Мисс Кэрью

ГЛАВА I ИСТОРИЯ О ПРИЗРАКЕ, РАССКАЗАННАЯ МОИМ БРАТОМ

События, о которых я собираюсь рассказать, произошли с моим единственным братом. Я слышал, как он рассказывал эту историю много-много раз, никогда не меняя в в своем рассказе ни малейшей детали. Это случилось около тридцати лет назад, когда он бродил с альбомом среди Высоких Альп, подбирая сюжеты для иллюстрированной работы о Швейцарии. Войдя в Оберланд через перевал Бруниг и заполнив свой портфель тем, что он обычно называл «кусочками» из окрестностей Мейрингена, он отправился через большой Шейдек в Гриндлевальд, куда прибыл сумеречным сентябрьским вечером, примерно через три четверти часа после захода солнца. В тот день была ярмарка, и место было переполнено. В лучшей гостинице не было ни дюйма свободного места — тридцать лет назад в Гриндлевальде было всего две гостиницы, — поэтому мой брат отправился в другую, в конце крытого моста рядом с церковью, и там, с некоторым трудом, получил кучу ковров и матрасов в комнате, которая уже была занята тремя другими путешественниками.

«Орел» была примитивной гостиницей, — точнее, наполовину фермой, наполовину гостиницей, — с большими несуразными галереями снаружи и огромной общей комнатой, похожей на сарай. В одном конце этой комнаты стояли длинные печи, похожие на металлические прилавки, уставленные сковородками для жарки. В другом конце, покуривая, ужиная и болтая, собрались около тридцати или сорока гостей, в основном альпинисты, возницы и проводники. Среди них занял свое место мой брат, и ему, как и остальным, подали миску супа, блюдо с говядиной, бутыль деревенского вина и хлеб. Вскоре подошел огромный сенбернар и ткнулся носом в руку моего брата. Он, тем временем, разговорился с двумя итальянскими юношами, загорелыми и темноглазыми, рядом с которыми ему довелось сидеть. Они были флорентийцами. Они сказали ему, что их зовут Стефано и Баттисто. Они уже несколько месяцев путешествовали, продавая камеи, мозаики, отливки из серы и тому подобные милые итальянские безделушки, и теперь направлялись в Интерлакен и Женеву. Уставшие от холодного Севера, они, словно дети, жаждали того момента, который вернет их к родным голубым холмам и серо-зеленым оливам, в их мастерскую на Понте Веккьо и в их дом на берегу Арно.

Для моего брата было большим облегчением, когда, ложась спать, он обнаружил, что эти молодые люди были двумя его соседями. Третий постоялец уже был там и крепко спал, отвернувшись лицом к стене. Они едва взглянули на этого третьего. Все они устали, и всем не терпелось встать на рассвете, так как они договорились вместе прогуляться по Венгернским Альпам до Лаутербруннена. Итак, мой брат и двое молодых людей коротко пожелали друг другу спокойной ночи и через несколько минут были так же далеко в стране грез, как и их неизвестный спутник.

Мой брат спал крепко — так крепко, что, разбуженный утром шумом веселых голосов, он сонно сел на своих коврах, пытаясь понять, где он находится.

— Добрый день, синьор, — крикнул Баттисто. — Вот попутчик, идущий тем же путем, что и мы.

— Кристиан Бауманн, уроженец Кандерштега, производитель музыкальных шкатулок по профессии, ростом пять футов одиннадцать дюймов в своих ботинках к услугам мсье, — сказал тот самый постоялец, который спал прошлым вечером.

Он оказался прекрасным молодым человеком. Легкий, сильный, хорошо сложенный, с вьющимися каштановыми волосами и яркими глазами, которые, казалось, вспыхивали при каждом произнесенном им слове.

— Доброе утро, — приветствовал его мой брат. — Вы спали прошлым вечером, когда мы пришли.

— Спал! Еще бы мне не спать, проведя весь день на ярмарке и пройдя пешком весь путь из Мейрингена накануне вечером. Какая это была великолепная ярмарка!

— Действительно, великолепная, — сказал Баттисто. — Вчера мы продали камеи и мозаики почти на пятьдесят франков.

— О, так вы продаете камеи и мозаики! Покажите мне свои камеи, а я покажу вам свои музыкальные шкатулки. У меня есть очень красивые, с цветными видами Женевы и Чиллона на крышках, играющие две, четыре, шесть и даже восемь мелодий. Ба! Я устрою вам концерт!

С этими словами он расстегнул свой рюкзак, выложил на стол свои маленькие коробочки и завел их одну за другой, к восторгу итальянцев.

— Я сам помогал их делать, все до единой, — сказал он с гордостью. — Разве это не прекрасная музыка? Я иногда завожу одну из них, когда ложусь спать ночью, и засыпаю, слушая ее. Тогда я уверен, что мне будут сниться приятные сны! Но давайте посмотрим ваши камеи. Возможно, я смогу купить одну для Марии, если они не слишком дороги. Мария — моя возлюбленная, и мы поженимся на следующей неделе.

— На следующей неделе! — воскликнул Стефано. — Это случится очень скоро. У Баттисто тоже есть возлюбленная в Импрунете, но им придется долго ждать, прежде чем они смогут купить кольца.

Баттисто покраснел, как девчонка.

— Тише, брат! — сказал он. — Покажи камеи Кристиану и дай своему языку отдохнуть.

Но Кристиан не собирался менять тему разговора.

— Как ее зовут? — спросил он. — Баттисто, вы должны сказать мне ее имя! Она хорошенькая? Она темноволосая или светловолосая? Вы часто видитесь с ней, когда бываете дома? Она очень любит вас? Она любит вас так же, как Мария любит меня?

— Ну, откуда мне это знать? — в свою очередь спросил рассудительный Баттисто. — Она любит меня, а я люблю ее — вот и все.

— А как ее зовут?

— Маргарита.

— Очаровательное имя! И она сама наверняка такая же красивая, как и ее имя. Вы сказали, что она прекрасна?

— Я ничего об этом не говорил, — сказал Баттисто, отпирая зеленую коробку и вынимая одну за другой свои красивые вещицы. — Вот, смотрите! Вот эти картины, инкрустированные маленькими камешками, — римская мозаика, а эти цветы на черном фоне — флорентийская. Земля сделана из твердого темного камня, а цветы — из кусочков яшмы, оникса, сердолика и так далее. Эти незабудки, например, — кусочки бирюзы, а этот мак вырезан из куска коралла.

— Мне больше нравятся римские, — сказал Кристиан. — Что это за место, со всеми этими арками?

— Это Колизей, а тот, что рядом с ним, — собор Святого Петра. Но мы, флорентийцы, мало заботимся о римской работе. Они и вполовину не так хороши и не так ценны, как наши. Римляне создают свои композиционные мозаики.

— Композиция или нет, но мне больше нравятся маленькие пейзажи, — сказал Кристиан. — Особенно вот этот, с островерхим зданием, деревом и горами на заднем плане. Как бы мне хотелось подарить ее Марии!

— Вы можете купить ее за восемь франков, — ответил Баттисто. — Вчера мы продали две таких же по десять за штуку. Это гробница Кая Цестия, недалеко от Рима.

— Гробница, — повторил Кристиан, заметно встревоженный. — Дьявол! Это был бы совсем не подходящий подарок невесте.

— Она никогда не догадается, что это гробница, если вы ей не скажете, — пожал плечами Стефано.

Кристиан покачал головой.

— Это было бы равносильно тому, чтобы обмануть ее, — сказал он.

— Нет, — вмешался мой брат, — обитатель этой гробницы умер восемнадцать или девятнадцать столетий назад. Большинство людей забыли, что в этой гробнице кто-то когда-то был похоронен.

— Восемнадцать или девятнадцать сотен лет! Значит, он был язычником?

— Несомненно, если под этим вы подразумеваете, что он жил до Христа.

Лицо Кристиана просветлело.

— О! Это решает вопрос, — сказал он, вытаскивая свой маленький холщовый кошелек и сразу же выплачивая деньги. — Гробница язычника так же хороша, как если бы это сооружение вообще не было гробницей. Я сделаю из нее брошь в Интерлакене. Скажите мне, Баттисто, что вы привезете домой в Италию для своей Маргариты?

Баттисто рассмеялся и звякнул своими восемью франками.

— Это зависит от торговли, — сказал он, — если мы получим хорошую прибыль до Рождества, я смогу привезти ей швейцарский муслин из Берна; но мы торгуем уже семь месяцев, и едва заработали сто франков сверх наших расходов.

После этих слов разговор перешел на общие темы, флорентийцы заперли свои сокровища, Кристиан застегнул свой рюкзак, после чего все вместе, включая моего брата, они спустились вниз и позавтракали на свежем воздухе возле гостиницы.

Это было великолепное утро, безоблачное и солнечное, с прохладным ветерком, который шелестел в виноградных лозах на веранде и отбрасывал на стол колеблющиеся тени зеленых листьев. Повсюду вокруг них возвышались огромные горы, с их бело-голубыми ледниками, спускавшимися до края пастбищ, и сосновыми лесами, мрачно поднимающимися по их склонам. Слева — Веттерхорн; справа — Эйгер; прямо перед ними, ослепительный и нетленный, как вершины из матового серебра, Вишер-хорнер, сгрудившийся на краю ледяной пропасти. Позавтракав, они попрощались с хозяйкой и, взяв в руки горные посохи, направились по тропинке к Венгернским Альпам. Наполовину освещенная, наполовину в тени — лежала тихая долина, усеянная фермами и пересеченная молочно-белым потоком, который выбивался из-под ледника. Трое молодых людей быстро шли вперед, их голоса то и дело сбивались на дружный смех. Моему брату почему-то стало грустно. Он задержался позади и, сорвав маленький красный цветок, смотрел, как он уносится потоком, словно жизнь в потоке времени. Почему у него было так тяжело на сердце, и почему у них на сердце было так легко?

По мере того как проходил день, меланхолия моего брата и веселье молодых людей, казалось, усиливались. Полные молодости и надежды, они говорили о радостном будущем и строили воздушные замки. Баттисто, ставший более общительным, признался, что жениться на Маргарите и стать мастером мозаики — это было бы исполнением самого заветного желания его жизни. Стефано, не будучи влюбленным, предпочитал путешествовать. Кристиан, который казался самым преуспевающим, заявил, что его заветной мечтой было арендовать ферму в его родной долине Кандер и вести патриархальную жизнь своих отцов. Что касается торговли музыкальными шкатулками, сказал он, то для этого нужно жить в Женеве; но, со своей стороны, он любил сосновые леса и снежные вершины больше, чем все города Европы. Мария тоже родилась в горах, и ее сердце разбилось бы при одной только мысли о том, что ей придется всю жизнь прожить в Женеве и никогда больше не увидеть Кандер-Тай. Они шли, болтая подобным образом; утро сменилось полднем, и компания немного отдохнула в тени гигантских елей, увешанных развевающимися флагами из серо-зеленого мха.

Здесь они позавтракали под серебристую музыку одной из маленьких коробочек Кристиана и услышали угрюмое эхо лавины далеко на склоне Юнгфрау.

Затем они снова двинулись, в жаркий полдень, к высотам, где больше не встречаются альпийские розы, а коричневый лишайник все реже и реже проглядывает среди камня. Только обесцвеченные и голые скелеты мертвых сосен разнообразили унылое однообразие; а высоко на вершине перевала стояла маленькая одинокая гостиница.

В этой гостинице они снова отдохнули и выпили за здоровье Кристиана и его невесты кувшин деревенского вина. Молодой человек был в приподнятом настроении и снова и снова пожимал своим спутникам руки.

— Завтра вечером, — сказал он, — я снова буду держать ее в своих объятиях! Прошло уже почти два года с тех пор, как я вернулся домой, чтобы увидеть ее, закончив свое ученичество. Теперь я мастер, получаю жалованье тридцать франков в неделю и вполне могу позволить себе жениться.

— Тридцать франков в неделю! — повторил Баттисто. — Corpo di Bacco! Это небольшое состояние.

Лицо Кристиана просияло.

— Да, — сказал он, — мы будем очень счастливы, и мало-помалу… Кто знает? — мы можем закончить наши дни в Кандер-Тай и воспитывать наших детей, чтобы они стали нашими преемниками. Ах, если бы Мария знала, что я буду там завтра вечером, как бы она обрадовалась!

— Как так? — спросил мой брат. — Разве она не ждет вас?

— Вовсе нет. Она понятия не имеет, что я могу быть там до послезавтра… так бы и случилось, если бы я отправился по дороге через Унтерзин и Фрайтиген. Я намерен переночевать сегодня в Лаутербруннене, а завтра утром отправлюсь через ледник Чингель в Кандерштег. Если я встану немного раньше рассвета, то к закату буду дома.

В этот момент тропинка внезапно повернула и начала спускаться, открывая огромную перспективу далеко протянувшихся долин. Кристиан подбросил свою кепку в воздух и испустил громкий крик.

— Смотрите! — сказал он, протягивая руки, как бы желая обнять милую знакомую сцену. — О, смотрите! Вот холмы и леса Интерлакена, а здесь, под обрывами, на которых мы стоим, лежит Лаутербруннен! Хвала Господу, который сделал нашу родную землю такой прекрасной!

Итальянцы улыбнулись друг другу, подумав, что их родная долина Арно гораздо красивее; но сердце моего брата потеплело к мальчику, и он повторил его благодарность в том духе, который принимает красоту как право по рождению и наследство. Теперь их путь лежал через огромное плато, богатое полями и лугами, и усеянное солидными усадьбами, построенными из старого коричневого дерева, с огромными защищающими карнизами и гирляндами индийской кукурузы, свисающими, словно золотые слитки, вдоль резных балконов. У тропинки росла голубая брусника, время от времени они натыкались на дикую горечавку или бессмертник в форме звезды. Затем тропинка зазмеилась возле края пропасти, и менее чем за полчаса они спустились в долину. Сияющий полдень еще не угас на вершинах самых верхних сосен, когда они все вместе ужинали в маленькой гостинице, выходящей окнами на Юнгфрау. Вечером мой брат писал письма, в то время как трое молодых людей прогуливались по деревне. В девять часов они пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по своим комнатам.

Несмотря на усталость, мой брат не мог заснуть. Та же необъяснимая меланхолия все еще владела им, и когда, наконец, он погрузился в беспокойный сон, ему снились кошмары. К утру он погрузился в глубокий сон и не просыпался до тех пор, пока день быстро не приблизился к полудню. Он, к своему сожалению, обнаружил, что Кристиан давно ушел. Он встал до рассвета, позавтракал при свечах и отправился в путь — «веселый, — сказал хозяин, — как скрипач на ярмарке».

Стефано и Баттисто ждали моего брата; Кристиан поручил им передать ему дружеское прощальное послание и приглашение на свадьбу. Их тоже пригласили, и они собирались пойти; поэтому мой брат согласился встретиться с ними в Интерлакене в следующий вторник, откуда они могли бы легко добраться пешком до Кандерштега, а оттуда — до места назначения — в четверг утром, как раз вовремя, чтобы сопровождать жениха и невесту в церковь. Затем мой брат купил несколько маленьких флорентийских камей, пожелал молодым людям удачи и смотрел им вслед, пока они не скрылись из виду.

Предоставленный теперь самому себе, он вышел со своим альбомом и провел день в долине. На закате он сидел в одиночестве в своей комнате, при свете единственной лампы. Покончив с едой, он придвинулся поближе к огню, достал карманное издание «Очерков об искусстве» Гете и приготовился провести несколько часов за приятным чтением.

Ах, как хорошо я знаю эту книгу, — в выцветшей обложке, — и как часто я слышал его описание того одинокого вечера!

Ночь к этому времени стала холодной и сырой. Влажные поленья потрескивали в очаге, завывающий ветер пронесся по долине, принеся дождь, забарабанивший по стеклам. Мой брат вскоре обнаружил, что читать невозможно. Его внимание беспрестанно отвлекалось. Он снова и снова перечитывал одно и то же предложение, не осознавая его смысла, и погружался в длинные размышления, уводившие далеко в туманное прошлое.

Так проходили часы, в одиннадцать он услышал, как внизу закрылись двери и все домочадцы отправились отдыхать. Он решил больше не поддаваться охватившей его мечтательной апатии. Он подбросил свежих поленьев и сделал несколько кругов по комнате. Затем открыл створку и позволил дождю хлестать себя по лицу, а ветру трепать его волосы, как он трепал листья акации в саду внизу. Так прошло несколько минут, и когда, наконец, он закрыл окно, его лицо, волосы и вся передняя часть рубашки были насквозь промокшими. Расстегнуть рюкзак и достать сухую рубашку было, конечно, его первым побуждением; сбросить одежду, жадно прислушаться и вскочить на ноги, задыхающимся и растерянным, — следующим.

Ибо, уносимую порывистым ветром — то проносящимся мимо окна, то замирающим вдали, — он услышал хорошо запомнившуюся мелодию, тонкую и серебристую, как сладкие звуки «Процветающего острова», которую играла музыкальная шкатулка, — ту самую, которую она играла накануне во время их обеда под елями Венгернских Альп!

Вернулся ли Кристиан, и не таким ли образом он дал знать о своем возвращении? Если так, то где он? Под окном? Снаружи, в коридоре? Стоит на крыльце и ждет, когда его впустят? Мой брат снова распахнул створку и окликнул его по имени.

— Кристиан! Это ты?

Снаружи царила напряженная тишина. Он слышал, как последние порывы ветра и дождя стонут все дальше и дальше на пути вниз по долине, а сосны дрожат, словно живые существа.

— Кристиан! — повторил он снова, и его собственный голос, казалось, странно отозвался эхом в его ушах. — Отзовись! Это ты?

Ему по-прежнему никто не ответил. Он выглянул в темную ночь, но ничего не увидел — даже очертаний крыльца внизу. Он начал думать, что воображение обмануло его, как вдруг звуки раздались снова; на этот раз, казалось, в его собственной комнате.

Когда он обернулся, ожидая увидеть Кристиана у себя за спиной, звуки резко оборвались, и ощущение сильнейшего холода охватило его — не просто озноб нервного ужаса; не просто физический результат воздействия ветра и дождя; но смертельное замерзание каждой вены, паралич каждого нерва, ужасающее сознание того, что еще несколько мгновений, и легкие перестанут дышать, а сердце биться! Не в силах ни заговорить, ни пошевелиться, он закрыл глаза, подумав, что умирает.

Эта странная слабость длилась всего несколько секунд. Постепенно жизненное тепло вернулось, а вместе с ним и силы, чтобы закрыть окно и, пошатываясь, добраться до кресла. Сделав это, он обнаружил, что грудь его рубашки окоченела и замерзла, а дождь твердыми сосульками осел на его волосах.

Он посмотрел на часы. Они показывали без двадцати двенадцать. Он снял термометр с каминной полки и обнаружил, что ртуть показывает семьдесят градусов. Силы небесные! Как это было возможно при большом огне, пылающем в очаге?

Он налил полстакана коньяка и залпом выпил его. О том, чтобы лечь спать, не могло быть и речи. Он чувствовал, что не смеет спать — что он едва осмеливается думать. Все, что он мог сделать, это сменить белье, подбросить побольше дров, завернуться в одеяла и просидеть всю ночь в кресле перед камином.

Однако мой брат недолго просидел так, прежде чем тепло и, вероятно, нервная реакция заставили его уснуть. Утром он обнаружил, что лежит на кровати, совершенно не помня, как и когда он туда добрался.

Снова был чудесный день. Дождь и ветер стихли, и Зильберхорн в конце долины поднял свою голову в безоблачное небо. Глядя на солнечный свет, он почти усомнился в событиях этой ночи и, если бы не стрелки его часов, которые все еще показывали без двадцати двенадцать, был бы склонен рассматривать случившееся как сон. Как бы то ни было, он приписал более половины своих страхов побуждениям чрезмерно активного и утомленного мозга. Несмотря на все это, он по-прежнему чувствовал себя подавленным и встревоженным, и ему так не хотелось проводить еще одну ночь в Лаутербруннене, что он решил отправиться этим утром в Интерлакен. Пока он завтракал и раздумывал, пройти ли ему семь миль по дороге пешком или нанять экипаж, к дверям гостиницы подъехала коляска, и из нее выскочил молодой человек.

— Баттисто! — удивленно воскликнул мой брат, увидев его. — Что привело вас сюда сегодня? Где Стефано?

— Я оставил его в Интерлакене, синьор, — ответил итальянец.

Что-то присутствовало в его голосе и в его лице, одновременно странное и пугающее.

— Что случилось? — взволнованно спросил мой брат. — Он не болен? С ним не произошло никакого несчастного случая?

Баттисто покачал головой, украдкой оглядел коридор и закрыл дверь.

— Стефано здоров, синьор; но… но произошло одно обстоятельство… Такое странное обстоятельство!.. Скажите, верите ли в вы в духов?

