МИР ТИШИНЫ

1

В наше время слова более не исходят из тишины - в творческом акте духа, наполняющем смыслом как язык, так и тишину, - но исходят из других слов: из шума других слов. Также и возвращаются они не в тишину, но в гам других слов - с тем, чтобы потонуть в нём.

Язык утратил свою духовную составляющую; всё, что осталось, это его акустическое проявление. Так духовное превращается в материальное, а слово (которое и есть дух) - в материю шума.

Шум слов есть не что иное как громогласная пустота, накрывающая собою пустоту беззвучную. С другой стороны, истинное слово - это звучная полнота, возвышающаяся над тихой гладью тишины.

Есть разница между обычным шумом и шумом слов. Шум вообще - враг тишины; он противостоит ей. Шум же слов не просто противостоит тишине: он принуждает нас к забвению тишины как таковой. И дело даже не в акустической стороне шума: акустический элемент, непрестанное жужжание вербального шума всего лишь свидетельствует о том, что он заполняет собой всё пространство и время.

С другой стороны, обычный шум ограничен, он тесно связан с определённым объектом, т.е. он - свидетельство такого объекта. Шум праздничного собрания или фольклорной музыки окружён тишиной, придающей этому шуму большую интенсивность и отчётливость. Тишина как будто выстраивается на рубежах шума в ожидании часа, чтобы вернуться на свои позиции. На рубежах же вербального шума выстраиваются только пустота и небытие.

В наши дни слова приходят более не из тишины, но из других слов: из шума других слов. В то же время, слово, вышедшее из тишины, перемещается из тишины в слово, а затем обратно в тишину, из тишины - к новому слову и снова назад, и так далее: таким образом, слово всегда приходит из сосредоточия тишины. Поток изречений непрестанно прерывается тишиной. Вертикальные барьеры тишины постоянно прерывают горизонтальный поток речений.

С другой стороны, чистый вербальный шум беспрепятственно перемещается вдоль горизонтальной траектории изречения. Для него лишь важно продолжаться без препятствий, а не нести в себе некий смысл.

Исчезнет полгорода народу, появится столько же других, потом и эти исчезнут, следующие являются, исчезают. Дома, длинные ряды домов, улицы, мили мостовых, груды кирпича, камня. Переходят из рук в руки. Один хозяин, другой. Как говорится, домовладелец бессмертен. Один получил повестку съезжать – тут же на его место другой. Покупают свои владения на золото, а все золото все равно у них. Где-то тут есть обман. Сгрудились в городах и тянут веками канитель. Пирамиды в песках. Строили на хлебе с луком. Рабы Китайскую стену. Вавилон. Остались огромные глыбы. Круглые башни. Все остальное мусор, разбухшие пригороды скороспелой постройки. Карточные домишки Кирвана, в которых гуляет ветер. Разве на ночь, укрыться.

Любой человек ничто.

Сейчас самое худшее время дня. Жизненная сила. Уныло, мрачно: ненавижу это время. Чувство будто тебя разжевали и выплюнули. (Джеймс Джойс)

Вот пример языка, на котором говорит вербальный шум.

В этом так называемом языке подлежащие, сказуемые, дополнения и наречия перемешаны между собой. Предложение почти полностью превращается в аморфную звуковую массу, из которой время от времени вырывается тот или иной случайный звук. Такие слова суть всего лишь намёки и указания на нечто, но они не способны содержать в себе какой-либо смысл. (Кто-то может возразить, что даже вербальному шуму под силу выражать смыслы. И это верно. Однако выраженный смысл есть не более чем банальное утверждение некоего факта; истинное же смыслообразование возможно только тогда, когда слово обращает внимание на бесконечность описываемой вещи (Гуссерль). Свойство бесконечности - никогда полностью невыразимой и неисчерпаемой словами - присуще тишине. Соответственно, в вербальном шуме действительно выражаются банальные смыслы, но среда, в которой они зарождаются - среда вербального шума - враждебна самой природе смысла; она перевешивает и проглатывает его.)

Язык стал всего лишь механическим средством передвижения внешних языковых символов.

