Миссия в Ташкент

Глава ХVIII В Каган

С помощью Мандича я готовился поступить на службу в контрразведывательную службу большевиков. Это было отделение координации и планирования, и по-русски называлось Военный контроль. Это было отделением ЧК, но самостоятельным. В его обязанность входило иметь дело с иностранными агентами и шпионами в Туркестане, и собирать информацию из Персии, Афганистана, Бухары и Китая. Оно не имело никакого отношения к контрреволюционерам, укрывателям, спекулянтам, саботажникам и «хулиганам» и другим подобным врагам пролетариата. Этих злодеев оставили в распоряжение ЧК.

Я изображал из себя австрийского военнопленного румына по национальности. Это было опасно, поскольку я не знал ни одного слова по-румынски. Это не имело большого значения в обычной жизни, как можно было бы это себе представить. Я воспринимался как «австриец», и русские редко спрашивали, был ли я немцем, румыном, венгром, чехом, поляком, итальянцем или кем-то еще из дюжины возможных национальностей. В то же время всегда был риск, что я могу столкнуться с румынскими военнопленными, и кто-то при этом мог бы упомянуть, что я тоже румын. Опасаясь этого, я избегал сталкиваться с военнопленными, и, в общем, удача мне никогда не изменяла.

Начальником отдела контрразведки был человек, которого звали Дунков. Он был самым опасным типом. Образованный и сравнительно богатый человек перед революцией, он бросил все ради того, во что он верил, чтобы строить лучшую жизнь, что воспитало в нем фанатизм, заставляющий его выискивать людей, подозреваемых в противоположных взглядах, и казнить их! Он никого не принимал на службу в контрразведку без личного собеседования. Осуществление нашего плана казалось очень трудным делом, но риск был оправдан, и, если бы план удался, то я бы оказался в неприступной позиции члена большевистской военной секретной службы.

Мы долго ломали голову над тем, как преодолеть эти трудности. И Мандич предложил такое решение — пусть я буду албанцем! Возможно, я не был похож на албанца и, конечно, не знал ни одного слова на этом языке, но, насколько мы знали, никто в Ташкенте кроме Мандича даже в глаза не видел ни одного албанца и тем более не говорил с ним! Невозможно было продумать ситуацию до мелочей и понять, какие вопросы мне могли бы задать на собеседовании, но в любом случае мне было полезно иметь родной язык, на котором никто в Ташкенте не мог говорить, чтобы меня проверить. У меня должна была быть придуманная история, легенда для объяснения того, как я попал в Ташкент. И вот что мы придумали:

В начале войны большое количество сербов дезертировало из австрийской армии к русским — я выше описал, как это сделал сам Мандич. Из этих дезертиров был сформирован «Сербский добровольческий корпус», который воевал в составе русской армии. Некоторых офицеров и сержантов прислали из сербской армии в Россию, чтобы помочь организовать это воинское формирование. Моя легенда состояла в том, что я был албанским солдатом-контрактником в сербской армии, по имени Джозеф Кастамуни. Будучи ребенком, я провел некоторое время в Америке и знал немного английский язык. В конце 1915 года меня послали из сербской армии в Россию для помощи в организации сербского Добровольческого корпуса. У Мандича была подлинная печать 5-го полка Сербского добровольческого корпуса. У него также было несколько незаполненных бланков, которые подписал полковник, когда этот корпус был разбит. С их помощью мы изготовили паспорт по образцу, который у нас был. Следует помнить, что я ожидал достаточно подробных вопросов при личной беседе с Дунковым, начальником отдела Военного контроля. У Андреева хранился мой большой фотоаппарат № 4А Кодак. С его помощью мы сделали ряд моих фотографий в австрийской и сербской военной форме. Они могли потребоваться для паспорта. В Ташкенте нигде не было никакого сербского военного обмундирования, но на нашем образце паспорта мы увидели, что сербская форма могла быть достаточно хорошо сымитирована на фотографии, если подрезать лямки от австрийской военной формы и повернуть кепи наоборот, так как на фотографии в нашем образце паспорта сербская фуражка была не остроконечной.

В нашем образце на фотографии впереди на кепи был какой-то значок. Его мы подделали, приклеив кусочек белой бумаги, поверх которого наклеили кусочек коричневой. В тот момент у нас не оказалось никакого клея, тогда для склеивания бумаг при конструировании кокарды, нужной для фотографии, мы использовали единственное клейкое вещество, оказавшееся под рукой — капельку абрикосового варенья! Эти фотографии были сделаны и напечатаны Андреевым, одна из них была обрезана по размеру фотографии, имевшейся в нашем образце паспорта, и наклеена на бумагу, на которой, как я уже рассказывал, имелась подпись полковника. С помощью имевшегося драгоценного подлинного штемпеля мы нанесли частичный рельефный оттиск на фотографию, как это делается на британских паспортах. Я был не единственным человеком, покинувшим Россию под видом одного из этих сербских солдат. Я полагаю, что Керенский проделал ту же самую вещь. Нашей следующий задачей было изобретение истории моих похождений, начиная от момента, когда я покинул 5-й полк и кончая моментом моего прибытия в Туркестан. Ее надо было подкрепить отметками и печатями, сделанными в моем паспорте.