— В духов, Баттисто?

— Да, синьор; ибо если когда-либо дух какого-либо человека, мертвого или живого, взывал к человеческим ушам, дух Кристиана пришел ко мне прошлой ночью за двадцать минут до двенадцати часов.

— Без двадцати двенадцать! — повторил мой брат.

— Я был в постели, синьор, Стефано спал в той же комнате. Я заснул, полный приятных мыслей. Через некоторое время, хотя у меня было много постельного белья, а также плед, я проснулся, замерзший от холода и едва способный дышать. Я попытался позвать Стефано, но у меня не было сил издать ни малейшего звука. Я подумал, что умираю. Внезапно я услышал звук под окном — звук, который, как я знал, издавала музыкальная шкатулка Кристиана; и она играла так же, как когда мы обедали под елями, за исключением того, что звук был странным, каким-то печальным, даже торжественным, и его было ужасно слышать! Затем, синьор, он стал словно бы отдаляться, становился все слабее и слабее, пока, казалось, ветер не унес его вдаль. Когда все стихло, и кровь снова побежала по моим венам, я позвал Стефано. Когда я рассказал ему, что произошло, он заявил, что мне это только приснилось. Я заставил его зажечь свет, чтобы посмотреть на часы. Они показывали без двадцати двенадцать и остановились; и, что еще более странно, с часами Стефано произошло то же самое. А теперь скажите мне, синьор, вы верите, что в этом есть какой-то смысл, или вы думаете, как настаивает Стефано, что все это было сном?

— А каково ваше собственное заключение, Баттисто?

— Мой вывод, синьор, состоит в том, что с бедным Кристианом на леднике случилось что-то плохое, и что его дух пришел ко мне прошлой ночью.

— Баттисто, ему окажут помощь, если он жив, или найдут его тело, если он мертв; ибо я тоже верю, что с ним не все хорошо.

Мой брат вкратце рассказал ему, что произошло с ним ночью; отправил посланников за тремя лучшими проводниками в Лаутербруннене; приготовил веревки, топоры для льда, альпенштоки и все прочее, необходимое для поисков на леднике. Однако, как бы он ни спешил, поиски начались почти в полдень.

Прибыв примерно через полчаса в местечко под названием Штехельберг, они оставили коляску в шале и поднялись по крутой тропинке у ледника Брайторн, вздымавшегося, словно зубчатая стена из сплошного льда. Затем путь их некоторое время лежал среди пастбищ и сосновых лесов. Добравшись до небольшого поселения из нескольких шале под названием Штейнберг, они наполнили свои фляги водой, приготовили веревки и приготовились к подъему на ледник Члингель. Через некоторое время они взошли на ледник.

В этот момент проводники объявили привал и посовещались между собой. Один из них предлагал обойти ледник слева и подняться по скалам, которые ограничивали его с юга. Двое других предпочитали север, или правую сторону; наконец, мой брат выбрал этот маршрут. Солнце светило как в тропиках, и двигаться по поверхности льда, покрытого длинными предательскими трещинами, гладкой, как стекло, и голубой, как летнее небо, было трудно и опасно. Они шли медленно и осторожно, связанные друг с другом веревкой, с интервалом примерно в три ярда между ними, с двумя проводниками впереди, третьим сзади. Взяв немного вправо, они оказались у подножия крутой скалы высотой около сорока футов, по которой им предстояло взобраться, чтобы добраться до верхнего ледника. Единственный способ, которым Баттисто или мой брат могли сделать это, — использовать веревку, закрепленную снизу и сверху. Двое из проводников вскарабкались по склону скалы, цепляясь за выемки на ее поверхности, один остался внизу. Затем они спустили веревку, и мой брат приготовился подниматься первым. Когда он поставил ногу на первую зарубку, его остановил сдавленный крик Баттисто.

— Санта Мария! Синьор, взгляните туда!

Мой брат посмотрел и там (таковы были его собственные слова), так же верно, как то, что над всеми нами есть небеса, он увидел Кристиана Бауманна, стоящего в ярком солнечном свете, менее чем в ста ярдах от нас! Почти в тот же момент, когда мой брат узнал его, тот исчез. Он не растворился, не упал, не вознесся, а просто исчез, как будто его никогда и не было. Бледный, как смерть, Баттисто упал на колени и закрыл лицо руками. Мой брат, охваченный благоговейным страхом и потерявший дар речи, прислонился к скале и почувствовал, что цель их поисков достигнута. Проводники не могли понять, что произошло.

— Вы ничего не видели? — спросили мой брат и Баттисто в один голос.

Они ничего не видели, и тот, кто остался внизу, сказал:

— Что я должен был увидеть, кроме льда и солнечного света?

На это мой брат ничего не ответил, кроме как объявил о своем намерении исследовать расщелину, от которой не отводил глаз с тех пор, как увидел фигуру, стоящую на ее краю; двое мужчин спустились с вершины скалы, сняли веревки и последовали за ним. В узком конце расщелины мой брат остановился и крепко воткнул свой альпеншток в лед. Это была очень длинная расщелина — сначала просто трещина, но постепенно расширяющаяся по мере углубления и уходящая в неизвестность темно-синего цвета, окаймленная длинными свисающими сосульками, похожими на алмазные сталактиты. Они сделали по всего лишь несколько шагов, когда самый молодой из проводников громко вскрикнул.

— Я что-то вижу! — воскликнул он. — Что-то темное, застрявшее в зубьях расщелины, глубоко внизу!

Они все видели это: неясную массу, почти закрытую ледяными стенами у их ног. Мой брат предложил сто франков тому, кто спустится и поднимет ее наверх. Проводники колебались.

— Мы не знаем, что это такое, — сказал один из них.

— Возможно, это всего лишь мертвая серна, — предположил другой.

Их сомнения привели его в ярость.

— Это не серна, — сердито сказал он. — Это тело Кристиана Бауманна, уроженца Кандерштега. И, клянусь Небом, если вы все слишком трусливы, чтобы попытаться сделать это, я сам спущусь вниз!

Самый молодой проводник сбросил шляпу и пальто, обвязал веревкой талию и взял в руку топор.

— Я спущусь, мсье, — сказал он и, не говоря больше ни слова, позволил себя опустить.

Мой брат отвернулся. Его охватила тошнотворная тревога, и вскоре он услышал глухое эхо топора далеко внизу, во льду. Затем раздался призыв опустить еще одну веревку, а потом… мужчины молча расступились, и мой брат увидел, что самый молодой проводник снова стоит у края пропасти, раскрасневшийся и дрожащий, а у его ног лежит тело Кристиана.

Бедный Кристиан! Они соорудили грубые носилки из веревок и альпенштоков и с большим трудом отнесли его обратно в Штейнберг. Оттуда они доставили тело в Штехельберга, где его уложили в коляску и отвезли в Лаутербруннен. На следующий день мой брат исполнил печальную обязанность — доставить тело в Кандерштег и подготовить своих друзей к его прибытию. По сей день, хотя все это произошло тридцать лет назад, ему невыносимо вспоминать отчаяние Марии и тот траур, который он навлек на мирную долину. Бедная Мария умерла уже много лет назад; и когда мой брат в последний раз проезжал через Кандер-Тай по пути в Гемми, он увидел ее могилу рядом с могилой Кристиана Бауманна на деревенском кладбище.

Такова история о призраке, рассказанная моим братом.

ГЛАВА II ВОСПОМИНАНИЯ ПРОФЕССОРА ХЕННЕБЕРГА

— Некоторые воспоминания не способна объяснить никакая философия, — это ощущения, которым опыт не может найти параллели. Немногие люди, не колеблясь, признаются вам, что видели сцены и лица, казавшиеся одновременно новыми и знакомыми; с которыми они, казалось, сталкивались в прошлом и те без какой-либо видимой причины произвели болезненное впечатление на их разум. Мне самому снилось какое-то место, но я забыл этот сон. Прошли годы, и сон вернулся ко мне, неизменный в мельчайших деталях. Наконец я внезапно наткнулся на знакомый пейзаж в какой-то дикой местности, которую я никогда прежде не посещал, и узнал его, каждое дерево, каждую поляну, какими видел их во сне. Сон и пейзаж слились в моем сознании воедино, и благодаря этому единению я смог частично разгадать одну из самых темных тайн Природы. Что это за явления? Откуда берутся эти отрывочные воспоминания, которые, кажется, устанавливают таинственную связь между сном и смертью? Что такое смерть? Что такое сон? Таков закон философии разума, что мы не можем думать ни о чем, чего бы мы не воспринимали. Индукция состоит в том, что мы восприняли эти вещи; но, возможно, не в нашем нынешнем состоянии бытия.

— Значит, вы верите в доктрину предсуществования! — воскликнул я, отодвигая стул и серьезно глядя в лицо своему гостю.

— Я верю в бессмертие души, — ответил профессор с невозмутимой торжественностью. — Я чувствую, что я есть, и что я был. Вечность — это круг, но вы уменьшаете его до полумесяца, если отрицаете предыдущую половину его необъятности. Для души, собственно говоря, нет ни прошлого, ни будущего. Она существует сейчас и — вечно. Вы заявляете, что верите в бессмертие души, и в то же время выдвигаете мнение, которое, если его подвергнуть надлежащему расследованию, установило бы совершенно неблагоприятную систему. Если эта ваша душа бессмертна, она должна была существовать с незапамятных времен. Если нет, то какая у вас гарантия, что она будет существовать в течение всего грядущего времени? То, что не будет иметь конца, не может иметь начала. Это часть Бога и часть Природы. Родиться — это то же самое, что умереть. И то и другое является переходным, а не окончательным. Жизнь — это всего лишь одеяние Души, и, когда мы умираем, то всего лишь меняем одно одеяние на другое.

— Но это же теория метемпсихоза! — сказал я, улыбаясь. — Вы изучали философию восточной литературы, пока сами не стали приверженцем религии Брамы!

— Всякая традиция, — заметил профессор, — это своего рода духовная истина. Суеверия Востока и мифологии Севера, прекрасные басни древней Греции и смелые исследования современной науки — все стремятся прояснить одни и те же принципы; все они коренятся в тех побуждениях и вопросах, которые заложены в мозгу и сердце человека. Платон верил, что душа бессмертна и возрождается; что она знает все; и то, что мы называем обучением, — это всего лишь усилие, которое она прилагает, чтобы вспомнить мудрость Прошлого. «Ибо искать и учиться, — говорит поэт-философ, — это все суть воспоминания». В основе любой религиозной теории, какой бы дикой и первобытной она ни была, лежит восприятие — возможно, смутное и искаженное, но все же восприятие — Бога и бессмертия.

— И вы полагаете, что мы все жили раньше и все будем жить снова?

— Я знаю это, — ответил профессор. — Моя жизнь была одной длинной чередой этих откровений; и я убежден, что если бы мы принудили разум к серьезному созерцанию самого себя, если бы мы тщательно изучили явления психологии, возникающие в рамках нашего собственного сознания, — мы все могли бы прийти к признанию этой тайны предсуществования. «Пещеры разума» темны, но не непроницаемы; и все, у кого есть мужество, могут следовать по их извилистым лабиринтам к свету истины за их пределами.

Через два дня после этого разговора я уехал из Лейпцига во Франкфурт. Как раз в тот момент, когда я занимал свое место в дилижансе, в окне появился мужчина в ливрее курьера колледжа. Он задыхался от бега и держал в руке небольшой сверток.

— Что это такое? — спросил я, когда он протянул его мне.

— От профессора Хеннеберга, — ответил он. Он хотел сказать что-то еще, но дилижанс покачнулся и тяжело покатился вперед; посыльный отскочил; почтальоны щелкнули кнутами, и через мгновение мы уже катились по неровной городской мостовой.

В салоне, кроме меня, было всего два пассажира. Один из них был священником, который только и делал, что спал и читал свой требник, и, кроме того, от него исходил сильный запах чеснока. Другим был молодой немецкий студент, который сидел, выставив голову в окно, и курил сигары.

Поскольку я не нашел ни одного из моих спутников особенно привлекательным, и поскольку я забыл снабдить себя какой-либо литературой, более занимательной, чем «Справочник Мюррея по Южной Германии», то был приятно удивлен, когда, открыв пакет, обнаружил значительное количество страниц, написанных своеобразным почерком моего друга, аккуратно скрепленных по углам и сопровождаемых запиской, в которой он дал мне понять, что рукопись содержит краткий набросок некоторых фрагментов из его жизни, которые, по его мнению, могли бы меня заинтересовать и которые, кроме того, иллюстрировали ту доктрину предсуществования, о которой мы беседовали несколько вечеров назад.

Эти бумаги я взял на себя смелость опубликовать.

Мои родители жили в Дрездене, где я и родился вечером четвертого мая 1790 года.

Моя мать умерла через несколько часов после родов, и я был отправлен к няне на ферму в непосредственной близости от города. Не могу сказать, что у меня сохранились какие-либо отчетливые воспоминания о первых нескольких годах, положивших начало той нынешней жизни, какой я живу. Я был окружен вниманием и заботой. Я рос в полях, на солнце, словно молодое растение. Отец регулярно навещал меня каждое воскресенье и четверг, и я научился смотреть на фрау Шлейц как на свою мать. Когда мне исполнилось десять лет, меня перевели в большую государственную школу в Дрездене.

До этого времени я не получил никакого образования. Я был невежествен, как двухлетний ребенок. Поэтому я поступил в школу в тот период, в том возрасте, когда болезненно осознавал свою неполноценность по отношению к мальчикам значительно младше меня. Несомненно, мой отец поступил со мной очень несправедливо, не соизволив до того момента снабдить мой юный ум той интеллектуальной пищей, которая так же необходима для нашего умственного развития, как вино и мясо для нашей физической природы; но его можно было назвать эксцентричным фантазером, далеким от жизни. Одной из его любимых теорий была та, что раннее детство должно быть ограждено от тревог учебы и полностью посвящено приобретению телесного здоровья; что юность должна быть посвящена учебе; что зрелость должна пройти в действии; и что старость должна вкушать наслаждения отдыха. На эти четыре этапа он разделил бы жизни всего человечества, забыв, что между столь несхожими стадиями не может существовать гармонии или единства целей. Если бы он был абсолютным монархом, он заставил бы своих подданных подчиняться этому правилу. Но поскольку был всего лишь обычным немецким торговцем и обладал полным контролем только над одним существом в мире, он практиковал свою систему на мне.

В течение первых месяца или двух я сильно страдал. Я обнаружил, что учителя жалеют меня, а мальчики презирают. Последние исключили меня из своих занятий спортом и открыто высмеивали мое невежество. Когда я вставал, чтобы повторить свое задание, я запинался там, где пять минут назад мальчики младше меня читали вслух из Тацита и Геродота. Когда я попытался овладеть начатками арифметики, это было в классе, где наименее продвинутый ученик уже занимался постулатами Евклида.

Для такой гордой натуры, как моя, это состояние было невыносимо. Хотя иногда меня почти одолевали стыд и боль, я прилагал нечеловеческие усилия, чтобы наверстать потерянное время. И был вознагражден за свои усилия. Мои успехи были поразительны; и, хотя я все еще сильно отставал от остальных, скорость, с какой я овладел всем, что мне было задано изучить, и то, как часто я предвосхищал наставления учителей, стало маленьким чудом школы.

Мой отец был богат и щедро снабжал меня деньгами. Эти деньги я полностью тратил на покупку книг. Когда другие мальчики играли на территории школы, я имел обыкновение ускользать в пустые спальни или в свой привычный угол в пустой классной комнате и там усердно трудился над овладением некоторыми из тех областей знаний, с которыми соприкоснулся совсем недавно или же с теми, с которыми, в обычном курсе обучения, мне еще только предстояло познакомиться. Утром, прежде чем кто-либо из моих товарищей просыпался, я доставал том из-под подушки или напрягал память, чтобы вспомнить всю информацию, которую собрал за предыдущий день. Таким образом, я не только продолжал ежечасно пополнять свой багаж знаний, но и не забывал ничего из того, что мне довелось узнать.

А теперь позвольте мне признаться кое в чем, связанным с моим прогрессом, — в чем-то, о чем я часто размышлял с ощущениями, близкими к ужасу, — в чем-то, что я с тех пор пытался проанализировать, и что привело меня к истолкованию той тайны, которой была окутана моя последующая жизнь.

Ничто из того, что я узнал, не было для меня совершенно новым.

Да, каким бы странным и ужасным это не казалось, я никогда не читал книги, которая не была бы мне знакомой. Почерпнутые знания звучали для меня эхом знакомого голоса. Когда мой учитель разъяснял проблему или объяснял некоторые явления природы, я неизменно опережал смысл его аргументации и, снимая слова с его уст, делал вывод раньше, чем его намеревался сделать он. Много раз он расспрашивал меня, обвинял в том, что я прежде изучал книгу, о которой шла речь; и всегда я доказывал ему, что она ни на мгновение не попадала в мое распоряжение.

Таким образом, я получил характеристику своих естественных способностей к рассуждению, которую не мог опровергнуть, и все же я чувствовал, что она была незаслуженной. Вовсе не путем внутренних рассуждений пришел я к знанию, которое так удивляло не только моих учителей, но и меня самого. Преподавательский состав был случайным. Я не мог его контролировать. Это пришло со всей внезапной ясностью убеждения и сразу осветило проблему, подобно вспышке молнии. Иногда я был сбит с толку, обнаружив, насколько глубоко работа этого понимания напоминает спонтанные пробуждения памяти.

Однако в то время я был слишком молод, чтобы подробно заниматься таким трудным исследованием, как исследование деятельности разума, хотя мои мысли уже были заняты проблемами, почти выходящими за рамки моих возможностей. Поэтому я принял свой успех, не задавая слишком любопытных вопросов об его источниках.

Минуло пять лет. За это время я прошел путь от низшей скамьи до звания старшего ученика в школе; я овладел двумя живыми языками (английским и французским), помимо своего собственного; я был сносно начитан в классике; я прошел всю рутину школьной математики; и я был автором анонимного сочинения по социальной философии.

На этом этапе моего образования мой отец, идя навстречу моим искренним просьбам, перевел меня в Лейпцигский университет, где я едва успел обосноваться, когда получил известие о его внезапной смерти. Мое горе было глубоким и искренним, но оно только увеличило мою любовь к знаниям и усилило серьезность моих занятий.

Теперь я сосредоточил свое внимание главным образом на восточных языках и восточной литературе. Я жил жизнью отшельника. Я существовал только в прошлом. Я избегал абстракций внешнего мира и полностью посвятил себя изучению иврита, персидского, индуистского и индийского языков.

В колледже, как и в школе, мои усилия сопровождались таким же быстрым и неизменным успехом. Я получал премию на каждом публичном экзамене и, наконец, получил высшие университетские награды. И все же у меня не было ни малейшего желания покидать Лейпциг. Я продолжал занимать свою старую квартиру, продолжать свои старые занятия и вести точно такую же жизнь, как и раньше. Таким образом к моему сроку существования прибавилось еще шесть лет; и в двадцать один год, после смерти одного из моих собственных преподавателей, я был единогласно избран на вакантную должность профессора восточной литературы.

Этот беспрецедентный прогресс никого так не удивил, как меня самого, ибо я один знал, каким необыкновенным образом он был достигнут. Знание пришло ко мне скорее как откровение, чем как результат обучения, и все же слово «откровение» недостаточно для выражения этого процесса. Память, повторяю, память — это единственный мыслительный процесс, которому я был обязан своим успехом.

У меня был друг по имени Фрэнк Ормсби. Он был англичанином и поступил в университет примерно на год позже меня. Молодой, блестяще одаренный и проникнутый духом немецкой литературы, он решил закончить свое образование в Лейпциге. Если бы не эта дружба, я вряд ли узнал бы, что такое человеческая привязанность.

Фрэнк Ормсби был последним потомком мужского пола из старинной аристократической семьи на Западе Англии. Его предки понесли значительные потери в период существования Содружества и вернули себе лишь небольшую часть своего имущества из рук безжалостного и распутного Чарльза. Две или три фермы со старым поместьем и парком остались только у той семьи, чьи верные кавалеры, не колеблясь, вооружили своих арендаторов и получили свое наследственное имущество на службе у Стюартов. Каким бы маленьким оно ни было, поместье стало еще менее ценным из-за расточительности некоторых более поздних Ормсби; и, когда Фрэнк унаследовал его, оно было так обременено, что едва ли приносило ему несколько ежегодных сотен, необходимых для покрытия расходов джентльмена.

В этом отдаленном и унылом поместье, среди темных старых деревьев, с гувернанткой и одним или двумя старыми слугами, жила в глубоком уединении младшая сестра моего друга. Они были сиротами, и всем друг для друга. У Фрэнка не было ни одной мысли, которая не учитывала бы счастье Грейс; Грейс смотрела на Фрэнка как на образец добродетели и таланта.