Язык лишился органичности и гибкости, он перестал ладно скраивать вещи. Слова превратились в символы чего-то, выхваченного из мешанины шума и брошенного в слушателя. Слово перестало быть собой. Нынче его можно заменить знаками - цветовыми или звуковыми; оно превратилось в машину, и как всякая машина оно может развалиться. Поэтому человек, не живущий непосредственным словом, но позволивший машине шума увлечь себя, также в любой миг может подвергнуться разрушению.

Похоже, что вербальный шум порождается и не людьми вовсе: это словесный призраки, явившиеся из мира мёртвых слов, общающиеся между собой - одно мёртвое слово с другим мёртвым словом, - довольные, когда двум-трём из них удаётся сформировать последовательное предложение, точно так же как призраки счастливы встретить друг друга в каком-нибудь заброшенном местечке.

Уничтожение жизни подразумевает превращение её во врага. Жизнь бессмертна, и когда её убивают, она похожа на ужасный призрак себя. (Гегель)

Уничтожение слова подразумевает превращение его во врага, но не во врага открыто противоборствующего, а в пронизывающего и всепроникающего подобно приведению.

Сравним с изречением из мира подлинных слов - изречением Хебеля:

Любопытно, что порой человек, считающийся другими людьми не особо далёким, оказывается способен преподать урок мудрости другому, который сам-то к себе относится как к исключительно мудрому и проницательному.

В этом изречении каждая его часть точна сама по себе, знает себе цену, настаивает на своём, и при этом все слова относятся к чему-то более значимому. "Любопытно": это слово подготавливает место для события. Оно словно шнур опоясывает пространство, внутри которого чему-то определённому ещё только предстоит случиться. И само слово это - "любопытно" - напоминает афишу, предвещающую некое знаменательное действо. "Что порой человек": человек возникает в этом размеченном пространстве, колеблясь: "порой" свидетельствует о таком колебании. "Считающийся другими людьми не особо далёким": этот человек кажется крошечным на фоне огромного пространства. Он замер в ожидании того, что может случиться с ним, и вот это самое оно случается: "способен преподать урок мудрости другому". Внезапно колеблющийся маленький человечек оказывается огромным, а человек, "который сам-то к себе относится как к исключительно мудрому и проницательному", становится крошечным. Словно у него отняли его "исключительную мудрость и проницательность", как какой-нибудь чемодан, ему не принадлежащий.

Каждое слово в данном изречении Хебеля подтверждает, что фраза эта крепко сбита. Его слова столь надёжны, что миру достаточно лишь краткого изречения вроде этого, чтобы доказать своё существование. В таком изречении находит выражение целый мир и все слова мира.

2

Вербальный шум, заменивший сегодня подлинное слово, берёт истоки не в определённом акте - в отличие от слова. Он не рождается, но размножается путём деления - а именно: один шум делится на части, чтобы произвести на свет другой шум. Подлинное слово сотворено в качестве, вербальный шум - в количестве.

И, кажется, что вербальный шум вообще никто не создавал. Кажется, он был всегда. Вряд ли можно найти такое место, где бы он не присутствовал. Он просочился повсюду. Мы воспринимаем его как нечто совершенно естественное - так, как, к примеру, воспринимаем воздух. Всё начинается с шумом и с ним же и заканчивается. Похоже, он вовсе не зависит от присутствия человека: шум просто выговаривает сам себя вокруг него. Он проникает в человека, заполняя его до краёв и выливаясь из его уст.

Человека никто не слушает, когда он говорит, ибо слушать можно лишь, если в человеке обитает тишина: слушание и тишина взаимосвязаны. Вместо того, чтобы общаться подлинным образом, сегодня мы просто ждём, когда подвернётся возможность вывалить на других все те слова, что скопились в нас. Речь превратилась в чисто биологическую функцию выделения.

Вербальный шум - это не тишина и не звук. Он проходит как сквозь тишину, так и сквозь звук, и человек забывает о тишине и о мире вокруг.

Исчезло всякое различие между речью и тишиной, поскольку человека говорящего, как и молчащего, заполнил словесный шум. Тихий слушатель превратился в просто бессловесного.