Эта история была такой. Мне был предоставлен бессрочный отпуск по болезни 14 февраля 1918 года в Одессе. Затем я отправился в Вятку, где пару месяцев работал. Оттуда я направился в Архангельск, откуда британский флот эвакуировал Сербский добровольческий корпус. Здесь мне пришлось в качестве вольнонаемного специалиста служить в железнодорожном полку. 1 августа 1918 года мне предоставили двухмесячный отпуск по болезни, а 4 ноября вследствие слабого здоровья я был уволен в отставку, как негодный к службе, и получил разрешение проживать где угодно в России. Затем я путешествовал в поисках работы и получил отметки в паспорте в Сибири — в Чите 4 апреля и в Омске 23 апреля 1919 года. Затем я поехал через Семипалатинск в Семиречье — область Туркестана, граничащую с Сибирью. Все эти отметки были подписаны воображаемыми подписями. В одном месте стояла скопированная подлинная подпись полковника 5-го полка, который подписал чистый лист, имевшийся у Мандича. Мы довольно свободно использовали только нашу единственную подлинную печать, все же остальные, поскольку они были поддельными, ставили небрежно, так, чтобы их трудно было прочитать. Я показал этот документ Семенову, служившему в царской полиции. Он сказал, что его этот документ не обманет ни на секунду, но для случайного взгляда советского милиционера или мелкого советского работника он вполне сгодится. По сути, после решения своей задачи этот паспорт никогда больше никому не показывался. Возможно, мне здорово повезло. Подлинные документы, полученные мною в качестве сотрудника контрразведки, это было все, что мне было нужно. Как случайно нам удалось избежать детального собеседования у страшного Дункова, я расскажу дальше.

Особой причиной вербовки меня в секретную службу было следующее правительство было встревожено постоянными слухами о том, что британские офицеры в Бухаре подготавливают и инструктируют бухарскую армию. Рассказываемые детали были очень обстоятельными. Британские офицеры якобы тайно расквартированы в казармах, и чрезвычайно плотный кордон часовых, охраняющих их, препятствует доступу туда кому бы то ни было. Офицеры никогда не выходят из этих помещений и нигде не показываются. Было послано уже немало тайных агентов, чтобы разузнать подробности всего этого. Но ни один из них не вернулся. Работа секретной службы в Бухаре также была поставлена хорошо, и нам рассказали, что пятнадцать таких агентов были пойманы и задушены! У Дункова были большие трудности в поиске шестнадцатого. Мандич сказал ему, что его друг Кастамуни рискнет попробовать. Дунков попросил Мандича привести меня к нему в контору для собеседования.

Город Бухара лежал в десяти милях от главной Транскаспийской железной дороги. Железнодорожная станция называлась Каган. Русская территория в Бухаре состояла из полосы шириной несколько ярдов по обе стороны от железнодорожной линии и небольшой территории вокруг станций. Из-за чрезвычайно интенсивных транспортных потоков в Бухару и из нее эта станция имела гораздо большее значение, чем другие, и здесь был небольшой русский город. План большевистской контрразведки заключался в том, что в то время как я в роли опасной обязанности шестнадцатого шпиона буду пытаться попасть в Бухару, Мандич должен будет оставаться в Кагане, чтобы помогать и поддерживать меня и получать мои отчеты. Мы же, фактически, намеревались, попав в Бухару, не иметь далее ничего общего с большевиками, а попытаться найти возможность попасть в Персию или, возможно, в Афганистан.

Вот как мы собирались устроить наши дела в Бухаре. Семенов был другом Мир Баба — бухарского консула в Ташкенте. Он сказал Мир Бабе, что его австрийский друг, которого зовут Кастамуни, хочет поехать в Бухару, чтобы купить кое-какие вещи, которые нельзя было достать в Ташкенте и которые он собирается продать с некоторой прибылью. Мир Баба сначала отказался делать что-либо, но в конце, из дружеских чувств к Семенову и под его гарантии, что Кастамуни не был большевиком, он дал мне рекомендательное письмо. Мои большевистские начальники об этом ничего не знали.

Мандич сказал мне, что собеседование у Дункова будет трудным и опасным. Я должен буду пройти через длинную комнату, в которой за своими столами работали все самые профессионально успешные советские контрразведчики. Некоторые из этих людей в течение многих месяцев интенсивно занимались поиском меня. Затем я должен буду пройти трудную и обстоятельную беседу с Дунковым, который мог оказаться очень подозрительным. Я сказал ему, что это все выглядит не очень хорошо. Моя легенда не выдержит такого пристального внимания. Поэтому мы разработали другой достаточно топорный план, но который, как мы рассчитывали, будет все же немного получше. Мандич с моей помощью достал немного хорошего немецкого вина. Он пригласил Дункова к себе в гости распить его. Я, как предполагалось, давал где-то в городе уроки английского языка. Ожидалось, что я присоединюсь к этой компании в пять пополудни после урока. Но на самом деле, я должен буду перепутать время и присоединиться к ним в шесть, рассчитывая, что к тому времени вино смягчит Дункова и сделает его более дружественным и менее подозрительным.

Подготовка к осуществлению этого плана шла успешно. Мандич собирался жениться на одной очаровательной польской даме, с которой он познакомился в Ташкенте. Они были католиками, и через несколько дней было решено устроить бракосочетание. Мы все трое вскоре после этого собирались отправиться в дорогу настолько быстро, насколько это было возможно.

За день до моего предполагаемого собеседования с Дунковым, я шел по улице с Мандичем. В нескольких ярдах впереди нас шло трое мужчин. Мандич сказал мне, что в центре идет сам Дунков. Я сказал Мандичу, что мне не нравится сложный план, который мы придумали для интервью. Мне казалось, что что-нибудь могло легко пойти не так, как надо. Вино могло не дать того эффекта, на который мы рассчитывали; Дунков мог привести кого-нибудь еще; он мог предложить прийти для беседы к нему на службу и т. д. И тут я подумал, что здесь на улице Дунков был совершенно без своей охраны, и если бы мы смогли провести и закончить нашу беседу с ним прямо здесь, то нам, возможно, удалось бы избежать дальнейших личных контактов, а Дунков при этом соблюл бы свой непреложный принцип непосредственного личного интервью со всеми своими агентами. Поэтому я сказал Мандичу, что мы ускоряем нашу встречу, и он должен представить меня ему прямо сейчас. Мы так и сделали.