Во время долгих прогулок, которые мы иногда совершали за пределами города, Фрэнк с удовольствием рассказывал мне о мягкости и красоте своей сестры, а я с удовольствием слушал его. Это была тема, от которой мы никогда не уставали, и которую никакое обсуждение не могло исчерпать.

Как бы ни был я изолирован от мягкого влияния женского общества, эти беседы произвели глубокое впечатление на мое сердце. Я научился любить, не видя ее. Я позволил себе видеть золотые сны. Я вцепился в его слова с восторженной верой адепта перед святыней скрытого божества и отдал всю свою душу опасному очарованию.

Наконец, пришло время, когда Фрэнк должен был вернуться в Англию, а мне снова придется пребывать в одиночестве — даже большем, чем если бы я никогда не знал его дружбы!

Однажды вечером мы бродили по университетскому саду рука об руку, молчаливые и печальные. Каждый знал мысли другого, и ни один не говорил о расставании. Внезапно Фрэнк повернулся ко мне и сказал:

— Почему бы вам не поехать со мной, Хеннеберг? Поездка в Англию пойдет вам на пользу.

Я улыбнулся и покачал головой.

— Ах, нет, — сказал я, — я — улитка, и колледж — моя раковина.

— Чепуха! — ответил он. — Вы должны поехать. Я возьму вас с собой. Кто знает? Возможно, вы с Грейс влюбитесь друг в друга!

Горячая кровь бросилась мне в лицо, но я ничего не ответил. Фрэнк резко остановился и серьезно посмотрел мне в глаза.

— Генрих, — сказал он, — кажется, я говорил легкомысленно, но на самом деле высказал сокровенную мысль. Если бы этот союз был заключен, он стал бы исполнением желания, наиболее близкого моему сердцу.

Мой пульс участился, глаза наполнились слезами. Я по-прежнему хранил молчание.

— Вы поедете? — спросил он.

— Да, — ответил я.

Никогда прежде я не выезжал за пределы моей родной Саксонии и, будучи далек от восторгов юности, уклонялся от путешествий с нервной робостью затворника. Фрэнк постарался развеять мои опасения.

— Мой добрый друг, — воскликнул он, — вы заперлись в этом старом немецком колледже, пока сами не стали немногим лучше пыльного, изъеденного молью фолианта! Вам всего двадцать один год, а вы бледны и мудры, как восьмидесятилетний философ. Ваша одежда висит на вас, словно старомодный переплет; ваше лицо желтое, как пергамент; вы кланяетесь, как будто совершаете восточный салам; даже ваш почерк искажен до сходства с восточными иероглифами. С этим необходимо покончить! Вы должны омолодиться и решиться хоть раз спуститься на уровень других людей. Станьте мучеником, Генрих, и напишите вашему портному о парадном костюме!

Решив совершить путешествие по Рейну, мы отправились, прежде всего, в Майнц.

Утром третьего дня произошел инцидент, ставший, на мой взгляд, глубоко знаменательным. Было больше двух часов пополудни. Карета поднималась на крутой холм, а мы шли примерно в пятидесяти ярдах впереди. Воздух был восхитительно прохладным и ароматным, и мы то и дело останавливались, чтобы взглянуть на прекрасную перспективу леса и виноградника, которые мы оставляли позади. Птицы пели в зеленой тени лип у дороги. Старик и молодая девушка прошли мимо нас со словами приветствия, и мы услышали голоса виноградарей внизу, в долине. Фрэнк пребывал в приподнятом настроении и рванулся вперед, словно ничуть не устал от подъема на холм.

— Смотрите! — воскликнул он. — Мы скоро достигнем вершины, и тогда, я предсказываю, будем вознаграждены видом божественного пейзажа! Майнц должен быть совсем рядом, и мы увидим внизу широкий, яркий, стремительный Рейн.

И он запел громким, чистым голосом любимую немецкими студентами песню: «К Рейну… к Рейну!» Я улыбнулся его искреннему энтузиазму и последовал за ним несколько медленнее. Все действительно было так, как он сказал; и вдруг мы увидели совсем близко внизу улицы… собор Майнца… широкую быструю реку… длинный лодочный мост… величественный фасад дворца Бибериха… берега, покрытые растениями и осенними цветами… спешащие пароходы с их парусиновыми навесами и облаками пушистого дыма… а затем, далеко, тенистые холмы, виноградники, прибрежные деревни и извилистый Рейн, мелькающий на мили и мили вдалеке. Это была великолепная перспектива, но эффект, который она произвела на меня, был пугающим и неожиданным. Я стоял совершенно неподвижно и был бледен; затем, издав дикий крик, я закрыл глаза руками и бросился на землю.

Я отчетливо помнил, что видел эту самую перспективу: эти шпили и башни… этот мост… этот дворец красного цвета… этот далекий пейзаж, — на какой-то прошлой стадии бытия, смутной, темной, забытой, как сон! Когда меня подняли, я находился в состоянии бесчувственности; а когда я пришел в себя, это было в спальне «Королевского Двора», маленькой придорожной таверны недалеко от города. Я не сказал Фрэнку об истинной причине моего припадка. Я утверждал, что ощутил внезапное головокружение и непроизвольно воскликнул. Он вообразил, что это мог быть легкий солнечный удар, и я позволил ему думать так. На следующее утро я достаточно оправился, чтобы продолжить путешествие. Теперь мы решили сесть на рейнский пароход до Кёльна; но так как он должен был отплыть не раньше полудня, я поддался уговорам моего друга и отправился с ним посетить собор Майнца.

Все здесь было так тихо и спокойно, что я почувствовал, как мое встревоженное сердце успокоилось. Солнечный свет, проникающий через витражи, мерцал золотыми и пурпурными пятнами на мраморный пол и пронзал длинными полосами тусклые галереи. Ризничий возлагал свежие цветы на алтарь; огромный орган со сверкающими трубами был совершенно нем и бездыханен, словно мертвый великан. Несколько маленьких свечей горели на полочке у двери; и старая нищенка, с костылями, лежащими рядом с ней на земле, благоговейно преклонила колени перед алтарем. Покинув собор, мы поспешили по грязным узким улочкам города и сели в тени деревьев на одном из холмов, откуда открывался вид на Рейн. Здесь мы смотрели, как женщины суетятся у дверей своих домов, и мой друг декламировал чудесную балладу Шиллера «Журавли Ибика».

Так прошло утро, а еще через несколько часов мы скользили по широкому течению, между виноградниками и скалами, и разрушенными башнями с пустыми глазницами окон; островами с деревьями, спускающимися к воде; причудливыми старыми городами с готическими шпилями; и пологими дубовыми и сосновыми лесами.

Но мне нет нужды описывать вам Рейн, мой друг, для которого я пишу эти краткие страницы тревожных воспоминаний! С тех дней моей юности вы тоже видели те сцены, о которых я говорю, — вы тоже чувствовали, как влияние их красоты оседает, словно роса, на засушливые пески вашего жаждущего сердца. Скажу лишь, что мы плыли все дальше и дальше, мимо Кобленца, Андернаха и Бонна, что мы остановились на день в Кёльне; что мы там наняли коляску, чтобы отвезти нас в Клеве; и что оттуда мы двинулись по ровным дорогам Голландии. Вы вполне можете вспомнить собственный опыт, чтобы проследить наш путь и представить себе чувства, с которыми я, студент-отшельник, должен был созерцать столь разнообразные и замечательные пейзажи.

В Роттердаме мы сели на пароход, идущий в Англию, и более чем через две недели после нашего отъезда одним знойным вечером прибыли в Лондон.

— Не останемся ли мы здесь на несколько дней, чтобы я мог показать вам некоторые из чудес нашего великого города? — спросил Фрэнк, когда мы сидели за ужином в темной комнате в задней части большой мрачной гостиницы по соседству с собором Святого Павла.

Но я был ошеломлен шумом и спешкой улиц, по которым мы только что проехали.

— Ах, нет! — ответил я. — Я не гожусь для этого места. Такой круговорот жизни угнетает меня. Давайте побыстрее отправимся в ваш старый тихий дом. Я буду счастливее среди тихих аллей вашего парка или мечтать над книгами в вашей библиотеке. Мне нужен покой… отдых и покой!

Был уже вечер, когда мы добрались до ворот Ормсби Парк. Это были очень ржавые старые ворота, и они жалобно скрипели на петлях, когда мы проезжали через них. Седовласый мужчина медленно вышел из полуразрушенного домика, чтобы впустить нас, и стоял, глядя вслед коляске со слабым изумлением, пока она двигалась по аллее.

— Бедный старина Уильямс! — сказал Фрэнк, со вздохом откидываясь назад. — Он совсем забыл меня!

— Какие великолепные деревья! — воскликнул я, глядя на гигантские ветви над головой.

— Они прекрасны! — ответил мой друг более жизнерадостно. — Признаюсь, у меня часто возникало искушение срубить старые деревья, но теперь, клянусь, топор никогда не осквернит их своим прикосновением. Смотрите! Вон там вы сейчас мельком увидите дом.

Я наклонился вперед и на мгновение увидел его сквозь проем между деревьями. Это было старинное здание елизаветинских времен, с фронтонами и большими эркерами, перед которым раскинулся сад с террасой.

— Мне кажется, я знаю, у какого окна стоит Грейс! — сказал Ормсби. — Интересно, как она выглядит! Подумать только, прошло целых пять лет с тех пор, как мы расстались!

Я начал испытывать беспокойство.

— Она знает, что я приеду? — поспешно спросил я.

Фрэнк разразился искренним смехом.

— Знает, что вы приедете! Конечно, она знает; и будет удивлена, когда увидит вас. Черт возьми, я сказал ей, что собираюсь привести с собой профессора восточной литературы — серьезного старого джентльмена с эксцентричными привычками, но глубокими познаниями; и выразил надежду, что она попытается полюбить его ради меня!

— Мой дорогой Фрэнк, — поспешно сказал я, — я думаю, не было необходимости ставить вашего друга в такое нелепое положение во время его первого…

— Тише! — перебил он, нежно сжав мою руку. — Не говорите так. Она давно знает, как я люблю и ценю Генриха Хеннеберга. А теперь давайте выйдем, потому что мы, наконец-то, прибыли!

Мы подъехали к задней части дома, где нас встретили двое или трое старых слуг. Фрэнк пробежал мимо них и, взяв на руки даму, стоявшую у двери, покрыл поцелуями ее щеки и лоб.

— Грейс, моя дорогая Грейс! — сказал он, нежно склоняя перед ней свою гордую голову.

— Мой дорогой брат! — ответила дама, пряча лицо у него на плече и громко всхлипывая.

Я отвернулся, потому что мне здесь было не место, и мои собственные глаза наполнились слезами.

— Какая ты стала взрослая! — услышал я его слова, обращенные к ней. — Такая взрослая и такая красивая! Ты так изменилась; и все же осталась той же самой дорогой Грейс, которую я покинул пять лет назад!

— Пять лет назад! — тихо повторила дама.

— Однако, профессор Хеннеберг ждет, чтобы его представили, — сказал Фрэнк, беря ее под руку. — Генрих, это моя дорогая и единственная сестра; Грейс, поприветствуй этого джентльмена — он мой друг.

Не потому, что я уже так много слышал и думал о ней; даже не из-за ее красоты, какой бы редкой и очаровательной она ни была, — нет, ни из-за всего этого, а из-за искренней души, смотревшей на меня из ее темных глаз, я в одно мгновение поддался тому глубокому и страстному приливу любви, который с тех пор никогда не переставал переполнять мое сердце.

Смущенный и молчаливый, я мог только поклониться ей; и когда она протянула свою руку — эту маленькую белую руку, — что я мог сделать, кроме как держать ее, дрожащую и нерешительную, в своей, а затем наклониться и поцеловать ее?

— Мой друг приветствовал тебя на наш немецкий манер, Грейс, — сказал Фрэнк, улыбаясь, видя ее и мое смущение. — За границей мы целуем руку леди, а пожимаем только руку джентльмена. Если он сердечный друг или брат, мы потираем наши грубые бороды в братских объятиях.

Некоторое время спустя, когда мы сидели у окна, выходящего на старый парк, дама, с сомнением взглянув на меня два или три раза, осторожно положила руку на плечо брата и сказала:

— Но где, мой дорогой Фрэнк, другой джентльмен — ученый-востоковед, которого ты просил меня принять и полюбить?

Веселая улыбка появилась на его губах и заплясала в его темных глазах.

— Это и есть ученый профессор собственной персоной, — ответил он, смеясь. — Говорите за себя, друг мой; и если Грейс продолжит сомневаться в вашей личности, ответьте пылкой речью на сирийском или санскрите! Кстати, сестра моя, не могла бы ты узнать, на кого похож Хеннеберг? С того момента, как мы впервые встретились, мне кажется, что я хорошо знаю лицо, странно похожее на его, «еще с моих мальчишеских дней»; и все же, хоть убей, я не могу сказать, чье оно.

— И я тоже, — ответила Грейс Ормсби. — Но лицо профессора Хеннеберга мне не кажется незнакомым.

— Как здесь красиво! — воскликнул я, выходя на балкон и оглядывая широкую лесистую местность, далекие холмы, парк и причудливый, строгий сад. Луна только что взошла с одной стороны, а красное солнце медленно садилось с другой.

— Это поистине английская сцена, — ответила леди, — но я полагаю, что она не выдержит сравнения с вашими немецкими лесами и виноградниками. Однако у нас есть много очаровательных мест и некоторые виды, способные привести в восторг даже поэта.

— Даже поэта! — повторил Фрэнк, улыбаясь. — Ну, я думаю, что поэтам легче восторгаться, чем другим людям. Нет такой скучной сцены и такой сухой темы, какой они не постарались бы придать изящество и блеск. Завтра мы покажем вам, Хеннеберг, грот, который мы, когда были детьми, называли нашим Убежищем. Есть еще старая часовня, которую вы можете увидеть; она находится в лощине, в пределах парка. Это достаточно живописное старое место. Гробницы наших предшественников расположены вдоль всех боковых проходов, а затем над ними висит ржавая броня -

— Но ваша библиотека старых фолиантов! — воскликнул я. — Я должен увидеть ее прежде всего. Как восхитительно прогуляться с какой-нибудь причудливой брошюрой с черными буквами, пахнущей пылью веков, и лежать и читать в тени вон тех деревьев!

Леди улыбнулась и добавила:

— Где вы будете морализировать, как «меланхоличный Жак» -

Но прошу прощения, я не должна цитировать Шекспира иностранцу.

— Мисс Ормсби ошибается, если полагает, что мы, немцы, ничего не знаем о творчестве великого поэта ее страны! — серьезно сказал я. — Шекспир, говоря словами великого немецкого критика, был натурализован в Германии в тот момент, когда его узнали. Тот же критик — Август Вильгельм фон Шлегель — счастлив тем, что первым обратил внимание Европы на философское значение его драм. До Шлегеля Лессинг писал о Шекспире; Гердер изучал его; Тик начал серию писем по его пьесам; и Гёте в своем «Вильгельме Мейстере» говорил о нем с почтением и энтузиазмом.

— Это очень приятно слышать! — воскликнула дама с румянцем на бледных щеках. — И нам следует гордиться тем, что я услышала от вас. Хотела бы я говорить на вашем языке так же хорошо, как вы говорите на нашем.

Разговор переменился и потек по другим руслам, словно горный ручей, то петляющий мимо маленького тихого островка, то несущийся по крутым скалам, то журчащий в камышах у дверей хижины, устремляющийся и теряющийся в глубоком море. Так незаметно пролетели часы, и когда я отправился в отведенные мне покои, была уже почти полночь.

Моя комната была большой и темной, с огромной кроватью, похожей на катафалк, в центре. Два шкафа черного дерева, богато инкрустированные, стояли по обе стороны от камина. Над туалетным столиком висело старинное венецианское зеркало; имелись также несколько стульев с высокими спинками и средневековые гобелены на стенах.

Оглядевшись по сторонам, я подошел к одному из окон, распахнул его и, наклонившись вперед, в лунный свет, подумал о даме, которую я уже осмелился полюбить. Было уже далеко за полночь, когда я отошел от окна и опустился в кресло:

— воскликнул я страстными словами Петрарки, склонив голову на руки и тихо прошептав про себя одно имя. Через некоторое время я снова поднял глаза; мой взгляд вяло блуждал по комнате и остановился на картине, которую я раньше не видел. Я встал; я подошел к ней; я поднял свечу… Меня охватило ощущение холода; мои глаза затуманились; мое сердце замерло. В этом портрете я узнал… самого себя!

Внезапно я повернулся и бросился к двери, но, когда мои пальцы сомкнулись на ручке, я словно очнулся.

— Какая глупость! — сказал я. — Это не может быть ничем иным, кроме как зеркалом!

Поэтому я собрался с духом, чтобы вернуться. Я снова встал перед портретом и внимательно осмотрел его. Конечно, это было не зеркало, а картина — старая картина маслом, потрескавшаяся во многих местах и смягченная глубокими тонами возраста. На портрете был изображен молодой человек в костюме времен правления Якова Первого, с оборками и в камзоле. Но лицо… лицо! Меня затошнило, когда я взглянул на него; ибо каждая его черта была моей! Длинные светлые волосы, спускающиеся почти до плеч; бледный оттенок и озабоченный лоб, сжатые губы и светлые усы, сама форма и выражение глаз — все, все мое собственное, как будто отраженное от поверхности зеркала!

Я стоял зачарованный, завороженный: мои глаза были прикованы к картине, а ее глаза — к моим. Наконец волна ужаса, казалось, переступила границы; стон сорвался с моих губ, и, швырнув лампу на пол, чтобы я больше не мог видеть это лицо, я подскочил к окну и выпрыгнул в сад.

Всю ту ночь, час за часом, я бродил по аллеям и полянам парка, пугая благородных оленей в их полуночных укрытиях и стряхивая капли росы с папоротников, когда проходил мимо.

Вскоре наступило утро; засияло солнце; запел жаворонок; в траве распустились дневные цветы. В семь часов я направился к дому, усталый, изможденный и подавленный. Фрэнк встретил меня в саду.

— Вы сегодня рано, Генрих, — весело сказал он. Затем, заметив что-то странное в моем выражении лица, — Боже мой! — воскликнул он. — В чем дело?

— Я совсем не спал, — глухо ответил я, — и перенес пытку ста бессонных ночей за одну. Пойдемте со мной в мою спальню, и я расскажу вам.

Мы пошли, и я все сказал ему. Он выслушал меня молча и часто переводил взгляд с портрета на мое лицо. Когда я закончил, он громко рассмеялся и покачал головой.

— Признаю, — сказал он, — что сходство поразительно; и не только сходство, но и совпадение; ибо, по правде говоря, это на самом деле портрет одного из ваших соотечественников — барона фон Кавенсберга из Швабии, который женился на девушке из нашей семьи в 1614 году. В то же время, мой дорогой Генрих, я не желаю слышать ни о чем сверхъестественном в этом деле. Это одно из тех случайных обстоятельств, которые происходят ежедневно; и, в конце концов, сходство может быть в значительной степени просто национальным. Мы знаем, как сильно крестьянство Шотландии и Ирландии впечатлено одним физиогномическим штампом; и (не говоря уже о племенах цветных людей или даже китайцах и татарах), как замечательно эти черты запечатлены на уроженцах Америки! Последний пример, действительно, допускает широкое физиологическое исследование. Американцы, собравшиеся вместе со всех берегов Старого Света, как бы получили отпечаток индивидуальности от самого климата, в котором они живут.

Я слышал, но едва внял его словам. Когда он замолчал, я поднял глаза, словно очнувшись ото сна.

— Может быть, все это и правда, Ормсби, — ответил я, — но я не могу занимать эту комнату еще одну ночь.

— И для этого нет никакой причины, — весело сказал он. — Спуститесь в столовую, а я прикажу приготовить для вас зеленую спальню!

Теперь я чувствовал себя так, словно на меня обрушилась какая-то судьба, и прошло много дней, прежде чем я снова обрел бодрость духа. Постепенно, однако, впечатление исчезло, и, поскольку я больше ее не видел, я перестал думать о картине.

О, ты, одинокий сон моей жизни! Вернись еще раз, и позволь мне на короткое мгновение забыть годы, которые встали между моей душой и тобой!

Я любил ее — должен ли я сказать, любил? Ах, нет! Я все еще люблю ее. Я буду любить ее до самой смерти! Позвольте мне рассказать, какой глубокой и страстной была эта любовь; как я жил день за днем в сладком воздухе, которым она дышала; как я сидел и наблюдал за внутренним светом ее темных, серьезных глаз; как мое сердце замирало во мне, слушая ее голос.

