Мистификации Софи Зильбер

— Скажи-ка,— спросила Амариллис Лугоцвет, прикрыв рот рукой,— такой мужчина тебе нравится?

Матрос? — Сидония еще раз посмотрела на него словно хотела получше разглядеть.— Сложен хорошо,— прошептала она,— ничего не скажешь. Ярко выраженный тип спортсмена.

В этот миг матрос, по-видимому, нашел, что искал, он обернулся к открытой входной двери, в которую была видна часть лестницы, ведущей на второй этаж, и как только по ней вихрем взнеслись наверх пышные пестрые .юбки, пустился за ними следом.

— Ты видела ее? —Спросила Сидония, наблюдавшая за матросом.

По ее тревожному тону можно было судить, как сильно ее занимает цыганка.

— Кого? — протяжно переспросила Амариллис Лугоцвет.

— Цыганку. Я еще раньше обратила на нее внимание.

— Цыганку, говоришь? Не видела никаких цыганок, разве что вот эту.

Как раз в ту минуту в зал вошла цыганка с рыжими волосами цвета молоденьких листочков красного бука, несмотря на зимний холод — в платье с глубоким вырезом. И у нее тоже на запястьях и в ушах позвякивали кольца, но, в полном противоречии с ее знойным видом, от нее как будто веяло прохладой.

Амариллис Лугоцвет только успела незаметно поправить маску, которую сдвинула набок на время еды, как взгляд обворожительной цыганки остановился на обоих охотниках. Зал огласился возгласами восторга, и кое-кто из мужчин задвигался на скамьях, словно они очень хотели, чтобы цыганка подсела к ним. Однако она уже сделала выбор и, еще немного покружив по залу своей приплясывающей походкой, как бы ненароком приблизилась к их столу.

— Два таких нарядных охотника,— начала она подкупающе-льстивым тоном,— невольно привлекают к себе. Нас с вами объединяет лес.— С этими слонам и она уселась на последний свободный стул, словно ей настоятельно предлагали занять это место.

Сидония, ошеломленная тем, что есть, оказывается, еще одна цыганка, сперва онемела, потом, вспомнив, к чему ее обязывает исполняемая роль, слегка поклонилась и заявила:

— Прелестное дитя, вы нам желанны, как весна, которую мы все с нетерпением ждем.

Польщенная таким велеречивым приветствием, цыганка разразилась звонким смехом, даже ее груди прыгали от смеха, и, все еще смеясь, сказала:

— Ах, если б я могла воцариться в сердце вашей милости подобно весне и превратить тревожные зимние бури в мягкий ласкающий бриз!

Теперь пришел черед Сидонии рассмеяться, она схватила тонкую, чуть шершавую руку прекрасной цыганки, чтобы заученным движением поднести ее к губам. Но чего не выдал голос, выдало прикосновение. Женщина почуяла женщину в мужском обличье,— цыганка поспешно отняла руку у сиятельного охотника.

—Целовать руку цыганке,—насмешливо заметила она— ваша милость забыла о своем звании и происхождении.

Сидония слегка покраснела, но продолжала игру: —Красота не знает званий, кто обладает пятью чувтвами должен ей поклоняться.

— А у кого есть шестое, пусть будет поосторожней,— вмешалась Амариллис Лугоцвет, так изменив голос, что Сидония даже скосила на нее глаза, чтобы проверить, она ли это говорит.

— Имея под боком такого умного егерька, вы можете прибавить себе и седьмое, а именно - предусмотрительность.— С этими словами цыганка поднялась, послав напоследок обоим охотникам воздушный поцелуи, и села за другой стол, где несколько мужчин с готовностью уступили ей место.

Амариллис Лугоцвет вовсе не была уверена, что Прозрачная ее не узнала, а потому в этом зале ей уже не сиделось.

— Ты подумай о том,— тихо сказала она Сидонии,— что это лишь первый день, у нас впереди еще два. Пойдем-ка лучше домой.

Сидония кивнула, и обе встали. Уже стемнело, но тишины не было и в помине. Со всех сторон доносились смех и визг, во многих трактирах заиграла музыка. Они постояли еще немного перед фасадом дома, поджидая Макса-Фердинанда, который после неудобного лежанья под столом без конца потягивался и несколько раз поднимал ножку.

Над ними растворилось тускло освещенное окно, и когда Сидония подняла голову, она увидела цыганскую принцессу, на сей раз настоящую,— облокотившись о подоконник, та вдыхала прохладный воздух.

— Это она,— пробормотала Сидония и как завороженная впилась глазами в красивое лицо там, наверху.

Амариллис Лугоцвет наблюдала за обоими и, увидев что Сидония стоит неподвижно, заулюлюкала по-охотничьи и помахала цыганке. Только теперь та заметила знатного охотника с косицей, застывшего в благоговейной позе с устремленным на нее взглядом, и оттого, что этот взгляд проник ей в самое сердце, стянула с руки один из браслетов поцеловала и бросила Сидонии прямо под ноги. Сидония, не понимавшая, что с ней исходит, медленно нагнулась, с удивлением подняла браслет, тоже поцеловала и спрятала у себя па груди. Когда она опять вскинула глаза, в окне наверху было темно, а лицо исчезло.

—Пойдем,— сказала Амариллис Лугоцвет,— завтра во время большого шествия, ты наверняка увидишь ее опять и сможешь вернуть ей браслет.

Сидония посмотрела на нее с изумлением.

— Разве она нечаянно его обронила?

— Сидония, Сидония...— сказала Амариллис Лугоцвет, скрывая под покровом темноты улыбку.— А ведь ты хотела поддержать традицию.

— Да, этого я хотела,— тихо сказала Сидония.— Клянусь всеми добрыми духами, я этого хотела.

И они молча направились в сторону дома Сидонии, где намеревались хорошо отдохнуть и выспаться, чтобы но всеоружии встретить утомительный завтрашний день со всеми его увеселениями и дурачествами.

Большое карнавальное шествие началось вскоре после обеда. Против всякого обыкновения, двинулось оно на этот раз от озера, где кончается дорога, и потянулось в сторону соседнего городка, где через какое-то время,— указать его можно лишь приблизительно,— должно было встретиться с другим большим шествием, выступившим из городка в направлении поселка. Но что именно должно произойти, когда оба шествия сойдутся, было не вполне ясно даже устроителям и тем, у кого родилась эта идея. Назревал хаос, оставалось лишь надеяться, что он разразится поблизости от ряда трактиров, так что оба шествия быстро рассыплются и окончат свое существование за трактирными столами.

Сидония фон Вейтерслебен и Амариллис Лугоцвет подоспели как раз вовремя, чтобы получить представление о шествии, которое составлялось на площади у озера, между церковью и гостиницей. На возах, запряженных разукрашенными волами, сидели ряженые в масках, на каждом — особая группа.

Так, например, один вое был заполнен поварами, поварихами и прочей кухонной челядью — из старых башмаков, обрезков бумаги и других отбросов они готовили еду ж швыряли ее в хохочущую толпу. Был свой воз и у горняков. Они тоже трудились — из картонной горы добывали руду, добычу их составляли металлические осколки снарядов, застрявшие в скалах во время войны. Вдруг Амариллис Лугоцвет увидела еще один воз и не поверила своим глазам. На нем были установлены декорации, изображавшие дно озера, а посредине восседал водяной, в окружении русалок, которые играли на затейливых инструментах только эта музыка, к вящему веселью публики, звучала как кваканье лягушек, перемежавшееся стуком аистиных клювов. Хотя водяной и русалочки были в полумасках, у Амариллис Лугоцвет не оставалось никаких сомнений: она убедилась, что, советуясь с ней о костюмах, долговечные существа просто хотели ей польстить. Они сами прекрасно знали, что им нужно. И контакты с чужанами были у них, по всей видимости, тоже гораздо лучше, чем они хотели показать. Она вдруг с огорчением сообразила, что другие долговечные существа обосновались в этих местах задолго до нее, а ведь и она спустилась сюда с облаков много поколений тому назад.

Затем с ними поравнялась повозка с лесничими и охотниками, они весело замахали двум своим собратьям, приветствуя их и жестами приглашая сесть в повозку, во Сидония, желавшая сохранить свободу передвижения, отказалась. Они пропустили мимо себя все шествие, здесь восхищаясь каким-нибудь костюмом, там — интересной выдумкой, и, стоя на краю площади, обменивались замечаниями, во глаза Сидонии прежде всего высматривали некую маску, которой нигде не было видно.

Вместо того чтобы примкнуть к шествию и встать в конце его, они какое-то время шли с ним рядом, и когда передние повозки миновали «Оленя», Сидонии показалось, что оттуда выскочила цыганка и встала в процессию.

— Пойдем,— обратилась она к Амариллис Лугоцвет, на сей раз та оставила Макса-Фердинанда дома,— я ее видела,— и за руку потащила свою спутницу за собой, но улица в этом месте сужалась, и прошло немало времени, прежде чем им удалось протиснуться хотя бы через несколько рядов масок, шедших плотным строем. При этом всевозможные прачки, индианки или прелестные одалиски не раз хватали их за фалды, обвивали сзади руками, медленно поворачивали к себе, вымогая поцелуи, которыми те их безропотно наделяли, чтобы как можно скорее освободиться.

Когда они добрались до центра поселка, где улица опять становилась шире, им удалось протолкаться к повозкам, и как раз в том месте, где был поворот к дому Сидонии, она снова мельком увидела цыганскую принцессу — та шла вплотную за повозкой с русалками и обменивалась с ними веселыми шутками.

Умудренная опытом с Прозрачной, Амариллис Лугоцвет сознательно держалась теперь на таком расстоянии от повозки, что, хоть и видела ее, могла сразу же спрятаться за какой-нибудь группой масок, если бы фон Вассерталь взглянул в ее сторону.

После того как Сидония выследила цыганскую принцессу, ее уже было не удержать. Расталкивая ряд за рядом, добралась она до цыганки, и Амариллис Лугоцвет заметила, что Сидония, поравнявшись с цыганской принцессой, достала из нагрудного кармана браслет и показала ей. Она успела также заметить, как та, обернувшись к Сидония, смущенно засмеялась и подняла руку, словно хотела сосчитать надетые на нее браслеты и убедиться, что одного недостает. Но дальше улица опять сужалась, ряды сбились теснее, и Амариллис потеряла обеих из виду.

Какое-то время она и сама спокойно шла вместе с масками, переговаривалась с ними, позволила взять себя за руки, чтобы вкупе с остальными образовать цепь, на которую вскоре наскочила цыганская принцесса, но, сразу ее прорвав, улизнула в хвост шествия, преследуемая Сидонией, а та была настолько захвачена этой погоней, что и не заметила Амариллис Лугоцвет. Последняя секунду боролась с искушением тотчас броситься за ней следом, чтобы и впредь держать парочку под своим бдительным оком, но потом с улыбкой махнула на это рукой. Она пришла к заключению, что теперь охотник и цыганская принцесса прекрасно поладят и сами, без ее помощи.

Шествие, похожее на пестрого, неуклюжего и извергающего музыку дракона, приближалось к окраине поселка, где дорога круто сбегает к истоку Трауна. Здесь поначалу возникали заторы и толкотня, но понемногу процессия выровнялась и потянулась вдоль берега реки к соседнему городку- Чем больше стыл воздух к заходу солнца, тем быстрее двигалось шествие. Все чаще ходили по рукам чаши с фруктовым самогоном, оркестрики, по очереди делавшие паузы, все чаще играли бодрые марши, и всем по хотелось поскорее очутиться за трактирным столом, где уже не надо будет так надсаживать глотку, если хочешь кому-то что-то сказать.

Солнце опустилось уже почти до самого горизонта, небо заволокли тонкие пелены туч, когда среди разноголосого Шума, царившего на дороге, послышалось словно его отдаленное эхо, и все невольно напрягли слух.

Приветственные крики, грянувшие в первых рядах, были подхвачены остальными и прокатились до конца процессии—всеми снова овладело радостное возбуждение. Еще немного, и оба шествия ряженых сольются. В нетерпеливом ожидании задние ряды сбились теснее, стали напирать на передние, тем все труднее удавалось сдерживать натиск, в к середине шествия началась давка, тогда многие поспешили выйти из толпы, чтобы их не раздавили.

Вскоре сделалась полная неразбериха — запряженные волами повозки оказались зажаты толпой и не могли двинуться с места, а остальные маски из обоих шествий смешались в кучки, постепенно превращая процессию в хоровод.

Амариллис Лугоцвет пришлось бы пустить в ход все свое волшебное искусство, чтобы двигаться не тем путем, по которому ее влекла толпа, но раз уж она решила участвовать в карнавале чужан до конца, то не стала сопротивляться и отдалась на волю потока. Так и вышло, что она неожиданно попала в круг барабанщиц, который сразу же замкнулся, и она очутилась в ловушке, неподвижная, как муха в янтаре.

Барабанщицы,— их, насколько ей было известно, изображали мужчины, которых невозможно было узнать под сплошь закрывавшими лица масками и стегаными белыми балахонами,— барабанщицы в ту самую минуту, когда они ее полонили, разразились лихой барабанной дробью и, не выпуская Амариллис из круга, двинулись по направлению к дальнему трактиру, где еще, наверное, можно было отыскать свободные места.

Кое-кто из них с ней заговаривал, но из-под низких масок, обрамленных белыми кружевными ночными чепцами, голоса звучали чуждо и странно, и Амариллис Лугоцвет,— ей тоже не терпелось узнать, что будет дальше,— покорна позволяла себя вести, даже не пытаясь выбраться из круга.

Прошло немало времени, пока все эти люди, так и оставаясь сплоченной группой, хотя и с трудом придерживаясь взятого направления, добрались до названного трактира находившегося на другом берегу Трауна, опять-таки ближе к поселку.

Вопреки зиме, «Зеленое дерево» — так назывался трактир —цвело пышным цветом, и, судя по гомону голосов, доносившемуся из ярко освещенных окон, веселье там лилось черев край.

