Мистификация

Глава 5 Проект "Октавио"

Если до этого я еще заигрывал со всякими иллюзиями, полуоформленными мыслями, бродившими в моей голове, обманывал себя, что на самом деле всего лишь подчиняюсь дуновениям попутного ветра – "если они купятся, замечательно; если нет, ну и хрен с ним", – то к тому моменту, когда я вернулся на Ибицу, все подобные настроения исчезли, как снег под весенним солнцем. Во время разговора с Диком на сердце у меня было легко, так как выбора нам не оставили. Но в душе не проснулось ленивое счастье, чувство облегчения, ощущение, что меня отодвинули от края, по-видимому, ужасающей аферы. В конце концов, мы затевали мистификацию, а не преступление. В моей душе разливалась желчь разочарования.

Вернуться к работе над романом было тяжело. Я перечитывал главы, отбросил идею части, которую еще только предстояло написать, – а потом снова предавался мечтам, представляя, что было бы, если бы юридический отдел "Макгро-Хилл" не столь ревностно и разумно относился к своим обязанностям. Чтобы занять время, ознакомился с тремя биографиями Ховарда Хьюза, купленными в Нью-Йорке: "Застенчивым миллиардером" Альберта Гербера, "Ховардом Хьюзом" Джона Китса и книжкой "Ховард Хьюз в Лас-Вегасе" Омара Гарисона. Опусы Гербера и Гарисона были полной чушью. Они упирали на сенсационность, плевали на факты, а материалы, в основном, черпали из газетных статей и интервью с безымянными "друзьями" и "надежными источниками". Труд Китса внушал больше уважения, он демонстрировал хоть какую-то попытку создать полноценную биографию. Но, так как информации о Хьюзе было крайне мало, читать сей кирпич было скучно до зевоты.

После того как прошло положенное число дней, я позвонил Беверли Лу и на этот раз решил перевести стрелки.

– Он позвонил, – излагал я, – и я сказал, что Джеле хочет нотариально засвидетельствованный контракт. Не пойдет. Он сказал мне то же, что и сенатору Брюстеру в сорок седьмом году, когда они хотели заставить его привезти на слушания в Вашингтон Джонни Мейера. Тогда Ховард ответил: "Нет, не думаю, что сделаю это". – Беверли хотела вмешаться, но я упорно продолжал гнуть свою линию: – У него есть знакомый нотариус в ближайшем круге подчиненных, но тот, похоже, не посвящен в существование проекта. И Ховард заявил, что будь он проклят, если зайдет хотя бы в кондитерскую Нассау. Увы, придется обо всем забыть. Я напишу о своей мексиканской поездке в мемуарах.

– Да послушай ты! – возбужденно заорала Беверли. – Я пытаюсь тебе сказать! Юристы поставили это условие, ни с кем не проконсультировавшись. Тупые перестраховщики! Просто забудь обо всем этом крючкотворском бреде! Если раздобудешь подпись Октавио на контракте, если он просто подпишет его в твоем присутствии, этого будет достаточно.

– Это кто решил? – спросил я.

– Все.

– Ну, – важно заявил я, – к счастью для вас, он пообещал перезвонить мне, на случай, если кто-то вознамерится изменить свое решение. Ховард слегка расстроился, но думаю, что смогу успокоить его.

– Мы рассчитываем на тебя, – напряженным голосом ответила Беверли.

Я глубоко вздохнул и затем произнес:

– Вы можете на меня надеяться.

Повесив трубку, я издал боевой клич радости, а потом без отлагательств набрал телефон Дика.

Он прилетел на Ибицу через два дня, в полном восторге. Я снова сравнил письма, написанные мне Хьюзом, с образцом, представленным в "Лайф", и решил, что вторая версия сойдет для непредвзятого взгляда, но вот с экспертами дело обстояло иначе. Поэтому следующие два дня пришлось прокорпеть над третьей версией и прервать свой эпохальный труд, только когда подошли к концу запасы желтой бумаги. "Вот, так-то лучше", – решил я, воспроизведя всю мазню и кляксы, которые наделал во второй версии писем.

Наступило время этапа ЗП – замысла и планирования.

– Если Ховард прилетел в Мексику, – с воодушевлением начал я, – то он может прилететь куда угодно. Думаю, подпишем контракт в Пуэрто-Рико.

Мы наслаждались потоками яркого света на террасе студии, закрытой от холодного ветра, дувшего через Средиземное море с гор Сьерра-Невада. Дик разделся до пояса, прислонился к облупившейся белой стене и подставил лицо февральскому солнцу. Его массивная грудь вздымалась и опускалась столь размеренно, что казалось, будто он спит. Мой друг был счастлив, наконец оторвавшись от непосильной ноши "Ричарда Львиное Сердце".