Вербальный шум является лже-языком и лже-тишиной. Т.е., что-то вроде бы и говорится, но это не настоящий язык. Чего-то не достаёт в шуме - ведь он и не настоящее безмолвие. Когда шум вдруг замолкает, за ним не следует тишина, но наступает пауза, в которой шум сжимается с тем, чтобы разжаться уже с большей силой, когда его отпустят вновь.

Шум словно боится исчезнуть, он словно постоянно в движении, поскольку должен убеждать себя в собственном существовании. Он сам не верит в своё существование.

Напротив, подлинное слово лишено подобного страха, даже если его не выражают в звуке: на самом деле его присутствие в тишине становится ещё более осязаемым.

Однако человек, превратившийся в придаток вербального шума, всё меньше верит в действительность собственного существования. Он вглядывается в своё изображение на тысячах картинок на экране и в иллюстрированных газетах, словно желая убедиться, что человек всё ещё существует,что он всё ещё выглядит как человек.

Человек сегодня настолько лишён подлинности, что в комнате с большими зеркалами люди выглядят не по-настоящему, но так, словно вышли из этих зеркал. А когда гаснет свет, то кажется, что они проваливаются обратно в зеркала и исчезают в их темноте.

Но там, где всё ещё присутствует тишина, человек постоянно черпает жизненные силы из исходящего из неё слова и постоянно растворяется в безмолвии перед лицом Бога. Его бытие - это постоянное созидание в слове через Бога и растворение в тишине в присутствии Бога.

Сегодня же его существование - это всего лишь постоянное появление из словесного шума и постоянное же исчезновение в нём.

3

Язык настолько обусловлен своим истоком из Логоса, который есть ничто иное как порядок, что он не впускает в человеческий мир ничего, что лежало бы за пределами человеческого порядка. Язык - это укрытие человека. Многое демоническое выжидает момента, чтобы вторгнуться в человека и уничтожить его, но человек укрыт от соприкосновения с демоническим; на самом деле он даже и не замечает этого, т.к. оно не входит в язык: слово обороняет его от вторжения демонического. Но слово способно одерживать верх над злом только в том случае, если человек сохранил слово в его первозданном виде. Словесный же шум, ставший современным заменителем языка, прорван, и эта прореха открыта для вторжения демонических сил.

Что угодно может проникнуть в шум слов; что угодно может смешаться с ним - даже демоническое. Шум сам по себе фактически является частью демонического.

В шуме всё распространяется во все стороны. Антисемитизм, классовая борьба, национал-социализм, большевизм, литература - всё это распространяется во все стороны. Всё было уже до появления человека на сцене. Оно стоит в ожидании его. Все пределы и границы размываются, все стандарты рушатся. Подлинное слово устанавливает пределы. Словесный же шум преодолевает пределы, игнорируя их.

В мире вербального шума война легко может обрести "тотальный" характер, поскольку война способна с легкостью переступить через что угодно ради собственных нужд.

В таком вербальном шуме можно сказать всё, что захочется, и всё, что захочется, тут же перечеркнуть и опровергнуть. Фактически всё перечеркнуто уже до того, как было произнесено. Глупости, как и мудрости, высказываются лишь для поддержания равновесия, ибо самое главное - это общее звучание шума, а не то, из чего исходит данный шум. Произведен ли он добром или злом в расчёт не берётся. Таков механизм безответственности в действии.

В этом мире вербального шума, где одно проникает в другое, где всё пребывает во всём, человек лишён внешних и внутренних пределов. Всем всё доступно и все всё понимают. И кажется просто невозможным, что кто-нибудь (например Гёте) не понимает Гёльдерлина или кто-то (как Якоб Буркхардт) отчаянно сторонится Рембрандта (там, где присутствует подлинная личность, должен быть и предел этой личности: в этом заключается суть подлинных личностей). Но здесь - в мире словесного гама - все без исключения знают толк в Гёте и Гёльдерлине, Рембрандте и Якобе Буркхардте: всё всем доступно.

Таким образом в шуме содержится всё и всё может развиться из шума. Появление чего-либо более не связано с отдельным актом: актом решения или творческим актом. Всё случается автоматически: посредством чего-то вроде мимикрии шум производит то, что требуют обстоятельства текущего момента, и это навязывается человеку.