Пока барабанщицы сметали веником со своих грубых башмаков подтаявший снег, Амариллис Лугоцвет успела заметить, как знатный охотник вместе с цыганской принцессой удирают берегом реки по узкой тропинке, ведущей прямо в поселок.

Довольная улыбка мелькнула в уголках ее рта, осененного фальшивыми усами, но поразмыслить хорошенько она не успела: она заметила, что одна из барабанщиц с любопытством разглядывает ее сквозь прорези маски, и решила отложить размышления на более поздний час, когда она сможет без помех подумать о своем плане и его, как она надеялась, успешном осуществлении.

А покамест дружеские руки втолкнули ее в зал трактира, где как раз освободился один большой стол — вся группа тотчас за ним расселась. Оказалось, что в трактире уже сидит другая компания барабанщиц, и началось хождение взад-вперед между столами, так что Амариллис Лугоцвет перестала понимать, кто пришел вместе с вей, а кто уже был здесь раньше. Люди за столами пели и выводили залихватские трели, а за одним столом затянули песню, слов которой она почти не разбирала, подобно всему остальному, что говорили барабанщицы из-под своих масок, за исключением одной-единственной строки, и строка эта звучала как скрытое предостережение: «Беги скорее, егерь мой, беги, спасайся, егерек, беги скорее, егерь мой, беги, беги, беги...»

И пока Амариллис Лугоцвет еще раздумывала над тем, принимать ли это предостережение на свои счет, вошла кельнерша с подносом, уставленным стаканами, до краев полными водкой.

Тем временем все остальные маски ушли из трактира, и в зале оставались теперь только барабанщицы да несколько пожилых местных жителей, которые сидели за своим постоянным столом, болтали между собой и невозмутимо продолжали игру в карты.

Почти все стаканы были разобраны, кроме нескольких, составленных посреди стола, и Амариллис Лугоцвет стада свидетельницей странного питейного ритуала с тостами, которые она с трудом понимала, с бесконечным чоканьем, при этом одна барабанщица за другой приподнимали свои маски, чтобы поднести к губам стакан.

178

Когда все выпили, барабанщицы казалось, понемногу утихли, и казалось, сейчас произойдет что-то такое, чего все ждут с интересом. Амарилис Лугоцвет тоже горела желанием узнать, что все это значит. Сидела она в глубине зала, как ей казалось, почти незаметная между двумя здоровенными барабанщицами, и поскольку она далеко не так свыклась со своим костюмом, как Сидония фон Вейтерслебен, то не сразу осознала, что все чаще раздающиеся возгласы: «Егерь. егерь!» - относятся именно к ней. А когда наконец осознала, то было уже поздно. Она почувствовала, как чьи-то руки подняли, понесли ее и поставили посреди зала, и она опять очутилась в центре замкнувшегося круга бара

Стишком поздно поняла она, что будет сейчас посвящена в тайны барабанщиц и принята в их сообщество. При виде того, как одна из них входит в круг с подносом, на котором стоят стакан водки, у Амариллис Лугоцвет сразу закружилась голова. Принимать какие-либо защитные меры было уже поздно, а потому она, как ей было приказано, взяла стакан, поднесла к губам и под громкие крики: «До дна!» — залпом осушила. «Клянусь всеми вещами и образами, меня перехитрили!» — пронеслось у нее в голове. Но ни и за что на свете не согласилась бы она открыть, кто она такая, а потому делала все, чего можно ждать от молодого егеря, и выпила, следом за первым, еще и второй стакан.

Но такому количеству спиртного, которое свалило с ног уже не одного местного парня, не могла противостоять и фен Нарциссов в облике чужанина. Амариллис Лугоцвет еще успела увидеть, как барабанщицы одна за другой сбрасывают маски, пока не настал черед самой старшее над ними, которая сбросила ее тоже, однако Амариллис Лугоцвет, в чьих глазах все уже немного расплывалось, почудилось, будто у главной барабанщицы под верхней, сброшенной маской есть другая, менее похожая на маску и все же скрывающая ее настоящее лицо.

Вид этого лица должен был бы, наверное, ее испугать, но она ощутила лишь легкую дрожь, только усилившую чувство отрыва от земли, и вдруг ей показалось, будто она опять сидит на облаке, как часто сиживала прежде, к плывет над поселком, над деревней и высоко над горами, но облако превратилось во множество рук, которые плотно ее обхватили. Потом она увидела знатного охотника и цыганскую принцессу: рука об руку брели они сквозь ночь, пока не очутились перед виллой фон Вейтерслебен, куда, после некоторого колебания и взвесив все другие возможности, все же вошли.

Дома никого не было, даже экономка и та не хотела пропустить карнавал, и Сидония, усадив цыганскую принцессу в гостиной, где в изразцовой печи еще горел огонь, сама пошла на кухню, чтобы заварить чай и принести хлеб, масло, мед и стопку масленичных оладий, все это она заботливо поставила перед цыганской принцессой.

Амариллис Лугоцвет была свидетельницей первого поцелуя, которым через стол обменялись молодые люди, и величайшего изумления, охватившего Сидонию, когда, вернувшись из погреба с бутылкой вина, она увидела на стуле, где только что сидела цыганская принцесса, мужчину. Мужчину, который снял парик, кое-как стер с лица легкий слой румян и надел охотничью куртку Сидонии, чтобы не выглядеть смешным в платье цыганки.

Амариллис Лугоцвет была также свидетельницей изумления еще большего, когда Сидония, удалившись на несколько минут, чтобы, как она смущенно пробормотала, принести гостю еще и настоящие мужские брюки, вскоре вернулась, одетая в одно из прелестнейших своих платьев, с подобранными наверх волосами, держа в руках брюки от прежнего своего охотничьего костюма, и предстала перед молодым человеком, который, в свою очередь, потерял дар речи и не нашел ничего лучшего,— но и худшего тоже! — как схватить Сидонию, все еще державшую брюки, в свои объятия и прижать к себе со вновь вспыхнувшей страстью, хотя и изменившей свою суть.

Все это Амариллис Лугоцвет увидела перед собой вполне отчетливо, она словно участвовала в событиях, вот только о том, что происходило с нею самой, имела такое же туманное представление, как и о своих снах во время Праздника Воспоминаний.

Проснувшись на другой день все еще в егерском платье (балахон барабанщицы, который на нее, видимо, надели во время посвящения, был брошен на спинку стула) она увидела, что лежит на постели из зеленого мха, в спальне, напоминающей грот, куда сквозь маленькие слюдяные оконца, расписанные ледяными узорами, проникает дневной свет.

Когда она стала вертеться па своем мягком ложе пытаясь понять, куда попала, отворилась дверь, и вошел Альпинокс собственной персоной, неся поднос, уставленный чудеснейшими яствами и напитками, предназначенными как раз для того, чтобы поставить человека на ноги.

Вспыхнув от стыда и гнева, Амариллис Лугоцвет поднялась и собиралась было выложить Альпиноксу свое мнение об этой скверной шутке, как вдруг у ее постели расцвели огненные лилия, и оказалось, что она возлежит среди цветов.

— Почтеннейшая, вы так долго изволили почивать на этом ложе, что ваш гнев мог бы уже и развеяться,— произнес Альпинокс, ставя поднос у ее постели.

—Как вы только посмели...— начала Амариллис, ко вдруг почувствовала, что больше не сердится. «Это колдовство,— подумала она.— Здесь, у него дома, я бессильна. Только на нейтральной почве я смогу с ним помериться силами». И она спокойно позволила Альпиноксу поцеловать ей руку.

— Ничего особенного не случилось,— заявил Альпинокс,— просто маленький егерь хватил через край, я мне пришлось спасать его от чужан.

— Вам спасать меня? — недоверчиво спросила Амариллис Лугоцвет.— Да ведь вы сами все это и затеяли, уж признайтесь.

Альпипокс усмехнулся.

Затеял? Да, пожалуй, в то время, когда основал орден Барабанщиц. И еще немного раньше, когда обязал охотников платить мне ежегодную дань. Чего они с давних пор уже не делают.— Он бросил взгляд на ее егерский костюм.

— Эх вы,— вздохнула Амариллис Лугоцвет и обхватила голову руками.— Знаем друг друга веками, как сказали бы чужане, и вот тебе на...

Альпинокс с любезным видом налил водки в маленькую рюмочку.

— Выпейте-ка,— сказал он,— это пойдет вам на пользу.

— Снова пить, после всего, что случилось со мной вчера?

— Почтеннейшая, вы, должно быть, все еще не знаете что это единственное спасение. Не давай печи остыть, коли не хочешь чувствовать себя несчастным. Даже чужанам известно это допотопное домашнее средство.

— Так вы думаете?..— робким голосом спросила Амариллис Лугоцвет. Осталось совсем немного, чтобы она целиком и полностью осознала себя чужанкой.

— Да, я так думаю,— ответил Альпинокс, и Амариллис Лугоцвет покорно опрокинула в себя рюмку.

Когда вслед за тем они с Альпиноксом отменно позавтракали, Амариллис Лугоцвет почувствовала себя более или менее умиротворенной. И впервые поняла, какую большую склонность издавна питает к Альпийскому королю, в чем до сих пор никак не хотела себе сознаться.

— Как вы, почтеннейшая, намерены провести нынешний день? — спросил Альпинокс, когда они, чтобы размять ноги, немного потоптались на снегу перед домом.

— Ведь масленица еще не кончилась? — осторожно спросила Амариллис Лугоцвет, искоса бросив вопрошающий взгляд на Альпинокса; тот в ответ кивнул головой,

— Тогда надо достойно справить проводы масленицы,— заявила она.

— Вы облекаете в слова то, что я чувствую, почтеннейшая,— откликнулся Альпинокс и еще раз поцеловал ей руку.

— Но я не хотела бы оставаться в этом костюме и снова стать жертвой грубых местных обычаев,— сказала Амариллис Лугоцвет и засмеялась.

Альпинокс опять повел ее к себе в замок, где в гардеробной лежали наготове костюмы пестряков — мужской и женский. И вскоре оба пестряка уже расхаживали по поселку, швыряя ребятишкам полные пригоршни орехов.

Когда под вечер они зашли в большой трактир, чтобы принять участие в проводах масленицы, Амариллис Лугоцвет едва сдержала волнение, увидев за одним из столов знатного охотника и цыганскую принцессу, с тою лишь разницей, что теперь они обменялись костюмами.

Но ради Альпинокса она ничем себя не выдала. Впрочем, она могла считать свою миссию законченной.

*

Когда Софи вошла в зал ресторана, большинство гостей уже сидело на местах, и, продолжая искать глазами двух восточных дам, она очутилась вдруг возле столика, за которым езде было свободное место — между Розалией, фрейлейн фон Триссельберг, и задумчиво-грустным фон Вассерталем. Фрейлейн фон Триссельберг так радушно и непринужденно предложила Софи занять это место, что та охотно села, хотя ее не покидало чувство, будто здесь на самом деле должен сидеть кто-то другой. Но и господин фон Вассерталь любезно с ней заговорил, сразу взяв слегка игривый тон. Софи моментально его раскусила; он принадлежал к тому тину мужчин, которые не умеют разговаривать с женщиной иначе, даже если не питают на ее счет никаких особых намерений.

Отмечался либо чей-то день рождения, либо еще какое-нибудь торжество— во всяком случае, ужин был праздничный. Подали «голубых» гольцов в пряном соусе, со свежим картофелем и петрушкой, а на десерт ожидались зальцбургские клецки, однако необходимость приготовления такого количества клецок одновременно вызвала на кухне легкую панику, пока некоторые дамы, под предлогом, что они хотят подышать воздухом, не прокрались па кухню я своими волшебными ручками не ускорили дело, да так, что вскоре буквально перед каждым уже стояли, клецки, переливаясь нежными оттенками — от золотисто-желтого до кофейно-коричневого.

Вначале Софи еще пыталась соблюдать умеренность, думала отказаться от картофеля и вообще отведать всего понемножку, однако ее здоровый аппетит и хороший гастрономический вкус одержали победу, и она каждый раз опустошала свою тарелку, молча давая себе зарок завтра но меньшей мере одну трапезу пропустить.

— Вам бояться нечего,— заметил господин фон Вассерталь.— Погода становится лучше, вы сможете часто купаться и плавать. Известно, что от купанья худеют. .

— Вы полагаете? — спросила Софи и слегка покраснела. Она только что заметила, что фон Вассерталь и красивая персиянка обменялись страстными взглядами.

Охотнее всего она бы пересела. Но страстные взгляды, которыми он обменивался с персиянкой, как будто не мешали фон Вассерталю болтать с нею дальше. На нее он тоже бросал, если только глаза ее не обманывали, выразительные взгляды, пусть и по столь откровенные и рискованные. Он рассказывал ей о рыбах разных пород, которые водятся в озерах и реках Штирийского Зальцкаммергута и она слушала его с удивлением, ибо о большинстве ничего не знала, хотя родилась и выросла в этих мостах. Внове были для нее и разнообразные, все еще применявшиеся способы рыбной ловли. Для нее рыбаки были рыбаками, и когда вечерами они отплывали в своих челнах, ей было ясно, что они едут рыбачить, и других объяснений не требовалось.

— Так-то оно так,— сказал фон Вассерталь,— но на деле это всегда гораздо сложней, многогранней и разнообразней. Даже люди, живущие на самом берегу озера, способны спутать вершу с сачком, если рыбу они только едят.

— Зато уж если они начинают ее ловить,— вмешалась фрейлейн фон Триссельберг,— то становятся все изощреннее в выборе путей и средств... Будьте начеку,— со смехом прибавила она, обернувшись к Софи.— Этот водолей вливает вам по капле в уши сладкие слова, и не успеют они проникнуть в глубь вашей ушной раковины, как вы уже попались.

Софи, к собственному удивлению, расхохоталась, как школьница: приятная наружность и странно-сдержанная любезность этого господина фон Вассерталя уже навели ее на такие мысли.

— Дорогая Розалия,— сказал господин фон Вассерталь,— вы сильно преувеличиваете мое влияние. Да и женщина такого типа, как госпожа фон Вейтерслебен, к сожалению, никогда не попадется. Она, в лучшем случае, только подойдет близко к сети.

