Мистификация

Глава 1 Пальма. Начало

"Хуан Марч" подходил к Пальме. Мой организм отчаянно требовал кофе. Декабрьское утро; уже пробило восемь, солнце только показалось над горизонтом, промозглый ветер дул с гор, окаймлявших северный берег Майорки. Дрожа от холода, я поднял воротник пальто и присоединился к толпе у ограды.

Наконец показался Дик Саскинд. Его массивную фигуру трудно было не заметить. Он стоял у здания порта, засунув руки в карманы. Команда спустила трап, и уже через несколько секунд мы, радостно улыбаясь, обменивались приветствиями.

– Пошли выпьем кофе, – сказал Дик. – Джинетт пока отвезет Рафаэля в школу. Потом она сварганит тебе настоящий завтрак.

Мы выпили по чашке горячего кофе с сэндвичем за стойкой портовой забегаловки. По обе стороны от нас сидели грузчики, с громким чавканьем уплетая внушительные бутерброды с sobreasada[1] и запивая их бокалами красного вина.

Вчера я позвонил Дику из Барселоны и объяснил, что десять дней назад умерла мать Эдит, и мы вместе с нашими детьми Недски и Барни ездили в Германию на похороны. Только недавно вернулись с новеньким "мерседесом" (машине всего год) – частью наследства Эдит. Автомобиль богачей – полный абсурд на Ибице, на грязных дорогах которой самым лучшим средством передвижения служит полноприводной джип. Но не отказываться же от машины, так что придется с ней жить. Эдит и дети утренним рейсом улетели на Ибицу, а мы вместе с "мерседесом" купили билеты на паром.

"Хуан Марч" отходил только в одиннадцать. Мы с Диком редко виделись с тех пор, как он переехал на Майорку. За эти четыре года он написал и издал несколько книг по истории, а сейчас заканчивал биографию Ричарда Львиное Сердце для подростков. Но работа неожиданно застопорилась: в формат издательства никак не влезала необузданная гомосексуальность прославленного короля.

– Что мне с этим делать? Ума не приложу! Я не могу писать о содомии напрямую, моего редактора сердечный приступ хватит. – Дика уже торопили со сдачей книжки, поэтому он не на шутку волновался. – Я задолжал всем: бакалейщику, домовладелице, школе Рафаэля – ну, можешь сам продолжить список. А как у тебя дела? Как Эдит? Как датская проблема?

Последний вопрос я проигнорировал.

– Не могу пожаловаться. – Я уже написал две трети моего нового романа и подписал контракт на четыре книги с издательством "Макгро-Хилл". Один аванс сто пятьдесят тысяч долларов. Естественно, прежде чем отправиться на Ибицу, я дам Дику денег. Нормально. Никаких проблем. Мы и раньше помогали друг другу и всегда отдавали долги, хотя иногда и не сразу.

– Ну, это, конечно, не "мерседес", – жизнерадостно сказал Дик, открывая дверь потрепанной серой "симки", – но сюда она меня довозит почти всегда.

Мы поехали по прибрежной дороге к нему домой в пригород Пальмы. С моего последнего визита здесь возвели целую кучу отелей и гостиниц. Я вспомнил, как в 1957 году мы с Диком впервые встретились в придорожном кафе за игрой в шахматы. Тогда тут было всего несколько потрепанных гостиниц, парочка древних такси, пустые, девственно-чистые пляжи, где редко-редко мелькали дамы в купальниках. Я нашарил жесткий край "Ньюсуик" в кармане пальто, вытащил газету и открыл на статье, посвященной Ховарду Хьюзу, – "Дело невидимого миллиардера".

– Видел это? Прочитал на корабле прошлой ночью.

Хьюз только что сбежал из своего феодального поместья в Лас-Вегасе на остров Парадиз, из одного "люкса" на девятом этаже в другой. Его империя в Неваде, казалось, вот-вот рухнет. Дик слегка повернул голову, а потом вновь сосредоточился на дороге.

– Что он там опять вытворяет? – спросил он. – Я читал о нем в "Тайм" на этой неделе. Эдакий символ безумия и заката Америки. Вот поэтому я и не желаю туда возвращаться, даже на спор. В Африке голодают, в Пакистане голодают, да я сам скоро в ящик сыграю от голода, а какой-то старый пердун с двумя миллиардами долларов в кармане улетает отдохнуть на Багамы – и пресса тут же сходит с ума. Что такого сделал этот Ховард Хьюз, кроме того, что показал сиськи Джейн Рассел и построил ту дурацкую летающую лодку?

– Он ничего такого не делал, он просто так живет. Одинокий ковбой большого бизнеса. Практически отшельник. Ты знаешь, что Хьюз никому не давал интервью уже пятнадцать лет? Люди, работающие на него, никогда его не видели.

– Не удивлюсь, если он уже давно мертв, а вся канитель – всего лишь прикрытие для ребят, нагревающих на этом руки. – Дик разразился смехом. – Эх, почему я не родился мормоном?

– Никогда не поздно обратиться, – съязвил я. – Послушай, у меня появилась совершенно потрясающая идея.

– В последний раз ты предлагал проехать на слоне от Индии до Ибицы и заставить Эн-Би-Си сделать об этом фильм. Еще помню блестящие идеи зоопарка Эдит и новейшего способа переработки жестяных банок. Ах да, ты еще предлагал доплыть до Одессы на этом дырявом корыте, которое гордо именуешь яхтой. Чем сейчас блеснешь?

– Слушай, я доверяюсь тебе, поскольку ты – воплощение ясного ума и здорового цинизма. – Дик ухмыльнулся, принимая комплимент. – Если я совсем свихнулся, ты так и скажи. Ладно?

– Ты свихнулся давным-давно, когда снова связался с этой датчанкой. Так что давай выкладывай.

– Этот Хьюз меня просто завораживает. Никто так и не смог написать его нормальную биографию из-за жуткой секретности. К нему никто не может подобраться. Предположим, я приду к издателю, хотя бы в "Макгро-Хилл", и скормлю ему легенду, что встречался с Хьюзом и тот доверил мне создание своей официальной биографии. Биография Ховарда Хьюза, написанная под его собственным руководством, ты представляешь? Я сделаю книгу на основе записанных на кассету интервью с Хьюзом, как делал свою предыдущую работу "Подделка!" на основе записей бесед с Элмером де Гори, создателем фальшивых произведений искусства. Правда, в этот раз обойдусь без респондента, а все интервью выдумаю. Мистификация, роскошная литературная авантюра, в которой издатель и автор будут заодно.

Дик перевел на меня взгляд:

– И думаешь, "Макгро-Хилл" поддержит тебя в этом начинании?

– Стоит попытаться. Они вечно ищут бестселлеры. Хьюз не сможет выйти на публику, чтобы заявить официальное опровержение, или ему будет просто наплевать. Только надо заставить издательство помочь мне, ведь потребуется огромное количество исследований. Это должна быть вполне обоснованная биография, с огромным количеством цитат из самого Хьюза. Могу поспорить, что они заплатят нам за книгу миллион. И деньги нам понадобятся: придется объездить всю страну, раскопать все места, где Хьюз жил, опросить кучу людей, с которыми он разговаривал, понимаешь...

– Минуточку. Нам?

– Я не исследователь. Да и слишком много тут работы для одного.

– Знаешь, – сказал Дик, – я лучше поеду с тобой на слоне. "Макгро" – большие шишки, и к тому же самое консервативное издательство в Нью-Йорке. Эти ребята ни за что не клюнут на твою бредовую идею. Вбухать миллион баксов в фальшивку? Да только заикнись им об этом, парень, и через три секунды вылетишь из парадного входа, отбив копчик об асфальт. Не надо приплетать к этому делу меня.

Дик лихо затормозил в конце короткой, грязной дороги, носившей звучное имя улица Гамунди. Пудель, крутившийся у железных ворот, звонко залаял, приветствуя нас, и побежал по булыжной дорожке к дому.

– Ты спятил, – подвел итог мой друг, – но не переживай. Умственный онанизм – наше профессиональное заболевание. Все писатели им страдают. Так что заканчивай свой роман, а я разберусь с Ричардом Львиное Сердце, изображу им исследование по королевской педерастии в Средние века.

Жена Дика, француженка с темно-рыжими волосами до плеч, поприветствовала меня, расцеловав в обе щеки. Бекон и оладьи уже благоухали на плите. Мы с Диком прошли через весь дом в его кабинет. Я снова заикнулся насчет Хьюза, но приятель грубо меня оборвал. Его интересовал рынок жилья на Ибице. Они с Джинетт скучали по своим старым друзьям, и вообще жизнь на Майорке была тоскливой, а самое главное – дорогой.

– Поищи для нас что-нибудь, – попросил Дик. – Большое, но дешевое. И позвони. Все-таки нам поставили телефоны, так что можем почаще разговаривать. Я так одинок. Мне все надоело. Чувствую себя стариком.

– Я тоже. Забавное ощущение.

– Первые тридцать лет – это текст, – заметил Дик, цитируя Шопенгауэра. – Остальное – комментарий.

– Но я еще не готов прекратить сочинять текст. – В самом мрачном настроении я пообещал сделать все от меня зависящее и подыскать дом для Дика.

После завтрака мы залезли в "симку" и поехали к пристани. Возник вопрос денег, и мне пришлось расстаться со ста пятьюдесятью тысячами песет, что-то около полутора сотен долларов, чтобы Саскинды могли купить себе еды в первый месяц нового года.

– Отдашь, когда сможешь, – сказал я. – Мне все равно.

Мы все еще спускались по холму на прибрежную дорогу, когда меня осенила идея:

– Послушай, эта затея с Хьюзом...

– Вали в Одессу, – немедленно отреагировал Дик.

– Да погоди ты. Выслушай меня. Ты прав. Ни один издатель не подпишется на такое предприятие, зная, что это мистификация. Но предположим, что никто не будет об этом знать? Предположим, я расскажу "Макгро-Хилл", что встречался с Хьюзом. Предположим, я сумею их в этом убедить. Не спрашивай как, просто допустим такое развитие событий. Положим, я выдумаю несуществующий личный контакт между мной и Хьюзом, в который не могут вмешаться издатели. Подумай, какую книгу мы можем создать, какой характер выдумать на основе известных фактов и нашей собственной фантазии! Я подделаю интервью, проведу исследование и напишу книгу. Только издательство ничего не будет об этом знать.

Дик внимательно меня слушал, замедлив скорость, пока мы приближались к перекрестку.

– Слушай, – тихо сказал он, – это шикарная идея. Совсем неплохо...

– Издательство вложит деньги в наше расследование в качестве аванса, а позже, возможно, когда книга уже будет написана, я скажу им, что это мистификация. Или не скажу. Кто знает? В любом случае, остаток денег я трогать не буду. Так и так мы напишем книгу, и все будет очень мило. Я закончу свой роман в апреле или мае... Начну сразу после этого.

– Боже мой, – пробормотал Дик. Размышляя вслух, я достучался до него. Он ударил по рычагу переключения передач так сильно, что тот треснул у основания и отвалился. – Это может сработать...

Машину занесло, и мы врезались в кактус. Дик мечтательно уставился на ручку от коробки передач, зажатую в его толстых пальцах.

– Какая потрясающая идея! Ты знаешь, это может сработать! Мы сможем сделать это...

– Мы?

– Ты же просил меня о помощи! – Он выглядел возмущенным. – Не так ли?

– Довези меня до треклятого парома. Меня ждут жена и дети. Обдумай вопрос, пораскинь мозгами, а через пару дней я тебе позвоню. И не надо таких буйных восторгов, а то в следующий раз оторвешь рулевое колесо.

Дик зажал обломок рычага между большим и указательным пальцами и перешел на вторую передачу. Мы с пыхтением двигались по прибрежной дороге, сосредоточившись на дорожных знаках и машинах, а минуты медленно утекали вдаль. Marineros[2] уже отвязывали трап, когда мы подъехали к пристани. Я выскочил из машины, на ходу роясь в карманах в поисках билета. Дик схватил меня за рукав:

– Послушай, а если Хьюз...

– Я тебе позвоню, – пообещал я. – Веди машину аккуратнее. И без излишней экзальтации по этому поводу. Дикая идея, умственный онанизм – твои слова. Во всей задумке куча нестыковок. Подумай об этом на досуге. Я тебе перезвоню, – повторил я и, спотыкаясь, поднялся по раскачивающемуся трапу.

Глава 2 Жена и любовница

Старые кварталы Ибицы эффектно парили над темно-синим Средиземным морем – пирамида белых кубиков, увенчанная башней собора. Гавань сверкала под яркими лучами зимнего солнца. Я оглядел причал в поисках Эдит, которая обещала вместе с детьми встретить меня. Никаких признаков. Час спустя marineros наконец выгрузили на причал "мерседес", а моя семья так и не появилась. Я поехал домой по дороге Сан-Хосе в деревню, чувствуя легкое беспокойство. Если Эдит обещала что-то сделать, то всегда делала.

Finca[3] находилась в четырех милях от города – отреставрированный пятнадцатикомнатный крестьянский дом, увешанный гирляндами бугенвиллей. Обезьянка Юджин, которую я выиграл в покер в 1966 году и подарил Эдит на день рождения, всегда первой слышала урчание мотора автомобиля, когда я подъезжал к дому по грязной, разбитой дороге. Выпрыгнув из машины с чемоданом в каждой руке и соломенной корзиной местного производства на плече, я услышал, как она пронзительно визжит.

Входная дверь была открыта. Шум привлек Недски, он выбежал на улицу – светлые волосы растрепал ветер – и завопил:

– Папа! Папа!

Уронив чемодан, я обнял его одной рукой. Барни, скорее всего, был у задней двери, дразнил цыплят Антония, нашего соседа-крестьянина, который ухаживал за садом и держал себя подобно своему прославленному тезке.

– Где мама? – спросил я.

Из недр дома, забитого антикварной французской мебелью, книгами и картинами, появилась Эдит. На ней были джинсы и старая вельветовая рубашка, распущенные медовые волосы спадали на плечи. Напряженное лицо – без тени улыбки.

– Какого черта? – Я плюхнулся в забитое всяким хламом кресло, усадив Недски на колени. – Я ждал тебя на пристани. Перепугался до смерти. Думал, самолет разбился или вы попали в автокатастрофу, да бог знает что. Вижу, не рады дома моряку. И чем же я заслужил такую радушную встречу?

– Этим, – ответила Эдит и швырнула мне на колени конверт.

Только теперь я понял, что она плачет. Гнев сразу куда-то испарился, мне хотелось обнять ее. Но я понял, что было в конверте, еще до того, как увидел его.

– Сегодня утром я пошла в банк, – сказала Эдит. – Думала порадовать тебя, забрать почту.

– А кто разрешал тебе открывать ее?

– Я и так поняла. Я не знаю почерка, но достаточно было один раз взглянуть конверт, как я почуяла. Я знаю, письмо от нее.

– Взглянуть на конверт, – поправил я. – "Взглянуть конверт" – неправильно.

Эдит родилась в Германии, а училась в Швейцарии, поэтому ее английский был непредсказуем, но мне это казалось очаровательным. Но сегодня для уроков явно был не самый подходящий момент.

На конверте стоял штемпель Лондона, обратного адреса не было, неразборчивая записка не подписана.

Дорогой!

Мне сообщили, что в прошлом месяце ты был в Лондоне. Ты – просто ублюдок. Мы решили не встречаться, но ты хотя бы мог мне позвонить. Я приеду на Ибицу в январе. Как думаешь, можно мне приехать к тебе в студию повидаться? Хотя бы на несколько минут.

– Эта сука, – рвала и метала Эдит. – Шлюха с улыбкой мадонны. Она же клялась мне, прошлым летом клялась, что не знает, любит она тебя или нет. Ты, ты врал мне, нес тут всякую чушь о платонических чувствах. А она всего лишь пытается украсть моего мужа! Увижу на улице здесь, на острове, – торжественно поклялась Эдит, ее глаза застилали слезы, – порежу бритвой лицо. А если она придет к тебе в студию, то просто убью.

Я спокойно выпроводил Недски из комнаты, велев ему найти Барни, Антония и Рафаэлу, домработницу. Затем повернулся к Эдит, которая сидела на красном кожаном диване, уткнувшись лицом в ладони.