– А почему именно Пуэрто-Рико?

– Ну, он должен оставаться на юге. Там, где можно спокойно летать на самолете, не создавая при этом излишней суеты. К тому же туда есть прямой рейс Мадрид – Сан-Хуан колумбийских авиалиний. Мы с Эдит летали на нем, когда путешествовали на Тобаго в шестьдесят пятом. – Просто замечательно, подумал я, если у издательства создастся видимость, что их автор изо всех сил старается ради них. Насколько мне было известно, в "Макгро-Хилл" имели несколько смутное представление о международных перелетах; Пуэрто-Рико выглядит вполне разумным выбором для Ховарда Хьюза и достаточно неприятным для меня, хотя на самом деле верно как раз обратное.

Я три дня работал над контрактом. За годы писательской деятельности у меня скопился порядочный ворох всяких договоров с журналами, книжными издательствами, кинокомпаниями. Параграф отсюда, фразу оттуда, несколько добавлений, столь характерных для Ховарда Хьюза и отлично служащих нашим собственным целям, – и дело сделано. Я отпечатал окончательный вариант на белой лощеной бумаге формата А4 и наконец увидел, какого размера должна быть подпись на последней странице. Затем расписался "Ховард Р. Хьюз" на пятидесяти листах в положенном месте.

– Выбери три лучших, – сказал я Дику, передав ему фотографию письма Честеру Дэвису и Биллу Гэю для сравнения.

– Не могу отличить их друг от друга, – сознался он и удивленно на меня посмотрел: – А зачем тебе три копии?

– Один экземпляр мне, другой – "Макгро-Хилл", третий – Хьюзу.

– По-моему, ты слишком близко к сердцу принял это дело, – сказал мой друг. – Хьюзу копия не нужна.

– Да, похоже, ты прав. Пора отдохнуть.

Я решил отдохнуть от трудов на пляже отеля "Эль Сан-Хуан" в Пуэрто-Рико. Перед этим на третий день после разговора с Диком самолет доставил меня в Нью-Йорк, где, зарегистрировавшись в отеле "Алгонкин", на следующий день я уже обедал с Беверли Лу, Робертом Стюартом из "Макгро-Хилл" и Россом Клэйборном, исполнительным редактором "Делл букс", главным издательством, специализирующимся на книгах в мягких обложках. "Делл" напечатало мою последнюю книгу, "Подделку!", и Клэйборн, молодой смышленый специалист, уделял мне внимание прямо пропорционально ее продажам, что, в общем-то, было справедливо.

– Не могу тебе сказать, над чем сейчас работает Клифф, – заговорщицки подмигнула мне Беверли, – но это определенно самый фантастический проект года.

– Десятилетия, – добавил Стюарт.

Едва скрываемое выражение глубокой скуки на лице Клэйборна свидетельствовало о том, что подобные речи ему доводилось слышать не раз.

– Звучит интересно, – пробормотал он.

Беверли не поколебал его пренебрежительный тон.

– Когда придет время, – пообещала она, – ты еще припомнишь наш разговор.

В этот день и в течение всего следующего я вел переговоры с редакторами и чиновниками "Макгро-Хилл". Мне объяснили, что в интересах секретности Хьюзу присвоено кодовое имя Октавио, в память о моей достославной поездке в Мексику, а сама книга будет называться "Проект "Октавио"".

– Точно так же поступили в "Лайф", когда работали с мемуарами Хрущева, – поведала мне Беверли. – Они назвали это проект "Джонс". Кстати, мы хотели бы привлечь их, продав им авторские права на публикацию в периодическом издании. Только они смогут провести все четко. Да и, скорее всего, только "Лайф" сможет заплатить требуемую нами сумму.

– А это сколько?

– Пока официально установленный рекорд двести тысяч долларов. Я хочу его переплюнуть.

– Но они будут держать рот на замке?

– О проекте "Джонс" знали только три человека до самой публикации. К тому же у них самая лучшая подборка материалов. А тебе это может помочь в твоих изысканиях.

– Ты имеешь в виду материалы по Хьюзу?

– Разумеется, а там должно быть много всякого, принимая во внимание то количество статей, которое они ему посвятили за последние сорок лет.

– Я бы не возражал увидеть это сокровище. Оно может избавить меня от уймы работы.

– Позволь мне уладить этот вопрос, – предостерегла меня Беверли. – Не надо излишне суетиться.

