жизни не доставляло Мухтару такой радости, как этот, свалившийся с неба, подарок судьбы — двухцилиндровый мотоцикл «ИЖ». И вот теперь с ним надо расстаться. Другого выхода нет. Из-за мотоцикла, из-за него Мухтара, незаслуженно пострадал человек. Сейчас, когда Мухтар, возвращаясь с работы, подвозил к женскому общежитию одну девушку из лаборатории, она сказала ему, что Алимова сняли с должности за то, что он отдал Мухтару переднее колесо и вилку со старого мотоцикла.

Мухтар уверил мать, что недавно ел в столовой и, не дожидаясь ужина и ночи, взял овчинный тулуп и отправился спать на плоскую крышу сакли. С минарета единственной действующей в ауле мечети, как всегда в этот час, муэдзин пел вечерний акбар. Его напряженный, старческий голос тоскливо звенел в воздухе, наполненном многими звуками: рокотом механизмов, работающие в котловане, голосистыми командами «Вира!» — «Майна!», клацающими ударами по металлу на той стороне реки, блеяньем аульских овец и отчаянно веселой песней «Калинка-малинка, малинка моя!» — из репродуктора во дворе аульской школы. Солнце зашло за дальние черные горы, но его свет еще озарял часть неба в той стороне. Сначала клубящаяся полоса заката была пурпурной, потом в ней появились зеленоватые тени, фиолетовые изломы, по краям завились дымные кольца, подёрнулись ярко-золотой каёмкой, а потом заря стала вдруг стремительно угасать, сливаться с темно-синими горами, и скоро их остроугольная цепочка уже едва угадывалась в аспидной черноте южного неба. Муэдзин кончил петь. В саклях засветились окна — наступило время ужина.

«Да, другого выхода нет. — Думал Мухтар, умащиваясь на охапках душистого горского сена, глядя с крыши на разбросанные во тьме цветные огоньки аула. — Другого выхода нет. Алимов ни слова мне не сказал, никак не намекнул, ничем не выдал, что все из-за меня. Мужчина! Был начальником, а теперь наравне с нами, простой бетонщик и работает лучше всех. А ему без привычки это в десять раз тяжелее, чем мне. Слава говорит, что тот начальник, что работал до Алимова на его месте и которого перевели в Карелию, откуда-то узнал про Алимова и прислал ему письмо — зовет к себе, гарантирует должность. Я бы не стерпел, уехал, а он отказался. Я слышал как он говорил Славе: «Если бы я был один, если бы не было здесь моих детдомовских ребят, я бы и тогда не побежал. Я не боюсь разговоров, дело не в этом. Дело в том, что я прав, а правое дело не должно быть бито на глазах у всех».

Завтра утром отдам мотоцикл и пойду скажу об этом главному инженеру…

Мухтар думал, что, сдав свой мотоцикл государству, он протянет Алимову руку помощи, выручит его из беды.

На деле все вышло не так, как представлялось Мухтару. Утром он прицепил к мотоциклу люльку, сложил в нее запасные части и, скрепя сердце, поехал к длинному дощатому зданию лаборатории. Там он заявил собравшимся вокруг девушкам, что отдает им свой мотоцикл на вечное пользование, что теперь за Алимовым никакой вины нет и он, Мухтар, пойдёт сейчас к «главному».

«Главный» не чинясь принял Мухтара. Он давно взял за правило принимать местных рабочих без проволочек, говоря себе, что из них формируется рабочий класс национальной республики, что другие уедут, а эти останутся; он привык думать, что у них есть какое-то особое право на помощь, на внимание.

— Чем могу помочь? — «Главный» дружелюбно улыбнулся Мухтару, заиграл, по своему обыкновению, пилочкой для ногтей.

— Это из-за меня. Это я взял у него вилку и переднее колесо. А сейчас я отдал свой новый мотоцикл — с люлькой, с запчастями. Отдал лаборатории.

— Простите, вы о чём? Я не в курсе.

Вопрос «главного» выбил Мухтара из колеи, он покраснел, растерялся: как это — «не в курсе?»

— Алимова сняли из-за мотоцикла. Он мне дал эту вилку и колесо. А я сегодня отдал свой мотоцикл лаборатории. Новый, с запчастями. Алимов не виноват.

