Миссия в Ташкент

Г лава VI Арест

Q продолжал настойчиво требовать у Дамагацкого разрешить. XL мне связаться с Кашгаром, наконец мне было сказано, что я могу принять одного курьера из Кашгара при условии, что не будет никаких шифрованных сообщений. Я телеграфировал Этертону в Кашгар, и 13 октября получил к моему большому удивлению опечатанную и нетронутую сумку. Посыльный был отставным солдатом из 11-го Бенгальского уланского полка. По дороге у него были небольшие приключения. Несмотря на его бумаги, в которых было сказано, что он британский курьер, он был арестован в Коканде и провел там два дня в тюрьме. Он был задержан на день в комнате охраны на станции Черняево, но потом ему опять разрешили двигаться дальше. Прибыв в Ташкент в обеденный перерыв, он ушел с вокзала без всяких расспросов со стороны кого-либо.

Я уверен, что у властей было намерение проверить его багаж до того, как он попадет ко мне, но у полиции был обеденный перерыв, и им было лень заниматься такими вещами в это время.

Приблизительно в это время по радио было получено адресованное мне сообщение, предписывающее мне вернуться в Индию. Власти никогда не говорили мне об этом, а я не мог дать им понять, что я знаю об этом. Иначе я бы подверг опасности своих информаторов. «Опасность» в это время в Ташкенте означала не расстрельную команду, а вышибание мозгов пистолетом.

Было любопытно и даже неловко узнавать тайным образом дела, которые большевики пытались утаить от меня. Сэру Джорджу Макартни позволили отправить одно короткое кодированное сообщение по телеграфу из Ташкента; оно было принято в Индии, но его не смогли дешифровать. Индийское правительство прислало мне телеграфное сообщение с просьбой повторить сообщение в другом коде. Я знал об этом и спросил Дамагацкого, не приходил ли ответ из Индии для сэра Джорджа. Я ожидал, что он скажет мне об этом полученном ответе.

Дамагацкий сказал, что никакого ответа не приходило, а я не мог сказать ему, что он лжет, так как я видел ответ, и даже принес ответное сообщение на него, которое лежало у меня в кармане. Это создавало трудности для моих источников информации, и поэтому я не мог послать ответ на телеграмму из Индии.

После получения этих писем из Кашгара я пришел к Дамагацкому и поблагодарил его за содействие в прибытии моего курьера и сказал, что я получил приказ возвращаться; он с трудом смог скрыть свое замешательство. Приказа о моем возвращении на самом деле в прибывшем багаже не было, но он был в телеграмме, о которой я знал, и которую Дамагацкий скрыл от меня. Он сказал, что подумает над этим, и на следующий день 14 октября я вручил официальную просьбу на своей бумаге. Ответ на нее так никогда и не был получен.

Тредуэл был в контакте с казачьим полковником, который был у него переводчиком. Положение этого полковника было трудным и опасным, но никто из людей этого класса в Ташкенте не мог упустить предоставлявшуюся возможность заработать на жизнь. Тредуэл платил ему за помощь по переводу русской прессы и за другую подобную работу, но не за работу против большевистского правительства. Но однажды он сказал Тредуэллу, что он должен отказаться от работы у него, так как ему стало известно, со слов его друзей, что все офицеры Антанты и работавшие на них русские сотрудники должны быть арестованы, «как это было сделано в других частях России». И как мы впоследствии узнали, было даже приказано «их ликвидировать», если не удастся произвести аресты бесшумно и затем надежно их изолировать. Телеграмма, содержащая этот приказ, была подписана Караханом.[30] Он был в тот момент заместителем комиссара иностранных дел Чичерина в Москве. Сам Кара-хан был армянином из Тифлиса и являлся одним из старейших революционеров, но в Туркестане о нем мало кто слышал! Он трижды сидел за свою революционную деятельность при царе. Впоследствии одно время Карахан был послом Советской России в Китае, но, в конце концов, он сам был уничтожен во время «чистки» в декабре 1937 года. Карахан был нашим злейшим врагом и приказал советскому министру организовать поставки оружия для Кабула в северо-западные пограничные с Индией районы племенам, которые всегда создавали для нас проблемы. Туркестанское правительство телеграфировало в Москву для подтверждения и выяснения деталей приказа о нашем аресте. Я, конечно, услышал об этом ответе от своих друзей, и был уверен, что Мандич предупредит меня о намечавшемся нашем аресте.