Ее голос! Ах, этот сладкий низкий голос! Даже сейчас я слышу его, и это вызывает у меня на глазах незнакомые слезы! Как я могу описать долгие золотые дни того мечтательного осеннего сезона, когда я шел рядом с ней по желтым кукурузным полям и приятным дорожкам? Иногда мы сидели под раскидистыми ветвями, пока я читал ей вслух из Шекспира или переводил несколько страниц Шиллера. Как возвышался и дрожал мой голос, когда слова звучали на языке моего сердца!

Потом были счастливые вечера, когда мы сидели у открытых окон старой гостиной, глядя на сумеречный парк и звездное небо; когда луна освещала неподвижные деревья; когда соловей заводил свою волшебную песню, и сонный воздух околдовывал все вокруг!

В такие моменты Грейс прикасалась к клавишам пианино и пела баллады о моей родной стране…

Но почему я так задерживаюсь на этом? Ведь это был всего лишь сон… позвольте мне рассказать о моем пробуждении.

В конце сада моего друга располагалась старинная беседка в форме пагоды с позолоченным шаром на вершине. С этой точки открывалась обширная и прекрасная перспектива. Впереди стоял старый дом с резными фронтонами и полированными флюгерами; сад, с причудливыми клумбами и деревьями необычной пирамидальной формы; дорожки с террасами; раскинувшийся парк; а за парком вдали виднелись вершины голубых холмов. В беседке стояли стол и два деревенских стула; а прямо перед входом был установлен простой пьедестал, на котором циферблат, изношенный и проржавевший от многолетних бурь, показывал часы по солнцу.

Вот так я и сидел однажды солнечным утром лицом к лицу с ней. Рядом со мной на столе лежал раскрытый том. Я читал вслух, а она была занята каким-то изящным рукоделием. Я не мог видеть ее глаз из-за темных кудрей, ниспадавших на ее щеки.

Это была книга Чосера — я ее хорошо помню. Я читал Историю Рыцаря, и закончил на смерти Аркита. После нескольких слов восхищения наступила пауза; и когда я повернулся, чтобы продолжить читать, мои глаза остановились на ней, и я не мог отвести их. Очень тихо, я сидел и смотрел на нее, наблюдая за движением ее пальцев, за ее дыханием; и я спросил себя: «Может ли это быть явью, или это всего лишь сон?»

Внезапно я почувствовал, как любовь поднимается из моего сердца к моим губам; а потом… потом я оказался у ее ног, сжимая ее руки в своих и повторяя снова и снова прерывающимся голосом, между слезами и дрожью:

— Грейс! Дорогая, дорогая Грейс, я люблю вас!

Но она ничего не ответила, а только сидела очень бледная, неподвижная и смотрела вниз, как мраморная святая.

— Ни единого слова, Грейс, ни единого?

Ее губы задрожали. Она медленно подняла лицо и посмотрела мне в глаза. О! Какими глубокими они были… какими темными… какими серьезными!

— Генрих, — произнесла она тихим чистым голосом, — Генрих, я полюбила вас давным-давно… я полюбила вас в своем воображении, за годы до того, как мы встретились.

Конечно, в этих словах не было ничего такого, что не должно было бы наполнить меня восторгом, и все же они поразили меня ощущением неописуемого ужаса.

Я слышал их раньше — да, и в этом самом месте!

С быстротой молнии они обрушились на меня; и в одну мимолетную секунду, как пейзаж виден во вспышках бури, я вспомнил, о! Боже, — не только место, час, беседку, сад, но и ее саму… ее слова… ее глаза! Все, все так знакомо, как будто было частью моего собственного существа!

— Грейс! Грейс! — закричал я, вскакивая на ноги и дико всплеснув руками над головой. — Разве вы не помните?.. Когда-то раньше… здесь, здесь… столетия назад!.. разве вы не помните?.. вы не…вы не помните…

Ужасное удушье перехватило мое дыхание; земля поплыла у меня под ногами, а красный туман — перед глазами… я пошатнулся… я упал!

Я не помню ничего из того, что последовало за этим.

Даже сейчас мне кажется, что между тем моментом и моментом, когда ко мне вернулось сознание, прошли годы. Долгие бесстрастные годы — без мыслей, без надежды, без страха; темные, как ночь, и пустые, как сон без сновидений!

Но это было не так. Не прошло и трех недель с тех пор, как меня охватила лихорадка; но я был далек от того, чтобы пребывать в бессознательном состоянии, — меня все время мучили ужасные бредовые видения.

Доведенный до самых пределов могилы, слабый, истощенный и не обращающий внимания на все вокруг, я позволил двум или трем дням пройти в состоянии вялой слабости, не задавая вопросов о прошлом и не осмеливаясь ни на мгновение задуматься о будущем. У меня не было сил думать.

Те первые дни здравомыслия пролетели, словно сны наяву, и я незаметно перешел от дремотного восприятия к долгим и частым сновидениям. Бодрствуя, я лениво прислушивался к тиканью часов и к шагам на лестнице; наблюдал, как солнечный свет медленно ползет по стенам с наступлением дня; следил, как ребенок, за тихими движениями моей сиделки, и без возражений принимал лекарства, которые она мне приносила. Я также слабо осознавал частые визиты доктора; а когда он щупал мой пульс и велел мне молчать, я был слишком слаб и утомлен, чтобы возражать.

Утром третьего (или, может быть, четвертого) дня я очнулся от долгого сна, который, казалось, длился всю ночь, и почувствовал, как во мне возобновились источники жизни и мысли. Я оглядел комнату и впервые задумался, где я нахожусь.

Сиделка крепко спала в кресле у моей кровати. Комната была большой и просторной. Окно было затенено деревом, листья которого шелестели на ветру. Несколько книжных полок, уставленных новыми яркими томами, были подвешены к стене, а в ногах кровати стоял маленький столик, уставленный склянками и бокалами для вина.

Я спросил себя, где находился до того, как болезненный приступ свалил меня, и в один миг вспомнил все, вплоть до последних слов!

Должно быть, я издал какое-то восклицание, потому что сиделка проснулась и повернула ко мне испуганное лицо.

— Сестра, — с нетерпением произнес я, — где я? Чей это дом?

— Тише, сэр! Это дом доктора Говарда, но вы должны вести себя тихо. Вот и сам доктор!

Дверь открылась, и вошел джентльмен. Увидев, что я проснулся, он приятно улыбнулся и сел рядом с моей кроватью.

— Я вижу по вашему лицу, мой юный друг, что вам лучше, — сказал он. — Я слышал, вы спрашивали, где вы? Вы — мой гость и пациент.

— Как я сюда попал?

— У вас была мозговая лихорадка, и вас перевезли в мое жилище по моей просьбе. Благодаря этому, я получил возможность уделить вам больше внимания. Я живу в деревне Торрингхерст, в двух милях от Ормсби Парк.

— А Фрэнк и… и мисс Ормсби? — начал я нерешительно.

— Ваши друзья очень беспокоились о вас, — ответил он с некоторой нерешительностью, как будто не зная, что ответить. — Мистер Ормсби много ночей дежурил у вашей постели. Они… они ждали, пока не убедились, что вы вне опасности.

— А потом? — нетерпеливо воскликнул я.

— А потом они уехали из Ормсби Парка на Континент.

— На Континент! — повторил я. — В таком случае, я должен последовать за ними!

Доктор мягко положил руку мне на плечо. Я откинулся на подушки, совершенно обессиленный, и он продолжил.

— Я обещал не говорить, куда они уехали; и… и они не хотят, чтобы вы следовали за ними.

— Но я последую, почему бы и нет? Что я сделал, чтобы со мной так обращались? О, жестоко, жестоко!

Я был так слаб и несчастен, что разрыдался, как ребенок.

Он посмотрел на меня серьезно и сочувственно.

— Господин профессор, — сказал он, беря мою руку в свою и глядя мне в глаза, — вы образованный и умный человек. Я хорошо знаю, что оставить вас в сомнении было бы не только самым недобрым, но и самым неразумным поступком, какой я мог бы сделать. А теперь послушайте меня, и приготовься к большому разочарованию. Незадолго до вашего припадка вы сделали некоторые наблюдения (вероятно, из-за приближения лихорадки), которые сильно шокировали и встревожили сестру вашего друга. Похоже, также, что за несколько недель до этого вы очень странно высказались по поводу картины. Эти два обстоятельства, я с сожалением должен это сказать, внушили вашим друзьям мысль о том, что вы являетесь жертвой, я не скажу, нездорового ума, но заблуждения, крайне вредного для вашего психического и физического благополучия, а также счастья тех, кто связан с вами. Мистер Ормсби придерживается мнения, что ваша близость с его сестрой должна прекратиться; и чтобы лучше осуществить это, он на время увез ее за границу. Мистер Ормсби доверил мне это письмо, чтобы я передал его вам.

Вот что содержалось в письме:

Бывают моменты, когда этот прекрасный мир, кажется, облачается в траурное одеяние, словно бы сочувствуя поглощающему нас горю; когда деревья в немой печали качают ветвями и рассыпают свои увядшие листья, будто пепел, на наши головы; когда небо проливает слезы, а облака кажутся поседевшими. Затем, подобно датчанину Гамлету, «этот прекрасный каркас, земля, кажется нам бесплодным мысом; этот превосходный навес, воздух, этот нависающий небосвод, эта величественная крыша, украшенная золотым огнем, кажется не чем иным, как отвратительным и чумным скоплением испарений».

Так было и со мной, когда я, одинокий, печальный, прогуливался под вздыхающими деревьями в одном из общественных садов Парижа. Сухие листья шелестели, когда я ступал, а голые ветви раскачивались на ветру. Немного правее текла волна искателей удовольствий. Над головой висели низкие темные облака, время от времени проливаясь кратким дождем.

Я все еще был слаб и страдал, но не мог оставаться в стране, которую покинула она. Я прибыл сюда в поисках перемен и развлечений — возможно, также со смутной надеждой, что смогу найти ее. Если бы я только мог увидеть ее еще раз; если бы я только мог услышать сладкий звук ее голоса, прощающегося со мной (если это должно быть так) на вечные времена, я чувствовал, что более спокойно воспринимал бы мир и самого себя.

Но в Париже я не нашел ее, как не нашел ни покоя, ни надежды. Тучи заслоняли от меня солнце, где бы я ни находился. Я чувствовал, что могу сказать вместе с сэром Томасом Брауном: «Ни за что на свете я не считаю это гостиницей, но — больницей, и местом, где можно не жить, но — умереть». И все же я никогда не упрекал ее в своем горе! Нет, я благословлял ее за любовь, которую когда-то прочитал в ее глазах, и за те счастливые времена, которым не суждено было вернуться.

Возможно, вы решите, друг мой, что с тех пор я изменился? Нет, я люблю ее по-прежнему, одновременно страстно и почтительно. Она посчитала меня сумасшедшим. Ужасное слово… возможно, это было ужасной мыслью… но было ли так на самом деле?

Я не могу сказать; смею надеяться, что нет. Во всяком случае, я ощущаю сладкую уверенность в том, что она когда-то любила, и что она всегда жалела меня.

Иногда я боялся, что все может быть так, как она думала. Не могут ли эти вспышки странных воспоминаний быть судорожными предвестниками безумия? Я попробовал рассуждать здраво. Я обратился к самому себе, и не нашел никакого подтверждения этому. И все это время, даже когда мое сердце разрывалось, я любил ее и был благодарен за то, что любил. Даже сейчас я ни за что не променял бы воспоминание об этом сне на ту пустоту, которая была прежде него.

Прощай, милая Грейс Ормсби, прощай, дорогая владычица моей любви! Сойди с этих страниц, как ушла из моей жизни, и больше тебя там не увидишь. Твое бледное лицо и серьезные глаза все еще видны мне сквозь туман многих лет. И все же Время с каждым годом несколько затуманивает ясность видения; и по мере того, как мои глаза тускнеют, твой образ все дальше и дальше уходит в темные покои Прошлого. Мир тебе, где бы ты ни была — мир тебе!

Жизнь большого города плохо сочетается с большим горем; для нас благо общаться с нашими ближними, хотя бы только и на улицах города, где у нас нет друзей. Никто, даже самый закоренелый мизантроп, не может пройти через эту изменчивую волну, не чувствуя, что он является частью многих и что его долг — быть человеком среди людей. У него есть роль, которую он должен сыграть, и он знает, что призван сыграть ее.

Когда я прогуливался по пустынной аллее Люксембургского сада, в пределах слышимости, хотя и не в пределах видимости живого потока за ее пределами, эта истина открылась мне, и я сказал: «Я был праздным мечтателем. Моим миром были книги. Я должен избавиться от страдания или умереть; и только в деятельности я смогу когда-либо обрести забвение. Я возвращаюсь к работе».

И я решил заняться тем, к чему был приспособлен. Я решил написать давно задуманную книгу «Языки и поэзия Востока».

В ту ночь мои тихие комнаты на пустынной, старинной улице Монфарнас казались менее унылыми. Зима почти наступила; в течение многих дней с перерывами шел дождь, и воздух был очень холодным. Я развел в своей гостиной веселый огонь. Занавески скрывали облетевший сад. Я придвинул свой стол к камину, поправил лампу, взял перо и бумагу и набросал план своей работы.

За моим вечерним занятием последовала ночь крепкого освежающего сна, и с этого дня я быстро пошел на поправку. Следующее утро впервые застало меня перед мрачным входом в старую Королевскую библиотеку, а затем — в старинном дворце Кардинала.

Я прошел через величественный двор, с его маленьким садом, статуей и атмосферой классической тишины. Я прошел в читальный зал, выбрал дальний угол у окна и начал свою авторскую жизнь в Париже.

День за днем, неделя за неделей я занимал одно и то же место, следовал одному и тому же ходу мыслей и строго придерживался плана работы. И труд вознаградил меня частицей моего утраченного покоя. Среди этих почтенных архивов древней учености, среди богатства литературы, накопленной с античных времен Франциском I, Медичи, Сфорци, Висконти, Петраркой, я на некоторое время забыл о своих печалях.

Не имея возможности работать в библиотеке по воскресеньям, я обычно проводил эти утра в Лувре, бродя по галереям древностей; продолжая изучать древнюю историю среди ваз, мозаик и камей Музея Греции и Египта; а иногда, хотя и редко, смешиваясь с толпами, которые в этот день часто посещают художественные галереи.

Когда наступила весна, я обычно убегал по воскресеньям в приятные парки по соседству с Парижем. Там, на лесных полянах Сен-Кло, среди венсеннских аллей или в тени лесов Сен-Жермена, я проводил долгие дни с книгой и своими собственными мыслями. Я смирился, и моя работа продвигалась по мере того, как проходили недели и месяцы.

В Королевской библиотеке был служащий, заинтересовавший меня. Его звали мсье Бенуа. Сначала я обратил на него внимание по причине его респектабельной внешности и вежливого обращения; а однажды я был удивлен, обнаружив, что он легко читает на восточных языках.

Это случилось так. Я написал название редкой арабской работы на клочке бумаги, — как это принято в этом месте, — и попросил его достать ее для меня. Он взглянул и покачал головой.

— Это бесполезно, мсье, — сказал он. — Этой работы нет в коллекции. Меня часто спрашивали о ней, но напрасно. Если мсье вместо этой работы закажет другую, я думаю, он найдет ее содержание очень похожим.

И он написал название другой книги на обороте моей бумаги, причем написал его арабскими буквами.

— Вы пишете по-арабски? — воскликнул я с изумлением.

Он грустно улыбнулся.

— Когда-то я был богатым человеком, мсье, — сказал он со вздохом, — но мое образование — это все, что у меня осталось.

После этого у меня было много бесед с мсье Бенуа, и он часто навещал меня в моих апартаментах в предместье Сен-Жермен. Я узнал, что он был сыном богатого строителя; что он получил хорошее дорогое образование; что его собственность была уничтожена во время Террора; и что во время Консульства он получил эту должность благодаря ходатайству своего друга по колледжу. Я сравнил положение этого бедного старика со своим собственным и извлек для себя урок из его терпеливой жизнерадостности. Я нашел его разговор ученым, и часто глубоким; я постепенно раскрыл ему план и цель моей книги, и мои взгляды.

Однажды вечером я прочитал ему вслух главу, и мы спорили о некоторых заключениях относительно взглядов Зороастра, которые я в ней привел.

— Это очень странно, — сказал мсье Бенуа, — но мне кажется, что у нас есть рукопись, в которой автор предвосхитил вас.

— Вот как! — сказал я с некоторым разочарованием. — Я надеялся, что мои взгляды оригинальны.

— Они могут быть оригинальными, мсье Хеннеберг, не будучи новыми, — ответил старый джентльмен. — А я знаю, что они оригинальны, поскольку данная рукопись никогда не публиковалась и, я думаю, никогда никем не читалась, кроме меня и автора.

— Может быть, вы и есть тот самый автор! — воскликнул я.

— Конечно, нет, — сказал он, — но я хорошо его знал, очень хорошо. Он был профессором Королевского колледжа Франции, и от него я получил большую часть своих познаний в восточных языках. Он был великим страдальцем и нежно любил меня. Я был его любимым учеником… я присутствовал у его смертного одра. Незадолго до смерти он отдал рукопись на мое попечение и велел мне передать ее в Королевскую библиотеку. Я так и сделал, прочитав ее. Она совершенно неизвестна… она лежит среди тысяч других; и я думаю, что никто никогда не читал ее… и не прочтет.

— Я хотел бы увидеть эту работу, — сказал я.

— Tres Bien, — ответил он. — Завтра я покажу ее вам.

В ту ночь я не мог успокоиться, думая о том, что сказал мне старый библиотекарь. Меня беспокоило, что меня кто-то опередил на пути, который я до сих пор считал нехоженым. Мое самолюбие было уязвлено, я встал утром, охваченный лихорадочным волнением, совершенно не отдохнув.

Ровно в тот час, когда двери открылись, я вошел в читальный зал библиотеки. Я огляделся по сторонам, но мсье Бенуа нигде не было видно. Я пытался читать… работать; но тщетно. Я не мог ни на чем сосредоточиться, и каждое мгновение поворачивал голову в сторону двери.

Прошло больше часа, прежде чем он пришел; но, наконец, он вошел в комнату и направился в угол, где сидел я.

— Где рукопись, мсье Бенуа? — нетерпеливо спросил я. — Рукопись по восточной литературе, о которой вы говорили мне вчера вечером?

— Она здесь, мсье Хеннеберг, — ответил он, указывая на пакет под мышкой. — Мне было нелегко найти ее, потому что она пролежала нетронутой двадцать лет, а то и больше!

Медленно, дрожащими от старости пальцами он развернул бумагу, в которую она была завернута, и положил рукопись передо мной. Я открыл ее наугад; я вздрогнул; я протер глаза, чтобы убедиться, что я не сплю.

Почерк на этих страницах был моим собственным!

Думаю, я уже говорил, что у меня был очень своеобразный почерк. Ошибки быть не могло; именно им был написан манускрипт, вероятно, за много лет до моего рождения!

Огромным усилием я совладал со своими эмоциями и хрипло спросил:

— Значит, это написал ваш соотечественник, мсье Бенуа?

— Мой добрый друг и учитель, господин Хеннеберг, — ответил библиотекарь. — Не соотечественник.

— Вот как! — сказал я. — Разве он не был французом?

— Ах, Боже мой! Нет, он был немцем.

Я снова начал листать рукопись. Я перешел к началу рукописи; мой взгляд упал на первые несколько предложений… Я наполовину ожидал этого. Их смысл, хотя и не их фразеология, в точности соответствовал первым строкам моей собственной работы!

— И скажите на милость, из какой части Германии приехал ваш друг, мсье Бенуа? — спросил я с наигранным спокойствием.

— Из пределов Богемии.

— А как его зовут?

— Карл Шмидт.

— Могу я узнать дату его кончины?

Старый джентльмен снял очки и смахнул слезу с глаз.

— Конечно, мой добрый друг! Он умер вечером 4 мая 1790 года.

Это была дата моего рождения.

Я внезапно встал. У меня перехватило дыхание. Мне показалось, что земля уходит у меня из-под ног…

— Помогите! — ахнул я. — Помогите! Я… я умираю!

В следующее мгновение я потерял сознание. После этого я несколько дней был очень болен; но как только достаточно оправился, чтобы вынести тяжесть долгого путешествия, я выехал из Парижа в Лейпциг. С тех пор я ни разу не выходил за пределы городских стен. Здесь, в апартаментах, которые занимал в юности, я и живу жизнью отшельника. И, по ощущениям, скоро закончу свою «странную, насыщенную событиями историю».

Такова история моей жизни — жизни проклятой и увядшей из-за проблесков прошлого, известного только Богу. Я помнил сцены и людей; я видел осязаемые свидетельства и следы самого себя на прежних стадиях моего бытия. К чему все это? Приведет ли смерть меня к полному познанию этих тайн! Или той духовной частице, которую люди называют душой, суждено вечно мигрировать из формы в форму, никогда не поднимаясь к высшему и божественному бессмертию? Увы! Я не знаю; и вы, друг, тоже не можете мне ответить. Жизнь — это проблема; Смерть, может быть, только слово! Неужели никакая рука не поднимет завесу вечности?»