К примеру, если окружающий мир - нацистский, тогда шум генерирует нацистские идеи, и это происходит без ведома человека, без его сознательного акта решения в пользу нацизма. Человек настолько сросся с окружающим его вербальным шумом, что даже не замечает, что навязывается ему.

Шум перестаёт навязывать ему идеи нацизма, когда приходит новая ситуация, или же когда ему наскучивает доминирующая идея, и он меняет свою тональность - просто ради собственной перемены. Отношение человека к миру зависит от движения шума, а не от его воли. Человек больше не обитает в слове. Слово больше не критерий для человека в вопросах истины и любви: шум принимает решение за него. Шум превыше всего: человек - это всего лишь место для шума, пространство для заполнения им.

Шум также больше и не предлог для действия: он уже часть действия и это делает его опасным.

В то же время подлинное слово исходит из Логоса. Оно подкрепляется непрерывностью и дисциплиной Логоса, и в своих движениях соотносится с Логосом, уносящим его на глубину прочь от горизонтального напора обычного шума. Поэтому действие, предпринимаемое человеком, восходит не непосредственно из слова, но с ещё большей глубины - из того места, где само слово взошло из Логоса. Поэтому действие приковано не к слову, но к более глубинному уровню - к Логосу. И поэтому подобное действие защищено от опасностей необузданной вольности.

Во всеобщем вербальном шуме сегодняшнего дня действия лишены прочной опоры, лишены пределов и контроля, поскольку они более не связаны прочно со словом. Фактически их накрыл царящий вокруг шум. Они исчезают в нём и подлинные действия прекращают своё существование.

Таким образом этот мир движется автоматически, производя при этом шум и действие. Он кажется преисполненным волшебства, ведь всё здесь свершается само собой, без вмешательства человека. И именно этот волшебный блеск вводит человека во искушение.

4

В мире вербального шума отдельным событиям не достаёт собственной отличительной особенности, той особенности, что могла бы стать их лицом - точно так, как у каждого отдельного человека есть собственное лицо.

C’est un des plus grands mystères qu’il y ait dans l’histoire et dansJa réalité, et naturellement aussi, naturellement donc l’ua donc de ceux su? qui l’on passe le plus aveuglement, le plus aisément, le plus inattentivement, le plus sans sauter, que cette espèce de différence absolue, qu'il y a dans le prix des événements. Que certains événements soient d’un certain prix, aient un certain prix, un prix propre. Que des événements différents du même ordre ou d’ordre voisins, ayant la même matière ou des matières du même ordre et de même valeur, aient pourtant des prix, des valeurs infiniment différentes: que chaque événement opérant une même matière, faisant devenir une même matière, sous une même forme, dans une même forme, que tout événement ait pourtant un prix propre, mystérieux, une force propre en soi, une valeur propre, mystérieuse . . . (Péguy)

В мире вербального шума, события больше не отличаются друг от друга: шум обезличивает их. Именно поэтому сегодня события приобретают такой огромный размах; поэтому они поднимают свой крик на нас. Словно одно событие пытается выделиться из ряда других, производя при этом как можно больше шума, поскольку выделиться иначе оно уже не способно.

Недавно вышла книга "Год 1848 в Европе" - это собрание событий, описанных день за днём, в течение всего года. Многое случилось в 1848 году. Взбунтовались целые нации, пали короли, рабочие ощутили себя как никогда обездоленными, богачи как никогда подняли планку своих запросов, новые мировые державы - Италия и Германия - стали с трудом приобретать свои очертания, начались войны или, по крайней мере, повеяло духом войны, ни дня не прошло без ошеломительных новостей и весь мир был преисполнен новых событий - и, наверно, кому-то может показаться, что тот переизбыток событий схож с той мешаниной событий, что мы наблюдаем сегодня. Но это не верно.

Всякое событие, имевшее место в 1848 году, чётко отличалось от любого другого, являясь очевидным и незаменимым никаким иным событием, будучи при этом наделённым собственной физиогномикой и уникальным содержанием. А самое главное - для возникновения каждого из них необходимо было особое усилие, и такие усилия прилагались на самом деле: абсолютно, уникально и своеобразно. То были полноценные события не только из-за вызываемого ими ажиотажа. Среда их существования создавалась самими этими событиями.

