Миры Филипа Фармера. Том 17. Врата времени. Пробуждение Каменного Бога

ПРОЛОГ

Через год после войны мой издатель отправил меня в Ставангер, в Норвегию, взять интервью у Роджера Двух Соколов. Кроме того, я был уполномочен заключить с ним договор — на весьма выгодных условиях, особенно если учесть трудности с книгоизданием и сбытом в те послевоенные годы. Я сам напросился на это задание, поскольку был немало наслышан о Роджере Двух Соколах. Большинство рассказов о нем были невероятными, даже противоречивыми, но рассказчики все до одного клялись, что говорят чистую правду.

Все это меня настолько заинтересовало, что я уволился бы с работы и на свой страх и риск отправился в Норвегию, не отпусти меня издатель. А в те времена человеку моей профессии нелегко было найти работу. Все силы были брошены на восстановление цивилизации, разрушенной войной — и умение обрабатывать металл и класть стены из камня ценилось гораздо больше, чем талант борзописца.

Тем не менее люди покупали книги, а таинственный чужак Роджер Два Сокола интересовал всех. Каждый слыхал о нем, но те, кто знавал его лично, были или мертвы, или пропали без вести.

Я записался пассажиром на старый пароход, который добирался до Ставангера пять дней. Когда я сошел на берег, я не стал даже останавливаться в гостинице, поскольку был уже поздний вечер, а вместо того поинтересовался на своем скверном норвежском, как добраться до отеля, в котором, как мне было известно, остановился Два Сокола. Перед отъездом я безуспешно пытался заказать там комнату.

Проезд на такси стоил очень дорого: бензин все еще отпускался по карточкам. Мы долго ехали по темным улицам города, где не горел ни один фонарь. Но фасад гостиницы был освещен неожиданно ярко, а фойе заполнено шумно веселящимися гостями, все еще радовавшимися, что им удалось пережить войну.

Я спросил у администратора, как найти Двух Соколов, и мне ответили, что он находится в бальном зале, где бургомистр Ставангера устраивает вечер.

Я без труда разыскал Роджера Двух Соколов, поскольку через мои руки прошло немало его фотографий. Он стоял в углу зала в окружении толпы. Я пробился туда и оказался рядом с ним. Два Сокола был высок и широкоплеч; приятное лицо не портил даже орлиный нос. Он имел темно-каштановые волосы и смуглую кожу — не смуглее, впрочем, чем у многих норвежцев в зале. Но глаза оказались неожиданно серыми — холодными и серыми, как зимнее небо в Исландии. Он что-то рассказывал, держа в правой руке стакан с выпивкой, и его белые зубы то и дело поблескивали в улыбке. Его норвежский был не лучше моего — то есть понятный, но с сильным акцентом и пренебрежением к грамматике. Рядом стояла красивая блондинка, которую я тоже узнал по фотографиям, — его жена.

Воспользовавшись возникшей в разговоре паузой, я представился. Роджер, конечно, знал о моем приезде из переписки с моим издателем. Он спросил меня, как прошла поездка.

— Терпимо, — ответил я.

— Я уже боялся, — заметил он глубоким, приятным и в то же время суровым баритоном и улыбнулся, — что ваш издатель передумал и вы не приедете. Видимо, у вас на судне вышел из строя беспроволочный телеграф.

— Как и все остальное, — ответил я. — Во время войны это корыто ходило в каботажные рейсы и четырежды попадало под бомбежки. Чинили его в спешке и чем под руку попадется.

— Через два дня я покидаю Норвегию, — коротко пояснил Два Сокола. — А это значит, что я смогу посвятить вам полтора дня. Я расскажу вам свою историю и буду надеяться, что вы ее не слишком переврете. Как у вас с памятью?

— Фотографическая, — ответил я. — Согласен. Но это значит, что нам обоим не удастся выспаться в ближайшие два дня. Я устал, но готов выслушать ваш рассказ, как только вам будет угодно...

— Немедленно. Я только скажу жене, что мы пошли в мой номер, и поблагодарю бургомистра.

Минут через пять мы уже были в его комнате. Он поставил на газ большой кофейник, а я тем временем достал контракт, перо и блокнот.

— Не знаю, — сказал он, — зачем я это делаю. Может... ну, неважно. Мне нужны деньги, а эта книга кажется мне самым простым способом добыть их. Хотя я могу и не вернуться, чтобы получить гонорар. Все зависит от того, чем закончится мое путешествие.

Я поднял брови, но ничего не сказал. Одним плавным, так характерным для него движением Роджер поднялся, быстрыми шагами пересек комнату и подошел к столу, где стоял глобус — еще довоенный, так что изменения границ, происшедшие за последний год, на нем не отразились.

— Идите сюда, — сказал он. — Я покажу вам, откуда все началось.

Я подошел. Роджер медленно повернул глобус и кончиком карандаша коснулся точки, расположенной неподалеку от западного берега Черного моря.

— Плоешти, Румыния, — произнес он. — Отсюда я и начну. Я мог бы отодвинуть начало еще дальше в прошлое, но тогда рассказ потребует времени, которого у нас нет. Если возникнут вопросы о моем прошлом, вставляйте их по мере рассказа. Впрочем, у меня есть рукопись, в которой описана моя жизнь до того дня, когда я отправился в атаку на нефтяные скважины Плоешти.

— Плоешти в Румынии? — переспросил я.

— Да. Плоешти, центр добычи и переработки нефти нового Германского рейха. Цель атаки Девятого Воздушного флота, который тогда базировался в Киренаике, в Северной Африке. Прошло пять лет войны, прежде чем американцы смогли совершить нападение на этот важнейший центр, сердце, качавшее по Германии бензин, кровь войны. Нагруженные бомбами, боеприпасами и горючим, с полевого аэродрома в оккупированной части Южной Италии стартовали сто семьдесят пять четырехмоторных бомбардировщиков, чтобы нанести удар по резервуарам с горючим и нефтеперегонным заводам. Мы еще не знали, что немцы называли город Festung Ploesti — крепость Плоешти, что город и нефтеперерабатывающий комплекс окружены самым большим скоплением зенитных батарей во всей Европе. Но даже если бы мы об этом узнали, ничего бы не изменилось — разве что мы не были бы так удивлены.

Я был первым пилотом на «Гайавате». Моим вторым пилотом был Джим Эндрюс, из Бирмингема в Алабаме, но ему, казалось, ничуть не мешало мое происхождение — я ирокез — полукровка. Мы были лучшими друзьями.

Он улыбнулся:

— Кстати, стоит заметить, что я ирокез в квадрате. У меня есть предки в каждом из ирокезских племен, включая прапрадедушку, который был чероки — тоже из племени ирокезской группы. Но мой отец был наполовину исландец, а мать — наполовину шотландка.

Я кивнул и спросил:

— Я могу надеяться, что все это разъяснит та рукопись, которую вы мне обещали?

— Да, конечно. Итак...

ГЛАВА 1

Командир звена бомбардировщиков сбился с курса над Тарговеште. Вместо того чтобы двигаться к Плоешти, он повел машины прямо на Бухарест. Старший лейтенант Два Сокола заметил ошибку и, как многие другие пилоты, нарушил предписанное радиомолчание. Командир звена не ответил, упрямо продолжая придерживаться неправильного курса. Через несколько минут далеко слева, над самым горизонтом, Два Сокола увидел темное пятно в облаках — дым над горящими нефтехранилищами. Первая волна нападающих достигла цели и сбросила бомбы.

Наблюдая за ведущим самолетом, Два Сокола спрашивал себя, видит ли полковник этот предательский дым. Внезапно ведущий бомбардировщик лег на крыло и взял курс на дымный столб. Два Сокола, а с ним и остальные, повторил этот маневр с такой точностью, что построение звена не нарушилось. Под вой моторов «Гайавата» несся на север со скоростью 245 миль в час в полусотне ярдов над землей; мелькали зеленые кукурузные поля, посевы альфальфы и пшеничные нивы. Впереди, в дыму, парили огромные серые тени заградительных аэростатов. Некоторые только поднимались в воздух, а те, что висели на большой высоте, опускались, встречая атаку.

Два Сокола был разочарован, хотя Эндрюсу ничего не сказал. Соединение заходило не с той стороны, так что инструктаж по зрительному определению целей, проводившийся на протяжении нескольких недель, оказался теперь совершенно бесполезен. Под таким углом распознать что-либо было решительно невозможно.

Двадцать пять миль до Плоешти самолеты преодолели за пять минут. Но задолго до конца пути ловушка захлопнулась. Копны сена взорвались 20- и 37-миллиметровыми зенитками. Грузовые вагоны на железнодорожных путях сбросили обшивку, обнажив 37-миллиметровые пушки. Даже поля зазияли окопами, откуда бешено застрочили пулеметы. А впереди 88- и 105-миллиметровые чудовища стреляли вслепую, наполняя воздух черно-белой круговертью огня. Началась кровавая битва, к которой так долго готовились и нападавшие, и защищавшиеся.

«Гайавата» затрясся — вначале под ударными волнами взрывов, потом оттого, что бортовые стрелки открыли огонь по зенитным установкам из спаренных пушек 50-го калибра. Воздух покрылся сеткой трассирующих пуль и осколков, так что казалось, будто никакой самолет не сможет преодолеть ее неповрежденным. Мощный рев 134-х 14-цилиндровых моторов смешивался с громом пушек, разрывами снарядов и яростным треском 230-ти пулеметов В-24.

Роджер Два Сокола сохранял положение самолета в звене, в пятидесяти ярдах над землей. Несколько раз ему удалось бросить взгляд по сторонам. Блеснуло сбоку, на перекрестье прицела, пушечное дуло, пилот почти видел, как устремилась на убийственное свидание темная туша снаряда, и рефлекторно подал штурвал от себя. Земля пронеслась в двух десятках футов под брюхом, и снаряд просвистел мимо.

Впереди поднялись Гималаи огня — взорвались нефтехранилища. Роджер вернул «Гайавату» на положенную высоту. Машина дрогнула под ударом осколка, но удержалась в воздухе. Хвостовой стрелок сообщил, что левый элерон и стабилизатор сорваны. Машина справа выглядела так, словно ее фюзеляж изрубил гигантский меч, но еще держалась в строю. Самолет слева вдруг нырнул, нос его окутался дымом, вероятно, от прямого попадания 88-го калибра. В следующее мгновение он камнем рухнул вниз, ударился о землю, и его обломки исчезли в ярком шаре взрыва.

Мимо «Гайаваты» пролетели сверкающие на солнце осколки алюминия и плексигласа. Завеса дыма разорвалась, открывая полыхающие баки с горючим и ректификационные колонны. Горящий бомбардировщик спикировал, протаранив еще неповрежденное хранилище и нефтеперегонную установку; другой, с двумя охваченными огнем моторами, медленно вошел в штопор и рухнул на землю; еще один, тоже горящий, пытался набрать высоту, чтобы его экипаж смог выпрыгнуть с парашютами. Четвертый сбросил все бомбы, и несколько баков взорвались один за другим; огненная волна нагнала и поглотила самолет. Тот раскололся пополам, и его обломки врезались в еще один уцелевший бак. Взрывная волна подхватила «Гайавату» и швырнула вверх. Несколько секунд Два Сокола и Эндрюс пытались удержать машину от падения.

Взглянув на самолет командира эскадрильи, Два Сокола увидел, как он развалился в воздухе на две части и в облаке дыма рухнул вниз.

Впереди громоздилось скопление трубопроводов и буровых вышек. Два Сокола рванул штурвал на себя, посылая «Гайавату» вверх, чтобы не врезаться в ажурные конструкции, и проревел:

— Сбросить бомбы!

Эндрюс не стал спорить. Люки открылись, и самолет, освободившись от груза, круто пошел ввысь. Верхушка буровой вышки пропорола «Гайавате» брюхо, но машина удержалась в воздухе.

— Газзара мертв! — с сильным ирландским акцентом прохрипел О’Брайен, стрелок из верхней башни. — Его только что снесло вместе с пушкой!

— Чарли-на-хвосте пришел капут, — бросил Два Сокола Эндрюсу.

— Черт, я даже не почувствовал попадания! — крикнул Эндрюс. — А ты?

Два Сокола ничего не ответил. Он бросил бомбардировщик вниз, чтобы избежать губительного огня на высоте. Машина промчалась между двумя баками, едва не задев их кончиками крыльев, но Два Сокола был вынужден тут же снова подать самолет вверх, чтобы не врезаться в радиовышку, дрожавшую от разрывов снарядов как собачий хвост.

— Боже! — выдохнул Эндрюс. — Я думал, не проскочим!

Два Сокола промолчал. Самолет накренился, верхушка башни проскользнула под правым крылом. Машина дрожала и ревела. Совсем рядом оглушительно разорвался снаряд; в кабине ветер завыл. В лобовом стекле перед Эндрюсом зияла дыра, второй пилот безвольно повис на ремнях; лицо его превратилось в сплошную массу разорванного мяса, раздробленных костей и сгустков крови.

Два Сокола повернул машину на восток, но, прежде чем бомбардировщик успел закончить маневр, в них попало еще несколько осколков. В салоне кто-то закричал, да так громко, что крик можно было расслышать даже в адском грохоте снаружи и пронзительном вое ветра в кабине. Два Сокола повел «Гайавату» вверх так круто, как только осмеливался. Он должен был набрать высоту, даже проходя через свинцовые кружева разрывов. Два мотора горели, а внешний мотор справа потерял пропеллер. Машина теперь долго не продержится; нужно было набрать максимальную высоту и прыгать.

У Роджера появилось странное чувство раздвоения. Это длилось секунды две, потом исчезло, но он знал, что за этот короткий промежуток времени произошло что-то чуждое, что-то... противоестественное. Самым удивительным было то, что он был убежден — что-то затронуло не только его: сама машина и все, что в ней находилось, было вырвано из нормального мира — или из реальности.

Потом он забыл об этом. Паутина из трассирующих пуль, снарядов и молний шрапнели на мгновение разошлась, исчезла, и он пролетел сквозь нее, ввысь. Грохот взрывов стих. Только ветер ревел в продырявленном плексигласе пилотской кабины.

Откуда-то появился вражеский истребитель. Он вылетел так быстро, точно свалился из какой-то дыры в небе, что Два Сокола не успел его распознать. Истребитель мчался, как черная молния, пушка и пулеметы безостановочно плевались смертью. Столкновение казалось неизбежным. Внезапно немец лег на крыло и нырнул под «Гайавату».

Бомбардировщик содрогнулся в последний раз, на сей раз от смертельного удара. Его левое крыло обломилось и, кружась, падало вниз вместе с правым крылом истребителя.

Секундой позже Два Сокола покинул «Гайавату». Земля находилась так близко, что выпрыгивать, соблюдая инструкции, было нелепо, и он тотчас же рванул кольцо. В падении его не перевернуло, и Два Сокола ясно видел, что города Плоешти больше нет. Вместо его предместий, над которыми они только что пролетали, внизу были лишь проселок, деревья и отдельные крестьянские дворы. Плоешти теперь находился так далеко, что был виден только столб дыма над ним.

Внизу в сгустке пламени падал к земле «Гайавата». Немецкий истребитель тоже падал; в сотне футов над ним и в стороне разворачивался парашют пилота. Два Сокола почувствовал резкий рывок раскрывшегося парашюта и облегченно вздохнул.

Слева от него под шелковым куполом покачивался еще кто-то. Два Сокола узнал Пата О’Брайена, своего бортового стрелка. Из всего экипажа «Гайаваты» спастись удалось только им двоим.

ГЛАВА 2

Давление воздуха на парашют заставило лямки врезаться в тело пилота. В шее что-то щелкнуло, но боли не было. Позвонки словно бы встали на место, как под руками остеопата, и тело само расслабилось, избавляясь от накопившегося напряжения.

Два Сокола рассматривал приближающуюся поверхность. Подробности ее становились все ближе и яснее, но поле зрения сужалось. Его парашют раскрылся лишь в двухстах футах над землей, так что времени на исследования было немного.

Ветер нес парашютистов над густым лесом со скоростью примерно шесть миль в час, но приземлиться им предстояло за лесом, на убранном пшеничном поле. За полем бежала, пересекая линию полета, узкая, поросшая с обеих сторон деревьями дорога, а по ту сторону дороги, за деревьями, виднелись небольшой, крытый соломой крестьянский домик, сарай и амбары. За усадьбой был огороженный садик, а дальше — изгородь и густой лес, в котором сумрачно поблескивала речушка.

Из-за неожиданно стихшего ветра Два Сокола опустился ближе к опушке леса, чем рассчитывал. Его ноги задели верхушки деревьев, потом он оказался на земле, сделал кувырок через голову и тотчас вскочил на ноги, чтобы освободиться от строп. Деревья защищали место посадки от ветра, и купол парашюта быстро опал.

Два Сокола расстегнул ремни и принялся сворачивать парашют. О’Брайен, опустившийся неподалеку, делал то же самое. Когда все было готово, Роджер подхватил парашют и потрусил к О’Брайену.

— Ты видел этих солдат слева от нас? — возбужденно проговорил ирландец.

Два Сокола покачал головой:

— Нет. Они движутся в нашу сторону?

— Не знаю. Они шли по дороге, пересекающей эту, видимо, главную, хотя и не мощеную. Я не мог рассмотреть подробностей, но выглядели они как-то странно.

— Странно?

О’Брайен снял шлем и взъерошил короткопалой веснушчатой рукой и без того всклокоченную рыжую шевелюру.

— Да. Там было много повозок, запряженных волами. Во главе колонны была пара машин, но я такой модели никогда не видел. И один броневик — похож на броневики времен первой мировой войны, какие мне папаша в книжке показывал. — О’Брайен широко ухмыльнулся: — Ну, ты знаешь. Большая война. Великая. Настоящая война.

Два Сокола смолчал. Ему уже доводилось слышать, как относится отец ирландца к нынешнему конфликту.

— Сначала нужно закопать в лесу эти штуки, — сказал Два Сокола. — Ты не захватил с собой НЗ?

Они нырнули в лес.

— Мне еще повезло, что живой выбрался. — О’Брайен помотал головой. — Спасся еще кто-нибудь из наших?

— Не думаю, — ответил Два Сокола. — Я больше никого не видел.

Он пробирался через густой подлесок. Его трясло. Реакция, сказал он себе. Вполне естественно. Сейчас он успокоится, и все пройдет. Правда, он может и не успеть. Скорее всего немцы или румыны уже выслали поисковые отряды. Заметить снижающиеся парашюты могли разве что окрестные крестьяне, но если они увидели горящий американский бомбардировщик и два парашюта, то, должно быть, уже звонят в ближайшее отделение полиции или гарнизон.

Опустившись на корточки, Два Сокола затолкал парашют в углубление между двумя толстыми древесными корнями и засыпал землей. Потом он резко выпрямился, выдохнув, точно от удара под ложечку. Ему только что пришло в голову, что при спуске он не заметил ни одной телефонной линии. Не видел он ни электрических проводов, ни телеграфных столбов. Это было странно. Если бы самолет упал в глуши, Два Сокола не удивился бы — Румыния не слишком развитая страна. Но подбитый «Гайавата» не мог удалиться более чем на пять миль от нефтеперегонных установок Плоешти.

И куда делись пригороды, над которыми пролетал самолет в ту минуту, когда пилот ощутил странное раздвоение? Они пропали в какую-то секунду. Что-то загадочное было и в той внезапности, с которой появился немец. Два Сокола мог поклясться, что истребитель возник прямо в чистом небе.

После того как они спрятали парашюты, Два Сокола снял плотную пилотскую форму и сразу же почувствовал себя лучше. Поднялся легкий ветерок. О’Брайен тоже снял летную куртку, вытер веснушчатый лоб и пробормотал:

— Что-то тихо, да? Намного тише, чем скоро будет, а?

— У тебя пистолет есть? — спросил Два Сокола.

О’Брайен помотал головой и указал на пистолет — автомат калибра 0, 32 в кобуре у пилота под мышкой.

— Это тоже не очень нам поможет. Сколько у тебя патронов?

— Пять в магазине и двадцать в кармане.

Но Два Сокола не упомянул ни о двухствольном пистолетике за поясом, ни о пружинном ноже в кармане.

— Ну что ж, — задумчиво произнес ирландец, — это все же лучше, чем ничего.

— Лучше, но ненамного. — Роджер секунду помолчал, понимая, как ждет О’Брайен его слов. Понятно было, что от ирландца новых идей не дождешься. Строго говоря, так и должно было быть — Два Сокола был старше его по званию. Но пилот сомневался, что и в противном случае его товарищ сумел бы взять инициативу на себя.

Ему пришло в голову, что он почти ничего не знает об О’Брайене, кроме того, что в воздухе на него можно положиться, что родился он в Дублине, переселился в Америку, когда ему было одиннадцать, и с тех пор жил в Чикаго.

— Я рад, что ты со мной, — заметил наконец ирландец. — Ты индеец, ты в лесу вырос. А я в этих деревьях как свинья в апельсинах. Я уже заблудился.

Два Сокола достал из нагрудного кармана куртки карту. Он решил, что не стоит огорчать товарища тем, что его спутник-индеец вырос в лесу — но в американском лесу, а в лесах румынских ориентируется не лучше его.

Он разложил карту на земле. Из-за жары летчикам пришлось снять мундиры и расстегнуть рубашки. За полчаса они продумали несколько возможных путей бегства. В любом случае им предстояло двигаться ночами и прятаться днем.

— Стоит пробраться назад, к опушке леса, и оттуда наблюдать за дорогой, — сказал Два Сокола. — И за усадьбой. Если повезло, нас никто не заметил. Но если какой-нибудь крестьянин уведомил полицию, они скоро начнут прочесывать лес. Надо поскорее исчезнуть отсюда... если дорога чиста.

Спрятавшись в густом кустарнике, в тени огромной ели, друзья принялись наблюдать за дорогой и крестьянским домом. Полчаса они отмахивались от комаров и слепней, стараясь прихлопывать их неслышно, но людей видно не было. Тишину нарушал только шум теплого ветра в кронах деревьев, далекий собачий лай, да где-то за домом проревел бык.

Два Сокола ждал терпеливо, меняя положение лишь затем, чтобы разогнать кровь в затекших от долгой неподвижности ногах. О’Брайен ерзал, тихо охал и в конце концов полез за пачкой сигарет

— Не кури, — приказал Два Сокола. — Кто-нибудь может заметить дым. Или учуять.

— С такого расстояния? — поразился О’Брайен.

— Вряд ли, —согласился Два Сокола, — но рисковать не стоит.

Они прождали еще полчаса. О’Брайен постанывал, посвистывал сквозь зубы и непрерывно вертелся.

— Охотник из тебя бы получился неважнецкий, — заметил Два Сокола.

— Я не индеец, — ответил О’Брайен. — Я парень городской.

— Мы не в городе. Так что учись терпению.

Два Сокола подождал еще пятнадцать минут, потом кивнул своему спутнику:

— Пойдем к дому. Он выглядит покинутым. Может быть, найдем там еду и проберемся в лес по другую сторону дороги.

— И кому тут надо учиться терпению? — съехидничал О’Брайен.

Два Сокола не ответил. Поднявшись, он заткнул нож за пояс и направился к дому. О’Брайен отстал поначалу, не желая покидать своего иллюзорного убежища, но вскоре догнал пилота.

— Не торопись, — сказал Два Сокола. — Веди себя так, будто имеешь полное право здесь находиться. Тогда, если нас увидят издалека, не обратят внимания.

Они перепрыгнули канаву, отделяющую поле от дороги, и пошли вдоль дороги. Земля под ногами была твердой, но непыльной, словно пару дней назад прошел дождь. Поверхность дороги была испещрена глубокими колеями от колес фургонов, следами копыт, засохшими и свежими коровьими лепешками.

— Ни одной лошади, — сам себе сказал Два Сокола.

— Что? — переспросил О’Брайен.

Но Два Сокола уже отворил деревянную калитку. Он обратил внимание, что петли тоже были вырезаны из дерева и прибиты к створкам ворот деревянными гвоздями. Щипавшие во дворе травку овцы с жирными курдюками испуганно подняли головы, но не издали ни звука. Пилоту пришло в голову, что у них, должно быть, нет голосовых связок. Вряд ли обычная овца могла бы молчать с того момента, как летчики приземлились на опушке.

За домом кудахтали куры. Из стойла доносилось сопение какого-то крупного животного. Крестьянский дом был построен в форме буквы "L", причем длинное крыло выходило к дороге. Крыльца не было. Внешние стены были сложены из рубленых бревен, пазы замазаны чем-то белесым. Дом венчала крутая соломенная крыша.

На истертой деревянной двери кто-то неумело изобразил орла. Под ним был нарисован большой синий глаз и черный косой крест.

Два Сокола поднял деревянную щеколду и нажал на дверь. Но войти он не успел. Из-за угла появилась женщина. Она вскрикнула и застыла, уставившись на обоих мужчин широко раскрытыми карими глазами. Смуглая кожа ее побледнела.

Два Сокола улыбнулся ей и попытался мобилизовать все свое знание румынского языка. Он еще в Тобруке пытался изучить его под руководством приятеля — офицера румынского происхождения, но не успел выучить ничего, кроме пары общеупотребительных фраз и названий предметов.

Женщина смутилась, произнесла что-то на незнакомом языке и осторожно подошла. У нее было довольно симпатичное лицо, хотя фигура была на вкус индейца полновата, а ноги — слишком толсты. Иссиня — черные блестящие волосы были расчесаны на прямой пробор и смазаны маслом. На спину свисали две тощенькие косички. На шее красовалось ожерелье из красных раковин. Грудь обтягивала синяя хлопчатобумажная кофточка, а длинную красную юбку поддерживал широкий кожаный пояс с медной застежкой. Портрет завершали босые, запачканные землей и куриным пометом ноги. «Настоящая крестьянка, — подумал Два Сокола, — но, как мне кажется, настроена дружелюбно».

Он попробовал произнести еще пару фраз по-румынски, не добился ничего и перешел на немецкий. Женщина снова ответила на том же гортанном языке. Хотя славянских корней в нем не слышалось, Роджер попробовал болгарский, который знал еще хуже румынского. Женщина не поняла ничего, но произнесла несколько фраз на другом наречии, напоминавшем какой-то славянский язык. Два Сокола опробовал болгарский, русский и венгерский. Женщина только пожала плечами и повторила фразу. После нескольких повторений Два Сокола сообразил, что она тоже пытается объясниться на иностранном языке, которого почти не знает.

Два Сокола снова должен был признаться, что не понял, но на этот раз она, казалось, была этим довольна. Она даже улыбнулась и потом снова заговорила на своем родном языке. Пилот нахмурился. Что-то в этом языке было знакомое, он почти мог уловить слова... почти.

— Попробуем язык жестов, — сказал Два Сокола О’Брайену. — Я...

Он замолчал. Женщина посмотрела куда-то мимо него и стала ожесточенно жестикулировать. Он повернулся и увидел сквозь деревья машину, отсвечивающую металлом на солнце. Сквозь редкий лесок виднелось еще одно поле, а за ним — полоска леса вдоль еще одной дороги, идущей под прямым углом к первой.

— Машина, — сказал он. — Надо прятаться. Придется или поверить этой девице, или тащить ее с собой и, возможно, потом убить. Чем мы можем заняться и сейчас.

— Нет! — воскликнул О’Брайен. — Какого черта!..

— Не волнуйся, — успокоил его Два Сокола. — Если нас поймают, нам грозит всего лишь лагерь для военнопленных. А если мы убьем ее, нас просто повесят, как обычных уголовников.

Женщина схватила его за руку и потащила к дому, жестикулируя и оживленно что-то говоря. Ясно было, что она хочет спрятать чужаков от тех, кто ехал на машине.

Два Сокола пожал плечами, решив, что ничего другого им не остается, как довериться ей. Бегство в лес могло только ускорить их встречу с врагом — слишком редок был этот лес.

Женщина провела их во двор и через заднюю дверь в кухню. В углу находился огромный каменный очаг; на треножнике над огнем висел железный котел, откуда поднимался аппетитный пар. У беглецов не было времени разглядывать обстановку.

Женщина открыла маленький люк в середине кухни и знаком показала, что они должны спуститься вниз. Пилоту совсем не понравилась перспектива оказаться запертым в подвале, без путей к отступлению, но ничего другого не оставалось — разве что бежать в лес, а от этой мысли он уже отказался. Вслед за О’Брайеном он спустился вниз по крутой лестнице. Люк захлопнулся, и они оказались в полной темноте.

ГЛАВА 3

Что-то царапало по крышке люка — женщина заставляла ее какой-то мебелью. Два Сокола вытащил из кармана фонарик, и они смогли осмотреться. Обоняние уже подсказало ему, что с грубо обтесанных потолочных балок будут свисать низки чеснока и гирлянды сосисок. В углу была дверь; пилот отворил ее и выключил фонарик — теперь сквозь щели в потолке соседнего помещения просачивалось достаточно света. На полках вдоль стен стояли покрытые пылью стеклянные банки с солеными огурцами, вареньями и прочими припасами. На полу валялась груда всяческого барахла, которое хозяева, очевидно, не решились выкинуть или собирались когда-нибудь починить. Внимание пилота привлекла огромная резная деревянная маска, изображающая какого-то демона или чудовище, раскрашенная алым, лиловым и мертвенно-белым.

— Как-то мне от всего этого не по себе, — пробормотал О’Брайен, держась ближе к пилоту, точно так ему казалось спокойнее. Хотя в подвале было холодно, ирландец взмок от страха.

— Что-то странное творится, — заметил он наконец. — Я хотел сказать тебе об этом раньше, но побоялся, что ты решишь, будто у меня просто заскок. Нас словно вывернуло, тебе не кажется? Перед тем как появился тот истребитель, меня вроде как морская болезнь пробрала. Сначала я подумал даже, что меня зацепило. Потом, конечно, стало не до этого. Но когда мы приземлились, это чувство снова вернулось, только послабее. Чувство... что находиться здесь... намного хуже, чем быть убитым или прятаться от немцев.

Два Сокола кивнул:

— Да, я знаю. Со мной было то же самое. Но объяснить я ничего не могу.

— Мне примерещилось даже, что старушка Земля куда-то пропала на минуту, — сказал О’Брайен. — Как насчет этого, а?

Два Сокола не ответил. Он слышал, как автомобиль приблизился и остановился возле дома. Мотор тарахтел, как у старой модели Т[1]. Вместе с сержантом пилот сложил мусор в кучу и, взгромоздившись на нее, глянул в отдушину. Щель была совсем узенькой, но Два Сокола мог хорошо разглядеть подъехавшую машину и вылезающих из нее солдат. Это была очень странная машина, может быть, не столько странная, сколько старомодная. Ему вспомнилось, что сказал О’Брайен об автомобилях во главе колонны фургонов, которую заметил во время падения.

Что ж, Румыния, как известно, страна очень отсталая, хотя и располагает мощнейшими в Европе нефтеперерабатывающими заводами. И солдаты эти, конечно же, не из германского вермахта. С другой стороны, мундиры их не походили ни на какие из тех, что Два Сокола видел на картинках во время инструктажа в Тобруке. Офицер носил блестящий стальной шлем, сделанный в виде головы волка. Даже волчьи уши были изготовлены достаточно точно. На нем был длинный, до колен, серо-зеленый мундир, воротник которого был обшит серым мехом. На плечах красовались совершенно немыслимые золотые эполеты, а на отворотах мундира — три ряда золотых пуговиц. Облегающие красные брюки имели на коленях две накладки из черной кожи в форме бычьих голов. Костюм его дополняли широкий кожаный пояс с кобурой, меч в ножнах на левом боку и черные сапоги с высокими голенищами. В правой руке офицер сжимал странного вида пистолет, которым размахивал, отдавая приказы на каком-то славянском языке.

Солдаты носили цилиндрические шлемы с выступом над шеей, напоминавшие стальные заклепки, черные мундиры, покроем походившие скорее на фраки, оранжевые брюки и башмаки. На широких кожаных поясах у них были мечи, а в руках — ружья с барабанами для патронов, как у некоторых винтовок времен покорения Дикого Запада. У солдат были окладистые бороды и длинные, до плеч, волосы. Офицер же, светловолосый и светлокожий, явно не румын, был гладко выбрит.

Солдаты принялись обыскивать дом. Сверху доносились крики, тяжелый топот башмаков, треск. Офицер исчез из поля зрения, но пилот слышал, как он говорит — медленно, точно на чужом, плохо выученном языке. Женщина отвечала, казалось, на своем родном наречии. Два Сокола пытался понять смысл их разговора, и хотя ему казалось, что он вот-вот поймет его, понять ничего так и не удалось. Прошло минут десять. Солдаты собрались вместе снова. Отчаянное кудахтанье сопровождало экспроприацию кур. В военное время в мародерстве нет ничего особенного, подумал Два Сокола, но грабить собственный народ? Нет, солдаты, очевидно, другой национальности, чем женщина, иначе у них не было бы и языковой проблемы. Может быть, женщина принадлежит к какому-то нацменьшинству? Вполне логично. Но Два Сокола не поверил в это ни на минуту.

Он ждал. Солдаты смеялись и громко болтали о чем-то. Женщина вела себя тихо. Минут через двадцать офицер, видимо, решил, что его люди достаточно повеселились и пора ехать дальше. Он отдал приказ. Солдаты проворно выстроились перед ним. Офицер устроил им краткий, но энергичный разнос. Затем вся компания забралась в машину и укатила.

— Вряд ли искали именно нас, — произнес Два Сокола. — Они не могли не найти подвала. Но за кем же они тогда охотятся?

Он хотел выбраться из укрытия немедленно, но решил, что солдаты могут вернуться, — или поблизости может оказаться еще один отряд. Лучше подождать, пока крестьянка сама их выпустит. Время текло медленно. Наверху стояла тишина, нарушаемая только кудахтаньем оставшихся кур и мычанием коров.

Только после заката над ними послышались шаги, звук отодвигаемой мебели, и крышка люка в подвал со скрипом поднялась. В отверстие упал свет лампы.

Два Сокола достал пистолет и поднялся по лестнице, твердо решив сопротивляться. Несмотря на все доказательства, индеец не был уверен в том, что женщине стоит доверять: она могла передумать и вызвать солдат. Вряд ли те стали бы ждать до заката, но рисковать никогда не стоит.

Возле очага, жуя кусок вяленого мяса, стоял мужчина. Никакого оружия, кроме большого охотничьего ножа, у него не было, и Два Сокола сунул пистолет обратно в кобуру. Мужчина спокойно посмотрел на вошедших. Черные, как и у женщины, волосы были острижены «под горшок». На смуглом лице выделялись высокие скулы и орлиный нос. На крестьянине была рубашка, брюки из грубой прочной материи и грязные сапоги. От него воняло потом, как и положено после долгого, наполненного тяжелым трудом дня. По возрасту этот человек годился в отцы молодой женщине, спрятавшей их, и скорее всего и был им.

Женщина налила им две миски варившегося в котле густого супа. О’Брайен и Два Сокола не были голодны — во время ожидания в погребе оба успели опробовать сложенные там припасы, но Два Сокола боялся, что отказ обидит этих людей. Возможно, они расценивают предложение чужаку еды как знак гостеприимства и доверия. Отведавший еды под крышей дома становится неприкосновенным. И наоборот — чужак, отведавший их хлеба, не нарушит запрета, причинив вред хозяевам.

Он объяснил О’Брайену свои соображения. Во время разговора он заметил, как изменилось выражение лица старого крестьянина. Мужчина удивленно переводил взгляд с одного мужчины на другого. На лбу его пролегли глубокие морщины, словно язык показался ему знакомым, но не настолько, чтобы понять его.

Летчики уселись за пятиногий стол из хорошо отполированных, но не покрытых лаком сосновых досок. Женщина поставила перед ними миски и снова занялась своими кухонными делами. Воду она качала насосом над раковиной. Два Сокола ощутил укол ностальгии — почти такой же насос стоял в сельском доме его родителей в штате Нью-Йорк. Мужчина прошелся по кухне, задавая женщине вопросы, потом сел за стол и, взяв свою миску, стал есть суп. Миска была глиняная. На боках ее виднелись синие узоры. Один символ походил на сломанную маску, которую Два Сокола видел в подвале.

Опустошив миску, хозяин встал и знаком показал обоим летчикам, чтобы они следовали за ним. Откинув тонкую марлевую занавесь, они вышли наружу. Марля казалась слишком тонкой, чтобы защищать от комарья, но потом Два Сокола заметил, что занавеска пропитана каким-то маслом. Он узнал запах. Этим же маслом женщина смазывала себе волосы.

Масло было явно не подсолнечное, но оно направило ход мыслей Двух Соколов совершенно в другую сторону. Пожилые индеанки из резервации близ отцовского дома тоже смазывали свои волосы маслом. И Два Сокола пришел к невероятному, и все же единственно возможному выводу: теперь он признал в речи крестьян диалект ирокезского языка. Смысл большинства слов оставался ему непонятен, но этот язык не был ни румынским, ни венгерским, ни славянским, он не принадлежал ни к индоевропейской, ни к угро-алтайской семьям. Это был диалект, родственный языкам онондага, сенека, могикан и чероки.

Он решил пока ничего не говорить О’Брайену о своих предположениях. Мужчина повел их по двору к сараю.

Проходя мимо сортира, О’Брайен попытался через Двух Соколов передать крестьянину свою просьбу. Тот, несмотря на явное нетерпение, согласился, так что путь через двор прервался на несколько минут.

— Ну и дыра, — ворчал О’Брайен. — У них даже бумаги нет. Только горка чистых тряпок и ведро для грязных — наверное, в стирку. Черт, а мы еще тут ели! Она, должно быть, даже рук не моет!

Два Сокола пожал плечами. Санитария и гигиена сейчас волновали его меньше всего. Крестьянин открыл дверь, и они вошли в амбар.

Огромная дверь за ними со скрипом закрылась. Наступила полная темнота. Два Сокола мягко положил руку на плечо О’Брайена и тихо оттолкнул его на пару шагов влево. Маленькая предосторожность — если вдруг крестьянин надумает неожиданно на них напасть. С полминуты ничего не было слышно. Два Сокола, готовый к прыжку, присел на пол рядом с О’Брайеном, сжимая вспотевшими пальцами рукоятку пистолета.

Затем зашуршало сено — крестьянин отошел в сторону. Раздался слабый металлический звук, словно кто-то вытаскивал мечи — или пистолеты. Внезапно вспыхнула спичка, и Два Сокола увидел крестьянина, подносящего пламя к фитилю фонаря. Фитиль занялся; крестьянин отрегулировал подачу масла, и на стенах сарая заплясали тени.

Мужчина коротко и одобрительно улыбнулся, увидев, что чужаки сидят в боевой стойке, и махнул рукой, призывая последовать за ним. Он прошел к дальнему углу сарая, где в загоне похрюкивал здоровый хряк, печально поглядывая на людей большими карими глазами. «Овцы, коровы, свиньи, — подумал Два Сокола, — а лошадей нет». Может, немцы их всех реквизировали? Но воздушная разведка показывала, что на румынских фермах лошадей обычно много. И та колонна, которую О’Брайен видел с воздуха... автомобили и фургоны, которые тащат упряжки быков.

Крестьянин остановился у последнего загона, трижды постучал в стену, подождал несколько секунд и снова постучал три раза. Дверь открылась, крестьянин прошел вперед и поманил летчиков за собой. Как только они вошли, он тут же закрыл дверь и запер.

Два Сокола и О’Брайен оказались в тесной комнатушке. Воздух был пропитан запахом застарелого пота и прогорклого масла. В полутьме Два Сокола смог разглядеть еще шестерых. Смуглолицые, носатые люди в одежде из грубой ткани сидели на полу, прислонившись к дощатым стенам. Все носили ермолки, украшенные на макушке красными перьями. Двое из них были вооружены заряжающимися с дула мушкетами, один мог похвастаться коротким роговым луком и полным колчаном стрел за спиной. Еще у двоих были ружья с барабанными магазинами, такие же, как у солдат. У каждого на поясе висел длинный нож в кожаном чехле, а у одного — и томагавк.

— Иисусе! — выдохнул О’Брайен, то ли от испуга, что попал в ловушку, то ли просто от самого вида этих диких фигур, вооруженных странным и разномастным оружием, а скорее всего оттого, что заметил среди них женщину. Она была одета так же, как и все остальные, но явно не принадлежала к их племени. Под слоем грязи ее кожа была светлей, чем у окружающих. Волнистые светлые пряди волос падали на прекрасное, но усталое лицо с курносым носом и россыпью веснушек. Глаза у нее были огромные и ярко-голубые.

Два Сокола, стоящий рядом с ней, отметил, что одежды она не снимала давно. От нее пахло потом, и под ногтями темнела застарелая грязь. Вся группа производила впечатление беглецов... или партизан, давно отрезанных от своей базы.

Судя по всему, их предводителем был высокий худой мужчина с впалыми щеками и темными горящими глазами. Его жесткие черные волосы были острижены «под горшок». На тыльных сторонах ладоней были вытатуированы гримасничающие демоны. Одет он был в куртку оленьей кожи и тяжелые кожаные башмаки.

Он завел с крестьянином длинную беседу, изредка бросая на американцев пронзительные взгляды. Два Сокола напряженно вслушивался. Временами ему казалось, что он понимает отдельные слова и даже выражения, но уверен в этом не был. Фонетика и даже некоторые корни были определенно знакомы ему, но он никогда не смог бы заметить этого, не владей он свободно всеми ирокезскими языками, включая чероки.

В какой-то момент предводитель — его звали Дзикохсес — повернулся к девушке и что-то ей сказал. При этом он использовал совершенно другой язык, но и тот показался Двум Соколам странно знакомым. Скорее всего он принадлежал к германской семье, и притом к скандинавской группе. Или нет? С такой же уверенностью он мог бы поклясться, что это нижненемецкий диалект.