— Ах, ваши благозвучные речи почти что убедили меня, дражайший фон Вассерталь.— Фрейлейн фон Триссельберг пыталась имитировать его витиеватый слог. Но, тотчас вернувшись к своей обычной манере, сказала: — Против вас есть только одно средство — бежать.

— Каковое вы, бесценная Розалия, успешно применяете с незапамятных времен,— ответил фон Вассерталь с галантным поклоном.— Да будет вам известно,— пустившись в объяснения, он воспользовался случаем, чтобы легонько коснуться оголенной руки Софи,— что мы с Розалией в наших разговорах, к сожалению, не вправе пользоваться спокойно-интимным языком бывших любовников, хотя так давно знаем друг друга. Лично я безутешен по этому поводу,— наш роман за все эти годы так и не состоялся, сколько их ни минуло.

Софи очень нравился этот шутливо-откровенный тон, она поглядывала то на одного, то на другого и была рада, что в глазах красавицы-персиянки, которая меж тем снова бросила в их сторону завораживающий взгляд, на сей раз оставшийся без ответа,— она не единственная виновница волнения господина фон Вассерталя.

— А теперь это нам уже не грозит,- сказала Розалия фон Триссельберг, по своему обыкновению скорчив смешную мину, и Софи, смеясь, заметила:

— Не говорите так, случается, что тебя это настигает в тот миг, когда ты уже перестала об этом думать.

— Смею ли я рассчитывать на такой миг у вас? — намеренно громким шепотом сказал ей на ухо фон Вассерталь, и они с Розалией снова расхохотались.

Между ними установилось некоторое взаимопонимание, и Софи это было приятно. Ведь в этой большой компании она чувствовала себя не то чтобы совсем чужой, но и не вполне своей. А странный феномен, когда она вдруг начинала понимать здесь всех и каждого, пока что не повторялся, и возникал вопрос, не вызван ли он исключительно ее вчерашним состоянием и повторится ли вообще.

Когда тарелка и блюда из-под зальцбургских клецок были убраны, гости принялись за вино и прочие напитки, и можно было лучше разглядеть сидящих за столами.

Фон Вассерталь только что опять обменялся с персиянкой многозначительным взглядом, когда в зал вошла Амариллис Лугоцвет. Она подсела к персиянке и приветливо помахала рукой Софи и фон Вассерталю, тот в ответ слегка наклонился и, обратившись к Софи, отрекомендовал ей Амариллис Лугоцвет как одну из приятнейших особ среди местных жителей. Словно подтверждая это суждение, фрейлейн фон Триссельберг зевнула, прикрыв рот ладонью, и сказала:

— На мой вкус, она немножко чересчур важная, но мой вкус в счет не идет.

— Пора бы вам уже понять, что вы исключение,— сказал господин фон Вассерталь хоть и вполне вежливо, но с ехидцей.

— Разве я не понимаю? — Фрейлейн фон Триссельберг рассмеялась и, на глазах у всех, вытащила из-за пазухи прядь медно-рыжых волос, попавшую туда потому что у нее расстегнулась верхняя пуговица блузки, и стала наматывать эту прядь на палец, украшенный кольцом из оленьего клыка. Оправа двух отшлифованных, блестящих подвесок, также из оленьего зуба, представляла собой серебряные филигранные дубовые листочки с крошечными золотыми желудями, а на шее у нее в этот раз красовался кулон из оленьего рога на серебряной цепочке, в такой же оправе. Гранатового браслета Софи сегодня не заметила.

— Дорогая Розалия.— Господин фон Вассерталь наклонился к ней за спиной у Софи.— Я восхищен вашей способностью каждый раз являть себя миру и людям в новой свете.

— Не стоит изощряться во взаимных комплиментах,— ответила Розалия,— хотя я и очень ценю подобную способность у вас при общении с существами иного порядка.

Зазвучала тихая музыка, и, обменявшись с прекрасной персиянкой еще одним томным и проникновенный взглядом, фон Вассерталь пригласил Софи танцевать.

Софи поднялась легко, несмотря на обильную трапезу, и когда она в объятиях фон Вассерталя, который вообще-то был совсем не в ее вкусе, заскользила по свободному от мебели малому залу ресторана, то даже та небольшая близость между ними, которой требовал танец, почему-то вызвала у нее легкую дрожь, и хотя сама Софи не могла объяснить себе ее причину, она с чистым сердцем предалась этому не сильному, но приятному волнению, словно то обстоятельство, что все это происходило в танце, нейтрализовало ее смутные вожделения, делало их настолько неуязвимыми, что не было нужды преодолевать их и принимать какие-либо меры предосторожности. Она не противилась, когда фон Вассерталь прижал ее к себе — мягким, но недвусмысленным движением, которое никак не вязалось с его задумчиво-мечтательным видом. Она даже была благодарна фрейлейн фон Триссельберг, когда та заговорщически ей подмигнула, Софи и сама так же заговорщически подмигнула ей в ответ. Только от Амариллис Лугоцвет она не дождалась улыбки, когда однажды поверх плеча фон Вассерталя встретилась с ней глазами.

Когда кавалер Софи отвел ее обратно на место, она чувствовала себя довольной и раскованной, несмотря на то, что ее отношения с фон Вассерталем нисколько не изменились, словно это был не человек, не реальное лицо, в которое можно влюбиться, а некий символ эротики. В зале стало немного потише, хотя разговоры еще продолжались. Только у Софи вдруг опять возникло ощущение, словно она участвует в хоре голосов, которые слышны ей и понятны без всяких усилий с ее стороны, как будто все происходит только в ее сознания, хоть она и видит, как другие говорят и жестикулируют.

Она заметила, что фон Вассерталь под столом наступил ей на ногу, это прикосновение было безлично-нежным и естественным, как ласка воды, и по настоящему она ощутила его, только когда он на миг снял свою ногу.

Софи вся превратилась в слух, слова налетали на нее, как стая птиц, долго круживших над ее головой и потом опустившихся.

— ... все это вопрос Времени. Нашей необычной долговечности. Надо дождаться равновесия сил и снова вжиться в нормальные условия...

— Нет пет, нет. Дело опять зашло слишком далеко. Мы должны наконец решиться.

— Скорость движения увеличилась. Если мы хотим остаться самими собой, то должны решиться...

— Признаюсь, спираль мне больше по душе, чем круг. Изменчивость постоянна...

— Я не желаю опять ждать, пока меня что-то изменит. Мы должны взять свою судьбу в собственные руки...

— Соблазнительная возможность возвращения...

— Метаморфоза. Изменение образа, строя сознания, а значат, и самого сознания... Утратить идентичность, верность себе. Обретать ее лишь урывками, в воспоминаниях...

— А смерть здесь кто-нибудь принимает в расчет?

— Дорогие сестры, дорогие родичи... Демократизация в мировом масштабе... Как же так?.. Значит, и мы будем страдать с ними вместе?

— Но ведь в совершенно новом аспекте: мы получим возможность остаться верными себе и пересмотреть ваши отношении с существами иного порядка.

— Перенаселенность... мы должны опять найти свое место... наши силы... сформировать их, сосредоточить... наше искусство как прибежище... нет, как средство спасения... не дать ему заглохнуть... укрепить его в узкой иррациональной сфере, пользоваться им... или сойти со сцены.

— Элитарность... к чему вы это приплели... хоть бы научить их по-настоящему мечтать...

— Если я предпочту камень или цветок...

Софи была не в состоянии постичь смысл всего, что здесь говорилось. Ее мозг был неприспособлен к одновременному восприятию стольких суждении, и что-то в нем не срабатывало.

Софи слышала, как господин фон Вассерталь любезно уговаривает ее выпить еще бокал вина, она так скупо его расходует, что в горле у нее, наверное, совсем пересохло. Вспомнив свое состояние сегодня утром, Софи пыталась воздержаться по мере сил, но, действительно почувствовав сухость в горле, о которой толковал ей фон Вассерталь, позволила ему снова наполнить ее бокал, а нежные прикосновения его ноги словно обволакивали ее до колен ласковой волной.

Амариллис Лугоцвет была поглощена разговором с Драконитом, разговором, по-видимому, очень серьезным, потому что оба собеседника то и дело решительно трясли головой, пока Амариллис Лугоцвет наконец не улыбнулась и успокоительно не похлопала по стиснутой в кулак руке Драконита, после чего он как будто смягчился.

Даже фрейлейн фон Триссельберг пустилась в долгие словопрения со своей соседкой по столу, хрупкой блондинкой, приехавшей, должно быть, с Британских островов, но из всего их разговора Софи расслышала только слова «полоска тумана», потому что они повторялись неоднократно.

Один лишь господин фон Вассерталь как будто бы оставался безучастен ко всем разговорам вокруг. Наоборот, он воспользовался возможностью продолжить свой флирт с Софи и спросил ее, не хочет ли она выйти на воздух и прогуляться по берегу озера.

Когда же Софи, чувствовавшая себя в этом обществе еще не вполне уверенно, отклонила его предложение, он сказал, что весьма сожалеет, ведь если бы они на часок исчезли, этого бы никто не заметил, до того все заняты проблемой.

— Какой проблемой? — Софи насторожилась.

— Проблемой божества и мира,— с улыбкой сказал фон Вассерталь. Его самого все это не так уж волнует и не так близко касается. Он присутствует при обсуждении проблемы лишь из солидарности, из дружеского расположения, из сочувствия,— называйте, как хотите. Если говорить честно, его гораздо больше увлекает светская сторона дела, к которой причастны такие пленительные дамы, как она, не то ведь какал скука — целый год провести среди одних и тех же людей. И он поцеловал ей руку совсем иначе, чем целовал Альпинокс, а она руки не отняла.

С тех пор как Софи рассталась с Филиппом, она еще ни разу не поддавалась так охотно маленьким проявлениям нежности со стороны мужчины, но ее женский инстинкт пока что ее не настораживал, а потому она принимала эти ухаживания без колебаний и с удовольствием.

Когда она вдруг почувствовала себя очень усталом, вернее сказать, слишком усталой, чтобы продолжать болтать с фон Вассерталем, то опять приписала это действию вина. Но она устала только физически. В голове у нее зародилось разом множество вопросов, о существовании которых она доселе и не подозревала, и она так глубоко погрузилась в размышления, что едва замечала происходящее вокруг.

Неужели действительно все упирается в вопрос Временя? Даже для тех, кому его отпущено мало? Разве тому, кто дольше живет, жизнь дается легче? Если не можешь ждать, пока все уладится само собой, значит, надо решиться? В пользу чего? И против чего?

Если б нашелся кто-то, познавший Время задолго до тебя, и дал бы тебе совет. Что это значит — принимать жизнь таков, какая она есть? Не вернее ли будет сказать, что жизнь такая, какой мы ее принимаем?

Как надо жить, когда у тебя никто не спрашивает отчета? И как, если тебе самой не у кого его спросить?

Когда я играю на сцене, остаюсь ли я самой собой? Или во мне живет кто-то другой? В какой мере мое искусство отчуждается от меня, чтобы слиться с искусством других?

Служим ли мы искусству? Или только пользуемся им?

Таится ли в жизни иной смысл, нежели наше стремление быть верными себе? Стремление быть одним-единственным, неповторимым, которое мы осуществляем с трудом и в муках?

Единственная, неповторимая, верная себе?

Разве мы не играем без конца одно и то же? Разве люди не подражают друг другу? Не повторяется ли все на свете?

В чем смысл всего? В обновлении? Открывать новое — да, но изобретать самим? Составлять из элементов уже существующего во все новых комбинациях.

Ну, а удовлетворение, которое ощущаешь, хорошо сыграв роль? Радость выражения. Способность, оставаясь единственной, неповторимой и верной себе, быть еще кем-то другим. Не состоит ли творчество именно в соединении того и другого? А утешительное сознание, что можешь снова вернуться к самой себе? Но в какой мере? Что остается от нашего «я», когда мы изменяемся? Таинство метаморфозы. Что остается неизменным, когда гусеница превращается в куколку? Всегда ли все изначально заложено в клетке? Существует ли свободная воля — свободнее той, что требуется для выбора между возможным и невозможным?

А смерть кто-нибудь принимает в расчет?

Вот так вопрос. Претерпеть метаморфозу, превращение, но не умереть. Жить, переходя из одного состояния в другое, с бесконечно растяжимым сознанием. И, воздавая должное своему искусству, захватить его с собой даже в другое агрегатное состояние.

Искусство как образ жизни. Не продукт творчества, а состояние. Состояние, усиленное особой настроенностью. Настроенность, усиленная движением. Движение, усиленное особым сосредоточением. И при ином исчислении времени. Итак, разве все не упирается в вопрос Времени?

Несколько минут Софи сидела с закрытыми глазами, а когда она их открыла, ей представилась почти та же картина, что и прежде, с той только разницей, что фон Вассерталь перешел за другой стол и сидел теперь напротив нее, между Амариллис Лугоцвет и прекрасной персиянкой, а перехватив ее взгляд, приветливо ей кивнул.

У Софи было такое ощущение, что едва она закрыла глаза, как тяжесть вопросов, блуждавших по залу, оглушила ее. Она взглянула на часы, уже перевалило за полночь, и она почла за благо поскорее встать и как можно незаметней удалиться к себе в комнату.

В зале как будто прибавилось народу. Софи заметила лица, которых не могла припомнить. И не все присутствующие теперь были в местных костюмах. Юные девушки в просто сшитых зеленых платьях сидели небольшими группами в глубине зада, откуда с любопытством прислушивались к разговорам. А господина Драконита окружили какие-то низкорослые человечки в одежде рудокопов, с рюмками в руках, они о нем-то спорили. У Софи слишком устали глаза, чтобы чему-либо удивляться, а потому она не обратила внимания ни на причудливых лесных обитателей, ни на прозрачные горные созданья, пытавшиеся любопытными глазами рассмотреть и выяснить как можно больше из происходящего в зале.