— A-а, вон ты о чём. Понятно. Я думал, тебе надо помочь, думал, дело ко мне серьёзное. Знаешь, милый, не разводи филантропию. Мне твоя филантропия не нужна.

— Так вы его не восстановите?

— Нет. Иди, иди, милый, работай. А мотоцикл свой забери назад. Никому твоя филантропия не нужна.

Мухтар бы ответил ему! Он бы ему сказал! Если бы знал, что такое филантропия. Это проклятое незнакомое слово остановило его, словно кляп во рту.

«Филантропия — благотворительность; одно из средств буржуазии маскировать свой паразитизм и свою эксплуататорскую сущность посредством лицемерной унизительной «помощи бедным» в целях отвлечения от классовой борьбы», — через четверть часа вычитал Мухтар в словаре иностранных слов. «Сам ты филантропия!» — в сердцах подумал он о «главном», выходя из библиотеки на залитую ослепительным солнцем, пыльную улицу рабочего поселка. — Ладно. Ещё посмотрим… А мотоцикл назад не возьму. Пусть остается. Мотоцикл, конечно, дорогая вещь, но намус[9] дороже».

XLIV

Однажды Алимов, шутя, пообещал Саше изучить французский язык, и теперь, чтобы погасить возмущение «главным», он задал себе урок: выучить триста французских слов. Он уже знал сто слов, когда ночью ему приснилась Саша. Она пришла в шестой блок в одном купальном костюме, с мокрыми, потемневшими от воды, тяжелыми волосами. Море подошло к самому входу в блок, исчезли котлован, поселок строителей аул — кругом плескалась вода. Саша позвала его купаться. Он разделся и, взяв её за руку, почувствовал пожатие легких пальцев, ощутил прикосновение голого плеча, покрытого капельками воды, мокрых, тяжелых волос, увидел озорные искорки в чёрных цыганских глазах. Горячая нежность перехватила его дыханье. Алимов проснулся. Сердце билось гулко и радостно. «Саша, сколько дней я тебя уже не видел? Выдумал всё от неё скрыть, дурак! Нет, лучше уж нарисую ей все самыми чёрными красками, скажу, что меня будут судить. Хотя не они меня будут судить, а я на них в суд подам. Но об этом я ей пока не скажу. Даже хорошо, что все так случилось: узнаю её получше».

Начался рабочий день. В блоке скрежетало и гремело, пыль стояла такая густая и плотная, что Алимов почти не различал работающих с ним рядом Святкина и Кузькина. «Чего я тянул? Чего боялся? Французские слова учил, а её самое не видел столько времени! Может, она обо мне уже и думать забыла? Таких, как я, у неё с её общительным характером десятки. Подумаешь, мальчика обидели». — Он выключил отбойный молоток, хотя до конца смены оставалось еще несколько часов, снял рукавицы, и подойдя к Сене, крикнул:

— Мне в город надо проскочить, отпусти!

— Давай! — сказал Сеня. Он по-прежнему с большим уважением относился к Алимову, будто бы Алимов был не его подчиненным, а состоял на прежней должности. А когда Верка бунтовала и говорила, что она теперь не боится Алимова, он строго одергивал ее: «Ну, ты, потише!» А если она, подвыпив, не унималась, гнал ее из вагончика и просил Алимова: «Не слухай ее: баба, без брехни не может». Через несколько дней, поеживаясь, Верка приходила в палисадник и садилась подальше от вагона, поджидая Сеню. Когда он приходил, молча и виновато помогала ему поливать цветы, но в вагончик не заходила, боялась.

Отпросившись у Сени, Алимов вышел из блока и бегом помчался домой. Теперь, когда он решил ехать к Саше, каждая потерянная минута казалась ему преступлением.

Он приехал в город на попутке и побежал на главпочтамт, к телефону-автомату. Выстоял очередь, вошёл в кабину, закрыл глаза, перевел дыхание, снял трубку, набрал номер и долго слушал длинные равномерные гудки — на том конце провода к телефону никто не подходил: тоскливая тишина в трубке чередовалась с тоскливыми гудками. «Автомат испорчен, — решил Алимов, — ведь Саша говорила мне: «От пяти до семи я всегда дома. Да и вообще вечером дома». Второй автомат он разыскал на бульваре, стекла в кабине были выбиты, трубка прикручена к аппарату стальной проволокой. Алимов набрал Сашин номер и снова услышал в трубке длинные гудки. Ему хотелось влезть в аппарат и вместе с сигналами пробраться в Сашину комнату, увидеть, как она живет, потрогать её вещи.