Внезапно Дзикохсес перенес внимание на О’Брайена и Двух Соколов. Он задавал вопрос за вопросом, тыча пальцем то в одну, то в другую деталь их униформы. Два Сокола различал знакомые интонации, но вопросов не понимал. Он пытался отвечать на языке онондага, потом сенека, потом чероки. Дзикохсес прислушивался, подняв брови, с удивленным, а иногда и раздраженным выражением на лице. Он переключился на язык, на котором общался с девушкой. Обнаружив, что его и теперь не понимают, он попытался заговорить еще на трех языках, прежде чем добился хоть какого-то успеха. Последний был какой-то формой греческого. Увы, хотя Два Сокола мог немного читать по-древнегречески, но разговорных навыков не имел. Да и они бы не помогли ему — греческий в исполнении Дзикохсеса имел весьма мало общего с тем, что знал Два Сокола.

— Что он там бормочет? — прошептал О’Брайен.

— Спроси его что-нибудь по-гэльски, — приказал Два Сокола.

— Ты псих? — осведомился О’Брайен, но все же отбарабанил пару фраз.

Дзикохсес нахмурился, потом поднял руки вверх, признавая свое поражение. В одном Два Сокола уверился твердо: Дзикохсес — не крестьянин. Человек, знающий столько языков, или получил превосходное образование, или много путешествовал. И вел он себя как человек, привыкший приказывать.

Когда Дзикохсес понял, что все попытки поговорить напрасны, он отдал какой-то приказ. Его люди проверили свои ружья, девушка вытащила из нагрудного кармана жакета револьвер и проверила, заряжен ли он. Дзикохсес протянул руку к пистолету Двух Соколов. Два Сокола, улыбаясь, покачал головой. Не спеша, чтобы не напугать остальных и не вызвать недоверия, он достал пистолет из кобуры, вытащил магазин, потом загнал его обратно и убрал оружие в кобуру, предварительно убедившись, что оно поставлено на предохранитель.

Глаза странных партизан расширились, потом все заговорили одновременно, но Дзикохсес приказал им замолчать. Крестьянин погасил свой фонарь, и отряд покинул сарай. Через пару минут они уже были в лесу. Крестьянин и его дочь шепотом попрощались с ними и вернулись в освещенный луной дом.

ГЛАВА 4

Всю ночь отряд пробирался по тропе на северо-восток, стараясь держаться в тени деревьев, и выходил на открытые поля, только чтобы перебежать от одного перелеска к другому. Но ничего необычного не случилось, и под утро они остановились в лощине, непроходимая чаща в которой служила надежным укрытием.

Прежде чем заснуть на своей подстилке из листьев, О’Брайен поинтересовался у пилота, не в сторону ли России они движутся. Два Сокола кивнул: он думал так же.

— Эти парни не русские и не румыны, — задумчиво сказал О’Брайен.. — В Чикаго, где я вырос, в нашем районе и тех и других хватало. Но они говорили не так, как эти ребята. Ну так откуда ж эти-то повылезали, черт бы их драл?

— Болтают, наверное, на каком-нибудь местном наречии, — ответил Два Сокола. Он решил, что сейчас не самый подходящий момент для того, чтобы рассказать О’Брайену о своих фантастических догадках. А они были настолько фантастичны, что могли выбить из колеи любого. Даже его самого.

— И знаешь, что еще странно? — продолжил О’Брайен. — Мы нигде не видели ни одной лошади; у этих крестьян их не было или уже нет. Не фрицы ли их забрали?

— Кто-то точно отобрал. — Два Сокола вздохнул. — Давай спать. Нам предстоит долгая и трудная ночь.

День тоже был долгий и трудный. Комары, заедавшие ночью, не оставляли их в покое и при солнце. Не выдержав, Два Сокола разбудил Дзикохсеса и жестами показал, что готов принять предложение, которое прежде отвергал с презрением. Дзикохсес отдал ему маленькую бутылочку, тошнотворно вонючая жидкость в которой обладала, однако, полезным свойством отпугивать не только людей, но и гнус. Два Сокола намазал ею лицо и руки и зарылся глубоко в сухую листву, защищавшую тело — хоботки кровососов протыкали любую одежду. Теперь Два Сокола понял, почему их спутники в такую жару носили тяжелые куртки. Жару-то еще можно было вынести, а укусы комаров могли свести с ума кого угодно.

Даже защищенный от атак комарья, Два Сокола спал плохо. Около полудня жара стала невыносимой, и шорохи ворочающихся во сне людей все время будили его. Открыв в очередной раз глаза, он увидел над собой худое лицо и жгуче-черные глаза Дзикохсеса. Два Сокола усмехнулся и перевернулся на бок. Он был беспомощен. Эти люди при желании в любое мгновение могут обезоружить или убить его. Но Дзикохсес, по-видимому, пока не считал его врагом. «Похоже, мы его озадачили не меньше, чем он — нас», — подумал пилот, прежде чем провалиться обратно в зыбкий сон.

Когда опустились сумерки, они поели вяленого мяса с черным хлебом и запили водой из ближайшего ручья. Потом мужчины повернулись лицами на восток, вытащили из своих заплечных мешков нитки жемчуга, искусно вырезанные статуэтки и начали странную молитву. Надев низки жемчуга на шеи и перебирая их пальцами левой руки как четки, они подняли зажатые в правых руках статуэтки высоко над головами, монотонно напевая при этом нечто вроде псалмов, хотя каждый тянул свое. Двух Соколов поразил идол, которого поднял вверх стоящий возле него человек. То была голова мамонта с поднятым хоботом, загнутыми вверх бивнями и красными рубиновыми глазками.

Если мужчины стояли, повернувшись на восток, то светловолосая девушка опустилась на колени лицом на закат и вытащила четки правой рукой. Из мешка она вытащила серебряную заколку, воткнула ее в землю и, пристально вглядываясь в рельефное изображение, зашевелила губами. Только приблизившись, Два Сокола смог разобрать слова в ее неторопливой молитве. На этом языке никто в отряде при нем еще не говорил. В нем слышалось что-то семитское; Два Сокола готов был поклясться, что уловил еврейские слова «баал» и «адонаи». Булавка изображала маленькое деревце с повешенным на нем человеком; на веревке были завязаны девять узлов.

Все это выглядело совсем уж нелепо. О’Брайен вздрогнул, выругался, перекрестился и тихо пробормотал про себя «Отче наш».

— Лейтенант, что это за язычники? — спросил он затем.

— Я бы сам хотел знать, — ответил Два Сокола. — И не стоит волноваться насчет их религии. Если они приведут нас в какую-нибудь нейтральную страну или хотя бы в Россию, я им все прощаю.

Молитва продолжалась минуты три. Потом четки и идолы (если то были идолы) были упакованы обратно в мешки, и отряд снова двинулся в путь. После полуночи сделали первый привал, всего в сотне шагов от небольшой деревушки. Двое партизан пошли туда и через полчаса вернулись с вяленым мясом, черным хлебом и шестью бутылками кислого вина. Одну бутылку пустили по кругу, и до самого рассвета отряд шел без остановок. На восходе они нашли убежище и устроились на отдых. Издалека донесся грохот тяжелых орудий. Два Сокола проснулся во второй половине дня. О’Брайен тормошил его, показывая на залитые светом вершины деревьев. В небе висело серебристое тело сигарообразной формы.

— Эта ерундовина — вылитый цеппелин, вроде тех, про которые я мальчишкой читал, — проговорил О’Брайен. — Я и не знал, что фрицы все еще используют их.

— Они этого и не делают, — ответил Два Сокола.

— Да? А это откуда? Ты думаешь, русские?

— Может быть, — ответил индеец. — У них много устаревшей техники.

Он не верил в то, что этот воздушный корабль был немецким или русским, но пока не хотел беспокоить О’Брайена. Конечно, когда правда выплывет наружу, ирландец впадет в панику. Два Сокола мог только надеяться, что его товарищ переживет это. Он сам с трудом держал себя в руках.

Он встал, зевнул, потянулся, изображая полное безразличие к окружающему, которого на самом деле не испытывал. Девушка спала рядом, полуоткрыв губы. Несмотря на грязь и пятна противомоскитной жидкости, она казалась милой — как девчонка, слишком уставшая от игр, чтобы умываться перед сном.

Два Сокола уже успел узнать, что ее зовут хускарле Ильмика Торсстейн. «Хускарле» было скорее не именем, а титулом, соответствующим «леди». Партизаны относились к ней с огромным уважением.

Но поспать дольше Ильмике не удалось: Дзикохсес разбудил всех, и группа вновь двинулась в путь, не ожидая наступления темноты. По-видимому, Дзикохсес решил, что они уже дошли до свободной от врага территории. Крестьянские дворы встречались реже, лес стал совсем непроходимым. На протяжении нескольких дней холмы становились все выше, а леса — все гуще; потом отряд углубился в горы. Сверившись с картой, Два Сокола пришел к заключению, что это не могут быть Карпаты — до них было слишком далеко. Но горы высились перед ним, неумолимо реальные. Больше того, они явно были выше, чем показывала карта.

Запасы вяленого мяса и черного хлеба закончились. Целый день отряд впроголодь пробирался по крутым склонам. На следующий день Кахния, взяв лук и стрелы, пошел на охоту в горный лес, пока остальные спали. На этой высоте было гораздо холоднее, чем на равнине, и ночами ложился иней. Комары, однако, не унимались. О’Брайен и Два Сокола сооружали себе постели из листвы, чтобы не замерзнуть в своих тонких мундирах и не быть заеденными насмерть.

Через пару часов Кахния вернулся назад, шатаясь под тяжестью кабаньей туши. Он радостно принял поздравления и сел отдыхать, пока остальные свежевали добычу. Два Сокола помогал партизанам — выросший на ферме, он знал, как разделывают свинью. Он понял, что Дзикохсес считает эту местность достаточно безопасной, чтобы идти по ней днем, но боится привлекать внимание шумом выстрелов. А может, они взяли с собой луки и стрелы только из соображений безопасности? С другой стороны, разнообразие оружия этих людей говорило просто о том, что они умели с этим оружием обращаться и что все оно попало к ним из разных источников; так, вероятно, две винтовки были взяты у убитых врагов.

Вскоре ломти свинины уже жарились на нескольких небольших, бездымных кострах. Два Сокола ел жадно, чувствуя, как силы вновь наполняют его. Мясо было жестким, пахучим и не совсем прожаренным, но великолепным на вкус.

А вот Ильмика Торсстейн, казалось, считала иначе. От предложенного ей толстого ломтя она отказалась с улыбкой, но, когда она отвернулась, Два Сокола заметил на ее лице гримасу отвращения. Потом она, казалось, задумалась о чем-то — или проголодалась. Вытащив из походного мешка маленькую книжечку, она полистала ее. Два Сокола глянул ей через плечо. Это был календарь, но даты в нем помечались не арабскими цифрами, а знаками, произошедшими явно от греческих букв и рунических знаков. Ильмика спросила о чем-то Дзикохсеса. Тот указал на второй квадратик в ряду из семи значков. Ильмика облегченно улыбнулась, сказала что-то, и Дзикохсес подал ей тот же кусок мяса. В этот раз она съела его с аппетитом.

Два Сокола мог только заключить, что свинина была для нее табу по определенным дням недели.

— Все страньше и страньше, — пробормотал он.

— Что? — переспросил О’Брайен.

Два Сокола сделал вид, что не расслышал. Ему не хотелось расстраивать сержанта. Бедняга не привык к таким долгим и трудным пешим маршам на голодный желудок и за последние дни очень устал и выдохся. Теперь же он мурлыкал от удовольствия.

О’Брайен похлопал себя по животу, рыгнул и сказал:

— Господи, как хорошо! Теперь бы еще с недельку поспать, и я стал бы новым человеком — хоть выставляйте против меня пуму!

Несколько дней спустя отряд все еще брел по предгорьям, порой забираясь выше, чтобы пересечь перевал. А на четвертый день после пира все-таки пришлось применить огнестрельное оружие.

Отряд спустился в долину шириной миль в шесть и вдвое длиннее. Лес в ней перемежался лугами и болотами. С воды доносилось кряканье уток. Мимо промчался заяц, удирая от лисы. Огромный бурый медведь долго стоял на верхушке холма, принюхивался, следя за путниками, потом повернулся и скрылся из виду. Отряд добрался до дна долины и двинулся через луг. Вдруг справа донесся низкий трубный рев. Обернувшись, путники увидели, как на них надвигается огромный бык.

— О Боже, что за чудовище! — выдохнул О’Брайен.

Бык был не менее семи футов в холке. Бурая шерсть блестела. Массивные рога оказались не меньше десяти футов в размахе.

— Зубр! — воскликнул Два Сокола.

Его рука сама собой стиснула пистолет, словно тот был единственной реальной вещью в этом невероятном мире. Его испугали не столько размеры животного — у людей, идущих рядом, достаточно ружей, чтобы убить такую громадину, — сколько ощущение, что он попал в доисторическую эпоху, когда человечество только начинало свой путь к цивилизации. С такими чудовищами люди сражались в каменном веке. И стерли их с лица земли, напомнил он себе. Не такая это и древняя тварь. В лесах Германии и Польши несколько измельчавшие зубры встречались еще во времена первой мировой.

Зубр предупреждающе заревел и двинулся на них, по временам останавливаясь, чтобы, вскинув вверх тяжелую голову, принюхаться. Его черные глаза блестели на солнце, но выражал ли этот взгляд стремление убивать или просто любопытство, было непонятно. В пятидесяти ярдах позади быка показались пробирающиеся через кустарник коровы. Каждая из них была достаточно велика, чтобы о себе позаботиться, но агрессивности они не выказывали. Возможно, они защищали телят, хотя Два Сокола понятия не имел, когда у этих зверей наступает период размножения. Бык же, казалось, не на шутку настроился защищать свою территорию от непрошеных гостей.

Дзикохсес что-то сказал своим людям, потом вышел вперед и пронзительно крикнул. Бык не двигался. Дзикохсес крикнул снова, бык повернулся и побежал прочь. Два Сокола облегченно вздохнул. Внезапно, словно что-то почуяв, бык развернулся, опустил огромную голову, потом взрыл копытом землю так, что комья полетели в стороны. С глухим ревом огромная туша бешеным галопом устремилась вперед. Земля задрожала под ударами копыт.

Дзикохсес что-то прокричал, и его люди бросились в разные стороны, окружая быка. Зубра этот маневр не смутил. Его мишенью оставались два американца и Ильмика, которые оказались в центре отряда и остались на месте, когда остальные разбежались. Два Сокола заметил, что ни О’Брайен, ни Ильмика не поддались панике. Девушка вытащила револьвер, держа его для уверенности обеими руками. Безоружный ирландец встал по правую руку от товарища.

— Бежим! — выдохнул он. — Я направо, ты налево! Может, это его собьет.

Они не успели. Грянули два мушкета. Кахния выпустил стрелу, она застряла в правой лопатке зверя, но тот словно и не заметил. Удары пуль только заставляли его вздрагивать. Ильмика тоже стреляла, но даже пули 40-го калибра не могли остановить такую громадину — они безвредно расплющивались о толстые кости черепа. Два Сокола крикнул девушке, чтобы она прекратила тратить зря патроны, но она не услышала.

По случайности или намеренно, но вторая стрела попала быку в правую переднюю ногу. Он упал и несколько шагов проскользил по траве, чтобы замереть у ног пилота. Два Сокола опустил взгляд на массивную голову, посмотрел в большие черные глаза — такие же длинные ресницы были у девушки, с которой он познакомился в Сиракузах, — позднее Роджер удивлялся, что в такой критической ситуации ему в голову пришла подобная мысль. Он отошел на шаг и выстрелил зверю в глаз. Остальные тоже стреляли. Зубр вздрагивал под ударами пуль, кровь сочилась из дюжины ран, но могучая жизненная сила заставляла его сопротивляться. Шатаясь и ревя, бык поднялся на ноги.

Два Сокола выстрелил в упор. Глаз лопнул, из глазницы хлынула кровь. Рев оборвался, и зверь рухнул на землю. Он еще раз попытался встать, издал слабое мычание и затих.

Только теперь индейца охватила дрожь. Его чуть не вырвало, но Два Сокола быстро пришел в себя, и ему не пришлось позориться перед товарищами.

Дзикохсес вытащил длинный нож и перерезал животному горло. Потом выпрямился и на какое-то мгновение забыл и о быке, и о столпившихся вокруг него людях. Он прислушивался и внимательно осматривал долину и склоны гор, опасаясь, что выстрелы могли привлечь чье-то внимание. Два Сокола хотел было спросить Дзикохсеса, кого можно опасаться в этой глуши, но потом передумал. Он не только был уверен, что его вопрос не будет понят. Он хотел, чтобы его спутники полагали, будто могут свободно говорить в его присутствии. Это не было большой ошибкой — пилот понимал едва одну шестнадцатую из их разговоров. Но он быстро учился.

Тушу освежевали и вырезали огромные куски мяса из бедер и задней части. Кахния хотел достать сердце, но Дзикохсес запретил. Они некоторое время ожесточенно спорили, потом Кахния угрюмо сдался. Два Сокола понял, что сердце нужно было Кахнии не для еды. Похоже, Кахния предлагал съесть всем по кусочку сердца, чтобы приобрести частицу силы и храбрости быка, а Дзикохсес возражал против этого обряда, поскольку хотел покинуть долину как можно быстрее.

Дальше шли «волчьей рысью»: сотню шагов бегом, сотню нормальным шагом. Мили оставались позади, но давалось это дорогой ценой. К тому времени когда отряд достиг другого края долины, все были изнурены и истекали потом. Но Дзикохсес был неумолим и не дал ни минуты на отдых. Он повел отряд дальше, вверх по петляющей тропке. Остальные переглядывались, словно решая, стоит ли просить устроить привал или лучше поберечь дыхание. Два Сокола ухмыльнулся про себя. К нему уже пришло второе дыхание, и он был полон решимости доказать, что ни в чем не уступит главарю партизан.

Они не успели проползти и сотни шагов вверх по крутому склону, цепляясь за ветки редких кустов, когда раздались выстрелы. Кахния, вскрикнув, упал и покатился вниз по склону. Остальные тут же бросились на землю. Два Сокола осторожно огляделся, но никого не заметил.

Снова грохнул выстрел, и Два Сокола услышал, как пуля рассекла листву над его головой. Посмотрев в ту сторону, откуда раздался выстрел, он заметил за стволом дуба человека, но стрелять в ответ не стал — стрелок снова исчез в своем укрытии, да и меткость при стрельбе из пистолета с расстояния в пятьдесят ярдов оставляла желать лучшего. Патроны надо беречь.

Дзикохсес что-то крикнул и начал карабкаться вверх, чтобы укрыться в чаще деревьев. Все последовали его примеру. Несколько раз слышались выстрелы, и пули свистели над головой. По звуку Два Сокола заключил, что противник использует мушкеты. В этом случае попасть в человека с такого расстояния они могли только случайно. Кахния был ранен лишь потому, что в момент атаки стоял неподвижно. Два Сокола решил рискнуть, прежде чем противник подойдет достаточно близко для прицельной стрельбы. Вскочив, он зигзагами побежал к дубраве. Выстрелов оттуда не доносилось. Либо враги сидели в укрытии где-то в другом месте, либо затаились, пока Два Сокола не подойдет поближе. В последнем случае он выбрал довольно сложный способ самоубийства.

Позади и с обеих сторон загремели выстрелы и послышались крики. Пули свистели совсем рядом, но Два Сокола добежал до ближайшего дерева, и ни одна из них не задела его. Затаившись за стволом, пилот осматривал лес, пытаясь засечь нападающих, если те решат подкрасться к нему поближе. Раздались поспешные шаги, и рядом на землю бросился Дзикохсес. Два Сокола указал на толстую ветвь над ними. Дзикохсес улыбнулся, отдал пилоту свое ружье и начал взбираться на дерево. Добравшись до нижней ветви, он забрал свое ружье и полез выше. Два Сокола полез за ним, остановившись веткой ниже. С минуту все было тихо, потом Дзикохсес выстрелил, и мужчина, прятавшийся за дубом, упал. Тут же раздался еще выстрел — и слился с криком другого человека, которого Два Сокола не видел. Третий противник показался из-за кустов и побежал к раненому, и в этот момент открыл огонь Скенаске, один из товарищей Дзикохсеса, прозванный Лисом за рыжеватые волосы; бегущий человек споткнулся и упал. Боль заставила его совершить ошибку — он попытался подняться, и залп всего отряда отшвырнул его тело на несколько шагов.

После этого все стихло. Два Сокола заметил еще двух человек, перебегающих от дерева к дереву, двигаясь в сторону большого дуба. Казалось, они искали подходящее укрытие, чтобы посовещаться.

Друг за другом все члены отряда достигли дубравы. Выстрелов больше не слышалось. Дзикохсес со своей ветви отдал приказы своим людям и хускарле Ильмике. Отряд развернулся в цепь и двинулся вверх по склону, к дереву, за которым скрывались враги. Дзикохсес оставался на своем дубу и изредка постреливал, не давая врагам поднять головы. Два Сокола последовал за Скенаске. О’Брайен остался на левом фланге. Ильмика некоторое время шла между Скенаске и пилотом, но потом тот потерял ее из виду.

Со стороны противника внезапно раздались выстрелы. Дзикохсес отвечал им беглым торопливым огнем. Вероятно, враги тоже покинули свое убежище, чтобы устроить нападающим засаду. «Какой нелепой будет моя смерть, — подумал Роджер, — если меня убьют в этой мелкой стычке в затерянной долине... так и не узнавшего, за кого я сражаюсь... » Впрочем, против кого он сражается, он тоже не знал. И зачем.

Ильмика вскрикнула, следом раздалось три выстрела — два из мушкетов, один из винтовки. Скенаске и Два Сокола начали пробираться в ту сторону, двигаясь осторожно, используя каждое прикрытие и поминутно останавливаясь, чтобы осмотреть местность впереди. Буквально через несколько шагов они наткнулись на труп. Человек лежал на спине, уставившись в небо мертвыми глазами. Его голова была повязана красным платком, в правом ухе было большое серебряное кольцо, а под курткой виднелась некогда белая рубашка. Из-за пурпурного пояса торчали узкий кинжал и однозарядный пистолет. Черные шаровары были явно велики владельцу; грубые шерстяные чулки им под цвет в алых узорах прикрывали блестящие кожаные башмаки с огромными серебряными пряжками.

Кожа мертвеца была смуглой, как у индуса, и Два Сокола подумал, что убитый похож на цыгана.

Скенаске и Два Сокола разделились и продолжили поиски. Вокруг не было никаких следов борьбы, но, похоже, девушку захватили товарищи убитого. Секундой позже пилот заметил что-то белое между деревьями. Связанную Ильмику толкал перед собой мужчина, похожий на убитого; сзади, прикрывая их, шел второй, вооруженный шестизарядной винтовкой.

Два Сокола подождал, пока они не исчезнут из виду, потом по широкой дуге, чтобы не попасть в засаду, последовал за ними. До него донеслись слабые крики, звук оплеухи и неразборчивое бормотание.

Что-то шевельнулось в кустах справа. Два Сокола бросился на землю, потом осторожно поднял голову. То был Скенаске. Помахав пилоту, рыжеволосый воин исчез из виду. Два Сокола ужом пополз к своей цели, но на несколько секунд потерял ее из виду, карабкаясь по узкой промоине. Грохнуло ружье Скенаске. Два Сокола поднял взгляд как раз вовремя, чтобы заметить, как пошатнулся один из охранников. Вскочив, Два Сокола выстрелил в него с двадцати шагов и кинулся вперед, нырнув в кусты как раз в тот момент, когда второй противник преодолел замешательство. Винтовочная пуля расплескала грязь в паре дюймов от носа пилота, и Два Сокола перекатился к другому кусту.

Скенаске продолжал стрелять, так что противник не мог поднять головы, и, перекрывая грохот, что-то крикнул пилоту. Тот не разобрал слов, но значение уловил. Вскочив, он бросился на холмик, пока Скенаске прикрывал его огнем. Пилот старался не шуметь, но его противник, должно быть, услыхал шлепанье подошв по грязи. Из-за дерева показалась повязанная черным платком голова, потом ее сменило длинноствольное ружье. Скенаске не мог видеть его, но враг боялся поднять голову, и это мешало ему целиться. Первая пуля ушла «в молоко»; противник прицелился получше и выстрелил еще раз.

Мимо просвистела пуля. Два Сокола не удивился, что она пролетела мимо — он заметил, как Ильмика пнула охранника в бок. Тот замер на секунду, соображая, прикончить ли ему девушку или сначала разобраться с противником. Это его погубило. Два Сокола выстрелил дважды, и обе его пули нашли цель. Одна попала противнику в висок, вторая пробила грудную клетку. Он сжался, как проколотый воздушный шарик.

Девушка рыдала и билась в истерике, пока Два Сокола развязывал ее. К тому времени когда они вернулись, бой уже закончился. Из нападавших двое были мертвы, некоторым удалось уйти, а еще двоих, раненых, взяли в плен. Они сидели на траве, полузакрыв глаза от боли.

Дзикохсес задал одному из пленников несколько вопросов; тот вместо ответа плюнул ему в лицо. Тогда Дзикохсес приставил дуло ружья к виску пленника и повторил вопросы. Мужчина снова плюнул. Раздался выстрел, и несчастный рухнул на землю с разлетевшимся на куски черепом.

Скенаске подвел второго пленника. Дзикохсес собрался было пристрелить и его без лишних разговоров, но передумал. Несчастного раздели догола, связали по рукам и ногам и повесили на ветке старого дуба в нескольких футах над землей. Трофейным ножом Дзикохсес отрезал уши пленника, и тот потерял сознание.

Отряд отправился дальше. На полпути к вершине они услыхали крики повешенного, потом снова наступила тишина — вероятно, тот вновь потерял сознание. Второй раз вопли послышались, когда отряд взошел на перевал, но затихли быстро и уже навсегда.

О’Брайен и Два Сокола оба были бледны, и не от усталости.

— Святая Богородица! — прошептал ирландец. — Эти парни шутить не любят!

Два Сокола посмотрел на леди Ильмику Торсстейн. Казалось, она полностью пришла в себя. Зрелище пытки ее явно подбодрило и доставило удовольствие. Пилота передернуло. Скорее всего нападавшие цыгане, или кто бы они там ни были, в случае своей победы поступили бы точно так же, если не хуже. Но этот акт возмездия был для него неприемлем. Он мог бы хладнокровно пристрелить врага, но такое!.. Пусть он и ирокез, цивилизация все же коснулась его.

С этого дня между Ильмикой и пилотом установились более теплые отношения. Светловолосая девушка была благодарна ему за свое спасение, хотя заслуга эта принадлежала не только ему. Она говорила с ним, когда представлялась возможность, и старалась обучить своему наречию. Но, хотя он и стремился узнать ее язык, занятия шли туго. Он долго не мог забыть той самозабвенной радости, с которой она наблюдала, как Дзикохсес отрезает пленнику уши.

ГЛАВА 5

Две недели спустя отряд спустился на плодородную равнину. Дзикохсес приказал возобновить ночные марши: это была территория противника, перкунишан, как называла их Ильмика. Через два дня отряд остановился на дневку в большом доме. Было ясно, что совсем недавно тут произошло кровавое побоище. Повсюду валялись трупы — шесть внутри дома, и еще больше во дворе. Вероятно, на дом напали партизаны, но все до единого погибли в неравном бою вместе с перкунишанскими солдатами. Не осталось никого, кто мог бы похоронить убитых. Отряд стащил трупы в находящуюся неподалеку вязовую рощу и сложил в две братские могилы. Старинные мушкеты заменили на многозарядные винтовки.

Два Сокола недоумевал, почему Дзикохсес не выбрал для дневки более укромное место, но из разговоров в отряде — он понимал уже почти половину сказанного — понял, что дом был условленным местом встречи. Дзикохсес отправил двух человек в разведку. Вернувшись, они сообщили, что местность свободна от врагов. Но в нескольких милях грохотали пушки.

Два Сокола осматривал большую комнату, бывшую когда-то кабинетом владельца поместья. На полках стояли книги, часть из них валялась на полу, разорванная взрывом. За стол закатился большой глобус. Два Сокола поднял его и поставил на стол. Даже одного взгляда было достаточно, чтобы подтвердить его предположения — и раскрыть часть тайн.

Азия... Африка... Австралия... Европа... Все есть, но очертания... Очертания были не совсем такими, какими их помнил Два Сокола. Пилот медленно поворачивал глобус. Вот и Тихий океан...

Два Сокола втянул воздух сквозь зубы. О’Брайен, раскрыв рот, стоял рядом, вглядываясь в немыслимую картину.

— Что за черт? — пробормотал ирландец. — Матерь Божья!

Гавайи были на месте. За ними, там, где должна была располагаться Аляска, начиналась цепь островов, которые пологой дугой тянулись на юго-восток и заканчивались большим островом на месте Мексиканского нагорья. Пара крошечных островов на востоке — все, что осталось от высочайших вершин Аппалачей. А всю остальную площадь занимала вода.

На месте Центральной Америки — сплошная синева. От Южной Америки осталась еще одна цепочка островов, крупнее, чем в Северном полушарии, — Анды.

Два Сокола, у которого от волнения вспотели ладони, пару минут изучал Западное полушарие. Потом повернул глобус и попытался прочитать названия в европейской части. Алфавит явно происходил от греческого, как и в календаре Ильмики. Альфу и бету узнать было легко, но гамма была повернута налево. Еще в ходу были дигамма и коппа. Заглавных букв не было — вернее, все буквы были заглавными.

О’Брайен застонал:

— Меня сейчас вырвет. Я же чувствовал, что что-то неладно, но понять не мог что. Черт, черт, да где же мы?!

— Если поможет, пойди и переблюйся, — посоветовал Два Сокола. — Потом тебе все равно придется признать правду.

— Какую?

— Ты научную фантастику читал?

— Нет. Бред всякий, тоже мне.

— Плохо. Тебе было бы легче понять, что с нами случилось. Или принять. Потому что принять придется. Иначе ты попросту умом тронешься.

— Я уже тронулся. Где Америка? Где Чикаго, черт?!

У О’Брайена начиналась истерика. Члены отряда недоуменно смотрели на него.

— Ты можешь представить себе два параллельных мира? — спросил Два Сокола. — Помнится, я у тебя видел комикс на эту тему.

— Да, было дело, — с облегчением согласился О’Брайен. — Но... ты хочешь сказать, что мы в одной из параллельных Вселенных? Которая под прямым углом к нашей?

Два Сокола кивнул и усмехнулся «прямому углу» О’Брайена. Этот ничего не объясняющий термин придумали специально для того, чтобы читатель решил, будто понимает то, что понять невозможно. Но О’Брайену знакомые слова помогали сохранить связь с реальностью, унять панику. В бурю годится любой порт.

— Это странное ощущение на «Гайавате»... — пробормотал О’Брайен. — Думаешь, оно возникло при переходе через... ну, через ворота, что ли, в другой мир?

— Можешь называть это вратами, если хочешь. Но то, что было лишь вымыслом писателей-фантастов, стало для нас реальностью. Параллельные миры существуют, как бы нам ни хотелось обратного. И мы как-то попали в другую Вселенную. Это тоже Земля, но не наша.

О’Брайен показал на глобус:

— И на этой Земле Северная и Южная Америка находятся под водой?

Он вздрогнул и перекрестился.

— Я уже давно понял, что многое здесь просто не имеет права на существование, — ответил Два Сокола. — Эти люди, например, — он показал на партизан, — говорят на диалекте ирокезского языка. А девушка, веришь или нет, говорит по-английски. В некотором роде. Она называет его ингвинеталу или блодланд шпраэх.

— Ты издеваешься?! Я думал, что она датчанка или, может быть, шведка. Это — английский?

Два Сокола повернул глобус.

— На нашей Земле предки индейцев в доисторические времена переселились из Сибири в Северную Америку, а оттуда в Центральную и Южную. Переселение началось около двенадцати тысяч лет назад и продолжалось добрых сто веков. Последними были эскимосы, наиболее монголоидные из этих метисов между белой и желтой расами.

Но на этой Земле индейцы не могли переселиться в Америку. Поэтому они двинулись на запад и стали серьезной силой в Старом Свете. То есть в Европе и Азии.

Он провел указательным пальцем по Европе и ткнул в Апеннинский полуостров. Государство, отмеченное малиновым цветом, включило часть Хорватии и Сицилию. Два Сокола прочел вслух название этой страны:

— Акхайвия! Ахея? Если это Ахея, тогда получается, что древние греки почему-то переселились на Апеннинский полуостров, а не осели в Пелопоннесе!

Он склонился над глобусом. Греция была подписана «Хатти».

— Хатти... Хетты? — размышлял он вслух. — На нашей Земле они завоевали часть Малой Азии, пережили расцвет одновременно с микенской Грецией, а потом исчезли. А что произошло здесь? Они вторглись в страну, которую обошли греки, покорили пеласгов и дали свое имя Элладе?

Он продолжал рассуждать вслух, отчасти затем, чтобы помочь сориентироваться О’Брайену.

— Я, конечно, не знаю подробностей и исхожу только из своих наблюдений. Но могу поклясться, что ирокезы, а может, и другие индейские племена вторглись в Восточную Европу и осели там. Если это было очень давно, пути миграции индоевропейских народов с их прародины в Германии и Польше[2] могли измениться. В результате вторжения эти народы оказались оттеснены на запад — хетты, эллины, итальянцы, германцы и так далее. Возможно...

Хм-м... Спрашивается, что же стало с италийскими народами: самнитами, сабинянами, латинами, вольсками? Может быть, их тоже оттеснили на Запад? Или они поселились в Италии до ахейцев и были теми покорены и ассимилированы?

Он указал на светло-зеленое пятно, занимающее Румынию и Украину.

— Хотинохсоних. «Строители домов» на ирокезском[3]. Конечно! А этот крестик на месте земной Одессы — Эстоква, видимо, их столица. Эстоква? Весло? Может быть, хотя понятия не имею, кто мог назвать город «лопаточкой». Впрочем, я не знаю их истории.

Думаю, мы движемся на Эстокву, потому что эта блондинка, Ильмика Торсстейн — важная особа. Судя по их беседам, она дочь блодландского посла в Дакоте, нашей Венгрии. Дакота? Интересно, не на языке ли сиу там говорят? — Он ухмыльнулся О’Брайену и заметил: — Тебе не уютнее при мысли о том, что здесь есть своя Дакота?

Два Сокола показал пальцем на реку, в устье которой на берегу Черного моря стояла Эстоква.

— А вот еще одна родная деталь. Наш Днестр здесь называется Охайио — «прекрасная река». Если я правильно помню, наша река Огайо получила название от того же ирокезского слова. Как тебе это нравится, О’Брайен? Дакота и Огайо! Может, тут будет не так и плохо?

О’Брайен слабо улыбнулся:

— Спасибо, что пытаетесь меня подбодрить, лейтенант. Но что мне эти знакомые названия? Не могу я еще во все это поверить.

— А придется, — сказал Два Сокола.

Он показал на закрашенную розовым область, включающую в себя Данию, Нидерланды, Германию, Польшу и часть Чехословакии.

— Перкуниша. Это слово похоже на производное от литовского слова «Перкунас». Он был главным богом древних литовцев. Я слышал, как Дзикохсес называл своих врагов «позоша». Учтем произношение; может, имеются в виду пруссы, жители Боруссии, которые первоначально говорили на языке, близком к литовскому.

Он посмотрел на остальные страны Европы (по-ирокезски — Эозопы).

Северная половина Скандинавии была закрашена белым — снег? — и у нижней кромки белого поля красовался полярный медведь.

Два Сокола тихо присвистнул и повернул глобус на пол-оборота.

Все было так, как он и предполагал. Гольфстрим был и здесь. Но, не отклоняемый Североамериканским континентом, он сворачивал на северо-запад, вдоль цепи островов Скалистых гор, и в конце концов объединялся с северным рукавом течения Куросио.

Два Сокола снова присвистнул. Для истории Европы данного мира этот фактор был куда важнее, чем вторжение индейцев.

— Сейчас здесь жарко, — пробормотал он. — Но могу поклясться, что это ненадолго, скоро наступит адски холодная зима.

Два Сокола подошел к уцелевшим полкам и, просмотрев несколько книг, нашел атлас с более детальными картами. Сопроводительный текст и подписи на картах были двуязычными: на греческом и на ирокезском. Разобраться в здешнем греческом было трудно — он отличался от языка Гомера и содержал множество заимствованных слов, — но все же это было проще, чем читать по-индейски.

— А мы-то гадали, почему нет лошадей. — Два Сокола повернулся к О’Брайену: — Больше того, тут и верблюдов не найдется. Равно как помидоров, табака, индюшек и еще много чего.

— Почему?

— Лошади, каких мы помним по нашей земле, возникли на Американском континенте. Потом они попали в Старый Свет, а на родине вымерли. Только в наше время их завезли испанцы. Верблюды тоже возникли в Америке, переселились в Азию, а в Америке остались только ламы, альпака и гуанако. Теперь ясно, почему никто не понимает, чего тебе надо, когда ты просишь прикурить?

О’Брайен угрюмо кивнул.

— Эй! А резина? Так вот почему у тех броневиков были колеса с железными ободьями! Каучука-то нет!

— И шоколадку тебе уже не съесть.

— Что за паршивый мир! — сплюнул О’Брайен. — Что за паршивый мир!

— Да, похоже на то, — задумчиво сказал Два Сокола. — Но мы — здесь, и единственное, что нам остается, — выкарабкиваться.

Их прервали. Дверь распахнулась, и в комнату вошел Дзикохсес, а с ним человек двадцать солдат в светло-зеленых мундирах, коричневых высоких ботинках и штанах в обтяжку с золотым галуном. Мундиры напоминали покроем фраки — и широкими рукавами, и четырьмя большими пуговицами. Конические стальные каски походили по форме на шляпы китайских кули; у офицера на каске красовались символические стальные перья. И у каждого солдата была длинная изогнутая сабля и однозарядное ружье. Почти все чужаки были смуглыми и темноволосыми, хотя среди них попалось несколько блондинов, и все без исключения — безбородыми.

Офицер, кициаскос (от греческого «хилиархос» — тысячник), о чем-то расспросил Дзикохсеса, поминутно поглядывая на летчиков. Внезапно нахмурившись, он прервал Дзикохсеса на полуслове, подошел к пришельцам и резким тоном потребовал у Двух Соколов оружие. Два Сокола выполнил приказ не сразу, но в подобном положении лучше было подчиниться. Проверив, стоит ли пистолет на предохранителе, он протянул оружие офицеру. Кициаскос повертел пистолет в руках и сунул за пояс.

Дзикохсес и его партизаны ушли; солдаты вывели летчиков и хускарле Ильмику из дома. И снова начались ночные марши; днем приходилось отдыхать в укромных уголках. Враг уже захватил эту местность, но закрепиться еще не успел. И если отряду удавалось избежать встреч с перкунишанами, то спрятаться от полчищ комаров было просто невозможно. И солдаты, и их спутники вынуждены были ежедневно натирать руки и лица вонючим жиром, чтобы защититься от кровососов.

На третий день пути у О’Брайена началась лихорадка; стрелка знобило и бросало в пот. Два Сокола решил, что у сержанта малярия, и санитар группы подтвердил этот диагноз.

— Боже правый, у них что, хинина нет? — осведомился О’Брайен. — В этих-то комариных рассадниках самое важное...

— Нету, — отозвался Два Сокола. — На нашей Земле его привезли из Южной Америки. Так что...

— А до Колумба что — так и мерли? Было же что-то!

— Не знаю. Может, и было, но пользы от него было немного.

Он не стал рассказывать О’Брайену, что малярия была самой смертоносной болезнью Средиземноморья, а во многих местах оставалась ею до последнего времени. Пилот волновался не только за товарища, но и за себя. Нелеченая малярия могла убить человека. А в этом мире паразит мог оказаться еще вирулентнее, чем на их Земле.

Идти О’Брайен не мог, и его понесли на носилках, сооруженных тут же из двух веток и одеяла. Два Сокола взялся за один конец носилок, кто-то из солдат — за другой. Каждые полчаса солдаты сменялись, но Два Сокола ни разу не выпустил носилок, пока руки совсем не одеревенели, ноги не налились свинцом, а спина не была готова переломиться в следующую секунду.

О’Брайен глотал выданные санитаром таблетки — по одной зеленой и одной красной каждый час. Но лекарства не помогали: по четыре часа ирландец мерз и потел попеременно, его все так же бил озноб. Как и следовало ожидать, постепенно приступы прекратились, и дальше О’Брайена, несмотря на слабость, заставили идти пешком. Офицер ясно дал понять, что никаких задержек не потерпит. Два Сокола, как мог, подгонял товарища. Он понимал, что командир без колебаний застрелит возможного шпиона, если тот помешает группе двигаться вперед. Судя по всему, главной его заботой было провести блодландку через вражескую территорию и доставить в столицу.

После четырех дней перехода, во время которых О’Брайен совсем ослабел, отряд вышел к деревне. В последний день они путешествовали днем. Видимо, враг еще не дошел до этих краев. Здесь Два Сокола впервые в этом мире увидел железную дорогу и локомотив. В его мире такой паровоз можно было бы датировать концом прошлого века, если бы не высокая дымовая труба в виде маски демона. Выкрашенные алым вагоны были разрисованы знаками удачи, включая свастики.

Деревня была конечной станцией железнодорожной линии. Три десятка домов и лавок тянулись вдоль рельсов. Два Сокола с любопытством разглядывал и поселок, и его обитателей. Архитектура напомнила ему дешевые декорации к вестерну. Но у каждого крыльца красовался столб с нарисованным или вырезанным изображением духа-защитника , и еще одно — под крышей, наподобие носовой фигуры корабля. Мужчины носили тяжелые башмаки и кожаные рубахи, женщины — вышитые бисером блузы и юбки до щиколотки, к которым были кое-где пришиты ракушки и каменные фигурки. И у тех, и у других волосы спадали до плеч. Видимо, стрижка «под горшок» была частью военной формы.