Первое, что сделал Дунков когда мы подошли к нему, — он обратил внимание на обувь Мандича! В Ташкенте тогда было почти невозможно достать ботинки, и я отдал Мандичу пару, которую мисс Хьюстон так благоразумно спасла из моего дома после моего исчезновения. Они хранились спрятанными у одного из моих друзей на случай, если они понадобятся. «Где Вы раздобыли эти роскошные ботинки? Такие вещи, как мне кажется, трудно увидеть в наши дни в Ташкенте». Мы все рассмеялись, и, казалось, что Дунков был в хорошем настроении. Мандич, всегда умевший найти удачный ответ, сказал, что они ему достались от австрийского военнопленного, умершего в прошлом году, и что он держал их про запас.

Затем Дунков и я пошли вперед, в то время как Мандич пошел позади с двумя другими мужчинами. Дунков сказал мне «Мы очень озабочены скорейшим получением определенных сведений о делах в Бухаре. Вы должны немедленно поехать туда и увидеть, насколько правдива эта история о британских офицерах там. Получаемая нами информация столь обстоятельна, что мы уверены, там что-то есть. Время не терпит, и вы должны немедленно приступать к делу. В сущности, есть поезд, идущий завтра, я велю немедленно подготовить ваши документы, чтобы вы могли их завтра же получить».

Это поставило меня в трудное положение. Я не мог ехать без Мандича. Опора на его жизненный опыт была важна и во время поездки и для того, чтобы иметь дело с властями в Кагане, которых он хорошо знал еще со времени, когда он сам находился в Бухаре в качестве тайного агента. Сегодня было воскресенье. Мандич женился в среду. Таким образом, я мог ехать, возможно самое раннее, в четверг, а сейчас начальник моего отдела приказывал мне ехать в понедельник. И это не подлежало обсуждению. Я должен был любым способом отговорить его от этой неподобающей спешки и найти предлог, чтобы отказаться от поездки до четверга. Нельзя было отговориться моими приготовлениями к отъезду. У таких людей, как я, не было никакой собственности — маленький узелок вещей, вот все, чем я мог обладать, а это могло быть собрано за несколько минут.

Я не имел понятия, знал ли Дунков о предлагаемом бракосочетании Мандича. Церковные браки не одобрялись большевистскими властями, и вполне возможно, Мандич не упомянул об этом. Также нельзя было рассматривать в качестве серьезного аргумента то, что Мандич должен был ехать со мной в Каган. Я не мог сказать, что он не будет готов. Я должен был придумать что-то такое, что, безусловно, удержит Дункова от такой спешки. И я сказал:

«Товарищ, я не коммунист». Он остановился, уставился на меня, как будто я сошел с ума, и сказал «Не коммунист? Вы имеете в виду, что вы не член партии?»

Я ответил «Да, я не член партии. Я просто друг Мандича, который попросил меня в качестве большого одолжения съездить и узнать эти вещи для него в Бухаре. Я совершенно не предполагал, что я снова подпаду под военную дисциплину и могу быть в любой момент отправлен куда-то или откуда-то. Я лучше вообще не буду ввязываться в это дело».

Я никогда не видел, чтобы человек так внезапно менял тон своего разговора. Нужно помнить, что после печальной судьбы его последних пятнадцати агентов, он испытывал большие трудности в том, чтобы вообще найти кого-то, чтобы послать его в Бухару, а теперь он рисковал потерять и меня! Он сказал:

«Неважно, поезжайте, когда захотите и присылайте информацию как можно скорее. Мне подготовят ваши документы, и на свой поезд вы сядете, когда захотите, просто сообщите им об этом в конторе. Только, пожалуйста, поезжайте как можно скорее!» С этим мы и разошлись самым дружеским образом.

Спустя день или два мы получили свои бумаги открытое разрешение на проезд, которое можно было показывать всем, кому угодно, и вторую бумагу с отметкой Секретно для того, чтобы предъявлять ее агентам ЧК и другим подобным людям. Но все-таки в самый последний момент возникла другая загвоздка.

У Мандича был сербский друг, которого звали Балчиш, он служил у большевиков и был начальником отдела контрразведки в Ашхабаде на персидской границе. Балчиш часто обсуждал с Мандичем проблему побега из страны и возвращения в Сербию. Мандич поставил мне условие, что, если он поможет мне уехать из Туркестана, я подумаю, как помочь ему и его жене вернуться в Сербию. Теперь он хотел добавить к этой компании и Балчиша. Я сказал ему, что, если бы Балчиш мог бы присоединиться к нам в Бухаре, я согласился бы взять и его.

Когда мы делали наши последние приготовления к отъезду из Ташкента, власти получили телеграмму из Ашхабада о том, что Балчиш со своей женой и ребенком попытался убежать в Персию. Они отправились в горы на ослах, но были пойманы и возвращены в Ашхабад. А там Балчиш, потрясая револьвером и приглашая всех «подходить», заявил, что он никогда не был коммунистом, а был анархистом! Он считался одним из самых лучших и чрезвычайно полезных сотрудников, и его не хотели терять, поэтому Мандичу приказали поехать и уладить это дело в Ашхабаде, а затем вернуться в Каган и отправить меня в Бухару.

Возможно, нам было бы легче убежать из Ашхабада, чем из Бухары — там расстояние до Мешхеда было намного меньше. Мы добрались бы спокойно в Ашхабад с нашими неприступными верительными грамотами, но я подумал, что должен увидеть положение дел в Бухаре, а в Ашхабад мы могли бы, возможно, поехать позже. Этот поступок Балчиша заставил власти с некоторым подозрением относиться ко всем сербам. Возможно, что и у других есть мысли о побеге? Что же относительно самого Мандича, то мы послали несколько телеграмм в Ашхабад, чтобы выиграть время, и, в конце концов, приказы о его поездке в Ашхабад были отменены. Однако нам так и не удалось узнать, как закончилось дело Балчиша.

Возможно, будет не лишним, напомнить, что когда я в июле приехал на метеорологическую станцию в Юсупхане, военнопленный офицер сказал моему товарищу Петрову «И кто ваш английский друг?» Это был хорватский астроном по фамилии Драпсзинский. Я услышал, что он намеревается попытаться убежать обычным способом, то есть он хочет, чтобы его командировали на метеорологическую станцию Саракс на персидской границе, а там просто перейти границу с Персией. Я подумал, что это хорошая возможность сообщить Британской Миссии в Мешхеде о моих предполагаемых перемещениях, и я встретился с ним в условленном месте на улице и передал ему свои сообщения, которые были благополучно доставлены.