Он был так счастлив, когда в первый и единственный раз провожал её домой, так самоуверен, что даже не спросил адреса. Он помнил, что ехали по шоссе, потом свернули в новый район города, а вот свернули направо или налево — не заметил. Она вышла тогда на улицу и побежала к своему дому. Город, как кольцом, был опоясан микрорайонами крупнопанельных домов. В какой части города: южной или северной, западной или восточной Саша вышла из машины?

Алимов взял такси и долго кружил по окраине города, разыскивая дом, в который вошла Саша. Он помнил только одно — она сказала: «Наш четвёртый подъезд». Один дом показался ему особенно похожим, он расплатился с шофёром, пошёл в четвёртый подъезд и позвонил в первую попавшуюся квартиру. Дверь открыла седая сгорбленная старуха и сказала, что у них Саша не живет, а кто живет в других квартирах, она не знает. Он позвонил во вторую квартиру, в третью — и так до четвёртого этажа: упрямо шёл от двери к двери и звонил.

«Это бессмысленно, — решил Алимов, — буду звонить, придёт же она когда-нибудь домой!» Он разыскал автобусную остановку, автобус привёз его в центр города, он пошёл на бульвар к знакомой будке телефона-автомата. Помедлив, набрал номер. В трубке, бессильная ему помочь, тишина сменялась равномерными бессильными гудками. Он вышел из будки, сел на скамейку. Ярость бушевала в нем: ярость на себя, на Сашу! Через некоторое время он снова подошёл к автомату. Вернулся, сел на скамейку: «Буду звонить всю ночь», — обуреваемый ревностью, думал он.

Движение в городе затихало, пустели улицы, всё меньше становилось машин, перестали ходить автобусы. Редкие прохожие шли торопливым шагом, и все, как по команде, оглядывались на Алимова, стоявшего в телефонной будке. Он не хотел, не мог согласиться с мыслью, что Саша куда-то уехала, что её нет в городе. Своей яростной волей он думал заставить её в конце концов взять трубку.

Небо поголубело. Дворники заскребли по улицам. У Алимова как-то вдруг пропал интерес к телефону. Он быстро зашагал к шоссе, откуда можно было на попутке попасть в автоколонну, где работал Сашин отец. «Главное, застать его и всё узнаю: если Саша уехала в Крым — махну в Крым! Это три дня займет. Сеня как-нибудь уладит».

Ему повезло: как только он вышел на шоссе, попалась нужная машина. Он прыгнул в кузов, облокотился о кабину и был рад встречному ветру, который чуть не валил его с ног.

В автоколонне Сашиного отца не было, сказали, что он в очередном рейсе. Алимов обрадовался, что Василий Петрович жив и здоров, по-прежнему работает в автоколонне: «Значит, завтра увидимся!»

Подъезжая к своему дому, Алимов почувствовал, что сейчас он что-то услышит о Саше, и не ошибся. Сеня сказал ему, что вчера, к вечеру, приезжал знакомый шофёр — отец той беленькой девочки, спрашивал Алимова, нервничал и, уезжая, сказал, что приедет сегодня, к концу работы, что ему обязательно нужно видеть Алимова.

Сергей Алимович переоделся, Сеня напоил его чаем и они пошли в блок. До перерыва Алимов работал, а после уже не смог, ему казалось, что к вагончику подрулил на своем МАЗе Василий Петрович и, не найдя его дома, уехал.

— Сеня, я пойду? — спросил Алимов и, усмехаясь, подумал, что таким точно голосом спрашивает Сеню Верка: «Сеня, я схожу за бутылкой?»

Кузькин и Святкин покосились на Алимова, выключившего отбойный молоток и снявшего рукавицы. Святкин пробурчал:

— Нет такого закона! Каждый день…

— Да молчи ты, — одернул товарища Кузькин, — человеку, видать, надо.