К тому времени, когда я добрался до конца рукописи профессора, уже почти стемнело, и замок и церковные шпили Готы были уже в поле зрения. Вскоре дилижанс остановился возле городской гостиницы; группа молодых людей окружила читающего романы студента и увела его с радостными восклицаниями. Священник вышел и вежливо пожелал мне доброго вечера, а я отправился в гостиницу и отвратительно поужинал. Когда я вернулся в карету, чтобы продолжить свое ночное путешествие, я обнаружил, что три свободных места уже заняты тремя новыми пассажирами, а потому мне пришлось поехать в сторону Франкфурта. Примерно через две недели я отправился в Баден-Баден, и мне так понравилось это место, что я пробыл там несколько недель.

Однажды, праздно сидя в столовом зале отеля «Швейцария», я случайно взял в руки экземпляр «Вестника Галиньяни». Одним из первых, что бросилось мне в глаза, было следующее объявление:

Это был конец. Скончался! В свой день рождения! Некоторые люди, которым я прочитал его записки, говорят, что все это совпадения, и что слишком большое количество знаний отрицательно повлияло на рассудок моего бедного друга. Может быть, это и так; но, в конце концов, в его безумии была странная последовательность; и кто может сказать, какие открытия в психологии еще могут быть припасены для будущих поколений?

ГЛАВА III АВТОБИОГРАФИЯ ЭЛИС ХОФФМАН

ГЛАВА IV СЕВЕРНАЯ ПОЧТОВАЯ

Происшествие, о котором я собираюсь поведать вам, столь необычно, что имеет все основания привлечь ваше внимание. Это случилось непосредственно со мной, и мои воспоминания о нем так живы, словно все произошло только вчера, несмотря на то, что с той ночи минуло уже двадцать лет. За это время я рассказал эту историю только одному человеку и, поверьте, мне стоит немалых усилий сделать это снова. Все, о чем я вас прошу, — воздержитесь от навязывания мне ваших собственных выводов. Вам не нужно пытаться ничего мне объяснить. Не нужно никаких споров. У меня сформировалось вполне определенное мнение по поводу случившегося, и, имея возможность полагаться на свидетельство моих собственных чувств, я предпочитаю придерживаться его.

Итак, я начинаю! Это произошло двадцать лет назад, за день или два до окончания сезона охоты на куропаток. Весь день я блуждал с ружьем, но похвастаться было нечем. Стоял декабрь, ветер упорно дул с востока; меня окружала унылая широкая пустошь на крайнем севере Англии. Вдобавок ко всему, я заблудился. Должен признаться, это было не самое приятное место, где можно заблудиться, когда первые пушистые хлопья надвигающегося снегопада припорашивают вереск, а свинцовые сумерки сгущаются вокруг. Я прикрыл глаза рукой и с тревогой вгляделся в надвигающуюся темноту, туда, где пурпурная вересковая пустошь переходила в гряду невысоких холмов, примерно в десяти или двенадцати милях от того места, где я находился. Куда бы я ни бросил взгляд, нигде не было видно ни малейшего дымка, ни участка возделанной земли, ни забора, ни овечьих троп. Мне ничего не оставалось, как идти дальше, в надежде найти хоть какое-нибудь убежище. Поэтому я вскинул ружье на плечо и устало двинулся вперед, потому что бродил с самого рассвета и после завтрака ничего не ел.

Тем временем, ветер прекратился; тихо падал снег, с каким-то зловещим однообразием. Холодало, быстро наступала ночь. Что касается меня, то мои перспективы становились все более туманными по мере того, как мрачнело небо; и сердце мое сжималось, стоило мне только представить себе мою молодую жену, ожидавшую моего возвращения у окна нашей комнаты в маленькой гостинице, и подумать о том томительном беспокойстве, которое ей предстояло пережить в течение этой ночи. Мы были женаты четыре месяца и, проведя осень в горах, теперь жили в отдаленной маленькой деревушке, расположенной на краю бескрайних английских вересковых пустошей. Мы были влюблены и, конечно, очень счастливы. Сегодня утром, при расставании, она умоляла меня вернуться до наступления сумерек, и я пообещал ей это. Чего бы я только не отдал, чтобы сдержать свое слово!

Даже сейчас, несмотря на усталость, я чувствовал, что с ужином, часовым отдыхом и проводником я все еще мог бы вернуться к ней до полуночи, если бы только можно было найти проводника и убежище.

Снег продолжал падать, темнота — сгущаться. Время от времени я останавливался и кричал, но мои крики, казалось, только усугубляли тишину. Затем меня охватило смутное чувство беспокойства, и я начал вспоминать рассказы путешественников, которые шли все дальше и дальше сквозь снегопад, пока, уставшие, не валились с ног и не засыпали вечным сном. Возможно ли, спрашивал я себя, продолжать двигаться вот так, как сейчас, долгой темной ночью? Не наступит ли момент, когда мои ноги откажут, а моя решимость дрогнет? Когда я тоже упаду, чтобы забыться смертельным сном? Смерть! Я вздрогнул. Это было бы ужасно, умереть сейчас, когда жизнь раскрылась мне во всей полноте своих самых волшебных красок! Это было бы ужасно для моей жены, чье любящее сердце… но нет, эта мысль была невыносима! Чтобы прогнать ее, я снова принялся кричать, громче и дольше, а затем жадно прислушался. Был ли мой крик услышан, или мне только показалось, что я услышал далекий отклик? Я снова крикнул, и снова услышал эхо. А потом в темноте внезапно появилось мерцающее пятнышко света, перемещавшееся и исчезавшее, но при этом с каждым мгновением становившееся все ближе и ярче. Я бросился к нему и, к своей великой радости, оказался лицом к лицу со стариком, державшим в руке фонарь.

— Слава Богу! — невольно воскликнул я.

Моргая и хмурясь, он поднял фонарь и вгляделся в мое лицо.

— За что? — угрюмо проворчал он.

— Ну… Он послал мне вас. Я уже начал бояться, что мне суждено сгинуть посреди этой заснеженной пустоши.

— Время от времени люди действительно пропадают здесь, и что мешает вам пропасть таким же образом, если это угодно Господу?

— Если Господу угодно, чтобы мы с вами погибли вместе, друг мой, нам следует быть покорными Его воле, — ответил я. — Но я не желаю погибать без вас. Сколько миль отсюда до Дволдинга?

— Около двадцати.

— А до ближайшей деревни?

— Ближайшая деревня — Уайк, и она в двенадцати милях в другую сторону.

— А где живете вы?

— Вон там, — сказал он, неопределенно махнув рукой, в которой держал фонарь.

— Я полагаю, вы направляетесь домой?

— Может быть, и так.

— Тогда я пойду с вами.

Старик покачал головой и задумчиво потер нос ручкой фонаря.

— Бесполезно, — пробормотал он. — Он вас не впустит… Кто угодно, только не он.

— Это мы еще посмотрим, — быстро ответил я. — Он — это кто?

— Хозяин.

— А кто он такой, твой хозяин?

— Это не ваше дело, — последовал бесцеремонный ответ.

— Ладно, ладно; показывайте дорогу, а я уж как-нибудь договорюсь с вашим хозяином, чтобы он предоставил мне кров и ужин сегодня вечером.

— Как же, договоритесь! — пробормотал мой невольный проводник и, все еще качая головой, заковылял, похожий на гнома, сквозь падающий снег. Вскоре в темноте показались очертания чего-то большого и массивного; нам навстречу с яростным лаем выбежала огромная собака.

— Это тот самый дом? — спросил я.

— Да, тот самый. Лежать, Бей! — И он стал рыться в карманах в поисках ключа.

Я подошел вплотную к нему, чтобы не упустить ни малейшего шанса войти, и в маленьком круге света, отбрасываемом фонарем, увидел, что дверь была утыкана железными гвоздями, словно дверь тюрьмы. Через мгновение он повернул ключ, и я протиснулся мимо него в дом.

Оказавшись внутри, я с любопытством огляделся. Я находился в большом холле с крышей, поддерживаемой стропилами, который, по-видимому, использовался для самых разных целей. Один конец был завален зерном до самой крыши, точно амбар. В другом — хранились мешки с мукой, сельскохозяйственные орудия, бочки и всевозможные пиломатериалы; в то время как с балок над головой свисали ряды окороков, мяса и пучков сушеных трав, заготовленные на зиму. В центре стоял какой-то огромный, доходивший до середины стропил, предмет, накрытый куском грязной ткани. Приподняв уголок этой ткани, я, к своему удивлению, увидел телескоп весьма значительных размеров, установленный на грубой подвижной платформе с четырьмя маленькими колесиками. Труба была сделана из крашеного дерева и скреплена грубыми металлическими обручами; зеркало, насколько я мог оценить его размер в тусклом свете, имело, по меньшей мере, пятнадцать дюймов в диаметре. Пока я еще рассматривал прибор и спрашивал себя, не работа ли это какого-нибудь оптика-самоучки, резко прозвенел колокольчик.

— Это вас, — сказал мой проводник с недоброй усмешкой. — Его комната — вон там.

Он указал низкую черную дверь на противоположной стороне холла. Я направился к ней, громко постучал и вошел, не дожидаясь приглашения. Седовласый старик, показавшийся мне огромным, поднялся из-за стола, заваленного книгами и бумагами, и строго посмотрел на меня.

— Кто вы? — спросил он. — Как вы сюда попали? Что вам угодно?

— Джеймс Мюррей, адвокат. Пешком через пустошь. Еды, питья и ночлега.

Он зловеще нахмурил свои густые брови.

— Мой дом — не место для развлечений, — надменно произнес он. — Джейкоб, как вы посмели впустить этого незнакомца?

— Я его не впускал, — проворчал старик. — Он последовал за мной через пустошь и протиснулся в дом передо мной. Я не способен совладать с шестью футами двумя дюймами.

— В таком случае, сэр, будьте любезны объяснить, по какому праву вы вторглись в мой дом?

— По тому же самому, по какому уцепился бы за вашу лодку, если бы тонул. По праву на самосохранение.

— Самосохранение?

— На земле уже никак не меньше дюйма снега, — коротко ответил я, — а к рассвету его будет вполне достаточно, чтобы полностью скрыть мое тело.

Он подошел к окну, отодвинул тяжелую черную штору и выглянул наружу.

— Это правда, — согласился он. — Вы можете остаться, если хотите, до утра. Джейкоб, подайте ужин.

С этими словами он жестом пригласил меня сесть, занял свое место и сразу же погрузился в занятия, от которых я его отвлек.

Я поставил ружье в угол, придвинул стул к камину и, пользуясь случаем, осмотрел помещение. Будучи по размеру меньше холла и менее захламленная, эта комната, тем не менее, содержала в себе многое, что могло возбудить мое любопытство. На полу не было ковра. Побеленные стены местами были покрыты странными рисунками, на них имелись полки, заставленные научными инструментами, назначение значительной части которых было мне неизвестно. По одну сторону камина стоял книжный шкаф, заполненный потрепанными фолиантами; с другой стороны, небольшой орган, причудливо украшенный резными и раскрашенными средневековыми святыми и дьяволами. Через полуоткрытую дверцу шкафа в дальнем конце комнаты я увидел длинный ряд геологических образцов, хирургических инструментов, тиглей, реторт и банок с химическими веществами; в то время как на каминной полке рядом со мной, среди множества мелких предметов, стояли модель солнечной системы, небольшая гальваническая батарея и микроскоп. На каждом стуле что-то лежало. В каждом углу были сложены книги. Пол был завален картами, гипсовыми слепками, бумагами, чертежами и прочими научными материалами, какие только можно себе представить.

Я оглядывался вокруг с изумлением, возраставшим при виде каждого нового предмета, на котором случайно останавливался мой взгляд. Такой странной комнаты я никогда прежде не видел; но каким странным казалось найти такую комнату в одиноком фермерском доме посреди диких и пустынных вересковых пустошей! Снова и снова я переводил взгляд с моего хозяина на окружавшую его обстановку, а с нее — обратно на хозяина, спрашивая себя, кто он, и чем он может заниматься? Его голова была необыкновенно красива, но это была скорее голова поэта, чем философа. С широкими надбровными дугами, выступающими над глазами и покрытыми густой копной совершенно белых волос, она обладала идеальностью и в то же время массивностью, характеризующей голову Людвига ван Бетховена. Те же глубокие морщины вокруг рта, и те же суровые морщины на лбу. То же сосредоточенное выражение лица. Я все еще наблюдал за ним, когда дверь открылась, и Джейкоб внес ужин. Его хозяин закрыл книгу, встал и с большей вежливостью, чем прежде, пригласил меня к столу.

Передо мной поставили яичницу с ветчиной и бутылку превосходного хереса, а также положили буханку черного хлеба.

— Могу предложить вам только самую простую домашнюю фермерскую еду, сэр, — сказал мой хозяин. — Однако, я надеюсь, что ваш аппетит не позволит вам с суровой критичностью отнестись к недостаткам нашей кладовой.

Но я уже набросился на еду и лишь заявил, со всем энтузиазмом изголодавшегося охотника, что никогда в жизни не ел ничего вкуснее.

Он чопорно поклонился и принялся за свой собственный ужин, состоявший из кувшина молока и миски с кашей. Мы ели в тишине, а когда закончили, Джейкоб убрал поднос. Я снова придвинул свой стул к камину. Мой хозяин, к моему удивлению, сделал то же самое и, резко повернувшись ко мне, сказал:

— Сэр, я прожил здесь в совершенном уединении двадцать три года. За это время меня не часто посещали незнакомцы, и я не прочитал ни одной газеты. Вы — первый, кто переступил мой порог за более чем четыре года. Не окажете ли вы мне любезность, сообщив некоторые сведения о том внешнем мире, с которым я так давно расстался?

— Спрашивайте, — ответил я. — Я весь к вашим услугам.

Он склонил голову в знак признательности; наклонился вперед, уперев локти в колени и положив на них подбородок; устремил глаза на огонь и стал задавать вопросы.

Главным образом, его интересовала наука, ее применение в практических целях, с которым он был совершенно незнаком. Сам я к науке не имею никакого отношения, и отвечал, насколько позволяли мне мои скудные познания; но задача оказалась не из легких, и я испытал большое облегчение, когда, перейдя от расспросов к обсуждению, он начал излагать свои собственные выводы на основе тех фактов, которые я попытался сообщить ему. Он говорил, а я слушал как завороженный. Он говорил так, что я, в конце концов, понял: он совершенно забыл о моем присутствии, и его слова были просто мыслями вслух. Я никогда не слышал ничего подобного прежде; я никогда не слышал ничего подобного с тех пор. Знакомый со всеми философскими системами, тонкий в анализе, смелый в обобщениях, он изливал свои мысли непрерывным потоком и, все еще склонившись вперед в первоначальной позе, не отрывая глаз от огня, переходил от темы к теме, от предположения к предположению, словно вдохновенный мечтатель. От практической науки к философии разума; от электричества в проводах к электричеству в человеке; от Уоттса к Месмеру, от Месмера к Райхенбаху, от Райхенбаха к Сведенборгу, Спинозе, Кондильяку, Декарту, Беркли, Аристотелю, Платону, магам и мистикам Востока — эти переходы, которые, какими бы ошеломляющими ни казались их разнообразие и масштаб, воспринимались в его изложении легко и гармонично, словно музыка. Мало-помалу, — не помню, в качестве догадки или иллюстрации, — он перешел к той области, которая лежит за пределами даже гипотетической философии и простирается в неведомые области. Он говорил о душе и ее устремлениях; о духе и его возможностях; о ясновидении; о пророчествах; о тех явлениях, которые, именуемые призраками, привидениями и сверхъестественными проявлениями, отрицались скептиками, но воспринимались многими во все века как нечто реально существующее.

— Мир, — сказал он, — с каждым часом становится все более и более скептическим по отношению ко всему, что лежит за пределами узких границ его понимания; и наши ученые поощряют эту фатальную тенденцию. Они осуждают как басни все, что не может быть подтверждено экспериментом. Они отвергают как ложное все, что не может быть подвергнуто испытанию в лаборатории или в прозекторской. С каким иным суеверием они вели столь же долгую и упорную войну, как с верой в привидения? И все же, какое другое суеверие удерживает свою власть над умами людей так долго и так прочно? Укажите мне любой факт в физике, в истории, в археологии, который подтверждается столь же многочисленными и разнообразными свидетельствами. Засвидетельствованный всеми расами, во все века и во всех климатах, самыми знаменитыми мудрецами древности, самыми грубыми дикарями наших дней, христианами, язычниками, пантеистами, материалистами, — этот феномен почитается философами нашего века детской сказкой. Косвенные улики для них не более чем перышко на весах. Сопоставление причин со следствиями, каким бы убедительным оно ни было в естественных науках, отбрасывается как бесполезное и ненадежное. Показания свидетелей, какими бы убедительными они ни представали в суде, в данном случае ничего не значат. Тот, кто делает паузу, прежде чем произнести хоть слово, осуждается как болтун. Тот, кто верит, — мечтатель или попросту дурак.

Он говорил с горечью и, произнеся это, на несколько минут погрузился в молчание. Вскоре он поднял голову и добавил изменившимся тоном:

— Я, сэр, отношусь к тем, кто сделал паузу, исследовал, поверил и не постеснялся заявить о своих убеждениях миру. Меня тоже заклеймили как фантазера, выставили на посмешище мои современники и изгнали из той области науки, которой я посвятил лучшие годы своей жизни. Это случилось всего двадцать три года назад. С тех пор я жил так, как вы видите меня живущим сейчас, и мир забыл меня, как я забыл мир. Теперь вы знаете мою историю.

— Это очень печально, — пробормотал я, едва зная, что ответить.

— Это очень распространенное явление, — сказал он. — Я пострадал за правду, как страдали многие лучшие и мудрые люди до меня.

Он встал, словно желая закончить разговор, и подошел к окну.

— Снегопад прекратился, — заметил он, опуская занавеску и возвращаясь к камину.

— Прекратился! — воскликнул я, в нетерпении вскакивая на ноги. — О, если бы это только было возможно… Но нет! Это безнадежно. Даже если бы я смог найти дорогу через пустошь, я не смог бы преодолеть двадцать миль сегодня ночью.

— Преодолеть сегодня ночью двадцать миль! — повторил мой хозяин. — О чем вы только думаете?

— О моей жене, — нетерпеливо ответил я. — О моей молодой жене, которая не знает, что я заблудился, и сердце которой в этот момент разрывается от ужасной неизвестности.

— Где она?

— В Дволдинге, в двадцати милях отсюда.

— В Дволдинге, — задумчиво повторил он. — Да, отсюда до него двадцать миль, это правда; но… вы так сильно хотите попасть туда, что не в состоянии подождать шесть-восемь часов?

— Так сильно, что отдал бы десять гиней за проводника и лошадь.

— Ваше желание может быть удовлетворено с меньшими затратами, — сказал он, улыбаясь. — Ночная почтовая карета с севера, которая меняет лошадей в Дволдинге, проезжает в пяти милях отсюда и окажется на перекрестке примерно через час с четвертью. Если бы Джейкоб пошел с вами через пустошь и вывел вас на старую дорогу, вы, я полагаю, смогли бы найти дорогу до того места, где она соединяется с новой?

— С легкостью… Это было бы просто замечательно.

Он снова улыбнулся, позвонил в колокольчик, дал старому слуге указания и, достав бутылку виски и бокал из шкафа, в котором хранил свои химикаты, сказал:

— Снег глубокий, сегодня ночью идти по вересковой пустоши будет трудно. Не желаете ли немного виски, прежде чем отправиться в путь?

Я бы отказался от спиртного, но он настаивал, и я выпил. Виски проник мне в горло, подобно жидкому пламени, и у меня чуть не перехватило дыхание.

— Оно крепкое, — сказал он, — но зато поможет защититься от холода. Однако, вам нельзя задерживаться. Удачи!

Я поблагодарил его за гостеприимство и хотел пожать ему руку, но он отвернулся прежде, чем я успел закончить фразу. Еще через минуту я пересек холл, Джейкоб запер за мной входную дверь, и мы оказались на обширной белой пустоши.