Стариков было немного; лица их пестрели синей и красной татуировкой. Два Сокола подозревал, что изначально этот обычай был распространен по всей Хотинохсоних, но что-то, возможно, влияние восточноевропейских народов, привело к его вымиранию.

Офицер проводил хускарле Торсстейн к пассажирскому вагону и вежливо помог ей подняться. С американцами он так не церемонился. Из его криков пилот разобрал, что им следует пройти на три вагона ближе к хвосту поезда. Два Сокола сделал вид, что ничего не понял — он не хотел, чтобы захватившие его догадывались, что он понимает их речь. Солдаты схватили его и О’Брайена и поволокли вдоль состава. Пилот помог трясущемуся сержанту влезть по ступенькам и заполз в передвижную тюрьму сам.

Товарный вагон был битком набит ранеными. Немного потолкавшись, Два Сокола нашел место, где О’Брайен мог лечь, не сгибая ног, и решил раздобыть воды. Но воду давали только в соседнем вагоне. За ним, не отставая ни на шаг, шел человек с перебинтованной рукой и окровавленной повязкой на голове. В здоровой руке раненый держал длинный нож и сообщил, что при малейшей попытке к бегству перережет горло и пилоту, и его приятелю. До самого конца путешествия, пока поезд не прибыл в город Эстоква, раненый конвоир не отходил от пленников ни на шаг.

Дорога заняла пять дней. Поезд часами стоял на запасных путях, пропуская на запад военные эшелоны. В один из дней раненым и больным не давали воды — ее не было во всем поезде. О’Брайен едва не умер тогда. По счастью поезд остановился на запасном пути, поблизости от ручья — и все, кто мог ходить, выбежали, чтобы наполнить водой котелки и фляги.

В вагоне было тесно, душно, шумно, в нем стояла невыносимая вонь. У солдата, лежавшего рядом с О’Брайеном, была гангрена. От тошнотворной вони Два Сокола не мог есть. На третий день пути несчастный умер, и только через четыре часа товарищи похоронили его в лесу у насыпи, пока поезд нетерпеливо разводил пары.

Как ни странно, О’Брайен начал потихоньку выздоравливать. К тому времени когда поезд прибыл в Эстокву, лихорадка и озноб прошли. Сержант был слаб, бледен и тощ, но болезнь отступила. Два Сокола не знал, что тут помогло: собственные силы и упорство О’Брайена или же таблетки, которыми продолжал пичкать его санитар, или то и другое вместе. А может, у него была вовсе не малярия. Но это уже не имело значения. Главное, что О’Брайен снова был здоров, хотя и не совсем.

ГЛАВА 6

Поезд прибыл в Эстокву ночью, под проливным дождем. Два Сокола прильнул к окошку, но кроме ярких вспышек молний, разгоняющих тьму, так ничего и не увидел. Ничего не смог увидеть он и после того, как его вывели из вагона. С завязанными глазами, заломленными за спину руками и под охраной солдат американцев повели куда-то. Когда дождь забарабанил по парусиновой крыше над его головой, Два Сокола решил, что находится в грузовике. Его усадили спиной к стене рядом с О’Брайеном, также связанным.

— Куда нас везут? — Голос О’Брайена был слаб и тревожен.

— Не знаю, — так же тихо ответил Два Сокола.

Сам он полагал, что скорее всего на допрос, и отчаянно надеялся, что цивилизация хоть как-то смягчила старые ирокезские методы обращения с пленными. Не то чтобы «цивилизованные» народы обязательно отказывались от пыток, самых жестоких или изощренных — вспомним «цивилизованных» немцев его собственного мира. Или русских. Или китайцев. Или американцев в их войне с индейцами. Или кого угодно.

Минут через пятнадцать машина остановилась. Пленников грубо вытолкали из кузова, завязали на шеях веревки и повели — по бесконечной лестнице, потом по длинному коридору, еще по одному и, наконец, по винтовой лестнице вниз. Два Сокола молчал; О’Брайен ругался. Внезапно пленников остановили. Заскрипели несмазанные дверные петли, и американцев втолкнули куда-то. Несколько минут они стояли, ожидая. Затем повязки сняли, и яркий свет электрической лампочки ударил им в глаза.

Когда глаза привыкли к свету, Два Сокола увидал, что находится в подземелье. Стены из голых гранитных плит, высокий потолок. На столе стояла лампа, и абажур был повернут так, чтобы свет бил прямо в глаза пленникам. За столом стояло несколько человек, одетых в тугие черные мундиры; на груди у каждого красовался кривой череп. Головы их были гладко выбриты.

Предположение Двух Соколов оказалось верным: их привели на допрос. К несчастью, летчикам не в чем было признаваться. А правда была так невероятна, что допрашивающие не поверят ни единому их слову, приняв их рассказ за выдумку перкунишанских шпионов. Да по-другому и быть не могло. Если бы человек из этого мира попал на родную Землю американцев, ни немцы, ни союзники не поверили бы ни единому слову из его рассказа.

Но, несмотря на это, пришло время, когда Два Сокола вынужден был сказать невероятную правду. О’Брайену повезло. Ослабленный малярией, он плохо переносил боль. Он терял сознание раз за разом, пока допрашивающие убедились, что он не симулирует. Стрелка вытащили за ноги — голова билась о глянцевые плитки пола. Затем всю свою энергию и изобретательность следователи сосредоточили на пилоте. Возможно, они упорствовали потому, что считали его предателем — на перкунишанина Два Сокола явно не походил.

Пилот молчал, пока хватало сил. Он помнил, что древние ирокезы его Земли всегда восхищались людьми, стойко выдерживавшими мучения. Иногда даже — правда, очень редко — они прерывали пытку, чтобы принять такого человека в свое племя за мужество и стойкость.

Чуть позже он начал подумывать, что предки были сильнее его. Как они только могли не просто молчать, а танцевать, петь и даже осыпать оскорблениями своих палачей?

Да к черту этот стоицизм! Два Сокола закричал. Легче не стало, но, по крайней мере, это помогло выпустить внутреннее напряжение.

Время шло. Он повторил свою историю пять раз, и каждый раз клялся, что это правда. Шесть раз он терял сознание, и его приводили в чувство потоком ледяной воды. Дальше он уже не помнил, что говорил и что делал. По крайней мере о пощаде он не молил. Он ревел, плевал им в лица, кричал, обзывал их жалкими, презренными тварями и клялся, что при первой же возможности выдернет им кишки и намотает на шеи.

Потом он снова кричал... мир превратился в сплошной раскаленный алый вопль.

Когда пилот пришел в себя, все его тело ныло, но скорее по привычке. Было больно, но это было ничто по сравнению с теми мучениями, которые он перенес в том каменном мешке. Все же единственным желанием пилота было умереть и покончить со всем этим. Потом он подумал о людях, которые так его отделали, и снова захотел жить. Он должен выжить, встать на ноги, бежать и прикончить их всех!

Время шло. Когда он очнулся снова, кто-то поднимал его голову, вливая в пересохший рот холодное питье. В комнате было несколько женщин в длинных черных одеждах, с белыми косынками на головах.

Они отвечали на его вопросы успокаивающими жестами и меняли бинты, которыми Два Сокола был замотан с ног до головы. Они делали это осторожно, но от боли Два Сокола едва не заорал снова. Женщины обработали его раны смягчающей жидкостью и наложили чистые бинты.

Он спросил, где находится, и одна из женщин ответила, что он находится в уютном и безопасном месте и что никто и никогда больше не сделает ему больно. Тут Два Сокола сломался и заплакал. Женщины смущенно отвели глаза, но было непонятно, чем вызвано их смущение — то ли порывом его чувств, то ли перенесенными им пытками.

С этой мыслью он снова погрузился в сон и пришел в себя только через два дня. Роджер чувствовал себя как после наркоза — голова была пустой, во рту стоял мерзкий привкус. Ближе к вечеру он исхитрился встать с постели и пройтись по коридору. Никто не мешал ему, даже когда он заговаривал — или попытался заговорить — с другими больными. В свою палату он вернулся ошеломленным.

На соседней койке лежал О’Брайен.

— Где мы? — слабо выдавил сержант.

— В ирокезском дурдоме, — ответил Два Сокола.

Сержант был слишком слаб, чтобы отреагировать бурно.

— Какого черта? — поинтересовался он.

— Похоже, наши палачи, индейское гестапо, решили, что мы психи. Мы крепко держались за нашу историю, а быть такого, по их понятию, просто не может. И вот мы здесь. Можно сказать, что нам повезло. Эти люди, кажется, сохранили древнее почтение к сумасшедшим. Они хорошо с ними обращаются. Но мы, как ты понимаешь, все равно в плену.

— Я думаю, что мне уже ничего не светит, — сказал О’Брайен. — Я умру. Что сделали эти дьяволы... и мысль о том, что в этом мире... Нет, с меня этого достаточно.

— Ты слишком много перенес, чтобы умереть, — сказал Два Сокола. — Где твой бойцовский дух? Где ирландское упрямство? Выберешься. Тебе просто не хватает сочувствия.

— Нет. Но на тот случай, если я не выкарабкаюсь — ты должен мне пообещать, что при первой же возможности разыщешь этих ублюдков и убьешь их. Медленно убьешь. Чтобы они орали, как мы. А потом сдохли!

— Совсем недавно я думал точно так же, — ответил Два Сокола. — Но я кое-что выяснил. На этой Земле Гаагской конвенции нет. И то, что мы перенесли здесь, ждет любого пленника, если победителям не придет в голову его просто пристрелить. Если бы мы попали в руки перкунишан, с нами обошлись бы точно так же. По крайней мере нас не сделали калеками на всю жизнь. А могли. Но теперь худшее позади. С нами обращаются как с королями. Или пленными богами. Индейцы верят, что сумасшедшие одержимы сверхъестественными силами. Может, теперь они не верят в это всерьез, но обычаи еще сохраняют.

— Да пусть сдохнут! — пробормотал О’Брайен и заснул.

К концу следующей недели Два Сокола почти полностью поправился. Ожоги третьей степени еще заживали, но пилоту уже не казалось, что с него заживо сдирают кожу и растирают пестиком в ступке каждый мускул и нерв по отдельности. Постепенно он подружился с директором этого заведения, высоким, худым мужчиной по имени Тархе, обладавшим огромным носом и глазами сытого орла. Он являлся не только главным администратором, но и старшим латулац, то есть местным эквивалентом психиатра. Слово это обозначало буквально «тот, кто охотится».

Тархе был человеком незлым и образованным. Он разрешил пациенту пользоваться своей библиотекой, и Два Сокола ежедневно по многу часов проводил за изучением этого мира, Земли-2, как он теперь называл его. В библиотеке имелись книги на всех основных языках планеты и на многих из мелких, сотни томов справочного материала, а также многоязычный словарь, к помощи которого Два Сокола часто прибегал. Уровень его знаний рос не по дням, а по часам.

По временам Тархе вызывал пациента к себе для терапевтических бесед. Он был очень занятым человеком, но рассматривал случай обоих чужаков как вызов своему мастерству. Он выделял пациенту каждый день по часу, отрывая это время от своего сна.

— Так вы полагаете, что на западном фронте я пережил что-то столь ужасное, что подвинулся умом? — спросил Два Сокола во время одной из таких бесед. — Что я бежал из реальности в вымышленный мир якобы моей родной Земли, потому что действительность оказалась для меня невыносимой? Предположим, что все именно так, — Два Сокола ухмыльнулся врачу, — но тогда почему у О’Брайена такой же психоз, почему? Ведь его вымышленный мир до мельчайших деталей совпадает с моим. Не находите ли вы странным, я бы сказал, невероятным, что о тысячах подробностях этого вымышленного мира мы имеем одну и ту же информацию?

Тархе пожал плечами:

— Вероятно, ваш психоз его настолько привлек, что он захотел присоединиться. Ничего странного. Тем более что он явно во многом зависит от вас. Если бы он не присоединился к вам на этой... Земле-1, то чувствовал бы себя одиноким, заброшенным.

Тархе не использовал слова «психоз». В буквальном переводе примененный им термин обозначал «одержание».

Латулац обходился со своими пациентами как с одержимыми злым духом или демоном. Но в отношении к демонам преобладал научный подход — их делили на категории. Один из справочников Тархе приводил сто двадцать девять типов злых духов. Два Сокола, очевидно, оказался жертвой теотья'тья’кох (буквально «с телом, разделенным надвое»).

Два Сокола предположил, что Тархе слишком умен и от природы слишком скептичен, чтобы верить в духов и демонов, и забросал его вопросами, на которые психиатр отвечал улыбками и двусмысленностями. Однако пилот убедился, что врач использует общепринятую терминологию только потому, что она общепринятая. Возможно, когда-то категории злых духов понимались вполне буквально, но Тархе в них не верил ни на грош. Однако вера в демонов еще жила в народе и поддерживалась жрецами государственной религии, так что признаваться в своем атеизме было небезопасно. Поэтому Тархе подчинялся общественному мнению.

Удивительнее всего было то, что принципы лечения душевнобольных мало отличались от тех, что использовались фрейдистами — психоаналитиками на Земле-1. Ирокезы по-иному объясняли происхождение безумия, но терапия оставалась той же.

— Как же вы объясните мое незнание вашего языка? — спросил Два Сокола.

— Вы умный человек. И ваш теотья’тья’кох не глупее. Он решил навсегда изгнать вас в вымышленный мир. И вы просто забыли родной язык. Так ваш шанс вернуться в реальный мир был куда меньше.

Два Сокола вздохнул:

— Вы рационализируете все, что я ни скажу. Можно даже подумать, что врач здесь не вы, а я. А не приходило ли вам в голову хоть раз, что я могу говорить правду? Почему вы не отважитесь на научный эксперимент? Расспросите нас о нашем мире по отдельности. Вы услышите две одинаковые истории. Но если вы все это проанализируете, сравните все подробности рассказа об истории, географии, религиях, обычаях, языках и так далее, ваше мнение, возможно, изменится. Вы обнаружите удивительное соответствие.

Тархе снял очки и начал с задумчивым видом протирать стекла.

— Да. Это был бы научный эксперимент. Конечно, двум людям не под силу создать целый новый язык, со всем его словарным запасом, грамматикой, синтаксисом и особенностями произношения. Равно как и придумать все подробности истории целого мира, архитектуры и так далее.

— Так почему бы вам не сделать такой попытки?

Тархе снова надел очки и посмотрел на Двух Соколов совиным взглядом.

— Может быть, когда-нибудь. А пока давайте выясним, каким образом демон проник в вас. Что вы почувствовали — не подумали, — когда я только что вам противоречил?

Когда волна возмущения и ярости улеглась, Два Сокола громко рассмеялся. В чем он мог упрекнуть Тархе? Окажись он сам на месте психолога — разве поверил бы?

Большую часть дня в лечебнице занимали различные процедуры. Каждый день пациентов водили в парилку с целью изгнать из тела находившихся там всевозможных демонов. Были и религиозные церемонии, во время которых это же пытались сделать жрецы из ближайшего храма. Тархе не принимал участия в подобных ритуалах. Он, казалось, считал все эти процедуры пустой тратой времени, но открыто не проявлял своего презрительного отношения к ним, что говорило о силе церкви в этом мире.

Поспрашивав окружающих о государственной религии, Два Сокола обнаружил, что она была местного происхождения и основывалась на примитивных верованиях ирокезов. Свел ее в единую систему и записал около четырехсот лет назад пророк Каасьотиетха, превратив расплывчатый пантеизм в строгий монотеизм и введя в новую веру множество заимствований из религий Западной Европы, перекроив их, впрочем, на ирокезский лад.

Однако в государстве Хотинохсоних проповедовалась религиозная терпимость.

В свободное время Два Сокола упражнялся в языке, общаясь с персоналом и другими пациентами, или шел в библиотеку. Он не терял надежды вырваться на свободу и старался как можно больше узнать об этом мире. Один из учебников по истории для школьников, напечатанный в Эстокве, дал ему картину исторического развития народов на Земле-2. Планета находилась в конце ледникового периода; приближалось общее потепление. Это было очень кстати для Европы — иначе вся северная ее часть была бы покрыта ледниками. Здесь не было Гольфстрима, который смягчал бы резко континентальный климат в этой части света. Это обстоятельство довольно ощутимо тормозило технологическое развитие и распространение цивилизации. Большая часть Скандинавии и север России почти весь год были погребены под слоем снега и льда. Отсутствие лошадей и верблюдов также замедляло передвижение и связь.

Много тысячелетий индейские племена (западными народами обычно называвшиеся людоедскими) все новыми и новыми волнами устремлялись из Сибири и Центральной Азии в Восточную Европу, покоряя и порабощая находящиеся там народы, или сами покорялись ими. Обычно покорители и поработители со временем ассимилировались.

Но в последние восемь столетий индейцам кое-где удалось привить свой язык и культуру коренному белому населению. Чехословакия Земли-1 называлась здесь Кинук-кинук. Это алгонкинское слово первоначально обозначало «смесь», что относилось как ко множеству ходивших там диалектов, так и к смешению индейцев с белыми туземцами. Два Сокола вспомнил Венгрию Земли-1, где монголоидные пришельцы, говорившие на финно-угорском языке, завоевали европейцев, навязали им свой язык и растворились без следа.

О гуннах в этом мире, конечно, и не слыхивали.

Финноговорящие народы устремились на восток и вторглись в Японию, называемую здесь Саарисет. Японцы, не сумевшие отвоевать архипелаг у финнов, двинулись на юг, покорив местность, которую Два Сокола назвал бы Южным Китаем. Северный Китай населяли монголоиды, говорившие на атабаскском языке, близком к наречиям навахо и апачей.

Индия, Бирма, Малайзия и Индонезия мало чем отличались от своих аналогов на Земле-1. Но все же отличия были — в некоторых североиндийских княжествах говорили на тюркских языках, а на юге господствовал арабский.

Малая Азия представляла собой совершенно незнакомую картину. Турция сплошь говорила на хеттском, Палестина — на семитском языке выходцев с Крита. Иврит отсутствовал как таковой. Вся остальная Малая Азия говорила на индо-иранских языках.

Ахейвои — эллинское племя — покорили Апеннинский полуостров, получивший имя Акхайвия, и построили там свою цивилизацию, во многих отношениях превосходившую классическую афинскую культуру Древней Греции, хотя отсталую в других.

Египет подарил свой диалект греческого другим государствам Северной Африки, хотя там в ходу были и иберийский, и берберский. В отличие от полупустынного Магриба Земли-1, эти страны могли похвастаться плодородной почвой и немалым населением.

Германские племена покорили Британские острова и Ирландию уже в ранние времена. Следующие волны переселения германцев, кельтов и даже балтов накатывались так быстро и яростно, что Англия в конце концов стала называться Блодландией — Кровавой Страной. Племя ингвайнов наконец смогло захватить там господство, и их речь развилась в некое подобие староанглийского Земли-1. Но вскоре начались новые вторжения из Дании и Норвегии, по сравнению с которыми набеги викингов Земли-1 выглядели просто жалкими. В течение двух поколений половина населения Дании и Норвегии переселилась и осела в Блодландии.

Долгое время там правили датские короли. В этот период появились Исландия, Ирландия, Норландия (Шотландия), Блодландия, Греттирсланд (Нормандия) и Южная Скандинавия, которые стали известны как Шесть королевств. В таком виде они оставались до нового времени. Во всех шести государствах говорили на диалектах общего языка — ингвинеталу. Его можно было описать как архаичный и креолизированный английский с огромным количеством слов, заимствованных из норвежского и, в меньшей мере, критского (семитской группы), расна (этрусского) и греческого.

Французские и латинские корни отсутствовали совершенно, и, Боже, как это изменило речь! Изучение ингвинеталу для Двух Соколов было равносильно изучению совершенно неизвестного языка.

Перкуниша, страна балтов, включала территории Германии, Голландии, Дании, Польши Земли-1, а также страну Кинуккинук (Чехословакию), где говорили на алгонкинском.

Перкунишане явно походили на немцев как в отношении техники, культуры, науки и философии, так и в отношении агрессивности. Тридцать лет назад они развязали первую мировую этой Земли и готовились к полному завоеванию всей Европы и Северной Африки, когда континент опустошила чума («Черная Смерть? » — подумал Два Сокола). Теперь, вооруженные техникой нового поколения и идеологией сверхчеловека, перкунишане готовы были повторить попытку. И в этот раз она могла увенчаться успехом.

Два Сокола еще раз осознал, какое влияние оказывало на судьбу этого мира отсутствие Северной Америки. Европе некого было призвать на помощь против жестокого захватчика.

ГЛАВА 7

Состояние О’Брайена постепенно улучшалось, хоть он и твердил постоянно, что скоро умрет. Уже через несколько дней он мог вставать и делать простейшие упражнения. Два Сокола как раз гонял его в спортзале, когда к ним подошел санитар и сказал, что пилота ждет посетитель. Два Сокола пошел за ним в страхе, что ему, может быть, предстоит новый допрос в тайной полиции. Он готов был напасть на палачей с голыми руками. Если его и убьют — тем лучше; во второй раз ему не вынести таких пыток.

Но как только Два Сокола вошел в приемную, мрачная гримаса растворилась в улыбке. Его ждала леди Ильмика Торсстейн. Она не встала, когда он вошел — блодландской дворянке не подобало приветствовать простолюдина таким образом, — но на улыбку ответила.

— Юр хускарлешип (Ваше превосходительство), — произнес Два Сокола, целуя протянутую руку Ильмики.

— Ху фар’т ви ти, лаутни Tea Хавокен? (Как поживаете, господин Два Сокола? ) — осведомилась она.

— Ик ар фарн беир (Уже лучше), — ответил он. — Юр хускарлешип ар мест хюнлих эксен мин хэлф оф (Ваше превосходительство весьма добры, спрашивая о моем здоровье).

Было заметно, что после прибытия в Эстокву с Ильмикой обращались намного лучше, чем с ним и О’Брайеном. От уродливой вонючей замухрышки с ввалившимися щеками, которую он помнил, не осталось и следа. Ильмика посвежела, набрала вес: глаза ее, уже не обведенные темными кругами, сияли.

Ее жемчужно-белое платье с большим декольте было перехвачено на талии желтым кружевным поясом, от которого вниз спадали пышные юбки. Ильмика носила конический головной убор, украшенный синей газовой лентой, а на ногах — белые туфельки с синими помпонами. Два Сокола подумал, что костюм вызывает в памяти гобелены средневековья.

Она была очень красива. Глядя на нее, пилот внезапно ощутил наплыв желания, так долго подавляемого — вначале тяготами пути, потом пытками. Возвращающиеся силы и долгое воздержание вызвали в нем необычайное возбуждение. А может, и не столь необычайное?

Он понимал, что никогда не получит этой женщины. Сословные барьеры существовали по всей Европе и поддерживались столь же жестко и жестоко, как, скажем, во Франции XVII века. Только в Хотинохсоних — стране «его народа» — появилась концепция демократии. Это была единственная европейская страна, где женщины имели право голосовать.

Но Два Сокола был пришельцем с иной Земли. Социальные барьеры этого мира казались ему незначительными и нелепыми. И он не мог не смотреть с вожделением на свою гостью. Видимо, она заметила это — улыбка ее поблекла, а глаза холодно прищурились, — и Два Сокола поторопился успокоить ее. Он не желал оскорблять единственного своего связного с внешним миром.

— Простите меня, госпожа. Я много дней не видывал девы столь прекрасной. Смилуйтесь. Кроме того, — добавил он с усмешкой, — я не отвечаю за свои действия. Иначе я не сидел бы здесь.

— Я прощаю вас, — ответила она с натянутой улыбкой. — И я рада, что вы упомянули свое... задержание.

— Скажите уж «заключение», — поправил он. — Хотя пожаловаться на лечение не могу. Очень милый персонал в этом заведении.

Она чуть придвинулась к нему и внимательно посмотрела в глаза:

— Я не верю, что вы сумасшедший.

Он понял, что она пришла сюда, не просто чтобы нанести визит вежливости. Она осталась с ним наедине, а это могло случиться только по ее личной настоятельной просьбе. Он уже знал, что она — дочь хускарла, то есть лорда, Торсстейна, блодландского посла в Дакоте. После перкунишанского вторжения оба бежали в страну ирокезов, но разделились по пути. Партизаны провели Ильмику через линию фронта.

— Почему вы решили, что я не псих? — полюбопытствовал он.

— Я просто не могу в это поверить, — ответила Ильмика. Пытаясь скрыть внутреннее напряжение, она откинулась на спинку широкого кресла и положила руки на колени. — Но... если вы не сумасшедший, то кто же тогда?

Если он скажет ей правду, то ничего не потеряет. Даже если ее прислала тайная полиция, чтобы посмотреть, не расскажет ли он ей другую историю, то они не услышат ничего нового. Но все же маловероятно, что девушка сотрудничает с Хотинохсоних. А подтверждения его рассказу местные гестаповцы могли получить и от Тархе.

Нет, думал Два Сокола, скорее всего девушка — агент своей страны. Может быть, у Блодландии есть информация, о которой здесь ничего неизвестно. Например, кто-то нашел остатки «Гайаваты». Это могло убедить даже тайную полицию, что Два Сокола — пришелец из параллельного мира, обладающий важными знаниями. Вполне возможно, что Ильмика постарается выяснить, не представляют ли пленные какой-нибудь ценности для тайной полиции Блодландии и нельзя ли их как-нибудь использовать.

Если это так, то блодландцы не полностью откровенны со своими союзниками-хотинохсоних. Два Сокола нужен им самим. Он усмехнулся. Даже на грани гибели оба союзника продолжали смертельную игру друг против друга. Национальная безопасность здесь занимала не менее важное место, чем на Земле-1.

Но если Блодландия интересуется им, то с ней можно и поторговаться. Возможно, они с О’Брайеном смогут не только выйти из психбольницы, но и покинуть страну, оборона которой начинала рушиться. Блодландии вторжение пока не угрожало.

Прежде чем начать свой рассказ, Два Сокола по возможности объяснил ей свою концепцию двух «параллельных» Вселенных. Ильмика слушала внимательно, а ее вопросы доказывали, что она столь же умна, сколь красива. Она без труда понимала пилота, но верила или нет — это уже другой вопрос. Все же она просила его продолжать рассказ — возможно, признавала хотя бы теоретическую возможность существования параллельных Вселенных. Или получила приказ добросовестно выслушивать даже самый явный бред.

Два Сокола на нескольких примерах объяснил, как отличаются друг от друга его Земля и ее Эрфе. Потом он вкратце рассказал о двух мировых войнах, объяснил, какую роль он сам играл во второй из них, и закончил описанием налета бомбардировщиков на Плоешти, пролета «Гайаваты» сквозь «Врата» и прыжка с парашютом на крестьянское поле.

— Должно быть, Плоешти — это тот город, который здесь зовут Тканотайе’куваах, а мы — Дарес, как называли его троянцы. Перкунишанам он нужен по той же причине, по которой у вас — немцам: нефть. Вам повезло, что вы появились именно в тот день. Двумя днями позже Дарес был захвачен перкунишанами, и вы попали бы в руки этих варваров.

Два Сокола, не ответив, подошел к большому окну, из которого можно было видеть город Эстоква. Сумасшедший дом стоял на холме в нескольких милях от центра столицы, где громоздился мраморный купол Теотоедзаяшохква — ирокезского парламента. Сбоку от него виднелось здание поменьше, тоже в греческом стиле, но из красного гранита — резиденция хакья’таноха (буквально «того, кто смотрит за мной»), главы исполнительной власти.

Эстоква была когда-то аванпостом троянских колонистов, сожженным и разграбленным ирокезами дотла после долгой осады. На развалинах варвары возвели свои длинные дома. Но ныне Эстоква была современным по здешним меркам городом, неотличимым с такого расстояния от любой западноевропейской столицы. Правительственные здания сооружались из мрамора или гранита в классическом акхайвийском стиле.

В кабинете Тархе Два Сокола видел фотографии парламента. Семь колонн, поддерживавших портик, представляли собой скульптуры семи зверей-тотемов захватчиков. Фризы на стенах изображали не только исторические сцены, но и жутковатые символы легенд и мифов, исполненные в особенном, неевропейском стиле, который краснокожие Земли-2 создали, ознакомившись с цивилизацией.

Два Сокола хотел бы думать иначе, но он не мог не признаться себе, что не чувствует никакой общности с этими людьми. Они могли быть ирокезами, но не теми ирокезами, которых он знал. Их прошлое и настоящее было совсем другим, и влияние, которое они оказали на ход истории, еще больше увеличивало эту разницу. Он принадлежал этой культуре в гораздо меньшей степени, чем культуре белых пришельцев в Северную Америку.

Со временем при желании он, может, и прижился бы. Но это государство было обречено на поражение перед превосходящей мощью Перкуниши. И тогда новый дом превратится в ад. Официальной политикой Перкуниши по отношению к покоренным народам была полная ассимиляция, уничтожение всего чужеродного. Вначале — геноцид в масштабах, которые заставили бы покраснеть от стыда даже нацистов его мира, затем — заселение перкунишанами и другими европейцами, которых завоеватели считали достаточно близкими по крови.

Даже сейчас бои шли в двадцати милях к северо-западу от города. Три вражеские армии пробивали путь к сердцу страны. Если ничего не изменится, Эстоква падет в течение ближайшей недели. Наверное, уличные бои будут идти еще долго, но правительство уже готовилось к эвакуации.

Взглянув в небо, Два Сокола увидел в синеве три блестящие точки. Приближались дирижабли. Три серебристые сигары скользили в небесах, а под ними расцветали маленькие черные облачка дыма. Не обращая внимания на огонь примитивных зенитных орудий, они двигались точно к цели — зданию парламента и резиденции премьер-министра. По мере того как левиафаны пролетали над целью, из них сыпались маленькие черные предметы, которые расцветали, касаясь земли, столбами дыма. Через секунду в окнах зазвенели стекла, здание вздрогнуло, и Два Сокола услышал разрывы бомб.

Надвигалась следующая волна воздушных кораблей. Купол над зданием парламента раскололся и рухнул. Деревянные дома охватило пламя. Скрылся в клубах дыма какой-то завод.

Когда раскаты далекого грома на минуту прервались, Два Сокола услышал, как позади него приоткрылась дверь, и, обернувшись, увидел красивую девушку, заглядывающую в комнату. Это была служанка Ильмики — метиска, потомок коренного населения, порабощенного хотинохсоних. В распоряжение хускарле Ильмики ее предоставило правительство, поскольку она немного знала блодландский. Девушка была приписана к блодландскому посольству в Эстокве и скорее всего шпионила в пользу Хотинохсоних.

Ильмика осведомилась, что служанке надо. Та робко поинтересовалась, не стоит ли ее госпоже спуститься в подвал, пока бомбардировка не прекратится. Бледная и напряженная, Ильмика тем не менее непринужденно улыбнулась и ответила, что здесь, на окраине города, не так уж и опасно. Девушка ушла не сразу. И только тогда, когда за ней захлопнулась дверь, Ильмика снова заговорила, из чего Два Сокола сделал вывод, что она тоже не доверяет своей служанке. Вероятно, именно поэтому она позволила себе остаться в одной комнате с мужчиной, хотя обычай требовал, чтобы незамужних дворянок в таких случаях сопровождали дуэньи.

— У нашего правительства есть основания считать, что ваш рассказ может оказаться правдой, — негромко сказала Ильмика.

— Они нашли летающую машину?

— Да. Но это не все. В Перкунише тоже об этом знают. Они даже нашли вторую летающую машину и человека, который прилетел на ней. Сейчас он в столице. Они пытались сохранить в тайне и то и другое, но у нас свой доступ к информации.

Два Сокола выругался. Собственные приключения и злоключения заняли его настолько, что он так ни разу и не вспомнил о немецком истребителе, который появился в тот миг, когда «Гайавата» прошел через Врата. Конечно! Немецкий истребитель тоже должен был попасть в этот мир!

— Вы в опасности, — прошептала Ильмика. — Так же, как мы знаем об этом... немце, перкунишане знают о вас. И они верят, что вы пришли из другой Вселенной. Вы опасны для них своими знаниями в области оружия и техники, намного превосходящей все, созданное на Эрфе. Конечно же, перкунишане хотят использовать знания немца. Но они не хотят, чтобы те же знания получили их враги. Так что...

— ... они попытаются нас уничтожить при первой же возможности, — закончил за нее Два Сокола. — Удивительно, что до сих пор они ничего еще не сделали.

— Возможно, они колеблются потому, что неудачная попытка может убедить правительство Хотинохсоних в том, что вы не просто безумец. Но город вот-вот будет осажден, и тогда попытка может увенчаться успехом. Ждите атаки сегодня. Или сейчас — бомбежка послужит прикрытием.

— Тогда вы тоже в опасности, — заметил Два Сокола. — Ваше правительство, должно быть, считает меня очень ценным, если готово рискнуть вашей жизнью, чтобы перетянуть меня на свою сторону.

— Пока я здесь, больница под усиленной охраной, — отмахнулась Ильмика. — Мы бы оставили наших людей, чтобы защитить вас с О’Брайеном, но хотинохсоних могут поинтересоваться зачем.

Два Сокола выглянул из окна, чтобы посмотреть на дирижабли. Если перкунишане хотят убить его и О’Брайена, им проще всего разбомбить сумасшедший дом. Но воздушные корабли двигались в другую сторону. Возможно, перкунишане попытаются установить с ними контакт, решив, что, по старой пословице, две (или три) птицы в руках лучше одной в кустах.

Может, и так. Но Два Сокола был уверен, что перкунишане без малейших угрызений совести расправятся с двумя иномирянами, если не смогут захватить их живыми.

А блодланцы — из тех же соображений — сделают все, чтобы чужаки не попали живыми в руки врагов. И тоже перед убийством не остановятся.

«Никто нас не любит», — подумал Два Сокола с усмешкой. Нас только двое против чужого враждебного мира. Пусть так. Надо быть предельно осторожными и осмотрительными. Что бы ни случилось с ним и О’Брайеном, другие тоже должны заплатить свою цену.

Два Сокола повернулся и улыбнулся девушке:

— Почему ваше правительство не сообщило правительству Хотинохсоних о том, что им известно? Здешние власти могли бы охранять сумасшедший дом или отправить нас в безопасное место.

К его удивлению, Ильмика покраснела. Очевидно, она не была профессиональным агентом, а потому сохранила остатки совести. Скорее всего правительство использовало ее лишь потому, что у нее единственной был законный повод навестить больного.

— Я этого не знаю, — пробормотала девушка, замялась, покраснела еще больше и выпалила: — Нет, знаю! Правительство Хотинохсоних не позволит вам уехать. Они захотят оставить вас у себя, а этого нельзя допустить. У Хотинохсоних нет времени создать то, что вы им дадите. Почти все силы и средства они тратят в сражениях за собственную землю, но они все равно потеряют ее. Сказать им о вас — значит выбросить ваши знания на ветер. Самое лучшее для вас — попасть в Блодландию. У нас есть и технические знания, и люди, и материалы, и время. А Хотинохсоних долго не продержится.

— В этом я не уверен, — сказал Два Сокола. — У них за спиной еще много земли. Потеря Эстоквы еще не значит, что Хотинохсоних полностью разбита.

Он вспомнил, какие просторы русской земли заняли немцы, какие потери несли русские в первые годы войны. Но они не просто сражались — они гнали фрицев назад. Правда, без американской помощи им это не удалось бы. А здесь Америки нет.

— Согласен, — сказал он. — Я отправляюсь в Англию.

— Куда?

— Простите, в Блодландию. Вопрос в том, как мы туда попадем?

— Будьте наготове, — сказала Ильмика. — Сегодня в полночь.

— Без стрельбы вам меня не вытащить, — заметил Два Сокола. — Будете палить по своим союзникам, чтобы пройти внутрь? А как насчет дипломатических осложнений? И, кстати, если похищение не удастся, не сообразят ли хотинохсоних, что мы представляем какую-то ценность?

— Неважно. Мы все предусмотрели. — Она поднялась. — Ваш друг О’Брайен сможет идти без посторонней помощи?

— С трудом. Во всяком случае, бегать не сможет, — сказал Два Сокола и тут же нахмурился. Блодландские агенты не могут оставить О’Брайена в сумасшедшем доме в добычу перкунишанам. Во всяком случае, живым.

— Если ваши люди убьют моего друга, я не буду иметь с вами никаких дел. Вам придется убить и меня.

Ильмика, казалось, была потрясена его словами: то ли действительно не допускала подобной мысли, то ли делала вид.

— Я... я уверена, что мои люди этого не сделают. Мы блодландцы, а не дикари какие-нибудь.

— Тайные агенты все одинаковы — немецкие, русские, янки, перкунишанские, блодландские, ирокезские и все прочие, — усмехнулся Два Сокола. — Если речь идет о государственной безопасности, их даже убийство не остановит. Ладно. Я согласен. Но скажите своим людям, черт бы вас драл, что без О’Брайена я никуда не пойду.

— Да как вы смеете говорить со мной таким тоном?! — воскликнула Ильмика. Лицо ее покраснело, глаза опасно прищурились. — Вы... вы...

— Простолюдин, — закончил за нее Два Сокола. — Дикарь. Там, откуда я пришел, нет ни королей, ни знати, ни им подобных паразитов и угнетателей. Конечно, у нас есть свои паразиты и угнетатели, но обычно ими не становятся по наследству. Этого достигают упорным трудом или жульничеством. Все родятся равными — по крайней мере в теории. Практика выглядит менее привлекательно, но это лучше, чем то, что мы имеем здесь.

И не забывайте, что я пришел из более развитого, прогрессивного мира, чем ваш. Там вы были бы невежественной и нечистоплотной дикаркой, а не я. А на то, что вы происходите из рода великого воина Торсстейна Блотаксе и короля Хротгара Дана, мне в высшей степени наплевать. Можете из своей родословной сигаретки крутить, если это вам о чем-то говорит.

Заалевшее лицо девушки исказилось; она повернулась так поспешно, что чуть не упала. Когда дверь за ней захлопнулась, Два Сокола еще ухмылялся про себя. Но через минуту все это ему уже смешным не казалось. О’Брайен без отдыха не сможет долго идти. А что потом?

Он возвратился в свою комнату. Сержант лежал на кровати, прикрыв рукой лицо. Услышав, как вошел Два Сокола, он повернул голову:

— Мне сказали, что к тебе приходила посетительница. Эта девка, Ильмика. За что такая честь?

Два Сокола шепотом пересказал ему содержание беседы. О’Брайен тихо присвистнул сквозь зубы.

— Надеюсь, у них есть автомобиль. Мне сейчас не до марш-бросков. И как они хотят вывезти нас из страны?

— Вероятно, по Черному морю и через Дарданеллы. В Эгейском море базируется перкунишанский флот, но на катере можно проскользнуть. Дальше не знаю.

— Придется выложиться на полную катушку, — произнес О’Брайен. — Знаешь, что мне пришло в голову? Кормят тут неплохо, хотя кухня и странная, но я мечтаю о настоящем густом картофельном супе. Моя мать такой часто варила — со сливками и луком... Ты не можешь поговорить с поваром, чтобы он нас ублажил?

Два Сокола скорбно вздохнул. Выжидательное выражение исчезло с лица О’Брайена.

— О нет, — простонал он. — Только не говори, что старая добрая ирландская картошка...

Два Сокола кивнул:

— Происходит из южноамериканских Анд.

О’Брайен выругался:

— Что за адский мир! Табака нет! Индейки праздничной нет! Картофеля, Господи, и того нет!

Два Сокола усмехнулся:

— Ну, ты можешь быть доволен одним: здесь нет сифилиса. Но, зная твое легкомыслие, советую поостеречься, а то быстро подцепишь триппер.

— Сейчас это меня меньше всего волнует.

О’Брайен закрыл глаза и тотчас же захрапел. Два Сокола хотел обсудить с ним планы на вечер, но решил, что беседу можно и отложить. Сон для О’Брайена был важнее. Да и что им оставалось делать, как не гадать и ждать?

ГЛАВА 8

Полночь приближалась мучительно медленно. В сумасшедшем доме было тихо, только доносился издалека гром канонады. В комнате летчиков было лишь одно окошко под самым потолком. Обитая железом дверь из толстых дубовых досок запиралась снаружи. Доктор Тархе предоставлял полную свободу своим тихим пациентам днем, но он же заботился и о том, чтобы ночью они оставались в своих палатах.

Через толстую дверь глухо донесся бой стоявших в коридоре больших часов. Два Сокола насчитал двадцать четыре удара. Полночь.

Маленькое сдвижное окошечко в двери открылось, и от щелчка Два Сокола едва не вздрогнул. Из-под полуопущенных век он увидел в отверстии огонек керосиновой лампы и широкое скуластое лицо санитара Кайсехты — тот по ночам делал обход. Как только окошечко закрылось, Два Сокола поднялся с постели и потряс О’Брайена за плечо. Тот вскочил.

— Ты думал, я буду спать в такую ночь?

Оба были уже одеты. Теперь им опять ничего не оставалось делать, как ждать. Два Сокола мечтал о своих пистолетах. Тархе сказал, что тайная полиция, немного подержав их у себя и изучив, передала их ему. Врач держал оружие в сейфе, в своем кабинете. Пилот тогда еще удивился, почему никто не счел автоматический пистолет подтверждением его рассказа— ничего подобного в этом мире не придумали. Но пистолеты вернули Тархе без единого вопроса. Очевидно, здешние полицейские страдали острым отсутствием фантазии и решили, что псих сам соорудил оружие в приступе бреда.