Дома Алимов, томясь ожиданием, прилег на топчан и, неожиданно для себя, задремал…

Он вскочил, протирая глаза: рядом стоял Василий Петрович и теребил его за рукав рубашки.

— Простите, садитесь, пожалуйста, я сейчас соберу поесть.

— Некогда сидеть! Саша просила, чтоб я тебя привез, она у меня капризница, — желая сгладить откровенный смысл вырвавшихся слов, сказал старый шофёр.

— Саша дома? Я звонил, звонил.

— В больнице она.

— Ничего, ничего — сказал Алимов побелевшими губами, — ничего!

— Поехали! — Василий Петрович махнул рукой.

Они вышли на дорогу и сели в машину.

— Ты босой, — сказал Василий Петрович Алимову, — иди обуйся.

Алимов пошёл, надел туфли.

— Поехали?

— Ничего! Ничего! — ответил Алимов. Всю дорогу они молчали, Алимов боялся расспрашивать: слово «больница» парализовало его.

Начались пригороды, потянулся огороженный забором сад. В саду белое здание с чёрными впадинами окон — больница. Машина остановилась. Они спрыгнули на пыльную дорогу. Василий Петрович вытер большим грязным платком вспотевшее лицо и крадучись вошёл в больничный двор. Алимов шел позади и думал, как странно идёт Василий Петрович, будто боится кого-то разбудить. Они почти пересекли двор, когда наперерез им побежала девочка в вылинявшем халате и белой косынке. Они не обратили на неё никакого внимания, но девочка догнала их, идущих к парадному входу, и повисла у Алимова на руке.

— Я увидела тебя! Увидела в окно!

— Саша! — крикнул Алимов, крикнул так громко, что все бывшие в эту пору во дворе вздрогнули и оглянулись. — Саша! — повторил он так же громко. — Саша!

Огромные чёрные глаза Саши были рядом, в них прыгали озорные искорки. Её ярко-красные губы были полу-открыты, щёки пылали, волосы выбились из-под косынки, легкие горячие пальцы сжали его руку — живая, желанная, нежная Саша! Он обнял её за плечи, крепко прижал к себе и на виду у всех любопытных поцеловал в полураскрытые губы.

— Кто разрешил тебе встать с постели? Ах, Саша, Саша! — недовольно и смущенно бормотал старый шофёр.

— Ты видел, папка видел? И радуйся! А ты говорил, что он забыл, видел? Говорил, что я ошиблась, видел? Видел, как он меня любит? Правда? — спросила она у Алимова.

— Да Саша, да!

— Что да? — лукаво спросила Саша.

— Ах, Саша, будет, весь двор слушает, — сказал Василий Петрович.

— И пусть, пусть, ты, папка, всегда всё испортишь, — рассердилась Саша, — я же его столько ждала!

— Не сердись. Я люблю тебя, — сказал громко Алимов и засмеялся. — Люблю!

— Ну, не кричи так. — Саша смущённо приложила палец к его губам. — Не кричи!

Подбежала палатная сестра.

— Больная, сейчас же в палату! Кто вам разрешил встать! У вас температура!

— Никто. Я сама. Увидела их из окон и побежала! Я себя прекрасно чувствую.

— Прекрасно. Сейчас же в постель! Нынче с шести и до семи вечера у нас приём посетителей, — обратилась она к Алимову и Василию Петровичу.

Саша послушно оставила Алимова, обняла и поцеловала в щёку отца.

— Да ты, как огонь, — испугался Василий Петрович.

— Ты, папка, всегда выдумываешь, мы — шофёры! — и покачнулась. Алимов подхватил её на руки.

— Я отнесу её, она не дойдёт, — сказал он испуганно медсестре. Сестра кивнула. Алимов понёс Сашу к белому больничному зданию.

Василий Петрович остался стоять, а потом с пустыми руками, повисшими без дела, крупным шагом пошёл следом за ним. Он сам бы с радостью донёс дочь до кровати, но с этой минуты чужой для него человек получил на Сашу все права, а он должен был отступить.

Алимов миновал двор и, провожаемый любопытными взглядами нянечек, медицинских сестёр, выздоравливающих, вошёл в больничный коридор.

— Сюда! — показала медсестра. Они остановились у двери палаты.