Мы всегда думали о возможных случаях, которые могли бы нас выдать и полностью разрушить наши планы. Мы услышали, что все поезда останавливают в пустыне за пределами Ташкента и обыскивают. Если бы такое случилось, мы намеревались присоединиться к поисковой группе. Тогда отпадали бы любые вопросы относительно нас, а мы бы получали дополнительные признаки того, что мы являемся настоящими большевистскими агентами, на случай, если бы что-то пошло не так, как надо, по дороге или в Кагане. Но предположим, что Драпсзинский был бы на нашем поезде, перевозя мои сообщения, и внезапно увидел бы меня в составе поисковой группы ЧК. Его первой мыслью будет, что я действительно большевистский агент, подбросивший ему письма! Не может ли такое стечение обстоятельств привести к какой-нибудь нежелательной сцене и выдать нас? Этот кошмар, к счастью, не случился, но это рассуждение показывает состояние наших умов в то время и говорит о том, что мы всегда думали о такого рода возможностях и готовились к ним.

Я попрощался со всеми своими добрыми друзьями в Ташкенте с мисс Хьюстон, так смело помогавшей мне разными способами; с Ноевым, двое детей которого находятся теперь в Англии, натурализовались и оба преуспевают; с Андреевым, у которого теперь ферма во Франции; с Петровым, работавшим в течение нескольких лет в Индии и находящимся теперь в Чили; с Павловыми, Семеновым, с Александровым, мадам Даниловой и всеми теми, кто оставался в Ташкенте.

Годом позже я получил письмо от отца Мерца — чешского военнопленного офицера, который помог мне. В письме он писал, что его сын находился в заключении на барже на Неве. В конце концов его освободили или он сбежал и вернулся в свою собственную страну.

Я сшил костюм из плотной, грубой, но ноской шерстяной ткани бесцветного вида, любимого комиссарами, такой, какой носили советские начальники, и стал носить на фуражке красную звезду с серпом и молотом — символом Красной армии.

Мы должны были сесть на поезд вечером 13 октября, но отправление поезда было отложено на день. Поезда ходили очень нерегулярно. Не было никаких железнодорожных билетов, но путешественники получали мандаты, и, как предполагалось, путешествовали по какого-то рода правительственному заданию или по специальному разрешению с какой-то полезной для страны целью. Около восьми часов вечера 14 октября Мандич, его невеста и я пришли на станцию и устроились в углу товарного вагона. Никаких пассажирских вагонов не было.

Я смог вывезти из Ташкента очень немногое, но смог захватить с собой некоторые бумаги и маленькую коробочку из-под папирос, с бабочками и семенами, собранными мною в горах, и маленькую фотокамеру.

На вокзале был беспорядок и огромная толпа, через которую мы с трудом протиснулись. Мандич, однако, умело дружески разговорился с солдатом, стоявшим в охране на входе, и сказал ему, что он старый коммунист и показал ему свой партбилет. Солдат с радостью согласился помочь, и отказался от предложенных ему ста рублей, сказав, что он не может взять деньги у такого настоящего коммуниста. «Вот если бы вы были буржуи, это было бы другое дело».

Нам сказали, что поезд тронется в десять — затем в двенадцать — затем в два. На самом деле он отправился в семь пятнадцать утра пятнадцатого октября. Наш вагон был полон, и у нас троих было лишь место, чтобы сидеть на полу. Многие путешествовали еще с большим дискомфортом и даже с некоторой опасностью на крыше. В четыре пятнадцать мы прибыли в Черняево, где Оренбургско-ташкентская линия соединяется с Транскаспийской железной дорогой — 142 версты или 90 миль за девять часов и десять минут. Здесь нам пришлось покинуть наш вагон, поскольку у него перегрелась ось. Железнодорожные служащие сказали, что через несколько дней будет другой поезд, и нам надо будет дождаться его! Это было смехотворное предложение, поскольку все поезда из Ташкента, как и наш собственный, приходили переполненными с людьми, сидящими на крышах вагонов. Мы прекрасно знали, что нет и не будет никакого места для нас в любом другом поезде. Мы должны были ехать в этом. На станции было отделение ЧК, и мы направились туда, я остался снаружи, а Мандич вошел и показал им наши документы, включая «секретный» документ, подписанный Дунковым, который подтверждал, что мы являемся сотрудниками отдела Военного контроля Генерального штаба. Мы не знали, кто еще собирался отправиться в дорогу на этом поезде, но мы были, конечно, самыми значимыми пассажирами. Это было осознано, и был послан сотрудник ЧК, чтобы проводить нас в поезд и освободить место в вагоне для нас. Я сказал ему, что мы не просто должны попасть в поезд, но и что люди из контрразведки Бухары разыскивают нас и мы должны быть очень осторожными в отношении соседей, едущих с нами в вагоне.

Мы втроем расположились в вагоне, и сотрудник ЧК указал на различных людей и спрашивал, не возражаем ли мы против их присутствия с нами в вагоне. Таким образом, мы смогли подобрать себе попутчиков. Мы получили в попутчики каких-то учителей и актеров. Одна из этих учительниц оказалась женщиной самого неприятного типа политического агитатора. Большую часть времени она говорила о чудовищности буржуев и о своем пренебрежительновызывающем отношении к любому из них в случаях вынужденного общения, добавляя, что каждая шпала железной дороги была положена на крови рабочих!

Около Черняево было много разрушенных кишлаков, это были последствия «Джизакских событий», о которых упоминалось выше.