– Дорогая, послушай меня. Я не видел ее в Лондоне. Даже не звонил. Ведь тебя это интересует, так?

Подняв голову, Эдит презрительно бросила:

– Ты не смог бы. Ты был со мной. В другой ситуации обязательно позвонил бы.

– Никогда, – солгал я. – Все кончено. Мы же так решили. Она тоже. Я не видел ее с прошлого лета, и ты знаешь, что это правда. Да и не требует она ничего в этом письме. Господи боже, ты прочитай его! Все, о чем она спрашивает, – это можно ли заглянуть ко мне в студию на минутку, повидаться. Что тут ужасного?

Примерно час дискуссия топталась на месте. Мы перетряхивали былое, оплакивали настоящее, воображали холодное, бесприютное или, напротив, залитое кровью страстей и ревности будущее. Она – оскорбленная женщина, боящаяся соперницы. Я – мужчина, знающий всю правду, но не осмеливающийся ее сказать. Ее мир – волшебная сказка, где принц и принцесса живут долго и счастливо в испанском замке, не страшась никаких драконов. Наконец ярость Эдит достигла воистину вулканического жара, когда я произнес:

– Это абсолютно невинное письмо, и если ты попробуешь прочитать его без предубеждения, без такой животной ненависти, то увидишь это.

– Ты хочешь сказать, что она называет тебя "дорогой", и это вполне невинно? Ты что – за дуру меня принимаешь? За одну из тех безмозглых шлюх, с которыми спишь, потому что так устал от своей жены, дома, детей, работы, жизни, в конце концов?

Я поморщился про себя. Слова жены задели меня за живое, не сильно, слава богу, но она подошла достаточно близко, чтобы заставить меня занервничать и попытаться сменить тему.

На большом кофейном столике стояла ваза с красными и пурпурными геранями, срезанными в саду специально к моему возвращению. Эдит вскочила на ноги, обеими руками схватила вазу и швырнула ее об пол прямо мне под ноги. Я отпрыгнул в сторону, но было слишком поздно. Стекло разлетелось во все стороны, вода промочила брюки и рубашку, а несколько гераней, повинуясь странному закону физики, который поражает меня до сих пор, опустились мне на голову. Вода стекала по щекам, на мокрых волосах повис пурпурно-красный венок, а я стоял столбом, не в состоянии даже ответить членораздельно. Спохватившись, я принялся проверять, нет ли крови или вонзившихся в тело осколков стекла, но вокруг были только цветы.

– Ты идиот! – воскликнула Эдит, стараясь сохранить серьезное выражение лица.

Ничего не оставалось делать, кроме как рассмеяться, расцеловаться и помириться, как это происходило уже множество раз.

Я перенес вещи из машины в дом, а позже, после сиесты, поехал в студию – мое убежище от окружающего мира, в пяти милях от дома, позади римских стен старого города Ибицы, находившееся на возвышающейся над морем скале. Попасть туда можно было только по узкой, извивающейся, грязной дороге. У нас с Эдит уже давно существовал уговор, по которому она приходила ко мне в студию, только спросив разрешения. Лучи солнца лились сквозь стеклянные двери, и не было никакой нужды включать газовый обогреватель. Я сел за стол, отодвинул страницы недописанного романа и задумчиво уставился на море.

Если за последние семь лет моя жизнь и представляла собой какой-то узор, то он был сплетен преимущественно из четырех нитей: Ибица, работа, Эдит Соммер и Нина ван Палландт.

Ибица – дом. Я впервые приехал сюда в 1953 году, решив поработать в дешевом, древнем, экзотическом и прекрасном месте. Именно такой представлялась Европа молодому американцу, мечтавшему стать писателем. La isla blanca. Так его называли испанцы. Белый остров. Я не смог расстаться с этим местом. К 1970 году написал здесь четыре романа и книгу об Элмере де Гори, фальсификаторе произведений искусства, моем соседе. То место, где писателю хорошо работается, он обычно называет своим домом. Здесь у меня были хорошие друзья, дом, парусная шлюпка, легкая жизнь. Более того, мне казалось, что Ибица – то место, где со мной случилось все самое важное в жизни. С Клэр, моей второй женой, погибшей в автомобильной катастрофе в Калифорнии на восьмом месяце беременности, нас познакомили именно здесь. Позже, в 1960 году, я шатался по порту и увидел девушку нежнейшей красоты, ее красные волосы сверкали на солнце, как теплая кровь. Ее звали Фэй. Мы путешествовали по миру, поженились, у нас родился сын, мы развелись – не самый лучший способ описать пять лет собственной жизни, но в этой книге нет места историям.

Тут же, на Ибице, незадолго до развода, весной 1964 года я встретил Нину ван Палландт.

Мы с Фэй жили раздельно: она – в деревне Святой Эулалии, я – в маленькой квартире Старого города. Нина, урожденная датчанка, была замужем за Фредериком ван Палландтом, бородатым симпатичным голландским бароном, воображавшим себя интеллектуалом и настоящим гуру суфийских мистерий. Я познакомился с ним за несколько месяцев до этого, и после пятнадцати минут разговора у меня сложилось странное впечатление deja entendu[4]; его речи напомнили мне о философских дискуссиях, в которых мы участвовали на втором курсе университета в Корнелле. Они с Ниной зарабатывали на жизнь, исполняя фольклорные песни, и имели преданных поклонников среди папаш и мамаш из английской глубинки. На публике они изображали прямо-таки золотую пару: красивую, талантливую, титулованную, влюбленную, с двумя прекрасными златокудрыми детьми. В приватной обстановке картина была прямо противоположной. «Вы с детьми, – как-то заявил он ей, – камни на моей шее, из-за которых я не могу стать тем, кем хочу». Хотя они, как могли, поддерживали видимость. Все ради карьеры.

Притворство исчезло, когда мы с Ниной начали встречаться. Фредерик купил яхту и решил перегнать ее из Англии на Ибицу, где у четы ван Палландт был летний домик. Нина, я и еще двое наших знакомых участвовали в археологической экспедиции по розыску финикийских древностей на северном побережье острова. Мы взбирались на гору под жаркими лучами весеннего солнца, а затем часами копались и орудовали лопатами в прохладе пещеры. Наши старания были вознаграждены парой черепков и потрескавшейся головой богини Танит, и если она наложила проклятие на тех, кто осмелится покуситься на ее святилище, то мы точно пали его жертвами. Какие слова прозвучали между нами в тот день, сейчас уже и не вспомнить. Когда настигает любовь, с тобой говорят другие голоса, а земные обеты мало что значат.

Мы были вместе три недели, и тут Фредерик неожиданно вернулся на Ибицу. Его обуял приступ тяжелейшей морской болезни во время перехода через Ла-Манш, в результате чего новоиспеченный моряк быстро сошел на берег во Франции, а яхту оставил на попечении команды на весь оставшийся путь до Испании.

– Я не могу ему лгать, – призналась Нина.

– И не надо, – ответил я. – Признайся во всем. Я люблю тебя и хочу, чтобы ты была со мной.

На следующий день она пришла вся в слезах и рассказала, что Фредерик умолял ее остаться, не забирать детей, обливался слезами.

– Он хочет начать все заново. Принять меня такой, какая есть. Ему никогда не приходила в голову мысль, что он может потерять меня. Теперь Фредерик клянется, что все будет по-другому.

– А чего хочешь ты, Нина?

– Не знаю...

Неделю спустя она все еще была в сомнениях, разрываясь между мужем, детьми, карьерой, чувством вины – и человеком, которого знала не больше месяца.

– Я люблю тебя, милый, но не могу все бросить вот так запросто. Не могу так с ним поступить.

– Тогда оставайся с семьей.

– Нет. Я хочу остаться с тобой, – ответила она и добавила, всхлипывая: – Я и тебя не могу отпустить.

Вот так Нина мучилась, и тянулось это день за днем. Она похудела, ослабела и каждый раз, приходя ко мне, будто демонстрировала еще один еле затянувшийся шрам на своей душе. Ее огромные голубые глаза, всегда лучившиеся каким-то затаенным удовольствием, теперь постоянно были полны слез. На лице проступили морщины; у нее появилась привычка качаться взад-вперед на стуле, одновременно ожесточенно теребя свои золотые локоны пальцами, на которых отчетливо стали проступать вены. Я был свидетелем ее агонии и слышал, как она постоянно повторяет слова Фредерика: "Не отнимай у меня моих детей".

Мой собственный брак с Фэй закончился шестью месяцами ранее, и я потерял двухлетнего сына. Наряду с состраданием меня терзали собственные грехи и страхи.

– Ты не можешь решить, – сказал я.

– Нет. Разве ты не видишь? Клиффорд, скажи, что мне делать?

Мы сидели на камнях мыса Старого города, у самого моря.

– Возвращайся к нему, – ответил я. – Ты должна. То, что происходит сейчас, убивает нас обоих. Дай шанс. Он любит тебя. Сейчас ты влюблена в меня, но, возможно, это пройдет. Называй наши чувства курортным романом, заканчивающимся вместе с летом.

Она мрачно посмотрела на меня:

– Ты сам-то в это веришь?

– Нет, – сказал я, немного помедлив. – Вообще не верю. Но ты вернешься к нему и притворишься, что это правда. Тебе надо сохранить рассудок. И мне тоже.

Я попрощался с ней и оставил там, на камнях, рядом с морем. По ее щекам лились неудержимые слезы, а сама она съежилась, содрогаясь от рыданий.

Воспоминания о Нине омрачали наши с Эдит отношения с самого начала, как только мы встретились. Это случилось летом. Мой четвертый роман "38-й этаж" стремительно двигался к финалу. Я тогда жил в квартире в Старом городе, а у Эдит была маленькая finca в деревне. Эдит, швейцарка, художница, красивая и полная энергии двадцативосьмилетняя женщина, ценила свою независимость превыше всего. Когда я встретил ее в июле, у нее уже были две девочки от первого брака с немецким промышленником из Рура. В декабре они развелись. Мы позволили любви прийти к нам постепенно, не давя друг на друга и не давая никаких обещаний, а в январе уже жили вместе. Finca на дороге Сан-Хосе стала нашим домом.

Но тень Нины никуда не исчезла. У меня появились деньги, и впервые в жизни мы с Эдит отправились в путешествие по Испании, оттуда в Марокко, а затем в Вест-Индию. Она была самой надежной женщиной, которая когда-либо мне встречалась, и не просила взамен ничего, но тень прежней любви неотступно следовала за мной. От наших общих друзей я знал, что брак Нины и Фредерика треснул по швам через год после нашего расставания; единственной вещью, которая еще соединяла их, была ее карьера. И вот летом 1966 года она явилась ко мне в студию на Лос-Молинос, и наш роман закрутился вновь. Для обоих страсть стала наваждением, таящимся под обыденностью повседневного течения жизни и вспыхивающим от одного взгляда из дальнего угла комнаты, звука имени, неожиданного воспоминания. Назовите это любовью, назовите это безумием – там было все. Единственным отличием от прошлого стало присутствие в моей жизни Эдит. Я хотел остаться с ней и не мог отказаться от гармонии и тепла, которые крепли с каждым днем. Назовите это любовью, назовите это жадностью – там было все. Человек, способный дать определение своей любви, доказывает тем самым ее искусственность.

В январе 1967 года я на месяц улетел в Нью-Йорк, а Нина присоединилась ко мне, прервав отдых на Антигуа. Мы были вместе две недели, и слух об этом дошел до Ибицы. Когда я вернулся месяц спустя в поместье на дороге Сан-Хосе, Эдит нашла кого-то другого и уже собрала мои вещи. "Уходи", – попросила она.

Ее боль и моя вина были слишком велики, чтобы справиться с ними. Я переехал в свою студию на Лос-Молинос. Нина жила в Лондоне, все еще с Фредериком, все еще несчастная, хлопотливо обставляя новую квартиру в Челси. Мы писали друг другу, но она была слишком занята, чтобы прилететь, и инстинктивно я чувствовал, что будет ошибкой ехать к ней. Мы все плыли по течению, и каким-то образом я понимал, что метаться от одной женщины к другой будет очень глупо. Нина, будучи в таком же смятении, тоже это знала.

Эдит на месяц уехала с острова, а когда она вернулась, я встретил ее в аэропорту и сказал:

– Я люблю тебя. Если ты чувствуешь то же самое, то прости меня и давай попробуем начать все заново.

Раны, которые мы нанесли друг другу, затягивались медленно. Эдит страдала в неуверенности, а я был в смятении. Весь май мы слушали радио и читали газеты, и в конце месяца арабские угрозы Израилю достигли своего пика. Я поговорил с несколькими еврейскими друзьями на острове. Мы решили пойти на войну добровольцами. Мы могли водить автобус в Тель-Авиве, быть на подхвате. Со стороны все выглядело наивно и идеалистично, но чувства наши были подлинными; правда, инерция восторжествовала и мы не сделали ничего. 2 июня 1967 года на ночном пароме я уехал с Ибицы в Аликанте, направляясь на Гибралтар, где мне нужно было поменять номерные знаки на своем старом "пежо-универсале". На следующий день в газетах Гренады сообщили, что израильские танки вторглись в Синайскую пустыню. В испанской прессе писали только о египетских победах. Я позвонил в парижское посольство Израиля, и там мне сказали, что в ближайшее время рейсов на Тель-Авив не предвидится. Я вернулся на Гибралтар, а затем доехал до Малаги, прежде чем решился. Полетел в Париж и там принялся ждать. Через два дня после того, как война была официально прекращена, полеты возобновились. Я купил билет на единственное оставшееся место рейса "Эйр Франс" и протелеграфировал Эдит: "ЛЕЧУ В ИЗРАИЛЬ СВЯЖИСЬ СО МНОЙ ТЧК ОТЕЛЬ ЦАРЬ ДАВИД ИЕРУСАЛИМ ВЕРЬ МНЕ ЛЮБЛЮ ТЕБЯ КЛИФФ".

В Иерусалиме мне удалось достать удостоверение журналиста. Когда я садился в самолет, то не понимал, почему лечу в Израиль, если только не принимать во внимание примитивный приступ солидарности и неистовое желание просто оказаться там. Но как только я взобрался на Голанские высоты и поговорил там с солдатами, я понял, что есть только одна вещь, которую мне надо сделать: написать книгу. Возвращаясь из Иерихона в отель "Царь Давид", я решил проверить почту. Портье передал мне телеграмму. Я прочитал: "ЛЕЧУ В ИЗРАИЛЬ РЕЙС ИЗ ИТАЛИИ ПРИЛЕТАЮ ЧЕТВЕРГ ВЕРЬ МНЕ ТОЖЕ ТЕБЯ ЛЮБЛЮ ЭДИТ".

Ее приезд в Израиль был актом мужества. Надо знать Эдит, чтобы понять это. Урожденная католичка, младшая дочь швейцарского часовщика, она родилась в Германии незадолго до Второй мировой войны в южноальпийском городке. Пережила бомбардировки, видела, как нацисты вели на расстрел ее родителей и как в последний момент их спас местный чиновник. Война для Эдит осталась в памяти кошмаром. Если она читала книгу, в которой описываюсь подлинная трагедия, то часто плакала, а если видела кино с кровавыми сценами и пытками, то выходила из кинотеатра, дрожа от ужаса. Война на Ближнем Востоке закончилась, но оставила после себя картины разрушения и запах трагедии. Эдит прилетела туда, потому что там был я. Отнеслась к моему решению с божественной простотой. Я – ее мужчина, и ей следует пойти за мной.

Мы вместе ездили к Мертвому морю, в Газу, на Сирийские высоты, проехали весь Синай в сопровождении Ирвина Шоу, Марты Гелльхорн и Жюля Дассена. Мы путешествовали на джипе с близоруким капитаном израильской разведки, вооруженным старой винтовкой. Пустыня кишела солдатами разбитой египетской армии, отставшими от своих частей. Я сидел за рулем, пока Эдит, скорчившись на вещах и припасах, деловито штопала два флага. Один белый с красным крестом, другой красный с белым крестом.

– Какого черта ты там делаешь? – наконец спросил я.