Сегодня всё иначе. Сначала появляется среда, а именно - вербальный шум; вот, что важно. Он притягивает к себе событие или, иными словами, он сотворяет из себя нечто, напоминающее событие. Но такое событие уже не является отдельным феноменом: это всего лишь сгусток, скопление шума и не более того. Это объясняет, почему все события похожи друг на друга, и почему они вызывают так мало интереса. Люди сегодня не интересуются политикой, поскольку события наскучили им. События легко забываются, и человеку не нужно даже прилагать усилий, чтобы забыть их: это делает за него шум.

Не будь события растворены в шуме и если бы они были подлинными, то они не могли бы следовать так стремительно друг за другом. Ибо подлинному событию необходимо определённое время; существует взаимосвязь между подлинностью события и его длительностью. Подлинное событие черпает свою длительность из длительности времени. Когда событие больше не растянуто во времени, но возникает лишь на мгновение и тут же исчезает, оно становится фантомом.

Приблизительно до 1920 года события и предприятия ещё не были лишены подлинности: можно сказать, что вербальный шум ещё только омывал чётко различимые вещи. Такое перетекание шума уже становилось привычным, но ещё можно было различить ту разновидность литературы, вокруг которой шум устроил шумиху, а именно - экспрессионизм, и этот экспрессионизм пока ещё казался более важным, чем весь шум вокруг него. Ещё не размылось представление об "общественной разрядке"; хотя шум бурлил вокруг и накрывал с головою, правила политики пока ещё преобладали над царящим вокруг него словесным гулом.

Сегодня всё выглядит совершенно иначе. Уже не объект создаёт шум вокруг себя, как то было в давние времена, но на первый план вышел шум, который и извлекает объект. Его и объект уже не различить отчётливым образом. Вещи и их порядок потонули в одном общем шуме. Конечно, и сейчас люди говорят на разные политические и научные темы, но это всего лишь вехи в пространстве шума, точки, из которых темы, а за ними и человек, завлекаются во всеобщий шум, в котором затем и исчезают.

5

Шум слов уравнивает всё, он делает всё одинаковым: он - машина по уравниванию. Индивидуальность в прошлом. Каждый - всего лишь частица шума. Индивиду уже больше ничто не принадлежит. Всё словно влилось во всеобщий шум. Все претендуют на всё, поскольку никто в отдельности не обладает ничем. Массы взяли верх. Они - придаток шума и подобно шуму они то возникают, то исчезают; они заполняют собой всё и при этом неосязаемы: как будто есть, но как будто их и нет.

Словесный гул настолько необъятен, обширен и неизмерим, что не видно ни конца его, ни начала, да и сам человек уже не в силах увидеть собственные пределы. Шум напоминает рой насекомых: неясное облако, облако насекомых, чьё жужжание накрывает собой и уравнивает всё вокруг.

Человек пребывает в ожидании чего-то, что острым и звонким звуком рассечёт на части этот рассеянный шум. Он устал от монотонного жужжания. Кажется, что и бесформенный, смутный шум тоже дожидается, когда же в него вонзится что-либо и разделит его напополам.

Крика диктатора - вот чего ждёт шум. Чёткий, пронзительный голос диктатора и мировой шум прекрасно подходят друг другу. Один порождает другого и они не могут жить друг без друга.

Совершенно неважно, о чём вещает диктатор: важны лишь чёткость и звонкость его слов. Человек обретает в нём веху, указывающую на его существование. До этого он был всего лишь частицей бесформенного словесного гула, но теперь он становится деталью чёткого, механизированного языка.

Суть механизированного языка диктатора - это голый крик, лишённый подлинного содержания, и когда войска диктатора вторгаются в другую страну, то это выглядит так, словно делается это не для расширения территории нападающей стороны, но для расширения пространства диктаторского крика. Цель стоит закричать, уничтожить криком тишину сопредельного государства, уничтожить его бесшумную действительность, столкнуть крикливым шумом тишину с её насиженного места.