— Теперь всё. Теперь Саша пойдёт сама, — сказала сестра, — вам в палату нельзя!

Алимов поставил Сашу на ноги и ещё раз поцеловал в губы, тихо и нежно. Сестра видела их прощание, ничего не сказав, отвернулась.

— Отдохни, — сказал Алимов, — через час мы придём с отцом.

— Я должна тебя видеть каждый день, а здесь посетителей пускают только два раза в неделю.

— Ерунда! — сказал Алимов. — Мы будем видеться каждый день.

— Саша, — строго сказала медсестра, открывая дверь в палату, — довольно, иди! И вы идите, — обратилась она к Алимову. — Через час встретитесь.

Алимов сделал несколько шагов, как дверь палаты отворилась и Саша тихо окликнула его:

— Сережа!

В два прыжка Алимов оказался рядом с Сашей.

— Тсс! А то сестра услышит, — она приложила палец к губам, — знаешь, если бы ты сейчас не приехал, я бы сама к тебе явилась. Папке Сеня Лысцов всё рассказал, всё, понимаешь? Даже, если бы была температура сорок, всё равно села бы на попутку и — к тебе!

— Саша! — возмутилась вернувшаяся медсестра. — И вы хороши, — набросилась она на Алимова, — ей лежать надо!

XLV

Оля, Олежка и тётя Катя жили в вагоне, в комнате Сергея Алимовича. Алимов и Слава временно поселились в рабочем общежитии. Оля устроилась работать лаборанткой в лабораторию строительства. И теперь тётя Катя целыми днями одна воевала с Олежкой.

Отношения у Оли с Фёдором не налаживались. Он ходил хмурый и молчаливый. Но то, что он садился за стол, когда Оля наливала ему тарелку борща и с аппетитом ел, что каждый вечер приходил в их вагон поиграть с Олежкой и посмотреть как Оля будет купать сына, то, что, не отказываясь и не возражая, брал из рук Оли своё чистое, выглаженное бельё, то, что позволял ей молча провожать себя до палисадника (он по-прежнему жил в общежитии) — всё это радовало обеих женщин, давало тему для бесконечных разговоров. Особенно обрадовали Олю хмуро брошенные Фёдором слова:

— Что ж вы парня навеки там оставили? Съездили бы вы, тётя Катя, за ним.

Оля радовалась, что Фёдор все время помнит о Боре и что теперь посылает за ним тётю Катю, а не её значит, она ему небезразлична.

Но молчал, как каменный, когда она провожала его до калитки, и уходил не оглянувшись. Он уходил, а Оля плакала: «Не нужна я ему, не нужна, вот, как этот штакетник, а он мне с каждым днём все дороже делается. Где же раньше глаза мои были? Он не знает, что Боря от нас отказался. Это мама правильно сделала, что скрыла от него. Боря, Боря!»

Оля давно съездила бы в город: у неё остался ключ от квартиры Бориса, но она боялась это сделать раньше срока. Она так рассчитывала на свиданье — от этой встречи зависело всё: останется ли Боря с отцом или, увидевшись с матерью, не захочет с ней расстаться… Чтобы так случилось, сын должен истосковаться по ней, его должно измучить одиночество.

«Какая жестокость, какая жестокость, — сжимала виски Оля, — но, что делать, что делать, если только жестокость и выдержка могут спасти меня и Борю? Я уже видела, к чему приводят компромиссы. Я должна запастись терпением, что бы мне это ни стоило. Ехать мне к нему ещё рано. Прошла только неделя. Сейчас Борис ещё нянчится с сыном, каждый день устраивает ему праздники, он ещё ничем не успел обидеть Борю. Время. Время. Надо ждать. Надо терпеть. Прости меня, родненький! Прости. А что, если Борис выдержит испытания, что если мы ему просто мешали? Что буду тогда делать я, как проживу без Бори? Лишь бы ему, лишь бы ему было хорошо. Сколько испытаний, бедный ребёнок…»

Сердце её всё изныло. Узнав, что Слава едет в город, Оля не выдержала и попросила его:

— Славочка, на ключ, зайди к Боре, посмотри, как он там живёт. Всё, всё разгляди, Славочка, не заплаканы ли у него глаза, умыт ли он, расчёсан, во что одет, чистая ли на нём одежонка, что целый день делает, что кушает, как устраивается с ним Борис, на кого оставляет, гуляет ли, что ему читает, какие у него новые игрушки, всё, всё, Славочка, и в комнате как, и вообще… Узнай, скучает ли Боря за мной, бабой Катей и Олежкой. Только спроси от себя, чтоб он не догадался, что это я тебя к нему послала, от себя спроси!