Закончив рукодельничать, она с гордостью показала дело рук своих:

– Один флаг Красного Креста, другой – Швейцарии. Если мы встретим египтян, то я буду махать обоими. Солдаты, бедняжки, узнают флаг Красного Креста. Офицеры признают швейцарский флаг, потому у них у всех там счета в банках.

В Израиле с нами произошли две вещи. Мы снова влюбились друг в друга, решили пожениться и родить ребенка. Я купил тонкое обручальное кольцо у местного ювелира и надел его Эдит на палец. А потом, в холле отеля, я интервьюировал израильского Пилота, и у меня в диктофоне кончилась пленка. Пришлось попросить Эдит подняться в номер и достать из чемодана новую. Там лежало последнее письмо от Нины, на которое я до сих пор не ответил.

– Ты должен сделать одну вещь, – сказала Эдит, а в ее янтарно-зеленых глазах сверкал холодный, но пугающий огонь. – Ты должен написать ей. Сказать, что все кончено и что ты больше не хочешь ее видеть.

Я попался. Путей отступления не было. Мосты сожжены. И тут я понял, что не хочу такой определенности.

– Это ультиматум?

– Я хочу, чтобы ты сделал это, – ответила Эдит непререкаемым тоном. – А затем я сама отнесу Письмо на почту. Ты должен.

Я сел за стол, написал письмо, запечатал его, она отнесла его вниз и бросила конверт в почтовый ящик.

По всем стандартам после 1967 года дела у меня пошли в гору. Правда, началось все с катастрофы, когда в декабре, через два дня после нашей женитьбы, пожар в нью-йоркской квартире моего отца уничтожил рукопись книги о Шестидневной войне и практически законченный черновик моего девятисотстраничного романа. Но потом я написал "Подделку!) которая неплохо продавалась, хотя и не совсем оправдала возлагаемые на нее надежды. Как и большинство писателей, я во всем обвинял издательство, которое недостаточно хорошо продвигало мой шедевр. Летом того же года у моей матери случился удар, и пришлось срочно определять ее, парализованную, в частную клинику на Манхэттене.

Но в глубине души я чувствовал спокойствие. В апреле 1968 года Эдит родила мне сына. Мы назвали его Джоном-Эдмондом, а для краткости придумали прозвище – Недски. Спустя полтора года появился на свет Барни. Я написал сценарий и засел за новый роман. Как мне казалось, с Эдит мы проведем вместе всю жизнь, не зная бед и опасностей; я выйду из тенистого заката своей юности к тому, что мне представлялось спокойной зрелостью, ведь я любил свою жену, детей, дом. Беспокойство, преследовавшее меня столько лет, наконец отступило. Я нашел ответ. Помимо любимой жены, ждавшей от меня столь многого, у меня была любовница, тоже любимая, и она не ждала от меня ничего. У меня была Нина.

Письмо из Тель-Авива разлучило нас, по крайней мере, на год, пока мы не встретились на Ибице зимой 1968 года. Притяжение между нами никуда не исчезло, и мы решили, что такова судьба. Не обещали и не надеялись, но дарили друг другу поддержку и радость. И себе, и Нине я постоянно твердил: "Эдит ничего не должна знать. Эдит не должно быть больно".

Нина эхом повторяла мои слова и добавляла: "Она слишком любит тебя, и я знаю, что ты тоже любишь ее. Будет глупостью оставить ее, а нам хорошо так, как есть. Я не знаю, куда иду. И я не знаю, что со мной случится".

Они с Фредериком решили пожить отдельно. У него была своя собственная квартира в Лондоне. Он усыновил ребенка от другой женщины. Это подавило в Нине все сомнения по поводу своей независимости. Мы виделись урывками с 1968 года, стараясь не разрушить мой семейный уклад. По необходимости я убеждал себя, что Эдит ничего не знает и не подозревает. В июле, вернувшись с похорон отца в Нью-Йорке, я провел с Ниной три дня в ее лондонской квартире.

Единственный настоящий кризис тех лет произошел две недели спустя на Ибице. Перемирие длилось долго; остров маленький, и у нас было слишком много общих знакомых, чтобы не встречаться время от времени на вечеринках или на пляже Салинас. Нина пригласила нас с Эдит на обед в честь своего дня рождения вместе с дюжиной других гостей. Весь вечер мы старательно избегали контактов, не танцевали, не касались друг друга. Только раз, сидя на просторной открытой кухне Нины, по разные стороны обеденного стола, озаренного бледным светом свечей, мы посмотрели друг на друга. Взгляд был не долгим, но и не коротким. Не было произнесено ни единого слова. Но та молния, которая пронеслась между нами над сосновым столом, оказалась столь красноречивой, что ни один из нас не знал, как ее скрыть.

Ведя машину по дороге домой, Эдит сказала:

– Теперь я знаю. Думаю, я всегда знала. Ты посмотрел на нее так, как никогда не смотрел на меня с момента нашей первой встречи. – Голос ее был усталым, практически безразличным. – Ты все еще любишь ее. Одного прошу – не надо отрицать этого.

А дома, в гостиной, после того как мы проговорили до четырех часов утра, я уже не старался ничего отрицать. Старался докопаться до истины, но все, чего я достиг, так это смятения и слез Эдит.

– Ты хочешь уйти к ней? – рыдала моя жена.

– Нет.

– Тогда почему ты не бросишь ее? Почему не прекратишь встречаться с ней?

– Не могу, – ответил я и почувствовал, как душат меня эти слова.

Два дня спустя, жарким июльским днем, Эдит села в машину и поехала по дороге Святой Эулалии наверх, в горы, к дому Нины. В первый раз за три года они говорили наедине. Моя жена хотела знать, что же Нине нужно от меня.

– Ты любишь Клиффа? – спросила она, и Нина ответила:

– Я не знаю...

– Я не могу жить вот так, с мужчиной, принадлежащим кому-то еще, это убивает его и убивает меня. Если он тебе нужен, – жестко отчеканила Эдит, – забирай. Я собираю его вещи, и он уезжает.

– Не знаю, хочу ли я этого, – произнесла Нина. – Не хочу разрушать ваш брак. У вас дети. Он любит их, он любит тебя. Я не могу сделать этого.

– Тогда оставь его, – взмолилась моя жена. – Не преследуй его больше. Ты можешь спасти хотя бы мою жизнь? Ты можешь согласиться на это?

– Да, – ответила Нина после продолжительного молчания. – Больше я с ним не увижусь.

Эдит вернулась в дом на дороге Сан-Хосе. Она унизилась перед соперницей, но победила.

– А ты? – спросила она меня. – Ты согласен?

– Да, – ответил я. Разве у меня был выбор?

Вот так обстояли дела на декабрь 1970 года, пять месяцев спустя после наших клятв, в тот день, когда Эдит нашла среди моей почты в банке письмо Нины и когда, возвращаясь на Ибицу через Пальму, я сказал Дику Саскинду:

– У меня есть сумасшедшая идея...

Глава 3 Столпотворение на Ибице

Мир быстро вернулся в наше семейное гнездо. В конце концов, приближалось Рождество. В гостиной мы расстелили новый красно-золотистый ковер, который купили в Германии и привезли на крыше "мерседеса". После часа трудового пота и борений я рухнул в большое пурпурное кресло.

– Прекрасно! – Придирчивым взглядом я обозрел дом и очаг. – А теперь мне нужно выпить.

Потягивая бурбон, я впервые вспомнил о разговоре с Диком, который произошел сегодня утром на Пальме. В клетке свирепо чавкала обезьяна, а Эдит сидела на софе и вязала свитер для Барни. Елка в углу подмигивала нам множеством огоньков, верхушкой практически доставая до потолка. Я поставил на проигрыватель квинтет Моцарта. Скоро с другой стороны дома, где Рафаэла, наша горничная, присматривала за детьми до семи часов вечера, прибегут Недски и Барни. Домашний уют! Зверь забрался в свое логово и наслаждался покоем. Я просто расцветал от всего этого; мы были довольны жизнью. Швейцарские зубы и когти показались только тогда, когда наша кошка Дэйн мягко заурчала в душном средоточии джунглей.

– У меня с Диком сегодня был забавный разговор, – начал я. – Я изложил ему идею, посетившую меня на пароме. Тут читал "Ньюсуик"... – И я в общих чертах обрисовал свой замысел.

Эдит оторвалась от своего вязанья, с удивлением посмотрев на меня.

– Кто такой Ховард Хьюз? – спросила она.

– Второй или третий по размеру состояния человек на Земле.

– Тогда он, должно быть, полный придурок. – И она вернулась к свитеру, уничтожив неведомого миллиардера одним философским замечанием.

Я объяснил ей, как мог, – ведь я и сам знал только то, что вычитал из газет, – почему Хьюз такой притягательный, разносторонний и интересует всех вокруг, правда, довольно невнятно изложив, что сама книга будет мистификацией. Вскоре Эдит перестала обращать внимание на мой треп.

– Нет, ну что ж такое! – возмутился я. – Ты вечно жалуешься, что я не разговариваю с тобой. И вот я тут распинаюсь, а что делаешь ты? Вяжешь!

Она неприязненно посмотрела на меня:

– Я не могу понять, знаешь ты этого Хьюза или нет собираешься встретиться с ним или не собираешься. Но в любом случае мой тебе совет: закончи сначала свой роман, это поважнее, чем книга о сумасшедшем миллиардере.

Похоже, вид у меня был несколько удрученный, так как Эдит неожиданно отложила свое вязанье и быстро пересекла комнату, чтобы погладить меня по щеке.

– Закончи роман, дорогой. Если потом ты и напишешь книгу об этом сумасшедшем, то, скорее всего, она будет до краев наполнена розовыми соплями. Понимаешь? Вся правда о Ховарде Хьюзе! Ты говорил, он строил все эти самолеты и бурил нефтяные скважины в Техасе...

– Нет, его отец изобрел буровое долото. Хьюз приехал в Голливуд и поставил фильм "Ангелы ада"...

– Замечательно. Но сделай так, чтобы розовые сопли просто сочились из этой книги. Домохозяйки от этого в восторге.

Я молчал, думая о последствиях. Эдит не поняла сути проекта, но дала мне ключ к нему. Розовые сопли – это одно из ее любимых выражений: несдерживаемое излияние эмоций и сентиментальности, любви и ненависти, надежд и разочарований. Розовые сопли – в нашем случае груз мудрости или, наоборот, ее недостаток в длинной и крайне насыщенной жизни; все капризы и эксцентричные выходки, о которых мог поведать миллиардер-отшельник, глубоко похороненные внутри из-за отсутствия подходящего собеседника. Если мы решимся, Хьюз может стать рупором всех наших взглядов, которые мы с Диком изредка представляли в своих собственных романах, – ведь кому, в конце концов, есть дело до философских вывертов парочки писателей, описывающих дальние страны? Но Хьюз? Я подумал о старом еврее, который как-то сказал мне: "Если ты богат, то ты прекрасен, умен, обладаешь безупречным вкусом и, боже мой, как же прекрасно ты поешь!" Ховард богат, и если мы напишем эту книгу, то сможем запеть...

– Это прекрасно, дорогая, – воскликнул я, – прекрасно...

Но Эдит уже было не до меня. Она увлеклась альбомом с репродукциями Сальвадора Дали. А минуту спустя в комнату с шумом ворвались дети. Недски изъявил желание посидеть у меня на коленях, а Барни незамедлительно направился к клетке Юджина, который уже бурно выражал свой восторг, расшатывая прутья и громко урча.

На следующее утро я проснулся с простудой и температурой. Пришлось провести весь день в постели, принимая множество витаминов и антибиотиков. Только на третий день после моего приезда с Пальмы я смог поехать в студию, где намеревался поработать. Телефон заверещал, как только я вставил ключ в замочную скважину.

Это был Дик. Таким нервным и взвинченным я его не слышал никогда.

– Какого черта? Ты где был? Я тут уже два дня с телефона не слезаю! – Я постарался объяснить, но мне не дали и слова вставить. – Слушай! Нам надо провернуть это дельце!

– Какое дельце?

– Дельце с Хьюзом, идиот!

– Сначала я хочу закончить свой роман, – терпеливо урезонил его я.

– Забудь об этом! Ты всегда можешь написать роман, но вот шанс написать биографию Ховарда Хьюза выпадает только раз в жизни. Если он еще не отбросил коньки, то все равно стар и болен. Представляешь, если старикан откинется до весны? Да ты же сам будешь стонать, причитать и обливаться горючими слезами до конца своей жизни.

– Дик, у меня тут вообще другие проблемы. Эдит пошла в банк забрать мою почту... – попытался встрять я, но не преуспел.

– А если еще кого-нибудь осенит такая же гениальная идея? Ты знаешь, как часто две книги на одну тему появляются в одно и то же время. Хьюз сейчас в моде. Плод созрел, надо только сорвать! Да любой может сделать это, и, если мы облажаемся, ты будешь биться головой об стену до посинения. Теперь послушай... – Он просто фонтанировал, выдвигая один аргумент за другим, почему мы должны немедленно заняться этим проектом, пока наконец окончательно не вывел меня из себя.

– Я не могу сидеть тут и часами слушать твою кретинскую чушь. Я действительно хочу сначала закончить свой роман, к тому же заболел и просто не мог подыскать тебе новое жилище. Почему бы тебе самому не приехать сюда на пару дней? Сможем все обсудить, заодно изучишь рынок местной недвижимости.

Я надеялся, что он приедет через неделю или две, но Дик ответил:

– Замечательно. Вылетаю завтра, утренним рейсом, – и повесил трубку, прежде чем я успел возразить.

Стоял холодный, ветреный день. Порывы дождя били в стеклянную дверь, ведущую на террасу студии. Форментера, самый маленький из Балеарских островов, маячил на горизонте, как серое пятно. Вчера, когда я говорил по телефону, он столь четко вырисовывался на фоне голубого неба, что можно было подсчитать лошадей, разбросанных по берегу, словно кусочки сахара.

Дик, сутулясь, сидел в большом зеленом кресле, положив руки на свои ляжки, постоянно вызывающие у меня в памяти стволы многовековых дубов. Электричество вырубилось, как обычно во время шторма, а бутановая горелка не работала, поскольку в студии кончился газ.

– Я по-прежнему думаю, что нам надо подождать, пока я не закончу свой роман, – решительно сказал я.

– Я думал, мы уже утрясли этот вопрос. В любом случае, – он поднял руку, предвидя мои возражения и прося не перебивать, – сейчас дело не в этом. Давай поговорим о самом проекте. Во-первых, как мы его продадим и кому мы его продадим?

– Ну, если мы все-таки решимся на эту авантюру, то можно попытать счастья в "Макгро-Хилл". – Я заколебался, неожиданно смущенный этим предложением. Они публиковали мои романы на протяжении девяти лет, и, естественно, элементарная логика подсказывала выбрать именно это издательство. У них были деньги, и они знали, что я всегда четко выполняю условия договора, не слишком задерживаясь с рукописью. – Но мне ненавистна сама мысль идти туда с подобной идеей. Они же верят мне. Доверяют.

Дик умоляюще поднял глаза к потолку.

– Идиот, – изрек он с безмерным сожалением в голосе. – Это цена игры.

Я печально улыбнулся:

– Понимаю. Ты меня с ума сводишь. Ладно. Через несколько дней, когда все отойдут после празднования Нового года, я напишу им письмо и между делом замечу, что говорил с Хьюзом, послал ему экземпляр "Подделки!", и тот был просто в восторге. Все достаточно невинно, и ни к чему меня не обязывает. Один шаг, ладно?

Дик кивнул, соглашаясь.

– А кому ты напишешь? Беверли?