Поздней ночью 14 октября Мандич навестил меня и сообщил, что Тредуэл, Эдвардс, Ифтекар Ахмад — мой помощник и я, все будем арестованы в шесть часов вечера следующего дня. Я знал, что Тредуэл обедает с людьми в нескольких шагах отсюда, имея специальное разрешение Цирюля на позднее передвижение по улицам. Я рискнул нарушить запрет на передвижение по городу после комендантского часа, выбежал и сообщил об этом ему. Мы знали, что Туркестанское правительство не получило до сих пор ответа на свою телеграмму, посланную в Москву, касательно нас, и мы не знали, что и думать относительно приближающегося ареста, но решили, пусть все идет своим чередом. Во всяком случае, думали мы, после нашего ареста будут оправданы любые действия, предпринимаемые нами.

На следующий день я предупредил Эдвардса, рассказав ему о складывающейся ситуации, уничтожил некоторые свои бумаги, спрятал свою личную корреспонденцию в безопасное место, но оставил на виду несколько писем от торговцев. Полное отсутствие у меня каких-либо писем могло вызвать у властей подозрение и повлечь тем самым за собой более тщательные поиски. Я спрятал австрийскую военную форму, которую я приобрел на случай возникновения необходимости замаскироваться. Я также написал письмо сэру Гамильтону Гранту, секретарю иностранных дел в Дели, содержание которого должно было сбить с толку моих тюремщиков. В нем я писал, что не имею возможности вернуться из-за некоторого недопонимания с властями, которые подозревают меня, докучают мне слежкой и могут даже дойти до такой глупости, как арестовать меня в пренебрежение ко всем дипломатическим процедурам. Я писал, что, если только я не смогу убедить советское правительство относиться ко мне более корректно и дружески, я не вижу причин оставаться и постараюсь предпринять все возможное, чтобы уехать. Упор в моих расчетах был сделан на определенные слабости властей, и, как оказалось, расчет мой оказался верным. Еще я добавил несколько правдивых слов о положении дел в Туркестане, в том числе утверждение, что один из лидеров местных племен Иргаш поднял мятеж во главе шестнадцати тысяч мусульман в Фергане, «поддерживаемый и финансируемый Турцией и Германией». Следует напомнить, что война все еще продолжалась, и, как мне казалось, не будет большого вреда, если я сумею внести некоторое напряжение в отношения между нашими врагами и советским правительством. Как оказалось, это предложение в моем письме имело существенное значение для меня и, возможно, даже спасло мне жизнь.

Около шести часов вечера 15 октября, в момент моего предполагаемого ареста, я вышел навестить Эдвардсов. Предполагая, что миссис Эдвардс останется на свободе, я хотел убедиться, что она твердо усвоила способы секретной связи, которые могли нам пригодиться.

Пока я звонил в их дверной звонок, ко мне подошел мой старый знакомый Геголошвили с помощником и несколькими солдатами и членами Следственной комиссии. Они, как и их преемники Чека, имели неподконтрольные властям права. Они увели меня обратно в мою собственную квартиру. Я выразил удивление в ответ на такой грубый акт насилия и пожелал узнать, по чьему приказу они действуют. Они ответили, что «по приказу следственной комиссии».

— «Колесов и Дамагацкий знают об этом и одобряют это?»

— «Да, знают».