Два Сокола и О’Брайен молча сидели на кроватях. Долго ждать им не пришлось. Из коридора донесся тут же прервавшийся сдавленный вскрик, шаги, потом кто-то, звеня ключами, отпер замок и сдвинул засов. Два Сокола вскочил, не зная, что их ждет: спасение или смерть от пули. За дверью стояли шестеро мужчин в масках, одетые как местные бедняки. Двое сжимали в руках револьверы, двое — винтовки, а еще двое — ножи.

— Вы Два Сокола и О’Брайен? — басовито спросил один из них. По-ирокезски он говорил с сильным акцентом.

Два Сокола кивнул.

— Дайте нам оружие, — потребовал он. — Револьвер или хотя бы нож.

— Вам оно не понадобится.

— В сейфе лежат мои пистолеты, — заявил Два Сокола. — Один из них — скорострельный. Эта система оружия увеличит огневую мощь вашей армии. Мне он нужен как модель.

— У нас нет времени вскрывать сейф, — поколебавшись, ответил говоривший. — И нечем его вскрыть.

— Я помню комбинацию, — ответил Два Сокола. — Я смотрел, как Тархе открывает его. Доктор довольно рассеян.

— Ладно. Только быстрее, у нас мало времени.

Двое побежали вперед, чтобы охранять вход. Басовитый жестом приказал следовать за ним. В конце коридора в луже крови лежал тот, кто крикнул — санитар Кайсехта. Череп его был раскроен, смуглая кожа уже посинела.

— Зачем эти сучьи дети его убили? — шепотом возмутился О’Брайен. — Бедняга! Я не понимал ни слова из всего того, что он мне рассказывал, но ему удавалось меня рассмешить. Хороший был парень.

— Не болтайте! — оборвал его Басовитый.

Они прошли через столовую и добрались до кабинета Тархе. Два Сокола отодвинул картину, под которой прятался сейф, при свете фонарика набрал нужную комбинацию акхайвийских букв на циферблате, и дверца распахнулась. Внутри в картонной коробочке лежали его пистолеты — автомат и двуствольный.

Басовитый требовательно протянул руку, и Два Сокола неохотно отдал ему оружие. Что ж, следовало ожидать, что блодландцы вряд ли выпустят из рук свое новое приобретение.

Они спустились по лестнице и направились к главному выходу. Двое с винтовками, шедшие впереди, сообщили, что дорога свободна. Два Сокола с О’Брайеном вместе с остальными блодландцами вышли через портик наружу. Город у подножия холма скрывала темнота. Только кое-где полыхали не потушенные еще пожары. Луна пряталась за облаками.

Они двинулись по широкой лестнице к двум локомобилям, поджидавшим за кустами на подъездной площадке. Но как только двое сопровождающих оказались внизу, в кустарнике что-то блеснуло, и ночную тишину разорвал звук выстрелов. Два Сокола сбил О’Брайена с ног, бросился на землю сам и покатился по ступенькам вниз.

От удара о землю у него перехватило дыхание. Оказавшись в кустах, обрамляющих портик, он огляделся. Впереди продолжали стрелять. Один из блодландцев неподвижно лежал у подножия лестницы, другой вел ответный огонь, прикрываясь телом товарища. Два Сокола предположил, что нападавшие — перкунишанские агенты. Видимо, им пришла в голову та же идея, что и блодландцам, но чуть позже.

Наверху кто-то вскрикнул, и через секунду грузное тело рухнуло на землю рядом с пилотом. Остальные блодландцы отстреливались, укрывшись за обрамлением портика и кустарником внизу. Один перкунишанин упал; остальные отступили к машинам блодландцев. В окнах больницы зажигались огни, превращая в мишени тех, кто стрелял с портика. Один из блодландцев хрюкнул и повис на перилах. Его револьвер упал на землю недалеко от американца. Перестал стрелять еще один агент.

Два Сокола подобрал револьвер и, покинув относительную безопасность своего укрытия, подполз к убитому стрелку. Прикрываясь его телом, пилот обыскал карманы мертвеца, найдя пару коробочек, открыл одну и нащупал внутри цилиндрики. У патронов были тканевые гильзы и медные капсюли.

Два Сокола на ощупь зарядил револьвер. Позади стонал и охал О’Брайен.

— Я ранен, — хрипел сержант. — Рука онемела. Я истекаю кровью!

— Не говори глупостей, — бросил Два Сокола. — Для тяжелораненого ты слишком громко орешь.

Вернувшись, он ощупал левое плечо О’Брайена. Ткань рубашки намокла от крови.

— Со мной все кончено, — бормотал О’Брайен. — С каждым ударом сердца из меня вытекает жизнь.

— Перестань скулить, — сказал Два Сокола. — Тебе кажется, что ты умрешь, только потому, что тебе этого хочется. У тебя всего лишь царапина, и не очень глубокая.

— Тебе хорошо говорить.

Высунувшись из кустов, Два Сокола осмотрелся. У входа осталось два человека, за машинами — столько же. Один из блодландцев — кажется, Басовитый — обернулся, чтобы выстрелом разбить предательскую лампу в доме позади него. Послышался глухой удар, и агент упал лицом вниз. Выпавший из мертвой руки револьвер выбил окно.

Последний блодландец побежал к углу здания, пригнувшись и отстреливаясь вслепую. Пули его противников градом щелкали по оштукатуренной стене. У самого угла он внезапно рухнул, прокатившись по полу, да так и остался лежать — или умер, или очень хорошо притворялся: Два Сокола услыхал, как звякнул выпавший из пальцев револьвер.

— Перкунишан осталось еще двое, — прошептал Два Сокола О’Брайену. — Похоже, у них приказ захватить нас живыми или мертвыми. После такой перестрелки я склонен полагать, что скорее мертвыми.

Он снова выглянул, но никого не заметил. Видимо, их противники прятались за машинами, перезаряжая револьверы и обсуждая дальнейшие планы. Но они не могли не проверить, остался ли кто-нибудь в живых. А для этого им придется выйти. И выйти скоро — в сумасшедшем доме царило оживление: хлопали двери, раздавались крики, визг, топот ног. Кто-то наверняка вызвал бы полицию, если бы провода не были перерезаны. Да и так она сама явится сюда с минуты на минуту: такую пальбу трудно оставить без внимания. А тогда перкунишане окажутся в западне.

Два Сокола терпеливо ждал. О’Брайен снова начал стонать, и пилот вежливо попросил его заткнуться.

Он еще раз подполз к мертвому у подножия лестницы и забрал у него нож. Клинок был хорошо уравновешен и годился в качестве метательного; Два Сокола понадеялся, что ему представится случай проверить, помогли ли ему долгие часы тренировок.

Перкунишане действовали осмотрительно. Один из них выскочил из-за машины и побежал к углу портика. Два Сокола не стрелял. Он хотел бить наверняка, а в темноте и с такого расстояния это было почти невозможно. Кроме того, он хотел убедить противников, что тем нечего опасаться.

Неслышно обернувшись, он глянул в сторону подъездной дорожки. Как он и ожидал, второй перкунишанин под прикрытием кустарника короткими перебежками двинулся к другому углу портика. Потея от страха, Два Сокола пополз в ту сторону.

Достигнув угла, Два Сокола замер, ожидая, пока враг не подойдет поближе. Он перекинул нож в правую руку и, когда агент кинулся под прикрытие здания, вонзил клинок ему в горло.

Агент захрипел, опускаясь на колени; вытащив нож, Два Сокола снова отступил в тень портика, чтобы не попасть под фонтан крови.

Второй перкунишанин окликнул товарища. Два Сокола неразборчиво пробормотал в ответ все известные ему перкунишанские слова. Успокоенный звуками знакомой речи, агент вышел из своего укрытия. Два Сокола уверенно пошел ему навстречу, понадеявшись, что в такой темноте его примут за своего. Но луч света из окна, видимо, упал на лицо пилота; перкунишанин что-то крикнул и выстрелил. Крик послужил предупреждением; Два Сокола успел броситься на землю за мгновение до того, как пуля просвистела над ним.

Агент побежал к машине — Два Сокола услыхал, как под его башмаками заскрипела щебенка. Пилот бросился следом, стараясь ступать тихо и держаться в тени.

Смутно видимая махина локомобиля двигалась почти неслышно — только скрипели деревянные колеса. На мгновение американцу пришло в голову, что агент толкает ее сзади, потом он сообразил, что это маловероятно. Локомобиль приводился в движение паровым двигателем.

Два Сокола выскочил из кустов, снова перекидывая нож в правую руку— зачем лишний раз тратить пулю и выдавать себя сторонним наблюдателям, буде таковые окажутся? Водитель сидел справа — движение в Хотинохсоних было левосторонним, — но стекло слева было опущено. Нож влетел в окно и вонзился в шею водителя. Два Сокола обежал автомобиль спереди, вытащил труп из машины и забрался на его место, даже не потрудившись выдернуть нож.

К счастью, в библиотеке Тархе он не раз видел изображения локомобилей и даже постарался разобраться в системе управления ими. На передней панели имелось два коротких рычага — левый заменял руль, правый регулировал скорость; педаль внизу служила тормозом. Два Сокола довольно долго дергал рычаги, прежде чем подчинил себе непокорную машину.

Наконец ему удалось кое-как, под едва слышный посвист пара и скрип колес, провести локомобиль по подъездной дорожке к тому месту, где лежал на земле О’Брайен. Затормозив, Два Сокола начал щелкать тумблерами на панели управления, пытаясь зажечь фары. Первая кнопка включила единственный стеклоочиститель. Два Сокола подумал про себя, что по сравнению с его Землей транспорт в этом мире не на высоте.

Хорошо, что хоть такой есть.

Вторая кнопка включала передние фары и габаритные огни — слабенькие, но Два Сокола и тому был рад. Их лучи вырвали из темноты фасад сумасшедшего дома, трупы на ступеньках и дорожке. Два Сокола позвал О’Брайена, который с трудом поднялся и поплелся к локомобилю.

— Молодец вы, лейтенант, — признал он шепотом. — А куда нам теперь?

Два Сокола сам не знал этого. Он изучал указатели на панели управления. В середине ее торчали шесть стеклянных цилиндриков с градуировкой, подсвеченных снизу. У каждой трубочки имелись пометки — значки ирокезского идеографического письма, давно замененного греческим алфавитом. Внутри их плескалась розовая жидкость. По — видимому , по ее уровню можно было следить за количеством топлива, воды, давлением, температурой пара, скоростью и состоянием аккумулятора. Прочесть метки Два Сокола мог, но с переводом мер хотинохсоних в более ему привычные у него до сих пор были трудности.

Указатели воды и горючего стояли на отметке «полно», скорость же придется измерять собственным копчиком. Подождав, пока О’Брайен влезет в машину, пилот направил машину по крутой, извилистой дороге, ведущей к городу. Из сумасшедшего дома уже выбегали люди.

Из-за облаков появилась луна. При ее свете вести машину было легче, и Два Сокола выключил фары. У подножия холма он остановился, чтобы прочитать надпись на дорожном указателе. То, что здесь вообще стоял указатель, говорило, что где-то рядом проходит важный тракт — на обычных улицах указателей здесь не ставили. В жилых районах приезжему надо было или иметь при себе план города, или все время спрашивать дорогу, чтобы найти нужный адрес.

Два Сокола внимательно изучил план Эстоквы и постарался запомнить расположение и направление основных улиц. Сейчас они, судя по надписи на указателе, находились в нескольких кварталах от ведущего на восток шоссе. Пилот знал это и так, но хотел проверить себя.

Свернув за угол и проехав два квартала, беглецы достигли шоссе, но еще до этого они услыхали шум — гул толпы, скрип колес. Дорога была заполнена беженцами — мужчинами, женщинами, детьми, волокущими узлы, тачки, тележки, груженные скарбом.

На первый взгляд процессия казалась неуправляемой, но, вклинившись между двумя группами беженцев, Два Сокола обнаружил, что через каждые несколько кварталов стоят солдаты с керосиновыми лампами или большими фонарями в руках и управляют движением. Первые постовые не задерживали их локомобиль, но Два Сокола понимал, что очень скоро его остановят и потребуют документы. Без документов их арестуют, а может быть, и просто расстреляют на месте. Так что при первой же возможности он свернул на боковую дорогу.

— Придется рискнуть; надеюсь, не заблудимся, — сказал он О’Брайену. — Что мы будем делать, когда придется вернуться на шоссе — не знаю. Наверное, будем просто таранить посты.

— Да ладно, — ответил О’Брайен. — Куда мы едем-то?

— Как рука? — ушел от ответа Два Сокола.

— Истекаю кровью, — простонал О’Брайен. — Мне крышка, лейтенант.

— Не так все плохо, как тебе кажется, — ответил Два Сокола.

Он остановил машину и при свете карманного фонаря, который нашел в ящике под сиденьем, обследовал рану товарища. Как он и ожидал, рана была поверхностной. Кровь еще текла. Два Сокола перебинтовал рану носовым платком и поехал дальше.

Поведение О’Брайена давно его удивляло. Сержант был хорошим солдатом, способным, храбрым и всегда пребывал в хорошем расположении духа. Но с тех пор как стало ясно, что они в чужом мире, он изменился. Он постоянно думал о том, что скоро умрет. Два Сокола решил, что причиной тому ощущение полного отчуждения. О’Брайен был навсегда отрезан от мира, в котором родился и вырос. В этом мире он был чужим и не понимал его. Сержанта терзала такая ностальгия, какой не испытывал еще ни один человек. И она буквально убивала его.

Два Сокола понимал друга, хотя сам страдал в гораздо меньшей степени. То же чувство преследовало его всю жизнь. Потомок двух несовместимых культур, он не принадлежал ни к одной из них и с недоверием относился к ценностям и моральным понятиям обеих. Кроме того, по натуре он был более гибким, чем О’Брайен. Два Сокола смог перенести потрясение, приспособиться и верил в то, что сумеет преуспеть, если повезет. Но он беспокоился об О’Брайене.

ГЛАВА 9

Они раз десять сбивались с пути, петляли, и наконец часа через два машина снова выехала на кадзиива — главный тракт. Как оказалось, зря — в полумиле впереди Два Сокола увидел на дороге заграждение и кишевших вокруг него солдат. На его глазах солдаты вытащили из автомобиля какого-то мужчину и повели к палатке на обочине дороги.

— Ищут шпионов и дезертиров, — сказал Два Сокола. — Ну ладно, попробуем объехать.

Это оказалось нелегко. Они протряслись с милю по бездорожью, пересекли узкий ручей — медленно, чтобы не застрять в грязи, — и уперлись в каменную стену, которая, казалось, тянется от горизонта до горизонта. К тому времени уже начало светать. Два Сокола проехал вдоль стены полторы мили, пока она наконец кончилась, но теперь дорогу преградили с одной стороны густой перелесок, а с другой — речка.

Два Сокола направил машину по пологому спуску в воду. Ярдов десять они проехали без особых трудностей — только вода просачивалась в салон, — потом колеса забуксовали в песке и иле. Сдвинуть машину с места не удавалось никакими усилиями.

— Пошли пешком, — вздохнул Два Сокола. — Может, оно и к лучшему, что машина застряла. Я только сейчас сообразил — дойди вода до парового котла, взлетели бы мы на воздух.

— Тоже, сообразил! — вскинулся О’Брайен. — Нужно побыстрее уносить ноги.

Они пошли вдоль тракта. Через четыре дня мощеная дорога кончилась, сменившись грунтовой.

Питались они украденными на придорожных хуторах продуктами. На шестой день пути им удалось угнать машину с двигателем внутреннего сгорания. В этот день они проделали добрых тридцать миль по обочинам тракта, распугивая беженцев клаксоном. Завидев впереди пропускной пункт, свернули на разъезженный проселок. Потом бак машины опустел, и дальше пришлось снова идти пешком.

— На севере лежит страна Ицкапинтик, — сказал Два Сокола О’Брайену, — насколько мне известно, нейтральная. Придется нам перейти границу и отдаться на сомнительную милость ее жителей.

— Что-то мне твои слова не нравятся, — ответил О’Брайен. — Ты хоть знаешь, что это за люди?

— Смесь индейцев и белых. Говорят они на языке семейства нахуатль, как ацтеки Мексики. Они, кстати, на ацтеков и похожи. В Восточную Европу пришли вместе с ирокезами — и тех и других гнало перед собой могущественное племя, покорившее потом половину Азии. Ицкапинтик покорили другое племя, которое как раз кончило резать местных жителей: половину вырезали, остальных обратили в рабов.

— Суровые ребята, — нервно произнес О’Брайен.

— Точно сказано. Я читал, что лишь пятьдесят лет назад они перестали приносить людей в жертву богам. Они обращаются со своими рабами не просто как с низшими людьми; те не имеют даже малейшей возможности получить свободу, как в Хотинохсоних.

— Так на кой черт мы туда идем?

— Ясное дело, не для того, чтобы просить у них милости. Попробуем пройти незамеченными — ночами будем идти, а днем скрываться. Наша цель — Тюрсланд, Швеция. Перкуниша объявила Тюрсланду войну, но пока лишь на словах. Если доберемся, попробуем попасть на корабль, отплывающий в Блодландию. Там мы будем важными персонами. И там нам будет для чего жить.

— Мария, мать Христова! Я правый глаз готов отдать, чтобы снова услышать английскую речь.

— Не обольщайся, — посоветовал Два Сокола. — Тебе придется учить его заново. Хотя это проще, чем изучать ирокезский.

Дальше они шли осторожно, лесами вдоль проселочных дорог, выходя на них только по ночам. Даже это вызывало в Двух Соколах смутное беспокойство, но брести в темноте по полям, лугам и перелескам было настолько тяжело, что приходилось жертвовать безопасностью ради удобства. На пятнадцатый день после бегства из Эстоквы они вышли на главный северный тракт. Глянув на дорогу с вершины холма, путники увидели, что поток беженцев не иссяк. Но солдат не было видно, и Два Сокола решил, что они без особого риска могут присоединиться к колонне.

Следующие два дня они шли в колонне беженцев. Так, конечно, продвигаться было намного быстрее. Но на утро третьего дня они услышали на западе орудийную канонаду. К вечеру уже можно было различить щелканье ружейных выстрелов. На следующее утро появились отряды хотинохсоних — подкрепление с юга, которое должно было остановить наступление врага на северо-западе. Два Сокола и О’Брайен постарались, как могли, слиться с толпой беженцев. Кроме того, военные грузовики гнали по обочинам с такой скоростью, что выбиваться из общего потока было попросту опасно.

На четвертый день беженцы вышли к перекрестку и обнаружили, что дорога перекрыта. Приходилось сворачивать на восток.

— Перкунишане, похоже, перерезали дорогу, — сказал Два Сокола. — Они быстро наступают.

— Я все время считал, что индейцы — хорошие воины, — сказал О’Брайен. — А тут они, кажется, драпают, как у нас русские.

Два Сокола задело это замечание, словно оно каким-то образом касалось его лично. Он знал, что О’Брайен всегда считал его индейцем, и сам он, хотя никогда и не показывал, имел насчет этого собственное мнение.

— Я хочу тебе сказать вот что, — ответил он. — Может, перкунишане и побеждают, но такая победа обходится им куда дороже, чем у нас немцам. Война здесь — совсем не то, что у нас. Здесь нет Женевской конвенции. Что та или иная страна делает с пленными — ее дело. Перкунишане давно выяснили на опыте, что ирокезы — плохие рабы. Они или бегут, или их пристреливают при попытке к бегству.

Так что Перкуниша объявила войну на уничтожение. Пленных берут только для допросов — читай, пыток. Хотинохсоних это знают и сражаются до самого конца. Если приходится отступать, они убивают тех раненых, кого не могут вывезти. Так что здесь захватчики встречают более ожесточенное сопротивление, чем могли бы. То, что, несмотря на это, перкунишане быстро продвигаются вперед, объясняется превосходством в технологии и их стратегией обхода опорных пунктов противника с их последующим уничтожением. Плюс тем, что они готовы платить за это кровью.

Видишь ли, перкунишане хотят захватить как можно большую территорию до зимы. Хотя на нашей Земле на юге Украины климат мягок, здесь нет Гольфстрима. Зимы тут арктические. Вот тебе еще один хороший повод достигнуть Тюрсланда до холодов. Если зима застигнет нас на открытой местности, мы просто замерзнем.

О’Брайен содрогнулся:

— Господи, что за мир! Если уж мы прошли через эти Врата, то почему бы было не попасть на какую-нибудь милую, дружелюбную планетку?

Два Сокола улыбнулся и пожал плечами. Быть может, и существовал такой «параллельный» мир, но они явно оказались не в нем. Придется играть теми картами, что сданы.

Несколько минут спустя, когда они прошли мимо троих мужчин, пытавшихся вытащить застрявший в грязи на обочине локомобиль, Два Сокола вдруг сказал:

— Ты видел женщину за рулем? Волосы ее спрятаны под платком, а лицо измазано грязью, но я голову даю на отсечение, что это Ильмика Торсстейн!

Несколько секунд он колебался, потом решил, что ее присутствие — подарок судьбы. Вероятно, она тоже направлялась в Ицкапинтик. С ней, дочерью посла, будут обращаться хорошо и, возможно даже, помогут попасть на родину. И она, конечно, захочет взять Двух Соколов и О’Брайена с собой. В конце концов, именно это она собиралась сделать первоначально, и он не видел причин, которые могли бы это намерение изменить.

Он смело подошел к машине. На мгновение девушка опешила от неожиданности, потом узнала пилота, и недоверие на ее лице сменилось радостной улыбкой.

— Мы можем поехать вместе с вами? — спросил пилот.

Ильмика поспешно кивнула.

— Это слишком невероятно, чтобы быть правдой...

Не теряя времени, двое американцев помогли вытащить застрявший локомобиль. Когда машина вновь оказалась на дороге, Два Сокола и О’Брайен забрались на переднее сиденье, к Ильмике. Остальные, работники посольства Блодландии в Эстокве, уселись сзади. Ильмика гнала машину, как могла, частыми гудками прокладывая себе путь в толпе беженцев и, если те не убирались в сторону достаточно проворно, сворачивая на обочину. Во время одного из таких маневров, за десять минут до появления американцев, она и застряла.

По пути пилот рассказал ей, что с ними произошло. Ильмика, конечно, знала, что блодландские агенты погибли, но была уверена, что обоих чужаков захватили перкунишане. На этом тракте она очутилась, лишившись основного пути к бегству. Перкунишанский флот прорвался в Черное море, разгромив флот Хотинохсоних и ограниченный блодландский контингент. Теперь они властвовали и на водах Черного моря, и в воздухе. Маленький дирижабль, на котором Ильмика планировала бежать в Пехлевию (Турцию), был уничтожен, и ей ничего не оставалось, как бежать в Ицкапинтик.

Они ехали весь день и всю следующую ночь и на утро были уже намного севернее места встречи — но без горючего. Они попытались останавливать армейские машины, чтобы выпросить угля, но из двух десятков ни одна даже не притормозила.

— Далековато, но придется идти, — сказала Ильмика. — Может, если мне удастся поговорить с каким-нибудь офицером, я выпрошу какую-нибудь машину.

Звучало это не очень обнадеживающе. Было ясно, что хотинохсоних по горло заняты своими собственными проблемами и у них вряд ли найдется время или лишняя машина даже для леди Ильмики Торсстейн. Пройдя пешком каких-то четыре мили, путники убедились, что солдатам просто не до гражданских — самим бы выбраться.

Из ближайшего перелеска выбежали два десятка пехотинцев, пересекли дорогу и ринулись прочь. Беженцы, услыхав их крики, побросали свои пожитки и помчались вслед за солдатами. Паника охватила всю колонну. Дорога превратилась в хаос наваленной друг на друга рухляди, лишившейся своих хозяев.

В сорока шагах впереди земля выбросила фонтан песка и дыма. Следующий снаряд взорвался в той части колонны, до которой новости еще не дошли.

Два Сокола и его спутники бросились в ближайший кювет, едва прогремел первый взрыв, вжимаясь в землю, пока снаряды один за другим вспахивали тракт. Рядом с пилотом шлепнулась на землю оторванная нога; он глянул на нее и зарылся лицом в грязь. Один снаряд угодил в кювет, разорвав кучку беженцев на части.

Внезапно канонада прервалась. Два Сокола осторожно приподнял голову. За дорогой и выгоревшим пшеничным полем, на холме, показались пять броневиков. Два были оснащены длинноствольными пушками, остальные — чем-то, издали похожим на пулеметы, хотя Два Сокола знал, что пулеметы в этом мире еще не изобрели: именно их устройство он и собирался разъяснять блодландцам. Но вид этих штуковин ему очень не понравился, хотя одних пушек хватило бы, чтобы решить исход боя. Махнув остальным, он помчался по придорожному пшеничному полю, чтобы выйти из зоны обстрела. Ирокезские войска укрылись в роще в четверти мили к северо-востоку. Она и будет основной целью атаки; а беглецам не стоит лезть на рожон. Когда группа была уже на середине поля, броневики выехали на дорогу и открыли огонь по бегущим солдатам. Скорострельность орудий поразила Двух Соколов. Было очевидно, что перкунишане снабдили свои бронемашины пулеметами, хотя он никогда не слышал об их существовании здесь, в этом мире. Вероятно, их создание до сих пор хранилось в глубокой тайне.

Вот и еще одна причина быстрого продвижения перкунишан, думал Два Сокола. Огневая сила этого оружия должна быть просто подавляющей.

Пока грохотали пушки, Два Сокола и его спутники пересекли ручей и под прикрытием зарослей кустарника направились к лесу. Они шли до наступления темноты, потом поспали пару часов и двинулись дальше.

На третий день после обстрела беглецы наткнулись на нескольких убитых солдат. Невдалеке, в овражке, стоял небольшой автомобиль — местный эквивалент джипа, неповрежденный, но с полупустым бензобаком. Покуда хватило горючего, ехали на нем. И через неделю отряд подошел к самой границе с Ицкапинтиком.

Заслышав стрельбу, отряд ползком выбрался на вершину небольшого холма, оставив Ильмику и одного из работников посольства, захворавшего в дороге, позади. Мертвецы, найденные ими близ джипа, снабдили их винтовками и револьверами. Но ввязываться в бой они не собирались — хотели лишь определить, придется ли идти в обход.

С вершины холма Два Сокола мог оглядеть в бинокль всю сцену подходившего к концу боя. Вокруг каменной стены — последней, оставшейся от сгоревшего крестьянского дома, — валялись тела в черно-оранжевой форме перкунишанской пехоты. В живых осталось семеро атакующих; из-за стены отстреливалось трое. Потом один из перкунишан швырнул из-за перевернутого фургона гранату. Та приземлилась по другую сторону стены.

После взрыва ответного огня не последовало. Перкунишане, однако, приближались по-прежнему ползком. Потом один из них рискнул поднять голову; все семеро, вскочив, кинулись к стене. Внезапно хлопнул выстрел. Один из атакующих упал. Еще выстрел; еще один перкунишанин грянулся оземь.

Остальные подошли уже слишком близко, чтобы бежать. Отстреливаясь, они ринулись к стене. Но их противник, не обращая внимания на град пуль, продолжал палить. Еще двое пошатнулись на ходу — один упал на месте, другой успел пробежать еще несколько шагов.

Два Сокола с удивлением обратил внимание, что мундир последнего защитника укрытия отличался от униформы нападавших только одним — двумя красными полосами на груди.

Потом нападавшие обогнули стену. Защитник замахнулся прикладом, на мгновение исчез из поля зрения пилота, потом появился вновь, держа над головой безжизненное тело перкунишанина, швырнул им в двоих оставшихся. Что произошло затем, Два Сокола не разобрал. Как-то так получилось, что человек с красными полосами одержал верх, но один из раненых, приподнявшись, выстрелил. Шлем слетел с головы защищавшегося, и тот упал.

Через несколько минут двое из выживших выволокли своего противника на открытое место. Раненый, вместо того чтобы помогать им, перевязывал плечо оторванным рукавом рубашки. Остальные подтащили тело врага к большому клену. Связав противника по рукам и ногам, они разули его, потом перекинули веревку через толстый сук и подтянули его тело вверх, пока босые ноги не закачались в восьми дюймах от земли. Пленник уже пришел в себя, но, несмотря на страшную боль в растянутых руках, лицо его оставалось совершенно бесстрастным. Даже когда перкунишане начали разводить под ним костер.

Два Сокола решил вмешаться. Не только потому, что восхищался выдержкой неизвестного солдата. Его очень интересовало, почему два отряда перкунишан сражаются между собой.

Он разъяснил остальным свой план, добавив, что пленник может сообщить что-нибудь важное. Его спутники согласились. Раскинувшись цепью, они осторожно поползли с холма вниз, в лощину. Прошло минут десять, прежде чем они приблизились к перкунишанам достаточно, чтобы Два Сокола мог расслышать их разговоры. Хотя он почти не владел языком, было ясно, что они проклинают пленника и насмехаются над ним.

Пламя разгорелось уже достаточно, чтобы облизывать пятки висящего, но тот, несмотря на страшную боль, молчал. Два Сокола решил не ждать больше — пленный был нужен ему здоровым. Он взял на мушку ближайшего солдата, поднял руку, подавая сигнал остальным, и резко опустил, нажимая на курок. Слитный залп бросил троих перкунишан на землю. Ни один из них больше не встал.

Два Сокола бросился к дереву, разбросал костер и срезал веревку, на которой болтался пленный. Двое блодландцев осторожно опустили его на землю.

Два Сокола вынул нож из ножен, но резать путы, державшие солдата, пока не стал. Тот выглядел слишком опасным. При росте больше шести с половиной футов он имел в плечах все три, а могучая мускулатура плеч и рук делала его похожим на гориллу. Лицо его было лицом индейца — широкое, скуластое, с орлиным носом, волосы — черными и прямыми. Но кожа оказалась светлее, чем можно было ожидать, а в карих глазах проблескивала зелень.

Один из блодландцев, Эльфред Херот, задал пленному несколько вопросов на перкунишанском.

— Он кинуккинук, — сообщил Херот, выслушав ответы.

Два Сокола кивнул. Этот алгонкинский народ жил на территории земной Чехословакии. Уже больше ста лет их страна находилась под властью Перкуниши.

— Его зовут Квазинд, что значит «Сильный». Он служил в кинуккинукском отряде под командованием офицера-перкунишанина. Они дезертировали, решив перейти на сторону Хотинохсоних. Но их выследили и окружили на этой ферме. Остальное мы видели. Я объяснил ему, кто мы. Он хочет идти с нами. Он говорит и на языке хотинохсоних — его мать была рабыней из этого народа, но его отец отпустил ее на волю до его рождения, так что он не сын рабыни. Кинуккинук — гордый народ, хотя перкунишане не считают их за людей.

Два Сокола молча разрезал веревки на руках Квазинда. Великан встал на ноги, растирая запястья, чтобы восстановить кровообращение. Ноги его покраснели от ожогов, но волдырей не было.

Квазинд присел на труп перкунишанина, чтобы обуться. Два Сокола подал ему винтовку, патронташ и нож.

— Спасибо, — сказал великан на языке хотинохсоних.

— Идти сможешь?

— Смогу. Но если бы вы задержались...

Два Сокола отправил Херота привести Ильмику и больного блодландца. Трое перкунишан были еще живы, хотя и тяжело ранены. Квазинд и блодландцы тут же избавили их от мучений, перерезав глотки. Саблей погибшего офицера Квазинд отрубил мертвым перкунишанам головы, сложил пирамидкой и отошел полюбоваться этим произведением искусства.

О’Брайена стошнило. Два Сокола тоже ощутил дурноту

— Отрубая головы врагов, — пояснил Херот, — он не дает их душам отправиться в Миклимакинак — их рай.

— Очень интересно, — сухо заметил Два Сокола. — Надеюсь, у него нет больше столь же интересных обычаев.

Подошли Ильмика и Элсон. Девушка при виде пирамиды голов позеленела, но ничего не сказала.

Квазинд прочел над телами своих соотечественников молитву, потом расстегнул их мундиры. Над сердцем у каждого была вытатуирована свастика. Квазинд срезал татуировки, заново разжег затоптанный костер и бросил кусочки кожи в пламя.

— В этих татуировках содержатся души, — сказал Херот. — Если их сжечь, души отправятся в Миклимакинак. Но, если их захватят враги, их могут высушить или заспиртовать, и тогда души не смогут найти покоя.

Два Сокола терпеливо ждал, пока Квазинд закончит. Будь причина задержки другой, он потребовал бы отправиться в путь немедленно. Но религиозные чувства оскорблять нельзя. Вера — это основа человеческой личности.

ГЛАВА 10

Следующие два дня группа, к которой теперь присоединился и Квазинд, брела на север. На утро третьего дня они проснулись от гула моторов. Два Сокола пробрался к краю леса и выглянул на дорогу, которая проходила у подножия холма в четверти мили от них. Колонна броневиков и грузовиков с прицепными орудиями двигалась на юг. Все машины были выкрашены алым с синими полосами, на дверцах красовался герб — черный стоящий медведь.

— Ицкапинтик, — произнесла Ильмика сзади. — Они направляются в Хотинохсоних. Мы давно знали, что Перкуниша уговаривает эту страну заключить с ними союз. Обещали им северную часть Хотинохсоних.

Два Сокола наблюдал за потоком людей, орудий, грузовиков снабжения. Потом снова пошли бронемашины. Лица солдат под круглыми касками напоминали мексиканцев Земли-1, только посветлее.

Колонны шли по шоссе до заката. Беглецы наблюдали, сменяя друг друга. Они не отваживались идти днем даже в самых глухих местах: повсюду были патрули. Когда солнце село, отряд продолжил путь.

На следующий вечер Элсон Грэнфелд, больной блодландец, не смог встать. Слабым голосом он просил оставить его, но остальные по очереди несли его на руках всю ночь. К рассвету он умер. Его тело легло в неглубокую могилу, вырытую при помощи поясных ножей.

Поминальную службу проводил Херот. Товарищи покойного обошли могилу кругом посолонь (Посолонь — это движение, совершаемое по часовой стрелке), и каждый бросил по горсти земли на ее дно, пока Херот читал молитву на блодландском. Два Сокола стоял, склонив голову, но наблюдал за всем очень внимательно. Блодландцы исповедовали ту же религию, что и вся Западная Европа. Основал ее тысячу лет назад человек по имени Хемилка. Движимый пророческим видением, он отверг старых богов и потребовал заменить их монотеизмом. Погиб он как мученик — ему переломали обе ноги, потом подвесили за ногу на дереве и оставили умирать так от боли и жажды. Еретиков перестали казнить таким образом лишь семьдесят пять лет назад.

После смерти Хемилки его апостолы разбежались, чтобы избежать той же участи и распространить его учение. И, как христианство на Земле-1, хемилкизм победил после многих лет преследований.

Эта религия имела много параллелей в христианстве: спасение всем, кто верит в Хемилку, его непорочное зачатие, рай, ад и чистилище для добродетельных язычников. Еще одна доктрина — обращение мертвых — напоминала учение мормонов.

Два Сокола пересказал основы этой веры О’Брайену. Сержанта особенно порадовало, что Христос Земли-2 оказался ирландцем.

— Интересное совпадение, — заметил Два Сокола. — Все великие западные религии нашей Земли были основаны семитами — иудаизм и христианство евреями, ислам — арабами, которые много заимствовали у своих предшественников. А вот здесь...

— Сын Божий ирландец, а не еврей, — закончил О’Брайен. — Ты же сам это сказал! А мать его кто? Тоже ирландка?

— Можешь смеяться, — ответил Два Сокола. — Ее звали Мариам.

Тело Грэнфелда забросали землей. И только тогда из кустов выступили наблюдавшие за церемонией ицкапинтикские полицейские. Их было шестеро, все с однозарядными винтовками, и все — готовые стрелять без предупреждения.

Пленников тут же связали. Чуть в стороне гордо стоял маленький мальчишка — очевидно, сын местного крестьянина, который и привел полицейских.

Командир отделения, плотный темноволосый мужчина с широким ртом и большими, выступающими вперед зубами, похотливо оглядел Ильмику. Другой бросил девушку на траву. Пленники ничем не могли помочь Ильмике. Им оставалось только беспомощно смотреть на омерзительное зрелище.

Побледневший О’Брайен вдруг фыркнул и с воплем бросился вперед, увернувшись от удара прикладом. Прежде чем кто-либо успел понять, что происходит, О’Брайен подбежал к склонившемуся над Ильмикой полицейскому, подскочил и в прыжке ударил обеими ногами вверх. Кто-то вскрикнул; насильник повернулся на звук, и носки сапог О’Брайена ударили его в подбородок. Что-то хрустнуло, словно переломили палку. Насильник рухнул в траву и остался лежать неподвижно.

О’Брайен упал на спину и завопил от боли: основная сила удара пришлась на связанные за спиной руки. Он перевернулся и попытался встать. Приклад ружья ударил его по затылку, и О’Брайен снова упал. Полицейский, ударивший его, перехватил ружье, приставил дуло к затылку О’Брайена и нажал спуск. Ирландец вытянулся, слабо вздрогнул и затих.

Ицкапинтик тоже был мертв: удар сломал ему челюсть и шейные позвонки. Полицейские начали остервенело избивать пленников. Двух Соколов сбили с ног ударом приклада. Полицейский дважды пнул его сапогом под ребра. Когда очередной удар пришелся по черепу, летчик потерял сознание.

Выместив ярость на своих жертвах, полицейские оставили их в покое и принялись яростно о чем-то спорить. Одни пленники стонали и охали, другие лежали молча и неподвижно. Херота, которого избили особенно жестоко, тошнило. Кровь из рассеченных губ и осколки зубов смешивались с рвотой.

Некоторое время Два Сокола не мог мыслить четко и ясно. Голова болела, словно пробитая раскаленным шипом, плечо ныло, как больной зуб.

Только потом он понял, почему О’Брайен так поступил. С той минуты когда сержант осознал, что навсегда оторван от родины, он медленно умирал. Глубокая скорбь переполняла все его существо, вытесняя волю к жизни. Он пошел на смерть сознательно. Для других его смерть не выглядела самоубийством — скорее мужественным и рыцарским поступком. И он нанес этому миру последний удар.

Возможно, самым болезненным ударом для О’Брайена было то, что его религии здесь не существовало. Он не мог ни помолиться, ни исповедаться, и умер без покаяния, и похоронен будет не на кладбище.

Но его самопожертвование не было напрасным. Он отвлек внимание полицейских от девушки. Начальник отряда прорычал приказ. Ильмика с трудом поднялась на ноги и позволила заново связать себе руки.

Херота прекратило тошнить. Поднявшись на ноги, он заговорил с начальником. Ицкапинтик посоветовал ему заткнуться, а когда тот продолжил, ткнул блодландцу дулом пистолета в живот. Херот, видимо, то ли обезумел от боли и страха, то ли был слишком горд, чтобы обращать внимание на угрозы, — так или иначе, он продолжал, судя по тону, поливать индейца бранью. Два Сокола ожидал, что ицкапинтик просто вышибет Хероту мозги, но начальник только ухмыльнулся и, оттолкнув Херота, приказал загнать пленных на подъехавший грузовик.

Их везли девять часов, не давая ни еды, ни питья. Наконец пленники оказались в военном лагере, где их поместили в усиленно охраняемый барак и дали немного воды, черствого черного хлеба и вонючего супа. Те, кто мог шевелить челюстями после побоев, поели.

Пришла ночь, а с ней и кровососы. Лишь утром можно было вздохнуть посвободней. Один из офицеров, владеющий блодландским и языком хотинохсоних, допросил пленных. Их рассказ, казалось, встревожил его. Через час явились солдаты и увели Ильмику, обращаясь с ней с подчеркнутой вежливостью.

Два Сокола спросил Херота, имеет ли он хоть малейшее представление о том, что происходит.

— Если бы Ицкапинтик все еще был нейтральным, — пробормотал Херот распухшими губами сквозь выбитые зубы, — перед нами извинились бы и отпустили нас. Но теперь — нет. Можем надеяться разве что на жизнь в рабстве. Леди Торсстейн скорее всего отдадут кому-нибудь из высших офицеров в шлюшки. Когда она ему надоест, он отправит ее к своим подчиненным. Что произойдет потом — один Бог знает. Но Ильмика — блодландская дворянка. Она покончит с собой при первой возможности.

Два Сокола не был так уверен в этом. Ему казалось, что он стал свидетелем некоей закулисной игры. На следующий день его и Квазинда привели в один из кабинетов комендатуры. Там находились Ильмика Торсстейн, офицер Ицкапинтика и высокий перкунишанский чин в шикарном бело-алом мундире со множеством орденов и золотыми эполетами. Девушка выглядела намного лучше: она вымылась, стянула волосы узлом на затылке и переоделась в длинную юбку и женскую блузу. Но взгляд ее был отсутствующим; перкунишанину приходилось по несколько раз повторять вопросы, чтобы получить от нее ответ.

Два Сокола быстро оценил положение. Очень действенный аппарат перкунишанской тайной службы сразу же после доставки пленников установил их личности. По-видимому , правительство Перкуниши немедленно направило Ицкапинтику «просьбу» (читай — требование) о выдаче Ильмики, Двух Соколов и Квазинда. Здешнее правительство, может быть, и удивилось такой «просьбе», но истинных ее причин так и не выяснило — иначе никогда не призналось бы в том, что держит ценного пленника у себя.

Лишь намного позже он узнал, почему вместе с ним из лагеря вывезли еще и Квазинда с Ильмикой. Ильмика была внучатой племянницей кассандраса — правителя Перкуниши, дочерью его племянницы, вышедшей замуж за младшего брата короля Блодландского. Когда тот умер, племянница кассандраса вышла замуж второй раз, за лорда Торсстейна, приходившегося королю двоюродным братом. От этого брака и родилась Ильмика. Кассандрас не хотел, чтобы его племянница попала в руки ицкапинтикских варваров.