Беверли Лу работала помощником редактора. Единственный представитель старой гвардии, оставшийся с 1960-х годов, когда я подписал свой первый контракт с "Макгро-Хилл", она до сих пор работала в отделе маркетинга. Круглолицая китаянка американского происхождения, уроженка Лос-Анджелеса, дочь старого голливудского актера, за свою карьеру переигравшего сотни китайских, японских и северокорейских злодеев. С годами мы стали друзьями, и Беверли однажды даже сбежала с Франкфуртской книжной ярмарки, чтобы провести неделю в нашем доме на Ибице, где чуть не свела Эдит с ума завтраками из холодных жареных бобов, "Кровавыми Мэри" и бесконечным трепом об издательствах и редакторах. Она была не замужем, в одиночестве жила в маленькой, но элегантной квартире на 57-й улице с собакой, одним из двух увлечений в ее жизни. Вторым увлечением, разумеется, была издательская компания "Макгро-Хилл". Беверли жила делами фирмы, погрязнув в издательском мире и практически не имея каких-либо других устремлений. Иногда она жаловалась мне, что ей платят меньше, чем она заслуживает, исключительно из-за ее пола. Политика компании гласила, что женщины получают меньшие деньги за ту же работу. Правда, разочарование длилось недолго. Сама мысль об увольнении из "Макгро-Хилл" и поиске более тучных пастбищ в других издательствах никогда не посещала ее разум. Я даже как-то сказал ей, что в случае ее ухода тоже уйду, потому что сохраняю верность не компании – только людям.

– Это еще одна вещь, которая меня беспокоит, – ответил я Дику. – Она – мой друг. Я иногда бываю уродом по отношению к женщинам, ну, и в некоторых других вопросах, но не вонзаю друзьям кинжал в спину. Если мы вовлечем Беверли в аферу...

Он фыркнул:

– Не она будет принимать решение. Подобные дела отправляются на самый верх.

Этот "самый верх" своей анонимностью подавил первые вопли моей страдающей совести.

– Хорошо. Я напишу Беверли.

– А потом?

– Ты говоришь, как Недски, когда я рассказываю ему сказку на ночь. "А потом? А что потом, папа?" Потом нам придется ждать. Посмотрим, что они скажут. Если попадутся на крючок, то выдержим паузу в месяц или два, а потом сделаем выстрел в виде письма от Хьюза. В качестве образца почерка я могу использовать ту фотографию из "Ньюсуик".

– Ты на что намекаешь? – Глаза Дика расширились. – Ты подделаешь письмо?

– Ты кретин или прикидываешься? А каким еще образом мы убедим их, что я действительно разговаривал с Ховардом Хьюзом? Или он спустился на парашюте прямо в мой сад здесь, на Ибице, и торжественно произнес: "Клиффорд Ирвинг, я благословляю тебя на создание моей биографии"?

– А сказать, что он просто позвонил тебе, нельзя?

– Тогда они должны безоговорочно довериться моему слову. "Макгро-Хилл" доверяет мне и любит, но не щенячьей любовью. Ты же сам говорил – это большое консервативное издательство. Со мной не станут подписывать контракт, просто потому что я вроде как разговаривал с Ховардом Хьюзом по телефону. Поставь себя на их место. Ты бы поверил мне?

– Скорее всего, – радостно заявил Дик.

– Вот поэтому ты – голодающий писатель, а не глава издательской компании "Макгро-Хилл". Но даже если бы ты вдруг испытал неожиданный приступ доверчивости, сеньор Макгро, то подписал бы контракт на шестизначную сумму и вложил бы деньги в предприятие?

Радость Дика увяла. Он угрюмо покачал головой.

– Так что единственным вариантом развития событий, – попытался приободрить его я, – будет написание письма от Хьюза мне.

– Но, господи ты боже мой, как тебе это удастся? Подделка – это же целая профессия.

С этим было трудно поспорить. В середине 1940-х годов будучи учеником средней школы музыки и искусства на Манхэттене, я помогал отцу вырисовывать буквы в его комиксах "Уилли-дурень" и "Потси". В те же достославные времена я был фанатом "Доджеров" и как-то раз в сентябре три или четыре раза прогулял занятия, чтобы отправиться на метро в Бруклин и поболеть там за любимую команду в серии ключевых игр с "Кардиналами". За подобные пропуски с меня потребовали объяснительную записку от родителей. Два раза я сам написал ее, подделав знакомый почерк моего отца. "Прошу прощения за отсутствие моего сына на занятиях в четверг. У него была простуда. Искренне Ваш Джей Ирвинг". Этим и ограничивался мой опыт в подделывании документов.

– Но я могу попытаться, – решительно ответил я Дику. – В конце концов, с чем они будут сравнивать это письмо? У них только маленькая статейка из "Ньюсуик". Что-то не помню писем Ховарда Хьюза, горами лежащих в офисе издательства. Да какого черта, я вообще могу написать письмо каким угодно почерком, лишь бы только на желтой гербовой бумаге.

Дик снова лучился счастьем и тихо хихикал, будто радостный Будда.

– Может, ты и прав.

– Единственная проблема – у меня нет желтой гербовой бумаги.

– У меня есть, – успокоил Дик. – Полпачки. Пришлю тебе из Пальмы.

Мы поехали под проливным дождем обратно в мой дом. Эдит уже накрыла на стол, поставила миску салата, тарелки с холодной говяжьей вырезкой и бутылку красного вина для лучшего пищеварения. Еда и напитки вскоре исчезли, так как утренняя беседа сильно подогрела наш аппетит. Пофыркивая и ликуя, как ребенок, возящийся с новой игрушкой, Дик анализировал каждый аспект проекта. Эдит внимательно слушала, изо всех сил стараясь уловить суть.

– Самым нашим главным козырем, – в десятый раз доказывал Дик, – является безусловный отказ Хьюза появляться в суде.

– Но предположим, что в этот раз он решит изменить своим милым привычкам. Что тогда?

– Подумаешь! – Глаза Эдит засверкали искорками. – Тогда вы посмотрите на него и скажете: "Aber[5] – ты не Ховард Хьюз!"

– Точно, – поддержал ее Дик. – Ты завопишь: "Помогите, меня надули!"

– Ты хочешь сказать, Макс круто меня подставил? – поинтересовался я.

– Что за Макс? – заволновался Дик.

– Макс? Ты не знаешь Макса? Он мошенник. Один из двойников Хьюза.

У моего друга глаза аж загорелись от удовольствия.

– Он говорит, как Хьюз, он выглядит, как Хьюз, он все знает о Хьюзе. Но Хьюз ли он?

– Nein[6]! – закричала Эдит, вскочив на ноги и героически выпятив свою почти плоскую грудь. – Он – Супермен!

– Придержи коней, – урезонил я жену. – Ты даже не знаешь, в чем заключается наш план, так что лучше тебе держаться подальше от всего этого. И не встревай – общение с двумя сумасшедшими ни к чему хорошему не приведет. – Я повернулся к Дику: – Ты так радуешься, будто мы уже все решили. Я медленно думаю и уже двадцать раз сказал, что сначала закончу роман, а уже потом начну обдумывать этот вопрос. Какого черта мы должны тут обсуждать всякий бред?

– Потому что ты уже загорелся идеей, – разъяснил Дик, осклабившись. – Согласись, не надо кривить душой.

– В теории, – признал я. – Только в теории.

Но наши абстрактные размышления быстро стали очень конкретными и напряженными, особенно когда встала проблема, как поступить с теоретическими деньгами. Мы с наглостью настоящих авантюристов предположили, что я смогу убедить "Макгро-Хилл" в реальности моей встречи с Ховардом Хьюзом, заключить с издательством контракт и получить аванс на проведение дополнительных исследований. Почему? А почему нет? Мир безумен, ведь так? Разве этого не знает каждый благоразумный человек? В гениальном плане была только одна загвоздка: Хьюзу должны были заплатить за участие в проекте. На какой-то ступени аферы появится чек, деньги по которому сможет получить только таинственный миллиардер. И кто же будет его обналичивать?

– Только Хьюз, – констатировал я. – Вот он, камень преткновения, амиго. Вся достоверность легенды полетит в трубу, если чек не сможет пройти через один из его банковских счетов.

Мы начали обдумывать варианты, а Дик панически заметался взад-вперед перед обогревателем, пока нас не осенило решение. Нужно сделать то, что делает любой человек, имеющий дело с незаконными или "грязными" деньгами: довериться швейцарским банкам с их до сих пор нерушимым принципом секретности.

– Не вижу никаких других путей, – сказал я. – Нам придется открыть счет на имя Ховарда Робарда Хьюза, и, будьте уверены, лучше даже не пытаться сделать это в Америке, где любой может набрать номер телефона и выяснить, кто же тут занимается махинациями. Кажется, где-то в доме валяется лишний паспорт Эдит, у нее теперь два из-за путаницы со швейцарским консульством в Барселоне пару лет назад. Посмотрим, смогу ли я что-нибудь там изменить.

– А кто будет им пользоваться? Ладно, можешь не отвечать. Я знаю кто. – Дик подвинул кипу книг и газет и тяжело сел на кровать.

Я засмеялся:

– Сделай несколько фотографий на паспорт. Отрасти усы, припудри виски. Возьми в прокат кресло-каталку.

– Не сработает. В смысле, взгляни на меня. – И он оценивающим взглядом обозрел шесть футов и два с половиной дюйма своего роста вкупе с парой сотен фунтов веса. – Меня слишком легко запомнить, с усами или без усов. А кто будет толкать кресло-каталку? Ты? Как насчет... – И он назвал имена нескольких наших общих знакомых на Ибице. Кандидатуры были рассмотрены и тут же отвергнуты. – Нет, надо держать все в семье. Может, Эдит? Тоже чушь. Нам нужен мужчина.

Я подошел к окну, прижался лбом к холодному стеклу, задумался и через некоторое время медленно произнес:

– Ошибаешься. Не обязательно, чтобы это был мужчина, если подпись на счете будет принадлежать Х.-Р. Хьюзу, а не Ховарду Р. Хьюзу.

Создавалось впечатление, будто мы тут играем в писательские игры – придумываем общий план абсурдного детектива с персонажами, но без связного сюжета. Я повернулся к Дику:

– Сначала надо паспорт найти. Если Эдит отослала его обратно, то все. Прощай, Чарли. Я не собираюсь покупать паспорт на черном рынке, если, конечно, здесь есть такая штука, как черный рынок.

– Совесть проснулась?

– Надеюсь, где-то в глубине она еще теплится. К тому же меня одолевает нехорошее предчувствие. Черт возьми, хватит подталкивать меня к этому надувательству.

Следующие несколько часов мы провели, топчась на одном месте, обсасывая тему с разных сторон, время от времени заостряя внимание на новом ракурсе или анализируя вновь возникшую проблему. Мы походили на золотоискателей, снова и снова просеивающих одну и ту же землю в поисках самородков. Полшестого вечером я отвез Дика в аэропорт.

Приехав домой, я вскарабкался по наружной лестнице в студию Эдит и спросил ее про паспорт. Она стояла на коленях, заканчивая картину, лежавшую на полу, добавляла мазок то тут, то там, затем отползала назад, склонив голову, чтобы проанализировать получившийся эффект.

– Не помню, куда я его дела, – ответила жена. – Посмотри в старом чемодане. Он лежит в комнате Недски. Может, там... – не закончив фразы, она слегка нагнулась вперед и мазнула ярко-зеленой кистью по центру, удовлетворенно хмыкнув.

В старом чемодане паспорта не оказалось. В столе тоже, и под старыми прадедушкиными часами, где мы иногда прятали деньги и драгоценности. В конце концов я нашел его в спальне под грудой всяких приспособлений для художников, которые достались мне после смерти отца. Лишний швейцарский паспорт появился из-за любопытной путаницы, произошедшей в 1968 году, и поначалу никто из нас не мог вспомнить подробностей, предшествовавших его появлению.

– Постарайся, – попросил я Эдит. – Это важно.

– Теперь вспомнила, – ответила она, немного подумав. – Все очень просто. Мой первый швейцарский паспорт был выдан на имя Эдит Розенкранц. Когда я развелась, то получила новый, уже со своей фамилией, Эдит Соммер. Потом вышла замуж за тебя, и пришлось менять паспорт в третий раз, на Эдит Ирвинг. Но в новый документ мне должны были поставить пожизненную американскую визу. А потом в тот же год заболел мой отец, и надо было срочно лететь в Гмунд. А паспорт я уже отдала американцам для оформления визы. Но мне срочно надо было в Германию, помнишь, отец был очень болен? Удостоверение личности лежало в посольстве, поэтому никаких поездок. Ты позвонил в американское консульство, и они сказали, что все уже выслали по почте. Тогда я полетела в швейцарское консульство в Барселоне, объяснила ситуацию, и там мне сделали новый паспорт, чтобы я смогла поехать в Гмунд. Не знаю, поняли ли они суть проблемы, но были очень милы. Когда я вернулась обратно, пришел американский паспорт. Я забыла отправить его обратно. Видишь? Все просто.

– Верю тебе на слово, – ответил я.

Неожиданно в гостиную ворвались Недски и Барни, намереваясь приступить к ежевечерней возне с игрушками. Момент объяснить Эдит подробности замысла был упущен, так что пришлось ждать целый час, пока не пришла Рафаэла и не увела детей ужинать в другую часть дома. Тогда я и объяснил Эдит, что в том случае, если мы все-таки ввяжемся в аферу с Хьюзом, нам придется открыть в Швейцарии счет на имя Х.-Р. Хьюз.

– Тут самое главное – это "если".

– Дорогой, – сказала она. – Я слишком хорошо тебя знаю. Нет уже никаких "если". Краем уха слышала ваши с Диком разговоры. Ты был такой взволнованный, таким я тебя никогда не видела. Ты знаешь, что сделаешь это.

– Ну, – признал я, – посмотрим, насколько далеко можно зайти с таким планом. В любом случае, если мы все же решимся, ты не возражаешь против смены цвета волос и имени? Тебя будут звать Хельга Рената Хьюз, бывшая гражданка Швейцарии, деловая женщина, которая проводит свои финансовые операции только под инициалами.

Я объяснил свой план. Паспорт нельзя использовать для пересечения государственных границ, потому что это международное преступление. Открыть же с его помощью счет в швейцарском банке – дело вполне повседневное и обыденное, по крайней мере, мне это казалось достаточно вероятным. Я вычитал эту информацию в какой-то книжке, по-моему, она так и называлась: "Швейцарские банки". Вышла в издательстве "Макгро-Хилл".

– Я буду носить парик? – игриво поинтересовалась Эдит.

– Разумеется. А также черные очки и толстый слой помады.

– Может быть, а может, и нет. Я подумаю.

– Да, – твердо заявил я. – Это достаточно рискованное дело. Я не знаю, что может произойти, но что-нибудь будет.

Эдит посерьезнела:

– Я подумаю.

Два дня спустя я снова поднял этот вопрос.

– Ты все обдумала?

– Хорошо. Я накрашу губы, но не слишком толстым слоем.

– Может, тебе вообще не следует ехать в Швейцарию. Не уверен, что справедливо втягивать тебя в эту аферу.

– Я помогу тебе, не подведу. Поеду в Цюрих, мне нравится этот город, там еще есть замечательная улица, просто забитая магазинчиками. Если ты, конечно, решишься, – добавила она лукаво. За лукавством скрывалось что-то еще, но Эдит так и не решилась высказать это. Может, она хотела сказать: "А твоя Нина сумела бы так9"

Следующую неделю я корпел над черновиками писем Хьюза и переделкой швейцарского паспорта Эдит. Время от времени мною одолевали приступы литературной сознательности, я извлекал неоконченный роман из папки, чтобы с трудом выжать из себя пару страниц. Перспектива совершенно новой работы очаровывала меня. Если все получится, мы сможем заняться этим проектом в апреле или мае, когда роман наконец подойдет к своему счастливому завершению. Если же ничего не выйдет, на том все и кончится. Вне зависимости от результата соблазн был так велик, что и речи не заходило об отсрочке.

Мы встретили Новый год дома с парой близких друзей и несколько раз съездили в студию на следующей неделе.

– Принеси черный парик и помаду, – проинструктировал я Эдит, взяв с собой фотокамеру и несколько мячиков для пинг-понга.

– А это еще зачем?

– Подложим тебе под щеки.

– Ты за кого меня принимаешь, за хомяка?

Момент истины наступил на балконе моей студии, под серым и все равно ослепительным небом, – маскарад не сработал. Парик был замечательный – лохматая, кучерявая, дешевая поделка, которую Эдит купила год или два назад в Пальме. Помада также изменила внешность моей жены. Но вот мячики для пинг-понга во рту создавали впечатление, что у нее особо заразная форма свинки или что-нибудь еще похуже. Эдит сдавленно запротестовала.

– Хорошо. Вынимай. Слегка раздуй щеки.