Слава и Алимов ехали в город вместе. Алимов хотел достать для Саши чистого свиного нутряного жира и мёду, Слава вез в типографию очередной номер газеты.

— Мне сегодня обязательно надо вернуться, чтоб успеть к Саше проскочить, а то, когда я не приезжаю, она не ужинает. Такая вредная, даже со своей болезнью не считается, — счастливый этим обстоятельством, говорил Алимов. — Я на время Сашиной болезни комнату в городе сниму, — мечтал он вслух, — мне так будет удобнее, ты как считаешь?

— Да, конечно, — сказал Слава и подумал: «Мало было несчастий, а теперь вот ещё и Саша… Пришла беда — отворяй ворота…» Но в глубине души он надеялся, более того, был почти уверен, что все беды, надвинувшиеся на них, пройдут, что они выдержат испытания судьбы. Главное — держаться вместе. «Гуртом и батька легче бить», — как говорит тётя Катя.

XLVI

Условившись с Алимовым встретиться в пять часов вечера на автобусной станции, Слава со странным чувством ожидания и боязни подошёл к дому, где жил Боря. Вставил в замочную скважину ключ, открыл двери и вошёл в темный, тихий коридор. Тяжелый затхлый воздух заставил его поморщиться. Двери во все комнаты были закрыты. За которой из них Боря? Слава не помнил расположения комнат и задержался, ожидая, что Боря сам подаст голос. Но Боря молчал. «Может быть, спит?» Слава приоткрыл одну дверь и попал на кухню. Стол был заставлен засохшими кефирными бутылками, грязными сковородками, кастрюлями, в которых, как пух, серела плесень, под столом стояла батарея пустых винных бутылок. «Обстановочка», — подумал Слава и приоткрыл другую дверь — затоптанный грязный пол, окурки, по стульям грязные рубашки, брюки, скомканное полотенце. Двери в следующую комнату были открыты, кто-то громко дышал в ней простуженным носом.

— Боря! — позвал Слава. — Боря, ты здесь?

— Слава! — закричал Боря. — Слава! Родненький! — И в голосе его зазвенели слёзы.

Слава быстро вошёл в следующую комнату и наткнулся на пустой ночной горшок, из которого шёл удушающий резкий запах. Слава нагнулся и накрыл горшок.

В углу, на разобранной постели, сидел Боря и смотрел на Славу большими, полными слёз глазами. Рядом, на стуле, лежала засохшая французская булка и стояла нетронутая бутылка кефира.

— Почему ты так долго не приезжал? Я ждал, ждал, я так забоялся, что ты больше не приедешь. — Боря прижался к Славе и стал быстро целовать его шею, подбородок, губы. Порыв мальчика был так горяч и искренен, что Слава сам обнял его, прижал к груди и услышал, как испуганно и часто бьётся Борино сердце.

— Давай жить вместе! Я тебя буду слушаться и даже загадок не буду задавать, мама говорит, что они человека раздражают. И Олежку к себе возьмем, скажи? Он хороший и ручки тянет и улыбается! Я тебя сильно, сильно люблю, сильнее всех в тысячу миллион раз! Я здесь не хочу, — зашептал Боря, — я с ним в ссоре. Я не хочу с ним! И ещё эта приходила, что тогда, на вокзале, помнишь? Она занесла куда-то Друга и Мурлыку, говорит, они гадят. Я потому молчал, когда ты дверь открывал, я думал, что она. Он ей сказал: «Приди прибери!» А я сказал, что если она ещё раз придёт, пусть он отвезёт меня к маме. А он сказал: «Мама тебя давно забыла и ты думать о ней забудь! Вот Валя к нам переедет, жить будем. Она теперь будет твоей мамой, понял?» А я сказал, что убегу. А он сказал, он, знаешь, что сказал? «Ты, щенок, должен быть благодарен женщине, которая согласилась за тобой ухаживать!» — Он пьяный был, пьяный. А она, знаешь, меня калекой назвала. Разве я калека? Что я, нищий? Разве мама меня бросила? Они, знаешь, как с бабой Катей плакали! Я всё один и один, как мама уехала, ни разу ещё не гулял! Я сам не захотел, он говорил, я думал, ему лучше будет. Возьми меня с собой, я хочу с тобой, возьми! — закричал Боря, увидев, что Славе поднялся, и испугавшись, что он собирается уходить.