Квазинда же по ошибке приняли за О’Брайена. Такая ошибка не могла долго оставаться незамеченной, но этого оказалось достаточно, чтобы Квазинда вместе с остальными отправили в столицу Перкуниши. О блодландцах Два Сокола больше никогда не слышал: скорее всего их перемолол какой-нибудь концлагерь.

Прежде чем отправиться в «Берлин», как называл Два Сокола про себя перкунишанскую столицу, пленников пригласили пронаблюдать за казнью полицейских. Обнаженных, избитых, связанных по рукам обидчиков леди Ильмики вывели на мощеный двор, где стояли крепкие глаголи. Палачи перетянули лодыжку каждого из приговоренных толстой проволокой и при помощи воротов подняли так, что несчастные закачались в воздухе под виселицами.

Ицкапинтики оказались отважны — этого Два Сокола не мог не признать. Двое плевали на своих палачей. Но боль от растягивания кожи скоро стала сильнее их храбрости. Они кричали, раскачиваясь на ветру, пока сознание не покидало их. Тогда палачи окатывали их холодной водой, и все начиналось сначала. Один упал — под тяжестью тела проволока рассекла и кожу, и мышцы, и сустав. Его подняли, перетянули проволокой колено и вздернули снова.

Два Сокола не испытывал к ним жалости — они получили то, чего заслуживали. Но тошнота от этого слабее не становилась, и он только обрадовался, когда Ильмика заметила, что довольна уже тем, что правосудие свершилось. Но им пришлось отъехать довольно далеко от лагеря, прежде чем они перестали слышать вопли.

Несмотря на то что в столице его не ждало ничего хорошего, Два Сокола ощутил облегчение, когда они пересекли границу Ицкапинтика. Только тогда пропало и неприятное ощущение под ложечкой.

Железнодорожный вагон, в котором они ехали, можно было считать роскошным. У Двух Соколов и Квазинда было личное купе. Еда была великолепной, и они могли пить пиво, вино, водку — столько, сколько хотели. Можно было даже принимать ванну. Но на всех окнах красовались железные решетки, а с обоих концов вагона стояли вооруженные охранники. Ответственный за их перевозку офицер, хилиархос (капитан) по имени Вилкис, все время находился рядом. Он обедал вместе с ними и помогал Двум Соколам в изучении перкунишанского языка.

Ильмика отсиживалась в своем купе, а в тех редких случаях, когда она сталкивалась в коридоре с Двумя Соколами, разговоров избегала. Он объяснял такое отношение тем, что был свидетелем ее унижения. И к смущению оттого, что он видел, как с ней обошлись, примешивалось презрение, поскольку он не попытался защитить ее. А по ее понятиям дворянин скорее умрет, чем позволит совершить насилие над женщиной. Два Сокола не пытался оправдываться. Она сама видела, что произошло с О’Брайеном. Причем ее же собственные подчиненные, Херот и другие не пытались защитить ее. Они смотрели на происходящее более трезво и, как он полагал, были правы.

Что думала об этом сама Ильмика, она держала при себе. На приветствие Двух Соколов она неизменно отвечала холодным кивком. Он пожимал плечами и иногда улыбался. Какая ему разница? Конечно, она привлекала его, но между ними зияла пропасть. Он ведь не блодландец и не дворянин. Даже если она вдруг и влюбилась в него, — а он не замечал тому никаких признаков, — ей все равно пришлось бы забыть о нем.

Два Сокола занимался изучением языка и смотрел на проплывающие мимо ландшафты. Топография, как ему казалось, ничем не отличалась от соответствующих районов Польши и Восточной Германии на его Земле. Архитектура большинства строений тоже могла привлечь внимание разве что специфической вычурностью. Лохматые и грязные крестьяне одевались просто.

Странным казалось отсутствие лошадей. Поля были в основном уже убраны, но Вилкис рассказывал, что для пахоты используют быков, хотя в больших поместьях их понемногу заменяют паровые или бензиновые тракторы. Офицер хвалился, что тракторов у них больше, чем в какой-нибудь другой стране этого мира.

В городе Геррвоге к ним присоединился еще один офицер. Вьяутас носил черный мундир с серебристыми эполетами и алый кивер с серебряной кокардой в виде головы кабана. Узколицый и тонкогубый перкунишанин оказался, однако, приятен в общении, остроумен и склонен уснащать беседу не всегда уместными каламбурами. Два Сокола не обманывался: у Вьяутаса было задание подвергнуть обоих пленников предварительному допросу.

Два Сокола решил рассказать ему все. Если он не сделает этого сейчас, позже его просто вынудят, изрядно попортив ему здоровье. Кроме того, он не обязан хранить верность какой-либо стране этого мира. Судьба сначала поставила его на сторону Блодландии и Хотинохсоних, но тайная полиция последней пытала его и заперла в сумасшедший дом, а Блодландия обманула собственных союзников, чтобы заполучить пришельцев в свои руки. Пилот не видел существенной разницы между поведением Перкуниши и Блодландии. Не хотелось ему только становиться союзником немца. Двум Соколам казалось, что, работая на ту же нацию, которой служит теперь немецкий пилот, он каким-то необъяснимым образом предает свою родину.

Но... здесь нет ни Соединенных Штатов Америки, ни Германии.

После проведенного Вьяутасом получасового допроса Два Сокола понял, какие именно вопросы ему задают. После каждого ответа офицер заглядывал в папку с машинописными листами. Несомненно, там содержались сведения, переданные немцем.

— Откуда вы знаете, что этот человек — как там его имя? — выложил вам чистую правду? — поинтересовался Два Сокола.

Вьяутас вначале подскочил от неожиданности, потом улыбнулся и произнес:

— Итак, вы знаете о нем? Блодландцы рассказали? Кстати, его зовут Хорст Раске.

— И как вы находите наши истории?

— Властей предержащих они вполне убедят. Я же нахожу в них кое-какие поразительные аспекты.

Предположим, что существует Вселенная, занимающая то же самое «пространство», что и наша, но не пересекающаяся с ней. Я могу представить себе, что на обеих планетах могла развиться похожая флора и фауна, включая и человека. В конце концов, астрономические и геофизические условия на этих Землях почти одни и те же.

Но я никак не могу понять, почему в обоих мирах существуют почти идентичные языки. Вы понимаете, насколько маловероятно с точки зрения математики такое совпадение? Несколько миллиардов триллионов к одному, насколько я могу оценить. А вы просите меня поверить, что не один, а множество наших языков имеют родственные им на вашей Земле! — Вьяутас энергично покачал головой: — Нет! Нет!

— И Раске, и мы прошли сквозь Врата, — ответил Два Сокола. — Может быть, они не единственные. В течение ста тысяч лет, пока существует человечество, между нашими мирами могло происходить весьма интенсивное движение. Может быть, человек возник не на этой планете.

Он мог прийти с моей Земли и поселиться здесь. Окаменелости моей Земли ясно и недвусмысленно указывают на то, что человек был там с самого начала, но все же это доказано не до конца. До сих пор нет достоверного промежуточного звена между полуобезьяной и современным человеком.

— Еще пятьдесят лет назад говорить об эволюции человека было запрещено, — заметил Вьяутас. — Даже сегодня находятся сторонники теории, согласно которой человек был создан в один день и ему не больше пяти тысяч лет. Но есть серьезные доказательства тому, что человечество куда старше. И не только оно, но и его прямые предки.

— Я бы счел все же, что человек развился на моей Земле, — сказал Два Сокола. — Только...

— Только что?

— Если люди пришли в этот мир через Врата, то привели бы с собой лошадей и верблюдов. Можно допустить, что различные племена Земли-1 проходили сюда в числе достаточном для того, чтобы не вымереть, но было это до того, как одомашнили лошадей и верблюдов. Это объяснило бы, почему на Земле-2 так много народов и языков, явно произошедших от определенных групп Земли-1, а заодно и почему тут полностью отсутствуют другие этносы — славяне, евреи, италийцы, аборигены Австралии и прочие.

Но если люди могли проходить через Врата — почему не животные? Почему не дикие лошади, например?

И еще одно странно: как немногочисленные иммигранты с Земли-1 могли победить и ассимилировать гораздо большее число потомков более ранних пришельцев? Просто не знаю.

— Я тоже не знаю, — ответил Вьяутас. — Но факт остается фактом: и мы — перкунишане, эллины, расна — здесь. И нам здесь жить. Вы тоже здесь, и вам жить с нами. Так что перейдем к делу.

После этого Два Сокола проводил со Вьяутасом почти все часы бодрствования. Порой ему удавалось самому задать несколько вопросов. Вьяутас отвечал охотно, и его поведение убеждало Двух Соколов в том, что этот человек ему верит.

Двух Соколов заинтересовало, что понятие нуля возникло здесь лишь три века назад, а в Европе появилось еще на сто лет позднее. Как и на Земле-1, это понятие пришло из Индии через арабов. Вьяутаса больше интересовало другое. В разговоре об арабах Два Сокола упомянул, что в его мире Аравийский полуостров богат нефтью. На Земле-2 этот район был настолько слабо исследован, что нефти там еще не нашли. А немец забыл сказать о ней перкунишанам.

— Придется Аравию покорять, — вздохнул Вьяутас. — Сейчас южное ее побережье удерживают блодландцы, но их базы придется взять. Знаете, одно это сообщение стоит всех усилий.

— Вы бы все равно узнали об этом от Раске, — отмахнулся Два Сокола. — Мне больше хотелось бы знать, что намеревается сделать с нами ваше правительство?

— Поскольку вы так активно сотрудничаете с нами, — а вы настоящий кладезь информации, — с вами будут хорошо обращаться. Собственно говоря, мы предлагаем вам наше гражданство. Только второго класса, конечно, потому что вы не чистокровный белый. — Вьяутас помолчал немного и добавил: — Думаю, мы сможем сделать для вас исключение. Не в первый раз. Мы можем дать вам гражданство первого класса особым эдиктом кассандраса.

ГЛАВА 11

Поезд прибыл в столицу поздно вечером, и Два Сокола так и не сумел разглядеть город толком. Его, Ильмику и Квазинда посадили в машину и куда-то повезли в сопровождении двух броневиков. Пилот успел все же рассмотреть несколько домов, похожих на средневековые. Кривые узкие улицы освещались газовыми фонарями лишь на перекрестках. Порой мимо проезжали велосипедисты, подскакивая на каждом ухабе, — колеса были металлические.

Потом они въехали в центр города. Здесь старые дома были снесены, проложены мощеные бульвары. С обеих сторон возвышались огромные роскошные здания, украшенные несоразмерными колоннадами.

Машина пересекла площадь, посреди которой стоял памятник завоеваниям прадедушки нынешнего кассандраса, и остановилась перед императорским дворцом. Ильмику высадили и повели во дворец. Прежде чем выйти, она бросила на Двух Соколов короткий умоляющий взгляд из-под капюшона. Пилот понял, что она испугана до смерти. Но он ничем не мог помочь ей, а только ободряюще улыбнулся и показал незнакомый ей знак V — «победа». Девушка слабо усмехнулась и вышла.

Двух Соколов и Квазинда отконвоировали к другому зданию, стоявшему близ дворца. Их провели через огромные, богато украшенные залы, потом они поднялись по лестнице на два пролета и прошли по устланному мягким ковром коридору к двери четырехкомнатных апартаментов — их обиталища на ближайшее время. На окнах были решетки, а возле двери стояли на страже шестеро солдат.

— Сейчас уже поздно, — сказал Вьяутас, прежде чем пожелать спокойной ночи, — но Раске хочет поговорить с вами. Я подожду здесь, пока вы не поговорите.

Через пару минут снаружи послышалось «Стой, кто идет? » охранника, потом неразборчивое бормотание. Дверь распахнулась, и вошел высокий, очень красивый мужчина в сине-красном мундире офицера императорской гвардии. Когда он снял кивер, окантованный мехом белого медведя, Два Сокола увидел, что светлые волосы незнакомца подстрижены по-пилотски коротко. Пришелец улыбнулся, и эта улыбка заиграла в темно-голубых глазах, оттененных длинными ресницами.

Два Сокола понял, почему Вьяутас упоминал о необычном влиянии этого человека на дочь кассандраса. Таких красивых мужчин Два Сокола никогда раньше не встречал, но немец выглядел достаточно мужественно, чтобы его нельзя было назвать смазливым.

Офицер прищелкнул каблуками, слегка поклонился и произнес глубоким баритоном:

— Лейтенант Хорст Раске к вашим услугам.

По-английски он говорил со слабым немецким акцентом.

— Лейтенант Роджер Два Сокола.

Два Сокола представил и Квазинда, но Раске только слегка кивнул: этот представитель низшей расы не представлял для него никакой ценности и находился тут только потому, что на этом настоял Два Сокола. Когда перкунишане обнаружили, что Квазинд — не О’Брайен, они хотели отправить его в рабочий лагерь. Они, по счастью, не узнали, что он кинуккинук и дезертир — иначе его просто поставили бы к стенке. Но Два Сокола наврал Вьяутасу, что Квазинд — хотинохсоних, бежавший с ним из сумасшедшего дома, и он, Два Сокола, хочет, чтобы Квазинда оставили при нем: ему ведь нужен слуга. Вьяутас согласился.

Раске отправил Квазинда за пивом, а сам уселся на огромную софу, укрытую волчьими шкурами. Рука его скользнула было в карман мундира, потом остановилась.

— Все еще машинально ищу сигареты, — пояснил немец с улыбкой. — Что ж, курение относится к тем вещам, без которых я понемногу учусь обходиться. Это лишь малая цена за мир, который предлагает нам больше возможностей, чем наш собственный. Я говорю вам, лейтенант, мы вытащили счастливый билет. Нам за наши знания готовы дать все. Все!

Он посмотрел на Двух Соколов, пытаясь проследить, какое впечатление произвели его слова. Два Сокола сел в кресло напротив.

— Вы, кажется, неплохо устроились, учитывая, как мало у вас было времени.

Хорст Раске рассмеялся:

— Я не из «лежачих камней», под которые вода не течет. У меня хорошие способности к языкам. Я уже освоил здешнее варварское наречие, по крайней мере в той степени, в какой в нем нуждаюсь. Конечно, мне повезло — я наполовину литовец. Перкунишанский удивительно близок к родному языку моей матери. Что ж, это еще один знак моей счастливой звезды!

Он взял протянутый Квазиндом стакан с пивом.

— За наш успех, мой друг! — поднял он стакан. — За двух землян в чужом, но не обязательно негостеприимном мире! За нашу долгую жизнь и процветание, какого мы никогда не смогли бы достигнуть там!

— За это я выпью, — ответил Два Сокола. — И позвольте поздравить вас с замечательной способностью приспосабливаться. Большинство людей, оказавшись в таком положении, были бы потрясены настолько, что никогда не оправились бы.

— Вы, кажется, тоже неплохо освоились, — заметил Раске.

— Я непривередлив. Ем, что дают. Но это не значит, что не стану искать, где повкуснее.

Раске снова рассмеялся:

— Вы мне нравитесь! Такие люди мне по душе. На это я и надеялся!

— Почему?

— Буду с вами откровенен. Я не настолько хорошо устроился, как может показаться. Я чувствую себя несколько одиноко — немного, сами понимаете, но тоскую по общению с человеком нашей старой Земли. — Он хохотнул: — Конечно, лучше б на вашем месте оказалась женщина, но нельзя же получить все, что хочешь. Кроме того... — Он поднес стакан к губам и подмигнул Двум Соколам. — Кроме того, женского общества мне хватает с избытком. Я бы даже сказал, высшего женского общества. Мне удалось вызвать, скажем так, интерес к своей особе у дочери здешнего властителя. Она имеет огромное влияние на своего родителя.

— Судя по всему, я нужен не только для общения, — сказал Два Сокола. — Вряд ли вы ради разговоров по душам встретили меня такой роскошью.

— Я рад, что вы не так глупы. Иначе от вас действительно не было бы большого толку. Да, вы нужны мне. И находитесь здесь, кстати, благодаря моим усилиям. У меня есть друг, который занимает высокий пост в разведке. Он рассказал мне о людях из другого мира, которых поместили в сумасшедший дом. Я предложил похитить вас и...

— А не вы случайно предложили убить нас, если не удастся взять живьем?

Раске был удивлен, но быстро взял себя в руки.

— Да, я, — ответил он с усмешкой. — Я не мог допустить, чтобы Хотинохсоних получила информацию, которая позволила бы ей подняться на уровень Перкуниши — моей приемной родины. Разве вы на моем месте поступили бы иначе?

— Возможно, нет.

— Конечно, нет. Но вас ведь не убили. И вы должны быть мне благодарны, что вас не сгноили заживо в рабочих лагерях Ицкапинтика. Это я настоял, чтобы правительство Перкуниши потребовало вашей выдачи. Конечно, кассандрас был в ярости, когда узнал о насилии над девушкой. Это он потребовал казни полицейских.

— А что с ней будет теперь? — поинтересовался Два Сокола.

— Ей предложат перкунишанское гражданство. Если Ильмика даст клятву верности, то будет жить, ни в чем не нуждаясь, как подобает племяннице кассандраса. Если же она откажется, — а она, вероятно, так и сделает, британцы упрямые, — ее посадят в тюрьму. Конечно, не слишком жуткую — личные апартаменты в каком-нибудь замке.

Два Сокола отхлебнул пива и посмотрел на немца. Немца? Раске уже забыл о войне в своем родном мире. Теперь его интересовало только то, что он может получить здесь, и он был счастлив, что располагал тем, за что в Перкунише могли дать высокую цену. Два Сокола не мог не признать, что такое отношение куда реалистичнее его собственного. Почему он должен продолжать войну? Германия, Америка и Россия с таким же успехом могли находиться в другой галактике. Присяги, данные Двумя Соколами и Раске, значили теперь не больше, чем если бы оба они погибли при Плоешти.

Это, конечно, не означает, что он может доверять Раске. Как только этот прирожденный оппортунист решит, что Два Сокола ему больше не нужен, то тут же от него избавится. Но в эту игру могут играть двое. Два Сокола мог использовать Раске.

— Я представляю для Перкуниши огромную ценность, — говорил Раске, — поскольку изучал самолетостроение. Еще понимаю кое-что в химии и электронике. А кто вы по образованию?

— Боюсь, что мое образование не так вам поможет, — ответил Два Сокола. — Я магистр лингвистики, специализировался на индоевропейских языках. Но я еще занимался математикой и электроникой, поскольку считал, что в лингвистическом анализе без них скоро нельзя будет обойтись. Еще у меня лицензия радиооператора первого класса. И об автомобилях немало знаю — во время учебы работал вечерами в автосервисе.

— Не так уж плохо, — признал Раске. — Мне нужен человек, который помог бы мне в создании радиосвязи и самолетостроении. Я занят чертежами истребителя, оснащенного радио и пулеметами. Не самая современная машина, по нашим понятиям — где-то на уровне самолетов первой мировой. Но здесь этого вполне достаточно.

Он выметет с небес блодландские люфтшипз, а в качестве разведчика и для борьбы с пехотой он просто незаменим.

Двух Соколов не удивило, что перкунишане не берутся за постройку новейших самолетов. Материалы для них могут быть созданы только при развитой технологии. Нужны особые сорта стали и алюминия (а он в этом мире был еще неизвестен), для чего придется строить необходимые фабрики и установки, и на все это потребуется очень много времени. А правительству Перкуниши самолеты нужны сейчас, в ближайшие месяцы, а не после окончания войны. Так что Раске вынужден был предложить им устаревший и несовершенный по его меркам самолет, который для этого мира был попросту фантастическим.

Раске продолжал говорить. Он был завален работой. Он почти не спал. Плотный график не оставлял времени даже для появления в обществе и ухаживания за дочерью правителя страны. К счастью, немец мало нуждался в сне и ухитрялся как-то справляться с нагрузкой. Но ему нужен был человек, который взялся бы за доработку мелких деталей и сумел бы справляться с сотней повседневных дел. В этом Два Сокола мог бы ему основательно помочь.

Раске указал на серебряный знак в виде двухголового волка, украшавший левую сторону его груди:

— У меня воинское звание, соответствующее полковнику люфтваффе. Я могу добиться, чтобы вас сделали майором, как только будет все улажено с вашим гражданством. Обычно это тянется недели или месяцы, но в нашем случае все будет сделано уже к утру. Личным повелением кассандраса вас почтят полным перкунишанским гражданством. Ничего лучшего и пожелать нельзя. Этой стране предназначено овладеть всей Европой, а возможно, и Африкой, и Азией.

— Как Германии, да?

Раске улыбнулся.

— Я не так наивен и трезво смотрю на вещи, — возразил он. — Я увидал письмена на стене, еще когда Соединенные Штаты вступили в войну[4]. Но здесь, как вы видите,

Америки нет. Да и Перкуниша здесь гораздо сильнее относительно своих противников, чем Германия на Земле. Для начала, она больше по площади. Ее технология и тактика намного превосходят все имеющееся у соседей. А с нами она станет просто непобедима. Но надо сделать еще так много — у нас море работы. Нужно время, чтобы создать новейшие установки для выплавки особой стали и выработки алюминия. Возможно, прежде чем прорываться к бокситам, придется взять Гренландию[5], — а ведь бокситы надо как-то перевозить и обрабатывать. Нужно наладить производство синтетической резины. Для всех новых фабрик необходимо оборудование и механизмы, а их нельзя изготовить без чертежей и огромного управленческого аппарата. Нужно подготовить тысячи человек.

Это геркулесов труд. Но все трудности преодолимы, и как, вы думаете, вознаградят людей, которые смогут осуществить этот прорыв? Это риторический вопрос, можете не отвечать. Мы будем очень, очень важными людьми, Роджер Два Сокола. Вы станете великим человеком, более могущественным и богатым, чем могли представить себе, живя в своей резервации.

— Я никогда не жил в резервации, — сухо ответил Два Сокола.

Раске встал, подошел к пилоту и положил ему руку на плечо:

— Я не хотел обидеть вас. И вы не будьте столь горды. Я еще не знаю, что может вас оскорбить, а что — порадовать. Когда будет время, еще выясню. А пока давайте работать вместе. И не забывайте, что мы создаем себе будущее.

Он подошел к двери, но, прежде чем открыть ее, задержался.

— Спите, Роджер. Завтра утром примите ванну, пока вам примеряют новую одежду. А потом — за работу! А если устанете — подумайте о том, что принесет вам этот труд. Ауфвидерзеен!

— До завтра, — ответил Два Сокола.

Когда дверь за Раске закрылась, пилот встал и отправился в спальню. Кровать была огромной, с балдахином на четырех столбах. На бархатных занавесях были вышиты сцены из перкунишанской истории. Одна из них изображала пытки вождя викингов, схваченного во время налета на перкунишанские земли. В сон такое зрелище не тянуло, зато наводило на невеселые мысли. Планы побега надо составлять с очень большой осторожностью. Если их вообще стоит составлять. Предложение Раске было заманчивым.

Почему бы не согласиться? На Земле-2 все страны для него равны. И ни одной из них он ничем не обязан. Даже самая близкая родня, какую он мог найти, — хотинохсоних, его народ, — сначала пытали его, а потом упрятали в сумасшедший дом.

В эту минуту в комнату заглянул Квазинд и спросил, можно ли ему поговорить с хозяином. Два Сокола жестом предложил ему сесть на край постели, но кинуккинук остался стоять.

— Я не понимаю язык, на котором вы говорили с Раске, — сказал он. — Мне позволено будет спросить вас, о чем шла речь?

— Не изъясняйся как раб, — прервал его Два Сокола. — Ты должен играть роль моего слуги, чтобы выжить, но это не значит, что мы не можем говорить друг с другом как мужчины, когда остаемся одни. — Он еще раньше тщательно обыскал комнату в поисках подслушивающих устройств и ничего не нашел. Здешняя электроника не доросла до «жучков». Но шпиона можно спрятать и за стенкой. — Иди сюда, садись на край постели и говори очень тихо.

Два Сокола вкратце пересказал Квазинду содержание своей беседы с немцем. Индеец долго молчал, нахмурив густые черные брови.

— То, что сказал этот человек, — правда, — произнес он наконец. — Ты можешь стать великим человеком, хотя останешься чужаком и будешь видеть презрение за их улыбками, поклонами, богатыми домами и красивыми скво. Для вапити (белых) ты всегда останешься дикарем-выскочкой. А когда война закончится и ты станешь не нужен — что тогда? Так легко будет оклеветать тебя, отобрать у тебя звания и титулы, может, превратить в раба, может, убить.

— Ты пытаешься о чем-то сообщить мне, — ответил Два Сокола. — Но пока ты не сказал ничего такого, о чем бы я сам не подумал.

— Эти люди хотят превратить в Перкунишу всю Европу, — сказал Квазинд. — Они — зло. Они хотят истребить дакота, кинуккинук, хотинохсоних и собственных союзников — ицкапинтик. А все белые народы Европы станут говорить на перкунишанском языке — остальные будут запрещены. Знамена других наций будут сожжены, их история предана забвению. И придет день, когда каждый ребенок в Европе будет считать себя перкунишанином, а не ибером, расна, блодландцем, акхайвиянином.

— И что тут нового? — спросил Два Сокола. — Может, так даже лучше. Не будет больше никаких национальных разногласий, никаких войн.

— Ты говоришь как один из них.

— Нет, — возразил Два Сокола. — Их цели разумны, хотя мне не нравятся их средства. Но какова альтернатива? Может, блодландцы лучше? Разве кинуккикук не уничтожили бы своих извечных врагов, ицкапинтик и хотинохсоних, получи они такую возможность? Разве Блодландия не стремится достичь господства над другими странами? Разве Акхайвия хотела бы возродить империю Кассандра Великого?

— Ты сказал мне, что считаешь рабство злом, — напомнил Квазинд. — Ты сказал, что белые Европы давно отменили у себя рабство и в этой... Америке... они сделали то же. Ты говорил, что с людьми с черной и коричневой кожей в Америке все еще обращаются как с рабами, но когда-нибудь исчезнет и это. Ты говорил...

— А ты хочешь сказать мне что-то еще, кроме этой лекции по этике, — прервал его Два Сокола. — Ты расспрашиваешь меня, потому что не уверен, можно ли мне сказать это. Верно?

— Ты смотришь в мою печень и читаешь мои мысли.

— Далеко не все. Но я ставлю десять к одному, что кто-то предложил тебе бежать. Это был блодландец?

Квазинд кивнул.

— Я должен довериться тебе. Иначе побег не состоится. Им нужен ты, не я. Я говорил с тобой о том зле, что есть Перкуниша, потому что хотел прочесть твою печень. Узнать, что ты чувствуешь, когда я рассказываю о них. Понимаешь ли ты печенью, что это совершенное зло? Да, ее враги полны недостатков, но разве у них нет права самим лепить свою судьбу? Что ты чувствуешь?

Два Сокола встал и положил руку на плечо великана:

— Насчет Блодландии и других стран — не знаю. Но Перкуниша слишком похожа на Германию моего мира. Может, я и научусь выносить перкунишан, но что-то не верится мне в это.

— Я надеялся, что ты скажешь так.

— Если бы я сказал тебе, что хочу остаться здесь и работать на Перкунишу, ты убил бы меня, верно? Блодландцам я нужен живым, но если они не смогут заполучить меня, то сделают все, чтобы я не достался врагу. Так?

— Я не хочу лгать, — ответил Квазинд мрачно. — Ты мой друг, ты спас мне жизнь. Но ради своей страны я убью тебя вот этими руками. А потом постараюсь уничтожить как можно больше перкунишан, прежде чем они убьют меня!

— Ладно. Итак, каков же твой план?

— Мне передадут, когда придет время. А пока тебе придется сотрудничать с врагами.

Квазинд вернулся в свою комнату. Два Сокола полежал еще некоторое время, не закрывая глаз, в своей роскошной постели, думая о Хорсте Раске. Немец верил, что приберет к рукам весь этот мир. Но если блодландцы намеревались убить Двух Соколов, если тот решит сотрудничать с перкунишанами, то наверняка они намерены уничтожить и Раске. Только убив его, они могли лишить Перкунишу новейшего оружия и техники, которыми снабжал ее пришелец из иного мира.

ГЛАВА 12

Следующая неделя прошла в напряженной работе. Каждое утро Два Сокола проводил по три часа за изучением языка Потом он работал в своем кабинете до полуночи, а то и дольше. Кабинет находился на одной из больших фабрик на окраине города. На работу его доставляли в машине под эскортом броневиков — не только чтобы воспрепятствовать любой его попытке к бегству, но и чтобы защищать его в случае покушения.

Раске поручил ему сконструировать устройство для синхронизации пулеметного огня с вращением пропеллера самолета. Два Сокола знал основной принцип такого устройства, но, чтобы изготовить опытный образец, ему потребовалось четыре дня. Сразу же после этого пришлось консультировать группу, которая разрабатывала ракеты «воздух— земля». Это заняло у него еще неделю. Затем бывшего пилота назначили главным инженером группы по разработке машин, инструментов и технологий для массового выпуска самолетов.

Не успел Два Сокола толком приступить к работе, как Раске снял его с этого поста.

— У меня для вас есть работа поинтереснее. Мы с вами будем обучать пилотов, ядро новых военно-воздушных сил Перкуниши. Как вам понравится перспектива стать сооснователем воздушной армии?

Раске сиял от радости. Он постоянно исходил энтузиазмом, счастьем и оптимизмом. Два Сокола знал, что Раске застрелит его при первом же подозрении, но не мог не испытывать к нему симпатии. Это чувство облегчало ему работу на Раске и для Раске.

Прошло три недели. Пролетела осень, надвинулась вплотную скорая зима. Два Сокола поинтересовался у Квазинда, не получал ли он сообщений от блодланских агентов, но тот покачал головой.

— Нет. Мне сказали, что свяжутся со мной, только когда готовы будут действовать.

Два Сокола не сказал Квазинду, что и сам не думал пока бежать. Вопреки всему он воодушевился своим новым заданием — обучением пилотов. К тому времени было изготовлено вручную четыре двухместных моноплана. Каждый из них имел двенадцатицилиндровый мотор с водяным охлаждением, двойное управление и радиус полета сто пятьдесят миль при крейсерской скорости сто миль в час.

Разумеется, их нельзя было сравнить с машинами, которые построил бы Раске, будь у него больше времени и необходимые материалы. Алюминия не было вовсе, а лучшая здешняя сталь уступала даже той, что на Земле-1 плавили во времена первой мировой. Авиабензин тоже был низкого качества. Поэтому машины оказались очень простыми, ограниченными в скорости и радиусе полета. Но, несмотря на это, как разведчики, штурмовики и легкие бомбардировщики для налетов на прифронтовые склады — а только такие самолеты и требовались перкунишанским ВВС — они вполне подходили. А еще — для уничтожения дирижаблей.

Раске планировал вскоре пустить в производство более маневренные и быстроходные истребители, а также создать звено двухмоторных бомбардировщиков, но главный штаб потребовал отложить этот проект. Ожидалось, что Европа будет завоевана прежде, чем его удастся завершить. Когда придет время помериться силами с южноафриканскими ихвани и саарисет (финноязычными жителями Японских островов), тогда можно будет заняться усовершенствованием воздушных кораблей.

В день, когда Раске представил первую готовую машину, сам кассандрас во главе верховного командования появился на аэродроме.

Король Перкуниши был широкоплечим, густобородым мужчиной лет пятидесяти. В последнюю войну он потерял правую руку. Тогда он командовал пехотой во время нападения на последний блодландский форт на Европейском континенте. И в рукопашной схватке блодландский офицер саблей отсек руку молодому королю. Разъяренные перкунишанские солдаты казнили офицера и вырезали всех защитников форта.

Двух Соколов представили правителю. Американец ухитрился не опозориться только благодаря тому, что больше часа зубрил предписанные обычаем обороты речи и жесты. Стоять ему пришлось рядом с кассандрасом — тот хотел, чтобы в случае нужды кто-то мог ответить на технические вопросы.

Раске вывел самолет из ангара. Ради такого случая он облачился в красно-сине-черный мундир, который сам создал в качестве формы новых военно-воздушных сил. На голову он надел прусский шлем, шею повязал желтым шарфом; глаза пилота прикрывали очки в форме сот. Персиняй, дочь кассандраса, подбежала к нему; немец обнял ее за талию и поцеловал в щечку. Король, казалось, не был против, но кое-кто из придворных нахмурился. Они не одобряли романа принцессы с иностранцем и, хуже того — простолюдином. Влияния Раске в военных делах они тоже не одобряли. Но мнение свое все держали при себе. Раске ходил в больших друзьях у главы службы госбезопасности, мелкопоместного дворянина и полукровки-расна.

Раске забрался в машину и запустил мотор. По рядам офицеров высшего командования пробежал тихий говор. До сих пор двигатели внутреннего сгорания приходилось заводить вручную, а моторы дирижаблей перед стартом — запускать при помощи вспомогательных паровых машин. Серебристый моноплан оторвался от земли, поднялся на три тысячи футов и исполнил каскад петель, бочек и иммельманов, после чего благополучно сел. Два Сокола непроизвольно вздрогнул, когда железные ободья колес ударились о дерн. Пока штабные генералы наперебой поздравляли Раске, Два Сокола проверил шасси. Спицы колес были слегка погнуты. Через несколько посадок колеса придется менять. Чтобы наладить изготовление синтетической резины, нужно по меньшей мере два года. Химики экспериментировали на базе информации, полученной от Раске, но тот имел весьма слабое представление о получении неопрена из хлоропрена.

За следующие пять дней Раске и Два Сокола испытали все четыре прототипа, совершили нападение на колонну бутафорских машин, выпускали ракеты и сбрасывали бомбы. Два Сокола заметил, что, когда он поднимал самолет в воздух, бак машины был заполнен только на четверть. Раске не хотел, чтобы в голову его коллеге пришла мысль бежать на самолете к побережью, всего в девяноста милях к северу.

Авиастроительный завод работал на полную мощность, в три смены. Однако первые серийные машины должны были появиться только через месяц. Раске и Два Сокола от заката до рассвета находились в воздухе, обучая пилотов. Когда первые десять учеников освоили полетные навыки в достаточной мере (не по мнению Двух Соколов), они, в свою очередь, стали обучать других. Произошло неизбежное. Одна из машин сорвалась в штопор — погибли инструктор и ученик. Другая машина зацепилась при взлете и разбилась всмятку, хотя пилот отделался царапинами и ушибами.

Раске был в ярости.

— У нас осталось только две машины. Если учесть еще время на ремонт и замену колес, мы и ими не сможем воспользоваться как следует!

Два Сокола пожал плечами, хотя на самом деле беспокоился не меньше. Его план требовал, чтобы один самолет мог подняться в воздух. Если разобьются все четыре, он застрянет здесь надолго.

Однажды вечером, когда Два Сокола корпел над чертежами съемных баков для горючего, в его кабинет вошел Квазинд.

— Послезавтра, — сказал он. — Блодландский агент сказал, что мы должны быть готовы к закату. Когда нас повезут домой с аэродрома.

— Каков их план?

Квазинд разъяснил, что два броневика, охранявшие обычно важную особу пилота, будут отозваны якобы по случаю волнений в другом конце города. Приказ отдаст блодландский агент в форме крейона (генерала). Когда броневики скроются, Квазинд должен будет убить охранника, а Два Сокола — избавиться от шофера. Если командиры броневиков не подчинятся приказам псевдокрейона, обе машины будут расстреляны спрятавшимися вдоль дороги агентами, но блодландцы надеялись, что до этого не дойдет.

— Куда они хотят нас отправить?

— Ночами будем ехать, днем — прятаться. На берегу будет ждать лодка, которая доставит нас в Тюрсланд. Перкуниша туда пока не вторгалась — это не настолько влиятельная держава, чтобы стать первоочередной мишенью. Оттуда на дирижабле полетим в Норуэй, а там на корабле отправимся в Блодландию.

— Довольно рискованно, — заметил Два Сокола. — Надеюсь, они знают, что делают.

Когда пилот возвратился в ангар после второго учебного полета за день, его приветствовал Раске. На лице немца играла загадочная улыбка, и Два Сокола насторожился, не раскрыт ли план побега. Он осмотрелся — нет ли вокруг готовых схватить его офицеров тайной полиции, — но все, казалось, было как обычно. Рабочие собирали две новые машины из только что привезенных с завода деталей. Группа учеников выслушивала инструкции одного из наскоро обученных пилотов. А несколько солдат, которых он заметил, были обычной охраной.

Тем не менее Два Сокола нащупал под широким поясом свой двухствольный пистолетик. Полиция Ицкапинтика не заметила оружия — их внимание отвлекла Ильмика. А перкунишане не обыскивали пленников, решив, что ицкапинтик и так отобрали все, что можно.

— Вы как-то рассказывали мне, — заметил Раске, — что восхищены фрау Ильмикой. Не хотите ее получить?

— Что вы имеете в виду? — озадаченно спросил Два Сокола.

Он не был уверен, что Раске не пытается поймать его на крючок. Хотя при чем тут блодландка?

— Вы не знаете, что произошло?

Два Сокола покачал головой.

— Да, вам же не говорят. Она попала в немилость. И в тюрьму. Сам кассандрас предложил ей свободу, если она откажется от Блодландии ради Перкуниши. Эта глупая сука отвесила ему пощечину! Можете себе это представить? Оскорбить короля перед всем двором! Странно, что ее не казнили на месте. Поверьте, его величество был для этого достаточно зол. Хорошо еще, что за девушку вступилась жена кассандраса. Так что она сидит в тюрьме, пока его величество ищет для нее подобающую кару.

Раске усмехнулся.

— Я помню, как вы говорили мне, что девушка эта красива, но вы никогда не сможете ее коснуться. Теперь, мой краснокожий друг, чтобы показать вам, как я ценю вас и забочусь о своих людях, я устроил так, чтобы вы получили свою даму сердца. Сегодня утром я говорил об этом с кассандрасом, и он пришел в восторг Он считает, что девушка будет наказана так, как она этого заслужила. А вы будете вознаграждены. Я почти хотел бы оказаться на вашем месте. Но не осмеливаюсь. Дочь его величества не слишком-то снисходительна в этих вопросах

— Это что, шутка? — осторожно спросил Два Сокола

Раске откровенно расхохотался

— Благородная Ильмика, племянница короля Милки Блодландского и внучатая племянница кассандраса Перкуниши — ваша! Ваша рабыня! На обхождение с ней вы получили карт-бланш! Я... Что с вами, Zwei Habichten? Я думал, вы обрадуетесь. Или вы...

— Ошеломлен — более точное слово, — сказал Два Сокола. — Только... Ну неважно. А что будет с ней, если я откажусь?

— Откажетесь? Вы сошли с ума?! Selig! Если вы такой безумец, что отклоняете мое предложение... ну тогда не знаю. Я слышал, что ее, может, посадят в одиночку, пока она не отдаст там Богу душу. А может, попадет в один из армейских борделей, хотя вряд ли кассандрас пойдет на это. Кто знает? И кого это заботит?

Два Сокола это тоже не должно было заботить. Но он вдруг понял, что, как бы ни обернулись дела, он должен принять Ильмику в качестве своей рабыни. Это единственный способ спасти ее. Конечно, ее присутствие все осложнит Но блодландским агентам не стоит жаловаться — ведь она дочь дворянина, племянница правителя страны. Пусть радуются, что могут ее спасти.

— О’кей, — ответил он. — Пришлите ее ко мне.

Раске хлопнул его по плечу и подмигнул:

— Расскажете, как у вас там получится, а?

Два Сокола вынудил себя улыбнуться, хотя куда больше хотел сейчас сломать немцу челюсть.

— Может быть.

— Повеселились, и будет, — заметил Раске. — Пора приниматься за работу.

Обучением пилотов в тот день должен был заниматься Два Сокола, поскольку Раске вызвали на совещание у начальника службы снабжения.

— Это самый реакционный дурак в мундире из всех, которых я когда-либо видел, — возмущался Раске. — Я разработал ему магазинную винтовку, которая десятикратно усилит огневую мощь пехоты. Так вы думаете, этот осел захотел ее получить? Нет, он говорит, что обычный солдат злоупотребит ею. Он примется, дескать, палить в белый свет, вместо того чтобы тщательно целиться. Это оружие будет слишком щедро расходовать боеприпасы.

Но это не единственная причина, по которой он не хочет такого оружия! Вы знаете, что обслуживающий персонал здешних гетлингов[6] должен состоять только из кадровых офицеров? Простые солдаты и младшие чины могут подходить к ним только в случае крайней необходимости. Это нелепое правило возникло тридцать лет назад. После поражения в войне часть армии, а с ней и немало рабочих, крепостных и рабов восстали. Бунт был подавлен, но с тех пор аристократия заботится, чтобы у простолюдинов в руках не оказалось опасного оружия. Когда-то в этом законе был смысл, но сейчас он абсурден! Свинья!

Двум Соколам пришлось ждать до вечера, прежде чем привести в исполнение первую стадию своего плана. Он отстранил от полетов одну из машин под тем предлогом, что у нее шумит мотор, а потом заявил, что хочет провести опыт. Пока одни механики перебирали двигатель в поисках источника шума, другие приваривали крепления для дополнительных баков, которые должны были располагаться под крыльями, там, где находились направляющие для ракет. Шланги присоединялись к бензиновой помпе, снабженной двумя дополнительными вентилями. Механики, разбиравшие двигатель, заявили, что никаких неполадок не нашли. Два Сокола благосклонно заявил, что мог и ошибиться. Когда машину привели в рабочий вид, он залез в кабину и запустил двигатель. В двух основных баках находилось совсем немного бензина. Два Сокола позволил мотору поработать несколько минут, потом открыл вентили дополнительных баков. Во время переключения мотор работал без перебоев.

Тем временем наступила полночь. Два Сокола приказал убрать дополнительные баки и шланги и оттащил их в дальний конец ангара, чтобы они не попались на глаза Раске.

По дороге в столицу он объяснил Квазинду, что сделал.