Я отщелкал серию снимков своим "Никоном" и проявил на следующий день в местной аптеке. На фото Эдит выглядела сорокалетней. Чернильным ластиком я стер из паспорта имя, дату рождения и цвет волос, затем вписал новые данные черными чернилами. Сменить номер оказалось еще легче, если не считать того, что провести эту операцию надо было на всех тридцати двух страницах документа. Среди барахла, которое я перевез из квартиры отца на Ибицу, лежало несколько наборов букв и цифр, которые легко переносились на другую поверхность, стоило только потереть. Шестерки и тройки легко превращались в восьмерки, а пятерки – в шестерки; правда, на тридцать второй странице и такая мелочь показалась каторжной работой. На старой фотографии, разумеется, ярко выделялась печать швейцарского посольства. Какое-то время я придумывал способ решения проблемы, но потом все-таки изобрел простой метод копирования. Я поместил снимок Хельги Ренаты Хьюз в черном парике на изображение в паспорте и с силой начал тереть их ластиком. Через несколько минут бледный оттиск печати появился на второй фотографии. Подогнав все под нужный размер, я наклеил снимок в паспорт.

Осталось всего две детали: пурпурная печать швейцарского консульства и подпись. Должно быть, я устал или подпал под влияние излишней самоуверенности, когда взялся за эту работу. Когда уничтожение "Барселоны" закончилось – вскоре ее заменит "Амстердам" или "Стокгольм", – силуэт букв все еще отчетливо проступал, а сама печать выглядела отвратительно. Лезвие бритвы опасно истончило бумагу: если впечатать название другого города, оно неминуемо расплывется. Я взял пурпурный фломастер и заново вписал "Барселона". Получилось не очень.

С подписью пришлось намучиться еще больше. Эдит написала свое имя полностью размашистым почерком; чернильный выводитель выбелил красивую бумагу с водяными знаками, но имя Эдит Ирвинг все еще было видно. Осторожность привела к раздражительности, а та, в свою очередь, – к иррациональной храбрости. Следуя стилю подписи, я взял толстый синий фломастер и размашисто написал "Хельга Р. Хьюз". Белые следы все равно виднелись. В ярости я бросил паспорт в ящик, с грохотом захлопнул его и постарался обо всем забыть.

Полпачки линованной желтой гербовой бумаги прибыло от Дика три дня спустя авиапочтой. Я получил посылку вместе с остальной почтой в банке по пути в студию на Лос-Молинос. Все утро я провозился со сценой в новом романе, которая нуждалась в серьезной переработке, но взгляд постоянно сползал к пачке желтой бумаги, небрежно валявшейся на полотняном стуле. Я принялся рыться в сундуке, втиснутом позади кровати, и нашел то, что искал: старую истербруковскую ручку и бутылочку чернил "Паркер". Черная жидкость засохла от старости, но на поверхности еще остался водянистый слой примерно с дюйм толщиной, годный для использования. Я промыл перо под краном с холодной водой на кухне. Как мне представлялось, Ховард Хьюз – именно такой старомодный человек, который должен использовать нечто подобное. Кстати говоря, сам я не пользовался похожим агрегатом уже лет десять. Все письма, написанные мною в "Макгро-Хилл", были созданы при помощи обыкновенных шариковых однодневок.

Сразу стало понятно, что похваляться может каждый. Как подделать письмо? Подпись – это одно. Достаточно попрактиковавшись, я бы справился, но вот письмо – это просто неподъемная работа. Крохотный образец почерка в "Ньюсуик", последний абзац из письма Хьюза к Честеру Дэвису и Биллу Гэю, – вот и все, что имелось у меня в распоряжении. Ни один специалист по подделкам не будет работать с таким материалом. Определенно, понадобится увеличительное стекло. Целый час я его разыскивал, перерыв все ящики и картотечные шкафы, и наконец, вспотев, сдался, стоя посреди невыразимого разгрома. Я вернулся к роману, через пятнадцать минут завяз и в пять часов отправился домой.

Ялит – образец порядка. Я же жил в хаотичных джунглях писем без ответа, рубашек и свитеров, свисающих со спинок стульев, счетов и квитанций, кучей громоздившихся на кровати в студии, дюжин папок для бумаг с самонадеянной надписью "Отправить в картотеку", каковая, по большому счету, до сих пор существовала только в мечтах.

– Где это проклятое увеличительное стекло, которое я привез из Нью-Йорка? – возопил я.

– Там, где ты его положил, – невозмутимо отреагировала жена.

В десять часов утра на следующий день я уже был в студии. Тут же зазвонил телефон. Было ясно, кому так не терпится, поэтому разговор начался без прелюдий:

– Да, я получил бумагу, но не могу написать письмо.

– Что значит "не могу"? Ты же сказал, что у тебя все схвачено.

– Ну, ошибался. Послушай, Дик, вообще, это не так-то просто. У меня нет увеличительного стекла.

– Да какого черта с тобой происходит? – заорал он. – Между прочим, именно ты заявил, что у них не будет образца, с которым они могут сравнивать твое письмо, а теперь вдруг проявилась педантичность. Ты сдаешься, даже не начав. Возвращайся к работе. Тренируйся!

– Хорошо, Кнут Рокне[7]. Я поговорю с тобой завтра. Мне не звони. Сам позвоню.

Я достал желтую бумагу, ручку, чернила и номер "Ньюсуик". Заветный отрывок из письма гласил:

Я уже говорил, это дело весьма огорчило меня, запятнало репутацию моей фирмы и нанесло урон всем преданным мне людям, поскольку имело долговременные последствия.

Мои наилучшие пожелания,

Ховард Р. Хьюз

Я внимательно просмотрел его, сначала строчные буквы, затем прописные. К счастью, в имевшемся у меня образце был весь алфавит за исключением "б", "щ", "ы" и "э", если не считать твердого знака. Конечно, трудновато будет написать письмо, не используя букву "б", но почерк Хьюза, похоже, основывался на стандартной системе чистописания, которую преподавали, когда я еще учился в начальной школе. Так что следовало так извернуться, чтобы свести недостающие буквы к минимуму, а в случае крайней необходимости подделать их и надеяться на лучшее. Обрадовавшись, я тут же, к своему ужасу, понял, что с заглавными буквами дело обстоит хуже некуда. В представленной выдержке их было всего лишь четыре штуки: "Я", "М", "Р" и "X". Таким образом, перед начинающим мошенником встала проблема сочинить письмо, используя только эти буквы. Я поразмышлял несколько минут, а затем придумал самое простое решение. Хьюз, по определению, должен быть жутким эгоистом, поэтому каждое возможное предложение в своем письме он будет начинать с "Я" или "Мой".

Работа завершилась, когда за окном уже давно стемнело. На следующий день роман был заброшен, а я с увлечением отбарабанил на пишущей машинке три черновика писем Хьюза. Затем пришлось сделать несколько исправлений, чтобы выбросить все незнакомые мне заглавные буквы, а потом я позвонил Дику в Пальму и громко зачитал вымученный текст.

– Неплохо, – ответил он. – Только как-то суховато.

– Ховард – не писатель, – подчеркнул я. – Поэтому он и нуждается в моих услугах для создания автобиографии.

– А как продвигается работа?

Я сразу понял, что мой друг подразумевает под словом "работа", и ответил:

– Только вперед и вверх с благословения искусства. На следующей неделе покажу.

Дик прилетел на Ибицу в январе, сразу после того, как я отправил Беверли Лу обещанную наживку, и еще раз, в конце месяца. Кроме того, каждый день мы говорили по телефону. Я прочитал ему исправленный текст писем Хьюза, и он внес несколько ценных замечаний. Подпись на паспорте все еще терзала мою душу.

– Не спеши, – наставлял меня Дик. – Что бы ты ни сделал, главное, не облажайся. Сделай все аккуратно.

Канитель с паспортом закончилась к концу января. Сначала я показал Дику новые номера, потом фотографию. Мой приятель одобрительно захмыкал, и тогда я с триумфом продемонстрировал плод своих главных усилий:

– Как тебе подпись?

После этого раздался вопль ярости; я даже побоялся взглянуть на своего друга.

– Ты шутишь? С этой хренью ты провозился три дня? Господи боже мой! Она выглядит, как забавы шестимесячного ребенка с фломастером. С таким документом границу не пересечешь. Повяжут, пикнуть не успеешь.

– Никто и не собирается с этим пересекать границу, – огрызнулся я. – В Швейцарию Эдит въедет по собственному паспорту, а этот покажет в банке. Если, конечно, мы все-таки затеем эту безумную аферу.

– И ты думаешь, что с этой фитюлькой ей дадут открыть счет? Парень, ты спятил! Взгляни, – его толстый указательный палец вонзился в слово "Хельга", – здесь видны следы пятновыводителя. Это "Эдит" проступает, как в каком-нибудь долбаном ребусе.

– Неважно. Я поговорил с некоторыми людьми, у которых открыты счета в Швейцарии. Кассирам нет никакого дела до удостоверения личности. Главное, чтобы деньги были, а на остальное наплевать.

На лице Дика ясно читалось сомнение.

– Надеюсь, ты знаешь, о чем говоришь.

– Я тоже надеюсь, – ответил я с жаром.

– Так, ладно. Перейдем к следующему вопросу. Ты звонил в "Макгро-Хилл"?

Я посмотрел на телефон. После этого звонка мяч будет в игре. Еще останется пространство для маневра и даже возможность отступить, но направление движения будет установлено. Волей-неволей мы начнем осуществлять план, на свою беду или на свое счастье.

– Ты уверен, что все-таки хочешь этого? – спросил я.

Он надолго погрузился в размышления, а затем ответил:

– Нет, не уверен. А ты?

– Я тоже.

Дик засмеялся:

– Но ты же все равно сделаешь это.

– Разумеется, – ответил я и тоже рассмеялся. – Какого черта. Живем только раз. – Я принялся размышлять. – Это же всего лишь один телефонный звонок. Он ни к чему меня не обязывает. Правильно?

– Правильно.

Я поднял телефонную трубку и заказал разговор с Нью-Йорком. Две сигареты спустя оператор проинформировал меня, что Беверли нет в офисе. Я повесил трубку.

– Здание "Макгро-Хилл" взорвали метеорологи. Никто не выжил.

– Попробуй "Рэндом хауз", – упрямо заявил Дик.

– Я никого там не знаю. Перезвоню через час. Бев куда-то вышла. Сделай мне одолжение – поезжай домой и скажи Эдит, что я задержусь. Все сделаю один. От твоего присутствия я нервничаю, а настроение и так ни к черту.

Дик уехал; через час я снова позвонил в Нью-Йорк, и секретарь Беверли соединила меня с ней.

Когда я открыл входную дверь, Эдит собирала разбросанные по полу игрушки, а Дик развалился в мягком кресле. Я рухнул на стул, изображая на лице самое мрачное выражение, которое только смог из себя выжать.

Мой друг нахмурился:

– Ты не дозвонился.

– До Беверли? Нет, с этим все в порядке. – Я слабо махнул рукой Эдит: – Дорогая, принеси мне чего-нибудь покрепче. Бурбон со льдом.

Дик стал мрачнее тучи:

– Что случилось?

– Я изложил ей историю. Рассказал о письмах Хьюза и о том, что он мне перезвонит, прежде чем я начну работу над биографией. Только подхожу к истории об авторизованной биографии и встрече с Ховардом в Нассау, как она перебивает: "Клиффорд, боже мой, и ты туда же? Подобные сказки рассказывают дважды в год каждому издателю в Нью-Йорке. Какому-нибудь писателю вечно приходит в голову блестящая мысль притвориться, будто он разговаривал с иллюзорным Ховардом Хьюзом и тот якобы хочет, чтобы с его слов написали автобиографию. Да это самый известный трюк в издательском бизнесе! Но чтобы ты решил нас обмануть?! Клифф! Тебе должно быть стыдно!" Так что мне пришлось извиниться и слезно умолять ее не рассказывать о моем позоре никому в "Макгро-Хилл".

Дик на моих глазах постарел на десять лет, а Эдит, все еще ползая по полу в поисках завалявшихся игрушек, уставилась на меня.

– Ты серьезно? – спросила она.

– Неужели я буду шутить с такими вещами? Мне было так стыдно, что я просто не находил слов. Она обозвала наш так называемый гениальный план дешевым тупым трюком. К тому же неоригинальным. Это меня добило окончательно. Я-то думал, что авторство блестящей идеи принадлежит мне.

– Ну что ж, – вздохнул Дик. – Вернусь к Ричарду Львиное Сердце.

– Пришлось как-то выкручиваться из этой ситуации, и я сказал, что на самом деле это была твоя идея, – я ткнул в его сторону обвиняющий перст, – и это мой дорогой тупой друг втравил меня в такую дурацкую затею. После это Беверли сменила гнев на милость.

– Ах ты, сукин сын, – пробормотал Дик. Я больше не мог сдерживаться. Заметив искорки веселья в моих глазах, он воскликнул: – Прекрати издеваться! Что она на самом деле сказала?

– Они клюнули. Поверили безоговорочно. Они так хотят эту биографию, что я даже по телефону почувствовал, что боссы издательства уже горят от нетерпения. Они хотят, чтобы я забросил работу над своим романом и сосредоточился на этом деле. Они хотят, чтобы я выяснил, сколько Хьюз хочет за автобиографию, увиделся с ним, заставил подписать контракт и приступал к работе. Они поверили всему – пока.

– Мне тоже нужно выпить, – заявил Дик Эдит и наклонился ко мне; его глаза сверкали. Сейчас он как никогда напоминал малыша, который ждет свою любимую сказку на ночь. – Расскажи мне все от начала до конца. Все, что она сказала. Я хочу знать детали.

Глава 4 К югу от границы

Четвертого февраля мне позвонила тетя из Флориды и сообщила, что моя мать умерла утром того же дня.

Я переживал за нее уже три года, с того самого лета на Ибице, когда ее поразил инсульт и она превратилась в недвижимое, безмолвное тело, перейдя в то состояние, где ни чувства, ни мысли не существовали. Это время она провела в частной клинике на Манхэттене. Отец навещал ее, но прошлым летом умер от сердечного приступа. Мать прожила еще девять месяцев в ужасном, отчаянном, безмолвном одиночестве.

Я заплакал, лаконично поблагодарил Бога, в сострадание которого уже давно не верил, затем покинул студию и отправился домой рассказать все Эдит.

В тот же день я позвонил Дику в Пальму. Последние три недели постоянно шли лихорадочные переговоры с "Макгро-Хилл", я держал их в курсе моего мифического общения с Ховардом Хьюзом, который все еще был для меня бесплотным голосом в трубке и автором писем, заполненных практически детскими закорючками. Ховард и я все ближе узнавали друг друга и уже договаривались о встрече этой весной. Я намеревался написать его авторизованную биографию после встречи и серии интервью, а он – сочинить предисловие, выдавая мне тем самым высочайшую санкцию на работу. Завершение сделки, как я объяснял, полностью зависело от нашей встречи. Может быть, после нее мы возненавидим друг друга. В конце концов, я пил, курил и прелюбодействовал, а легенда гласила, что в зрелые годы Хьюз сторонился подобных грехов и не одобрял их в людях, близких к его окружению.

Также Ховард наконец-то соизволил сформулировать свои финансовые требования. Он хотел миллион долларов, и именно из этой суммы мне будет выплачен определенный гонорар. Я пытался объяснить ему, что с издательской точки зрения подобные условия просто неприемлемы; да и в любом случае, писатели так не работают. "Ну что ж, – ответил Ховард, – поговорим на эту тему при встрече". Все эти беседы я пунктуально передавал Беверли Лу и привел ее в ужас, когда речь зашла о сумме, но затем попробовал смягчить ситуацию, добавив, что миллиардер просто привык мыслить круглыми суммами, но его, скорее всего, можно переубедить. Разумеется, я знал, что мои требования совершенно абсурдны, но стремился вбить в упрямые головы издателей две основополагающие мысли: во-первых, они имеют дело с непростым человеком; во-вторых, я на их стороне и пытаюсь изо всех сил урезонить зарвавшегося миллиардера.