Механизированный язык диктатора - неотъемлемая часть вербального шума, но нарочитая грубость, жестокая агрессивность и захватнические войны также согласуются с шумом. Шум бесформенен сам по себе, и он ждёт, когда что-то чётко оформленное обрушится в него.Потерявшемуся в шуме человеку кажется, что его спасёт жёсткая структура войны или зверской жестокости. Вот почему в мире шума так легко развязываются войны и совершаются зверства. Война и бомбы поглощаются вакуумом шумного мира.

Как в начале времён слова почти что бесшумно предшествуют действиям (человек приглушает слова, т.к. видит, что они способны как по волшебству порождать действия), так и в конце времён, действия вершатся почти что без сопутствующих слов, но теперь - потому что слово лишилось творческой силы: она была уничтожена.

6

Точно так же, как слово больше не рождается в творческом акте, но уже постоянно присутствует в виде непрерывного шума, так и поступки человека совершаются уже не в силу принятого решения, но в силу непрерывного процесса. Теперь главным стал процесс, человек же превратился в придаток этого процесса. "Процесс работы" настолько самодостаточен, что кажется, что он уже совсем не зависит от человека: он словно природное явление, почти что не зависящее от людей. И этот бесконечный и вышедший из под контроля человека процесс в точности соответствует бесконечному процессу шума. Кажется, что процесс работы настолько всё пропитал собою, что даже в перерывах на отдых он продолжает бесшумно присутствовать.

И здесь важна не цель процесса работы, но то, что он ни на минуту не останавливается. Как всеобщий шум перемолол в себе слово, так и рабочий процесс искоренил творческий порыв человека. В этом бесконечном рабочем процессе больше не осталось ничего от человеческой целеустремлённости. Возникла новая форма бытия - чистое, бесцельное бытие, принимаемое лишь в силу своей видимой непрерывности. Оно настолько воспринимается как должное, что даже не вызывает никаких споров. И в этом заключена великая сила трудового процесса: в том, что он вывел себя за рамки каких-либо споров.

Ничто не способно улучшить его. Сегодня весь рабочий процесс превратился в подделку, и потому никакие изменения уже не улучшат его. Напротив, такие изменения могут лишь создать впечатление того, что сам процесс является подлинным и его ещё можно улучшить, и таким образом придать ему обманную легитимность.

7

Ещё в большей степени чем трудовой процесс, воплощением беспрерывного, стерильного единообразия в мире вербального шума стала машина.

Машина - это превратившийся в железо и сталь шум. И так же как шум никогда не отваживается остановиться - словно если он не будет заполнять собой всё пространство, то может исчезнуть навеки, - так и над машиной властвует страх того, что она может раствориться подобно призраку, если не будет постоянно убеждать себя в собственном существовании, пребывая для этого в непрерывном движении.

Сегодня человек больше не верит в жизнь после смерти, и в качестве компенсации этого он претендует на нечто вроде бесформенной непрерывности шума, труда и техники. Постоянному движению машины свойственна некая псевдо-вечность. Как будто с остановкой машины закончится и явленность человека в мире. В мире, лишённом любого другого вида вечности, присутствует, по крайней мере, продолжающееся, нескончаемое движение машины.

На заводах тишину словно заливают в пустоты между стальных балок и таким образом превращают её в шум. Кажется, что могучие станки задались целью перемолоть всю тишину мира - более того, создаётся впечатление, что они уже почти завершили эту работу и теперь осталось лишь несколько последних оборотов. Фабричные станки стоят с триумфальным видом, словно после окончательного уничтожения тишины они уже задумывают новую кампанию по разрушению.

Остановленная машина заполняет собой пространство ещё более властно, чем работающая. Всё теперь принадлежит ей. В присутствии стали кажется, что сам воздух и спокойствие обрели твёрдость.

Покой, наступающий после того, как машина перестаёт работать, - это не тишина, но опустошённость. Поэтому с завершением рабочего дня в жизни рабочего воцаряется пустота. Опустошённость машины провожает его до дома. В этом суть его страданий, его истинной угнетённости. В то же время крестьянин, продолжает оставаться в тишине, в которой он трудился, и по завершению работы. Рабочий - нем, крестьянин - тих.