В одном месте железная дорога проходила через скалистое ущелье, где в четырнадцатом столетии преемник Тамерлана[76] Улуг Бек[77] велел вырезать на скале надпись в память о своем проходе в этом месте. Когда русские при царе прокладывали здесь железную дорогу, они поставили памятник с табличкой, на которой было написано об их пребывании здесь. Большевики их убрали, и остались только следы от них, но надпись Улуг Бека они не тронули.

Мы прибыли в Самарканд перед рассветом утром 17 октября. Нам сказали, что поезд отправится в девять тридцать. Город был в шести верстах от железнодорожной станции.

Времени было немного, и поскольку поезда не ходили по расписанию, а отправлялись тогда, когда были готовы железнодорожники, всегда была некоторая опасность, что он мог отправиться до назначенного часа. Тем не менее я решил, что должен посмотреть Самарканд. Г-жа Мандич и я отправились в город. А сам Мандич, который бывал уже здесь несколько раз, остался присматривать за нашим нехитрым багажом, но вынужден был вынести его из поезда, на случай, если бы он отправился до нашего возвращения. Пройдя пешком некоторое расстояние, мы наняли дрожки (конный экипаж), и с них мы осматривали достопримечательности.

Всемирно известный Регистан,[78] окруженный великолепными мечетями и медресе,[79] выглядел заброшенным. Среди кучи обломков синих изразцовых плиток, выковыренных охотниками за сувенирами, растяжка из стальных тросов, удерживающая от падения один из больших минаретов[80] доказывала, что советские власти не совсем пренебрегали своей обязанностью по сохранению этих уникальных красот, построенных после того, как Тамерлан сделал этот город своей столицей в четырнадцатом столетии.

Мы посетили мавзолей Биби Ханум,[81] жены Тамерлана, где я сфотографировал госпожу Мандич, стоящей за огромной резной мраморной подставкой для Корана, на которую эта священная книга клалась во время чтения ее верующим со специального возвышения.

Нам показали Шах-и-Зинда,[82] мавзолей живого царя — мусульманского святого, похороненного в очень красивом и величественном здании с куполом и минаретом. Все гробницы были украшены лазурно-голубыми изразцами, как и сама могила Тамерлана. Форма купола была не похожа ни на одну из могил Великих Моголов Индии, и, как говорят, своим видом обязана была дыне. Внутри все напоминало подобные могилы в Дели и Агре; надгробия — в том числе и самого Тамерлана, представляли собой большие темные нефритовые плиты, размером с тела погребенных, находившимися в подземной усыпальнице под ними. Для их осмотра нам пришлось спуститься в подземелье, где нашим единственным источником света была свеча.

У меня не было времени на детальное знакомство с этими памятниками, а эта книга вряд ли может служить путеводителем по этим сооружениям, датируемым началом пятнадцатого столетия.

В Самарканде я купил самый лучший и самый большой виноград, который я когда-либо видел, величиной почти с грецкие орехи. Я также купил две круглые корзины огромного изюма, который был впоследствии нашей самой большой роскошью во время поездки по пустыне. Мы вернулись на железнодорожную станцию около десяти часов, но поезд не тронулся до пяти часов дня, и, оказывается, мы могли бы неторопливо осматривать все эти замечательные достопримечательности столицы Тамерлана вместо того, чтобы так спешить во время их осмотра.

Здесь, в Самарканде, Мандич встретил несколько сербов, и они все просили его помочь им уехать отсюда. Мы ничем помочь им не могли. В конце концов мы и сами не знали, как мы сможем выбраться из страны. У одного из них я купил портсигар с вырезанным на нем видом самаркандских мечетей.

В Самарканде в поезд села группа из шести афганцев. Они называли себя миссией. Все вагоны были переполнены, и везде, куда бы они ни заходили, их отказывались пускать, при этом в весьма грубой форме на русском языке и на местных наречиях. Я был удивлен, видя, как страшный ЧК упрашивает людей взять этих пассажиров. «Вспомните, что они — наши союзники, боровшиеся против империалистов», — сказал один человек. В нашем собственном вагоне было небольшое помещение; нам удалось этого добиться, сказав чекистам об опасности со стороны бухарских шпионов в отношении нас. Поэтому я предложил взять афганцев в наш вагон, скорее из-за злости на других пассажиров. Оказалось, что эта важная миссия состояла из трех солдат, везущих письмо от генерала Мохаммеда Вали Хана губернатору Мазар-и-Шерифа, и трех мелких торговцев, которых я впоследствии видел сидящими на корточках на базаре Бухары и продающих чай!

Эти афганцы разговаривали между собой на пуштунском, и я довольно хорошо понимал, о чем они говорят. Я их простодушно спросил, говорят ли они по-персидски. Они сказали, что нет, только на афганском языке, и сказали мне названия разных вещей по-пуштунски. Странствующая театральная труппа развлекла нас небольшими сценками, в то время как афганцы еще больше развлекли меня своими историями о своей победоносной войне. Они захватили Пешавар, Атток, Лахор и Дели, но не захватили Калькутту или Бомбей. В целом, я думаю, нам удалось пережить долгую, утомительную железнодорожную поездку лучше, чем другие пассажиры.

В одном месте в пустыне, вдалеке от какой-либо станции, поезд почему-то неожиданно остановился, как это часто случалось. С одной стороны, от линии дороги стоял утомленный вооруженный солдат-еврей, который попытался войти в наш вагон. Мы ему сказали, что вагон полон, но он, держась крайне заносчиво, сказал, что он — солдат, возвращающийся с фронта, а поэтому может делать все что захочет. Мандич аж подпрыгнул и заявил «Вы знаете, кто я? Я представитель Генерального штаба». После этого солдат сменил свой тон, выпрыгнул из вагона и ушел куда-то. Он, должно быть, был одним из немногих евреев, служивших в армии не на командной должности.

На разных маленьких станциях русские женщины продавали пассажирам кипяток из самоваров, а также и разнообразную еду. Фактически еда во время этой поездки была лучше и разнообразнее, чем в Ташкенте.