Хотя ветер стих, все еще было очень холодно. Ни одна звезда не мерцала на черном своде над головой. Ни один звук, кроме хруста снега под нашими ногами, не нарушал тяжелой тишины ночи. Джейкоб, не слишком довольный своим поручением, ковылял впереди в угрюмом молчании, с фонарем в руке и тенью у ног. Я следовал за ним с ружьем на плече, так же мало склонный к беседе, как и он. Мои мысли были заняты моим недавним хозяином. Его голос все еще звучал у меня в ушах. Его красноречие все еще удерживало в плену мое воображение. Я до сих пор с удивлением вспоминаю, что мой перевозбужденный мозг сохранил целые предложения и части предложений, множество блестящих образов и фрагменты великолепных рассуждений в тех самых словах, которые он произносил. Размышляя над тем, что я услышал, и стараясь восстановить недостающие связи между ними, я шел по пятам за своим проводником, погруженный в своим мысли и не обращая внимания на то, что происходит вокруг. Наконец, — как мне показалось, прошло всего нескольких минут, — он внезапно остановился и сказал:

— Вот ваша дорога. Держите каменную ограду по правую руку, и вы не собьетесь с пути.

— Значит, это и есть старая дорога?

— Да, это и есть старая дорога.

— И как далеко мне нужно пройти, прежде чем я доберусь до перекрестка?

— Почти три мили.

Я вытащил свой кошелек, и он стал более общительным.

— Дорога достаточно хорошая, — сказал он, — для тех, кто идет пешком, но она была слишком крутой и узкой для карет. Вы увидите, что возле указателя сломана ограда. Ее так и не починили после того несчастного случая.

— Какого несчастного случая?

— Ночная почтовая карета рухнула прямо в долину внизу, — добрых пятьдесят футов, а то и побольше, — как раз на самом плохом участке дороги во всем округе.

— Это ужасно! Были погибшие?

— Погибли все. Четверо были найдены мертвыми, а еще двое умерли на следующее утро.

— И когда же это случилось?

— Ровно девять лет назад.

— Вы говорите, возле указателя? Я буду иметь это в виду. Доброй ночи.

— Доброй ночи, сэр, и спасибо.

Джейкоб сунул полкроны в карман, вялым жестом поднес руку к шляпе, и поплелся обратно тем же путем, каким мы пришли.

Я следил за светом его фонаря, пока он совсем не исчез, а затем повернулся, чтобы продолжить свой путь в одиночестве. Это не представляло ни малейшей трудности, поскольку, несмотря на кромешную тьму над головой, линия каменной ограды была достаточно отчетливо видна на фоне слабого блеска снега. Как тихо было вокруг, когда слышны были только мои шаги; как тихо и одиноко! Странное неприятное чувство охватило меня. Я пошел быстрее. Я принялся напевать отрывок какой-то песенки. Я представил себя владельцем огромного состояния и увеличивал его, высчитывая сложные проценты. Короче говоря, я делал все возможное, чтобы забыть поразительные рассуждения, услышанные мною совсем недавно, и в какой-то степени мне это удалось.

Ночной воздух, тем временем, казалось, становился все холоднее и холоднее, и хотя я шел быстро, мне никак не удавалось согреться. Мои ноги были как лед. Мои руки утратили чувствительность и машинально придерживали ружье. Я даже дышал с трудом, словно вместо того, чтобы двигаться по тихой дороге на севере страны, я взбирался на самые высокую вершину какой-то гигантской горы. Это последнее ощущение вскоре стало настолько тревожным, что я был вынужден остановиться на некоторое время и прислониться к каменной ограде. При этом я случайно оглянулся на дорогу и там, к своему бесконечному облегчению, увидел далекую точку света, похожую на отблеск приближающегося фонаря. Сначала я решил, что Джейкоб вернулся по своим следам и последовал за мной; но стоило мне только так подумать, как в поле зрения вспыхнула вторая точка, двигавшаяся параллельно первой и приближающаяся с той же скоростью. Не нужно было долго раздумывать, чтобы понять, — это, должно быть, фонари какого-то транспортного средства, хотя казалось странным, чтобы какое-либо транспортное средство ехало по дороге, очевидным образом заброшенной и опасной.

Впрочем, никаких сомнений быть не могло, поскольку фонари с каждым мгновением становились все ярче, и мне даже показалось, что я различаю темные очертания кареты между ними. Она приближалась очень быстро и совершенно бесшумно, поскольку глубина снега на дороге достигала почти фута.

Наконец, карета стала отчетливо видна за фонарями. Она выглядела странно высокой. У меня мелькнуло внезапное подозрение. Возможно ли, что я в темноте миновал перекресток, не заметив указателя, и мог ли это быть тот самый экипаж, который я должен был встретить?

Мне не пришлось задавать себе этот вопрос во второй раз, потому что карета в этот момент появилась из-за поворота дороги: кондуктор и возница, один пассажир снаружи и четверка серых лошадей, от которых валил пар, — все окутанные мягкой дымкой света, сквозь которую, подобно паре огненных метеоров, просвечивали фонари.

Я подался вперед, взмахнул шляпой и закричал. Но почтовая карета на полной скорости миновала меня. На мгновение я испугался, что меня не увидели и не услышали, но только на мгновение. Кучер остановил лошадей; кондуктор, закутанный до самых глаз и, видимо, крепко спавший, не ответил на мой оклик и не предпринял ни малейшей попытки спешиться; пассажир снаружи даже не повернул голову. Я открыл дверцу и заглянул. Там было всего три путешественника, поэтому я забрался внутрь, закрыл дверь, проскользнул в свободный угол и поздравил себя с удачей.

Внутри кареты, казалось, было холоднее, чем снаружи, — если это только возможно, — а воздух был пропитан влагой и крайне неприятным запахом. Я оглядел своих попутчиков. Все трое были мужчинами, и все молчали. Они, казалось, не спали, но каждый приткнулся в своем углу, словно погруженный в собственные размышления. Я попытался завязать разговор.

— Как же сегодня вечером холодно, — сказал я, обращаясь к своему соседу напротив.

Он поднял голову, посмотрел на меня, но ничего не ответил.

— Кажется, — добавил я, — наступила настоящая зима.

Хотя освещение угла, в котором он сидел, было настолько тусклым, что я не мог отчетливо различить черты его лица, я видел, что его глаза были устремлены прямо на меня. И все же, он не ответил мне ни слова.

В любое другое время я бы испытал и, возможно, выразил некоторое раздражение, но в данный момент я чувствовал себя слишком неуютно, чтобы сделать это. Ледяной холод ночного воздуха пробрал меня до мозга костей, а странный запах внутри кареты вызывал невыносимую тошноту. Я вздрогнул всем телом и, повернувшись к своему соседу слева, спросил, не возражает ли он, если я открою окно?

Он не произнес ни слова и не пошевелился.

Я повторил вопрос несколько громче, — с тем же результатом. Тогда я потерял терпение и попытался опустить створку. Кожаный ремешок лопнул у меня в руке, и я заметил, что стекло покрыто толстым слоем плесени, скопившейся, по-видимому, за долгие годы. Это привлекло мое внимание к состоянию кареты, я стал осматривать ее более внимательно и при неверном свете наружных фонарей увидел, что она находится в последней стадии обветшания. Каждая ее часть не только не носила следы ремонта, но и находилась в состоянии крайней ветхости. Створки расползались от одного прикосновения. Кожаная обивка была покрыта плесенью и буквально сгнила до дерева. Пол почти проваливался у меня под ногами. Короче говоря, вся карета была пропитана сыростью, и ее, очевидно, вытащили из-под какого-то навеса, под которым она гнила годами, чтобы совершить еще один рейс.

Я повернулся к третьему пассажиру, к которому еще не обращался, и рискнул сделать еще одно замечание.

— Эта карета, — сказал я, — находится в плачевном состоянии. Та, на которой обычно доставляется почта, я полагаю, находится в ремонте?

Он медленно повернул голову и посмотрел мне в лицо, не говоря ни слова. Никогда, пока жив, я не забуду этот взгляд. От него у меня похолодело сердце. Оно холодеет даже сейчас, когда я вспоминаю об этом. Его глаза горели неестественным огненным блеском. Его лицо было мертвенно-бледным, как у трупа. Его бескровные губы были приоткрыты, словно в предсмертной агонии, обнажая сверкающие зубы.

Слова, которые я собирался произнести, замерли у меня на устах, и странный ужас, — я бы сказал, смертельный ужас, — охватил меня. К этому времени мое зрение привыкло к полумраку кареты, и я мог видеть достаточно отчетливо. Я повернулся к своему соседу напротив. Он тоже смотрел на меня с той же поразительной бледностью на лице и тем же холодным блеском в глазах. Я провел ладонью по лбу. Я повернулся к пассажиру, сидевшему рядом со мной, и увидел — о Небеса! Как мне описать то, что я увидел? Я увидел, что он не был живым человеком, что никто из них не был живым человеком, в отличие от меня! Бледный фосфоресцирующий свет, — свет разложения, — играл на их ужасных лицах; на их волосах, влажных от могильной росы; на их одежде, испачканной землей и разваливающейся на куски; на их руках, похожих на руки давно похороненных трупов. Только их глаза, их ужасные глаза, были живыми; и эти глаза с угрозой были обращены на меня!

Вопль ужаса, дикий, невнятный крик о помощи и пощаде сорвался с моих губ, когда я бросился к дверце и тщетно попытался ее открыть.

И в это единственное мгновение, короткое и яркое, словно пейзаж, увиденный при вспышке летней молнии, я увидел луну, сияющую сквозь разрыв в темных облаках, ужасный указатель, — подобный устремленному в небо предупреждающему пальцу на обочине дороги, — сломанную ограду, срывающихся лошадей, черную пропасть внизу. Затем карету качнуло, словно корабль на волне. Раздался грохот… ощущение непереносимой боли… и темнота.

Казалось, прошли годы, когда однажды утром я пробудился от глубокого сна и обнаружил мою жена возле своей постели; опуская сцену, которая за этим последовала, я кратко расскажу вам то, что она поведала мне со слезами благодарности. Я сорвался в пропасть недалеко от места пересечения старой и новой дорог, и был спасен от верной смерти только тем, что упал в глубокий сугроб у подножия скалы. В этом сугробе меня обнаружили на рассвете двое пастухов, которые отнесли меня в ближайшее укрытие и привели ко мне хирурга. Он нашел меня в состоянии бреда, со сломанной рукой и сложным переломом черепа. В письмах в моем бумажнике были указаны мое имя и адрес; мою жену позвали ухаживать за мной, и благодаря молодости и крепкому телосложению, я, наконец, пришел в себя и начал поправляться. Едва ли мне нужно говорить, что место моего падения было именно тем, где девять лет назад произошел ужасный несчастный случай с почтовой каретой.

Я никогда не рассказывал своей жене о том ужасе, о котором только что рассказал вам. Я рассказал об этом хирургу, который меня лечил, но он отнесся ко всему приключению как к обычному бреду, порожденному в моем мозгу лихорадкой. Мы обсуждали этот вопрос снова и снова, пока не обнаружили, что больше не можем обсуждать его спокойно, и тогда мы прекратили наши споры. Вы можете думать что угодно, но я уверен, — двадцать лет назад я был четвертым пассажиром в карете-призраке.

ГЛАВА V ОТПЛЫТИЕ С ОСТРОВА

Наконец мы добрались до конца пачки макулатуры.

Подобно ученому переводчику «Тысячи и одной ночи», я приводил рассказы в их последовательности, не записывая, кем они были прочитаны или в каком месте прерваны. Достаточно того, что они развлекали нашу маленькую компанию большую часть двух дней, и что мы только что закончили чтение, когда сэр Джеффри Бьюкенен пришел объявить, что яхта снова в порядке.

Мы сидели в скудной тени небольшой группы деревьев, и мисс Кэрью была последней читательницей. Она отложила страницу в сторону и с сожалением огляделась.

— Подобно шильонскому узнику, — сказала она, — я почти готова со вздохом обрести свободу. Это странное, заброшенное маленькое местечко, но оно мне приглянулось.

— Если оно вам приглянулось, мисс Кэрью, — сказал наш друг священник, — почему бы вам его не купить? Вы — одна из избалованных любимиц фортуны и рождены для того, чтобы иметь все, что захотите, включая луну и звезды.

Мисс Кэрью улыбнулась, словно эта идея была для нее не новой.

— Не думаю, что оно продается, — ответила она.

— Я тоже, но можете быть уверены, что владелец, кем бы он ни был, будет только рад избавиться от него.

— Вы так думаете? Это неплохая идея. Что вы на это скажете, сэр Джеффри? Разве не было бы здорово владеть настоящим островом и обустроить его в стиле Робинзона Крузо, с козами, отшельничеством и человеком-пятницей?

— Я думаю, это было бы восхитительно, — засмеялся сэр Джеффри, — особенно для человека по имени Пятница.

— Клянусь Юпитером! — воскликнул Брюер. — Я подам заявление на эту вакансию.

— Ваши хлопоты окажутся бесполезными, — сказала мисс Кэрью. — Вы совершенно не подходите на эту роль по причине вашего характера.

— Надеюсь, мне будет позволено заметить словами поэта, что мой барк находится в море, — сказал сэр Джеффри.

— Не могли бы мы еще раз осмотреть остров, прежде чем отправимся в путь? — предложила мисс Кэрью.

Сэр Джеффри взглянул на часы.

— Уже семь часов, — сказал он, — и почти нет ветра. Мы проведем в пути четыре часа.

— Но есть великолепная луна, а мне доставляет наслаждение прогулка по спокойному морю в лунном свете.

— Конечно, мы обойдем вокруг, если вам этого хочется, — ответил Бьюкенен, подавая ей руку. — Разве мы не созданы для того, чтобы повиноваться вам?

Они пошли впереди, а мы последовали за ними.

Я уже говорил, что остров заканчивался к северу скалистым мысом, нависающим над морем. Именно к туда мисс Кэрью и сэр Джеффри теперь и направлялись. Остальные вскоре повернули назад, оставив двух пионеров одних подниматься на вершину, в то время как я, неторопливым шагом, поднялся туда несколько мгновений спустя.

— Это напоминает мне о чудесном острове, о котором мы читали вчера, — сказала мисс Кэрью, с улыбкой оглядываясь вокруг. — Вот корабль, а вон там таинственный город золотых куполов.

— Золотые купола, — сказал я, смеясь, — выглядят немного потрепанными.

— Верно, и не хватает идола с рубиновыми глазами.

— О чем, черт возьми, вы говорите? — вмешался сэр Джеффри.

— О чудесной истории под названием «Открытие островов сокровищ», — ответила мисс Кэрью. — Я расскажу вам ее, когда мы будем на борту, если вы не будете слишком заняты, чтобы выслушать меня.

— «Открытие островов сокровищ?» — повторил Бьюкенен. — О, я знаю эту историю наизусть. У моего мальчика она есть, и… Фил, ведь это же вы написали ее?

Если бы мать-земля разверзлась и поглотила меня в тот момент, я бы с благодарностью согласился быть похороненным заживо.

— Я! — заикаясь, пробормотал я. — Конечно, нет… ничего подобного.

— Чепуха — я в этом уверен. Она была опубликована в каком-то журнале, и вы сами отправили это Вилли. Я прекрасно помню все обстоятельства.

— Возможно, вы также помните Потоп? — нетерпеливо спросил я. — Или осаду Трои?

— Или, возможно, вас ввело в заблуждение какое-то совпадение имен, сэр Джеффри? — предположила мисс Кэрью. — Теперь, после нашего маленького приключения, я знаю, кто на самом деле автор этой истории.

— А вы знаете? В самом деле? — сказал мой друг, выглядя совершенно озадаченным. — Ну, в таком случае, конечно, я… Но это действительно очень странно. Я мог бы поклясться идолом с рубиновыми глазами.

— И, что еще более странно, я знаю автора каждой из тех историй, которые мы читали последние два дня, — добавила мисс Кэрью.

— Что? В пачке макулатуры?

— Да.

Сэр Джеффри рассмеялся и пожал широкими плечами.

— Бедняга! — воскликнул он. — Я полагаю, вы не скажете ему, где видели их в последний раз?

— Конечно, нет.

— Это было бы не очень деликатно, не так ли? Представьте себе чувства автора, который видит свое творение в бакалейной лавке! Иллюстрация к словам «Александр мертв и превратился в глину». Как бы вам это понравилось, Фил, мой мальчик?

Как бы я ни любил Джеффри Бьюкенена, в тот момент я мог бы его повесить, вытащить из петли и четвертовать с полным удовлетворением.

— Я полагаю, у бакалейщика тоже должен быть шанс, — ответил я как можно безразличнее. — Полагаю, ему тоже нужно во что-то заворачивать свои товары.

Мисс Кэрью милосердно перевела разговор в другое русло.

— Пожалуйста, не станем задерживаться здесь дольше из-за меня, — сказала она. — Я осмотрела свое будущее королевство от центра до самого моря и, боюсь, уже задержала наших друзей неоправданно долго.

— Вы действительно хотите купить это место? — спросил Бьюкенен. — Или это всего лишь шутка?

— Я действительно думаю, что куплю его, если владелец продаст его мне.

— Какая забавная идея!

— Именно поэтому я и собираюсь развлечься.

— Но что вы будете делать с островом, когда он станет вашим?

— Его жители должны будут завести себе обезьян и попугаев, а также сделать себе татуировки.

— В таком случае, надеюсь, вы примете закон, обязывающий их стать каннибалами, — засмеялся сэр Джеффри.

— Я сделаю даже больше, — ответила мисс Кэрью. — Я добьюсь, чтобы мой добрый друг сэр Джеффри Бьюкенен был передан моим верным островитянам для их первого грандиозного банкета в честь нового правителя.

Сэр Джеффри покачал головой.

— Нет, нет, — сказал он. — Я семейный человек, и меня нужно пощадить. Вы должны пожертвовать каким-нибудь не обремененным семьей юнцом вроде Фила Дандональда, который не представляет ценности ни для себя, ни для кого другого.

— Уверен, — сказал я, — что мисс Кэрью не совершит столь неразумного обмена. Авторы и вполовину не так хорошо упитанны, как баронеты.

Переговариваясь подобным образом, мы спустились к месту высадки, где собралось все население острова, чтобы пожелать нам доброго пути. Мы обнаружили, что остальная часть нашей компании уже на борту, и помощнику сэра Джеффри не терпелось воспользоваться только что поднявшимся попутным легким бризом, но мисс Кэрью не торопилась. У нее было несколько добрых слов и открытый кошелек для всех; после того, как мы отошли от берега и взяли курс в море, я достаточно ясно увидел, что именно к ней маленькие дети протягивали свои крошечные ручки, а их матери приседали в прощальных реверансах.

Мне было ужасно неудобно. Я старался казаться веселым и беззаботным, когда мы спускались к берегу, но все это время я был как на иголках. Что могла иметь в виду мисс Кэрью, говоря, что она знала автора пачки макулатуры? Было невозможно, чтобы она имела в виду какой-либо намек на меня; но тогда, кого она могла иметь в виду? Если она имела в виду меня, то она знала, кто прислал ей эти злополучные три тома в белом сафьяновом переплете. Если она имела в виду меня, то она прочитала мое опрометчивое посвящение и знала, что я люблю ее. Если она имела в виду меня, то она знала, что сама была «мисс ****», и что моя книга была продана на вес, как макулатура!

Но предположим, что она все-таки имела в виду не меня?

Да, в этом была загвоздка; ибо в этом случае я мог только заключить, что какой-то подлый самозванец воспользовался моим инкогнито, моей преданностью и моим белым сафьяном; и это было невыносимо!

Обдумывая эти запутанные возможности в тишине, я мрачно расхаживал взад и вперед по маленькой передней палубе и держался в стороне от дам. Я был влюблен больше, чем когда-либо, и, если это возможно, больше, чем когда-либо, приходил в отчаяние. Каким бы романтичным и дальновидным я ни был во многих отношениях, я ни в коем случае не обманывался насчет мисс Кэрью. Я прекрасно понимал свое положение. Я знал, что был для нее меньше, чем «первоцвет у берегов реки» — на самом деле, первоцвет в этих условиях действительно представлял бы для нее такой интерес, на который я никогда не мог надеяться ни при каких обстоятельствах. Я также прекрасно понимал, что не проявил себя с лучшей стороны в Сеаборо-корте. Я был застенчивым, нервным и молчаливым; моя любовь была безнадежной. Я никогда не предполагал, что может быть иначе; случай сделал это нежелательное знание еще более горьким.

Смеркалось. Маленький островок уже давно превратился в крохотное пятнышко; воздух казался почти неподвижным; всходила луна.

— Как красиво! — сказал мистер Стоун, присоединяясь ко мне там, где я стоял, угрюмо облокотившись на борт судна. — Как плавно мы скользим вперед! Гондола вряд ли могла двигаться так плавно, как эта милая маленькая яхта. Вы были в Венеции?

— О, да! — ответил я угрюмо. — Конечно.

— Я думаю, это самое очаровательное место в мире, — сказал священник.

— Кроме Неаполя.

— Не исключая и Эдемский сад. Дайте мне тысячу фунтов в год, старинный венецианский дворец, хорошую библиотеку и гондолу, и я не поменялся бы жребием с императором всея Руси.