*

Софи и на этот раз не вполне отдавала себе отчет, как очутилась в постели, хотя голова у нее была более ясная, чем тогда, и признаков похмелья не замечалось. Она спала, убаюканная шепотом и шелестом, и словно плыла в лодке. Среди многообразных снов, скользивших мимо нее, как виды речных берегов, мелькнул однажды и Филипп,— он махал ей, глядя печальным взором, но ничего не сказал.

Филипп и Клеменс, подумалось ей. Поняли бы они друг друга иди нет? И пока она, еще лежа в постели, рассеянно жевала свежую утреннюю булочку, на нее надвинулось и это воспоминание, оно причиняло боль, но было всего лишь воспоминанием, а значит, все это случилось, как случилось, и ничего больше изменить нельзя.

Филипп был у нее первым любовником, оказавшимся моложе ее. Не намного, но два-три года разницы между ними все-таки были.

Их связь началась в то время, когда вошло в моду устраивать дискуссии после спектакля. Ей довелось играть в нескольких пьесах с недвусмысленной социальной тенденцией, вызвавших споры. Труппа, в которой она тогда состояла, ставила серьезные пьесы и выступала преимущественно в университетских городах. И так уж повелось, что актеры после спектакля тоже подсаживались к желающим подискутировать, собиравшимся небольшим кружком, и сидели — иной раз до поздней ночи.

В этих зачастую совсем молодых сравнительно с нею людях Софи особенно поражала их нескрываемая озабоченность судьбами других людей, да и всего человечества в целом. Их речи, лица подчас дышали таким энтузиазмом, что Софи ее могла оставаться равнодушной.

Ей самой до того временя не приходило в голову, что ее собственная материальная и духовная ситуация обусловлена определенной системой, она была далека от того, чтобы возлагать ответственность за те или иные события своей жизни на какие-либо обстоятельства, кроме сугубо личных. Теперь же у нее, как сама она шутя говорила, словно открылись глазами ее почти детская любознательность, ее наивная вера в увлекательные модели мира вызвали симпатию к ней даже у самых молодых,— для них не было большего удовольствия, чем просвещать ее, называть ей книги и статьи, которых она все равно не читала, ибо чаще всего довольствовалась тем, что ее жизненный опыт находил себе подтверждение у других и был сочтен ими достаточно показательным.

Какое-то время она позволяла выставлять себя напоказ как человека, чья молодость была загублена, испоганена обществом, из которого она вышла, но вскоре устыдилась и вернулась к прежнему своему убеждению, что ее судьбу направляли все же ее собственные дух и тело, если ее вообще можно было направлять. И что она по собственной воле отважилась на некоторые поступки, с которыми обществу потом пришлось примириться.

Когда она впервые услышала выступление Филиппа, то сочла его фанатиком, и его аргументы отнюдь не показались ей убедительными, И тем не менее, чем дольше она его слушала, тем больше удавалось ему перетянуть ее на свою сторону. Темные волосы спускались у него до плеч, он носил серые брюки и серый пуловер, а единственной данью тогдашней моде на всевозможные украшения был браслет из конского волоса, которым он иногда поигрывал. Вид у него был скромный и сдержанный, ничего броского. От окружавших его молодых людей Филиппа отличал только неизменно грустный взгляд, причем иногда возникало ощущение, будто грусть эта напускная, скрывающая под собой иные чувства.

В его выступлениях, казалось, была своя система. Он долго сидел молча, курил и слушал, до тех пор, пока присутствующие не начинали приходить к согласию, нередко лишь под воздействием усталости и скуки, или пока не вырабатывалось какое-нибудь суждение, которое оставалось только подкрепить, но в целом оно уже не вызывало сомнений.

Именно в этот момент на Филиппа словно падала искра гаснущего огня, и он вдруг задавал какой-нибудь вопрос. Вопрос по видимости безобидный, и тот, кому он был адресован, не чувствовал подвоха, отвечал неохотно и вяло, словно это был отголосок формально уже законченной дискуссии, не заслуживающий внимания, и удостоить ответа его следовало разве что из чистой вежливости. За первым вопросом следовал второй, чуть более колючий,— но тоже еще почти не предвещающий той битвы, которая сейчас разгорится. Третий вопрос бывал обычно последним — Филиппу удавалось наконец не только задеть, но и огорошить всех.

Филипп не всегда занимал одну и ту же позицию,— Софи поняла это много позже. Одни считали его анархистом крайне левым, другие — либералом или даже религиозным человеком. Но силой убеждения он обладал всегда. И наверное, мог бы играть ведущую роль, если бы решился отдать предпочтение какой-либо одной из этих «идейных цепочек». Если бы в последний миг, как раз тогда, когда он успел уже убедить всех присутствующих в обоснованности или даже верности своих утверждении и всех взбудоражил до такой степени, что они готовы были его одного слушать, ему одному верить,— если бы именно в этот миг он вдруг не ставил под сомнение и себя самого, и точку зрения, какую только что защищал.

Директор труппы, в которой тогда состояла Софи, человек, желавший слыть передовым, вскоре обратил внимание на Филиппа. Его редкостное обаяние,— ведь людям ужо казалось, что дискуссия после спектакля неотделима от самого спектакля, как его составная часть,— не должно было, по мнению директора, пропадать втуне. А так как Филипп, хоть он в был студентом, по сути дела бродяжничал, он принял, возможно, ради самоистязания, предложение директора за скромное вознаграждение, бесплатную пищу и кров поездить некоторое время с его труппой, чтобы в качестве дополнительного аттракциона поднять интерес публики к ее спектаклям. Так и возникли более тесные отношения между Софи и Филиппом, а началось все с того, что они сидели рядом в автобусе и она поясняла ему, где и мимо чего они проезжают,— почти все дороги были ей уже хорошо известны. Она была признательна ему хотя бы за то, что он не старался лишить ее уверенности в себе,— трюк, который удавался ему почти со всеми, когда он только ставил себе такую цель.

С другой стороны, она была заинтересована в том, чтобы у вето поучиться. Она была бы рада, если бы он с самого начала стал ей что-нибудь объяснять. Что-нибудь такое во что еще верил сам. Что покамест считал правильным. Она готова была восхищаться его умом, остротой его мысли, если бы могла извлечь из них пользу для себя. Ей претило ломать голову над чисто теоретическими рассуждениями, не представляя себе возможности применения из на практике. Она жаждала просветительных, наводящих на мысли бесед, которые помогла бы ей лучше понять жизнь и положение в мире. Не то чтобы она сознавая собственную беспомощность, хотела получить готовую систему мышления, нет, ей просто хотелось многое узнать, хотелось понять, за что и против чего она может ратовать с чистой совестью. Ее ранило, что Филипп, по всей видимости, не счел ее достойной своих уроков.

Когда в один прекрасный день Филипп заявил, что он ее хочет, хочет, хочет... он чуть ли не выкрикивал эти слова ей в лицо, она опустила голову, поняв, что теперь он намерен и с нею сыграть свою обычную шутку — лишить ее всякой уверенности в себе.

Она не предполагала, что у него это так серьезно, еще меньше предполагала она, что он будет так нежен и так преисполнен желания. Он униженно выпрашивал ласку,— как в ненастье бездомный пес,— одержимый страхом, что она по какой-либо причине может его отвергнуть. Но его желание, хоть и безмолвное и не чрезмерно жадное, было все-таки властным и покоряющим. Еще ни разу в жизни Софи не чувствовала в такой мере, что дарит счастье, и эта радость дарения пробудила любовь в ней самой. Впервые они сблизились под открытым небом, когда вместе со всей труппой отправились в выходной день на пикник. Тогда они слишком долго лежали в вечерних сумерках на траве у опушки леса,— на другой день у Софи началась ангина. Филипп не отходил от нее во время болезни.

Теперь, по прошествии многих лет, тот год, прожитый с Филиппом, казался ей каким-то необыкновенным, и если она о чем-то и вспоминала с тоской, то не о самом Филиппе как личности, а о Филиппе как символе близких отношений, стойкость и длительность которых извели ее, словно физическое страдание.

В течение того года она играла для Филиппа такую многообразную и всеобъемлющую роль, что заменила ему не только разных людей, а весь мир и все общество.

Окружающим Филипп давал понять, что Софи — его собственность. На самом деле он делал все для того, чтобы она считала его своей собственностью. Он не мог удержаться и не положить ей руку на плечо, когда она разговаривала с другими людьми, или еще каким-нибудь жестом не показать, что известные его права должны уважаться всеми.

Когда они оставались одни, на Софи обрушивались все ого страхи и сомнения, вся его неспособность на что-либо решиться.

— Информация...— спрашивал он, ведя в ее присутствии бесчисленные разговоры с самим собой.— Мы думаем, что располагаем информацией, на которую можем положиться. Действительно ли у нас есть информация? Можем ли мы положиться на то, что знаем? Можем ли вообще что-то знать? Разве для того, чтобы составить себе представление о целом, не требуется знание множества деталей? Деталей, которые мы можем знать в лучшем случае, когда дело касается нас самих? И Время, Время — за ним ведь остается последнее слово, через сто лет, или еще раньше, оно посмеется над нами. Насколько иным все выглядит в глазах истории... Стоит только представить себе, что будет написано в исторических трудах будущего о событиях наших дней... Какие тенденции, какие решения покажутся тогда самыми верными? Где, в каких делах признают насилие необходимым, а где лишь задним числом обнаружат его и осудят? Какой тип гуманизма, вопреки себе, будет иметь неожиданно дурные последствия? И какой тип материализма окажется и впредь настолько влиятельным, что даже будущее не сможет беспристрастно судить о нем? Какое из нынешних прогрессивных движений приведет нас к полному застою и какой тип традиционализма обернется на деле истинным, нераспознанным прогрессом? Кому из мертвецов дадут покоиться с миром как неизбежным жертвам на пути человечества к более достойному его будущему, а кого воскресят, поднимут ив могил и будут славить как героев? И какие бы решения мы ни принимали сейчас, как бы мы ни действовали, с какой бы чистой совестью ни избирали то или иное направление, вопрос заключается в том, остались ли бы мы такими, такое ли решение приняли бы, так ли бы действовали, такое ли избрали бы направление,— верное или неверное,— знай мы наперед, что нас ждет в будущем? Если бы нашелся человек, способный пройти сквозь века, снова а снова прорвать сеть смерти и дать нам совет. Человек, который постиг игру и сдирали Времени, его механику и его обманчивую видимость, который мог бы указать вам масштабы, по каким вас когда-нибудь будут мерить, независимо от наших добрых или злых намерений.

Чем дольше знали друг друга Софи и Филипп, том сложнее становились их взаимоотношения. Готовность любить достигла у Софи небывалой в ее жизни степени но Филиппу все еще было мало. И чем явственнее долгая привычка ослабляла возбуждение, так что приходилось иногда искусственно его подстегивать, тем более высоких вершин сомнения и отчаяния достигал Филипп, чтобы время от времени кидаться с этой огромной ледяной высоты в жаркие объятия Софи, в которых он надеялся раствориться, исчезнуть и от которых приходил в себя лишь много часов спустя, испытывая жестокое разочарование, что не исчез также и физически, что каждый раз все еще остается жив. Этот изнурительный ритуал в трезвом состоянии выдержать было невозможно. В те долгие ночи оба начали пить, отчего дни, наступавшие вслед за ночами, лучше не становились, и Софи стоило огромного напряжения на репетициях и на спектаклях хоть немного собраться с силами, чтобы вообще иметь возможность играть.

Товарищи пытались вмешаться и, как они говорили, образумить Софи. Они знали ее достаточно давно, чтобы заметить необычность ее поведения. Софи по достоинству оценила их участие и их советы, но ни в малейшей степени им не вняла. Хотя жизнь еще никогда не загоняла ее в такие тиски и напряжение сил временами пригибало ее к земле, ей удавалось сохранять известную независимость, которая сказывалась во всем ее облике. Какая-то царственная уверенность вытеснила все ее прежние сомнения, и если вначале она играла эту роль не по своей воле, то постепенно все больше в нее вживалась. Когда требовалось успокоить Филиппа, дать ему совет, она делала это скупыми словами и щедрыми проявлениями нежности, которым ее никто не учил, которые в определенных ситуациях просто оказывались у нее наготове и надо было только разыскать их в себе и выразить.

Бывало, что Филипп, упившись ее ласками и обнимая ее вялыми от изнеможения руками, говорил куда-то в пространство:

— Почему я не родился женщиной! Я хотел бы быть таким, как ты: сильным и решительным, лишенным этой проклятой неуверенности, которая отнимает у меня всякую радость познания. Быть цельным, как ты, единым и неиспорченным, жить всему вопреки и радоваться. Когда ты стоишь на сцене, ты представляешь многих, но сама ты всегда едина, и никакая сила в мире не может разъединить тебя с собой.

Я же, наоборот, ненавижу себя под всеми моими личинами. Вот почему я так хорошо замечаю дичины на других людях, я их срываю на глазах у всех и показываю этим людям, каковы их маски. Но когда и самому приходится то и дело сбрасывать с себя маску, это пытка.

— Может быть, это не маска, а твое собственное лицо—отвечала Софи,— ты постепенно срываешь его с себя, чтобы обрести другое, более желанное.

И тут начиналось великое возмущение, самообвинения и признания в чем угодно, только не в этом, до тех пор, пока объятия Софи не замыкали в себе все попытки самоуничтожения, пока не наступали успокоение и усталость, которых хватало только до завтра.

После нескольких месяцев их совместной жизни, такой напряженной, что эта напряженность передавалась всем, с кем они повседневно общались, люди стали говорить уже не о несчастной связи Софи Зильбер, а о «трагической покорности», при этом никто толком не знал, кто кому покорен. Но всех в труппе охватила тревога за Софи, которая столько лет безраздельно принадлежала к их семье.

Даже директор включился, с тяжелым сердцем, по его словам, и пытался поговорить с Софи «откровенно, как человек с человеком». Это удалось ему лишь в том смысле, что Софи не отказалась его выслушать, однако его миссия потерпела крах, разбившись о бесхитростную манеру Софи, которая на все его упреки отвечала только одним доводом: она любит Филиппа и уж как-нибудь сумеет со всем этим справиться.

