Miserere

III

На другой день мирные монахи Фитерской обители, которымъ послушникъ сообщилъ о странномъ посѣщеніи предыдущей ночи, увидѣли незнакомаго странника, переступившаго ихъ порогъ съ блѣднымъ лицомъ и какъ-бы не помня себя.

— Что-же, услыхали вы, наконецъ, Miserere? спросилъ его съ нѣкоторой насмѣшкой послушникъ, переглянувшись украдкой со старшими монахами.

— Да, отвѣчалъ музыкантъ.

. — Ну, какъ оно вамъ показалось?

— Я сейчасъ-же его напишу. Дайте мнѣ у себя убѣжище, — продолжалъ онъ, обращаясь къ настоятелю;- убѣжище и пищу на нѣсколько мѣсяцевъ, и я оставлю вамъ безсмертное произведеніе искусства — Miserere, которое загладитъ мою вину передъ Богомъ и обезсмертитъ мою память, а съ нею и память этого аббатства.

Изъ любопытства монахи посовѣтовали настоятеліо согласиться на эту просьбу; настоятель изъ состраданія, все еще считая музыканта сумасшедшимъ, рѣшился ее исполнить, и, водворившись въ монастырѣ, незнакомецъ началъ свою работу.

День и ночь онъ работалъ съ неутомимымъ усердіемъ. Иногда онъ вдругъ останавливался среди своего занятія и точно прислушивался къ чему-то, что звучало въ его воображеніи, и его зрачки расширялись; онъ вскакивалъ съ своего мѣста и восклицалъ: «Да, такъ, такъ, такъ, совершенно… да!» — и продолжалъ писать ноты съ лихорадочною поспѣшностью, которая часто удивляла тѣхъ, кто наблюдалъ за нимъ тихонько отъ него.

Онъ написалъ первыя строфы, затѣмъ слѣдующія, вплоть до половины псалма; но когда дошелъ до послѣдняго стиха, слышаннаго имъ въ горахъ, — то уже не могъ продолжать дальше.

Онъ написалъ одну, другую, сто, двѣсти черновыхъ — все напрасно. Музыка не передавала того, что онъ запомнилъ.

Тогда сонъ оставилъ его, онъ потерялъ аппетитъ, лихорадочный жаръ охватилъ его мозгъ, онъ сошелъ съ ума и наконецъ умеръ, не окончивъ Miserere, которое монахи сохранили, какъ рѣдкость, послѣ его смерти, и которое и до сихъ поръ сохраняется въ архивахъ аббатства.

Когда старичекъ окончилъ свой разсказъ, мои глаза невольно еще разъ устремились на старинную и пыльную рукопись Miserere, которая еще лежала открытой на одномъ изъ столовъ. «In peccatis concepit me mater mea..»

Эти слова стояли на страницѣ, которая была у меня передъ глазами и, казалось, смѣялись надо мной своими нотами, крючками и закорючками, непонятными для профановъ въ музыкѣ.

Я отдалъ-бы цѣлый міръ за то, чтобы прочесть ихъ.

Кто знаетъ, — можетъ быть, въ нихъ и не было безумія?