На это замечание я ничего не ответил. Я был совершенно не в настроении и не хотел разговаривать, даже если бы мог.

— Какое восхитительное создание вон там! — сказал священник после короткой паузы.

— Вы имеете в виду миссис Макферсон?

— Гекату? Разве я могу иметь в виду кого-то, кроме мисс Кэрью?

— Хм!

— Она говорила со мной об этом острове. Она действительно собирается купить его, если его можно купить.

— Я знаю, что она собирается это сделать. Но что из того?

— Хорошая сделка. Она многое сделает для благополучия этих бедных семей. Именно их неухоженность, изолированность навели ее на мысль о покупке этого места.

— Вот как!

— Да, это, и ничего больше. Вы же не думали, что это была простая прихоть, не так ли?

— Она говорила об этом как о прихоти.

— Такова ее манера. Все ее добрые дела, по ее собственному утверждению, являются капризами; но ее добрых дел так много, что она, должно быть, самая капризная женщина на земле. Вы бы ей не поверили, если бы знали ее лучше.

— Вы говорите так, как будто сами очень хорошо ее знаете, — раздраженно сказал я.

Священник Бродмера посмотрел на меня с некоторым удивлением.

— Я имею честь быть довольно хорошо знакомым с мисс Кэрью, — сказал он с гораздо большей серьезностью. — Она время от времени дает мне средства для раздачи бедным, и моя младшая дочь — ее крестница.

— А что насчет острова?

— Она говорит о перестройке домов, улучшении маленькой гавани и строительстве крошечной часовни и школы. Эти бедные маленькие дети, вы знаете, растут в невежестве; а что касается религиозного обучения, то ни один из них никогда в жизни не ходил в церковь!

— Это правда, — ответил я. — И я сомневаюсь, что родители намного лучше. Одна из женщин сказала, что она не была на материке одиннадцать лет. Но предположим, что и часовня, и школа будут построены, где вы найдете священника, который согласился бы служить здесь?

— Мисс Кэрью, конечно, вряд ли может надеяться убедить какого-либо клерка из священного ордена поселиться здесь, — сказал священник с улыбкой. — Я бы и сам не стал этого делать; но я легко могу найти какого-нибудь честного, знающего, серьезного учителя, который будет наставлять детей, читать и молиться вместе с родителями и действовать как ее управляющий в общих вопросах.

— В таком случае, какая польза будет от часовни?

— Я ожидал, что вы зададите этот вопрос, — ответил он. — Мисс Кэрью придерживается мнения, что можно договориться с одним из соседних священнослужителей, чтобы он приезжал примерно раз в месяц или шесть недель, проводил для них церковную службу и читал проповедь. Я лично думаю, что в этом вопросе не возникнет никаких трудностей.

— Как она добра! — горячо воскликнул я.

— Она ангел, и я хотел бы, чтобы таких, как она, было больше. Хуже всего то, что такие женщины заставляют нас чувствовать себя ничтожными.

— Я не верю, что на земле есть мужчина, достойный ее! — сказал я.

— Я не зайду так далеко, чтобы согласиться с вами в этом утверждении, но я, конечно, никогда не имел удовольствия знать его, если таковой имеется.

И с этим утешительным замечанием священник удалился, оставив меня наедине с моими размышлениями.

К этому времени взошла луна, и море превратилось в волнистый серебристый лист. Другого паруса не было видно, и яхта скользила, как справедливо заметил мистер Стоун, подобно гондоле. Над головой сверкали бесчисленные звезды; не было слышно ни звука, кроме веселой болтовни компании на кормовой палубе и шелеста воды, когда она расступались перед носом яхты. Время от времени, всего на мгновение, несколько слабых искорок фосфоресцирующего света вспыхивали и исчезали на нашем пути; но они появлялись и исчезали так внезапно, как будто кто-то невидимый бросал в море горсть драгоценных камней. Внезапно все говорившие замолчали, и мисс Кэрью запела. Я слушал, как зачарованный, в то время как ее чистый, восхитительный голос поднимался, опускался и замирал в неподвижном воздухе. За исключением того, что это была простая, трогательная баллада северной страны, я ничего не помню из нее; но я помню, что ее голос, казалось, наполнял ночь своей сладостью, что я впитывал мелодию так же жадно, как тот, для кого «музыка — пища любви», и чей аппетит к этой сладкой пище не может ни ослабеть, ни исчезнуть.

За последней длинной, дрожащей нотой последовала глубокая тишина, а затем, после небольшой паузы, она запела снова.

Я стоял в стороне, в лунном свете, жадно прислушиваясь.

ГЛАВА VI РЕШЕНИЕ

— Пара слов, Бьюкенен, — сказал я, — прежде чем вы уйдете.

Мы проходили через холл, и он держал шляпу в руке, но при этих словах обернулся и последовал за мной в библиотеку.

— Ну, Фил, — сказал он, — в чем дело?

— Боюсь, мне больше не придется отдыхать, — ответил я.

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду, что должен вернуться домой к своей работе, как хороший мальчик.

— Чепуха! Мы поговорим об этом через месяц.

— Вовсе нет. Мы должны поговорить об этом сегодня утром.

— Почему сегодня утром? Когда вы хотите уехать?

— Я думаю, что должен уехать сегодня днем.

— Сегодня днем? — быстро повторил сэр Джеффри. — Что случилось?

— Ничего не случилось, — ответил я. — Но я здесь уже почти три недели и решил больше не сидеть, сложа руки. Самые приятные вещи рано или поздно должны закончиться.

— Тогда какого черта вы утруждаете себя тем, чтобы сделать это раньше, если это может быть позже? Тут что-то не так.

— На самом деле, ничего не случилось, но чем дольше я остаюсь, тем труднее мне будет уехать.

— Я никогда не слышал такой чепухи — никогда, клянусь Юпитером! С тем же основанием вы могли бы сказать, что человеку бесполезно быть счастливым, пока он жив, потому что, в конце концов, он должен умереть.

— Мой дорогой Джеффри, вы не знаете, что такое привычка к работе.

— Я знаю, что вы не покинете Сеаборо-корт сегодня днем. Черт возьми, у нас сегодня званый ужин!

— Званые ужины — это опасное тщеславие. Диета из пера и чернил подходит мне больше.

Сэр Джеффри покачал головой.

— Это бесполезно, — сказал он. — Я чувствую, что вы что-то скрываете от меня. Если Брюер обидел вас…

— Ни в малейшей степени, — нетерпеливо перебил я. — Мне не нравится капитан Брюер, и он мне никогда не нравился; но он не сделал ничего, что могло бы стать чем-то раздражающим.

— Я старался сделать это место приятным для вас, — сказал сэр Джеффри.

— Оно восхитительно. Я приехал, знаете ли, всего на неделю или десять дней, а пробыл уже почти три недели. Разве это похоже на то, что я нахожу Сеаборо-корт скучным?

— И все же вы хотите покинуть нас!

— И все же я чувствую, что должен оставить вас — должен. А когда дело доходит до должен, то, чем скорее что-то будет сделано, тем лучше.

— Возможно, и так; и все же… Вы уверяете меня, что вас призывают перо и чернильница. Дело только в них?

— Боже мой, Бьюкенен! — нетерпеливо воскликнул я. — Вы адвокат истца, а я — заключенный в суде? Говорю вам, что мне лучше уехать — разве этого недостаточно?

— Так будет лучше для вас! — повторил он.

— Да. Воздух Дарема мне не нравится. Вы это понимаете?

— Я в это не верю! — воскликнул он, обрушив свой огромный кулак на стол с таким грохотом, что книги на книжных полках вздрогнули. — Здесь лучший воздух в Англии! Это лучший воздух…

— Для меня, мой добрый друг, это лучший воздух на свете, — сказал я, подходя к окну, — когда им одновременно не дышит мисс Кэрью.

— Клянусь Юпитером!.. — воскликнул сэр Джеффри, глубоко вздохнув.

— Да, — с горечью ответил я. — Теперь вы знаете. Я надеюсь, что вы довольны.

— Клянусь душой, Фил, — сказал он, — я огорчен больше, чем могу вам сказать. Я понятия не имел об этом — ни малейшего понятия.

— Но вы и не обязаны были иметь об этом какое-либо представление.

— Нет, нет — конечно, нет. Просто я не мог понять, почему вы хотите сбежать.

— Ну, теперь вы знаете, — сказал я, все еще стоя у окна, спиной к нему.

— Я почти жалею об этом. Я всегда буду упрекать себя за то, что так часто сводил вас вместе. Я мог бы догадаться, что, скорее всего, произойдет — но тогда… какой же я проклятый идиот!

— Не упрекайте себя, — сказал я. — Это не ваша вина. Я люблю ее с прошлого декабря.

— Черт бы вас побрал! Все, оказывается, еще хуже. Ах, Фил! Вы возненавидите Сеаборо-корт и никогда больше не приедете сюда!

— Это ничего не изменит, мой дорогой друг, — сказал я, заставляя себя улыбнуться. — Я снова приеду к вам осенью и помогу отстреливать куропаток.

— Приедете? Имейте в виду, я запомню ваше обещание. А пока мы пообедаем здесь в одиночестве, а потом я провожу вас на станцию. Вы, конечно, предпочли бы больше ее не видеть.

— Я бы и не подумал уехать, не повидавшись с ней, — ответил я. — Я попрощаюсь с ней точно так же, как попрощаюсь с другими вашими гостями.

— Правильно, мой мальчик. Может быть, вы предпочтете пойти позавтракать, как обычно?

— Я бы, конечно, предпочел это сделать.

Сэр Джеффри подошел к окну и ласково положил руку мне на плечо.

— Мне нравится ваш дух, Фил, — сказал он. — Я не думаю, что держался бы так галантно, будь я на вашем месте — клянусь душой, я бы этого не смог!

Его похвала озадачила меня. Я чувствовал себя так, словно совершал позорное отступление, и совершенно не осознавал никакого героического порыва.

— Единственное, что меня удивляет, — продолжал сэр Джеффри, — как она могла быть настолько слепой и извращенной, чтобы отказать вам!

— Отказать мне! — воскликнул я. — Мисс Кэрью не отказывала мне!

— Не отказала вам? Вы хотите сказать, что она приняла ваше предложение?

— Нет, сэр. Конечно, нет.

— Черт возьми! Но она должна была сделать либо то, либо другое!

— Тогда могу вас заверить, что она не сделала ни того, ни другого — по самой простой причине. Я ее не спрашивал.

Сэр Джеффри с минуту очень серьезно смотрел на меня, а затем разразился хохотом, и несколько минут ходил взад и вперед по комнате. Наконец, совершенно измученный, он опустился в кресло и вытер лицо носовым платком.

— Не спрашивал ее! — воскликнул он, задыхаясь. — Клянусь Юпитером! — вот тебе и поклонник! Не спрашивал ее! — а я-то изливаюсь в сочувствиях!

— Смейтесь сколько вам угодно, — сказал я, теперь уже по-настоящему разозлившись, — но как я мог — бедняк, живущий буквально за счет того небольшого количества ума, которым одарили меня небеса, — осмелиться предложить руку и сердце мисс Кэрью!

— Ерунда! — возразил сэр Джеффри. — Мисс Кэрью не девственница-весталка.

— Но она богатая наследница, а у меня нет ни гроша, который я не заработал бы своим пером.

— Короче говоря, вы думаете, что, будучи такой богатой, мисс Кэрью не может выйти замуж, разве только для того, чтобы стать еще богаче! Прекрасная теория!

— Таково мировоззрение.

— Тогда вы можете поверить мне на слово, что мисс Кэрью слишком добрая и слишком мудрая молодая женщина, чтобы основывать свою веру на мировоззрении. Глупости; если вы действительно любите ее, скажите ей об этом и покончите с этим!

— Я бы пошел к ней сию минуту, — сказал я, — если бы она была так же бедна, как я.

— Но поскольку вместо этого она получает около пятнадцати тысяч в год от земельной собственности, вы считаете более достойным и романтичным вернуться в Лондон, не сделав ни единого выстрела! Клянусь всеми богами, Фил, это просто самая нелепая вещь, с какой я когда-либо сталкивался в своей жизни!

— Ничего не могу поделать, если это так.

— Замените не могу на не хочу, а не хочу — на не буду!

— Это бесполезно, сэр Джеффри. Вы можете смеяться надо мной сколько угодно, но вам не поколебать моей решимости.

Сэр Джеффри пожал плечами. Я видел, что он считает мою позицию лишенной здравого смысла.

— Тогда, по крайней мере, — сказал он, — вы останетесь еще на неделю?

— Я останусь на ваш званый ужин сегодня вечером, — ответил я, — но я решил вернуться в город завтра.

Сэр Джеффри увидел, что я говорю серьезно, и больше ничего не сказал.

Я был серьезен. У меня имелись веские причины быть серьезным. Я любил ее, и чем дольше я оставался, тем хуже было бы для меня.

ГЛАВА VII ПРИГЛАШЕНИЕ

Каждый день в Сеаборо-корт доставляли две почтовые посылки: одну рано утром, а другую в шесть часов дня. Утреннюю почту мы получали за завтраком. Ужинали мы в семь; а так как я редко возвращался раньше половины седьмого, то обычно находил свои письма ожидающими меня в спальне. В тот конкретный день, — который должен был стать моим последним днем в Сеаборо-корте, — я задержался, уехав довольно далеко, и было без четверти семь, когда я спешился у входа в конюшни сэра Джеффри, бросил поводья груму и побежал наверх, чтобы переодеться к ужину.

Я обнаружил, что мой стол, как обычно, завален письмами и бумагами. У меня не было времени рассмотреть их внимательно, но я взглянул на конверты и, увидев только один почерк, который был мне незнаком, отделил это письмо от остальных, чтобы прочитать, когда более важное дело переодевания будет завершено.

Это не заняло много времени. Сейчас я был менее придирчив к своей внешности. По мере того как безнадежность моей любви все больше и больше давила на меня, я терял веру в своего портного, и моя страсть к косметическим средствам заметно уменьшилась. Если говорить серьезно, я был встревожен и несчастен; лихорадочно стремился убраться подальше от места моей беды, и все же не хотел уезжать. Поэтому я быстро оделся и вскрыл письмо.

На нем был непривычный почтовый штемпель — письмо пришло из Калькутты.

Редактор калькуттского «Громовержца», с зарплатой в двенадцать тысяч рупий в год и анфиладой комнат! Я с трудом мог в это поверить. Двенадцать тысяч рупий в год! Я схватил ручку и сделал приблизительный подсчет суммы. Если посчитать рупию за два шиллинга вместо двух шиллингов и четырех пенсов, то получится сумма не меньше шестисот английских фунтов в год! Перспектива такого богатства привела меня в замешательство. Я с трудом мог это осознать. Я перечитал письмо еще раз, чтобы убедиться, что все это правда, и, убедившись, сел, чтобы обдумать, что мне следует делать.

Конечно, я должен согласиться на это назначение — я был бы сумасшедшим, если бы отказался от него. Это была величайшая литературная удача, какая когда-либо падала мне на колени, и она не могла найти лучшее время. Это была смена обстановки, смена занятий и прекрасное положение, и все это можно было получить несколькими росчерками моего пера. Ничто, сказал я себе, не могло произойти более удачно. Должен ли я, впадая в отчаяние, умереть из-за того, что женщина прекрасна? Конечно, нет. Я стану редактором калькуттского «Громовержца». Меня и мисс Керью будет разделять вся Европа. Я забуду прошлое, начну новую жизнь и приму двенадцать тысяч рупий в год.

Как только я пришел к этому решению, прозвенел первый звонок к ужину, и, сунув письмо в карман, я спустился в гостиную.

Я не собираюсь описывать званый ужин леди Бьюкенен. Он был великолепен и пуст, какими обычно бывают деревенские званые ужины, где половина гостей — соседские священники, а другая половина — сквайры, в чьей жизни имеется единственное развлечение — охота; на которые все мужчины приходят усталыми и голодными после двенадцатимильной поездки; где дамы ничего не едят, а джентльмены много пьют; разговор переходит от модных шляпок к урожаю. Однако я нашел возможность шепнуть сэру Джеффри на ухо свою великую новость как раз перед тем, как мы спустились в столовую; и когда мы присоединились к дамам после кофе, я обнаружил, к некоторому своему удивлению, что леди Бьюкенен, миссис Макферсон и мисс Кэрью все об этом знали.

— Полагаю, мы должны поздравить вас, мистер Дандональд, — сказала жена моего друга, освобождая мне место на диване рядом с собой, — но вы должны высказать нам соболезнования. Мы безутешны в связи с перспективой потерять вас.

— Вы забудете своих английских друзей, — укоризненно сказала миссис Макферсон.

— Боюсь, не так скоро, как мои английские друзья забудут меня, — ответил я. — У изгнанников память длиннее, чем у тех, кто остается дома среди тех, кого они любят.

— Тогда почему они уезжают? — спросила мисс Кэрью с равнодушной улыбкой. — Почему они не остаются дома с теми, кого любят?

— Изгнанники, мадам, — ответил я, — не всегда могут выбирать. Иногда случается, что они бедны, а иностранное золото лучше, чем ничего. Иногда же случается, что те, кого они любят, не любят их.

— В этом случае, я полагаю, иностранное золото утешает их, — засмеялась мисс Кэрью. — Дерево-пагода покрывает множество печалей, не так ли?

— Я смогу лучше ответить на этот вопрос через двадцать пять лет, — сказал я, — если я так долго протяну на рисе и карри.

— Двадцать пять лет! — повторила леди Бьюкенен. — Вы, конечно, не собираетесь оставаться в Калькутте четверть века?

— Я думаю, вполне вероятно, что, когда я поселюсь в Индии, то не буду спешить возвращаться, — ответил я. — Я убежден, что человек, который хочет преуспеть в жизни, должен принять решение о том, чтобы обосноваться в каком-то месте. Странник не заводит ни друзей, ни состояния, а я не хотел бы жить ни без того, ни без другого.

— К концу двадцати пяти лет я стану старой, седой и бабушкой! — сказала леди Бьюкенен.

— И я буду старым и желтым, и, возможно, дедушкой, — ответил я.

— Вы не должны жениться в Индии, мистер Дандональд! — воскликнула миссис Макферсон с деланным ужасом.

— Почему бы и нет, моя дорогая мадам?

— Потому что мужчина, который женится в Индии, это все равно, что леди, которая заходит в деревенский магазин и покупает вещь, которая была в моде в прошлом году!

— Я очень признателен вам за предупреждение, — ответил я с притворной серьезностью. — Возможно, когда мне понадобится жена, вы любезно возьмете на себя труд выбрать и прислать ее мне. Любой образец, который вы выберете, разумеется, будет самым модным.

— Я буду рада выбрать для вас жену, мистер Дандональд, — сказала вдова, смеясь, — и сделаю для этого все, что от меня зависит.

Я ответил какой-то шуткой, встал и ушел.

Я перенес это легко и с улыбкой, но мое сердце переполнялось горечью. Она едва произнесла дюжину слов, но даже это были слова почти нарочитого безразличия. Если бы речь шла о конюхе или простой гончей Джеффри Бьюкенена, она бы проявила некоторый слабый интерес к ним. Можно было бы предположить, что обычная вежливость требует именно этого. И все же обычная вежливость не побудила ее произнести ни слова поздравления или пожелания добра джентльмену, который оказывал ей всевозможное внимание, который, безусловно, не сделал ничего, чтобы заслужить ее неудовольствие, и который почти три недели жил под одной крышей и ел за одним столом с ней.

— Как она восприняла эту новость, Фил? — нетерпеливо спросил мой друг, подходя ко мне. — Кажется, ей жаль, что ты уезжаешь.

— Простите! — эхом отозвался я. — Она заботится об этом так же, как Венера Гибсона — или Британия на пятифунтовой банкноте! Сказать по правде, Бьюкенен, я думаю, что я ей не нравлюсь, поэтому чем скорее я уеду, тем лучше!

— Невозможно, чтобы вы ей не нравились, мой дорогой друг! — воскликнул сэр Джеффри. — Этого просто не может быть.

Я пожал плечами и постарался сделать вид, что меня это не особенно волнует.

— Разве можно пожелать большего, чем такой благородный, красивый, умный молодой человек, как вы, Фил? — горячо продолжал мой друг. — Меня удивляет, почему она не летит к вам с распростертыми объятиями, но что касается неприязни к вам… Я не могу этого понять — клянусь своей душой, не могу. Но кто может понять женщину?

— Действительно, кто? — за исключением Эдипа и мсье де Бальзака. Вам не нужен партнер для роббера?

— Нужен, но разве вы не предпочтете остаться с дамами?

— Нет, спасибо. Сегодня вечером я предпочитаю гостиной комнату для игры в вист.

И вот я сел, с глухим священником и парой сквайров графства, и весь вечер играл в вист, чтобы больше не видеть мисс Кэрью.