Мы прибыли в Каган, также называвший как «Новая Бухара», в половине девятого утра 18 октября. Здесь было небольшое здание гостиницы, называвшейся «Русский отель». Она предназначалась только для советских и партийных работников, и в момент нашего приезда мест в ней не было. Мы расположились небольшим биваком прямо на земле. Спустя некоторое время Мандич сходил в гостиницу, поговорил там с начальством, вернулся и сказал нам, что появилась свободная комната. Занимавший ее ранее агент ЧК, номинально числившийся на какой-то другой должности, слишком много выпил прошлой ночью и разболтал, что он был агентом ЧК. Поэтому коллеги его выгнали, а мы заняли его комнату. Так как это случилось буквально накануне, стены комнаты были увешаны фотографиями Карла Маркса, Ленина и других вождей.

Буквально через коридор была комната, которую занимал Махендра Пратап. Этот человек был фанатичным индийским революционером. Во время войны он получил паспорт, чтобы посетить Швейцарию, и по этому паспорту он отправился в Германию. Здесь он возглавил группу антибритански настроенных индусов. Он был один из главных действующих лиц в деле о «Шелковом письме».[83] Эти письма, написанные на шелке, были направлены от немецкого канцлера Бетман-Гольвега,[84] правителям основных Индийских штатов, призывая их поднять восстание и выгнать британцев. Само собой разумеется, индийские власти сразу передали их британским властям. Это движение было организовано Махендрой Пратапом, который делал перевод на Хинди каждого письма. Он сформировал в Берлине «Временное правительство Индии», в котором он себя назначил президентом, а Баркатулла, находившийся в Ташкенте, был министром иностранных дел. Это тот самый Баркатулла, который бросил моего пенджабского слугу Хайдера в тюрьму.

Когда в Германии Махендра Пратап был на аудиенции у самого кайзера, он успешно выдавал себя за индийского принца с большим влиянием. Он получил личное письмо кайзера для эмира Афганистана. По пути из Берлина в Кабул он проезжал через Константинополь, где он виделся с султаном и Энвер Пашой. В Кабуле он был принят эмиром Хабибуллой, который сказал ему, что он не мог выполнить просьбу кайзера присоединиться к немцам в войне против нас, объяснив это тем, что его страна нигде не граничит с Турцией или Германией.

Махендра Пратап вернулся с этим ответом в Германию, проехав через Россию в 1918 году, где он беседовал с Троцким. Он был в Берлине в 1919 году, когда случилась Афганская война, и он, не теряя времени, помчался на восток, где он увидел возможность нанести максимальный вред Британии. Немцы предоставили ему самолет, чтобы переправить его через границу в Россию.

На своем пути через Россию он несколько раз встречался и беседовал с Лениным. Он использовал различные псевдонимы в зависимости от обстоятельств. Если он хотел выдать себя за христианина, он представлялся как «М. Петер», если за мусульманина, то считал подходящим называться «Мухаммед Пир».

Он был, мягко говоря, эксцентричным человеком, а его главной манией была ненависть к британскому правительству. Он однажды предложил план переустройства миропорядка, основанный вряд ли на новой идее мира, основанного на справедливости. В этом плане вся Азия была самоуправляемой страной под названием Будда!

В конце концов он так надоел всем, что в своих скитаниях от Калифорнии до Японии, через Старый Свет, ни одна страна не захотела иметь с ним ничего общего. Как-то в Японии он выдавал себя за представителя Афганистана. Он был арестован и депортирован. В целом этот инцидент так плохо отразился на его взаимоотношениях с его новой родиной, что по возвращении в Кабул он был очень прохладно там принят. Впоследствии имущество Махендра Пратапа в Индии было конфисковано, но не правительством, как это было бы сделано в большинстве стран. Он было передано в доверительное управление в пользу его сына, тогда маленького, до достижения им совершеннолетия. Он должен был вновь вернуться в Японию, но так как Японии потерпела поражение в 1945 году, мы потребовали, чтобы японцы задержали Махендру Пратапа, который объявил себя «Президентом арийской армии», направленной против нас.

Мандичу было сказано, что он должен будет заняться организацией контрразведывательной службы в Кагане. Конечно, он не собирался это делать, он планировал только попасть в Бухару вместе со мной, где мы были бы вне досягаемости для советской власти. Тем не менее это его назначение поставило нас в неприступное положение среди большевиков Кагана.

К этому моменту я почувствовал себя уверенно в своей новой должности военнослужащего советской армии и чувствовал себя в полной безопасности от возможного обнаружения и ареста. В Ташкенте мне удалось получить доступ к документам из архива Генерального штаба и книгам из их библиотеки. Среди них я нашел копию книги лорда Роналдши «Спорт и политика под небом Востока», из которой я вырвал карту, которая должна была помочь мне на моем пути из Бухары в Мешхед.

Как удачно оказалось, что я не путешествовал со своим румынским паспортом, так как в гостинице было несколько румын, работающих в ЧК.

Мандич посетил начальника отдела Военного контроля, которого, как предполагалось, он должен был сменить. Здесь ему передали чрезвычайную телеграмму от начальника Генерального штаба в Ташкенте «Пожалуйста, сообщите всю имеющуюся у вас информацию»[85]«англо-индийского полковника Бейли». Как раз перед нашим отъездом из Ташкента Мандич узнал, что в Ташкенте была получена радиограмма из Индии относительно меня, и что власти сделали несколько запросов и узнали, что я был в Фергане, а затем уехал в Северный Афганистан. Возможно, что эту информацию властям сообщили некоторые из моих друзей, знавших, что я собираюсь в Бухару, и надеявшихся, что я нахожусь уже на безопасном расстоянии. Мы придумали ответ на эту телеграмму такого содержания. «Из донесения секретных агентов нам стало известно, что Бейли был в Фергане в декабре прошлого года. В января во время восстания Осипова, он был в старом городе Ташкента. В сентябре трое европейцев в национальных одеждах, один из которых, по описанию, подпадает под «словесный портрет» Бейли, покинули Паттар Кессар на северной границе Афганистана, направляясь в Ширабад (город в Восточной Бухаре). Предполагается, что оттуда он либо возвращается в Фергану, либо собираются на Памир. Все это было известно Финкельштейну».