В результате директор отказался от мысли выгнать Филиппа, что намеревался сделать раньше. Когда-нибудь все это само собой кончится, оправдывался он перед остальными.— а пока Филипп так интересно ведет дискуссии, он приносит ах труппе несомненную пользу. А один из актеров сказал: надо глядеть в оба, чтобы Софи не погибла, когда в один прекрасный день этой любви разом не станет.

— Филипп,— прошептала Софи и попыталась представить себе, что было бы, если бы Филипп однажды — например, сейчас, в эту минуту,— предстал перед ней.

Ее охватила истома при воспоминании о том, как алчно домогался он ее ласк, как был ненасытен в любив. Ни с одним другим мужчиной не было у нее такого плотского слияния, такого самозабвенного и полного единения. И когда она закрыла глаза, предоставив своему телу думать за нее, то поняла, какое значение вмела в ее жизни эта неповторимая близость и что она потеряла с тех пор, как рассталась с Филиппом. Но тот Филипп, студент, пустившийся странствовать, подобно подмастерью, чтобы найти себя самого и свой путь в жизни, Филипп, до тех пор выкрикивавший свои сомнения в мир, которым была для него Coфи, пока таким образом от них не излечился,— тот Филипп уже не существовал.

Волей обстоятельств он в корне переменился. И когда ей случалось увидеть в газете его фотографию и прочитать, на какую очередную ступень своей карьеры он только что взошел, трудно было в лице этого сегодняшнего Филиппа узнать черты тогдашнего, и, пожалуй, одно только любопытство, а не ожившее влечение побуждало ее подумывать о том, чтобы как-нибудь пойти к нему и снова привлечь в свои объятия. Тогда бы она узнала, что произошло с его телом, которое когда-то в течение целого года безраздельно принадлежало ей,— изменилось ли и оно тоже.

Признаки готовящейся перемены проявились еще в то время, когда Филипп стал понемногу приходить в себя. Софи замечала, как, доведя себя до высшей точки отчаяния, он начинал уставать и свои запальчивые рассуждении остужал формулировками типа: от истории ждать справедливости не приходится. Все дело в том, чтобы каждый раз как можно лучше использовать то, что есть. Не обременять себя виной преднамеренно, но и не задаваться вопросом при каждом, даже незначительном деянии, не пострадает ли от него кто-нибудь другой. Ибо слишком многое говорит в пользу деяния. Если собаки брешут, пусть их брешут, но пусть никто не смеет больше к нему лезть с идеей исторического возмездия, потому что если уж возмездие, то оно должно настичь либо всех, либо никого.

Только много позже Софи узнала, почему, именно эти вопросы были так важны для Филиппа. Он выяснил, что его отец был национал-социалистом. Потрясение, которое причинило ему кажущееся противоречие между поведением отца в частной жизни и в политике, не только погнало его прочь из дома, но и заставило усомниться и почти отчаяться во всем. Однако к тому моменту, когда он все-таки усмотрел возможность применить свой жизненный опыт, приспособить его к определенной системе ценностей, а безграничное восхищение, которое прежде испытывал перед отцом, заменить сдержанной терпимостью, не предъявляя больше никаких обвинений, но ничего не забыв, в нем стали вырисовываться отцовские черты; он осознал заложенную в нем деловитость, побуждавшую его чего-то в жизни добиться.

Его расставание с Софи совершалось исподволь, долго. Оно возвестило о себе вначале, казалось бы незначительными словами и жестами, смысл которых Софи, как это ни странно, схватывала очень быстро и очень верно. И, надо сказать, она даже чувствовала облегчение. С одной стороны, время сожительства с Филиппом так измотало ее, что она жаждала покоя. С другой, ее чувство к нему было настолько сильным, что она боялась пустоты, которая образуется с его уходом.

Теперь, когда она оглядывалась назад, эти их последние месяцы представлялись ей самыми прекрасными. То была спокойная страсть, страсть на исходе, которой она, в отличие от Филиппа, опять всецело устремленного в будущее, наслаждалась больше, чем нескончаемыми объятиями первых дней. И ей было забавно наблюдать, как он борется со своим влечением к ее спасительной плоти и как, уже решив про себя вернуться домой, ищет слова и фразы, чтобы подготовить к этому Софи.

Хотя расставание было неизбежным и Софи ничего не предпринимала, чтобы его избежать, она вместе с тем ничем не облегчала его Филиппу. Так она еще больше утверждала его в новообретенной самостоятельности, создавая у него ощущение, будто все решает он один, и он один несет ответственность. Равнодушно смотрела она, как он извивался и мучился, и единственной наградой ему за все эти издержки был ее веселый смех, когда он наконец объявил, что просит дать ему свободу. А ночью, когда они возвращались из ресторана, где торжественно отметили свое расставание, Филипп тоже был в силах смеяться. Он пообещал Софи время от времени ей писать, а если она с театром приедет в тот город, где он живет, то и навестить

Действительно, она получила от него потом три письма, три длинных, многостраничных письма, но никакого отношения к их любви они уже не имели. Софи еще надо было справиться со своей плотью, отучить ее от той почти непосильной роли, которую она исполняла целый год

Софи поставила на тумбочку поднос с посудой после завтрака и, зевая, подошла к окну. Она отдернула занавеску и посмотрела вниз, в пустой сад, и решила покамест не выходить.

***

И вот чужан опять охватило странное беспокойство, преисполнившее сердца долговечных существ холодом ужасных предчувствий. Обладая значительно более прочной памятью, чем чужане, они растерянно, с ужасом глядели на ближайшее будущее и со все большим ожесточением наблюдали перемены, происходившие с чужанами. Те менялись, менялись неуклонно и быстро, если и не с часу на час, то из месяца в месяц, из недели в неделю. Словно некие злые чары, подвластные им одним, разбудили дремавшее в них зло и пустили его гулять по свету, как заразную болезнь, которую многие обманчиво принимали за исцеление.

Амариллис Лугоцвет и Альпинокс все реже предавались веселью в обществе себе подобных. Альпинокс, привязавшийся к местным жителям за много веков общения с ними, был особенно озадачен и огорчен развитием событий, которое он предвидел своим вещим взглядом, и, быть может, именно потому, одевшись в обычный костюм горца, старался теперь почаще бывать среди чужан.

Нередко случалось, что Альпинокс неожиданно подкатывал к дому Амариллис Лугоцвет в своей коляске, запряженной серной, и приглашал ее прокатиться, и они делали на пути остановки, заходя в лесные или горные кабачки, где, не привлекая к себе внимания, как усталые туристы, чем-нибудь подкреплялись, а иногда и участвовали в беседах, словно у них не было другой возможности узнать об изменившемся умонастроении чужан. Но они и без того знали, что это умонастроение выльется на сей раз не в отдельные стычки, в иные времена и в иных местах случавшиеся даже среди им подобных, а во всеобщую войну, это самое чужемерзкое из всех изобретений чужан.

Казалось, сами чужане еще не знают, но их поведение становилось все более задиристым и нестерпимым, хотя пока еще не все держали себя одинаково вызывающе. Но Амарилис Лугоцвет и Альпиноксу довольно было и менее явных признаков, что бы укрепить их в тех ужасающих предчувствиях, которые все более тяжко угнетали их души. И потому каждая из прогулок, приводившая их в общество чужан, была одновременно прощанием с краем, да и со всей страной, которую они твердо решил покинуть.

— Нет сил опять беспомощно на это глядеть..,— говорил Альпинокс, когда они обсуждали свой предстоящий отъезд.

— Видеть, как опять разразится это безумие...— каждый раз отвечала Амариллис Лугоцвет. В этом вопросе они были вполне едины.

Будущие жертвы и будущие преступники еще сидели в одних и тех же ресторанных садиках, хотя нередко уже за разными столами. Еще смягчающе действовали узы курортных знакомств, длившихся не одно десятилетие, во всяком случае, те узы, что связывали местных жителей с их летними гостями. Ведь труднее ни с того ни с сего начать смотреть другими глазами на людей, которых видишь здесь каждое лето, чем на тех, кто где-то там, за границей, создал для себя другой образ жизни.

Во время одной из таких прогулок Амариллис Лугоцвет и Альпинокс встретили Саула Зильбера, который никак не мог бросить свое излюбленное занятие — рыться в скальных осыпях в поисках редких камней. Чтобы не компрометировать Амелию и ребенка, не имевшего к нему никакого отношения,— он тоже обладал некоторым даром предвидения,— Зильбер предпринимал свои походы один и жил теперь у друзей.

Они немного прошлись все вместе и зашли отдохнуть в хижину, затерянную в горах, где хозяйничали гномы-перевалыши и где Зильбера знали давно как «камнедробителя». Там можно было посидеть спокойно и за кружкой молока с куском хлеба высказать вслух кое-какие мысли, о которых в других местах опасно было уже и заикаться.

Амариллис Лугоцвет, хорошо осведомлена обо всем, что касалось семейства фон Вейтерслебен, хотя с Амалией она была не так близка, как с ее матерью Сидонией, знала о глубоком чувстве, связывающем Амелию и Зильбера, чувстве, которое, наверное, и послужило причиной того, что Софи была зачата от другого,— ребенок мог сделать еще более прочными узы, и так уже необыкновенно прочные для женщины из этой фамилии.

. Но ей было известно и другое: Зильбер втайне все еще надеялся, что Амелия последует за ним и разделит тяготы неизбежного изгнания, хотя, с другой стороны, он уже слишком хорошо ее знал, чтобы не понимать — Амелия никогда не решится последовать за каким бы то ни было мужчиной. При подобной ситуации приходилось опасаться, что Зильбер упустит время и с закрытием границ, которое уже предвидела Амариллис Лугоцвет, окажется пленником в этой стране. И когда Амариллис не постеснялась выразить ему свои опасения, Саул Зильбер в ответ только вяло кивнул и погрузился в своя невеселые думы, так и не приняв определенного решения насчет отъезда.

Только когда Амариллис Лугоцвет и Альпинокс начали поговаривать о том, что и они хотят покинуть страну, во взгляде Зильбера появился проблеск интереса.

— А куда вы поедете? — спросил он, не то чтобы с любопытством, но все же с таким выражением, будто у него самого тоже есть некий план.

— Наверно, куда-нибудь на Запад...— ответила Амариллис Лугоцвет, сделав неопределенный жест рукой,— она и сама еще не решила, куда, да и не было уверенности, что они с Альпиноксом изберут один и тот же маршрут.

— В Англию? — спросил Зильбер таким тоном, будто и сам уже об этом подумывал.

— Для начала, пожалуй,— согласилась Амариллис Лугоцвет,— а оттуда, возможно, дальше, точно мы еще не знаем.

— Так вы, почтеннейшая, уже решили, куда мы направимся? — с улыбкой спросил Альпинокс.

— В общем, да, но, может быть, вы хотите совсем в другое место? — ответила она, чтобы несколько смягчить поспешность своего заявления.

В тот день они втроем допоздна засиделись в хижине перевалышей, а перед тем, как, хорошенько отдохнув, неспешно пуститься в обратный путь,— было полнолуние, и небо сверкало звездами,— сговорились сообща покинуть страну. От Зильбера ничего не требовалось — только быть наготове и ждать сигнала. Все остальное он мог спокойно предоставить этой любезной чете, обаянию которой подпал всецело. К тому-же он был еще слишком погружен в свои мысли об Амелии и предстоящей разлуке нею, чтобы в его сознании могло зародиться какое-то недоверие предложению этих милых людей, показавшихся ему вполне естественным. Он доверился ими их добрым намерениям, и это было ему на руку, —он надеялся таким образом как можно дольше оставаться возле Амелии, не заботясь о путях и способах своего бегства; самая мысль об этом необходимость все время к ней возвращаться была ему ненавистна.

В последний раз удалось Альпийскому королю пригласить к себе в замок на небольшую вечеринку всех живших в округе Долговечных, и хотя по видимости среди собравшихся вскоре воцарилось обычное разгульное веселье со всем его задором и вольностями, все же настроение было не такое, как обычно, и когда настала полночь, все, посерьезнев, чинно расселись в кружок с бокалами в руках и принялись обсуждать предстоящие события.

Драконит казался еще более озлобленным, чем всегда,— он привял твердое решение вернуться в недра своей горы. К чужанам он относился теперь как нельзя хуже и намеревался, насколько хватит сил, оградить от них свое царство. Не урвать им ни крупицы из его сокровищ, наоборот, он сам завладеет их сокровищами, и надо сказать, что в некоторых случаях это ему действительно удалось, хотя лишь через несколько лет, а именно, когда война кончилась и кое-кто на людей, бывших за нее в ответе стремясь обеспечить свое личное будущее, второпях зарыл у подножья горы множество ящиков, наполненных золотом. А другие ящики, которые подобные же люди опустили на дно одного из горных озер, забрал себе фон Вассерталь .Не стал он брать только фальшивые деньги, так и оставил лежать на дне,—впоследствии их подняли водолазы.

Фон Вассерталь собирался совершить путешествие по морям-океанам и посетить затонувшие земли, о которых иногда повествуют в сказках легендах чужан, хотя и в искаженном виде. Лишь много позже, ровно через тридцать лет после окончания той роковой войны, одному из чужан удалось в маленькой синей книжечке сообщить достоверные сведения об этих землях(Имеется в виду сочинение австрийского автора Ганса Бидермана «Затонувшие земли. Проблема Атлантиды и другие загадки истории человечества». Грац, 1975,)1; можно даже предположить, что фон Вассерталь кое-что ему подсказал. Однако у всех домочадцев Вассерталя печально вытянулись лица, когда они поняли, что теперь невесть сколько лет будут прикованы ко дну озера, потому что фон Вассерталь намеревается путешествовать в одиночестве. Но пока он был еще здесь, он тоже помог кое-кому из чужан бежать. Вскоре среди последних распространилась невероятная история про женщину, которая каталась по озеру на лодке и не вернулась назад. Позднее ее видели в Южной Америке, но она никому не рассказала о подробностях своего бегства.