Позднее я обо всем этом спросил Дамагацкого, но он это отрицал, сказав, что эта комиссия имеет полномочия действовать по своему усмотрению, и что ни он, ни кто-либо из членов правительства обо всем произошедшем не знали. Было ясно, что я сам все знаю, и Геголошвили знал, что я это знаю, но даже взглядом мы не дали понять друг другу об этом. Я был убежден, что комиссия не информировала о происходящем туркестанское правительство. Это стало ясно из их обращения с Тредуэл ом. Мои тюремщики сказали мне, что Тредуэл арестован, и показали мне письмо протеста, которое он вручил им в момент своего ареста. Я сказал, что также вручу им письменный протест для немедленной передачи его правительству. Я также добавил, что понимаю, что они являются только простыми исполнителями неприятных обязанностей, которые они должны осуждать и которые могут привести к серьезным последствиям, и что я не испытываю к ним личной неприязни. Не хотят ли они выпить по стакану вина и выкурить по сигаре? Геголошвили, понимавший, что это только игра с моей стороны, с трудом сохранял серьезность. Он знал, что я был совершенно точно осведомлен о том, что передо мной не рядовой исполнитель, а глава следственной комиссии собственной персоной! Они в свою очередь весьма прохладно восприняли мое радушие.

Тем временем солдаты тщательно обыскали все мои вещи и забрали каждый клочок исписанной бумаги. Я попросил их оставить мне тетрадь, в которую я записывал русские слова и правила грамматики, но и в этом мне отказали. Они также забрали мой револьвер (но, правда, у меня был еще другой). Все мои вещи были брошены в беспорядке. В маленькой прихожей был оставлен вооруженный солдат, который беспрерывно следил за тем, сижу ли я в своей комнате. Я постарался подружиться с ним, предложил ему чай и сигареты, и пообещал не убегать ночью, заверив его, что он может спать спокойно. Он, однако, оказался весьма грубой личностью. Он сказал мне, что был ранен на империалистической войне и, показав мне на свою винтовку, сказал, что лучше мне не суетиться во избежание последствий. Позже, к ночи, к нему присоединился другой надзиратель, который остался в моей спальне на всю ночь. Этот второй был более приятным юношей лет семнадцати, служившим официантом в ресторане «Регина».

На следующее утро он остался один меня охранять, в то время как мой суровый друг ушел, как я предположил, завтракать. Этот юноша уснул, и я воспользовался благоприятной возможностью и прогулялся в маленьком садике, при этом я легко мог бы покинуть дом. Мой тюремщик проснулся от какого-то шума и позвал меня назад в дом; я сказал ему, что хочу купить яблок во фруктовом киоске на углу улицы. Он сказал, что я не имею право это делать. Я настаивал, открыл дверь и вышел на улицу, а он пошел за мной со своей винтовкой, протестуя. Я прошел нужные пятьдесят метров, купил свои яблоки, угостил его, и мы вернулись в дом.

Весь город уже знал о нашем аресте, и многие думали, что Тредуэлл и другие, в том числе и я, были расстреляны. Меня навестили две девушки, жившие у мадам Уграхелидзе в школе, которые тревожились и интересовались сложившейся у меня ситуацией. Мой караульный открыл дверь и пригрозил им своей винтовкой и штыком, а мне не разрешил даже поговорить с ними. Следующим моим посетителем был капитан Брюн, который встретил такое же обращение. Некоторое время спустя я сел за свой стол в комнате, а мои караульные на стулья у противоположной стены напротив меня. Дверь в сад была открыта, но с того места, где они сидели, сад был плохо виден, а я видел мою хозяйку дома в саду, делавшую мне странные знаки. Я не понял, что она хочет сообщить, но был готов ко всему. В следующее мгновение дама, которую я встречал однажды с Тредуэлом, быстро из сада вошла в комнату так, как будто она ничего не знала об охране, и протянула руку. Я был к этому готов, поэтому вскочил, направился к ней, но мы только успели пожать друг другу руки, после чего стражники остановили ее и выпроводили вон. Все было проделано ею виртуозно, и я обнаружил в своей руке маленький клочок бумаги. Это было сообщение от Тредуэла, в котором сообщалось, что он был арестован накануне вечером, и что он тут же позвонил Цирюлю, который немедленно направился к Колесову и Дамагацкому и стал настаивать на освобождении Тредуэла. Цирюль подчеркивал, что Тредуэл был официально аккредитованным консулом, и что его арест может грозить ужасными неприятностями и еще больше отдалить то, что власти желали получить более всего — официальное признание республики другими странами. В своей записке ко мне Тредуэл сообщал, что Колесов и Дамагацкий приехали к нему этим вечером и освободили его, принеся свои извинения от имени правительства. Тредуэл обещал сделать все возможное, чтобы освободить меня.