Финкельштейн[86] был одним из комиссаров, расстрелянных Осиповым в январе. Его жена продолжила коммунистическую пропаганду, особенно среди сартских женщин и детей. Я подумал, что упоминание этого человека могло бы привести власти к серии трудных и бесполезных запросов. Главной целью нашего ответа было привлечь внимание властей к другой части страны. Но мы так никогда и не узнали, был ли какой-то прок от нашей телеграммы.

«Словесный портрет» была любимой фразой секретных служб, которую добавил Мандич, чтобы придать больше подлинности отчету!

Большевистские агенты в гостинице смотрели на меня, как на отчаянного храбреца, который ради дела советской власти готов принять ужасную смерть в Бухаре. Напоминаю, я был шестнадцатым шпионом, засылаемым туда. Я избегал этих людей, как только мог. Они расспрашивали Мандича, как я собираюсь попасть в Бухару — город, окруженный стеной, все ворота которого охраняются, а всех, кто в него входит, особенно европейцев, тщательно обыскивают и допрашивают. Он сказал, что это полностью мое дело, и он сам ничего не знает. Один человек спросил меня об этом, но я прервал нашу беседу, сказав, что я не могу никому раскрывать свои планы. На самом деле я должен был взять письмо, полученное от Мир Баба, бухарского консула в Ташкенте, и отдать его бухарскому консулу в Кагане, чтобы получить от него разрешение попасть в город. Я пошел к нему домой. Хорошо одетый бухарец в большом белом тюрбане сидел в сводчатом проходе, выходящем на улицу. Когда я подошел, вышел своего рода секретарь и спросил меня, что мне надо. Я сказал, что у меня было письмо для Бия (бухарское слово для обозначения Бея[87]). Он указал на бухарца в сводчатом проходе. Я было направился к нему со своим письмом, но в ответ на это секретарь, грубо оттолкнув меня, велел мне отойти, снять свою фуражку и ждать, пока он передаст мое письмо бию. Что я и сделал. После прочтения записки Мир Баба бухарский чиновник отдал приказание своему секретарю, и тот принес своему начальнику бумагу, на которую он поставил печать. Эту бумагу отдали мне, это и было моим разрешением попасть в город.

Когда это было сделано, я вернулся к Мандичу, и мы с ним отправились в бухарскую столовую, где поели очень неплохой шашлык и плов. Кушали мы там с удовольствием после нашего довольно легкого рациона во время железнодорожного путешествия, хотя эта еда и была много лучше, чем что-либо доступное из еды в Ташкенте, она не шла ни в какое сравнение с едой, которая оказалась потом в Бухаре, находящейся под буржуйским правлением. Потом мы направились в нашу комнату в гостинице. Я прошел мимо Махендры Пратапа, сидящего на скамейке в небольшом саду. Я раньше видел его фотографию в очках. Этот человек читал без очков, и я сказал Мандичу, что это не мог быть этот человек. Потом мы заметили, что, хотя он и не был в очках, они лежали на скамье около него, и мы убедились, что это действительно был индийский революционер. То, что он рассматривался как важная персона, подтверждалось непрерывным потоком принимаемых им сообщений и посетителей. В этот день он несколько раз получал сообщения, которые приносили афганские кавалеристы в униформе. Эти люди были гораздо умнее и проворнее, чем солдаты, которых я впоследствии видел несколько раз и в Кабуле и в Торкхаме, афганском пограничном посту в Кибере.

Я хотел поговорить с Махендрой Пратапом и, решил, дождавшись, когда он будет один, нахально зайти к нему. Живя в этой гостинице, я мог быть только «настоящим советским функционером», и у него не должно было быть никаких подозрений в отношении меня. Когда стемнело, я пошел прогуляться в сад, чтобы видеть, был ли Махендра один. Он был в комнате, разговаривая с молодым европейцем. Окно было немного открыто снизу, и я благодаря этому услышал, что язык был немецким. Тогда я вернулся к себе в комнату, чтобы дождаться отъезда его немецкоговорящего друга. Я сидел там один, когда раздался стук в дверь.

Я сказал «Войдите», и вошел, кого я совершенно не ожидал, сам Махендра в своих сильных очках. Он спросил меня на очень плохом русском языке, не могу ли я дать ему конверт.

Я сказал «Да, конечно», а потом добавил «Не вы ли великий индийский принц?»

Он ответил «Да, я».

«Тогда», — сказал я «Вы, должно быть, говорите по-немецки».

Это его очень обрадовало, поскольку он фактически не знал русского и сказал «Да, я говорю по-немецки и по-английски помимо моего собственного языка».

«Я хотел бы, если можно, поговорить с Вами о государственности Индии», — сказал я.

«Я с удовольствием поговорю об этом», — ответил он «Но только не сейчас, у меня важное письмо, которое надо отослать, после чего я буду свободен».

«Я подожду вас, а тем временем подготовлю самовар, и мы сможем поговорить с удобством», — сказал я.

Тогда он ушел к себе в комнату, и через несколько минут вернулись Мандичи. Я сказал им, что ожидаю в гости «Раджу Пратапа», под этим именем он был известен здесь. Мы приготовили наш самовар и стали ждать, и, наконец, пришел Махендра Пратап, и мы сели пить чай.

Он сказал, что очень плохо говорит по-немецки, а английский знает хорошо. Я сказал, что также немного знаю английский, но Мандич его не знает, и мы должны говорить по-немецки. Беседа была довольно трудной, так как, уставившись в потолок, он бормотал то, что хотел сказать на английском, и продумывал тщательно и старательно немецкий перевод, и мне было трудно иногда сдержаться от того, чтобы не сказать «Я вас вполне понимаю».