ГЛАВА VIII ОТЪЕЗД

В день, назначенный для моего отъезда, я поднялся рано, проведя почти бессонную ночь и стремясь уехать как можно быстрее и тише. Сейчас мне хотелось покинуть Сеаборо-корт даже сильнее, чем три недели назад, когда я принял приглашение сэра Джеффри. Нет, я бы многое отдал, чтобы вычеркнуть эти три недели из своей жизни, ибо с тех пор моя глупая любовь превратилась в настоящую страсть, угрожавшую бросить тень на все мое будущее. Я жалел, что вообще приехал сюда. Я жалел, что полюбил ее. Я хотел бы никогда ее не видеть. Я хотел бы никогда не слышать ее имени.

«Тем хуже для меня! — подумал я, выглянув из окна своей спальни тем ранним солнечным июльским утром и наблюдая за ленивой волной на пляже внизу. — Отлив! Тем хуже для меня!»

Я спросил себя, действительно ли это так — действительно ли я не выиграл, даже в своем разочаровании и печали? Моя печаль, вероятно, останется со мной навсегда; но разве я не был в то же время отрезвлен, возвышен, очищен? Не должен ли я впредь принимать жизнь более серьезно? Не должен ли я, благодаря этому самому служению любви, которое стоило мне так дорого, научиться выполнять свою долю мирской работы более достойно и полно, чем я до сих пор пытался это делать?

Я искренне и горячо вопрошал свое сердце, и ответ пришел без паузы или подсказки. Я чувствовал, что стал и сильнее, и мудрее; что я впервые надел тогу зрелости; и что я буду, насколько у меня хватит сил, стремиться к своему настоящему будущему и жить настоящей жизнью среди своих собратьев.

Охваченный этим порывом, я схватил ручку и бумагу, написал, что согласен на назначение в Индию, и выразил намерение отправиться по суше в начале августа, чтобы добраться до Калькутты за две недели до той даты, когда должен буду приступить к исполнению своих обязанностей. Сделав это, я упаковал свою одежду и бумаги; и, обнаружив, что до завтрака еще оставалось почти два часа, положил письмо в карман, тихонько спустился по лестнице, вышел через боковую дверь и пошел по дороге, ведущей в ближайший городок, где была почта.

До Йоксби было долгих четыре мили, и путь лежал в основном по унылой вересковой пустоши, поднимающейся чередой естественных террас, разделенных тут и там низкими каменными заборами и пересекаемых одними из худших дорог, по которым я когда-либо ходил в своей жизни. Большие стада овец, разбросанные по пустошам, и время от времени одинокий фермерский дом нарушали однообразие; но это была скучная прогулка, и я не пожалел, когда, добравшись до почты и опустив письмо в почтовый ящик, повернул назад и снова начал спускаться к морю.

Дорога домой показалась мне вполовину короче. Сомнения, неуверенность, неопределенность в суждениях исчезли; и сам факт того, что было слишком поздно оглядываться назад, принес с собой чувство облегчения. Я повторял себе снова и снова, шагая под яркими солнечными лучами раннего утра, что отныне должен думать только о тех обязанностях, которые я принял — что менее чем через месяц я буду в пути — что не пройдет и десяти недель, как я окажусь на месте своих будущих трудов — что прежде всего я должен научиться забывать свою безнадежную, бесцельную, бессмысленную любовь к мисс Кэрью!

Было половина девятого, когда я вошел в ворота сторожки Сеаборо-корт. Почтальон проехал мимо меня несколько минут назад, и к тому времени, как я вошел, все уже приступили к завтраку. Сэр Джеффри только что открыл почтовую сумку и раздал ее содержимое своим гостям; те, кто получил письма, были заняты их чтением, а мои собственные лежали стопкой рядом с моей тарелкой.

— Вы сегодня опоздали, Фил, — сказал сэр Джеффри, когда я обменялся обычными приветствиями и сел на свое место.

— Напротив, я пришел раньше обычного, — ответил я. — Я ходил в Йоксби.

— Пешком?

— Пешком — и я думаю, что никогда прежде не видел такой унылой местности.

— Полагаю, вы правы, мистер Дандональд, — сказала леди Бьюкенен. — Между Сеаборо-корт и Йоксби, у дороги, почти нет деревьев. Вам следовало держаться побережья, там очень красивые виды.

— Боюсь, сегодня утром я думал больше о деле, чем о красоте, — ответил я, — и больше о почтовом ящике, чем о том и другом.

— О почтовом ящике? — повторила она.

— Да, я встал очень рано и написал важное письмо, которое мне захотелось отправить своими руками.

— Уж не письмо ли в Калькутту, Фил? — спросил сэр Джеффри, отрываясь от газеты.

— Да, письмо в Калькутту.

— Хм! Пришли к какому-нибудь решению?

— Конечно. Я согласился на это предложение.

Сэр Джеффри помрачнел, но ничего не сказал. Леди Бьюкенен и миссис Макферсон разразились дружескими причитаниями. Мисс Кэрью продолжала читать свои письма и, казалось, даже не слышала, о чем мы говорили.

— Я не могу поздравить вас со всей искренностью, мистер Дандональд, — сказала жена моего друга, — хотя мне так жаль, что вы уезжаете. Мы действительно не верили, что вы покинете Англию и ваших друзей.

— Я с трудом могу в это поверить, — добавила миссис Макферсон.

— Я думаю, вам следовало бы дать себе немного больше времени на размышления, — заметил сэр Джеффри.

— Ужасное место, Индия! — воскликнул капитан Брюер. — Вы бы не спешили туда ехать, если бы знали, каково там, могу вам сказать! Достаточно плохо для солдат, но еще хуже для гражданских. Отвратительный климат — как будто одну половину года живешь в духовке, а другую — в душе!

— Конечно, вы знакомы с Индией? — сказал священник.

— Нисколько, — ответил я.

— О, клянусь Небом! Я вас совершенно не понимаю! — воскликнул драгун. — Я не понимаю, зачем. Как редактор английской газеты…

— Могу я спросить, какая газета сделала вам предложение? — вмешался священник.

— «Калькуттский громовержец».

— Замечательное издание — лучшая газета в Восточной Индии, — одобрительно сказал он, — но я боюсь, что вы найдете работу утомительной.

— Тем лучше. Мне все равно.

— И все же я полагаю, что вы не хотите загнать себя, как бедняга Гамильтон.

— Гай Гамильтон? — повторил я.

— Разве вы не слышали о нем? Он был одним из ваших предшественников. Я знал его довольно хорошо. Он умер в буквальном смысле от переутомления и душевного беспокойства. Человек не может быть редактором, помощником редактора, литературным критиком, корректором, генеральным менеджером и автором всех передовиц — без малейшего ущерба для своего здоровья.

— Думаю, что так, но я приглашен только в качестве редактора.

— Именно. Он тоже был нанят только в качестве редактора; у него под началом был свой штат, как будет он и у вас; но позвольте мне сказать вам, мой дорогой сэр, что литературный штат в Индии — это просто сломанный тростник, на который редактор не может опереться. Мужчины всегда болеют и уходят в горы — или ленятся и отказываются работать. У бедняги часто не оказывалось никого, на кого можно было бы положиться, кроме себя самого, и «Громовержец», в конце концов, стал причиной его безвременной кончины. Его сменил, кажется, некий мистер Танстолл.

— Который сейчас собирается на пенсию, — ответил я.

— Из-за проблем с печенью, конечно, — добавил капитан Брюер.

— Я думаю, что вы все очень недобры, говоря такие мрачные вещи мистеру Дандональду, — сказала леди Бьюкенен. — Он принял назначение и отправил письмо; ваши злые замечания способны сделать его несчастным — но и только.

Я рассмеялся и покачал головой.

— Льщу себя надеждой, что у меня, возможно, здоровье получше, чем у моих предшественников, — ответил я, — и, во всяком случае, я нисколько не беспокоюсь о своем будущем. Если бы письмо не было написано и отправлено, я бы все равно написал и отправил его сегодня.

— Клянусь Юпитером! — воскликнул сэр Джеффри, швыряя газету с такой яростью, что мы чуть не вздрогнули. — Вот это новость! Леди Оснабург вышла замуж за Фреда Фальконера — Фальконера, художника-пейзажиста.

— Это, случайно, не вдова виконта Оснабурга? — спросил священник.

— Именно! Какая чудесная партия для Фреда! Молодой парень, которого я знаю с тех пор, как он был мальчиком. Кажется, только вчера он вернулся из Рима!

— Виконтесса Оснабург — одна из самых богатых вдов в Англии, не так ли? — спросила леди Бьюкенен.

— Она так богата, моя дорогая, — ответил сэр Джеффри, — что, подобно сказочной принцессе, никогда не говорит без того, чтобы с губ ее не сыпались жемчужины.

— Я никогда не видела таких бриллиантов, как у нее, — сказала миссис Макферсон, — кроме бриллиантов принцессы Торлонии.

— Старый виконт оставил ей все, — заметил священник, — поместья в Суррее и Сассексе, парк Холкхэм, замок Оснабург, огромную собственность в Шотландии, дом на Пикадилли, поместье в Каннах, виллы во Флоренции и Неаполе и замечательную галерею старых мастеров, которая, как все верили, после его смерти станет достоянием нации! Она была одной из самых завидных невест в Европе.

— Она также одна из лучших женщин в Европе, — воскликнул драгун.

— Что ж, Фальконер заслужил свою удачу, — сказал сэр Джеффри. — Более честный, мужественный, благородный молодой человек никогда не брал в руки кисть.

— Интересно, как она с ним познакомилась, — сказала леди Бьюкенен.

— А я удивляюсь, как он посмел сделать ей предложение! — добавил я.

— Инициативу проявила она, можете мне поверить, — сказала миссис Макферсон.

— Моя дорогая Джулия! — воскликнула леди Бьюкенен. — Как вы можешь думать о чем-то столь ужасном?

— Я не вижу в этом ничего ужасного, — холодно ответила вдова, — и я уверена, что это чрезвычайно вероятно. Леди Оснабург старше мистера Фальконера, занимает более высокое положение и невероятно богата. Я вполне могу предположить, что он не осмелился бы заговорить первым. Но вы, конечно, не поставите им в укор нарушение какой-то пустой формальности?

— Конечно, нет! — воскликнул сэр Джеффри. — Общие правила этикета не применимы к таким исключительным случаям, как этот.

— Жаль, что она не спросила меня… Черт возьми! — пробормотал капитан Брюер.

— Когда-то я знала об одном подобном случае, — сказала мисс Кэрью, складывая письмо и впервые вступая в разговор.

— Леди тоже сделала предложение джентльмену? — улыбнулся священник.

— Не совсем так; леди просто дала джентльмену понять, что она примет его предложение, если оно будет сделано.

— Однако, клянусь Юпитером! — воскликнул сэр Джеффри. — Я бы хотел услышать, как она это сделала.

— Я уверена, что это было очень неприлично, как бы она это ни сделала! — сказала леди Бьюкенен, по-детски тряхнув своей хорошенькой головкой.

Мисс Кэрью улыбнулась и, после минутного колебания, продолжила:

— Я расскажу вам, если вы этого хотите; опуская имена, конечно; и поскольку эта леди была моей близкой подругой, я надеюсь, что ее поведение не покажется вам таким уж шокирующим.

Все выразили желание услышать эту историю, и мисс Кэрью, задумчиво подперев щеку рукой, начала.

— Неравенство положения между моим героем и героиней было, должна вам сказать, гораздо менее очевидным, чем между вашей виконтессой и ее пейзажистом. Моя героиня не была ни очень красивой, ни очень умной, но она была довольно богата. Мой герой был действительно очень умен, так же благороден, как и она сама, но беден. Леди не была старше. Боюсь, она была так же молода, как и он, если не моложе; так что, как вы видите, ее положение было гораздо более трудным, чем то, в котором, как мы предполагаем, находилась леди Оснабург. На самом деле не было никакой веской причины, по которой этот джентльмен не должен был ухаживать за ней обычным образом; но он был либо очень горд, либо очень скромен, потому что, хотя он любил мою подругу всем сердцем, он скорее умер бы, чем решился сказать ей об этом. Я сама всегда думала, что он был чрезвычайно глупым молодым человеком и не стоил тех усилий, которые она затратила, чтобы вылечить его от немоты.

— Я вполне согласен с вами, мисс Кэрью! — сказал сэр Джеффри, бросив многозначительный взгляд в мою сторону. — Парень, который боится признаться леди, не заслуживает ее.

Я почувствовал, что краснею от этого прямого намека, но, к счастью, мое замешательство прошло незамеченным.

— Но если он никогда не говорил о своей любви, как леди узнала об этом? — спросил священник.

— Сначала, я полагаю, ей подсказал ее женский инстинкт, — ответила мисс Кэрью, — а потом, посредством косвенного анонимного послания, которое он ухитрился отправить ей.

— Анонимное послание! — воскликнул сэр Джеффри. — Никогда в жизни не слышал ни о чем подобном.

— Мисс Кэрью имеет в виду, что он послал леди валентинку, — сказал священник.

Мисс Кэрью покачала головой.

— Нет, — ответила она. — Он послал ей книгу. Я уже говорил вам, что он был очень умен, но мне следовало бы также сказать вам, что он был писателем. Он анонимно опубликовал книгу и посвятил ее ей, также анонимно. Это посвящение было признанием. У меня в сумочке есть его копия, и я зачитаю ее вам.

Меня бросало то в жар, то в холод, когда она произносила эти последние слова; и теперь, когда она вынимала бумагу из сумочки, странное чувство, которое я могу описать только как своего рода восторженный ужас, охватило меня.

— Оно звучит так, — сказала мисс Кэрью, и ее голос немного дрожал, когда она читала: «Если бы я осмелился, я бы положил эти тома к вашим ногам и попросил вашего милостивого разрешения облагородить их вашим именем; но, не имея мужества обратиться к вам, я осмеливаюсь сделать с ними только то, что я уже сделал со своим сердцем, собой и несколькими талантами, которыми наградили меня небеса, передать их вам в молчаливом почтении и позволить им плыть по течению времени так безопасно или опасно, как это может предопределить случай».

— Очень красиво, — сказал священник. — Очень хорошо написано — действительно очень хорошо.

— Она подумала так же.

— Надеюсь, он подписал его своим именем? — спросила миссис Макферсон.

— Напротив, он приложил все мыслимые усилия, чтобы сохранить свое инкогнито.

— Но она, в конце концов, раскрыла секрет? — спросила леди Бьюкенен, очень заинтересованная.

— Да, спустя много месяцев.

— И она знала, что он действительно любил ее?

— Она знала это так хорошо, как любая женщина может знать это до того, как ей об этом сказали.

— Моя дорогая мисс Кэрью, она знала это так же хорошо, как если бы ей это сказали! — засмеялся сэр Джеффри. — Женщины всегда нас раскусывают. Прежде чем мы сознаем свои собственные мысли, они иногда сознают их за нас! Но я надеюсь, что ваша героиня была так же влюблена, как и ваш герой, и ответила ему согласием?

— Как она могла ответить согласием мужчине, который не сделал ей признания? — воскликнула миссис Макферсон.

— Он действительно прямо не признался ей, мисс Кэрью?

— Да.

— В таком случае, мы просто сгораем от любопытства! Она писала ему?

— Нет.

— Она говорила с ним?

— Нет.

— Она заболела и послала за ним, когда умирала?

— Нет.

— Тогда, во имя всего святого! Что она сделала?

— Я покажу вам. Кто-нибудь может одолжить мне карандаш?

Сразу же были предложены три или четыре карандаша. Мисс Кэрью взяла ближайший и продолжала.

— Произошли события, — сказала она, — которые грозили разлучить их навсегда. Я не вправе говорить, что это были за события; но, во всяком случае, мои герой и героиня были на грани расставания на всю жизнь, когда однажды встретились в доме друга.

Мое сердце болезненно забилось — я едва мог дышать — я ждал ее следующих слов, как преступник своего приговора.

— Так случилось, — продолжала она, — что их провели в библиотеку, и на столе лежала анонимно изданная книга моего героя. Она взяла ее, как я сейчас беру этот листок бумаги. Можете себе представить, как он наблюдал за ней, молча задаваясь вопросом, читала ли она когда-нибудь его книгу, и не проникла ли она в тайну ее авторства!

— Бедняга! Осмелюсь предположить, его сердце, должно быть, просто разрывалось! — воскликнула леди Бьюкенен.

— Вскоре, когда внимание присутствующих было отвлечено, она взяла со стола карандаш, открыла листок с посвящением, написала одно маленькое слово, вот так, внизу страницы, и закрыла книгу. Он думал, что она исправила какую-то пустяковую ошибку; но представьте, что он почувствовал, когда позже вечером ему удалось взять книгу и прочитать — это.

И мисс Кэрью, которая действовала в соответствии со своими словами, написала что-то на листе бумаги и протянула его леди Бьюкенен.

— Прочти это вслух, моя дорогая! Прочти это вслух! — воскликнул сэр Джеффри. — Что она написала на нем?

— Ничего, кроме «согласна». Только одно слово, — ответила его жена.

Согласна!

Я взглянул на мисс Кэрью. Она была очень бледна, — даже губы ее были бледны, — но все еще улыбалась и смотрела в сторону леди Бьюкенен.

— Я надеюсь, вы не станете обвинять ее, — тихо сказала она.

— Я нисколько не виню ее, моя дорогая, — ответила леди Бьюкенен. — Она не делала джентльмену предложения — она просто приняла его. Это не то же самое.

— Ни в малейшей степени, — сказал священник. — Я надеялся услышать, что леди опустилась на колени и предложила руку и сердце в стиле героев миссис Рэдклифф.

— Признаюсь, я ожидала чего-то более драматичного! — сказала миссис Макферсон.

— А я что-нибудь более романтичное, — сказал сэр Джеффри.

— Но я не обещала вам ни драматической, ни романтической истории, — ответила мисс Кэрью, — так что не моя вина, если вы разочарованы.

— Леди была изобретательна, — сказал священник.

— Да, но в этом есть что-то коммерческое, что мне не совсем нравится, — возразил сэр Джеффри. — Это было больше похоже на принятие чека, чем на любовную историю.

Все рассмеялись над этим, и беседа на этом закончилась.

Полчаса спустя я стоял рядом с ней в саду и говорил ей, как я ее люблю. Не знаю, что я говорил или как я это говорил. Знаю только, что слова лились жгучим, бурным потоком; и что она слушала их. Наконец я сделал паузу и попросил ее ответить.

— Какой ответ я могу дать? — сказала она с вызывающей улыбкой. — Разве вы не едете в Индию? И должна ли я пообещать ждать вас двадцать пять лет?

— Я не оставил бы вас даже ради Рая! — воскликнул я.

— Спасибо, — ответила она со смехом, — но это был бы совсем не Рай. Это было бы чистилище, если не сам Ад. Полагаю, я должна дать согласие, хотя бы для того, чтобы спасти вас от «Калькуттского Громовержца»!

— Надеюсь, я не сойду с ума от радости! — сказал я. — Я думаю, что если бы мог закричать, или пуститься с кем-нибудь наперегонки, или даже подраться, это пошло бы мне на пользу. Ради всего святого, дайте мне какое-нибудь поручение, которое меня отрезвит!

— С удовольствием. Вы отправитесь, как рыцарь из старого романа, на тот неоткрытый остров, где мы устроили наш незабываемый пикник, и принесете мне заколдованный пакет макулатуры.

Я закрыл лицо руками и мрачно застонал.

— Я должен поблагодарить Бьюкенена за это унижение! — воскликнул я. — Если бы не его ужасные слова в тот вечер, вы бы никогда не узнали бы, кто автор.

— Прошу прощения, — ответила она. — Я узнала это задолго до того, а его слова только подтвердили мои подозрения. Надеюсь, вы собираетесь посвятить мне еще одну книгу?

— Я намерен посвятить вам свою жизнь!

— В скольких томах?

— Сколько смогу написать.

— Романтический сборник каждый год! Но я больше не приму анонимных сочинений.

— Мои книги будут подобны деревьям Ардена, на которых повсюду будет вырезано имя не Розалинды, а Хелен! Нет, отныне у меня не будет героинь, которые не были бы Хеленами!

— Придерживайтесь этого приятного однообразия, и у вас не останется читателей!

— Сейчас мне все равно, даже если бы я знал, что каждая страница, которую я напишу отныне, пойдет на завивку девичьих локонов. Вы — мой читатель, и мне дорого только ваше одобрение!

— Нет, — сказала она, улыбаясь, — я не стану довольствоваться тем, что буду смотреть на моего мужа как на фабрику по производству макулатуры. Вы не должны больше писать для бакалейщиков, Филип Дандональд.

— Я буду писать для вас, любимая, — ответил я. — Только то, что достаточно хорошо для всего мира, достойно Хелен Кэрью.