Следующим посетителем был сам Геголошвили, который сообщил мне, что комиссия приедет ко мне в час дня, чтобы задать некоторые вопросы. Они прибыли точно в указанное время на автомобиле и двух конных повозках. Главным был молодой человек по фамилии Сидоров и был еще мрачный грубый человек по фамилии Лобов, который был самым неприятным из всех людей, арестовавших меня. Всего было шесть членов комиссии, у всех были револьверы, а сзади каждого из них стоял вооруженный солдат. Беседа велась частично по-персидски — с Геголошвили, частично по-французски — с одним из его помощников, а частично на русском языке, но очень несовершенном. Это подтвердилось высказанным позже недоумением моей домохозяйки миссис Гелодо. Она сказала мне, что слышала все происходящее через замочную скважину из своей комнаты, и ей очень хотелось бы узнать, на каком языке я разговаривал с Геголошвили.

Я начал беседу с очень энергичного протеста против моего ареста. Я сказал, что когда известие о нем достигнет Палаты общин, не хотел бы я быть на месте людей, которые приказали это сделать. Я понял, что в глазах такого типа людей, находившихся на службе у большевиков, Палата общин была собранием черни, то есть таких людей, которые сами были почти что большевиками, само название как бы это подчеркивало. С другой стороны, по их мнению, Палата лордов была чем-то вроде контрреволюционной Белой гвардии, и они приходили к некоторому виду компромисса при управлении страной! И эти люди очень хотели, чтобы о них сложилось хорошее мнение у Палаты общин.

Я настаивал, чтобы мне назвали причину моего ареста и дали разрешение сообщить о нем немедленно по телеграфу в Индию. В этом мне было отказано. Председатель комиссии затем сказал «Обвинение против вас заключается в том, что вы передали два миллиона николаевских рублей Иргашу, который поднял мятеж в Фергане».

Я рассмеялся и сказал «Это выглядит очень глупо», — предъявлять мне такое дурацкое обвинение «Я ничего не давал Иргашу. Но я знаю, кто это сделал. На самом деле весь Ташкент знает, что Иргаш получил два миллиона от Германии, от немецких агентов, в таких-то и таких-то домах, на таких-то и таких-то улицах, в такое-то время и такого числа». Я знал адреса, где проживали немцы, придумал дату и время и использовал ими же названные цифры — два миллиона. Такое точное перечисление вызвало у них значительное замешательство и энергичный обмен мнениями. Наконец Лобов сказал «Это все чепуха, и вы все это выдумали».

Я возразил «Может быть, конечно, что я это все и выдумал, но даже если это и так, то я выдумал это не сегодня, так как я написал это в отчете своему правительству».

Тогда председательствующий сказал «У вас есть копия этого отчета?»

«Нет», — ответил я «Я знаю, что руководство Туркестанской республики не очень знает или не очень уважает дипломатические обычаи. За мной повсюду следуют шпионы, полиция тревожит меня по ночам и обыскивает мои ящики. Каждый день в газетах печатаются статьи против моей страны и меня, и я ожидал нарушения дипломатического иммунитета и выпадов такого рода в любой момент. Я не держу копии вообще чего-либо».

Это вызвало торжествующую усмешку у Лобова «Вы никогда и не писали такой рапорт».

«Нет писал. И хотя по выше изложенным причинам у меня нет копии, сам отчет у вас в руках. Курьер, который, как обещал мне мистер Дамагацкий, может быть послан в Кашгар, до сих пор не получил свой паспорт, и подлинный отчет находится среди бумаг, отобранных у меня вами вчера ночью в результате акта насилия, о котором обязательно узнает Палата общин».