— Поговори со своим связником, выясни, что он собирается предпринять. И скажи, что планы изменились. А еще лучше — пусть он сам поговорит со мной. Мне придется все объяснять до мелочей.

Квазинд возразил, что агент не пойдет на это: устанавливать контакт напрямую очень опасно.

— Если он этого не сделает, все их предприятие лопнет. Когда я могу его увидеть?

— Завтра, ранним утром. До отъезда.

Когда они добрались домой, то обнаружили там двух солдат и Ильмику Торсстейн. Она сидела на огромной софе очень прямо, сложив руки на коленях и высокомерно глядя в пол. Но, несмотря на попытки не терять достоинства, выглядела подавленной. Узел золотистых волос на затылке растрепался. Больше того, одета она была в свободную блузу и длинную юбку из дешевой крашеной хлопчатобумажной ткани — одежду рабыни.

Увидев Двух Соколов, девушка была потрясена. По-видимому, ей не сказали, кто живет в этой квартире. А может, она даже не знала, что ее ждет.

Два Сокола отпустил солдат. Девушка заговорила первой.

— Зачем я здесь?

Два Сокола без обиняков рассказал ей. Она восприняла эту новость даже не моргнув.

— Вы, должно быть, устали и голодны, — сказал Два Сокола. — Квазинд, принеси ей еды и вина.

— А потом? — спросила она, взглянув на него.

Он стоял, улыбаясь, пока Ильмика не покраснела.

— Не то, что вы думаете, — ответил он наконец. — Мне не нужна женщина, которая меня не хочет. Я не буду принуждать вас.

Ильмика покосилась на двух девушек-индеанок, выглянувших из кухни.

— А они?

— Они рабыни. И сейчас уйдут. Можете спать в их комнате. Там есть запор изнутри.

Внезапно по щекам девушки побежали слезы, губы ее задрожали. Она встала, громко всхлипывая. Два Сокола положил ей руки на плечи и прижал ее лицо к своей груди. Несколько минут Ильмика безудержно рыдала, а потом осторожно высвободилась из его объятий. Два Сокола дал ей носовой платок. Пока она вытирала слезы, появился Квазинд и сказал, что ужин ждет в ее комнате. Ильмика без единого слова последовала за ним.

— Я поговорю с ней перед тем, как она ляжет спать, — сказал Два Сокола, когда Квазинд вернулся. — Она должна знать, что здесь происходит.

— Зачем ты все это для нее делаешь?

— Может быть, я влюблен в нее, а может, это безнадежный случай рыцарства. Тоже мне Гавейн краснокожий нашелся... Не знаю. Знаю только то, что я не позволю посадить ее в темницу до конца жизни или отправить в армейский бордель.

Квазинд пожал плечами, показывая, что не понимает. Но если Два Сокола так хочет, пусть все так и будет.

Короткий сон не принес отдыха. Проснувшись поутру, Два Сокола вышел, собираясь на кухню, но застал в гостиной Квазинда, тихо беседующего с каким-то незнакомцем. Русоволосый усатый чужак был одет в сизую одежду слуги, а в руках держал только что выстиранную простыню. Как несколько позже узнал Два Сокола, звали его Рульф Андерссон. Два Сокола приказал обоим зайти в спальню.

— Квазинд объяснил мне ваш план, — говорил Андерссон, меняя белье на кровати. — Вы безумец!

— Что скажет правительство Блодландии, когда получит новейший самолет, обладание которым сэкономит ему месяцы разработок и подготовительных работ? — парировал Два Сокола. — Мой план исполним. Именно его дерзость, его неожиданность послужит гарантией успеха.

— Даже не знаю, — сказал Андерссон. — Это просто невероятно.

— Вы можете установить связь со своими людьми в Тюрсланде?

— Да. Но для того чтобы все подготовить так, как вы сказали, нам нужно несколько дней.

— Нет времени, — сказал Два Сокола. — Если Раске сам не обратит внимания на дополнительные баки, то кто-нибудь обязательно ему скажет. Нет, мы должны действовать быстро. Все должно быть готово послезавтра. Не позже.

— Ладно, сделаем. Позже я увижу Квазинда еще раз и передам инструкции.

Два Сокола еще раз повторил важнейшие пункты своего плана и убедился в том, что Андерссон точно понял, что нужно делать. Потом агент ушел. Два Сокола подергал дверь в комнату Ильмики: она была заперта.

— Квазинд, сегодня ты останешься здесь. Мы должны создать впечатление, что она — моя рабыня. Пускай потрудится здесь: стряпня, уборка и все такое. Достань ей приличное платье и косметики. Я же не хочу, чтобы моя наложница плохо выглядела, верно?

Он отправился на аэродром. Дел у него было в тот день немало: приходилось работать еще и за Раске, застрявшего в генштабе. Двум Соколам это было только на руку. Он еще немного поработал над дополнительными баками и поднялся в воздух, чтобы проверить эти изменения в полете. После посадки его встретил офицер, ответственный за сборку обоих новых самолетов. Он сказал, что машины готовы к установке бензобаков. Добавочные баки со старой машины придется снять, а подвесные крепления — удалить. Как ему ни жаль, но других баков для установки на новые машины нет.

— Очень хорошо, — сказал Два Сокола, бросив взгляд на часы. — Займетесь этим завтра.

— Но мы получили приказ от Раске подготовить новые машины как можно скорее. Ночная смена может присоединить баки до утра.

— Я хочу, чтобы Раске видел мои добавочные баки, — прорычал Два Сокола. — Они увеличат радиус действия наших машин на сотню миль. Это намного важнее, чем день промедления с новыми машинами. Я приказываю вам оставить баки там, где они есть.

— Мои люди не могут бездельничать! Раске снимет с меня голову за промедление!

— Я беру всю ответственность на себя, — ответил Два Сокола. — Вы и ваши люди можете отдохнуть ночь. Вы и так работали слишком много. Я подпишу приказ.

Некоторое время офицер боролся с сомнениями, затем отдал честь и направился в ангар, чтобы передать своим людям новый приказ. Два Сокола наблюдал за ним. Оставался шанс, что офицер свяжется с Раске, чтобы тот подтвердил только что полученный приказ. Если Раске услышит об этом, то сразу же поймет, что намеревается сделать американец.

Два Сокола подошел к офицеру.

— Вы, кажется, боитесь затруднений, — сказал он. — Можете немедленно связаться с Раске. Если он отдаст приказ продолжать работу, пусть так. А пока вы с ним не связались, всю ответственность за задержки несу я.

Офицер облегченно вздохнул и поспешил прочь, чтобы через десять минут вернуться и разочарованно сообщить:

— Раске на совещании, у него нет времени. Но он распорядился, чтобы я обращался к вам, если возникнут какие-нибудь проблемы.

— Так что, как видите, ваша совесть чиста.

Два Сокола вздохнул. Эту партию он выиграл.

Квазинд нетерпеливо ожидал его в квартире.

— Андерссон сообщил, что агенты в Тюрсланде осведомлены обо всем. Агенты на запасном аэродроме уже готовы. До утра он больше ничего не сможет сообщить. Но очень волнуется. Если ветер на побережье силен, самолет нельзя будет увезти...

— В таком случае придется его оставить и взять рыбачий баркас, — ответил Два Сокола. — Где Ильмика?

— В своей каморке.

Два Сокола постучал в дверь, и та сразу распахнулась, открыв его взору совершенно иную, как ему показалось, женщину. Прическа ее была безупречно проста, глаза подведены, губы накрашены. Она надела платье в неокритском стиле — с глубоким декольте, туго затянутым золотым поясом и юбкой-колоколом, в разрезе которой соблазнительно мелькали шелковые нижние юбки.

— Ваше превосходительство прекрасны, — заметил Два Сокола. — Но вам придется переодеться во что-то менее привлекательное, но более удобное. Сможете сойти за перкунишанского солдата?

— Я весь день перешивала один из ваших мундиров, — ответила она, смеясь, и, заметив, что пилот недоверчиво поднял бровь, добавила: — Пусть за блодландских дворянок работают слуги или рабы, но нас учат всем домашним ремеслам. Как мы можем присматривать за нашими рабынями, если сами ничего не знаем?

— Разумно, — признал Два Сокола.

Он мог сказать еще много в отношении рабства — правда, не в женском обществе. Но сейчас явно было не время.

— Завтра встаем рано. На аэродром надо попасть до рассвета. Я намеренно не придерживался строгого расписания, так что никто ничего не заподозрит.

Ильмика выглядела такой свежей и прекрасной, что пилоту безумно захотелось поцеловать ее. Но он сдержался. Это оскорбило бы ее. Даже если он и вызывал в ней ответное чувство, она не имела права выказывать к индейцу больше приязни, чем к верному слуге или вассалу.

Два Сокола пожелал девушке доброй ночи и отправился в постель. Он тотчас же заснул, и ему показалось, что его разбудили через несколько минут.

— Что, неужели уже пора вставать?

— Нет, — ответил растолкавший его Квазинд. — Тебя вызывают по телефону. Раске.

— Среди ночи? — Он взглянул на часы на своем ночном столике, слабо освещенные газовым фонарем. Было два часа ночи.— Какого черта ему надо?

— Не знаю, — ответил Квазинд. — Надеюсь, его понос пробрал.

Два Сокола вылез из постели, прошлепал в соседнюю комнату и взял трубку. В ней шипело и щелкало, голос Раске был едва слышен. Перкунишанская телефонная техника оставляла желать лучшего.

— Раске?

— Два Сокола? — взорвался Раске. — Что это за фокус вы выкинули? Можно подумать, я ничего не узнаю! Умнее надо действовать, друг мой краснозадый!

— О чем это вы? — поинтересовался Два Сокола.

Раске объяснил. Именно этого и боялся Два Сокола. Дежурный офицер не удовлетворился его заверениями и еще раз попытался связаться с Раске. На сей раз ему повезло — он нашел немца на балу, устроенном женой кассандраса. Узнав о дополнительных баках, Раске тут же разгадал намерения Двух Соколов.

— Я никому ничего не скажу, — объявил Раске. — Вы мне симпатичны. Больше того — вы мне нужны. Так что вы легко отделаетесь. Но я вынужден ограничить вашу свободу. Станете жить по строгому графику. А я буду знать, что вы делаете каждую минуту.

Раске сделал паузу. Два Сокола молчал. Когда немец продолжил, в его голосе слышались жалобные нотки:

— Почему вы хотите бежать? Вам же здесь хорошо. Вы влиятельный человек. Блодландцы ничего не смогут вам предложить. Кроме того, Блодландия обречена. К следующему году она будет покорена.

— Мне в Перкунише просто неуютно, — ответил Два Сокола. — Она сильно смахивает на Германию.

— Ах ты, свинья краснозадая! — Раске запнулся — Два Сокола слышал его тяжелое дыхание в трубке — и выдавил: — Еще один такой трюк — и пойдете к стенке! Или в камеру пыток! Ясно?

— Конечно,— сказал Два Сокола. — Еще что-нибудь? Я хочу спать.

Раске внезапно расхохотался:

— А вы хладнокровны. Мне это нравится. Очень хорошо. Вы покинете свою квартиру точно в шесть утра и сразу же по прибытии на аэродром доложите коменданту. Кроме того, ваш слуга, этот Квазинд, не сможет покидать квартиру. Я немедленно проинструктирую вашу охрану. И еще кое-что. Если вы будете плохо вести себя, у вас отберут вашу маленькую беленькую игрушку. Понятно?

— Понятно, — ответил Два Сокола и бросил трубку.

ГЛАВА 13

Два Сокола обернулся к Квазинду, который с безразличным видом стоял рядом с ним, и пересказал свой разговор с Раске. Великан выслушал его спокойно.

— Что теперь?

— Сейчас или никогда. Если не получилось выйти через парадное, пойдем другим путем.

Квазинд поднял брови.

— Через окно. Поиграй пока в Геркулеса с решеткой на окне в моей спальне. А я тем временем разбужу Ильмику.

Через пять минут они с Ильмикой уже были в спальне. Девушка была одета в мундир перкунишанских ВВС; фуражка скрывала ее светлые, безжалостно остриженные волосы.

Квазинд уже выломал из гнезда один железный прут и теперь пытался вырвать второй. Товарищи потрясенно смотрели на него. Лицо индейца оставалось спокойно и непроницаемо, в то время как дюймовый прут закаленной стали медленно, но верно гнулся под его руками. Внезапно железный стержень со скрежещущим звуком вылетел из гнезда. Квазинд пошатнулся, но устоял на ногах. Он бросил прут на ковер и ухмыльнулся:

— Теперь мы сможем протиснуться.

Они нарезали простыни полосами и связали из них канат. Материала хватило едва-едва, чтобы опуститься с третьего этажа, — нижний конец импровизированной веревки болтался в пяти футах над землей.

Выглянув из окна, Два Сокола осмотрел улицу внизу. Никого не было видно, но пилот знал, что у северного подъезда, направо, стоит часовой, скрытый за массивной колонной. Но если часовой не выйдет из-под портика, он не увидит, как из окна опускается белый канат.

— Заткни прут за пояс, — приказал Два Сокола. — Я возьму второй. Нам понадобится оружие.

Он торопливо привязал конец простыни к балдахину над кроватью, подергал узел, проверяя его прочность, и первым протиснулся в окно. Быстро перебирая руками, он спустился вниз и, оказавшись на земле, осмотрелся. Было тихо. За ним спустилась Ильмика, потом Квазинд.

Два Сокола провел их вдоль стены, подальше от часового. Он хотел найти машину, но случай подвернулся только через четыре длинных квартала — почти милю. Свет фар предупредил их за несколько секунд до того, как автомобиль вывернул на улицу. Беглецы нырнули в подъезд и прижались к створкам дверей. Два Сокола осторожно выглянул — слух подсказывал ему, что машина двигается достаточно медленно, а потому можно попытаться задержать и угнать ее. Мимо проезжал белый кабриолет с нарисованным на капоте рыцарем — полицейская машина. В ней сидели трое.

Два Сокола шепотом отдал приказ. Когда машина поравнялась с подъездом, двое беглецов выскочили и, сжимая в руках стальные прутья, кинулись к ней.

Мирно беседовавшие патрульные на мгновение застыли от изумления. А потом водитель совершил ошибку. Он затормозил, когда ему следовало нажать на газ. А потом Два Сокола прыгнул в кузов и набросился на полицейского, сидевшего сзади. Тот парировал удар стальной дубинки винтовкой Оба упали на сиденье Два Сокола взмахнул прутом, как шпагой, и вонзил его в рот перкунишанина. Над его головой грохнул выстрел, но крика не последовало. Два Сокола изо всех сил проталкивал стальной прут в горло противника. Лицо перкунишанина налилось кровью, глаза вылезли из орбит; внезапно с костным хрустом тело его обмякло.

Два Сокола удерживал свое оружие еще несколько секунд, пока не убедился, что враг мертв. Потом вскочил и огляделся. Квазинд уже не нуждался в его помощи. Водитель валялся на сиденье с переломанной ударом стальной дубины шеей. Третьего полицейского, того, что стрелял, Квазинд задушил одной рукой и вышвырнул из машины.

— Ты не ранен? — спросил Два Сокола.

— Ружье выстрелило в воздух, — ответил великан. — Я в порядке.

Два Сокола тревожно огляделся. Но если кто-то и услыхал выстрелы, тревоги не было. Он вышвырнул труп с заднего сиденья на мостовую. Пока он разбирался с рычагами управления, Квазинд сложил трупы в подъезде. Через минуту они уже ехали по дороге в аэропорт, вооруженные револьверами и карабинами. Дважды им попадались патрульные машины, но останавливаться не пришлось — встречные полицейские сигналили. Два Сокола нажимал на клаксон в ответ, тем дело и ограничивалось.

Два Сокола спросил у Квазинда, не знает ли тот, где прячутся блодландские агенты, надеясь, что сможет заручиться их помощью. Но Квазинд ответил, что его связной не сообщал ему таких деталей.

— Тогда придется рассчитывать только на себя, — заключил Два Сокола. — Великолепная тройка. Одно плохо — мы выпали из графика. Голову готов прозакладывать, что этот нервный офицерик приказал-таки снять дополнительные баки. Значит, нам придется заправляться по дороге к побережью. Если у блодландцев не окажется бензина под рукой, нам капут.

— Вначале надо подняться в воздух, — напомнил Квазинд.

Два Сокола покосился на него. Невозмутимое, как обычно, лицо великана блестело от пота. Пилот улыбнулся. Вряд ли индеец взмок от усталости или страха. Способ их побега вызывал у Квазинда тоскливый ужас. В бою на земле он был бесстрашен и незаменим, но мысль о полете была ему невыносима. Сам он предпочитал молчать, но само молчание и бесстрастность выдавали его.

Дело было не просто в полете. В старых религиях Европы летучие дьяволы просто кишели. Новая вера — хемилкизм — отбрасывала их как плод суеверия. Но древний ужас умирает с трудом; добрая половина европейцев верила в демонов. А Квазинд к тому же принадлежал к последователям древней веры, процветавшей в подполье его угнетенной страны. Даже сейчас ему мерещился, вероятно, шорох крыльев жутких демонов.

Выехав из столицы, беглецы минут десять катили по широкому шоссе и еще пять — по узкой, почти незаметной дороге через поля к аэродрому. Взлетное поле окружал забор из колючей проволоки в два человеческих роста, вдоль которого по ночам ходили часовые с собаками. Въезд был только один. И Два Сокола собирался во что бы то ни стало прорваться, хитростью или силой.

Увидев поднятую руку охранника у ворот, он остановился. Из сторожки выглянул один из охранников.

— Пулкининкас (полковник) Два Сокола с сопровождающими, — уверенно сказал Два Сокола.

При виде его мундира солдат отдал честь, потом заколебался.

— А где ваша охрана, капитан? — Охранник высунулся из окошка и присмотрелся. Глаза его расширились. — Это полицейская машина!

Два Сокола выстрелил в него. Тело солдата тяжело упало в будку. Квазинд вскинул ружье. Второй охранник не успел даже взяться за оружие. Пуля индейца попала ему в плечо и развернула на 180 градусов. Великан бросил винтовку на сиденье и выдернул из кобуры револьвер, но пуля Ильмики уже успокоила часового.

Квазинд выскочил из машины и снял с пояса убитого связку ключей. Он перепробовал несколько, прежде чем смог открыть висячий замок на воротах. Ильмика собрала винтовки и патронташи часовых и сложила на сиденье.

Квазинд распахнул ворота и прыгнул обратно в машину Со стороны бараков уже неслись крики; из офицерских казарм выскочил полуодетый человек с револьвером и кинулся вслед за машиной, что-то крича. Два Сокола нажал на газ. Позади грохнул выстрел. Из бараков уже выбегали солдаты.

Машина обогнула ангар. Два Сокола резко затормозил, развернулся и загнал ее в гараж, остановившись у самого аэроплана с надписью на фюзеляже «Раске-2». Квазинд, снова выскочив, подбежал к выходу и принялся отстреливаться от преследователей.

Рабочие, трудившиеся над двумя новыми машинами, ошеломленно глядели на белый полицейский кабриолет. Два Сокола выстрелил в воздух. Не дожидаясь второй пули, те метнулись к задней двери. Ильмика, спрятавшись за бочкой, прицелилась в проем, готовая застрелить первого же вошедшего.

Глянув на «Раске-2», Два Сокола крепко выругался. Дополнительные баки и шланги были сняты. «C’est la guerre»[7], — пробормотал он, пожав плечами, надел шлем и вскарабкался в кабину. По крайней мере, баки были полны и патронов для пулемета хватало.

Он нажал на стартер. Послышался протяжный вой; деревянный пропеллер начал вращаться, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, и мотор, прогревшись, набрал полные обороты и закашлялся, точно подавился скоростью.

Квазинд и Ильмика кинулись к самолету: девушка забралась на сиденье второго пилота, Квазинд по сигналу пилота остановился, взявшись за крыло. Два Сокола прокричал приказ; индеец ухмыльнулся и выдернул из-под колес стопоры.

Два Сокола вывернул штурвал изо всех сил, и «Раске-2» описал аккуратный полукруг, нацелившись носом на своего собрата, стоявшего в сотне ярдов, в другом конце ангара. Квазинд ухватил истребитель за хвост и поднял. Когда дула спаренных пулеметов оказались параллельны земле, Два Сокола нажал на курок.

«Раске-1» вздрогнул под ударами пуль, прострочивших обшивку. Потом одна пуля попала в бензобак, и самолет взорвался. Ангар заполнили клубы черного дыма. Языки пламени тянулись ко второму самолету Два Сокола пошел на риск сознательно. Он не мог допустить погони — перегруженный истребитель не сумел бы ускользнуть от «Раске-1».

Самолет продолжал поворачиваться. Когда нос его нацелился на ворота ангара, Два Сокола дал еще одну очередь, надеясь остановить тех солдат, что рискнули бы нырнуть в дым.

Квазинд втиснулся в кабину рядом с Ильмикой. Лицо великана было непроницаемо. Два Сокола глянул на него через плечо, ухмыльнулся, отпустил тормоза и дал полный газ. Самолет подпрыгнул, как испуганный кролик, и вылетел из ангара в ночь. Перкунишанские солдаты беспорядочно палили; одна пуля прошила крыло.

Хвост уже поднялся, но колеса еще катились по земле. Самолет упорно отказывался взлетать — на такой вес он рассчитан не был. Взлетная полоса кончилась; впереди был луг, а за ним — проволочная ограда. Два Сокола выжидал, пока самолет пересчитывал кочки, и только когда до ограды оставалось едва полсотни ярдов, нажал на штурвал. Колеса оторвались от земли и пронеслись в паре дюймов над забором. Два Сокола облегченно вздохнул. Они взяли курс на север.

Два Сокола пожалел было вновь, что не смог прицепить дополнительные баки, но потом сообразил, что их вес не позволил бы «Раске-2» взлететь с таким грузом. Можно было бы попытаться взлететь с северной полосы, но, чтобы взять разгон, нужно было сначала доехать до противоложного конца взлетного поля — а это недопустимая трата времени, да и ветер был встречный. Нет, все, что ни делается — к лучшему. Даже такое безумие.

«Импровизация — мой конек», — с иронией подумал Два Сокола, мурлыкая боевую песнь сенека, которой научила его мать, пополам с «Королем-бродягой». Взошло солнце. Квазинд сидел скорчившись и прикрыв голову руками. На вопрос пилота он выдавил, что ему нехорошо. «Колени мои, — сказал он, — превратились в воду, и кишки расползаются, как дым на ветру». Ильмика же была в восторге и, как ребенок, показывала на проплывающие внизу дома, дороги, крошечных людей.

Приподнятое настроение Двух Соколов улетучивалось по мере того, как вставало солнце. Уровень топлива падал быстрее, чем он ожидал. Кроме того, они могли прибыть на условленное место для дозаправки раньше времени. Если блодландские агенты в столице не узнают о побеге в ближайшие часы и не предупредят своих товарищей с фермы близ Гервуоге, заправляться будет нечем. Не исключался и самый худший вариант: агенты обнаружены и при посадке самолет встретят перкунишанские солдаты.

Два Сокола пошипел немного сквозь сжатые зубы, потом взял себя в руки. «Кто ты такой — великий ирокезский воин или вшивый невротик? — осведомился он у себя. — Ну, не получится что-нибудь. До сих пор по плану вообще ничто не шло».

Вторая посадка, последняя на территории Перкуниши, должна была произойти на берегу Балтики, на северной оконечности полуострова, который Два Сокола не без колебаний соотнес с островом Рюген своей Земли. Ледниковый период сковал на Земле-2 столько океанской воды, что уровень моря понизился. Балтика была здесь меньше, чем на Земле-1, и остров соединялся с материком. На этом берегу беглецов должен был подобрать блодландский дирижабль и доставить на остров Аарбрюг. На Земле-1 он назывался Борнхольм и принадлежал Дании. Здесь Аарбрюг считался территорией Тюрсланда (Швеции), перевалочного пункта на пути в Блодландию.

Когда они достигли южного берега озера Рамунас, стрелка указателя уровня топлива застыла на нуле. Это значило, что в баке остался один галлон бензина. Не слишком много для поисков места встречи. Двум Соколам казалось, что он слишком уклонился к востоку. А на запад лететь пришлось бы против сильного встречного ветра, который съел бы драгоценный последний галлон в два счета.

«Ну давайте, давайте, лимонники[8]», — молился он. Через несколько минут внизу показалась развилка проселочных дорог в виде кельтского креста, и Два Сокола понял, что до фермы, до условного места встречи, осталось еще три мили. Через две мили под крыльями показалась проселочная дорога, а в полумиле за ней — хуторок. На белой крыше амбара были нарисованы переплетающиеся алые трискелионы — трехногие фигуры, составлявшие национальный герб шести соединенных королевств Блодландии[9]. Если все в порядке, агенты должны были подать пилоту сигнал — две ракеты. Если нет... он ничего не увидит. Разве что поджидающий его полк перкунишан. Садиться придется в любом случае.

При виде хутора Ильмика облегченно утерла пот со лба. Два Сокола снизился и сделал круг, вглядываясь вниз и вслушиваясь в гул готового вот-вот зачихать мотора. Сделав еще три круга, Два Сокола понял, что больше откладывать посадку нельзя. Если сигнала не будет, он постарается посадить самолет как можно ближе к лесу и двинуться к ближайшей ферме. По крайней мере, они обогнали преследователей, хотя уйти от них совсем вряд ли удастся. Что ж, пусть перкунишане хотя бы побегают за наградой.

Из сарая выбежали три человека. Двое разом выстрелили из блестящих ракетниц, и над землей расцвели красная и зеленая вспышки.

Сесть было бы несложно, если бы импровизированный аэродром — обширный луг — не был разделен надвое изгородью. Двум Соколам пришлось быстро сбрасывать высоту и затем резко разворачиваться, чтобы не зацепить изгородь колесами. Самолет покатился по земле и остановился у самой опушки леса.

Доведя машину до сарая, Два Сокола заглушил мотор и вылез. Их ждали. Все встречавшие — пятеро мужчин и женщина — были одеты в домотканую крестьянскую одежду.

Люди на ферме оказались немногословны.

— Мы только-только получили сообщение по беспроволочному телеграфу, — заметил Аэльфред Хенненд, руководитель группы.

Он отправил своих людей в сарай за бензином и маслом.

— Чтобы мы могли взлететь, изгородь придется снести, — предупредил Два Сокола.

Хенненд пообещал убрать ее немедля и пригласил перебежчиков в дом поесть и выпить кофе, но добавил, что надолго здесь задерживаться не стоит.

— Могут появиться наши соседи и что-нибудь пронюхать. Вероятно, они уже видели вашу посадку, и, может, сюда уже направляются солдаты. Мы должны исчезнуть сразу же, как только заправим машину. Жалко, конечно, покидать эту ферму — она была идеальным местом для нашего подполья. Но если вам удастся доставить эту штуку в Блодландию, она с лихвой окупит все потери.

Два Сокола не стал извиняться. Во время еды он расспрашивал Хенненда о следующем месте посадки, и тот показал ему карту. К ним зашел радист и сообщил, что погода на берегу Восточного моря благоприятная: облачно, но без осадков, слабый ветер. Люфтшип — дирижабль — уже вылетел из Тюрсланда.

Два Сокола вернулся к машине, чтобы проследить за заправкой. Посередине изгороди уже зияла пятидесятифутовая брешь. Баки наполнились только спустя двадцать минут — каждую канистру приходилось наливать вручную через воронку.

Пилот подумывал, а не снять ли с машины пулеметы, — чем меньше вес, тем легче будет взлетать и тем меньше будет расход горючего, — но решил этого не делать. После заправки бензина хватит вполне, а прототипы нового оружия блодландцам еще пригодятся.

Два Сокола и его спутники попрощались с агентами — пилот и его друг-индеец пожали руки, Ильмика протянула пальчики для поцелуя — и забрались в кабину. Два Сокола с некоторым ехидством наблюдал за Квазиндом. Индеец не скрывал своей радости, когда колеса самолета коснулись земли, и теперь вовсе не горел желанием продолжить полет. Если бы Два Сокола предложил ему присоединиться к агентам и перебраться в Тюрсланд пешком, Квазинд, без сомнения, ухватился бы за эту мысль как за соломинку. Может, оно было бы и к лучшему — освободившись от такой тяжести, самолет летел бы куда быстрее. Но пилот не стал этого предлагать. Пусть пострадает. Чем быстрее Квазинд уберется из этой страны, тем лучше. Его индейское происхождение слишком очевидно. Если с ним что-то случится по пути, в этом будет виноват Два Сокола.

Изгородь больше не мешала, и стартовать было просто, хотя Квазинд, вероятно, считал иначе — самолет проскользнул в каких-то паре ярдов над верхушками деревьев. Два Сокола поднял машину на высоту полутысячи футов и взял курс на новую цель — ровный и безлюдный пляж на берегу Балтики. Скоро он увидел под собой дорогу, которую Хенненд пометил на карте красным карандашом, и полетел вдоль нее на север. Когда в поле зрения появился портовый город Салдус, пилот свернул на восток. Салдус был городом с сорокатысячным населением и десятитысячным гарнизоном — в нем размещалась военно-морская база. В гавани стояли военные корабли; Два Сокола видел и посадочные площадки дирижаблей, но самих воздушных кораблей не было.

В десяти милях восточнее Салдуса начиналась гряда каменистых утесов, а за ними виднелся берег и полоса песка. В конце обозначенной посадочной полосы стояли люди, а невдалеке от берега покачивался на волнах двухмачтовый рыбачий баркас. Два Сокола совершил посадку, которая оказалась довольно жесткой. После чего вылез и осмотрел шасси. Спицы колес погнулись, но несильно. Впрочем, если все пойдет нормально, об этом беспокоиться уже не стоит.

Два Сокола поболтал с агентами, и те пересказали ему последние новости с театра военных действий. С перкунишанской точки зрения, в военных делах наблюдался прогресс. С блодландской — это была катастрофа. Перкуниша полностью подчинила себе Дакоту, Готсланд, Нефтройю и восточную часть Хотинохсоних. Перкунишане оккупировали северную часть Расны (Франции и Бельгии Земли-1), но завоевание южной ее части захлебнулось. Из Готсланда армии балтов двигались на Акхайвию и дошли уже до самого Веспероса (Флоренции). Судя по всему, Акхайвия, Дория (Югославия) и Хатти (Греция) будут оккупированы в течение пары месяцев. Перкунишанский флот правил на Средиземном море с тех пор, как шофет Нового Крита (Иберийского полуострова) разрешил ему пройти через пролив Геракла (Гибралтар).

Большой флот перкунишанских дирижаблей разгромил воздушные силы Блодландии над Нарве-Лагу (Ла-Маншем), другой бомбил столицу страны, город Бамму. До сих пор сухопутные силы обеих стран не вступали в серьезные столкновения. Но перкунишанский флот был сильнее блодландского, а на берегах Расны уже собиралась армия вторжения. А превосходство Перкуниши в воздухе могло сказаться.

А утром пришла еще одна убийственная новость. Шофет Нового Крита решил присоединиться к победителю. Новый Крит давно претендовал на южную Ирландию и Корнуолл, отбитый у него блодландцами несколько веков назад. Шпионы донесли, что при личной встрече шофет и кассандрас согласились, что Новый Крит получит обратно эти земли — после захвата островов.

Уход блодландского флота из Дравидии (Индии) в помощь осажденной метрополии послужил приглашением саарисет. Финноязычные жители Японского архипелага отправили флот на захват Дравидии. Перкуниша вряд ли примет такую весть с радостью — эта держава давно намеревалась присоединить к себе этот благодатный полуостров, — но пока балты ничего не могли поделать с этим.

— А что ихвани? — спросил Два Сокола, имея в виду южноафриканских арабов.

— Они воюют без объявления войны, — ответил блодландец по имени Эрик Шоп. — Их армии захватывают без разбора все африканские колонии, и наши, и перкунишанские. А часть их флота и транспортных судов направилась к Дравидии, чтобы вернуть ее — мы ведь у них ее отняли.

— На обеих Землях разруха, — пробормотал Два Сокола. — Как всегда. Слышно что-нибудь о нашем побеге?

— Пока ничего, — ответил Эрик.

Их перебил другой агент, сообщивший, что на горизонте показался дирижабль из Тюрсланда. Два Сокола обернулся, чтобы посмотреть на серебряную точку на горизонте. Секундой позже его накрыла тень. Он поднял голову. Второй воздушный корабль пролетал над ними. На серебряном боку красовался черный герб — кабанья голова. Дирижабль стремительно двигался на север.

Эрик выругался.

— Перкунишанин, класс «мамонт»!

— Сможет ваш корабль устоять против этакого чудовища? — спросил Два Сокола.

— «Гутхавок» — всего лишь легкий крейсер, — ответил блодландец. Лицо его побледнело. — Сможете вы перелететь через Балтику?

— Вряд ли. — Пилот глянул на огромную тушу дирижабля и пожал плечами. — Кажется, осталось только одно.

ГЛАВА 14

Подбегая к самолету, он поспешно задавал Эрику вопросы о деталях устройства воздушных кораблей. То, что он узнал, его порадовало. Забравшись в кабину, Два Сокола поспешно запустил мотор и отогнал самолет к дальнему концу пляжа, благодаря Бога за то, что в баках еще оставался бензин.

Остальные агенты вцепились в крылья самолета живыми тормозами, пока пилот прогревал двигатель. Подбежала Ильмика и застыла на песчаном пригорке.

— Если я не вернусь, — крикнул ей Два Сокола, перекрывая гул мотора, — уплывайте с остальными! Они переправят вас домой!

Ильмика махнула ему рукой:

— Вы храбрый человек, Два Сокола! Я не говорила вам об этом из гордости! Ведь...

— Я простолюдин, да еще индеец-полукровка! — закончил он за нее. — Все равно спасибо! Я-то понимаю, каково вам было склонить свою упрямую шею!

Видимо, девушка не услыхала его — она ободряюще улыбнулась. Два Сокола дал полный газ и взмахнул рукой, подавая сигнал. Блодландцы отпустили самолет, и «Раске-2» рванулся вперед, подскакивая на кочках. Пилот повел самолет круто вверх, едва колеса оторвались от земли, но ему пришлось взять вправо, чтобы не врезаться в мрачные утесы впереди. Потом самолет выровнялся.

Вытянутая тень дирижабля росла на глазах. Хотя перкунишанский воздушный корабль изрядно обогнал крохотный самолетик, скорость истребителя была вдвое выше. А блодландский крейсер отважно мчался навстречу неизбежной гибели.

Отважно, но глупо... И все же Два Сокола восхитился солдатами, исполнявшими свой долг, даже когда этот долг требовал встретить лицом к лицу сильнейшего врага. Несмотря на множество отличий, блодландцы напоминали англичан Земли-1 главным — упрямой храбростью.

Когда Два Сокола нагнал перкунишанский дирижабль, противников разделяло едва полмили. Пилот начал набирать высоту. Мимо промелькнула черная надпись на сером боку: «Пилкас тиграс» — «Серый тигр», класс «мамонт-3». Выше надписи зияли черные амбразуры, изрыгающие огонь. Пулеметная очередь прошила правое крыло, мимо пролетела ракета и взорвалась в пятидесяти футах — взрывная волна качнула самолет, мимо пролетели осколки.

Два Сокола продолжал уводить самолет вверх. Вокруг продолжали рваться ракеты, но осколки, по счастью, пролетали мимо. Когда дирижабль остался в трех сотнях ярдов внизу, Два Сокола развернулся и вошел в пике. Черные пасти верхних амбразур плевались свинцом, еще две ракеты пролетели мимо и разорвались в небе. Когда до серой обшивки оставалось пятьсот футов, он нажал на курок.

Он стрелял и стрелял, пока серая туша не замаячила совсем близко, потом развернулся и снова пошел вверх. Взрывная волна нагнала его раньше звука. Самолет тряхнуло.

Два Сокола описал полный круг над гибнущим дирижаблем. Середина «Серого тигра» полыхала вовсю, и пламя быстро распространялось. Горящий корабль медленно опускался, а крохотные синие фигурки одна за другой падали вниз, предпочтя быструю смерть от удара о воду гибели в огне.

«Серый тигр» накренился носом вниз и через несколько секунд ударился о воду. Горящая обшивка лопнула и развалилась. Через четыре минуты после начала боя от «Серого тигра» не осталось ничего, кроме пары выгнутых шпангоутов, клочьев ткани да лужицы горящего бензина.

Два Сокола посадил самолет на том же бережку. Ильмика повисла у пилота на шее, едва тот вылез из кабины. Остальные хлопали его по спине и шумно выражали свою радость. Но Два Сокола не ощущал гордости, хотя только что победил в первой в истории этого мира битве между самолетом и дирижаблем. Перед глазами его еще стояли перкунишанские летчики, выпрыгивающие с борта «Серого тигра». Он сам слишком часто встречался со смертью, чтобы не посочувствовать им.

Блодландский крейсер «Гутхавок» приблизился и на высоте полусотни футов завис носом против ветра прямо над самолетом. Из отверстия в его брюхе спустили огромную сеть на стальном канате. Агенты расстелили ее на песке и закатили на середину самолет. Затем края сети были подняты и повешены на крюк на конце стального троса. Потом Два Сокола подал знак, что можно начинать подъем. Трос натянулся, и машина начала плавно подниматься. Давление сети могло повредить самолет, но это уже не заботило Двух Соколов: машину можно будет спокойно отремонтировать в Блодландии.

Самолет исчез в брюхе летающего кита. Через минуту трос спустился снова; на сей раз на его конце висела большая корзина, приспособленная для подъема пассажиров, Ильмика, Квазинд и Два Сокола залезли в нее. И в тот же миг корабль начал подниматься, поворачиваясь на север. Гигант взял курс на Тюрсланд.

Как только корзина прошла в отверстие, ее оттянули в сторону, на платформу, и Два Сокола и его спутники с чувством громадного облегчения вылезли. Один из офицеров провел их по узкому мостику сквозь чрево дирижабля — на блодландском «люфтшип» — на корму. Два Сокола зачарованно рассматривал деревянный остов корпуса с гигантскими шаровидными отсеками, наполненными водородом. Офицер пояснил, что газовые баллоны делаются из кожи — неудивительно, учитывая, что прорезиненной ткани в этом мире нет. Синтетического каучука еще не изобрели... а ведь Два Сокола мог бы помочь в этом химикам. Этот мир нуждался в нем куда больше, чем его родной. Проблема состояла в другом — сам пилот отдал бы десять таких миров за то, чтобы вернуться к себе домой. Но это было невозможно. Оставалось сражаться.

Через люк по лестнице они спустились в гондолу, где новых пассажиров ожидали херетога — капитан Ательстан и старшие офицеры. Двух Соколов многословно поздравляли с победой. Потом капитан и летчик прошли к самолету. Поначалу Два Сокола никак не мог взять в толк, почему Ательстан не разделяет его воодушевления. Но потом понял: капитан любил свое судно, любил этот огромный корабль, наполненный легким газом. А в хрупкой, маленькой машине, покоившейся в чреве корабля, как птенец в гнезде, он видел свою погибель. Когда этих машин станет много, они изгонят с небес дирижабли. Их эра скоро завершится, а с ней и карьера капитана. Ему придется или переходить на штабную работу, или учиться летать на незнакомой и опасной машине, — а для этого он был уже слишком стар.

И таких капитанов будет немало. Война несет изменения, и в ее пламени сгорит много людей, которые жили только ради нее и годились только на то, чтобы воевать. Вступление Раске и Двух Соколов в этот мир стало катализатором, который еще больше ускорил эти изменения.

Через три дня они уже были в Бамму, столице королевства Блодландия. Бамму находился в том же месте, где на Земле-1 был Лондон. Название ему дали переселенцы с Нового Крита, назвавшие когда-то кельтскую деревеньку «Баб Му» — «врата реки». Город был, впрочем, поменьше своего аналога с Земли-1 — три четверти миллиона человек, — а архитектура напомнила Двум Соколам двенадцатый век. Многие общественные и правительственные здания выглядели здесь чужими; их очертания отдаленно напоминали ближневосточный стиль архитектуры. Семитское влияние новокритян было очень сильным. Многие улицы назывались новокритскими словами. Здешний парламент — витенаэмот — представлял собой смесь северных и восточных традиций. Даже короля здесь называли шоф, искаженным критским словом шофет — правитель.

Жизнь в Бамму для Двух Соколов началась с допросов. Конечно, они очень отличались от допросов в Хотинохсоних: блодландцы прекрасно понимали ценность чужака. Через неделю после того, как под руководством Двух Соколов началась постройка авиационного завода, он получил низшее дворянское звание с присвоением титула «ателинг Фенхопа». Вместе с титулом ему было даровано поместье в пятнадцать крестьянских дворов и замок на севере страны, у границы с Норландом (Шотландией). В Бамму у него был городской дом с множеством рабов и слуг.

Два Сокола осведомился у Ильмики о судьбе прежних владельцев поместья.

— Хускарл Фенхоп был еретиком, — ответила девушка. — Его повесили тридцать лет назад — не за ересь, конечно, а за убийство раба. Не будь он еретиком, отделался бы тюрьмой и вирой. Дети его уехали в Дравидию, а собственность перешла короне.

— Так что теперь я дворянин, — заметил Два Сокола. — Имею ли я теперь право жениться на даме голубых кровей?

Ильмика побагровела.

—О нет! Титул дан вам только на время жизни и не наследуется. После вашей смерти поместье вновь вернется к короне. Ваши дети будут низкорожденными. Вы никогда не сможете жениться на женщине из дворянской семьи.

— Так моя кровь, значит, недостаточно хороша для вас? — съехидничал он. — И мои дети пойдут просить милостыню? Из замка в шалаш, или как там это у вас?