Раздаются речи о "мире рабочего класса" и "мире машин". Но машина, вгоняющая рабочего в свою механическую опустошённость, - это не мир, но окончание его, и приближение конца мира вызывает в человеке не радость, но только тоску и отчаяние. Поэтому для него машина никогда не станет источником радости.

Машина не способна спасти человека, потому что она извлекает его из сферы времени, являющегося мигом вечности. Постоянно работающая машина создаёт механическую продолжительность времени, но в нём нет автономного мгновения, нет "атомов вечности". Такая механическая продолжительность вообще не связана со временем: она заполняет пространство, а не время. Время словно застыло и превратилось в пространство.

Таким образом человек отлучён от времени. Поэтому ему так одиноко наедине с машиной, которая превращает его в замурованное в пространстве существо. И кажется, что не время, но только пространство совершает движение совместно с оборотами машины. Так человек, ведомый машиной, оказался в пространстве, лишённом времени - словно в бесконечном туннеле, в недра которого он теперь погружается всё глубже и глубже.

В машинном мире уже не суждено появиться на свет слову поэта, ибо поэтическое слово исходит из тишины, а не из шума. Вся сегодняшняя механическая поэзия словно отлита из металла на заводском конвейере.

И единственный бог, возможный в этом машинном мире - это бог, произведённый всё той же машиной: в прямом смысле слова deus ex machina.

8

В этом мире шума для человека возможность важнее действительности. Возможности же лишены прочной опоры и чёткой формы - они перетекают из одной неопределённости в другую. Им нет ни конца, ни края. Они преисполнены двусмысленности и напоминают рассеянное жужжание. Как неразлучны слово и подлинная действительность, так же неразлучны и шум с возможностью.

Мир шума это к тому же ещё и мир эксперимента. И этот эксперимент по своей природе никогда не завершён и чётко не обозначен. Он протекает не в силу определённого акта, независимого от других актов. Сам же по себе он является не самодостаточным феноменом, а всего лишь продолжением череды других экспериментов, их разновидностью, подобно тому, как один вербальный шум это всего лишь продолжение других шумов. Поэтому эксперименты никогда не прекращаются - они продолжаются автоматически. И так человек превращается в лаборанта, которому позволено записывать лишь то, что позволят ему.

Сегодня вещи связаны друг с другом посредством причинно-следственной связи так, что вещи выступают лишь в роли сырья для неё - и это тоже неотъемлемый атрибут вербального шума.

Не стоит воспринимать это как акт насилия со стороны причинно-следственной связи. Связь такая необходима, она элемент структуры человека. Да и сами вещи готовы взаимодействовать друг с другом согласно законам каузальности. Однако такая связь не должна быть автономной, не должна существовать лишь ради одной себя, но ради вещей и ради самого человека.

Психоанализ, глубинная психология и большая часть других психологических учений анализируют явления, опираясь на бесконечное множество их толкований. Феномен заваливают его объяснениями и в итоге он растворяется в них. Подобно тому как слово разваливается на куски во всеобщем словесном гуле, так и феномен или факт разваливается на куски в процессе объяснения. Подобно тому, как больше нет точно определённых слов, но есть лишь разрозненный словесный гул, так нет больше и очевидных фактов и феноменов, но только разрозненные толкования фактов и феноменов.

Сегодня существует нечто вроде механизма толкования, который работает автоматически, затягивая феномены в свою деятельность. Всё как будто уже заранее истолковано - ещё даже до того, как явился сам феномен. И уже не толкования подыскиваются для разъяснения феномена, но сам феномен становится сырьём для уже готового толкования.

Психоаналитические толкования и толкования глубинной психологии полностью выхолащивают феномены. К примеру, феномены отца, матери и сына сводятся на нет толкованием, приготовленным для них психоанализом: Эдип убил отца и стал мужем своей матери. Два этих чудовищных преступления смешиваются психоанализом вместе с феноменами отца, матери и сына и низводятся до уровня всего лишь привеска к эротическому комплексу. Там, где Софокл впервые выводит на свет омраченный убийством феномен отцовства, очевидна суть: убили отца - отца! Конечно, инцестуозная связь, в которую вступили мать с сыном, разрушает образ матери - но только в непосредственный миг самой этой связи. Однако он возрождается снова в момент сыновнего искупления. И этот образ становится отражением изначального феномена материнства. Не Эдип, но сама судьба выколола себе глаза, лишь бы не видеть, как на краю страдания (а не на краю толкования) погибают и вновь воскресают отец, мать и сын.