Тогда они послали на машине солдата, который привез мой портфель с бумагами. Как оказалось, их не трогали с момента изъятия их у меня прошлым вечером.

«Который из них ваш отчет, на который вы ссылаетесь?»

Я вынул письмо в официальном конверте с большой красной печатью (я немного опасался, что я перестарался с печатью).

«Вот отчет, на который я ссылаюсь».

«Откройте его».

«Я отказываюсь это сделать. Это конфиденциальный документ, написанный моему правительству. Вас двенадцать вооруженных мужчин в моей комнате, и я, конечно, не могу воспрепятствовать вам взломать эту печать, но я не могу позволить себе оказаться тем человеком, который это сделает. Когда известие обо всем этом достигнет Палаты общин, они заявят протест Москве».

Геголошвили, который знал о том, что я предупрежден заранее, предположил, что это какая-то уловка, и с трудом сохранял серьезное выражение лица. Письмо пошло по кругу, печать внимательно осматривали, но никто не отважился ее взломать. Наконец один из членов комиссии сказал «Давайте рассуждать разумно. Мы выдвинули обвинения против вас. Вы говорите, что в этом конверте содержатся сведения, которые опровергают эти обвинения. Разве не в ваших интересах его открыть?» Я начал испытывать опасения, что преувеличил опасность открытия кем-нибудь этого письма, и стал бояться, что письмо вообще не будет открыто, а это будет весьма печально для меня, так как я и писал-то его именно после того, как меня предупредили о возможном приходе этих визитеров. Тогда я ответил:

«Конечно, я заинтересован, начиная с того момента, как вы меня об этом попросили; но я отказываюсь сделать это под нажимом ворвавшихся в мой дом двенадцати вооруженных людей, приказывающих мне раскрыть содержание конфиденциального документа. Я должен, однако, выдвинуть условия. Вы предъявили мне обвинения, а я говорю, что содержание этого письма доказывает, что они безосновательны. Есть ли у вас какие-нибудь еще другие обвинения?

Может быть, в этом письме есть ссылки и на них, я же не знаю».

«Нет. У нас нет других обвинений».

«Тогда я должен поставить условие. Я позволю вам увидеть только ту часть письма, которая опровергает ваше обвинение в том, что я платил деньги Иргашу. Вы согласны?»

После небольшой дискуссии они согласились, и я открыл письмо. Я прикрыл ту часть письма, в которой не шла речь про Иргаша, и человек, который говорил немного по-французски, подошел, и я перевел предложение о турецком и немецком финансировании Иргаша слово в слово по-французски. Он убедился, что мой перевод верен.

К этому моменту миссис Гелодо, которая естественно все слушала через замочную скважину со своей половины дома, пригласили на мою половину, и она перевела отрывок письма с английского на русский. Они были, несомненно, удовлетворены, и мнение стало склоняться в мою пользу. Один только Лобов оставался угрюмым, подозрительным и пребывающим в некотором замешательстве.

Пока продолжалась эта беседа, я взял другой конверт из выдвижного ящика, надписал на нем адрес, запечатал его и положил на стол.

Затем один из членов комиссии сказал «Мы извиняемся за беспокойство, но это чрезвычайно важно. Можем мы сделать точную копию на английском языке той части вашего письма?»

Я согласился, снова открыл письмо, и миссис Гелодо скопировала нужные предложения. Как только это было сделано, я запечатал письмо в новый конверт.

Затем комиссия сказала «Мы извиняемся за новое беспокойство. Мы хотим посмотреть все письмо».

«Я, конечно, не могу этого позволить. Вы согласились на мои условия. Конечно, мне приходится подчиняться силе двенадцати вооруженных людей, но это только усиливает ответственность тех, кто это сделает, когда эта известие об этом достигнет Палаты общин».

«Тогда откройте его снова только для того, чтобы мы могли взглянуть на его дату».

«Я даю вам слово, что оно было написано вчера. Я не открою его снова, так как сейчас я использовал все свои конверты, и сейчас мне найти такую вещь в Ташкенте просто невозможно».