Ильмика возмутилась:

— Иначе и быть не может! Чистота древних блодландских родов будет запятнана! Наши дети будут бастардами! Разве вам недостаточно того, что вы стали дворянином, несмотря на...

— Ну давайте, Ильмика Торсстейн! Говорите! Несмотря на то что я краснокожий чужестранец — у вас это не хватило смелости сказать?

Он процедил пару слов древнегерманского происхождения и вышел, едва не отвесив ей пощечину. Едва. Гнев его был вызван не просто тем, что его назвали метисом; корни этого гнева уходили гораздо глубже. Он надеялся — пусть почти безнадежно, — что Ильмика станет его женой. Проклятье! Он любил эту лицемерную, надменную, холодную, безграмотную патрицианку с ледяным сердцем и кучей предрассудков! Будь она трижды проклята! Настало время сделать то, что давно уже пора было сделать: выбросить эту девушку из головы.

Но в то же время именно она превозносила до небес его доблесть и отвагу перед шофом и витенаэмотом. Она предложила одарить его дворянством.

«Впрочем, она сделала бы то же самое для любого, кто дважды спас ее от армейского борделя», — подумал он. Ее благодарность велика... но не чрезмерна. И она не любит его.

Два Сокола погрузился в работу. Самолетостроение теперь занимало все его время. Он работал день и ночь. Он не только руководил строительством авиазавода и вел курсы пилотов Блодланд шофлиш люфтвэпон. — блодландских военно-воздушных сил, но также создал карабин для пехоты и ввел танк. Он даже попытался убедить санитаров и врачей в необходимости поддерживать в лазаретах чистоту и обрабатывать раны, но после короткой и жаркой борьбы был вынужден сдаться. Этот мир еще не обрел своего Пастера и не был готов признать Двух Соколов таковым. А пока солдаты и больные будут по-прежнему умирать от заражения крови, тифа и оспы, а женщины — от родильной горячки. Проклиная косность и предрассудки, Два Сокола сосредоточился на создании действенных инструментов для уничтожения людей.

Через месяц после прибытия Двух Соколов в Бамму перкунишане вторглись на остров. Соединенный флот Перкуниши и Нового Крита разбил военно-морской флот Блодландии в Нарве-Лагу. Защитники заставляли врага платить двумя судами за одно потопленное, но, потеряв две трети своих сил, включая последние два дредноута, вынуждены были отступить. Одновременно два флота цеппелинов столкнулись друг с другом в воздухе. Оба понесли громадные потери — по сорок дирижаблей с каждой стороны.

Природа, казалось, сговорилась с захватчиками. В день вторжения стояла ясная, безветренная погода, пролив был гладок как стекло. Благоприятная погода держалась пять дней, и к концу этого времени враг захватил на английском берегу плацдарм пяти миль в поперечнике, положив ради этого двадцать тысяч человек.

Армия Нового Крита высадилась на южном берегу Ирландии и быстро захватила контроль над широкой прибрежной полосой, несмотря на потери.

Потом пришла зима. Таких зим Два Сокола еще никогда не видел. За месяц оба острова покрыл слой снега выше человеческого роста. Арктические ветры с ревом дули с севера, и температура опустилась до минус тридцати градусов по Фаренгейту. Два Сокола мерз, кутался в шкуры белых медведей и думал о том, что это только начало. Прежде чем зима сдаст свои позиции, столбик ртути в термометре опустится ниже сорокаградусной отметки[10].

Два Сокола был убежден, что в таких условиях все бои прекратятся: как можно вести войну в таком ледяном аду?

Но и нападающие, и защитники привыкли к таким морозам. Они продолжали сражаться и, когда бронемашины и грузовики вышли из строя, стали подвозить припасы на санях, в которые впрягались отряды лыжников. Павших заносило снегом. Миля за милей, платя кровью за каждый шаг, перкунишане все глубже и глубже вторгались на территорию Блодландии и под конец зимы захватили всю Южную часть острова — Кент, Суссекс, Суррей и Хэмпшир.

К этому времени Два Сокола уже построил двадцать монопланов с пулеметами и полозьями вместо колес. Он даже обучил четырех молодых пилотов, хотя на таких морозах было трудно запускать мотор. Эти четверо сами стали инструкторами. К началу весенней оттепели военно-воздушные силы Блодландии уже обладали сотней истребителей, полутора сотнями пилотов и двумя сотнями учеников.

Шпионы доносили, что у Раске уже пятьсот машин первого эшелона атаки и восемьсот квалифицированных пилотов.

Примерно в это время Двум Соколам пришла в голову идея самоходных саней. Почему бы не построить машину с самолетным двигателем, но на лыжах? Действуя на льду замерзшего пролива, отряд таких машин мог бы перерезать линии снабжения врага. А без постоянного подвоза продовольствия, горючего и боеприпасов перкунишане ничего не смогут сделать на враждебном острове. А когда начнется весна и ледяная каша в проливе сделает его временно несудоходным, мощный удар блодландских сил может выбить обессиленных захватчиков.

Его предложение было отклонено генштабом как слишком радикальное. Два Сокола заявил генштабу, что тот ни черта не смыслит в своем деле, за что был вознагражден пространной отповедью лично лорда Рэдеша, тощего старца с пышными снежно-белыми бакенбардами и глазами цвета айсбергов. Рэдеш с самого начала не скрывал, что считает пришельца полубезумным выскочкой. Он полагал, что летучие машины можно использовать только для наблюдения, и вообще отказался бы тратить время и силы на эту затею, если бы не личный приказ шофа.

Два Сокола терпел, пока были силы, потом перебил дряхлого лорда, умоляя выслушать его еще раз. Ледоходы могли уничтожить весь перкунишанский флот, стоящий в замерзших гаванях. Отряд таких машин мог бы по льду преодолеть не только пролив, но даже Северное море и Балтику, чтобы расстрелять беззащитные крейсера, линкоры и транспорты.

И действовать надо было срочно, пока не началась оттепель. Если эта мысль кажется фантастической — отчаянное положение требует соответствующих мер.

Лорд Рэдеш, побагровев, потребовал выставить безумца. Пусть тот возвращается к своим летающим игрушкам и скорострелкам, годным лишь для черни, и не беспокоит больше генеральный штаб своими нелепыми выдумками.

Дрожа от гнева, Два Сокола подчинился. Ничего другого ему не оставалось.

— Наплюю на все, — сказал он Квазинду, вернувшись домой. — Посмеюсь над Рэдешем и его приятелями — ослами. В конце концов, они же просто люди, то есть закосневшие в своих традициях идиоты. Они ничем не отличаются от таких же придурков на моей Земле. Квазинд, я мог бы поведать тебе полную историю глупости на Земле, особенно глупости военных, и ты содрогнешься.

— У блодландцев нет монополии на глупость, высокомерие или несгибаемость, — ответил индеец. — Ты слушал последние новости?

Новый Крит и Перкуниша объявили друг другу войну. Новокритские силы в Ирландии зависели в снабжении от своих союзников, но перкунишане выделяли им припасы с крайней неохотой, ссылаясь на трудности. Но шофет Нового Крита прекрасно понимал главную причину. Хотя Перкуниша обещала Ирландию своему союзнику, этот остров нужен был ей самой. Если новокритские оккупационные войска будут уничтожены, Перкуниша после победы сможет претендовать на Ирландию по праву завоевателя.

Шофет обвинил своего союзника в предательстве. Горделивые перкунишане отреагировали бурно. Уже сейчас их флот в Средиземном море и войска в южной Расне вовсю сражались с бывшими товарищами.

— Они думают, что им под силу захватить весь мир, — заметил Квазинд. — Но это уже слишком... я надеюсь. Это ведь не все. Перкуниша потребовала от ихвани вернуть захваченные африканские колонии и не лезть в западную Дравидию. Если те не подчинятся, Перкуниша объявит войну и им.

— А что блодландское правительство? У ихвани сильный флот, наверное, сильнейший в мире теперь, когда Перкуниша понесла такие потери. Если они станут нашими союзниками...

— Не станут. Они ждут, пока Европа растерзает себя. А потом приберут себе остатки. Вот увидишь.

— Это зима Фимбуль[11], — пробормотал Два Сокола. — Gotterdammerung. Сумерки богов.

Но зима прошла, а мир остался. Снег стаял, и островом завладела липкая грязь. Блодландцы надежно окопались на своих позициях вместе с артиллерией. Перкунишанам же приходилось перетаскивать пушки с позиции на позицию. Дороги приходилось строить заново — те немногие, что были прежде, отступающие блодландцы взрывали. Наступление захлебывалось раз за разом.

В двадцати милях южнее столицы произошел первый воздушный бой. Два Сокола сам принял в нем непосредственное участие, считая, что в бою его людям опытные пилоты нужны больше, чем простой руководитель. И его пилоты бились хорошо: несмотря на численное превосходство противника, они сбили двенадцать самолетов врага, потеряв только шесть машин. В тот день летчикам пришлось делать десять вылетов. Два Сокола с полусотней машин совершил дерзкий налет на ближайший прифронтовой аэродром врага, уничтожив двадцать машин, стоящих на земле, бомбовый склад и четыре зенитки. В течение двух недель самолеты Блодландии с утра до вечера находились в воздухе. В бесчисленных воздушных стычках над Бамму они несли тяжелейшие потери: перкунишане шли на все, чтобы сломать отчаянное сопротивление военно-воздушных сил островитян. По счастью, далеко не все их силы были брошены на непокорный остров. Раске требовал поступить именно так, но генштаб наложил свое вето. Половина самолетов атаковала Новый Крит, а против Блодландии была отправлена только четверть.

Раске находился в столице Перкуниши и не отваживался ее покидать, вероятно, из политических соображений.

У него было много врагов в рядах знати, которые не погнушались бы сбросить выскочку в его отсутствие. А командующим перкунишанскими ВВС в Блодландии был назначен бывший капитан дирижабля, который так и не понял, как эффективно воспользоваться возможностями новых машин. Офицеры, ведшие пилотов в бой, были не лучше. Два Сокола отдал приказ в первую очередь избавляться от командиров — их легко было отличить по красным плюмажам на шлемах. В воздушном бою ввязаться в схватку для командира — верная гибель, но ложная гордость не позволяла уйти: иначе подчиненные сочли бы такого командира трусом. Командный состав в ВВС захватчиков пополнялся с устрашающей быстротой.

Успехи военно-воздушных сил в начале года обрадовали Двух Соколов, но они, казалось, почти не оказывали влияния на наземные бои. Враг брал город за городом, форт за фортом, теряя трех солдат за одного и не обращая на это никакого внимания. А потом враг ворвался в столицу. Перкунишанский флот в течение недели расстреливал крепости в устье Темзы, затем высадил там десант. Один день истребители прикрывали десант с воздуха. Потом Два Сокола двинул на них всю свою летучую армию и вымел перкунишан с небес, как метлой.

Но это уже никому не могло помочь. Через семь дней захватчики уже стучались в ворота Бамму.

Двумя днями позже на остров совершили налет пятьдесят новых двухмоторных бомбардировщиков Раске. В сопровождении сотни истребителей они смогли долететь до центра столицы и сбросить свой груз. Вернулись только половина бомбардировщиков и шестьдесят истребителей. Два Сокола в тот день лично сбил десять вражеских машин, доведя свой личный счет до пятидесяти одной. Но у блодландцев вернулось только тридцать машин. Больше не осталось никого.

ГЛАВА 15

Несмотря на огромные потери, налет бомбардировщиков увенчался успехом. Четыре бомбы попали в здание витенаэмота, где шло последнее заседание перед эвакуацией на север. Погиб лорд Рэдеш; Два Сокола, узнав об этом, подумал, что ничего лучше с Блодландией случиться не могло. Но кроме него под обломками также были погребены сам шоф, два его младших брата, королева и дети — наследники . За исключением дяди шофа, который двадцать лет провел в сумасшедшем доме, вся королевская семья была уничтожена. В суматохе, которую вызвало сообщение об их гибели, правителем Блодландии провозгласил себя молодой крейон по имени Эрик Леонифа, внебрачный сын сумасшедшего дяди шофа.

Он приказал армии отступить из Бамму на новые линии укреплений севернее столицы и отдал распоряжение об отмене рабства по всей стране отныне и вовеки — не из гуманных соображений, а потому что назревало восстание рабов. Перкунишанские агенты сеяли в массах недовольство с самого начала войны.

Кроме того, Эрик Леонифа обещал, что после изгнания врага простонародье получит больше прав и каждый, вне зависимости от происхождения, сможет проявить себя в военном деле или ремесле. Сопротивление и ненависть старого дворянства заставляли его искать поддержки масс.

Два Сокола на свой страх и риск приказал демонтировать авиазавод и переправлять его на север. Сам он оставался в Бамму, пока последний станок не был погружен на платформу паровоза. Вместе с Квазиндом он покинул полуразрушенный город последним поездом. Когда он заходил в вагон, снаряды рвались в четверти мили от вокзала.

Поезд был забит офицерами и родовитыми беженцами. Проталкиваясь по проходу, Два Сокола услыхал свое имя. Он обернулся и встретился взглядом с синеглазой Ильмикой Торсстейн.

— Мы давно не виделись, госпожа, — произнес он. — Я слыхал о гибели вашей матери и братьев. Я послал свои соболезнования почтой. Вы получили письмо?

— Нет, — ответила она. — Письма сейчас редко доходят. Но спасибо за сочувствие.

Он попытался продолжить разговор, но без особого успеха. Девушка, казалось, не слышала его — возможно, от усталости. Ее лицо было бледным, под глазами синели круги. Два Сокола вежливо откланялся, заметив, что хотел бы поговорить с ней еще, прежде чем поезд прибудет на север.

Протолкнувшись чуть дальше, он обнаружил свое купе, — крохотное, но и такое можно было считать удачей. Армия зарезервировала это купе для Двух Соколов и еще одной важной персоны, крейона. Когда американец вошел, генерал встал, отдал честь и, к удивлению Двух Соколов, протянул ему руку.

— Я лорд Хэмфри Гильберт, — представился он. — Судьба исполнила мое желание. Я уже давно хотел познакомиться с вами.

Два Сокола с любопытством глянул на своего попутчика. Ему всегда казалось, что Гильберт — фамилия французская. Но в этом мире нет ни Франции, ни ее языка... возможно, он ошибался. И все же что-то родное послышалось ему в звуках этого имени.

Гильберт был невысоким коренастым мужчиной лет пятидесяти, с седыми волосами и кустистыми черными бровями, широким лицом и двойным подбородком. Он заговорил с Двумя Соколами, словно тот был его старым знакомым, отчего понравился пилоту еще больше — большая часть здешних аристократов обходилась с ним презрительно или холодно-вежливо. Но, как оказалось, Гильберт действительно уже давно знал о нем — в определенном смысле — и собрал о Двух Соколах все сведения, которые только мог получить.

— Титул я унаследовал от отца, — сказал Гильберт. — Он принадлежал к очень богатой купеческой семье, чьи торговые корабли побывали во всех портах Земли. Теперь я потерял все свои земли и большую часть кораблей. К истории моей это отношения, в общем-то, не имеет, а рассказал я вам все это для того, чтобы вы ознакомились с моим родом. А он происходит от прапрапра... не помню, сколько раз прадеда, который прибыл в Блодландию в 560 году от Хемилки.

Два Сокола перевел это в привычное летосчисление, и у него получился 1583 год новой эры.

— Мой предок — его тоже звали Хэмфри Гильберт — прибыл не с Европейского материка. Он прибыл из западного Океаноса, на корабле, какого здесь до сих пор не видел еще ни один человек.

Гильберт сделал паузу, словно ожидая какой-то реакции. Два Сокола напустил на себя непроницаемый вид.

— Корабль назывался «Белка», в пару к ней была построена «Золотая лань»[12], — добавил крейон.

Когда Два Сокола выказал не более чем вежливый интерес, Гильберту явно пришлось подавлять разочарование.

— Как я вижу, исчезновение моего предка не оставило никаких следов в истории вашего мира. Жаль; я надеялся, что он был известным человеком. Но это неважно. Хэмфри Гильберт был англичанином... о, я вижу, как у вас загорелись глаза. Он был моряком на одном из первых кораблей, которые совершали рейсы в Америку...

— Откуда вам все это известно? Я имею в виду, об англичанах и Америке? — спросил Два Сокола.

Гильберт поднял пухлую ладошку:

— Терпение! Я сейчас объясню. Гильберт плыл в сопровождении другого корабля, но во время последнего рейса они попали в шторм, и их разбросало в разные стороны. Когда шторм утих, другого корабля в виду не было, и «Белка» в одиночку вернулась в Англию. Когда корабль достиг Бристоля — здесь он называется Энт, — капитана и весь экипаж сочли сумасшедшими. Но для Гильберта и его людей свихнулся весь мир. Что произошло? Народ здесь был похож на англичан, но говорил на языке, имеющем только отдаленное сходство с английским. Все было незнакомым. Где же они оказались?

Блодландцы заперли всю команду в бедлам. Некоторые из моряков действительно сошли с ума от потрясения, но мой предок, вероятно, был весьма гибким человеком. Ему удалось убедить начальство сумасшедшего дома в своей безвредности. После освобождения он снова стал моряком, а потом и капитаном. Он занимался работорговлей, доставлял из Африки рабов-негров — Африка тогда была только открыта. Скоро он стал богатым, женился и умер состоятельным и уважаемым человеком.

Он был достаточно разумен, чтобы не отстаивать правдивость той истории, которую всем сначала рассказывал, когда прибыл в Энт. Сколько я знаю, он даже не упоминал о ней. Но он записал все, что с ним произошло, дополнив эту историю описаниями своего родного мира, и назвал сей труд «Неопубликованные путевые заметки, или Путешествие сквозь Врата Моря из слоновой кости». Со дня его смерти рукопись хранилась в семейной библиотеке. Почти никто из его потомков ее не читал, а те, которые прочли, считали своего прародителя человеком с буйной фантазией.

Сделав паузу, Гильберт продолжил:

— Я же никогда так не думал. Его история слишком логична. Он пытался нарисовать карту своей Земли. Он даже составил сравнительный словарь блодландского и английского языков. В его рукописи около пяти тысяч страниц. Я был заворожен ею. Ее изучение стало моим коньком. Я исследовал рассказы и легенды о других странных явлениях и в конце концов пришел к выводу, что существует- иная Земля. И что время от времени люди каким-то образом переходят с одной Земли на другую. Вы уверены, что никогда не слышали о моряке по имени Хэмфри Гильберт?

Два Сокола покачал головой:

— Если когда-нибудь и читал о нем, то забыл. Я читатель всеядный. Что попадется, тем и интересуюсь.

— Возможно, он был одним из многих погибших в том плавании. Важно не это. Ваше присутствие подтверждает его рассказ. И мои исследования убедили меня в том, что «ворота» — это слабые места, бреши в стенах, разделяющих наши миры. И открываются они редко и ненадолго — быть может, всего единожды. — Он наклонился к Двум Соколам, глаза его горели. — Но я обнаружил одни ворота, которые являются более-менее постоянными. По крайней мере, они не блуждают и открывались многократно.

Два Сокола возбужденно подался вперед:

— Вы знаете это место? Где оно?

— Я никогда не видел его сам, — ответил Гильберт. — Я как раз собирался отправиться туда и исследовать его, когда разразилась война. А описание, явно относящееся к Вратам, я прочел в книге о колдунах Хивики.

Хивика, подумал Два Сокола. Так называлась цепь островов, оставшаяся от затонувшего Североамериканского континента, — он видел это название на картах. По своему положению они соотносились с верхушками Скалистых гор. Самый большой остров находился примерно там, где на Земле-1 был штат Колорадо.

Эти гористые острова населяли полинезийцы, пришедшие с Гавайев. До сих пор Хивика оставалась нейтральной и независимой державой. Ее жители, как и маори на Земле-1, быстро научились изготавливать порох и огнестрельное оружие и употреблять их по прямому назначению Первыми представителями Старого Света, вступившими в контакт с Хивикой, были не европейцы, а арабы-ихвани с юга Африки. Они вели торговлю с Хивикой уже сто лет, прежде чем блодландский корабль случайно открыл эту группу островов. Европейцы обнаружили там красивый и мудрый народ, умеющий выплавлять железо и золото, плавающий на парусниках, вооруженных пушками, и технология европейцев вовсе не пугала их. Кроме того, Хивика уже пережила несколько эпидемий, вызванных завезенными из Африки болезнями, но в результате этого потомки жителей острова приобрели иммунитет к болезням европейцев.

— Вы, наверное, знаете, что хивикане все еще придерживаются старой религии, — продолжал Гильберт. — Их священники, которые объявляют себя и колдунами, постоянно несут охрану некоторых мест, которые для всех остальных являются табу. Одно из таких мест — пещера на склоне самой высокой горы крупнейшего из островов. Известно о ней немного, но один перкунишанский ученый кое-что смог узнать. Священники называют эту пещеру «Дыра между мирами». Иногда из глубины пещеры, оттуда, где и появляется эта «дыра», доносятся ужасные звуки. Кажется, что задняя стена пещеры растворяется, и священники могут на миг увидеть другой мир. Может быть, «мир» — не совсем точный перевод хивиканского слова. Оно может означать и «Место Богов». Священники не осмеливаются приблизиться к Вратам, поскольку верят, что там живет Ке Аку’а, их главный бог.

— Это звучит слишком хорошо, чтобы быть правдой, — сказал Два Сокола после короткого раздумья. — Боюсь, что мне не стоит питать излишние надежды. Эта пещера может оказаться и каким-то природным явлением.

— Врата — тоже природное явление, — возразил Гильберт. — Но это стоит основательно изучить, как вам кажется?

— Я и намерен этим заняться, — ответил Два Сокола. — Я бы прямо сейчас отправился в Хивику. Но это невозможно.

— Когда война закончится, мы можем отправиться туда вместе. Если там действительно существуют Врата, мы можем пройти сквозь них. Я охотно взгляну на землю своих предков.

Два Сокола кивнул, но подумал, что Земля-1 покажется Гильберту интересным местом, чтобы погостить там, но вряд ли он найдет ее подходящей, чтобы остаться навсегда. Гильберт будет страдать от того одиночества, того жуткого отчуждения, которые испытали Два Сокола и О’Брайен. Даже теперь, когда пилот приспособился к новому окружению, он еще ни разу не чувствовал себя дома. Он просто не принадлежал к этому миру.

Большую часть времени забывать об отчуждении и неудобствах было несложно. Тяжелее всего приходилось ночью, в одиночестве.

Кто-то постучал в дверь купе. Два Сокола открыл. Молодой офицер отдал ему честь.

— Извините, что помешал, койран. Госпожа Торсстейн заболела и спрашивает вас.

Два Сокола последовал за офицером в другой вагон и обнаружил там Ильмику, лежавшую на диване в купе и окруженную озабоченными людьми. Она была очень бледна, хотя уже немного оправилась.

— С ней будет все в порядке, как только она утолит голод, — сообщил стоящий рядом врач.

— Ильмика, почему вы не попросили... — начал было Два Сокола и сам покачал головой. — Нет, вы же слишком горды.

— Это обычная история в такое несчастливое время, — заметил врач. — Многие из высокородных потеряли свои земли, состояния — все, кроме титула. И... — Врач осекся, словно сболтнул лишнего.

Два Сокола сердито взглянул на него. Состояние Ильмики, казалось, радовало этого человека. Наверное, он был простолюдином и разделял скрытую, но оттого не менее сильную антипатию низших классов к правящим. Два Сокола понимал его чувства. Большинство населения страдало от нещадной эксплуатации и несправедливости, по сравнению с которыми даже положение рабочих XVIII века в его родном мире показалось бы приятным. И все же поведение врача его возмутило. Ильмика тоже была человеком и перенесла немало лишений. Семья ее была уничтожена, дом и имущество оказались в руках врагов. А попросив принести девушке тарелку супа, Два Сокола выяснил, что у нее не осталось ни монеты.

Ильмика ела суп, и слезы капали в тарелку.

— Я не могла удержаться в сознании. Теперь все знают, что я осталась без средств. Я нищая. Имя Торсстейнов обесчещено.

— Обесчещено? — негромко переспросил Два Сокола. — Если это так, то это произошло с большей частью дворян Блодландии. К чему эта фальшивая гордость? Виновата война, не вы. Кроме того, настало время показать, что дворяне крепче тех, кем правят. Нужно поступать благородно, чтобы быть благородным.

Она слабо улыбнулась. Пилот взял у одного офицера кусок ветчины, у другого — ломоть хлеба и отдал девушке.

Поев, она прошептала:

— Если бы только можно было спрятаться от их взглядов.

— В моем купе найдется место для вас, — сказал Два Сокола.

Он помог ей встать на ноги и повел через переполненный вагон к своему купе. Девушка рухнула на сиденье и мгновенно заснула. Когда она открыла глаза, наступил вечер. Два Сокола принес ей ужин в купе. Гильберт отправился в вагон — ресторан, Квазинд стоял за дверью — они были одни. Невкусный холодный ужин был съеден в молчании. Потом Два Сокола спросил Ильмику, не согласится ли та работать у него секретаршей. Девушка покраснела, и он уже ожидал, что Ильмика вспылит. Но когда услышал, как она заикается, ему стало ясно, что девушка неправильно поняла его предложение.

Он безрадостно усмехнулся:

— Нет, я не прошу вас стать моей любовницей. Кроме обычных обязанностей секретарши вам ничего не придется делать.

— Почему я не должна быть вашей наложницей? — спросила она. — Я в слишком большом долгу у вас.

— Но не настолько! И я никогда не потребовал бы такой платы. Мне нужна женщина, которая меня любит — или, по крайней мере, желает.

Покрасневшая Ильмика смело глянула американцу в глаза:

— Если бы я не хотела вас, разве стала бы принимать от вас еду и заботу? Вы думаете, я настолько лишена чести?

Два Сокола встал и нагнулся над ней. Девушка подняла к нему лицо, закрыла глаза и обхватила его за шею. Она нашла своими губами его губы и прижалась к нему всем телом.

Он оттолкнул ее:

— Ты переигрываешь. Ты же не хочешь целовать меня.

— Мне... жаль. — Отвернувшись, она разрыдалась. — Почему меня никто не хочет? Ты отталкиваешь меня, потому что это животное ицкапинтик обесчестило меня?

Два Сокола взял ее за плечи и повернул к себе:

— Я не понимаю тебя, Ильмика. Ты делаешь это, потому что была взята силой?

— А ты не знаешь? Никто из дворян Блодландии не примет меня в свой дом после того, что случилось.

— И ты выбрала меня, потому что я простолюдин, а низкорожденным не пристало волноваться за добродетель своих жен? Или мне следует прыгать от радости, что я заполучил дворянку, пусть и несколько подержанную? Что я тебе — последнее убежище?

Она отвесила ему пощечину и попыталась вонзить ногти в щеку, но Два Сокола поймал и крепко сжал ее запястья.

— Ты дура! Я люблю тебя! И мне плевать на твою утерянную девственность! Я люблю тебя и хочу, чтобы ты тоже меня любила! Но я скорее повешусь, чем возьму себе женщину, которая считает меня такой мразью, которая даже от нее не откажется! Я не дам тебе казнить себя, мучая меня!

Он отшвырнул Ильмику с такой силой, что та упала на сиденье.

— Мое предложение остается в силе, — произнес он. — Можешь обдумать его, пока мы не прибыли в Толкинхэм. А я пока выйду.

Он захлопнул за собой дверь и остаток ночи провел в коридоре, на полу, прислонившись к стене. Спал он беспокойно.

Когда поезд прибыл в Толкинхэм, Два Сокола зашел в купе. Гильберт сидел там один.

— Куда ушла Торсстейн? — спросил Два Сокола.

— Не знаю. Я подумал, что она хотела попрощаться с вами.

Два Сокола протиснулся сквозь толпу в коридоре, не обращая внимания на ругань и злобные взгляды, выбрался из вагона и обыскал вокзал. Ильмики не было. Он хотел послать Квазинда на ее поиски, но у вагона его остановил офицер, передавший последний приказ. Двум Соколам предписывалось прибыть к крейону Греттирссону. Два Сокола не знал, зачем он мог понадобиться пехотному генералу.

На армейских попутках летчик добрался до большого военного лагеря близ Толкинхэма и направился к бараку генерала. Греттирссон сообщил ему, что блодландских военно-воздушных сил больше не существует. Нехватка горючего стала настолько острой, что все его запасы резервировались для военных машин. Двух Соколов назначили командиром полка броневиков — пока бензин не кончится совсем. А потом, как и все остальные, он будет сражаться в пехоте.

Два Сокола покинул барак с полной уверенностью, что война проиграна. Еще месяц-два — и Блодландия будет принадлежать Перкунише.

Через четыре недели оборонительных боев Два Сокола услышал первые новости о положении дел в Перкунише. Несмотря на триумфы на всех фронтах, в столице дела обстояли не так уж и хорошо. Оба сына кассандраса погибли в аварии на железной дороге. Блодландские агенты не слишком верили, что это была случайность. Когда кассандрас узнал о смерти сыновей, его разбил паралич, и неделю спустя он скончался от воспаления легких. Его наследник, племянник, был убит по пути в столицу. Перкунишане обвинили Блодландию вначале в убийстве, а потом и в аварии. Блодландия, естественно, отрицала какую-либо связь с этими событиями. Блодландские тайные агенты подозревали, что все это — дело рук Раске.

Амбиции немца были всем известны. Он хотел жениться на дочери кассандраса и стать принцем-консортом — при условии, что Большой Совет признает его жену королевой.

Совет уже собрался и теперь обсуждал, выбрать ли нового короля из рядов высших дворян или короновать принцессу.

Но на полях сражений все оставалось по-прежнему. Эрик Леонифа, новый правитель Блодландии, показал себя великолепным тактиком. Три раза он разбивал превосходящие силы противника в сражениях. И трижды был вынужден отступить, потому что не мог удержать захваченную территорию. А перкунишане присылали новые, свежие армии, снабженные новейшим оружием. Вражеские военно-воздушные силы, больше не опасаясь истребителей Двух Соколов, опустошали северную Блодландию бесконечными бомбардировками и налетами.

Вскоре запасы горючего в Блодландии были исчерпаны. Армия пешком отступала на последние позиции, преследуемая вражескими броневиками, расстреливаемая самолетами. Два Сокола и Квазинд, теперь простые пехотинцы, добрались до Ульфсталя. Там Два Сокола получил письмо от Хэмфри Гильберта. Он прочитал его, потом сказал Квазинду:

— Ильмика устроилась медсестрой в здешнем полевом лазарете. А до этого она работала на фабрике боеприпасов. Мужественная девушка. Я же знал, что полюбил ее не только за красивое лицо.

Квазинд тактичностью не отличался.

— Может, она и мужественная. Но любит ли она тебя?

— Не знаю. Но все еще надеюсь. Может быть, она работает, чтобы доказать мне, что может быть независимой. Может, она примет меня как равного, когда докажет, что пришла не просто потому, что я единственный, кому она нужна.

— Женщина слабее мужчины, — заявил Квазинд. — Тебе надо было взять ее и научить любить тебя. Что это за разговоры о независимости? Женщина должна зависеть от мужчины.

Тем же вечером Два Сокола отправился на поиски Ильмики. Госпиталь он нашел, но в разбомбленных зданиях никто не жил уже давно. Раненые были размещены в палатках, расставленных вокруг развалин. Ему понадобился целый час, чтобы найти девушку в большом шатре на окраине.

При появлении американца Ильмика от испуга уронила на пол сверток с бинтами, потом подняла его, явно собираясь использовать без стерилизации. Два Сокола не стал возражать, зная, что это бесполезно. О микробах тут не знали ничего и, кажется, не хотели знать.

— Добро пожаловать, мой господин, — произнесла она.

— Доброго вам здоровья, госпожа... Проклятье, Ильмика, не будь так официальна! Мы оба слишком много перенесли, чтобы тратить время на придворный этикет.

Она улыбнулась:

— Ты прав... как всегда. Что ты здесь делаешь?

— Скажем, захотелось повидать свою больную подругу.

— Ты имеешь в виду меня?

Он кивнул.

— Выйдешь за меня замуж?

Она вздохнула и чуть было не уронила бинты во второй раз.

— Ты же не... Не надо так шутить.

Он положил руки ей на плечи:

— Зачем мне шутить? Ты же знаешь, что я тебя люблю. Я не мог раньше спросить об этом, потому что... ну, ты и сама знаешь почему. Но условия изменились. Голубая кровь, сословные барьеры теперь мало что значат. И проиграем мы войну или нет, по-старому здесь никогда уже не будет. И если ты сможешь перестать думать, как аристократка, посмотришь на меня, как женщина на мужчину, мы будем счастливы.

Ты сможешь это сделать?

Ильмика не ответила. Он ждал, пока тишина не сделалась невыносимой.

— Говори же, да или нет?

— Да!

Он обнял ее и поцеловал. И на сей раз ей уже не пришлось изображать страсть.

Прервал их один из врачей, приказавший Ильмике идти работать.

— Если завтрашний бой мы проиграем, — сказал Два Сокола, — я постараюсь разыскать тебя в Лефсвике. Оттуда я отправлюсь в Ирландию, если здесь не за что станет биться. Мы могли бы строить планы... но не время. До скорого. Я люблю тебя.

— И я тебя люблю, — прошептала она со слезами на глазах. — Но, Роджер, я боюсь. Что, если я больше тебя не увижу?

— Значит, не увидишь. Это будет значить, что я убит

— Не говори так! — Она вздрогнула.

— Ничего нельзя оставлять недосказанным.

Он поцеловал ее на прощание и ушел, ответив на мрачный взгляд врача улыбкой.

По пути на квартиру Двух Соколов остановил унтер-офицер, который сказал ему, что его требует к себе правитель. Удивляясь, чего может хотеть от него Леонифа, Два Сокола без вопросов последовал за унтером в палатку главнокомандующего.

Прежде чем впустить, двое охранников заставили его предъявить удостоверение личности и обыскали. Меры безопасности были необходимы — убийство высших офицеров считалось одним из распространенных военных приемов. Только два дня назад Леонифа едва избежал покушения на свою жизнь. Один из неудачливых перкунишанских убийц успел застрелиться, прежде чем его успели схватить, второй был слишком тяжело ранен, чтобы спустить курок. Ему не повезло — когда он пришел в себя, его повесили вниз головой над костром.

ГЛАВА 16

Войдя в палатку, Два Сокола отдал честь сидящему за столом главнокомандующему. Но рука его опустилась куда медленнее, чем предписывалось уставом. В глубине палатки Два Сокола увидел развалившегося на стуле очень знакомого человека.

— Раске!

Немец ухмыльнулся и легкомысленно помахал рукой:

— Мой старый друг и враг, краснокожий Два Сокола!

Рядом с Раске сидела очень красивая блондинка в роскошном платье, увешанная драгоценностями. Два Сокола сразу узнал Персиняй, дочь кассандраса.

Главнокомандующий объяснил присутствие здесь этой пары. Большой Совет Перкуниши избрал нового короля А первым же действием того был указ об аресте Раске. Немца обвинили в убийстве наследников трона.

Но Раске обошел своих противников. Он уговорил дочь кассандраса бежать вместе с ним и на новой двухмоторной машине покинул Перкунишу. На аэродроме в Расне (Франция) он угрозами и наглостью заставил персонал залить баки бензином и с трудом дотянул до Северной Блодландии.

Он и его невеста явились просить убежища.

— Я не знаю, что с ним сделать — расстрелять или выслушать, — заметил правитель. — Как заложник он не представляет из себя никакой ценности, а использовать его технические знания слишком поздно.

— Если вы наскребете для меня бензина, — сказал Раске, — я отвезу Двух Соколов в Ирландию. Блодландия нуждается в нас, а именно там вам придется дать последний бой.

— В Ирландии тоже нет бензина, — ответил Два Сокола. — И что от нас там будет проку?

— Сейчас я вам открою страшную перкунишанскую тайну. В ближайший год никакого вторжения в Ирландию не будет. Перкуниша перенапряглась. Она слишком глубоко завязла на материке, чтобы начинать новую кампанию. Конечно, Перкуниша будет блефовать, потребует безоговорочной капитуляции блодландских войск в Ирландии... Но если вы откажетесь, если вы продержитесь, у вас будет еще год на подготовку. За это время вы сможете обеспечить себя продуктами, бензином, маслом, боеприпасами. Я установил контакт с ихвани. Они готовы предоставить вам все, что нужно Ирландии. И перкунишанского флота они не боятся — тот уже изрядно ослаблен потерями. — Раске попытался было привстать, но охранник за его спиной усадил его. — Если мы с Двумя Соколами дадим ихвани информацию, которая нужна им для постройки воздушного флота, они помогут Блодландии!

Главнокомандующий взглянул на Двух Соколов:

— Можем мы ему верить?

— Да, еще бы. Я не сомневаюсь, что он держал связь с ихвани — на случай, если придется спасать свою шкуру. Но то, что они снабдят нас оружием и боеприпасами, — полная чушь. Даже если они рискнут гнать в Ирландию крейсера и грузовые суда, их потопят за полчаса. Перкунишанские ВВС об этом позаботятся. Нет, на ихвани надежды нет.

— Так я и думал, — сказал Леонифа и повернулся к Раске: — Вас отведут в арестантскую, а я тем временем подумаю, что с вами делать. Вашу невесту поселят в отдельном доме с почетом — она все же дочь кассандраса. А что случится с вами, Раске, зависит от исхода завтрашней битвы. Если мы проиграем, вас получат перкунишане и, думаю, расстреляют на месте. Если выиграем... может, я вас пристрелю. Из-за ваших летучих машин Блодландия не сможет теперь защитить свой последний бастион в Ирландии.

— Вам не повезло, друг мой фриц, — заметил Два Сокола, когда Раске выводили из палатки. — Вы все же побыли важной персоной — важнее, чем могли быть на нашей старой Земле. Будьте этим довольны.

Раске снова ухмыльнулся:

— Краснокожий, я еще не мертв. Еще увидимся — если доживете, конечно.

Два Сокола посмотрел ему вслед и подумал, что в словах Раске прозвучало нечто большее, чем бравада. Предстоящий бой мог легко стать для пилота последним.

И едва не стал. Два Сокола был четырежды ранен пулями и осколками гранат и один раз — штыком во время рукопашной. Наступил вечер; блодландцы отступали на север. Два Сокола и Квазинд двинулись на запад, уверенные, что перкунишане двинут основные силы к северу, чтобы расправиться с противником до конца.

— Мы можем уйти в холмы и вести партизанскую борьбу, — говорил Два Сокола своему спутнику. — Если мы не умрем с голоду зимой, то нас все равно поймают. Так что единственный путь — к берегу, а там по морю в Ирландию. К дьяволу, мы ничего не должны этим людям! Это не наша борьба. Это даже не мой мир. Я отправляюсь в Хивику — как смогу.

На следующий день они прибыли в Лефсвик, порт на северном берегу Ирландского моря. Город был полон беженцев, пытавшихся набиться на четыре больших парохода и множество рыбачьих суденышек. Два Сокола не слишком надеялся попасть на борт одного из этих пароходов, если только не найдется достаточно важной персоны, которая его туда пустит. Но едва он появился в порту, как его окликнули. Оглянувшись, он увидел Хэмфри Гильберта, раздвигающего толпу выпирающим брюхом. Гильберт, ухмыляясь, размахивал пачкой бумаг.

— Два Сокола! Мой товарищ по несчастью! Какая удача! Я всюду искал вас, даже не надеясь, что вы появитесь! Я могу взять вас в свою каюту! Но вам придется спать на полу! Поторопимся! Корабль отплывает через тридцать пять минут! Я уже потерял всякую надежду!

— Вы не видели Ильмику Торсстейн? — спросил Два Сокола.

— Не видел ли я ее? — Толстяк радостно подскочил. — Она ждет в моей каюте! Она... ну, неважно... она тоже искала вас. С ней все в порядке! Влюбленные соединяются, возвращается радость, и все такое прочее!

Два Сокола был слишком счастлив, чтобы отвечать. Из болтовни Гильберта он воспринимал едва половину.

У трапа их остановила цепь постовых; офицер мучительно долго проверял бумаги, прежде чем пропустить их дальше. Остановить новых пассажиров он, однако, не посмел. А если посмел бы, Квазинд швырнул бы его в воду, а тем временем Два Сокола попытался бы пробиться на корабль, чтобы найти Ильмику. Но, конечно, это было бы глупо: на пристани было полно солдат, которые его тут же застрелили бы.

И все же его восторг был не так велик, чтобы не заметить знакомое лицо в толпе на палубе. Два Сокола остановился, присмотрелся внимательнее и покачал головой. Этого не могло быть!

Но он не ошибся. Сверху ему улыбался высокий, светловолосый, до омерзения симпатичный Раске. Немец помахал рукой, повернулся и скрылся в толпе. Расчет его был верен — Два Сокола промолчал. Американца очень занимало, как же Раске освободился из-под стражи, да еще попал на борт парохода вместе с самыми высокопоставленными беженцами. Ничего, потом все выяснится. Если Раске оказался достаточно быстр и умен, чтобы спастись, пусть бежит. Далеко не уйдет. А пока Двум Соколам хотелось только одного — сжать Ильмику в своих объятиях.

Это он и сделал, хотя и в не слишком романтической обстановке — кроме Гильберта и Квазинда, в каюте было еще пять человек. Все делали вид, что не замечают влюбленной пары, и продолжали беседовать, но, отрываясь по временам от губ возлюбленной, Два Сокола замечал их взгляды — не то возмущенные, не то завистливые. Ему было плевать.

Корабль отчалил и быстро набрал скорость. Но никто не мог быть уверенным, что судно благополучно прибудет в Ирландию. Каждое мгновение могли появиться перкунишанские самолеты и забросать бомбами переполненный людьми пароход. Чуть позже на море лег туман и принес с собой безопасность — если только корабль не натолкнется на рифы или не врежется в другое судно.