Прозрачная пребывала в состоянии тяжелой депрессии а поговаривала — уже тогда — о возвращении в иную форму бытия. Ей все чаще, говорила она, приходит мысль отдать предпочтение древесному началу в себе. Она только боится, что всеобщее разрушение распространится и на леса, что им угрожают бомбы и пожары, а она не сможет с должной быстротой аннулировать свое превращение в дерево, ведь для того, чтобы перейти в растительное существование, требуется уже огромное напряжение сил.

И пока они таким образом беседовали, их прямо трясло от сознания того бессилия, на которое они были обречены, быть может, и по собственной вине,— бессилия перед непотребством чужан, но в то же время оно помогало им осознать, до какой степени сами они уподобились чужанам и чуть ли не сделались их творениями. Это они-то, явившиеся на свет задолго до тех и уверенные в том, что переход в иную форму бытия зависит всецело от них самих.

— Слишком много мы с ними возились,— кипя от гнева, сказал Драконит.

— И смотрели сквозь пальцы на темп их развития. Он нам даже импонировал. Нас-то они давно уже догнали,— заметила Прозрачная.

— Бели без конца с ними путаться, как делаете вы...— Амариллис Лугоцвет не могла удержаться от ехидного замечания. Но Прозрачная и бровью не повела, и Амариллис продолжала более дружелюбным тоном: —, Но теперь нам все эти рассуждения не помогут. Решать, какую форму бытия мы изберем для себя на будущее, надо без спешки. Самым губительным будет для нас — это ежели мы, под воздействием чужанских катастроф, второпях забежим в собственном развитии. Конечно, мы стали теперь фигурами таинственных былых времен, но ведь только в глазах чужан. Так неужели мы должны перенять их взгляд?

Альпинокс покачал головой.

— Мы должны научиться смотреть на себя по-новому. Быть может, предстоящее великое путешествие поможет нам познать многое из того, что необходимо познать.

— Авалон... ну конечно же Авалон! — остальные воскликнула Амариллис Лугоцвет. А когда остальные взглянули на нее с недоумением, продолжала: —Остров мертвых, нет, остров фей Авалон. Я поеду на Авалон, и если вы непременно хотите, — обратилась она к Альпиноксу,—то можете меня туда сопровождать.

Наконец и Прозрачную проняло.

— Долмиты, прошептала она, — глубокое всеми забытое ущелье в Доломитах, где давным-давно укрылись мои бывшие товарки.

Только один Евсевий хотел, да и должен был остаться. Он не может, объяснил он, бросить своих перевалышей на произвол судьбы. Надо будет забраться в горы, куда-нибудь подальше, и присмотреть за скотом. Ему выпала самая тяжкая доля, и остальные долговечные существа пообещали наделить его всей той магической силой, какую они способны передавать другим, чтобы он мог защитить себя и своих близких.

Амариллис Лугоцвет и Альпинокс никак не могли расстаться с дорогим их сердцу краем, с любимыми вещами и все еще прощались с ними, когда остальные давно уже отбыли. У них было такое чувство, будто они больше никогда не вернутся сюда, а если и вернутся, то совершенно иными. Они старались не признаваться себе в том, что подспудно в них жил и другой страх — страх распроститься со столь полюбившейся им формой существования. Страх перед превращением, которому они вынуждены будут себя подвергнуть, даже если еще раз вернутся в эти края. Превращение, которого не избежать, даже если им будет дарована еще одна отсрочка — на тридцать — сорок лет чужанского времени.

Мир оказался всецело в руках чужан, и если они, долговечные существа, хотят вернуть себе былое влияние, то должны превратиться в существа иного порядка, совершенно отличные от чужан, а потому способные повергнуть их в глубочайшее изумление,— и за счет образовавшейся таким путем магической энергии набраться новых сил. Сил, которые они смогут в равных долях употребить на пользу всему живому на земле — растениям, животным, людям, а также самим себе.

В один погожий осенний день в конце сентября, когда Амариллис Лугоцвет в обществе Макса-Фердинанда совершала прогулку вокруг озера, она повстречала невдалеке от берега какого-то чужанина, который приветствовал ее новым приветствием,— и тогда ей стало ясно, что она безотлагательно, сегодня же, лишь только стемнеет, покинет эту страну.

Она разослала в качестве гонцов свои желания, и вскоре к ней явились Евсевий и Альпинокс, уже совсем собравшийся в путь. Евсевию было поручено к вечеру при вести сюда Саула Зильбера. Пусть тот возьмет с собой лишь самые необходимые вещи, не больше, потому что дорожный экипаж фей не выдержит чрезмерной земной тяжести. И, кроме того, они попросили Евсевия время от времени заглядывать в горный замок, ставший невидимым для чужан, а также в домик Амариллис Лугоцвет,— на время он как бы затеряется среди окружающей природы и станет таким неприметным, что никто и взгляда на него не кинет. Они еще раз печально посмотрели друг другу в за, обменялись рукопожатиями, а Евсевий почувствовал, как по его древним морщинистым щекам покатились он единственный из долговечных существ уподобился чужанам до такой степени, что был способен плакать. После этого отъезжающие заторопились со сборами.

Теперь, когда час отъезда был назначен окончательно, с Амариллис Лугоцвет произошла разительная перемена — ее печаль и раздражение обратились в бурную жажду деятельности. Она с такой быстротой носилась по своему маленькому домику, словно на ногах у нее были крылья, с грохотом выдвигала ящики и упрятывала туда горшки и даже нечаянно наступила на хвост Максу-Фердинанду и так часто пробегала мимо Альпинокса, что тот не мог отделаться от ощущения, что мешает, и предложил покамест побыть в саду.

— Нет уж, пожалуйста​ — бросила ему на ходу захлопотавшаяся Амариллис Лугоцвет, — нам еще столько надо обсудить. Подумайте лучше о том, как сейчас обеваются в Лондоне.

— В Лондоне? -спросил Альпинокс, немного растерявшись. Он еще не вполне настроился на отъезд, прощание с лесными и горными духами далось ему нелегко, так что ничем другим он заниматься не стал и к Амариллис Лугоцвет явился в обычном своем одеянии и, можно сказать, без всякого багажа.

— Ясное дело, в Лондоне,— нетерпеливо сказала Амариллис Лугоцвет.— Мы же обещали Саулу Зильберу, что возьмем его с собой в Лондон. А у меня нет ни малейшего желания показываться там в штирийском костюме.

— И не надо,— спокойно ответил Альпинокс.— Будет вполне прилично показаться там в обыкновенном дорожном платье, сиречь в дорожном костюме.

— У меня также нет желания,— распалялась Амариллис Лугоцвет,— чтобы все и каждый сразу узнавали во мне эмигрантку. Мы ведь решили ни в коем случае не привлекать к себе внимания, а напротив того, вести себя в этой стране совершенно естественно, будто мы всегда там и жили. Только в этом случае путешествие может принести какую-то радость.

Альпинокс впал в задумчивость, Амариллис же продолжала носиться по дому.

— А вы хоть раз были в Лондоне? — спросил Альпинокс, когда она опять пробежала мимо него.

— Разумеется, и неоднократно, а в последний раз я просто пришла в восторг от этого города. Когда только это было? - Амариллис Лугоцвет вдруг умолкла — Клянусь всеми вещами и образами, кажется при королеве Виктории, я тогда гостила у содной моей подруги по фамилии Нордвинд. С этим чужанским исчислением Времени просто беда — никак не привыкнешь.

С тех пор там, неверное, кое-что изменилось, — заметил Альпинокс, наливая себе остаток можжевеловой водки — не пропадать же ей зря.

— Ясно, изменилось, только эту заботу уж вы предоставьте мне,—-заявила Амариллис Лугоцвет, и похоже было, что к ней снова возвращаются спокойствие и уверенность.— Я целых сто лет провела в путешествиях...— Тут Альпинокс увидел, как она, нимало не таясь, сделала несколько магических жестов над миской с луковицами нарциссов.

— Цветы будут охранять мой дом даже лучше Евсевия,— сказала она, все еще обуреваемая противоречивыми чувствами: хоть ею и завладела уже былая страсть к путешествиям, прощание с домом давалось ей тяжело.— Пусть уж это будет моя забота,— повторила она, снова сосредоточив свои мысли на том, что ждало их в ближайшем будущем.— Во всех моих путешествиях... не подлежит сомнению, что мы там освоимся, в конце концов везде найдутся друзья.

— Я со спокойной душой предаюсь в ваши руки, почтеннейшая,— с улыбкой сказал Альпинокс, поклонился и поднял рюмку за ее здоровье.— Не считая того немногого, что под силу моим чарам в самых бедственных случаях.

— Как вы меня находите в таком виде? — спросила через минуту Амариллис Лугоцвет. Она была теперь одета в цветастое шелковое платье с подчеркнуто прямыми, благодаря ватным подкладкам, плечами, какие в прошедший сезон носили курортницы-иностранки, и даже поля ее соломенной шляпы сделались широкими и изогнутыми, соответственно моде.

Альпинокс поднял брови, одобрительно закивал головой и нагнулся, чтобы разглядеть ее чудные спортивные полуботинки, после чего сказал:

— Вам все к лицу, почтеннейшая, что бы вы ни надели. Никогда бы не подумал, что в этих дурацких новомодных тряпках можно так хорошо выглядеть.

Амариллис Лугоцвет взглянула на него с подозрением:

— Что это значит?

То и значит, что я сказал, то и значит. Только вот... Так я и думала, что вы найдете, к чему придраться. Что ж, не сняйтесь, давайте ваши критические замечания... в конце концов едем-то мы вместе. По этой при-только по этой причине, я предоставляю вам право ть мне советы касательно моего костюма. —Успокойтесь, почтеннейшая, я бы никогда не осмелился...— Альпинокс виновато улыбнулся, словно ему предстояло признаться в чем-то постыдном.— Я только хотел сказать, что для это платье, пожалуй, слишком легкое для пресловутого лондонского тумана. Как вы знаете, сейчас осень. Я правда путешествовал всегда только вдоль главных альпийских хребтов, но заглядывал почти во все поперечные долины , вплоть до предгорий, и благодаря этому научился разбираться в макросиноптической ситуации. Поэтому-то я и принимаю во внимание...

— Конечно, на сей раз вы совершенно правы,— перебила его Амариллис Лугоцвет.— Глупо, ято я сама об этом не подумала.

Она выскользнула в соседнюю комнату, Альпинокс же, допив можжевеловку, и сам приступил к изменению своего внешнего облика. Через несколько минут он оказался в темно-сером костюме, который сидел на нем как влитой,— самый модный лондонский портной не сшил бы лучше,— а длинное темно пальто и подходящая к нему шляпа из мягкого фетра лежали наготове рядом на стуле.

Тут как раз вернулась Амариллис Лугоцвет —рожном костюме, в серую полоску, в мягкой фетровой шляпе и темном пальто, перекинутом через руку. Один взгляд друг на друга — и оба расхохотались.

— И всегда-то я попадаюсь на вашу удочку,—воскликнула Амариллис Лугоцвет с наигранной досадой, втыкая себе в петлицу нарцисс. Придирчивым взглядом она оглядела Альпинокса.— Вы совсем не так плохо знаете свет, как хотите показать,— одобрительно заметила она.

Вдруг она стала испуганно озираться и громко звать Макса-Фердинанда. Песик вначале так заразился лихорадкой дорожных сборов, что повсюду совался и лез под ноги, тяжело дыша и покряхтывая,— он был уже очень стар,— но с некоторых пор его почему-то не было видно. Амариллис Лугоцвет искала, искала, пока не обнаружила его под столом — он лежал бездыханный. Она осторожно вытащила его оттуда, положила к себе на колени и стала нежно гладить по шерстке, еще взъерошенной от смертной муки.

— Этого же не может быть,— приговаривала про себя Амариллис Лугоцвет.— Он должен был прожить еще, по крайней мере, год. Неужели на него так подействовала дорожная лихорадка?

Потом она понюхала его мордочку и вскочила.

— Амариллий,— воскликнула она,— он добрался до амариллия!

Она положила мертвого Макса-Фердинанда на подушку и поспешила на кухню, где нашла открытый тигель. Плотно закрыв, она спрятала его в свою новую кожаную сумку.

— Сколько раз я ему говорила, чтоб он не смел даже нюхать! — горестно и обиженно причитала она.— И вот, пожалуйста. Он просто этого не понял. А говорят, мы имеем власть над животными.

— Мне очень жаль,— проговорил Альпинокс,— что вам приходится теперь прощаться и с этим столь дорогим вашему сердцу спутником.

Амариллис Лугоцвет еще раз взяла на руки мертвое тельце и стала его гладить. Потом повернулась спиной к Альпиноксу, и, повинуясь ее магическому знаку, земля у нее под ногами разверзлась и забрала обратно то, что принадлежало ей по праву.

Когда она с отрешенным видом снова оборотилась к Альпиноксу, он сказал:

— Путешествие наверняка бы ему повредило. Его жизнь в этом воплощении шла к концу. Быть может, когда-нибудь этот год ему зачтется. Вы не должны ни в чем себя упрекать.

— Ах, знаете,— вздохнула Амариллис Лугоцвет,— у меня их было уже много, и все они умирали. Их век еще короче, чем век чужан. Никак не могу к этому привыкнуть.

Они сидели совершенно готовые к отъезду и смотрели в окно, дожидаясь прихода Саула Зильбера.

«Отошли его прочь, Амелия, отошли его прочь»,— шептала Амариллис Лугоцвет, словно она своими глазами видела сцену прощания. Начало смеркаться, час отъезда неуклонно близился. Едва на небе замерцала вечерняя звезда, которую им хорошо было видно из окна, в дверь тихонько постучали, и вошел Евсевий в сопровождении Саула Зильбера. Вид у Зильбера был усталый, взмученный, словно он только недавно покончил со своей внутренней борьбой. Глаза были красные, от бессонницы и тяжелых мыслей, а рука, в которой он держал обыкновенную дорожную сумку, бессильно свисала,— казалось, он вот-вот эту сумку уронит.