Все было оставлено как есть, и письмо осталось запечатанным. Затем я потребовал встречи со своим клерком Хан Сахиб Ифтекар Ахмадом, который также был арестован. Эта встреча была разрешена при условии, что я буду говорить с ним только по-персидски в присутствии одного из них. Не должно было произноситься ни слова по-английски или на хиндустани. Я согласился после протестов, и наш разговор состоялся в пять часов вечера.

Затем они все вышли и продолжили длительную беседу на тротуаре, за которой я наблюдал через окно. Затем они вернулись к парадной двери, позвали моего часового и крикнули мне «Вы свободны!» Я подошел к двери и спросил их об Ифтекар Ахмаде и Эдвардсах, которые также были арестованы, и они ответили, что они также все свободны.

Они содержались в специальном изоляторе следственной комиссии. Там какой-то парень-заключенный сказал Ифтекару, что он был послан ко мне с сообщением от Иргаша, но был арестован до того, как он смог доставить сообщение. Я предостерегал Ифтекара о возможности такого случая. Он поэтому ответил, что меня не интересует движение Иргаша или его намерения. Я надеюсь, что этот, очевидно, агент-провокатор донес полученную информацию до своего начальника, и что этот начальник поверил этой информации.

Другим сокамерником Ифтекар Ахмада был человек, который был схвачен при обмене николаевских (царских) денег на советские деньги с наценкой, не выгодной для последних. Эта была вещь, которой занимались абсолютно все, включая меня.

Впоследствии я узнал, что когда следственная комиссия докладывала о результатах моего допроса Колесову, он очень расстроился и сказал «Мы все время следили не за теми людьми, и растратили десять тысяч рублей на танцовщицу в гостинице «Националы), чтобы следить за ними». Эта девушка находилась в комнате, расположенной напротив комнаты Тредуэла, когда он и я жили в гостинице «Националь». Она, очевидно, была шпионкой, так как сидела, читая книгу, с раскрытой дверью, чтобы видеть его комнату. Она рассказывала другу Тредуэла, что ей заплатили за то, чтобы она попыталась войти в контакт с ним, и что она ненавидит эту работу, и что не нанесла вреда Тредуэлу.

С этого момента власти удвоили интенсивность слежки за Тредуэлом и мной, каждого из нас теперь сопровождало по шесть шпионов, отслеживающих наши перемещения, для уверенности в том, что мы не исчезнем до получения ожидаемого ответа из Москвы.

На следующий день, 17 октября, я отправился в комиссариат иностранных дела и имел разговор с Дамагацким. Я спросил его по поводу ответа на мое письмо, направленное ему 14 октября, в котором я испрашивал необходимые документы, разрешающие мое возвращение в Кашгар. Я сказал, что удивительные события, имевшие место на днях, помешали мне увидеться с ним до этого. Он сказал, что ничего не мог поделать с этой «глупостью», но не принес извинений, как это было сделано в случае с Тредуэл ом. Дамагацкий сказал мне, что он не был на работе четыре дня, поэтому ничего не сделал по поводу моей просьбы, изложенной в моем письме. Я знал, конечно, что он ожидает ответа на свою телеграмму, посланную в Москву. Я увиделся с ним снова на следующий день и настойчиво требовал от него любого ответа на мои бумаги. Он тогда сказал, что он не может ничего сделать, но я могу обратиться к Колесову — главному комиссару. Я немедленно стал звонить Колесову с просьбой о безотлагательной встрече. Мне ответили письмом, что он сегодня меня не может принять, но может увидеться со мной в Белом доме на следующий день, 19 октября, в любое время между десятью и двумя часами. (Он продолжал надеяться, что ожидаемые приказы из Москвы придут до того, как он встретится со мной.) Я пришел к десяти тридцати и встретил его выезжающим из ворот на автомобиле. Он увидел меня и мисс Хьюстон, помогавшую мне в качестве переводчика, и отмахнулся от нас, но я продолжал стоять в воротах, и шофер был вынужден остановиться.