– Из-за меня семья отложила дату похорон, – объяснил я Дику по телефону. – Вылетаю завтра. Думаю, быстрее всего получится через Лондон. Полдня придется провести там и сесть на ночной рейс. Послушай, я слегка выбит из колеи, но в целом это должно было когда-нибудь случиться. И я не могу не думать о других вещах. Может быть, мой разум так защищается...

– Ты можешь заскочить в "Макгро-Хилл", когда приедешь в Нью-Йорк, – тихо сказал Дик.

– Вот именно к этому я и веду. Не хотел заваривать кашу так рано, но хоть сэкономлю на перелетах. Так что игра начинается, посмотрим, куда нас все это приведет.

По какой-то причине, возможно из-за подавленного эмоционального стресса, который принесла весть о смерти матери, я сумел трезво взглянуть на окружающий меня мир. Ставшие уже привычными лицемерие и оправдания куда-то исчезли, и, как после приливной волны, обнажилась голая поверхность берега, где каждый камешек и кусок дерева, изъеденного водой, выступили с режущей глаз откровенностью. В первую очередь, несмотря на постоянные вопли "если" и "возможно", мне стало ясно, что я с головой погрузился в осуществление мистификации.

Но почему? Я посмотрел на себя. Как, каким образом Клиффорд Ирвинг, человек, излучающий ауру довольства и эмоциональной стабильности, позволил себе оступиться, так рискнуть, зайти так далеко от проторенной дороги своей жизни? Ему уже сорок лет. Он много работал. Он признанный, хотя и не слишком популярный писатель, но он сделал все, что мог, и ему нечего стыдиться. Клиффорд свободен писать, что ему вздумается, – а ни один писатель в здравом уме не пожелает себе большего. Женат на любящей его женщине, имеет двух детей, которых обожает, да плюс еще сын от второго брака. Хотя с ним он видится редко, но любит так же сильно. Живет там, где нравится, со всеми материальными удобствами, нужными человеку. И все равно в своей личной жизни, постоянно балансируя между женой с детьми и Ниной, Клиффорд рискует всем. Неважно, какова будет цена, главное – добиться, чтобы и волки были сыты, и овцы целы.

И тогда я понял, что слишком долго жил, намеренно создавая образ умиротворенности. Я не был доволен и вряд ли буду до тех пор, пока не стану старым и свободным от вожделений этого мира. Цель желаний – всего лишь иллюзия; их достижение дает лишь призрачное удовлетворение. Сам риск дает нам чувство жизни. "Frei lebt wersterben kann"[8], – говорил Исаак Динезен. Люди взбираются на вершину Гималаев только для того, чтобы «просто оказаться там», и для меня эта мистификация значит «быть там». Я бросил себе вызов, и мне не нужны другие мотивы. Все остальное вторично – вознаграждение, которое придет, а может, и не придет, но в любом случае оно ничего не значит по сравнению с вызовом. Я отвечу на него, не важно, на беду или на счастье, ждет ли меня триумф или позор. Средства – это цель. Я мог спокойно отвернуться от всего этого, и без сомнения мудрый человек поступил бы именно так. Но надо мной властвовало помрачение разума, с одной стороны, высокоцивилизованное, а с другой – глубоко примитивное. Я был одержим и с самого начала знал, но не имел храбрости признаться себе в том, что «если» – это иллюзия, помогающая преодолеть первое препятствие: понимание того, что можно рискнуть всем.

Какое-то время я метался на месте, откладывал решение столько, сколько мог, а потом взял и позвонил Беверли Лу. Сказал ей, что моя мать умерла и мне надо прилететь в Нью-Йорк. А потом добавил:

– Сегодня утром звонил Хьюз. Сказал, что сожалеет, а потом произнес: "Ну что ж, это судьба". Он остановится в каком-то отеле и свяжется со мной. После этого я, наверное, поеду в Нассау. Так что расписание изменилось.

Затем сделал звонок Нине в Лондон:

– Прилетаю на утреннем рейсе из Иберии. Скорее всего, задержусь в аэропорту до вечера. Могу я угостить тебя чашечкой кофе?

– Я встречу тебя, – ответила она.

И действительно встретила. Она была в кожаном пальто и солнечных очках. Казалось, длинная лондонская зима высосала из нее цвет, а попытки сделать карьеру теперь, когда Фредерик исчез из ее жизни, вконец утомили.

– Все происходит чертовски медленно, – пожаловалась Нина. – Такое ощущение, как будто тянешь неподъемный груз, а вокруг все фальшивое, сплошная мишура. Я презираю это. Но кому-то надо оплачивать счета, дети скоро пойдут в школу, а я больше ничего не умею. У меня новый менеджер. Тебе он не понравится. Мне, кстати, тоже, но он изо всех сил старается вытащить меня. Меня приглашают на телевидение и на благотворительные акции, весной записываем альбом. А как ты, дорогой мой? – Она посмотрела на часы. – Поедем ко мне, позавтракаем. У нас же есть время, так?

Время? Время есть всегда. Каждый может манипулировать им без особых усилий: сжимать, расширять, делать час прекраснее или, наоборот, ужаснее, чем целый год. Стоял серый лондонский день. Квартира в Челси, на набережной Темзы, была тихой и теплой. Мы пили кофе на кухне Нины, и я увлекся шоколадным печеньем. Немного поговорили о моей матери. Затем я сказал:

– Ты выглядишь так, будто нуждаешься в длительном отдыхе.

– Так и есть, – согласилась она. – Я на пределе.

– На следующей неделе я полечу в Нассау по делу, надо провести кое-какие исследования для новой книги. Не хочешь со мной?

Мы никогда не планировали подобные вещи. Ловили моменты, когда это было возможно, пользуясь случайностями и совпадениями, а не намерениями. Мы давно поняли, что заранее рассчитывать – значит обречь затею на провал; у кого-нибудь всегда возникнут непредвиденные обстоятельства, и все расстроится. И даже сейчас, когда я предложил провести неделю в Нассау, я понимал, что у Нины дела, ее ждут интервью и студии.

– Ты же знаешь, как я хочу этого, – ответила она, – но не могу.

Чуть позже днем я рассказал ей о Хьюзе и показал три письма.

– Как интересно! – воскликнула Нина. – Ховард Хьюз! А ты не можешь остаться на ночь и полететь утренним рейсом? Я могла бы подбросить тебя в аэропорт.

Я позвонил в офис "Пан Америкэн", отменил заказ и зарезервировал билеты на утренний самолет в Нью-Йорк. Этим вечером к Нине приехал ее менеджер Джон Маршалл с женой. Маленький, опрятно одетый, сладкоречивый англичанин с искусственным шармом и неистовствующим эгоизмом. Он владел конюшней и поместьем в деревне, носил туфли от Гуччи и спортивные куртки с Сэвил-Роу. У него не было телефона, поэтому коротышка использовал квартиру Нины как офис. Маршалл вломился в дверь с криками:

– Нина Суперзвезда!

После ужина мы с ним остались наедине.

– Знаете, – начал он, – для американца вы выглядите достаточно разумным и интеллигентным человеком. Моя звезда рассказала мне, что вы сильно увлечены ею и пригласили ее на следующую неделю в Нассау. Думаю, это чертовски хорошая идея. Моей звезде нужен отдых, и я разрешил ей поехать.

– Вы очень добры к нам, Джон.

Позже я отвел Нину в сторонку и передал этот разговор.

– Это значит, ты поедешь?

– Если хочешь. Боже мой, – вздохнула она, склонив голову мне на плечо, – я так тебя люблю.

На следующий день Нина отвезла меня в аэропорт Хитроу, где мы купили ей билет туда и обратно, из Лондона в Нью-Йорк. Мы встретимся там и отправимся в Нассау, где, если, конечно, в издательстве все пойдет хорошо, я должен буду встретиться с Ховардом Хьюзом.

Через день после похорон матери я появился в офисе "Макгро-Хилл", одетый в серый костюм и черный галстук. Двадцатый этаж отдела распространения продукции я изучил хорошо; за последние пять лет мне два раза отводили тут кабинет, где приходилось доводить до ума финальные черновики романов, которые публиковало "Макгро-Хилл". В этой компании я был дольше, чем любой из ныне работающих редакторов. По-видимому, сотрудниками тут не слишком дорожили.

– Клифф, похоже, уже принят в штат, – как-то заявила Беверли Лу на очередной вечеринке с коктейлями, на которую я явился без всякого желания.

– Тогда почему компания не хочет допустить меня к схеме обслуживания штатных сотрудников?

– Ну, на самом деле ты не сотрудник. Ты – наш автор. Ты с нами дольше, чем любой другой писатель.

– Да, заметил. Что-то они у вас не задерживаются.

Пять лет назад я сидел в этом офисе, просматривал гранки своего романа "38-й этаж", когда меня пригласили наверх, на корпоративную рождественскую вечеринку. В тот день я не успел побриться, вдобавок надел растянутый шерстяной свитер с кожаными заплатками на локтях и мешковатые вельветовые штаны. Именно тогда я в первый раз увидел Хэрольда Макгро, президента компании "Макгро-Хилл", одного из двух подразделений "Макгро-Хилл инкорпо-рейтед". Тот подозвал Эда Куна, в ту пору главного редактора отдела распространения, и указал на меня.

– Я думал, политика компании, – сказал он укоризненно, – предусматривает пункт, по которому сотрудники обязуются носить пиджаки и галстуки. Этот молодой человек выглядит как бомж.

– Это писатель, – объяснил Эд Кун. – Он для нас пишет.

– О! – удивился Хэрольд. – Хотелось бы с ним познакомиться.

Вот так нас представили друг другу.

В это февральское утро я легким ветерком пронесся по офису Беверли Лу, на ходу перебрасываясь парой фраз со знакомыми секретарями и машинистками.

Мы уже успели повидаться прошлым вечером, пропустить по паре бокалов, и теперь Беверли сопровождала меня в зал, где в просторном угловом офисе с шикарным видом на Уолл-стрит и Гудзон заседал Альберт Левенталь, вице-президент и глава отдела распространения, – маленький, элегантный, коричневый, как орех, человек с безупречной и заслуженной репутацией в книжном бизнесе, которому остался всего год до пенсии. У Альберта был острый, суховатый склад ума, но в голосе постоянно чувствовалась дрожь, а под приятной улыбкой скрывалась тень беспокойства, как будто он чувствовал, что мир готов обрушиться на него в любой момент.

Прозвучали положенные соболезнования по поводу кончины моей матери, а затем мы перешли прямо к делу.

– Чего я не понимаю, – проницательно заметил Альберт, – так это почему такой человек, как Ховард Хьюз, всю свою жизнь избегавший публичности, неожиданно захотел написать свою автобиографию. И почему, при всем моем уважении к вашим писательским талантам, он избрал для этой цели именно вас.

– Он должен был кого-то выбрать, – сказал я, деликатно пропустив мимо ушей первый вопрос – И кого бы он ни выбрал, вы все равно спросили бы: "Почему именно он?"

Беверли пришла ко мне на помощь:

– Альберт, совершенно очевидно, что он не стал обращаться к кому-нибудь знаменитому, Норману Мейлеру например. Тогда книга будет не Хьюза, а Мейлера. Клифф – прекрасный выбор. Он профессионал. Исполнителен. Знает, как держать в узде свое эго.

– Звучит разумно, – нерешительно согласился Альберт. – Ну что ж, давайте посмотрим эти знаменитые письма.

Я достал листки из потрепанной папки и бросил на содержащийся в образцовом порядке стол главного редактора. Тот вместе с Беверли Лу принялся тщательно читать их.

– Вот это уже весомо, – заметила Беверли. – Не похоже на розыгрыш. Они от Хьюза.

Альберт продолжил чтение.

– Откуда ты знаешь?

– Во-первых, он всегда пишет письма на этой желтой линованной бумаге. Во-вторых, я узнаю его почерк. В журнале "Лайф" была фотография длинного письма Хьюза, в котором он приказывал уволить этого парня, Роберта Майо. Я видела его. Именно так он и пишет, близко к полям.

– У тебя есть этот номер "Лайф"?

– Нет, но постараюсь найти. Дай мне прочитать, пожалуйста.

Альберт Левенталь закончил.

– Я оставлю их себе, – сказал он. – Теперь понятно. Нужно только прочитать эту часть. Хьюз пишет: "Я не всегда безразличен к тому, что журналисты пишут обо мне..." А затем продолжает: "Мне бы не хотелось умереть, не прояснив определенные недоразумения и не рассказав правду о моей жизни. Бессмертие, о котором вы любите говорить, не интересует меня, по крайней мере, не в этом мире. Я верю в обязательства. Я сожалею о многих поступках, совершенных мною в прошлом, но практически не стыжусь их".

– Очень интересно, – заметила Беверли, – особенно там, где он пишет "не в этом мире".

Мне тоже так казалось, поэтому я и сочинил эту строчку.

– Ну, тут все ясно. – Альберт постучал по пачке линованной желтой бумаги. – И он говорит об этом достаточно красноречиво, с достоинством. Он болен и хочет наконец-то рассказать о себе правду.

– Я тоже так думаю, – встрял я.

Я также предоставил "Макгро-Хилл" отпечатанные первые черновые наброски моих ответов Хьюзу и пояснил, что оригиналы написаны мной от руки. Как мне кажется, это надлежащий жест, принимая во внимание трудоемкие упражнения Ховарда с ручкой и его нежелание воспользоваться услугами секретаря. Что чрезвычайно меня удивило, так это тот факт, что никто не поинтересовался, на какой адрес я посылаю письма или какой штемпель стоял на конвертах, пришедших от Хьюза. Если бы они сделали это, то мне бы пришлось придумывать ответы экспромтом. Но восторг от открывающихся перспектив был так велик, что подобные ошибки вполне понятны. Мое первое апокрифическое письмо датировалось 4 января:

После своей доброжелательной записки Вы можете посчитать последующие слова несколько самонадеянными, но я – писатель и не могу не думать, как писатель. Я осведомлен о Вашей репутации и постоянной заботе о сохранении тайны своей личной жизни; но это само по себе может привести к значительному недопониманию человеческой жизни и мотивов такого поведения, не принимающего в расчет общественное мнение. Ваша жизнь – те детали, что лежат на поверхности, почерпнутые из слухов и газетных статей, как бы ни были они искажены, – зачаровывает меня. Очевидно, правда еще более поразительна и заслуживает (хотя и редко достигает) последнего слова для окончательного бессмертия. Вы когда-нибудь рассматривали возможность создания своей авторизованной биографии? Я посчитаю честью для себя написать эту книгу...

Затем, после получения утвердительного ответа 28 января, я снова отправил письмо:

В первую очередь, я должен Вам сказать, что не могу быть более польщенным и одновременно удивленным Вашим согласием на мое предложение. Но, скорее всего, Вы и так знаете это. Наш разговор по телефону также был примечателен; после него многие вещи стали казаться мне более реальными, и я надеюсь, что, как Вы сказали, мы снова поговорим через несколько дней...

Что касается публикации, я бы выбрал издательство "Макгро-Хилл". Это выдающаяся, престижная и консервативная компания, достаточно большая, чтобы справиться, как мне кажется, с главным событием года на книжном рынке. Кроме того, у меня с ними хорошие отношения, являющиеся результатом долгого и плодотворного делового сотрудничества. Уверен, что они смогут обеспечить абсолютную секретность на время нашего с Вами сотрудничества... Прежде чем связать себя какими-либо обязательствами, они, как и любое другое издательство, несомненно хотели бы видеть некое письменное соглашение между нами, которое включало бы официальное разрешение на публикацию с Вашей стороны и условия сотрудничества, так как основная ценность будущей книги будет заключаться в том, что это авторизованная, точная и полностью лишенная цензуры биография, а не очередное собрание заказных статей и нелепых сплетен. Я также считаю, что краткое предисловие или введение к книге, написанное Вами лично, полностью прояснит ее замысел. Но это мы можем обсудить позднее...

– Поразительно. – Альберт Левенталь нервно затянулся сигаретой. – Ну, скажу я вам, если вы все-таки встретите этого человека и он захочет говорить, то это будет просто сенсация. Но если он уделит вам только два или три часа своего времени, а потом заявит: "Иди и пиши", то это будет плохо. А такой вариант вполне возможен. Хьюз – крайне непредсказуемый человек, ну, не вам это рассказывать. Он когда-то, давным-давно, покупал яхту у моего отца, и с ним было практически невозможно иметь дело. Постоянно менял свои решения.