Как бы это ни было неприятно, Два Сокола решил найти Раске и выяснить, каковы планы немца. Он все еще не был уверен, что Раске стоит покрывать перед властями. Пока что немец не представлял собой большой угрозы для Блодландии, хотя и проку от него не было никакого — пока. Кто знает, чем он сможет помочь потом? Никто не сказал, что Хорст Раске не всплывет через пару лет блодландским дворянином... или правителем. От этого человека Два Сокола мог ожидать чего угодно.

Он нашел Раске сидящим на палубе. Два Сокола выкликал имя немца, пока тот не откликнулся из тумана.

— Что с Персиняй? — спросил индеец, подойдя.

— Мертва, — безрадостно ответил немец. — Сразу после нашего бегства — надо будет как-нибудь рассказать вам эту историю, мой краснокожий друг, вы просто не поверите... в общем, у меня было оружие, и я дал ей револьвер. Она покончила с собой. С того момента как нас взяли под стражу, ее мучила депрессия. Совесть, наверное. Она чувствовала себя виноватой оттого, что бросила свою страну. И винила меня в смерти отца, а себя — в том, что полюбила меня.

Два Сокола помолчал. История выглядела вполне правдоподобно. С другой стороны, Раске мог просто бросить невесту, решив, что от нее одни помехи. Но правды уже не узнать никому, кроме немца.

— Что, как думаете, ждет нас, землян, в будущем? — спросил Раске. — В Ирландии мы будем некоторое время в безопасности. Перкуниша не станет вторгаться туда в ближайший год-два, если только ее не вынудят. У нее хватает других забот, и новая война ей не с руки.

— Если — вернее, когда — Перкуниша узнает, что мы в Ирландии, она потребует нашей выдачи, — ответил Два Сокола. — Вы не хуже меня знаете, что они спят и видят, как бы заткнуть нам глотки. Они считают, что мы для них слишком опасны, хоть это и смешно.

— Почему это? — поинтересовался Раске. Два Сокола задел его гордость.

— Этот мир уже выжал из нас последние капли наших — скажем прямо — ограниченных знаний. Мы можем предоставить теперь разве что техническую помощь. Конечно, блодландцы засопротивлялись, когда я попытался ввести основы антисептики, но они придут и к этому. И пришли бы сами через пару лет, когда какой-нибудь местный Пастер поднимется над местными предрассудками. Все, что мы дали, появилось бы само в ближайшие лет десять. Мы лишь немного подстегнули прогресс.

Раске хохотнул:

— Да, Два Сокола, вы правы. Это, конечно, неприятно, но я могу признать очевидную правду. Только... ну, черт, у меня было что им предложить и я так уверенно шел к трону, что если бы все сложилось чуть иначе...

— Но не сложилось. Так что мы оба здесь. Обреченные бежать до самого края земли из-за того, чего у нас нет, — но попробуйте-ка убедить в этом туземцев!

Он поколебался и решил не говорить Раске о своих планах. Тот мог оказаться даже полезен, но, получи он хоть малейший шанс пройти к цели через труп Двух Соколов, рука его не дрогнет. Он уже доказал, что может хладнокровно убивать; возможно, он бросил женщину, которая ради него отказалась от своей страны и титула. И все же американцу трудно было скрыть что-то от Раске. Между обоими пилотами сохранялась некая кровная связь...

И Раске был очарователен. Он мог улыбаться, даже всаживая тебе нож под ребра. И самое удивительное, что эта улыбка действительно смягчала боль. Как анестезия.

«Надо было настучать на тебя капитану, — подумал Два Сокола, — чтобы ты отправился за борт».

— Я вас не выдам, — произнес он. — Но если узнаю, что вы взялись за старое, вам конец. И прощай. Видеть вас больше не хочу.

— Зачем вы оскорбляете меня, друг мой? — Раске, казалось, действительно обиделся.

Два Сокола пожал плечами и отошел. Он понимал, что скорее всего выпускает в мир бешеного волка, но он не мог порвать связь, наложенную общей родиной. Странно, но убить Раске для него было все равно что отрезать кусок собственного сердца.

Туман висел над морем до конца пути. Корабль вошел в мглистый порт, пришвартовался. Пассажиры сошли на берег, окутанный водяной пылью. Гильберт повел Ильмику, Двух Соколов и Квазинда в дом к одному из своих друзей.

А на следующий день пришли вести о чуме.

Все было как тридцать лет назад, когда Перкуниша готова была подчинить себе западный мир. Валяющиеся повсюду непогребенные трупы, ослабляющий голод и убийственная зима, антисанитария и миллионы расплодившихся крыс снова принесли Черную Смерть.

— Европа спасена от перкунишан; сохрани ее теперь Господь от судьбы куда худшей, — сказал Гильберт. Обычно красное его лицо побледнело, он больше не улыбался. — Мои родители, трое братьев и две сестры умерли в прошлую эпидемию. Тетя отвезла меня в Ирландию, чтобы уберечь, но зараза оказалась быстрее, и тетя тоже умерла. Боже, помоги человечеству! Ну, теперь нам предстоит такая бойня, какую в Перкунише видели только в кошмарах. Эта страна тоже вымрет. В ближайшие два года погибнет половина человечества.

— Если бы они послушались меня... — начал Два Сокола, но голос его пресекся. Он пожал плечами и спросил: — Мы тоже останемся здесь и умрем?

— Нет! — воскликнул Гильберт. — Один из моих кораблей — последний мой корабль — стоит в гавани. Он загружен провиантом для долгого пути. Сегодня вечером мы отплывем в Хивику! Будем надеяться, что доберемся до острова прежде, чем там узнают об эпидемии. Иначе нам просто не позволят высадиться на берег.

Два Сокола понял, о чем еще подумал Гильберт.

— Хотел бы надеяться, — сказал он, — но я не питаю особого доверия к рассказам суеверных шаманов.

— Почему бы и нет? — парировал Гильберт.

«Действительно, — подумал Два Сокола, — почему бы и нет?»

Проходили дни, и единственное, что видели пассажиры, — холодный, серый, по временам бурный Атлантический океан. Оптимизм Двух Соколов постепенно угасал.

Даже если в этой горе на побережье Хивики и впрямь существуют Врата, они наверняка закрыты. Колдуны говорили, что Врата открываются приблизительно раз в пятьдесят лет и всего на несколько минут. Последний раз это произошло тридцать лет назад. Другая проблема — как добраться к Вратам. Из всех мест, которые считались на острове табу, пещера была самым священным. Кроме верховных священников и царя, никто не имел права входить туда. Саму гору на полпути к вершине окружала высокая, тщательно охраняемая стена.

И все же путешествие доставляло Двум Соколам радость, несмотря на все тяжелые предчувствия. Для них с Ильмикой это был долгий медовый месяц. Они впервые получили возможность по-настоящему узнать друг друга и к своему изумлению обнаружили, что питают друг к другу не только любовь и страсть, но и настоящее уважение. Разумеется, многое в поведении и даже образе мыслей каждого вызывало в другом раздражение, но постепенно различия стирались. Два Сокола был счастлив, как никогда в жизни, хотя понимал, что от некоторой доли высокомерия Ильмика не избавится никогда — сказывалось воспитание аристократки в стране, где о демократии и не слыхивали.

В первый раз он ощутил беспокойство, когда пароход пересек ту невидимую линию, за которой на Земле-1 начинался Американский континент. Он ожидал чуть ли не сотрясения корабля и готов был услышать шорох и царапанье под килем. Но «Хваэльгольд» спокойно плыл дальше, в то время как где-то внизу находился Ньюфаундленд. Корабль проплывал над тем местом, где в другом мире располагался Нью-Йорк, а Два Сокола представлял себе затонувший метрополис с небоскребами и обглоданными донными рыбами костями на улицах. Конечно, это была чистая фантазия: в этом мире Америку еще не видел ни один человек. Она находилась в двух милях под поверхностью моря, в темноте и холоде, погребенная под толстым слоем ила.

И Северная, и Южная Америки в этом мире располагались шестью тысячами футов ниже, чем на Земле-1. Поэтому в Северном полушарии над уровнем моря находились лишь пара островов на востоке — высочайшие вершины Аппалачей — и большой архипелаг на западе. Обитали там полинезийцы, переселившиеся с тихоокеанских островов более семи веков назад. Южный архипелаг, более крупный, населяли выходцы с острова Пасхи.

Остров, к которому направлялся сейчас «Хваэльгольд», представлял собой гористую часть штата Колорадо Земли-1. Столица, Куалоно, располагалась на восточном побережье. Над гаванью громоздились огромные каменные храмы, дворцы, массивные идолы и легкие домики, мало приспособленные к холодным зимам. Летом местные жители не носили почти ничего, как и их родичи с Гавайев, но зимой кутались в тяжелые одежды из полотна и перьев. Были у них и рудники, и домны, и фабрики, и автомобили на дорогах, но, несмотря на индустриализацию и расцвет торговли (в основном с южноафриканскими арабами), хивикане оставались, как и прежде, народом легкомысленным, веселым, склонным к играм и жестоким лишь на войне. Последняя междоусобица закончилась около полувека назад, и после нее на перенаселенных островах стало куда просторнее.

Два Сокола много времени проводил с Гильбертом на мостике. Ильмика при этом садилась в углу и вязала, Квазинд стоял посреди рубки, как бронзовая статуя Геркулеса. Два Сокола, нарисовавший по памяти карту Северной Америки, какой он ее знал, объявил, что под ними река Миссисипи — вернее, то место, где она могла бы протекать.

И в этот момент капитан вскрикнул и поднес бинокль к глазам. Два Сокола тоже глянул в подзорную трубу. Над самым горизонтом колыхалось едва заметное дымное облачко. Понаблюдав за ним некоторое время, капитан приказал увеличить скорость, объяснив, что, хоть это может оказаться и мирный торговец из Южной Африки, в нынешнем положении лучше избегать встреч с любым кораблем.

К вечеру облачко дыма приблизилось. Скорость невидимого еще судна позволяла исключить его из разряда торговых. То был военный корабль — линкор или крейсер. Судя по тому, откуда он плыл, это был ихванский корабль, но с тем же успехом он мог оказаться и перкунишанским.

На следующий день расстояние между судами сократилось до одной мили. Белый корпус преследователей сверкал в лучах яркого солнца, и капитан определил, что это арабский крейсер.

— Топить нас они не станут, — объяснил капитан, — больно кусочек лакомый — большой, добротный блодландский корабль ихванскому торговому флоту всегда пригодится. Но просто высадить абордажную команду на «Хваэльгольд» и отправить его в Южную Африку они не могут — не хватит ни топлива, ни еды на борту. Так что им останется только отконвоировать нас в Куалоно и там дозаправиться.

— А что будет с нами? — спросила Ильмика.

— Матросов могут заставить вести корабль в Ихван, — ответил Гильберт. — А остальных оставят на Хивике, добираться до Блодландии своим ходом. Больше пленников, чем нужно, ихвани брать не станут — еще кормить нас. Разве что решат обратить нас в рабство. Честно сказать, не знаю. Одному Богу это известно, да еще самим ихвани.

Пришла ночь. Крейсер шел в четверти мили от «Хваэльгольда», держа блодландский корабль в конусе света носового прожектора. Капитан отказался от бесполезных маневров, продолжая вести судно на полном ходу. До тех пор пока ихвани не пальнут из пушки поверх мачт и не потребуют сдаться, он больше ничего не мог сделать. А случиться это должно было на заре.

К полуночи с запада, как занавес, упала пелена дождя. С ней пришла и буря. Через две секунды после того как на корабль обрушились потоки воды, капитан приказал круто сворачивать на юг. Огни крейсера быстро исчезли во мгле. Когда взошло солнце, океан был чист. Капитан снизил скорость, так как машины слишком долго работали с полной нагрузкой.

ГЛАВА 17

В течение следующих пяти дней горизонт был чист. На утро шестого капитан измерил местоположение судна и сказал, что корабль находится в ста милях восточнее Куалоно. Вскоре на горизонте должен был показаться маленький островок Микиао. И действительно, минут через сорок из морской глади на западном горизонте появился пятисотфутовый вулканический конус острова. Но довольная улыбка вдруг исчезла с лица капитана, когда, обернувшись, он увидел на горизонте ниточку дыма. Оба корабля шли на полном ходу. Через два часа стало ясно, что быстро приближающийся ихванский крейсер отрежет «Хваэльгольду» путь к безопасной гавани Куалоно.

Капитан посоветовался с Гильбертом и приказал повернуть корабль на полтора румба к северу.

— Перед гаванью идет полоса опасных рифов, — сказал капитан. — Я хорошо знаю их. Мы пройдем через пояс рифов, а ихвани, если нам повезет, на них и останутся. Если нет — я выброшу судно на берег, если на этом гористом берегу найдется подходящее место. Во всяком случае арабы не наложат свои грязные лапы на мой корабль.

— Мы держим курс на гору Лапу, где находится Пещера Пришлых Богов, — добавил Гильберт. — Если мы бросим там якорь, у нас будет хороший предлог для вторжения в запретную зону. Кроме того, мы прибудем туда поздно вечером и, может быть, хивикане не заметят нас...

— Пойдем напролом? — Два Сокола ухмыльнулся. — А если ихвани проникнутся уважением к закону в территориальных водах Хивики и откажутся нас преследовать? Чем будем извиняться?

— Если бы они уважали закон, то давно бы отстали, — отозвался капитан. — Хивиканские воды начинаются в полусотне миль от берега. Нет, остановить их может только корабль береговой охраны. И то вряд ли. Ихвани давно ищут предлога повоевать, а на Хивику они точат большой зуб. От завоеваний их удерживала только угроза нападения со стороны Блодландии и Перкуниши. А тем сейчас не до соседей.

«Хваэльгольд» на всех парах мчался на северо-запад. Преследователь тоже изменил курс и уверенно приближался. Когда по левому борту появился черный крутой берег, крейсер ихвани приблизился на половину морской мили. Из дула носовой восьмидюймовки вылетел клуб черного дыма, и в двадцати ярдах от борта «Хваэльгольда» поднялся белый фонтан. Через полминуты такой же фонтан взлетел в пятнадцати метрах за кормой судна.

Тем временем капитан вел корабль зигзагами через узкий проход между рифами. Некоторые из них можно было различить только по изменению цвета воды; другие были так близко от поверхности воды, что море над ними, казалось, кипело.

С крейсера больше не стреляли. Похоже, арабы хотели не столько потопить свою жертву, сколько запугать и принудить сдаться. А поскольку «Хваэльгольд» попытался ускользнуть, то ихвани оставалось только пуститься в погоню. Они последовали за торговым судном, но осторожно и неторопливо, прощупывая дно. Два Сокола удивлялся, что арабы вообще пошли на такой риск. Почему они так настойчиво преследуют их? Что значит для них какое-то грузовое судно? Может быть, их шпионы в Блодландии узнали, кто плывет в Хивику на борту «Хваэльгольда»? Тогда крейсер мог получить это сообщение по радио и выйти на охоту.

Это объясняло и то, почему корабль еще не потоплен. Им — как и перкунишанам, и блодландцам — нужен был Два Сокола, и живой, чтобы использовать его знания. Ради этого они рисковали, проходя рифами и нарушая границы хивиканских вод.

Гора Лапу стояла у самого берега.

С севера и юга ее склоны были круты и неприступны, но восточный плавно спускался к широкому пляжу черного песка. К нему и направил капитан свой корабль, выйдя из полосы рифов. Раздался тихий шорох киля об один из рифов — и корабль вышел на чистую воду. Капитан Вильфрик облегченно вздохнул:

— Тут крейсер не пройдет, не пропоров себе днища. Очень надеюсь, что он попытается.

Он приказал лечь в дрейф, бросить якорь и спустить две шлюпки. Крейсер не отважился пройти между рифами. Он осторожно развернулся на месте и наконец остановился, повернув нос в открытое море. Его моторы все время работали, чтобы судно не снесло на рифы, пока на воду спускали два катера. Два Сокола наблюдал за ними в бинокль. Он обратил внимание, что шлюпки вооружены двухдюймовыми пушками и мортирами. Кроме команды, в каждой находилось примерно по три десятка морских пехотинцев. В шлемах, обмотанных тюрбанами, стальных кирасах, алых шароварах и носатых башмаках, с ятаганами в ножнах они были похожи на средневековых сарацин. У каждого на поясе была большая синяя сумка, а в руках — винтовка.

Капитан Вильфрик предложил подойти поближе и расстрелять катера, пока те нащупывают проход между рифами. Гильберт возражал.

— Крейсер тебя просто потопит, а потом пошлет еще пару катеров с морской пехотой за нами. Пропусти их, и пусть они нас преследуют. Если твои матросы смогут, пусть расстреляют их из засады, но жертвовать собой я их не прошу. Пусть нападают с позиции, которую ихвани не взять — если такая найдется.

В двух шлюпках разместились Два Сокола, Гильберт, Квазинд, Ильмика и часть экипажа судна. Добравшись до берега, они вылезли из шлюпок, быстро пересекли пляж и начали подъем. Солнце к тому времени скрылось за горой, и на склон опустились сумерки. Над ними было чистое синее небо; зеленое море с белой линией прибоя лежало у их ног. Когда шлюпка с крейсера достигла берега и морские пехотинцы в ало-белом выпрыгнули на мелководье, у преследуемых было двадцать минут форы, которыми они воспользовались в полной мере. Сумерки сгущались, и карабкаться становилось все труднее. Потом солнце село, и продвижение вверх замедлилось еще больше. Путники лезли по склону, цепляясь за кусты и поминутно оскальзываясь.

Тут и там путникам встречались огромные дубы, посаженные, как сообщил Гильберт, двести лет назад королем Маимаи.

— За охранной стеной, — сказал он, — дубовый лес. Там нас будет не найти — если мы сумеем проскользнуть мимо охранников-хивикан.

— Странно, почему нас еще не заметили? — полюбопытствовал Два Сокола. — Я понимаю, что уже темно, но уж кораблей-то они не могли не заметить.

— Понятия не имею, — ответил Гильберт. — Может, хотят устроить нам засаду, как мы — ихвани.

Толстяк Гильберт дышал громко и тяжело. Только его вздохи и нарушали тишину на горе, да еще шорох сухой листвы и звуки шагов — треск веточек, шорохи, редкие приглушенные проклятия. Когда они наконец остановились и Гильберт перевел дух, тишина стала такой полной, словно они оказались в соборе в ту минуту, когда все склонили головы, ожидая начала молитвы. Но Два Сокола чувствовал, что это место не создано для молитв. Казалось, даже брошенное слово может грянуть молнией, а брань — расколоть гору напополам.

При свете звезд они двинулись дальше. Часа через два на небе появилась луна в третьей четверти, залила гору ртутным светом, и ползти вверх стало легче. Но когда они достигнут стены, яркий свет станет уже не преимуществом, а недостатком. Два Сокола про себя надеялся, что между стеной и лесом нет вырубки. Пройти при таком свете по открытому месту — значит показать себя всем заинтересованным лидам.

Через двадцать минут они достигли опушки. Как и опасался пилот, до стены оставалось еще сорок ярдов по крутому открытому склону. Двадцатифутовая стена была сложена из серых с черными прожилками каменных блоков без следов цемента. Через каждые тридцать ярдов из стены выступала стройная башенка, увенчанная каменным конусом.

— А где же стража? — прошептал Гильберт.

Лунный свет сверкал на зубцах стены, отливавших металлом, точно готовых зазвенеть от удара. Но кроме шелеста ветра в листве, не было слышно ни звука.

Два Сокола вгляделся в темные узкие сводчатые входы в башни.

— Если охрана там, то она хорошо прячется. Что ж, придется идти. Оставайтесь здесь, пока я не доберусь до места.

С мотком веревки в левой руке и трезубым якорьком в правой он выбежал из тени огромного дуба. Он ожидал оклика из черного нутра башни и последующей за ним вспышки ружейного выстрела, но на стене, залитой металлическим блеском, все было тихо. Добравшись до подножия, Два Сокола прикинул высоту и, подпрыгнув, забросил якорек. Сверху послышался звонкий лязг, заставивший его вздрогнуть. До этой минуты он и не подозревал, какое ощущение святости вызывает у него это место.

Он потянул за веревку, и якорек зацепился. Перехватывая веревку руками и упираясь ногами в стену, он полез вверх. Поднявшись, Два Сокола перевалился через парапет и нырнул в его тень, ожидая окрика. Прошла минута, но все было тихо; пилот встал. Он находился на широкой дорожке, шедшей по верхнему краю стены, за высоким, в человеческий рост, парапетом.

Он вытащил револьвер и взбежал по лестнице в узкую дверь ближайшей башенки. Сквозь узкое отверстие в потолке пробивался лунный луч, рассеивая немного темноту. Внутри никого не было. Приставная лестница вела наверх, на деревянную платформу, откуда стражник мог осматривать — и обстреливать — окрестности через шесть амбразур.

Два Сокола покинул башенку, прихватив с собой лестницу, спустил ее с внешней стороны стены и подал сигнал остальным. Скоро весь отряд собрался на стене. Гильберт приказал морякам рассеяться по стене на протяжении ярдов ста. Если ихвани захотят штурмовать стену в этом месте, блодландцы ответят огнем, если решат обойти — наблюдатель с башни заметит их маневр.

Гильберт, Квазинд, Ильмика и Два Сокола отправились дальше. Они прошли по стене до того места, где с ее внутренней стороны имелась лестница. Сразу за ней начиналась тропа, которая, петляя, уходила в гору. Они решили пойти по ней. Шанс наткнуться на засаду был невелик. Уже стало ясно, что хивикане бежали, хотя причина тому была пока неясна.

Пускай склон оставался крутым, по тропе идти было легче. Когда засерел рассвет, до вершины оставалось всего насколько сот ярдов. И здесь они наткнулись на первого хивиканина. Человек лежал лицом вниз у тропы. На нем была накидка из ярких разноцветных перьев, высокий гребень; лицо скрывала деревянная маска, украшенная гранатами, бирюзой и изумрудами. Два Сокола перевернул труп на спину и снял маску. Лицо жреца было темно-серым. Два Сокола снял с тела плащ, нагрудник из костей и перьев, хлопчатобумажную юбочку и осмотрел тело. Ран не было.

У Двух Соколов мороз пробежал по коже, на темя словно лег ледяной шлем. Другие, казалось, были ошеломлены не меньше — все, кроме невозмутимого Квазинда. Но и он, видимо, дрожал — великан был больше других подвластен страху перед неизвестным.

Два Сокола шагнул вперед и вновь остановился. Серый свет зари, казалось, сбивался кое-где комьями. Подойдя поближе, путники поняли, что комья эти не что иное, как гигантские статуи из серого гранита, черного базальта или серого ноздреватого туфа, приземистые, жабообразные, ухмыльчивые. У большинства из них были лица — искаженные лица людей или богов, у некоторых — звериные морды, ушастые, носатые, клыкастые. Сотни их стояли на склоне горы. Сотни глаз смотрели в сторону моря, и лишь некоторые устремляли взгляд вверх, на вершину.

Квазинд едва не наступал Двум Соколам на пятки, так что тот вынужден был приказать товарищу держаться чуть дальше, сказав:

— Это же только камни. Мертвые скалы.

— Скалы-то мертвые, — пробормотал великан. — А то, что в них живет?

Два Сокола пожал плечами и снова направился вверх по тропинке. Чем выше он поднимался, тем отчетливее ощущал мрачные, почти осязаемо тяжелые взгляды идолов. Он говорил себе, что это лишь его собственные страхи: он ждет опасности и смерти, а фигуры олицетворяют их как нельзя лучше. Но грудь давило, дыхание спирало, а сердце колотилось в груди куда сильнее, чем можно было объяснить горной болезнью. Пилоту оставалось только посочувствовать своим товарищам. Несмотря на груз суеверий, они упорно шли вперед.

Далеко внизу защелкали выстрелы. Все вздрогнули. Но на лицах отразилось скорее облегчение, чем беспокойство. Этот звук был таким человеческим, таким бытовым, что разрядил напряжение страшной, давящей тишины.

— Еще ярдов сто, и мы окажемся около пещеры, — заметил Два Сокола, глянув вперед.

Утоптанная темно-коричневая почва тропы под ногами внезапно кончилась. Склон впереди покрывала тусклосерая масса. Два Сокола ощутил тепло сквозь подошвы сапог и приказал остановиться.

— Лава. Еще теплая.

Лавовый поток излился из отверстия пещеры и, уплотняясь, растекся по склону треугольным фартуком. Вход в пещеру был до половины забит Застывшей каменной массой.

— Теперь понятно, почему нет людей, — сказал Два Сокола.— Хивикане, наверное, решили, что вулкан сейчас взорвется. Или что боги разгневались на них. Или и то и другое вместе. Наверное, жрец, которого мы нашли, умер от разрыва сердца — запаха вулканических газов нет.

По мере приближения к пещере жара становилась все сильнее. Вскоре путники взмокли от пота, а подошвы их сапог нестерпимо нагрелись. Добравшись до входа, они поняли, что долго здесь не продержатся.

Да в том и не было нужды. Карманный фонарик пилота осветил нагромождения застывшей лавы. Уже в двадцати футах от входа пещера оказалась закупорена полностью. Дальше дороги не было. Два Сокола по описаниям Гильберта знал, что пещера тянется внутрь горы по меньшей мере ярдов на сто. А Врата находятся — находились — в самом ее конце. Если вообще существовали.

Ничего не оставалось, как только забыть о Вратах и постараться ускользнуть от ихвани. Путники повернули и пошли вниз по тропинке. Не успели они одолеть полпути до стены, как шум перестрелки затих. Два Сокола дал знак остановиться.

— Если ихвани прорвались, они пойдут наверх, за нами. Если их еще удерживают за стеной, мы можем позволить себе немного подождать.

Они спрятались за огромным идолом в пятидесяти шагах от тропинки, поели немного вяленого мяса с хлебом, прислонившись к холодному каменному боку и негромко беседуя. Утреннее солнце прогнало ночную прохладу. Время от времени Два Сокола высовывался и оглядывал дорожку внизу. Примерно через полчаса в его поле зрения появились маленькие фигурки в белом, алом и черном, гуськом поднимающиеся в гору. Солнце отблескивало на стволах винтовок.

— Ваши люди или убиты, или взяты в плен, — сообщил он Гильберту.

Гильберт взял бинокль и принялся наблюдать за арабами.

— Там, внизу, — заявил он через некоторое время, крепко выругавшись, — человек в ихванском мундире, но с перкунишанскими медалями! Тюрбана на нем нет, и я вижу светлые волосы! Судя по вашему описанию... нет, лучше гляньте сами.

Два Сокола взял бинокль. Ему не надо было долго вглядываться.

— Это Раске, — проговорил он, опуская бинокль.

— Откуда он здесь? — поразилась Ильмика.

— Очевидно, он установил связь с ихванским посольством в Ирландии. Он узнал, куда мы плывем, и предложил ихвани послать за нами крейсер. Я им нужен для того же, для чего был нужен Перкунише и Блодландии. И если они не смогут взять меня живым — убьют во что бы то ни стало!

Он снова взял бинокль. Ему удалось насчитать тридцать два врага. Шестеро из них остались далеко позади основного строя, нагруженные двумя тяжелыми переносными гранатометами. «Хваэльгольд» все еще стоял на якоре в бухте, около рифов его караулил крейсер, похожий на голодного волка за оградой.

Два Сокола осмотрел горизонт. Далеко в море виднелись две ниточки дыма. Он молил, чтобы это был дым из труб военных кораблей Хивики, которые спешили сюда, чтобы остановить не имеющих права высаживаться здесь чужаков... Если бы только...

Он отложил бинокль. Теперь каждая минута была на вес золота. Два Сокола повел своих товарищей снова вверх, на гору, до лавового поля, потом свернул на север, обходя горящие камни, а за ними снова наискось вверх.

Обогнув вершину, они остановились. Гору здесь словно срезало — отвесный обрыв уходил к водам глубокого залива. Когда они, наискось поднимаясь вверх, уже наполовину обошли вершину, дорогу преградило ущелье. Чтобы попасть на другую сторону горы, им пришлось бы перелезать через вершину.

Тем временем ихвани заметили их и устремились вперед из последних сил. От беглецов их отделяло всего лишь три сотни ярдов.

— Что ж, — заметил Два Сокола, — вряд ли в Южной Африке мне будет хуже, чем где-то еще. Тошно только подумать, что придется учить арабский — это уже четвертый язык, который я пытаюсь здесь освоить, и ни на одном не могу разговаривать свободно. Думаю, — добавил он, — вас отпустят, если я сдамся.

— А как же я, Роджер? — спросила Ильмика. — Ты оставишь меня?

— Ты поедешь со мной в Ихван?

— С тобой, — прошептала она, обнимая его, — куда угодно. И с радостью.

— Грустно тебе будет жить, — усмехнулся он. — Ихвани строго охраняют гаремы.

Он отпустил ее и снова взял бинокль. «Хваэльгольд» горел, с него спускали шлюпки. С борта крейсера поднимались черные облачка дыма, вода вокруг блодландского судна вздымалась фонтанами. От крейсера отделилась белая щепочка и поплыла к проходу в рифах, оставляя за собой длинные седые усы, — новое пополнение ихванской морской пехоты. Но арабам придется еще отбивать позиции у блодландских матросов, окопавшихся на берегу.

Далекие нити дыма на горизонте, казалось, нисколько не приблизились. С такого расстояния и за такое короткое время было сложно определить, как быстро и в какую сторону движутся эти неизвестные суда.

Два Сокола опустил бинокль и выругался:

— К дьяволу этих ихвани! Надоело, что меня передают из рук в руки, как безделушку какую-то. Я — за попытку бегства, а если не удастся — за последний бой. Раньше или позже хивикане придут посмотреть, что тут творится. Тогда и сдадимся на их милость.

— Мы покажем ихвани, — подхватил Гильберт, — как иметь дело с блодландцами!

Два Сокола рассмеялся: в их группе было только два блодландца, и один из них — женщина. Впрочем, Ильмику не следовало списывать со счетов — стреляла она получше любого мужчины.

Они вернулись к тому месту, где гора обрывалась отвесно. Там природа создала уступ размером примерно сорок на двадцать ярдов. За ним громоздилась трехсотфутовая каменная стена. Крутой склон под уступом хорошо просматривался: для нападающих не было никакого укрытия, кроме нескольких больших валунов, ближайший из которых находился от уступа в сотне ярдов. С правого фланга к обороняющимся можно было подойти без риска быть застреленным только на пятьдесят ярдов. А обходить их слева пришлось бы только через вершину. А на это ушло бы слишком много времени.

ГЛАВА 18

К часу дня ихвани ползком добрались до четырех валунов, представлявших собой единственное укрытие вблизи уступа. В это время трое мужчин на уступе собрали все подходящие камни на краю площадки, соорудив из них нечто вроде баррикады. Два Сокола подсчитал боеприпасы: получилось по тридцать патронов на человека. Их следовало беречь.

Морские пехотинцы первыми начали обстрел. Добрых три минуты над головами укрывшихся свистели пули, отскакивали от скал и камней. В ответ не раздалось ни выстрела.

Воодушевленные такой пассивностью, десять морских пехотинцев начали карабкаться вверх, остальные прикрывали их непрерывным огнем. Два Сокола наблюдал из укрытия, как они приближаются. Он отметил, что солдаты с гранатометами значительно отстали от остальных. Похоже, гранатомет здесь — очень тяжелое орудие, в отличие от легких переносных гранатометов в его мире.

Два Сокола ждал. Даже когда стрельба почти прекратилась, он оставался в укрытии. И был прав — скоро выстрелы загремели вновь. По прикидке пилота, арабам оставалось лезть вверх еще добрых пятьдесят ярдов. Быстрый взгляд подтвердил его предположение. Десять ихвани, растянувшись цепью, упорно карабкались вверх, помогая себе свободными руками.

Два Сокола сделал знак, и Квазинд с Гильбертом, поднатужившись, столкнули с уступа обломок скалы. По-заячьи подпрыгивая, глыба покатилась с горы. Она не задела никого из солдат, но двое, шарахнувшись от нее, потеряли опору и полетели за ней вслед, ломая кости.

Второй валун ударил одного ихвани в грудь и подбросил в воздух, как куклу. Остальные прекратили стрельбу, слишком занятые тем, как бы увернуться от летящих камней. Два Сокола и Ильмика воспользовались этим и открыли огонь. Каждый сделал три выстрела — и еще четверо ихвани выбыли из строя. Остальные отступили. Один из них поскользнулся на обратном пути и прокатился ярдов тридцать вниз по склону, прежде чем расколоть себе череп о небольшой валун.

— Теперь они не станут лезть на рожон, — сказал Два Сокола. — Если у них хватит ума, то они подождут, пока прибудет гранатомет. А тогда нам капут.

— Они не хотят взять тебя живым, Роджер, — заметила Ильмика.

— Да, вижу. Зачем им нужен я, если у них есть Раске?

Ихвани ограничивались редкими предупредительными выстрелами. Солдаты с гранатометом приближались очень медленно, хотя к ним на помощь спустились еще несколько человек. Два Сокола рассчитал, что раньше сумерек доставить гранатомет на место они не смогут, но это ничего не меняло: навесной огонь ночью был так же убийствен, как и днем.

Людей с «Хваэльгольда» не было видно.

Баркасы с крейсера давно уже высадили людей, и морские пехотинцы, покинув прибрежную полосу, находились теперь где-то в лесном поясе. «Хваэльгольд» сильно накренился, но пока оставался на плаву. А две ниточки дыма заметно приблизились.

Гильберт сообщил Двум Соколам, что гранатомет стреляет на расстояние до двухсот ярдов. Роджер облегченно ухмыльнулся. Чтобы установить орудие на таком расстоянии, ихвани придется покинуть укрытие за дальней грядой валунов и примоститься за каменными обломками под уступом. А сделать это они осмелятся только ночью — каменные снаряды обороняющихся научили арабов осторожности.

Солнце погрузилось в океан. Голубое небо потемнело.

— Как только совсем смеркнется, уносим отсюда ноги, — сказал Два Сокола. — Ихвани понадобится время, чтобы подтащить гранатомет к этим камням. Остальные, может, и прикроют артиллеристов огнем, а может, и нет. Так или иначе, другого шанса у нас не будет. Мы пересечем склон справа и посмотрим, нельзя ли обойти их, пока они будут обстреливать уступ.

С запада накатывали тучи. Вскоре солнце зашло совсем, и гору укрыла темнота плотная, как обгорелое желе. Четверка осторожно начала спускаться по склону. Минутой спустя ночь разорвали выстрелы: морские пехотинцы пытались удержать защитников уступа на месте, пока гранатомет не будет установлен на нужную позицию.

Два Сокола заметил, что находится сейчас ниже линии огня. В голове его созрел новый план. Он шепотом рассказал остальным, что собрался сделать, и предупредил, что не настаивает. Если его товарищи будут против, они могут спокойно спуститься вниз и скрыться в лесу. Но возражений не было.

Четверка поползла на северо-восток, в сторону ближайших валунов, и достигла их за пару минут до гранатометчиков. За валунами хрипло переговаривались арабы, устанавливавшие орудия. Трудно было сказать, есть ли у них отряд прикрытия, но Два Сокола решил, что чем дольше он будет откладывать атаку, тем меньше шанс захватить противника врасплох.

Два Сокола с Ильмикой прятались за одним валуном, Гильберт и Квазинд — за другим, шагах в десяти.

Вначале все шло даже лучше, чем пилот смел надеяться. По его сигналу все четверо открыли стрельбу. Белые шаровары и тюрбаны ихвани хорошо различались даже в такой темноте — достаточно было целиться в темные полосы лиц.

При каждом гранатомете было восемь артиллеристов. Половина упала, пока остальные вытаскивали револьверы. Некоторые пытались бежать, оскальзывались и скатывались по склону в темноту. Остальные сражались — и гибли.

Два Сокола с Ильмикой двинулись было к брошенному гранатомету, но им тут же пришлось броситься в ближайшее укрытие. Морские пехотинцы внизу открыли яростный огонь. Первоначально Два Сокола собирался обстрелять их из гранатомета и смести со склона, но теперь это было невозможно. Солдаты быстро продвигались вперед широко растянутой цепью, собираясь отбить захваченное оружие.

Беглецы изредка отстреливались из-за валунов, но град пуль держал их в укрытии. Любая попытка перейти в наступление была бы просто самоубийством.

Два Сокола проклинал себя. Лучше бы они действовали по первоначальному плану. Если бы он не прельстился этой нелепой, наглой, безумной контратакой, четверка была бы уже в безопасности.

Внезапно пули перестали свистеть над головами и щелкать о камни, хотя грохот стрельбы не утихал. Было похоже, что внизу разгорелся настоящий бой. Слышались пронзительный свист и крики на незнакомом языке, по звучанию похожем на полинезийский.

Хивикане наконец пришли.

Бой продолжался едва пять минут, после чего оставшиеся в живых ихвани сдались. Хивикане, которым о подоплеке событий рассказали пленники, на скверном блодландском потребовали сдаться. Гилберт ответил на хивиканском, и вскоре четверо беглецов спустились к остальным пленным.

В числе пленных оказался и Раске. Он стоял, заложив руки за голову. Увидев Двух Соколов, немец громко рассмеялся:

— Дьявол, да вы скользки как угорь! Едва не проиграли, а? Повезло вам, как Гитлеру.

— А кто такой Гитлер? — спросил Два Сокола.

ЭПИЛОГ

Когда Два Сокола закончил свой рассказ, за окнами отеля уже занялось северное утро.

— И это все? — переспросил я. — А где же конец?

— Я и забыл, — сказал Два Сокола, — что слова Раске ничего для вас не значат. Когда Раске произнес их, они и для меня ничего не значили. Я был слишком озабочен нашей собственной судьбой, чтобы задумываться над этим. Всех нас — ихвани, блодландцев, Квазинда, Раске и меня — судили за нелегальный въезд в страну (преступление не слишком серьезное) и за вторжение в священное место (что каралось смертной казнью). Но мы с Раске могли предложить хивиканам наши знания в обмен на свои жизни, а я откупил таким образом своего друга Квазинда и блодландцев. Но поскольку король Хивики решил, что преступление не должно остаться безнаказанным, в назидание остальным повесили ихванских десантников и тех моряков, что уцелели после сражения. Два столба дыма, которые я заметил, поднимались из труб хивиканских крейсеров. Они и потопили ихванский корабль.

Мы провели в Хивике год, очень насыщенный год, и повторили то, что уже сделали в Перкунише и Блодландии. Когда нас наконец освободили, война уже закончилась. Эпидемия тоже завершила свое смертоносное шествие, унеся за три месяца вчетверо больше жизней, чем вся война. Перкуниша развалилась; часть армии и простонародья взбунтовалась, новый правитель, простолюдин по имени Виссамбр, провозгласил республику... ну, вы все это знаете.

— Ну а как насчет этого... Гитлера? — спросил я.

Два Сокола улыбнулся:

— Раске ответил мне на этот вопрос, когда мы сидели в хивиканской тюрьме. Он рассказал мне о мире, из которого пришел. Как я уже говорил, в Перкунише у нас было слишком много работы, и нам ни разу не удалось по-настоящему поговорить о нашей прошлой жизни на Земле, которую мы считали нашей общей родиной. Кроме того, мы избегали говорить о политике, решив, что бессмысленно продолжать ссоры, начатые в навсегда утерянном для нас мире.

И только в Хивике выяснилось, что мы одновременно прошли через одни и те же Врата, — но с двух разных Земель.

— Невероятно!

— О да. Правителем Германии в моем мире был кайзер, внук того кайзера, который втянул Германию в первую мировую войну. Судя по рассказу Раске, в его мире кайзер после первой мировой бежал в Голландию. Впрочем, эта война в его мире произошла на десять лет позже, чем в моем, если наша относительная хронология верна. Во Вселенной Раске власть в Германии захватил австрийский демагог по фамилии Гитлер, и он же развязал вторую мировую войну.

Конечно, кайзеры времен первой мировой в моем мире и в мире Раске были разными лидами. Даже имена у них были разные. Однако ход истории в наших мирах во многом удивительно совпадал — настолько, что это не может быть просто случайностью. Так что моя теория о том, что эта Земля населена людьми, которые прошли через Врата с моей Земли, теперь полностью опровергнута.

Вы знаете — впрочем, откуда же? — что два Плоешти подверглись нападению американских бомбардировщиков в один и тот же день? Раске летал на «мессершмитте», самолете неизвестного мне типа, и собирался атаковать американский бомбардировщик «либерейтор», очень похожий на мой, хотя «Гайавата» был класса «вендженс».

Итак, теперь мы знаем, что Врата могут связывать между собой не два мира, а больше.

В дверь постучали. Мой собеседник открыл ее. На пороге стояла прекрасная Ильмика Торсстейн.

— Простите, господа, но нам уже пора, — напомнила она.

Минутой позже в комнату вошли двое мужчин, и Два Сокола представил мне великана Квазинда и симпатичного блондина Раске.

— Куда вы направляетесь? — спросил я.

— Мы узнали о каких-то странных явлениях в ледниках Верхнего Тюрсланда, — сказал он. — Кочевники уокаша рассказывают истории о необычайных событиях в одной из тамошних долин; судя по описаниям, это Врата. Если эти рассказы основаны на фактах, мы, вероятно, больше никогда не увидимся. Но если у них нет никаких реальных оснований, как я подозреваю, мы будем вынуждены остаться здесь. Раске тоже хотел бы вернуться в родной мир, но если не получится, он отправится в Саарисет. Он получил оттуда великолепное предложение, и если примет его, то всю жизнь проживет как король. Боюсь, тигру полосы не замажешь. А мы с Ильмикой вернемся в Блодландию.

Он улыбнулся и встал:

— Это, может быть, не лучший из возможных миров. Но мы оказались в нем. И сделаем его лучшим.