Я сказал ему «Вы назначили мне встречу, и вот я пришел». Он в ответ сказал мне, что его неожиданно куда-то вызвали, и что он встретится со мной в пять часов пополудни. Я знал, что он не даст мне разрешения, ожидая получения дальнейших указаний из Москвы относительно меня, и, возможно, будет избегать этой беседы до тех пор, пока не получит инструкции из «центра».

Я сказал «У меня дело очень короткое и может быть урегулировано незамедлительно. Вы собираетесь выдать мне мои бумаги и позволить мне вернуться в соответствии с приказом, полученным мной из Индии, или нет? Я послал официальное письмо в комиссариат иностранных дел неделю назад, на которое не получил ответа, а комиссар иностранных дел направил меня к вам как к главе правительства».

«Я не могу позволить вам уехать. У моего правительства имеются сильные подозрения в отношении вас, хотя лично у меня их нет». (Комиссар всегда говорил в такой манере, так как он старался избегать персональной ответственности на случай резкого изменения обстановки.) «Я вам дам точно знать через три или четыре дня» (то есть когда он получит ответ из Москвы).

«Я полагаю, вы понимаете к чему приведет удержание официального представителя другого правительства против его воли?»

«Я не уверен, что у вас есть какое-либо официальное положение».

«Могу я связаться по радио с Индией, чтобы прояснить свое положение?»

«Да, вы можете послать сообщение, но только открытым текстом, не шифрованное». И после этого он уехал. Было очевидно, что я не получу разрешения уехать, и что, если ответ из Москвы будет неблагоприятным, Тредуэл, Эдвардсы, Ифтикар Ахмад и я будем арестованы снова. Я на самом деле уже и не ожидал получить свои бумаги, но я подумал, какие же еще объяснения будут придумываться в случае моих дальнейших попыток их получить, чтобы мне отказать? Я обсудил ситуацию с Тредуэл ом. Его положение было намного более благоприятным. Он был направлен сюда в Ташкент в качестве Генерального консула послом Соединенных Штатов в Петрограде и имел подобающие дипломатические документы.

Туркестанское правительство немедленно освободило его и извинилось перед ним, когда он был арестован, и он во многих случаях признавался официальным лицом. Чувства против Америки были не столь сильны, как против нас. Верно, что американские солдаты воевали на побережье около Мурманска, но это было очень далеко от Туркестана. А наша поддержка меньшевиков в Транскаспии мешала Красной армии «ликвидировать» этот «фронт» и таким образом очистить дорогу к Красноводску и Баку с его нефтью и установить связь с Россией через Каспий и Астрахань, откуда можно было получить поставки военной амуниции. Пресса не скупилась на слова для воодушевления армии и населения в этом направлении. Даже если я не буду репрессирован правительством, всегда оставалась вероятность, что солдаты, пьяные или трезвые, возьмут это дело в свои собственные руки. Часто случалось, что группы солдат врывались в тюрьму и расстреливали заключенных, вероятно, случайным образом. Я продолжал думать, что наши солдаты, противостоящие большевикам в Транскаспии, продвигаются к Ташкенту, и таким образом будет меньше затруднений, если я буду свободен и смогу помочь им информацией. Более того, Тредуэл и я считали, что лучше можно благоприятствовать помощи нашему общему делу — борьбе за победу союзников в войне, если один из нас будет свободен, хотя бы даже и находясь на нелегальном положении, чем, если оба будем в тюрьме или под плотным наблюдением. Поэтому я сделал все необходимые приготовления, чтобы моментально исчезнуть, если неблагоприятный для меня ответ из Москвы сделает это целесообразным.

Я собирался переодеться в австрийскую военную форму, выйти из Ташкента в сумерки — конечно, еще до наступления комендантского часа — и не останавливаясь, пройти ночью десять или пятнадцать миль. Затем я собирался прилечь у дороги, а мой друг Петров должен был поехать утром по этой дороге на повозке и подобрать меня, а затем отвезти меня на метеорологическую станцию, где я мог бы пробыть в безопасности несколько дней и подготовиться к переходу через горы в Фергану и далее в Китай.