– Не могу ничего обещать, – подстраховался я, – но сделаю все от меня зависящее.

– А чего он хочет от нас? Миллион долларов?

– Я сказал ему, что подобные условия не рассматриваются. Пришлось рассказать ему парочку удручающих историй о бедствующем издательском бизнесе...

– Мы сделаем предложение, – прервал Альберт с легким раздражением в голосе. Он передал письма мне. – Вы зависите от них. Смотрите не потеряйте. Даже если затея с книгой провалится, одни эти письма стоят около двадцати пяти тысяч долларов.

– Надо заставить его написать побольше, – засмеялся я. Беверли и Альберт рассмеялись в ответ.

Женщина за стойкой в приемной редакции "Лайф" покачала головой:

– Мы не храним старые выпуски наших журналов. Дело пошло бы быстрее, если бы вы знали дату. Тогда мы смогли бы найти для вас эту статью.

– Это был недавний номер.

– Попробуйте в книжном магазине "A&S", он находится на углу Восьмой авеню и Сорок третьей улицы.

В конце достославного книжного заведения я нашел стеллаж, доверху заваленный старыми номерами "Лайф". Понадобилось всего несколько минут, чтобы найти выпуск за 22 января с рассказом о побеге Хьюза из Лас-Вегаса, портретом Роберта Майо и фотографией письма Ховарда, занявшей целый разворот. Оно начиналось словами "Дорогие Честер и Билл...", а в конце был тот самый абзац, который я видел в "Ньюсуик" и использовал в качестве модели для своих подделок. Я заплатил пятьдесят центов за журнал и поехал на такси в отель "Элизиум".

Три письма были надежно спрятаны в чемодане с кодовым замком, купленном в "Хэрродс". Я рухнул на кровать и разложил свои художества рядом с раскрытым журналом, с фотографией подлинного письма Хьюза. У меня кружилась голова – явственно не хватало воздуха. Я с минуту сравнивал их, затем быстро вышел из отеля и решительно направился в магазин по продаже канцелярских товаров на 55-й улице, где купил три пачки желтой линованной бумаги, паркеровскую ручку, бутылку черных чернил "Уотермэн" и печать для штемпелевания.

Столкнувшись с абсурдом в одиночестве, люди редко смеются. Нормальный смех надо разделить с кем-нибудь, а единственным человеком, с которым я бы хотел поделиться недоумением и чувством легкого ужаса, был Дик Саскинд, который сейчас сидел дома на расстоянии четырех тысяч миль от меня. В одиночестве только улыбаешься и качаешь в изумлении головой. Если бы у Беверли Лу в офисе был этот номер "Лайфа" и если бы его положили рядом с моими письмами от Ховарда Хьюза, наша авантюра с треском провалилась бы прямо тогда.

– Они были просто ужасающи, – рассказывал я Дику две недели спустя на Ибице. – Ты даже представить не можешь, насколько они были плохи. Самые худшие подделки, когда-либо сделанные человеком или животным. Мои письма и близко не лежали с оригиналом.

В нью-йоркском отеле я сидел за письменным столом и работал с двенадцати дня до десяти часов вечеpa. Я писал, пока результат меня не удовлетворил, и извел все три пачки бумаги. Затем порвал на мелкие клочки мои неудачные опыты, выбросил останки в мусорную корзину, положил новые в папку и запер их в чемодане; после чего довольный, но проголодавшийся пошел вниз съесть чизбургер и соевую шоколадку.

– Покажи их Бобу, – велела Беверли на следующий день, когда мы снова сидели в офисе Альберта Левенталя.

Я передал новенькую партию писем Бобу Локку, вице-президенту "Макгро-Хилл". Тот, внимательно ознакомившись с каждой страницей, отдал их Беверли и Альберту, и те стали перечитывать их по второму разу, причем не заметили, что это уже не те письма, которые они видели вчера.

– Должно быть, он выдающийся человек, – сказал Локк. – Я бы хотел поехать на встречу с Хьюзом вместе с вами. Где, вы говорили, он решил провести ваш первый разговор тет-а-тет?

– В Нассау. Но я должен буду поехать туда один. – Его предложение подействовало мне на нервы, но внешне я сохранял выражение безмятежности.

– Да уж, надо думать. Представляю, какой же потрясающий это будет опыт.

– Не имею ни малейшего представления, что может произойти, – согласился я.

Затем Боб Локк огласил условия, которые я должен буду изложить Хьюзу. "Макгро-Хилл" заплатит сто тысяч долларов после подписания контракта – "посеет деньги", как назвал это Левенталь, – еще сто тысяч – после доставки и одобрения интервью, которые составят основу книги; и наконец, триста тысяч – после одобрения законченной рукописи и предисловия самого Хьюза.

– Мне условия кажутся вполне справедливыми, – заметил я. – Но решать будет Ховард.

Я вышел из офиса и отправился прямиком в "Вестерн юнион", откуда телеграфировал Дику: "МАМА ПРЕДЛАГАЕТ ПЯТЬСОТ КУСКОВ ПОВТОРЯЮ ПЯТЬСОТ КУСКОВ ШАМПАНСКОЕ ОТКУПОРИВАТЬ ЕЩЕ РАНО ВЫЛЕТАЮ НАССАУ ПОСЛЕЗАВТРА". Подумав, я подписался: "ЛЮБЛЮ ХАУИ".

Нина должна была прилететь из Лондона на следующий вечер в семь часов. Из "Вестерн юнион" я отправился в офис "Истерн эйрлайнз".

– У вас есть билеты на рейсы до Нассау на четверг или пятницу?

Девушка за стойкой сочувственно мне улыбнулась:

– Мы даже в список ожидающих вас не сможем поместить. Все билеты до Нассау забронированы еще два месяца назад. Следующий! – крикнула она, и я моментально вылетел из очереди по направлению к двери.

Кассирша из "Нортист эйрлайнз" сразу принялась ожесточенно стучать по клавишам компьютера.

– Знаете, сейчас длинные выходные, – объяснила она. – Президент Никсон перенес день рождения Линкольна на понедельник.

– Что он сделал?

– Так зимой у людей будут длинные выходные, и они могут поехать куда-нибудь, к примеру навестить родственников.

– И американцы поддержали это? Они позволили одному президенту забавляться с днем рождения другого? Просто святотатство какое-то.

– Ну, они оба республиканцы, – заметила девушка. – Так что дело, в общем-то, семейное.

Я обегал все авиалинии, самолеты которых летели в Майами с посадкой в Нассау или Фрипорте. На следующий день, устав метаться туда-сюда по 5-й авеню между офисами авиакомпаний и двумя туристическими агентствами, чувствуя, как паника подступает к горлу, – как так получилось, что Ховард Хьюз не смог достать билетов в Нассау или на какой-нибудь остров поблизости? – я вломился в офис "Америкэн экспресс" на Парк-авеню, рядом с отелем.

– Слушайте, мне нужно куда угодно к югу от Джорджии и к северу от Венесуэлы. Но лететь я должен завтра или в пятницу.

Спустя семь телефонных звонков агент сказал:

– У нас есть билеты в Мехико, сэр. Но в Акапулько или на любой другой морской курорт билетов нет.

– А в Оахаку? Это к югу от Мехико, примерно триста миль.

Он сделал еще один телефонный звонок.

– Два места свободных. Только вам придется переночевать в Мехико.

– Беру.

План, естественно, заключался в том, что мы с Ховардом должны были провести нашу предполагаемую встречу на острове Парадиз. Но неожиданно, в результате жонглирования Никсона с днем рождения Линкольна, Хьюз изменил свои планы. Президентские причуды вынудили его превратиться из дремлющего отшельника в странствующего авантюриста. Правда, я, разумеется, об этом не знал. И вряд ли стоит добавлять, что невидимый миллиардер тоже не был в курсе.

При сходе с трапа в аэропорту Мехико туда-сюда носился молодой фотограф с "Поляроидом", снимая со скоростью пулемета спускающихся с самолета пассажиров. Нина подняла воротник старого кожаного пальто, спрятав лицо, и быстрыми шагами направилась к зданию терминала. Я поймал ее в воротах:

– Что случилось?

– О, будет просто прелестно, если эти снимки попадут на первую страницу "Сандей экспресс". Эдит и Фредерик будут просто счастливы. Это же конец твоего брака и мой официальный развод. Такой популярности мне не нужно.

– Ты шутишь? Маршалу бы это понравилось. – Ее новый менеджер месяцами действовал ей на нервы, как заведенный повторяя, что она звезда и должна вести себя соответственно. – Не хочу тебя разочаровывать, но это не аэропорт Кингс-Роуд в Челси. Если тебя не знают в Нью-Йорке, то уж здесь точно никому дела нет. А писатели, – пустился я в объяснения, – живут в счастливом болоте анонимности. Так сказать, одно из удовольствий быть известным, но неузнаваемым. К тому же этот парень делает обыкновенные туристические фотографии. Можешь расслабиться. – Я рассмеялся.

Ее глаза на миг затуманились, но затем Нина улыбнулась.

– Где мы остановились? – спросила она, когда мы прошли таможню и иммиграционный контроль.

– Мне надо позвонить, чтобы все выяснить. – Я нырнул в телефонную будку, сказав, что Хьюз или один из его таинственных посредников позаботились об удобствах. Я позвонил в "Америкэн экспресс" и подтвердил заказ апартаментов в отеле "Эль-Камино", который сделал в офисе на Парк-авеню. Номера не оказалось, но нашлась комната.

Нина ждала, сидя на моем чемодане, по краям обитом серебристыми полосами металла, где лежали радио, кассетник, смена нижнего белья, два старых свитера и пара джинсов. Она была в своем старом мешковатом кожаном пальто и свободных брюках, лицо скрыла под огромными восьмиугольными очками, а гриву золотистых волос забрала в косу и чопорно спрятала под черным шарфом. Нина Суперзвезда! Баронесса ван Палландт, мать троих детей, которую одна из лондонских газет недавно включила в список "десяти самых сексуальных женщин мира". Она сказала мне, что считает эту похвалу одной из десяти самых смешных шуток в мире. В какой-то мере я был с этим согласен. Без грима, потерянная и неуверенная в себе, Нина сгорбилась на чемодане – долговязая, почти неуклюжая фигура, способная превратиться в прекрасную женщину, только если сама того захочет, только если отпустит, отринет защитную оболочку обманутой жены и испуганной девочки. Большие серо-голубые глаза с тревогой взирали на меня.

– "Эль-Камино", – сказал я. – Он находится недалеко от города.

– Тебе надо оставаться там, чтобы встретиться с ним?

– Если мне позвонят. Иначе полетим в Оахаку утренним семичасовым рейсом.

– Давай сегодня погуляем, – предложила она, забираясь в такси. – Проведем сиесту в номере, а потом пойдем в город, послушаем марьячи.

– А если в это время позвонит Хьюз?

– Оставь сообщение для чертова ублюдка. Хочу быть с тобой. У нас так мало времени! – Она неожиданно улыбнулась, наклонилась ко мне и нежно поцеловала в щеку.

Спустя секунду после того, как мы сели в такси, к нам подбежал паренек, размахивая фотографией. Я уже было хотел отказаться, но потом внимательно посмотрел на снимок. Фотограф подловил меня в одиночестве, наверху посадочного трапа, с тревогой смотрящего в даль.

– Сколько?

– Quince pesos[9].

Я положил фотографию в портфель. Нина озадаченно нахмурилась, затем рассмеялась:

– Зачем тебе этот дурацкий снимок?

– Сувенир, – непринужденно ответил я.

"Эль-Камино" оказался огромным, современным, коричневого цвета palacio[10] в пригороде. Мексиканскому коридорному понадобилось пять минут, чтобы дотащить в комнату наш багаж по лабиринту широких, построенных на разных уровнях коридоров. Косые яркие лучи заходящего солнца все еще пробивались сквозь деревянные жалюзи на окне, через которое открывался вид на бассейн. Кровать была просто огромна. Я закрыл ставни так, чтобы в комнате порхали только мерцающие отблески уходящего дня. Когда обернулся, длинное гибкое тело Нины уже скрылось под простыней. Моя застенчивая тридцативосьмилетняя датская дева... Но она неожиданно откинула простыню к ногам. Я наклонился над ней и стал вытаскивать коричневые шпильки – медленно, одну за одной, пока золотая грива ее волос не рассыпалась по подушке. Нина закрыла глаза. В комнате стояла тишина и прохлада, полосы теплого солнечного света лежали на коричневом ковре. Наконец она моргнула несколько раз, нежно улыбнулась и пробормотала:

– Боже мой, не могу поверить...

Слова ее эхом отдались в этой спокойной, неожиданно столь интимной тишине.

– Я знаю.

– Мы действительно здесь? Вместе?

– Да, но лучше не верить в это.

Я разделся и скользнул на постель рядом с ней. Нина глубоко вздохнула и обвила рукой мои плечи.

Время от времени я просыпался, завертывался в одеяло, слегка отодвигался от Нины, видя, как полоски за окном вобрали в себя мглу вечера, а затем мрак ночи; но сон все глубже затягивал меня, заботы отступали, волнение растворилось. Комната была прохладной и тихой, как оазис.

Я почувствовал тепло тела Нины, когда она наклонилась над моим запястьем, чтобы посмотреть на светящийся циферблат часов.

– Уже почти полночь, – тихо воскликнула она. – Как же это вышло?

– Мне наплевать. А тебе?

– Тоже.

– Как насчет марьячи?

– Не стоит беспокоиться, – пробормотала она, затем включила лампу на прикроватном столике и посмотрела на меня с серьезным беспокойством в глазах и легкой тенью страха. – Тебе позвонили? Куда тебе нужно идти? Хьюз...

Темнота, секс, долгий сон – все это вместе иссушило мое притворство и способность лгать, лишило благоразумия. Если обманываешь тех, кому веришь и кого любишь, этому есть лишь одно оправдание: стремление не навредить им. В голове постоянно взвешиваешь ту боль, которую принесет твоим близким правда, и раны, нанесенные ложью и обманом. Рассматриваешь последствия своей трусости, а затем выбираешь. С Эдит, которую я любил и которой верил, выбор уже был сделан. "Сиди, ходи, бегай, но не смей колебаться". Так говорят наставники дзэна. Я старался следовать за ними, с трудом ковыляя далеко позади.

– Послушай, – сказал я Нине, – хочу тебе кое-что объяснить. Возможно, это будет для тебя шоком... если это, конечно, еще возможно. Но в любом случае, мне нужно, чтобы все сказанное сейчас осталось только между нами. Чтобы на твоих губах лежала печать молчания.

– Звучит очень серьезно.

– Так и есть. Мне не нужно твое одобрение, только слово, что ты не расскажешь об этом никому.

– У тебя оно есть, – просто сказала она. – Не надо было даже просить. Я много не болтаю. – Она грустно улыбнулась. – Мне все равно не с кем говорить, кроме тебя...

Я закурил и пустился в объяснения:

– Я не встречаюсь с Ховардом Хьюзом здесь, в Мексике. У нас не была назначена встреча в Нассау. Все это ложь, мистификация. Письма подделаны, а с ним самим я никогда в жизни не говорил.

Я рассказал ей все: детали, наш план, если его можно было так назвать. Нина слушала, широко раскрыв от изумления голубые глаза, а затем совершенно неожиданно разразилась хриплым, почти ведьмовским смехом, держась за живот и утирая слезы.

– Что такого смешного?

– Ты. Ты сам. Боже мой! Ты действительно думаешь, что сможешь справиться? Провернуть аферу без сучка и задоринки?

– Не знаю. Секрет в том, чтобы позволять событиям развиваться, как им угодно, изредка подталкивая в том или другом направлении, а там... посмотрим.

– Я поражена! – воскликнула она и снова захохотала.

– Но не в ужасе?

Нина пожала плечами:

– С чего бы мне ужасаться? Ты же не убийство спланировал.

– Нет, – ответил я. – Разумеется, нет. Но просто скажи мне, что ты думаешь обо всем этом. Мне действительно важно знать.