— Хорошо, что вы пришли,— сказала Амариллис Лугоцвет,— нам пора ехать.— И она предложила Саулу Зильберу присесть, что же касается Евсевия, то он поклонился и ушел, печальный и молчаливый,

— Ну-ка,— сказала Амариллис Лугоцвет, сбегав на кухню,— съешьте вот это, вы, похоже, совсем без сил. Подкрепитесь на порогу.— И она подала Зильберу тарелку с печеньем — маленькие печеньица были, казалось, сделаны из одних орехов и по зеленоватому цвету напоминали фисташки. А когда он съел печенье, она подала ему одна аз своих гладко отшлифованных стаканчиков, наполненный какой-то темно-зеленой жидкостью, в которой отражался свет луны, стоявшей высоко в небе,— было полнолуние,

Саул Зильбер почувствовал, как к нему приливают силы, а с души словно свалялась огромная тяжесть. Он даже улыбнулся, отдавая Амариллис стаканчик и тарелку,— ей непременно надо было успеть их помыть.

— Ну вот,— сказал он,— значит, я все-таки уезжаю. Но я вернусь, через год или через много лет, но вернусь». В один прекрасный день постучусь в дверь к Амелии и скажу: «Доброе утро, моя дорогая, заметили ли вы, что у вас в саду уже распустились огненные лилии?»

При этих словах Альпинокс удивленно вскинул глаза, но Амариллис Лугоцвет сделала ему знак, чтобы он не мешал Саулу Зильберу говорить. Только так тот сможет преодолеть боль разлуки.

Но теперь уже действительно пора было ехать. Ама­риллис Лугоцвет заперла дом, и они вышли в ночь. Зиль­бер был все еще так поглощен собой и разлукой, что не замечал ничего вокруг. Амариллис Лугоцвет отошла от мужчин на несколько шагов в взобралась на невысокий холм. Небо было усыпано звездами, нигде ни облачка. Она вздохнула, сунула палец в рот и подняла его вверх, чтобы определить, с каков стороны дует легкий ночной ветерок. Потом стала произносить заклинания, упорно глядя в одну сторону и взмахивая руками, как будто приманивала что-то к себе. И в самом деле, вскоре к ней подплыло маленькое облачко.

— Что же, не нашлось у тебя облака побольше? — крикнула в темноту Амариллис Лугоцвет, и, казалось, ночь затрясла в ответ всеми деревьями и кустами.

— Не очень-то удобно,— заметила Амариллис,— но как-нибудь устроимся.— Она достала из сумки небольшую катушку, подбросила ее вверх, и нитка, размотавшись, превратилась в тонкую веревочную лестницу, которая зацепилась за облако.

— Идите сюда,— крикнула Амариллис Лугоцвет Альпиноксу и Зильберу.— Пожалуй, вы первый,— обратилась она к Альпиноксу.— Насчет вас я хоть уверена, что у вас не закружится голова.— А когда Альпинокс скрылся на облаке, она сказала Саулу Зильберу: — Будьте осторожны и старайтесь сохранять равновесие. Как только вы окажетесь наверху, вы будете вне опасности.— Она подвела его за руку к веревочной лестнице: — Держитесь хорошенько, обеими руками, сумку можете доверить мне.

— Как романтично,— сказал Зильбер, погруженный в себя. Казалось, он ничему не удивлялся.

— И пока взбираетесь по лестнице, не вздумайте глядеть вниз,— крикнула ему вслед Амариллис Лугоцвет, после того как он одолел первые ступеньки. Всеми своими добрыми пожеланиями она поддерживала его при этом далеко не безопасном для нетренированного человека восхождении. Но хладнокровие, которым наделили его печеньица, помогало ему взбираться вверх бесстрашно и бодро, не оглядываясь назад. А когда он благополучно добрался доверху и ступил на облако, лестница дернулась и, подхватив Амариллис Лугоцвет, медленно, рывками, поползла вверх. «Что такое? — подумала Амариллис.— Обычно это проходит более гладко. Неужто я забыла уже самые простые вещи?» Но тут она почувствовала, как сумка Зильбера тяжело оттягивает ей руку, и перестала винить себя в недостаточно плавном подъеме.

— Вот мы и устроились,— заявила она, усевшись на облаке против обоих мужчин.— Экипаж немного тесный, да только лучшего достать не удалось. В конце концов ведь мы спасаемся бегством.— И она попыталась улыбнуться. Саул Зильбер задумчиво глядел вниз, на поселок, а потому не заметил, как Амариллис Лугоцвет сделала облаку знак отчалить, но оно не тронулось с места.

— Клянусь всеми вещами и образами,— воскликнула

Амариллис Лугоцвет,— можно подумать, будто на этом облаке лежит тяжеленный камень! Оно не повинуется мне!

Альпинокс понимающе улыбнулся и взглянул на Саула Зильбера.

— Если вы хотите, чтобы мы двинулись в путь, придется вам с ним расстаться.

Саул Зильбер недоуменно посмотрел на него.

— Даже если это любимейший экземпляр вашей коллекции— вы же сами видите, облако не желает нести на себе камень.

— Ах, вот оно что,— сказал Саул Зильбер и полез в свой нагрудный карман.— А ведь он совсем маленький, никогда бы я не подумал, что из-за такого камешка могут возникнуть затруднения.

— Бросьте его,— попросила Амариллис Лугоцвет,— вы найдете новые камни, лучше этого — я вам обещаю.

Саул Зильбер еще раз хладнокровно взглянул на кра­сивые прожилки камня — след окаменевшего растения, по­том, широко размахнувшись, бросил его в сторону озера. В тот же миг облако сорвалось с места и понеслось с такой скоростью, что всплеска воды от упавшего камня они уже не слышали.

Широко раздув ноздри, Амариллис Лугоцвет вдыхала прохладный и подвижный ночной воздух, который все больше превращался в стремительный воздушный поток, и давно не испытанная ею радость захлестнула ее. Она рас­кинула руки и вскричала:

— Непостижимо, как я могла столько времени обхо­диться без этого! Разве это не восхитительно — плыть по воздуху без всякого сопротивления? — Она даже сняла шляпу, предоставив своим волосам развеваться по ветру. Альпинокс тоже обнажил голову, и на лицо ему упали серебристые пряди.

— Да,— промолвил он,— в этом что-то есть, хотя воздух — это не совсем моя сфера. Смотрите, смотрите,— воскликнул он вдруг,— Альпы! — И, казалось, голос его слегка дрогнул.— Мы могли бы поселиться в одном из моих бывших замков,— нерешительно сказал он.— Высоко, высоко, среди снега и льдов.

— Тогда вам лучше было бы последовать за Прозрачной,— откликнулась Амариллис Лугоцвет, но это ее замечание прозвучало совсем не ехидно,

— Для этого, пожалуй, уже поздно,— возразил Альпинокс и опять улыбнулся,- Слишком поздно также пытаться излечить меня от моей давней привязанности к вам (Никто так ужасно не боялся употреблять слово «привязанность», как долговечные существа) Я только хотел сказать, что и вершина горы могла стать надежным убежищем, — сам не знаю, почему ч не подумал об этом раньше. — И поскольку Амариллис Лугоцвет ничего не отвечала, прибавил: — Как бы то ни было, на сей раз все решили вы

— На сей раз? — спросила Амариллис Лугоцвет — Боюсь, что в течение этого долгого путешествия, на время которого вы отдали себя в мои руки, я еще не раз буду все решать. Иначе наши пути разойдутся.

— Почтеннейшая, вы слишком хорошо знаете, что я не намерен так просто терять вас из виду, тем более на чужбине.

— На чужбине? О да,— сказала она примирительным тоном,— для вас это, разумеется, чужбина, но что касается меня, то я помышляю об Авалоне.

После этого разговора они умолкли надолго, и каждый углубился в собственные видения того, что им предстоит. Маленькое облако поднималось все выше, и с земли его. наверное, уже нельзя было различить. Поскольку у него все еще не было спутников, оно беспрепятственно летело своим путем.

И словно даже облако предчувствовало события, которым суждено было вскоре произойти: оно забирало все южнее и, только нависнув уже над Вогезами, взяло курс на Британские острова.

— Франция,— мечтательно прошептала Амариллис Лугоцвет,— там я тоже когда-то чувствовала себя, как дома.

Альпинокс молча кивнул, но когда последние отроги Альп скрылись из виду, дрожь прошла по его телу, однако он тотчас взял себя в руки, выпрямился и с этой минуты смотрел только вперед, в ту сторону, куда мчалось облако. Зильбер будто спал с открытыми глазами, во всяком случае, не подавал и виду, что он хоть в малой степени воспринимает происходящее. Позднее ему будет смутно помниться поездка по железной дороге, последняя возможность с помощью друзей покинуть страну.

Меж тем на горизонте поднимались гряды облаков, и во мере того, как путешественники приближались к Бретани, навстречу им плыли все более плотные облака, похожие на плавучий полярный лед, так что им приходилось то и дело искать для себя фарватер. Когда они пролетали над морем, Амариллис Лугоцвет на секунду задержала облако и стала напряженно всматриваться в освещенную луной поверхность воды.

— Видите вы что-нибудь? — спросила она Альпинокса указывая ему на странные пятна в воде, имевшие вполне определенную структуру.

— Да,— ответил Альпинокс,— кое-что вижу, только не знаю, что мне об этом думать.

— Это Ис, затонувшая земля Не, в прошлом — любимое место пребывания многих моих подруг. Интересно, попадет ли сюда фон Вассерталь во время своего путешествия но морям и океанам?

— Почему бы и нет? — сказал Альпинокс.— Лучше бы вы сговорились с ним,— прибавил он слегка обиженным тоном.

Впечатление было такое, будто облако, из-за краткой остановки, попало в скопление туч и не может из него выбраться, и Амариллис Лугоцвет была достаточно занята тем, чтобы найти лазейку и поскорей двинуться дальше. Они со своим маленьким облаком опустились чуть пониже, и хотя над проливом гулял сырой, порывистый ветер, им все же удалось сравнительно быстро переправиться в Великобританию.

Теперь, когда они были уже так близки к цели своего путешествия, можно было позволить себе не торопиться, потому они неспешно плыли к столице, огни которой виднелись вдали.

Облако нависало теперь прямо над вокзалом «Виктория», но Амариллис Лугоцвет принялась высматривать местечко понезаметней — надо было ведь подумать о Зильбере. Она уже различала внизу людей,— здесь, конечно, можно увидеть их и в такой поздний час,— но все они глядели прямо перед собой — то ли от усталости, то ли из безразличия ко всему, что ни находится у них под ногами.

Амариллис Лугоцвет толкнула Зильбера в бок.

— Мы прибыли,— сообщила она.

Саул Зильбер и в самом деде словно очнулся ото сна, протер глаза и спросил только:

— Что мне теперь делать?

— Подождать, пока я не подам вам знак снизу, а потом осторожно спускаться по веревочной лестнице.

Тучи тан плотно затянули небо, что ни луны, ни звезд уже не было видно. И пока Амариллис Лугоцвет плавно опускалась вниз вместе с лестницей, держа в руке сумку, она почувствовала, что сыплет мелкий дождик.

Немного погодя Саул Зильбер стоял на том, перроне, куда прибывает поезд из Дувра — грохот его ужо доносился до их слуха. Когда Альпинокс тоже достиг земли по как раз остановился, из него высыпала целая толпа в которой вскоре затерялся Зильбер, так и не придя в себя настолько, чтобы попрощаться со своими спутниками Возможно, он сразу позабыл о них, лишь только его ноги коснулись земли.

— Вот мы и на месте,— с довольной улыбкой сказала Амариллис Лугоцвет,— надеюсь, ваше величество совершили приятный перелет.

Альпинокс вздохнул,— похоже было, что здешний воздух для него слишком плотный и дышится ему тяжело.

— Боюсь,— сказал он,— что теперь я полностью в вашей власти.

Он подал ей руку, и, пройдя через здание вокзала, она вышли в город, уже блекло рисовавшийся в сумраке рассвета.

На маленьком облаке им было все же тесновато, поэтому они с удовольствием воспользовались случаем немного размять ноги и всё шли и шли, словно видели перед собой совершенно определенную цель.

Их особо утонченное телесное устройство позволило им быстро приспособиться к условиям большого города, однако у Альпинокса вид был все еще немного растерянный, и он озирался в поисках чего-нибудь такого, что помогло бы ему скорее освоиться и прийти в себя. Амариллис Лугоцвет закусила губу, сдерживая улыбку,— она слишком хорошо понимала, чего он хочет. И как только они поравнялись с первым уже открытым «пабом», она замедлила шаг и ввела Альпинокса в небольшой прокуренный зал, где сидело пока всего несколько посетителей, по виду довольно опустившиеся типы.

Для начала они выпили по рюмке бодрящего виски, а поскольку в этом заведении завтраком не кормили, удовольствовались поджаренным хлебом. После первой рюмки Альпинокс как будто бы снова стал самим собой.

— Так, значит, вы, почтеннейшая, будете теперь водить меня по этому прославленному городу? — спросил он и с явным удовольствием опорожнил вторую рюмку виски, которую не преминул заказать сразу же после первой.

— Город, конечно, достоин обозрения,— ответила Амариллис,— но я не думаю, что вам требуется моя помощь. Как бы ни был он великолепен, это всего только творение чужан, так что от вашего взора здесь ничто укрыться не может Но я хотела бы познакомить вас с одной дамой из числа долговечных существ, она живет здесь, вернее, отчасти здесь. Во всяком случае, я уведомила мою подругу Нордвинд — фею Северного Ветра о нашем приезде. Мы, несомненно, скоро ее увидим.

После того как Альпинокс выпил вторую рюмку, они опять пустились в путь. Дождик сыпать перестал, но было по-прежнему пасмурно.

Теперь они направились в сторону Сити, немного прошлись по Сент-Джеймскому парку, потом по Грин-парку, пока к Альпиноксу не вернулась способность ориентироваться; тогда они медленно побрели по Пикадилли до площади, а затем по другой стороне улицы обратно.