Он сказал, что единственной целью его жизни является объединение индуистов и мусульман против англичан, и что он хотел отдать все свое имущество для создания колледжа, в котором приверженцы этих двух религий могли бы обучаться вместе с этой целью, но закон запрещает ему распоряжаться свой собственностью таким образом и лишил его наследников. Однако он сделал все, что мог. Во время войны он попытался попасть в Германию через Кашгар. Когда он находился около китайско-афганской границы, он получил письмо (как он сказал, от Насруллы Хана — брата покойного эмира Афганистана), в котором сообщалось, что, поскольку Китай присоединился к союзникам, ему лучше отказаться от этого маршрута. Тогда он написал генералу Куропаткину, генерал-губернатору Туркестана и попросил разрешения на въезд в Русский Туркестан, в котором ему было отказано, и он получил возможность для поездки только после русской революции, когда Куропаткин был свергнут.

Он не был согласен с революционной политикой Ленина, как он и объяснил это большевистскому лидеру в нескольких личных беседах; Ленин нацелился на «Диктатуру пролетариата» и исчезновение высших сословий. Махендра Пратап считал, что система, при которой высшее сословие эгоистично работает только для своего обеспечения собственного преимущества и использует пролетариат для своих собственных целей, было неправильным. Но у вас должна быть интеллектуальная элита, и она должна работать на пользу пролетариату, а не только для себя. Я сказал, что это звучит для меня идеалистически, и трудно осуществимо на практике, хотя много людей из высших слоев общества во многих странах фактически рождают и распространяют такие или подобные идеи. Он сказал, что это может быть так, но это происходит медленно и еще много предстоит сделать. Эмир Бухары отказался встретиться с ним, сославшись на болезнь. И теперь Махендра Пратап намеревался вернуться в Афганистан, где он ожидал вскоре начала новой войны с британцами. В случае такой войны он намеревался попытаться заставить индуистов и мусульман Индии поднять вместе восстание в поддержку афганской армии, чтобы вызвать внутренние трудности в Индии. Если он не увидит возможностей это осуществить, то намеревался отправиться в Китай, чтобы изучить Буддизм и конфуцианство. По словам Махендры Пратапа, он не мог вернуться на родину. Я спросил его о британском правлении в Индии. Действительно ли оно было плохим? Он ответил, что оно не было очень плохим, и большинство отдельных британских чиновников, среди которых у него было много друзей, были честными людьми. В целом более честными, чем индийцы. «Если вы возьмете десять британских чиновников, то вы обнаружите только двух или трех, берущих взятки, но среди десяти индийцев таких будет пять или шесть. Это целиком обусловлено их более низким уровнем «культуры»».

«Одна вещь удивляет меня, раджа Пратап, — сказал я, — во время войны мы были близки к тому, чтобы разбить англичан. Они были очень близки к поражению. Если бы миллионы людей в Индии поднялись на борьбу, они, конечно, могли бы склонить чашу весов в другую сторону, и мы не проиграли бы войну. Как объяснить, что это огромное угнетаемое население ничего такого не сделало? Напротив, я слышал, что индийские войска фактически сражались за Англию». Напомню, что, хотя он не спрашивал, а я не уточнял никаких деталей, он думал, что я был австрийцем, который сражался только на Восточном Фронте. У Махендры Пратапа, встретившего меня там, где я сейчас находился, не могло быть никаких подозрений в отношении меня. Он был так же, как я думаю, впечатлен портретами Карла Маркса, Ленина и других революционеров, развешанных на стенах моей комнаты, покинутой незадолго до этого предыдущим постояльцем, агентом ЧК.

«Это вопрос, — сказал Махендра, — который меня всегда просят объяснить, а объяснение очень простое. Я задам вам вопрос «Кто были вашими союзниками во время войны?»» «Немцы, болгары и турки», — ответил я. «Это и есть объяснение.

Задача управления Индией самая трудная. Хотя я и ненавижу английское господство, и любое иностранное, я думаю, что английское лучше, чем могло бы быть ваше немецкое. Я не думаю, что немецкое было очень успешным в их африканских колониях. Более того, вы практичные люди, и если бы вы победили, вы бы не справились с управлением Индией. Вы бы, вследствие вашего союза с Турцией, ведущим независимым мусульманским государством, просто заменили английское правление мусульманским — турецким, афганским или северо-индийским, и положение двухсот двадцати миллионов индусов стало бы гораздо худшим, чем сейчас».

«Это вопрос, который меня никогда не интересовал», — ответил я «таким образом, можно предположить, что индийские войска, воевавшие за англичан, были полностью индуистскими». «Это в значительной степени именно так», — ответил он. «Но, конечно, были и мусульмане из приграничных малокультурных племен, поддавшихся на британскую пропаганду».

Такое описание безмерного вклада, внесенного лояльным мусульманским населением, особенно Пенджаба, было трудно «проглотить» без протеста. Но поскольку нельзя было ожидать, что австриец (или албанец) что-то знает о подобного рода вещах, я соглашался со всем, что говорил Махендра Пратап, как с непреложной истиной.

Имена всех постояльцев гостиницы были написаны на листках бумаги, приколотых к дверям их комнат. Имя Махендры Пратапа было единственным, написанным латинскими буквами, наше и всех других было написано русскими буквами. Когда я уходил из гостиницы, я взял бумажку с двери Махендры Пратапа в качестве сувенира.

Спустя несколько лет, в 1924 году, я был политическим чиновником в Сиккиме, занимавшимся нашими отношениями с Тибетом. Однажды в полученной мною почте оказалось маленькое, малозначимое письмо, отправленное в городе Пешаваре, без печати, адресованное Его Превосходительству Представителю Тибета в Дели.

Оно было отправлено мне неоткрытым Министерством иностранных дел из Дели.

Не зная, кому оно могло быть предназначено, я открыл его и был удивлен, обнаружив письмо от Махендры Пратапа из Кабула, в котором он писал, что хотел бы посетить Тибет. Подпись в нем совпадала с подписью на сувенире, снятым мною с двери гостиницы в Кагане четырьмя годами ранее.