— Что ты, брат, ел сегодня?

— Шоколадку. Он вчера принёс.

— А кефир почему целый?

— Кефир, кефир… Уже не могу его глотать! А Сергей Алимович согласится чтоб я с вами жил? — Боря тревожно заглянул Славе в глаза.

— А у него в комнате теперь баба Катя, Олежка и твоя мама живут, а мы с Сергеем Алимовичем в общежитии. Мы к вашим только в гости ходим.

— Вот да! И я буду к ним в гости ходить, а в — общежитии, скажи, весело! Я знаю! Я знаю! Я был в общежитии у нас дома, с дядей Федей, там его рабочие жили, на гитаре играли, стойку на руках делали! А дядя Федя где?

— Дядя Федя тоже пока в общежитии живёт, в вагончике тесно. Он теперь на кабель-кране работает. Знаешь, какая это махина!

— Скажи! Вот да! Все будем в общежитии жить! А баба Катя борщ варит?

— Варит.

— Ты ел?

— Ел.

— Скажи, вкусные пирожки и ещё вареники с творогом, скажи?

— Баба Катя недавно ватрушки пекла, плакала, говорила, это нашего Бореньки любимые ватрушки.

— С яблоками? — Боря глотнул слюну.

— С яблоками.

— А Олежка ел? Он уже большой или еще маленький? Видел, как он ручки тянет и кусается? Мама говорит, что это он целует, вот какой хитрый! — Боря засмеялся, и лицо его просияло от удовольствия. — Всё равно я больше всех тебя люблю — сильнее, сильнее в тысячу бессчетное количество раз! — И Боря опять прижался к Славе и посмотрел на него влюбленным преданным взглядом. — Давай будем братьями, скажи? И Олежка, скажи! Целых три брата! А моя мама тебе мамой будет, а баба Катя — бабой Катей, хочешь?

Сердце Славы дрогнуло, горячая волна благодарной нежности наполнила его грудь.

— Хочу, Боря, хочу, — сказал он серьёзно. Первый раз после смерти матери он остро почувствовал, что ещё кем-то горячо любим, ещё кому-то очень нужен. Цепкие Борины пальцы всё время держались за его рубашку, не отпуская от себя ни на секунду. Стоило Славе повернуться или привстать, как Борины руки испуганно обвивали его шею и всё его маленькое тело льнуло к Славе с безграничной верой и любовью. И эта вера, эта Борина горячая любовь, согревала его, будила в душе Славы ответное чувство. Слава подумал, что всё время — дни, недели, месяцы после смерти матери — он жил как-то нереально — ел, пил, разговаривал, работал, но душа его всё время была как в летаргическом сне — ничему не радовалась, ни на что не реагировала так остро, как раньше. И вот тонкие руки Бори, горячо сжимавшие его шею, вернули ему утраченную остроту восприятия, опять окрасили жизнь во все присущие ей цвета. «Мама всегда говорила: «Как жалко, что у тебя нет брата», — подумал Слава. — Сейчас она бы порадовалась».

— Давай собираться, давай скорей собираться, — торопил Боря, — вон моя одежда, вся в чемодане, ещё как мама сложила. Слава, сажай меня в коляску, ты её только подкати ко мне, я сам могу, она в коридоре, подкати.

— Подожди, брат, неудобно как-то получается, надо дождаться твоего отца.