– Я думаю, – задумчиво произнесла она, – ты абсолютно и бесповоротно сошел с ума. Но мир вокруг нас безумен, так что какая, к черту, разница? А я тебя люблю. И умираю от голода. Как думаешь, в этом богом забытом месте в такую поздноту можно найти еды и бутылку вина? А потом, как считаешь, мы можем поспать, а наутро поехать в эту Оахаку, где нас никто не знает и всем на нас наплевать? И быть там сумасшедшими, сдвинутыми, свихнувшимися, чокнутыми – кем угодно, только вместе?

– Мы можем попытаться! – воскликнул я, затем позвонил портье, и час спустя, в час ночи, двое заспанных официантов вкатили в наш номер столик, на котором стояли дыня, креветки, филе миньон и бутылка холодного розового вина.

Мы уселись прямо в джинсах на смятую постель, ели, пили и весело смеялись. Нина, одетая в мою рубашку с закатанными рукавами, чмокнула меня в щеку.

– Как мило, – сказала она, – что твоего отвратительного старого богатенького приятеля нет сейчас в Оахаке, иначе ты бы обязательно куда-нибудь сорвался посреди ночи и покинул меня.

Оахака не слишком-то изменилась с 1955 года, когда я провел здесь три месяца во время своей первой поездки в Мексику. В это было трудно поверить: я уже привык наблюдать, как когда-то не тронутые современной цивилизацией места вроде Ибицы, которые мне всегда нравились, сначала переживают набег творческой братии, за ними подтягиваются охочие до дешевых сувениров туристы, затем появляются земельные спекулянты и бизнесмены, и в конце концов оазис вольной жизни превращается в зону свободной экономики, усеянную французскими бутиками, итальянскими ресторанами, отелями в стиле Майами-Бич и многоквартирными высотками. Но Оахака так и осталась маленьким розово-голубым городком, притаившимся в заросшей буйной растительностью долине, окруженной со всех сторон останками древних гор. Сохранился и торговый центр для дюжины деревенек индейцев-сапотеков с площадью, где можно было выпить холодного пива "Карта бланка" в тени крытых галерей, купить дешевую, связанную вручную шаль или золотые самодельные сережки у индейского торговца и послушать местных музыкантов, играющих на маримбе три вечера в неделю. Здесь не выросли новые отели, хотя в старых наконец проложили водопровод.

Мы забрались высоко на холм, с верхушки которого открывался вид на город, и поселились в бунгало отеля "Виктория". Сады благоухали мимозами и бугенвиллеями. В то первое утро мы взяли такси и поехали на рынок близлежащего индейского городка, купили там посуду из черной глины, а потом с аппетитом съели по ломтю арбуза, предварительно смахнув с него рой мух. После обеда бармен сделал нам по замечательному коктейлю "Маргарита" – текила с лаймом и кубиками льда, залитая в бокал, по краю которого сверкал тонкий слой соли. Нина, убежденная трезвенница, с неохотой попробовала один. Через секунду она обвила рукой мою шею и прошептала:

– О, я уже готова. Они великолепны. А я так пьяна, что точно не смогу пройти по прямой. Знаю, что ты пытаешься соблазнить меня, но мне совершенно все равно. Может, пойдем домой, дорогой?

На следующее утро мы взяли напрокат "фольксваген" и поехали в Альбан, двухтысячелетнюю руину ацтекского города жрецов на вершине горы, венчающей три долины Оахаки. Стоял ясный зимний день, небо сияло кристальной голубизной. Мы пробирались сквозь разрушенные храмы, пили холодный апельсиновый лимонад в тени деревьев и купили фальшивые реликвии у маленького индейского мальчика. После ланча прошлись по магазинам zdcalo[11], а потом вернулись в отель «Виктория».

– Годы уходят, – сказала в тот вечер Нина, сидя в баре, грустно покачивая головой и потягивая "Маргариту", – а я стала сексуальным маньяком.

– Это жалоба?

– Господи, нет! Я считаю, что это просто прекрасно. Но объективно говоря, происходящее отвратительно. Я имею в виду, мы уже зрелые люди, и посмотри на нас. Клиффорд, нам должно быть стыдно. Но! Остановка смерти подобна, – хихикнула она, – так что давай выпьем еще по коктейлю и... – Нина зевнула и снова тихо и застенчиво засмеялась, склонив голову мне на плечо.

– Завтра, – пообещал я, – пойдем плавать. Займемся здоровьем. Так сказать, используем излишек энергии. Сбавим пыл.

– Бассейн в отеле выглядит просто ужасно.

– Можем поплавать в Тихом океане.

– А он далеко? Я карты не видела, даже не знаю, где мы. В Мексике? Да, в Мексике.

– Около двухсот миль до Теуантепека и Салина-Круз, но у нас есть "фольксваген". В конце концов, это ж горная страна. Очень примитивная и очень красивая.

– Ты хочешь проехать двести миль, чтобы искупаться? Тебе никогда не говорили, что ты псих?

– Да. Кстати, ты же и говорила, не далее как вчера в Мехико.

На следующий день по дороге в Теуантепек на перешейке мы сперва остановились на развалинах Митлы. После этого дорога долго вилась сквозь складчатые пустынные горы – один крутой поворот за другим, крытые соломой лачуги одиноких индейских деревушек, спрятанные в твердынях темных равнин. Утро стояло жаркое и безоблачное.

– Что ты собираешься сказать своим издателям? – спросила Нина. – Что провел все это время с Ховар-дом Хьюзом?

– Ховард Хьюз? Это кто такой?

Она нахмурилась:

– Будь серьезнее. Тебе лучше все хорошенько продумать. Выдумать гладенькую историю.

– Предварительные переговоры. Я не был с ним все время. Несколько часов вчера и несколько часов сегодня. Представь мой шок, когда выяснилось, что Хьюз – блондин, говорит по-датски и к тому же дьявольски красив. – Я сжал ее колено, когда мы со скрежетом вписались в очередной поворот. – Знакомство с тобой, Ховард...

– Смотри за дорогой, ради всего святого!

– Хорошо. Буду использовать факты. Я скажу, что мы встретились вчера на горе Альбан, а сегодня полетели в Теуантепек на его частном самолете. За штурвалом сидел мексиканский пилот, доверенное лицо Хьюза. Его имя... его звали Педро. Как, по-твоему, это похоже на имя мексиканского пилота?

– И они поверят в эту чепуху?

– Не имею ни малейшего представления. Но буду держать тебя в курсе дела.

– Клиффорд, ты действительно понимаешь, что делаешь?

Тринадцать лет назад я нанялся в команду трехмачтовой шхуны, плывущей из южной Мексики на Французскую Ривьеру. Когда мы покидали порт Альварадо, к нам пришел лоцман, который должен был вывести корабль из дельты реки. Он объяснил, что там есть мигрирующие песчаные мели. Я тогда спросил: "Если песчаные мели двигаются, как узнать врежемся мы в них или нет?" Криво ухмыльнувшись, бывалый морской волк ответил: "Еl golpe avisa. Удар подскажет".

– Принимая во внимание историю моей жизни, – пояснил я Нине, рассказав эту байку, – и тот факт, что мы здесь, хотя я в это до сих пор не верю, на твой вопрос существует лишь один ответ. Разве кто-нибудь может точно знать, чем он действительно занимается? El golpe avisa.

Мы купили еды в маленькой cantina[12] рядом с Теуантепеком, а затем поехали по длинному ухабистому песчаному пляжу у Салина-Круз. Тихий океан был яркий, темно-синий, но холодный. Мы съели по тор-тилье, распили бутылку вина и прошли по песку целую милю; ледяной прилив лизал наши ноги. Вокруг простиралось обширное, безжизненное пространство, и в конце концов мы храбро разделись и полезли в воду. Потом, дрожа, лежали вместе на моем свитере, позволив мексиканскому солнцу прогреть наши промерзшие кости. В три часа собрались и долго пробирались по горной темноте в Оахаку. Наш самолет улетел в девять часов следующим утром.

– Все кончилось, – сказала Нина. – Так быстро.

– Знаю. Тебе надо быть в Лондоне, петь в Дорчестере, а мне пора лететь в Нью-Йорк, рассказывать сказки "Макгро-Хилл". Хорошие вещи всегда быстро кончаются. Давай сходим в бар, выпьем по "Маргарите" на дорожку.

Когда-то, много лет назад, моя красавица рассказала мне, что есть хорошая удача и плохая, короткая и длинная. "А у нас с тобой, – сказала она тогда, – хорошая короткая удача". Нина была права, но это случалось снова и снова, потом стало привычкой, и мы оба боялись, что слишком испытывать судьбу будет только к худшему.

– Если бы мы жили вместе постоянно, – часто говорила она, – все было бы совсем не так. Ты бы устал. Ушел. По крайней мере так, как сейчас, все работает, все хорошо, все прекрасно. Я знаю, что ты здесь, и это все, что мне нужно.

– И все, чего ты хочешь.

– Да, я не осмеливаюсь хотеть большего. Я не верю в это. Не верю, – сказала Нина с безжизненной покорностью, – что есть вещи, которые не кончаются.

– Значит, мир – полное дерьмо.

– Люди в нем.

– Но мы вроде не кончаемся.

– Только если живем как сейчас. Нашим собственным способом. Может, единственным способом.

– Если тебе будет плохо, скажи мне. И тогда все закончится.

– Ты тоже. Обещаешь?

Я пообещал, она дала слово, но этот разговор пару раз вновь всплывал за последние несколько лет. В последний вечер мы сидели на кожаных диванах в отдельном кабинете ресторана при отеле "Виктория", слушали гитариста и выпили по три "Маргариты" каждый. Затем сквозь темноту отправились к бунгало, а в восемь часов на следующее утро уже поднимались на борт самолета в Мехико. Оттуда я позвонил Беверли Лу, заверив ее, что все прошло как по маслу. Мы прилетели в нью-йоркский аэропорт Кеннеди, взяли такси до отеля "Элизиум", а на следующее утро я поехал провожать Нину обратно. Ее самолет улетал в девять часов.

– Не надо дожидаться, пока я сяду на борт, – сказала она, улыбаясь. – У тебя куча дел.

– Хорошо. Удачного путешествия. Береги себя.

– Тебе тоже всего хорошего, милый мой. Удачи.

Она исчезла в толпе людей, торопящихся на посадку. Мы всегда прощались вот так, ничего не планируя на будущее. По-другому с хорошей короткой удачей жить нельзя. Я поехал на такси прямо в здание "Макгро-Хилл". Беверли Лу и Альберт Левенталь уже ждали.

– Все прошло отлично, – сообщил я. – Вы получили мою телеграмму? Он не дал мне позвонить.

– Вы его видели?

– Разумеется, видел. Он сделал это. Принял наши условия. – Я принялся объяснять им, как сначала торчал в Новом Орлеане, затем в Мехико, потом в Оахаке, пока наконец в пять часов утра, на второй день моего пребывания в отеле "Виктория", не зазвонил телефон. Голос в трубке представился как Педро. Я возмутился: "Я не знаю никакого Педро. Вы кто вообще такой, черт побери?" – "Друг Октавио". – "Слушайте, сейчас раннее утро и я не в настроении шутить. Я не знаю вас и вашего друга Октавио". – "О! Терпение, сеньор. Октавио – именно тот человек, ради которого вы сюда приехали".

Так что вскоре я уже сидел в "фольксвагене" Педро и ехал к горе Альбан. Там мне указали на припаркованный видавший виды "бьюик". Человек, ждавший меня на переднем сиденье, – "полная развалина, тощий, усталый старик" – был Ховард Хьюз. Мы говорили, ходили среди разрушенных храмов. На следующее утро Педро снова встретил меня, и мы полетели на "Сессне" на Юкатан.

Этот парень – просто сумасшедший пилот. Чуть не угробил нас обоих. Постоянно нырял в горные долины, показывал мне индейские деревни. "Смотрите, – кричал он, – они же живут, как животные! Los Indias! Каменный век какой-то!" А Хьюз уже ждал меня в Теуантепеке. Правда, сперва я отправился вместе с Педро в Салина-Круз и искупался в Тихом океане. Чуть задницу себе не отморозил. Потом встретил Ховарда в маленьком отеле. Мы выпили апельсинового сока. "Лучший апельсиновый сок в Мексике", – заявил он. Я дал ему черновик контракта, мы внесли несколько поправок и заключили сделку, так сказать, скрепили дело рукопожатием, ну, не в буквальном смысле. Он никогда людям руки не подает, но мы договорились. Мы встретимся в следующем месяце, может быть, в Нассау. Он позвонит. Я до сих пор не знаю, как с ним связаться. Теперь посмотрите на это...

Я вытащил из портфеля фотографию, сделанную в аэропорту Мехико.

– За мной постоянно следили. Ее дал мне Педро. Один из людей заснял меня, когда я сходил с самолета. Просто так, для идентификации.

– И чтобы увериться, что ты прилетел один, – заметила Беверли. – Да, этот парень умен. Ты, должно быть, чувствуешь себя героем фильма про Джеймса Бонда.

– Есть немножко, – согласился я.

На следующий день меня отвели на тридцать второй этаж встретиться с Хэрольдом Макгро, президентом издательства. Казалось, он был доволен, хотя и слегка насторожен, а еще через день один из адвокатов "Макгро-Хилл", Фостин Джеле, закончил чтение написанного от руки контракта между Хьюзом и мной.

– Все в порядке, – наконец высказал свое авторитетное мнение юрист, – за исключением одной или двух деталей. Мы покажем вам, как их надо изменить. И есть еще один момент. Нам нужна заверенная банком подпись. В ином случае ему самому придется подписать контракт в присутствии нотариуса.

– Сомневаюсь, что он сделает это, – объяснил я. – Ему вчинили иск на пятьдесят миллионов в Лас-Вегасе. Хьюзу надо было всего лишь прийти к нотариусу и подписать бумагу о том, что он уволил Роберта Майо. Ховард мог спокойно выиграть дело, но он не сделал этого. Не захотел. Ну, о том, что он ни разу не показался в суде во время процесса "Транс уорлд эйрлайнз", вы и так знаете. Это стоило парню сто тридцать семь миллионов плюс компенсация за убытки. Сомневаюсь, что этот человек явится сюда подписывать контракт на пятьсот тысяч, Фостин.

– Ну, если он хочет, чтобы его книга была опубликована, ему придется сделать это, – гнул свою линию адвокат.

Я передал новости Беверли и Альберту Левенталю, торжественно произнеся ту же речь.

– Я поговорю с юристами, – пообещал Альберт. – Но если они высказываются в подобном духе, значит, иначе заключить сделку не получится.

Я улетел в Испанию, где проспал как убитый пятнадцать часов в объятиях жены, затем под противным моросящим дождем поехал в студию, откуда позвонил Дику в Пальму.

– Все кончено, – заявил я. – Мы вне игры. Они хотят, чтобы нотариус заверил подпись Хьюза.

– Они тебе не д-доверяют? – От ужаса Дик аж слегка заикался.

– Разумеется, они мне доверяют. Они не доверяют Хьюзу.

– Как долго надо учиться, чтобы получить лицензию нотариуса? Я завтра же побегу записываться на курсы.

– Забудь об этом. Все шло слишком хорошо, чтобы быть правдой. Через неделю я перезвоню им, в деталях опишу, как Ховард послал мое разлюбезное издательство на все четыре стороны, вернусь к своему роману, а ты закончишь "Ричарда Львиное Сердце". В общем, интересный жизненный опыт.

– Я тебе не верю, – смеясь, заявил Дик. – Ты снова меня дурачишь, как в тот раз, когда заливал, будто бы Беверли накинулась на тебя: "О, снова эта тупая штука об авторизованной биографии Ховарда Хьюза"? Что на самом деле произошло? Не надо смеяться, Клифф, я слишком нервный для твоих шуток. Да и не спал нормально три недели.

– Я не шучу. – Мне пришлось повторить всю историю, пока мой друг наконец-то поверил мне. – Мы вылетели из игры. Может быть, и к лучшему. Мы всегда считали эту затею сумасшедшей; ждали, что в плане обнаружится изъян, и вот теперь знаем, где он. Я выбросил две штуки баксов на путешествие в Мексику, а теперь им, видите ли, нужна заверенная нотариально подпись в контракте.

– А ты не можешь...

– Нет, не могу. Забудь об этом, Дик. Игра закончена.