Внезапно Амариллис Лугоцвет остановилась перед китайским рестораном.

— Клянусь всеми вещами и образами,— прошептала она,— как давно уже я не ела таких кушаний! Мы с вами непременно должны отведать китайской кухни.— И вот она уже потянула его за собой в полутемный зал, украшенный китайскими фонариками и ширмами.

— В Роще Великого Спокойствия... — начала было Амариллис Лугоцвет, после того как присоветовала Альпиноксу, какие блюда заказать. Но что толку — слабый чужанский отблеск того волшебного меню может разве что освежить воспоминания.

Альпинокс рассказал об одном из своих путешествий в Гималаи и о диковинных растениях, которые он находил там даже на самой невероятной высоте. Амариллис Лугоцвет вспомнила, что как будто бы однажды встретила фею, которая была родом из тех мест.

Они невольно заразились настроением этого города и самым дружеским образом болтали о дальних странах, поедая жареную лапшу с большими крабами и салатом из бобовых ростков. Чай, который им подали, снискал их полное одобрение, и когда они наконец опомнились, было уже далеко за полдень. Поскольку им ничего не стоило с помощью тайных сил наколдовать себе полные карманы бумажек — того типично чужанского изобретения, которое повсеместно получило название денег, то они щедрыми чаевыми отблагодарили официанта за внимательное обслуживание и, проведя в этом заведении несколько приятных часов, снова вышли на улицу, веселые и готовые к новым приключениям.

— Я думаю, теперь нам надо идти в Гайд-парк,— Сказала Амариллис Лугоцвет,— если чутье меня не обманывает, Нордвинд ждет нас возле круглого пруда.

— Это значит, что нам следует направиться в Кенсингтон-Гарден,— с чувством превосходства поправил ее Альпинокс. Способность ориентироваться вернулась к нему в полной мере.

— А ведь вы правы,— с улыбкой сказала Амариллис Лугоцвет,— впредь я поостерегусь недооценивать вашу помощь.

Рука об руку они медленно шли по Гайд-парку, мимоходом прислушивались к речам выступавших там ораторов — их предсказания касательно нового мирового пожара у одних слушателей вызывали улыбку, другие с тревогой принимали их на веру; оттуда они перешли в не столь многолюдный Кенсингтон-Гарден. Небо немного очистилось, и в лужах отражалось солнце. Все чаще навстречу им попадались матери с детьми, спешившие воспользоваться для прогулки ясной погодой, гувернантки катили по дорожкам парка высокие коляски с малышами, а детям постарше, которые шли с ними рядом, рассказывали про Мэри Поппинз и Питера Пэна.

Они заметили ее еще издали. Высокая женщина во всем белом, с распущенными волосами, ниспадавшими из-под шляпы, тоже белой и украшенной цветами. Она лавировала в плотной толпе гуляющих,— день был воскресный,— словно танцевала в самозабвении, но никто на нее особенного внимания не обращал. Она походила на одну аз тех странных пожилых леди, чьи причуды вызывают у всех снисходительное любопытство, но никого всерьез не беспокоят, однако если бы люди дали себе труд получше приглядеться к этим дамам, то увидели бы, что они вовсе не такие старые, как может показаться по их повадкам.

— О, Нордвинд! — воскликнула Амариллис Лугоцвет, когда обе феи наконец столкнулись, и они тотчас бросились друг другу в объятия.— Я привезла с собой короля Альп, ты сумеешь оценить его по достоинству.— Она познакомила Альпинокса с Нордвинд.

— Я просто восхищена,— сказала Нордвинд несколько взволнованным голосом, как видно, в ее жизни давно уже не происходило ничего интересного.— Я люблю горы с их снежными вершинами, с их ущельями и пиками, потому что вообще люблю все причудливое.— И подавая Альпиноксу, она почти что сделала книксен.

— Но что с тобой, дорогая Амариллис? Бедные твои малыши —Нордвинд нежно погладила нарцисс, который Амариллис Лугоцвет воткнула себе в петлицу.

— Не трогай., пожалуйста, не трогай! - воскликнула Амариллис, но нарцисс уже упал, расколовшись со звоном, и в тентом воздухе осколки его таяли, образовывая вокруг себя лужицу и превращаясь в увядшие лепестки.

— Извини меня! — Нордвинд была в самом деле удручена своей неловкостью.- Я просто не знала, что эта хитрость еще действует. Слишком долго прожила я в этом городе, не прибегая к своему искусству, и просто разучилась его применять. Прости...

— Как хорошо я тебя понимаю,— ответила Амариллис Лугоцвет, в ее петлице тут же вырос новый нарцисс— Мы сами тоже очень отдалились друг от друга.

Они стояли втроем, непринужденно болтая, и прохожие, раз взглянув на них, шли своей дорогой, не удостаивал их второго взгляда.

— Я так рада, что вы приехали,— сказала Нордвинд, обращаясь к Альпиноксу, ее взгляд обволакивал его, как глетчер — цветущий горный склон.— Отныне многое переменится. Я слишком давно живу среди чужан, они теперь даже не пугаются, завидев меня.

— Благодаря этому путешествию я отчасти вновь обрела себя, хоть облако и было совсем никудышное,— заявила Амариллис Лугоцвет.—С тех пор как чужане научились летать, мы даже в воздухе не чувствуем себя в безопасности. К счастью, на пути сюда вам не встретилось ни одно из этих механических чудовищ, которые в последнее время заполонили небо.

— Полететь...— мечтательно заговорила Нордвинд,— как это прекрасно, полететь вместе с ветром. Я уже просто больна от всех этих улиц, забитых автомобилями, хоть и живу на двадцать четвертом этаже. Хорошо бы наконец вырваться из этого смога, подняться повыше в небо

Решение было принято мгновенно — за какие-нибудь три секунды. Благодаря Нордвинд они могли обойтись и без облака и, взявшись за руки, взмыли в воздух прямо с того места, где стояли, средь бела дня, над головами прохожих. Некоторые даже обратили на них внимание и пристально следили за их полетом, пока они не скрылись облаками.

На другой день в бульварных газетах появились сообщения, где говорилось либо о вознесении нескольких святых,— солидные газеты не приняли этих сообщений всерьез,— либо о неопознанных летающих объектах, не далее как в прошлое воскресенье замеченных над Гайд-парком. Поскольку эти известия исходили из Гайд-парка,— о Кенсингтон-Гардене пресса даже не упоминала,— их тоже никто всерьез не принимал, а тех немногих, кто догадался, в чем дело, во-первых, не спрашивали об их мнении, во-вторых, они и сами не стремились предавать гласности подобные дела. Таким образом, вся эта история вскоре канула в забвение, чему никто так не радовался, как ее участники — Нордвинд, Амариллис Лугоцвет и Альпинокс, ведь они позволили себе увлечься до такой степени. что пустились в полет — дело для них вполне естественное — прямо на глазах у чужан, чего прежде старались всемерно избегать.

Теперь же они летели и летели над тучами, держа путь на север, и радовались той безграничной шири, которая открылась их глазам,— только формации туч и резко преломлявшийся свет порой мешали им смотреть.

Где-то в районе Хаддерсфилда в Йоркшире тучи стали понемногу редеть, и, подлетая к Шотландии, они рискнули опуститься пониже, так как в этой стране вполне могли рассчитывать на молчаливое сочувствие тамошних жителей.

Они выстроились так, что с земли их можно было принять за огромную птицу, и хотя ее крылья ошеломляли своим чудовищным размахом, такую птицу еще можно было как-то себе представить. Время от времени Амариллис Лугоцвет и Альпинокс проделывали маневр: то падали камнем вниз, то взмывали вверх, подражая повадке знаменитой птицы гриф, появление которой в Шотландии могло бы, правда, вызвать изумление, но навряд ли повлекло бы за собой газетные комментарии.

Амариллис Лугоцвет и Альпинокс вскоре были пленены прелестью открывшейся им картины: орнаменты каменных оград между овечьими пастбищами, прихотливый узор, образованный реками на холмистой зеленой равнине, и очертания побережья, которое всякий по иному защищалось от моря.

— Да, в тоске «тихого народца», есть свой резон,- заметила Амариллис Лугоцвет.—Я начинаю понимать, что наказали их действительно жестоко.

А когда еще солнце залило своим светом этот скромный и оттого особенно прелестный пейзаж, Амариллис Лугоцвет показалось, что она даже различает внизу овец, и она готова была признать наконец некоторую правоту «тихого народца».

— Тихий народец? — спросила Нордвинд, и по ее топу можно было заключить, что она далеко не в восторге от крошечных человечков.

Амариллис Лугоцвет рассказала ей о племени эльфов, изгнанном в Штирийский Зальцкаммергут, не умолчав при этом и об истории с Титиной.

— Они никогда не исправятся,— заявила Нордвинд,— и навеки останутся недисциплинированным, эгоистичным народцем, сколь бы мило они ни выглядели и сколь бы восхитительно ни звучала у нас в ушах их музыка.

Альпинокс все это время молчал, он весь предался созерцанию. Но вот и он подал голос.

— Альпы,— мечтательно сказал он.— Лучше Альп ничего быть не может... Чего бы я не отдал сейчас за то, чтобы с вашей помощью, дорогая Нордвинд,— и он взглянул на нее, насколько это позволял ему полет,— увидеть альпийскую панораму.

— Я тоже люблю Альпы! — восторженно воскликнула Нордвинд.— Мы облетим их вместе с вами, можете на меня рассчитывать. Как только минует это страшное наваждение, к которому готовятся сейчас чужане, мы с вами вместе облетим Альпы.

— Буду вам очень признателен,— заметил Альпинокс,— если вы доставите мне такую радость.

Перед глазами у них уже замаячили причудливой формы камешки, в совокупности своей составлявшие Оркнейские острова, как вдруг. Нордвинд камнем устремилась вниз, что-то бормоча насчет пятичасового чая.

Амариллис Лугоцвет я Альпинокс, привыкшие уже к плавному схождению с облака, испытали изрядную встряску, внезапно приземлившись на горной пустоши, которая весьма изумила Альпинокса — так походила ее растительность на альпийскую флору, Пойдемте-ка,— приветливо сказала Нордвинд, — Я знаю здесь кое-кого из рыбаков, они варят превосходный чай, мы не должны лишать себя такого удовольствия.

Пока они шагали к прибрежным скалам, Нордвинд рассказывала им о королеве Моргаузе, единоутробной сестре короля Артура, родившей ему сына Мордреда. После смерти короля Лота, с которым она произвела на свет сира Гавейна и других блестящих рыцарей, она стала королевой Оркнейской и очень сдружилась с королевой Северного Уэльса Элайной, а также с феей Морганой, и все они втроем в хрустальной ладье сопровождали короля Артура на Авалон.

Рыбацкая таверна среди скал, куда Амариллис Лугоцвет и Альпинокс вошли следом за Нордвинд, походила на каменный улей.

— Хеллоу! — приветствовал их Том, чаевар, стоявший возле кипящего чайника. Остальные рыбаки, бывшие в таверне, тоже сказали: «Хеллоу», но никто даже головы не поднял, словно их здесь ждали, как завсегдатаев, которые приходят точно в установленное время, минута в минуту, чтобы выпить привычную чашку чая.

— Немного печенья? — спросил Том, принеся им чай, сахар и молоко.

— От здешнего воздуха сосет под ложечкой,— отвечала Нордвинд.— Тащи все, что у тебя есть.

Они так дружно набросились на свежее печенье, что хруст был слышен на весь зал.

Порой, правда, можно было заметить, как то один, то другой рыбак, взглянув на них украдкой, делает под столом какие-то едва уловимые знаки, по всей видимости, адресованные Нордвинд.

— Улов-то в нынешнем году, наверное, хороший? — словно мимоходом спросила Нордвинд.

Но Том, казалось, только этого вопроса и ждал.

— Хороший? — отозвался он и словоохотливо продолжал: — Что значит «хороший»? Мы работаем до седьмого пота. Если непогода раньше срока не погонит наши флотилии с севера, тогда только можно будет надеяться на хороший улов. Но миледи ведь и сами знают.

— Я посмотрю, что можно будет сделать,— засмеявшись, сказала Нордвинд.— От меня одной дело теперь уже не зависит.

— Спасибо,— ответил Том,— что вы обещаете за этим приглядеть.

— Где те времена,— шепотом обратилась Нордвинд к Амариллис Лугоцвет и Альпиноксу,— когда все это было всецело в моей власти! Иногда меня мучает мысль, что я, быть может, мало об этом пекусь. Боюсь, что впредь мне придется поискать какие-нибудь новые средства.

— При тех лодках, какими вы пользуетесь теперь,— напоследок крикнула она Тому через плечо,— нечего удивляться, что все вдет шиворот-навыворот.

Само собой разумеется, что, когда Альпинокс хотел расплатиться, Том денег ваять не пожелал.

— Оставьте, пожалуйста,—сказала ему Нордвинд.— Они сочтут недобрым предзнаменованием, если мы не примем их угощения.

— Миледи про нас не забудут, верно?— сказал Том, провожая Нордвинд до дверей.— Новые лодки ведь тоже бессильны против шторма и льдов.

— Я подумаю,— ответила Нордвинд и при этом так сильно дохнула, что Том вздрогнул и прикрыл уши руками, словно защищая их от холодного ветра.

— Никак не пойму, почему ты не живешь здесь постоянно,— сказала Амариллис Лугоцвет, когда они опять стоили на пустоши.

— Сама не знаю,— с улыбкой ответила Нордвинд.— Здесь я могла бы снова стать самой собой, и тем не менее я остаюсь в городе. С тех пор как мир обошла история про меня и про сына кучера, рассказанная небезызвестным мистером Макдональдом, меня непреодолимо тянет в тот город, где все началось. Я, так сказать, подпала под власть своей собственной историк.

И вот большая птица, составленная из них троих, снова взмыла в воздух, на сей раз не так легко, словно поглощенная ими чужанская еда повлияла на их летучесть.