После этой трагедии изначальные феномены материнства и отцовства стоят ещё прочнее на своих позициях. Кажется, после неё земля становится ещё лучшей опорой. Кажется, земля впервые обрела для себя эти изначальные феномены. - Но психоанализ отбирает их у земли и развеивает по миру.

Современная экзистенциальная философия пытается вырваться из механизма вербального шума и вещей.

Человек бросает себя в ничто. Ему предпочтительнее оказаться в небытии, чем просто быть шестерёнкой в механизме слов и вещей. Кажется, что в таком броске механизм заклинивает, и человек, рухнувший в ничто, оказывается перед лицом нового начала.

Но человек перед лицом этого нового начала не существует. В небытии его нет: он растворился в нём. Нет больше человека, который мог бы приблизиться к основным категориям экзистенциальной философии: ужасу, заботе, смерти. Есть лишь пустота, в которой растворились человек с его заботой, ужасом и смертью - они погрузились во всепоглощающее ничто. Человек оказался в пустоши. И он сам эта пустошь, в которой отзвуки шумного мира слышны ещё громче, чем прежде.

В экзистенциальной философии есть что-то от подземной буровой установки, и шум этой машины является составной частью общего мира шума.

9

В таком вселенском шуме, где суть слов уже утеряна или больше не важна и замещена чистой акустикой, и где всё покрыто шумом и им же нивелировано, там слово поэта, так же как и суетная болтовня погружены и поглощены в единый всё пронизывающий шум.

Здесь нет места ни одиночеству, ни подлинной общности: есть лишь мешанина шума.

Два фундаментально противоположных объекта уже не стоят лицом к лицу, но соскальзывают один за другим в этот шум.

Нет больше никаких полярностей, а значит нет ни страсти, ни судьбы. То, что выдаёт себя за судьбу или рок, - всего лишь слияние многих шумов в один чудовищный оглушающий гул (гул нацизма, к примеру). Но это только временный сбой, перерыв в потоке шума.

Здесь больше нет нужды в воображении: у шума всего в достатке.

Нет необходимости превращать истину в ложь, когда хочется солгать, ибо в шуме истина не отлична от лжи.

Здесь жизнь - это появление из шума, а смерть - исчезновение в нём.

Однако механика вербального шума разносит больше злого, чем доброго, ибо сам феномен зла в большей степени соответствует структуре шума и его размытой неопределённости, чем феномен добра. Добро почти всегда чётко определенно и разграничено. В то же время зло обожает неопределённость сумерек. В сумерках оно способно проникнуть куда угодно.

Сам по себе вербальный шум не является злом, но он открывает дорогу злому: дух стремительно погружается в шум.

Однако зло, рождённое в шуме, отлично от зла Ричарда III, например. Оно обитает в человеке ещё до того, как тот решился на него, и даже до того, как он заметил его присутствие в себе.

Родство этого зла с шумом напоминает родство болотного растения с болотом: они соотносятся друг с другом уже с самого начала; где одно, там и другое. Болотное растение и болото, ложь и шум - одно выражает другое.

Правда, в мире шума ещё по-прежнему живы простые явления: рождение, смерть и любовь. Но они существуют в мире, лишённом слов, в качестве голых феноменов, пребывая в одиночестве посреди всей этой механики. Они излучают вокруг себя свет - нигде так не светло, как тут - словно пытаясь выжечь окружающую их механику в пламени собственного свечения.

Сияние исходит из феноменов любви, смерти и детей. Это сияние переходит от одного феномена к другому, и в таком сиянии они перестают быть одинокими. В нём они связаны друг с другом: при помощи этого сияния эти явления общаются между собой. Там, где слово уничтожено, это сияние стало языком изначального.