— Он поздно придёт. Я боюсь: он не пустит. А если пьяный придёт? Он, знаешь, какой пьяный вредный? Я не хочу его ждать! — Боря заплакал. Слава смешался: всё что угодно, но видеть Бориных слез он совершенно не мог. И потом, в конце концов, он же видит сам, что Боре здесь плохо. В конце концов, он забирет Борю по его желанию и отвезет к родной матери, которая его так любит и ждёт. Зачем же ещё заставлять мальчика страдать, ради кого и чего? Он оставит Борису адрес Ольги: пусть, если хочет, приезжает и выясняет отношения. Он заберёт Борю с собой. Теперь он не может его здесь оставить! Пусть потом Борис с него, со Славы, хоть три шкуры спустит, он готов держать ответ за свой поступок. Он тоже не посторонний, он берет на себя ответственность за Борю. Хватит, довольно быть наблюдателем. Вон Боря рассуждает как маленький старичок — это самое страшное, когда дети раньше времени становятся взрослыми. Довольно ломать его душу.

— Одевайся, Боря! — Слава достал из чемодана чистую рубашку и колготки. — Быстро!

Боря поспешно натянул рубашонку, надел колготки, длинный чулок с пустой ступнёй неудобно болтался на левой култышке.

— Дай-ка я тебе его закачу, чтоб не мешал. — Слава осторожно и бережно взял в руки култышку Бориной ноги и подвернул колготки.

— Ничего, брат, мы тебе еще такой протез достанем, что ты в футбол гонять будешь! — пообещал Слава. — Какие игрушки брать будем? Или дома новые купим? — Слава посмотрел на ворох игрушек в углу.

— Новые купим, — отмахнулся Боря, полез под подушку и достал оттуда стеклянный голубой шарик. — Можно, я его возьму? Знаешь, какой он законный, вот ты посмотри в него!

— Бери, бери, дома посмотрим, сейчас некогда. — Слава вышел в коридор и прикатил коляску к Бориной кровати. Боря перемахнул через борт коляски и, поерзав, удобно устроившись, сказал:

— Клади сюда, ко мне, чемодан.

— Подожди. Давай записку отцу напишем.

Слава достал блокнот, авторучку, задумался…

— Ну, что писать будем?

— Напиши, что я с тобой уехал, а с ним жить больше не хочу, и мама меня не бросила. Не бросила? — спросил он Славу.

— Ну что ты, брат, она тебя так любит!

— Я знаю, — сказал Боря, — я знаю. И ещё напиши, что я вовсе не калека, не калека же?

— Что ты, брат. Калеки только нищие, а ты кем захочешь, тем и станешь. Какой же ты калека!

— Вот, я не калека, тоже напиши. Я слышал, как она в той комнате говорила: «С калекой возиться не просто». А чего со мной возиться? Чего?

— Хорошо, подожди, брат, дай сосредоточиться.

И Слава стал быстро писать:

«Борис!

Борю я увожу к его матери, это Борино желание. Он очень просил меня взять его с собой, и я не мог отказать в этой просьбе. Вас не дождался, потому что не хотел лишних тяжелых объяснений, которые обязательно бы у нас возникли. Мне кажется, что Боря достаточно всего такого насмотрелся и наслушался. Оставаться здесь дольше он не захотел ни минуты. Я вам не судья, но мне кажется, что Боря прав. Хочу сказать вам, что отныне жизнь Бори — это моя жизнь, и вам придётся с этим считаться.

Владислав Вишневский».

— Ну, скоро? Поехали, а то она ещё придёт. Знаешь, какая противная? Поехали!

— Всё! — Слава положил записку на стол, на самое видное место.

— Скорей, — просил Боря, и глаза его горели нетерпением. — Кати коляску, да! Двери только надо открыть, те, что на площадку выходят, — они на шпингалетах. Скорей, Славочка, скорей! — И Боря старался руками сдвинуть коляску с места.

Славе самому хотелось как можно скорее очутиться на автобусной станции, где его ждал Алимов. Натыкаясь на вещи, он выкатил коляску на лестничную площадку, закрыл тщательно двери, вместе с Борей и чемоданом снес коляску с лестницы и, облегченно вздохнув, поставил её на асфальт тротуара.

Купол неба был эмалево-синим, неяркое сентябрьское солнце позволяло смотреть на себя, не отводя ослеплённых глаз.

— Поехали! — сказал Слава и легко покатил коляску впереди себя.

— Поехали! — повторил за ним совершенно счастливый Боря. — А вот отгадай: «Один костёр весь мир согревает». Что это? А?