В результате я, Беверли и Ральф Грейвз, редактор журнала "Лайф", оказались за одним столом в ресторане "Барбета". Мне сразу понравился этот человек: уже за сорок, глубокий голос и голубые глаза, проницательность и цепкость которых смягчались очками. Я считал эту встречу принципиальной. "Макгро-Хилл" – это одно, а вот "Лайф" – совсем другое. Если кто и усомнится во мне, то наверняка это будет "Тайм инкорпорейтед"; у них было достаточно источников, чтобы проверить не только окончательный вариант книги, но и россказни, которыми мне придется потчевать своих работодателей в период ее создания. "Осторожно. Не гони лошадей", – предостерег я себя. Но после третьего бокала мартини Беверли неожиданно сказала:

– Расскажи Ральфу о своей первой встрече в Мексике.

Я начал излагать уже набивший оскомину рассказ о встрече в горах и сумасшедшем полете в Теуантепек. Грейвз кивал.

– А теперь расскажи Ральфу о Пуэрто-Рико и бананах.

Я чувствовал себя малышом, которого заставляют сыграть фугу Баха на взрослой вечеринке. Вообще-то, мне полагалось лежать в кроватке, почитывая комиксы, но пришлось проявлять таланты. Идея банановой истории осенила меня в самолете, по пути из Сан-Хуана в Нью-Йорк, и основывалась на случае, который мы с Эдит пережили в 1965 году.

Меня встретил в аэропорту Сан-Хуана, начал я историю, пуэрториканский эквивалент Педро. Этого парня звали Хорхе. Он забрал у меня контракты, чтобы доставить Хьюзу, которого знал как мистера Фрэзьера (имя я выбрал из-за грядущего боя Мухаммеда Али), а затем зарегистрировал меня в отеле "Эль Сан-Хуан".

– Оставайтесь в своем номере, – наставлял меня Хорхе. – Мистер Фрэзьер может позвонить в любую минуту.

Вспомнив долгое ожидание в Оахаке, я ответил:

– Вообще-то, вполне возможно, мне захочется прогуляться или поплавать.

– В этом случае мы позовем вас как мистера Келли.

– А если в отеле остановился еще один мистер Келли?

– Этого не может быть, – объяснил Хорхе. – Здесь сейчас одни нью-йоркские евреи.

Парень, продолжал сочинять я, позвонил мне на следующее утро и попросил спуститься в холл, откуда провел к припаркованной на соседней улице машине. Там, на переднем сиденье, сидел Ховард Хьюз в косматом черном парике. (Если Эдит придется мучиться в этой штуке, подумал я, то чем он хуже?)

– Стоил мне девять долларов девяносто пять центов в "Вулворте", – объяснил он. – Ты не знаешь, как я рискую, встречаясь с тобой таким образом. Они всегда где-то рядом.

Затем мы поехали во влажный тропический лес, куда прибыли на закате. Я сидел за рулем. Ховард сказал мне, где надо остановиться, и спустя несколько минут из густой заросли деревьев появилась крестьянка с корзиной бананов на голове. Ховард велел мне купить дюжину.

– Он съел шесть штук сразу, – рассказывал я Ральфу Грейвзу – Объяснил, что они плохо переносят перевозки. Очень толстые, коротенькие, сладкие бананы. Ховард сказал мне, что бананы, которые продаются в Америке, сделаны из пластика. Я ответил, что считаю пуэрториканские бананы самыми вкусными из всех, что пробовал. Хьюз неожиданно стал очень дружелюбным. Ему нравятся люди, знающие толк в бананах. Мы прошлись по контракту, и у него не было практически никаких возражений. На следующий день мы снова встретились и подписали все прямо в машине.

– Покажи ему заметки, – проинструктировала меня Беверли.

В самолете, по пути из Сан-Хуана в Нью-Йорк, я заполнил целый блокнот на спиральке своими воспоминаниями о разговорах с Хьюзом и теперь зачитал их Грейвзу. Ховард изложил мне свои взгляды на женщин, бананы, одиночество старости, Восточный блок, дружбу, кредитные карточки и мормонов. Он ценил бананы выше мормонов, что, на мой взгляд, было хорошим знаком, так как его ближайшее окружение состояло практически целиком из мормонов, а именно они, в конце концов, могли помешать завершению моего труда.

Ральф Грейвз терпеливо, внимательно слушал, но трудно было сказать, являются его постоянные кивки знаком одобрения или сомнения. Он был вежлив, но без удивления или излишней экзальтации. Я принялся разглагольствовать о секретных экспедициях Ховарда в Эфиопию.

– Он там летал. А в компании об этом не знала ни одна живая душа. У "Транс уорлд эйрлайнз" был контракт на организацию эфиопских авиалиний...

– И Хемингуэй... – подсказала Беверли.

– Да, он знал Хемингуэя, – вспомнил я. – Долго дружил с ним, что вообще мало известно. Познакомились они, скорее всего, на Кубе.

– У нас хорошие отношения с Мэри, – заметил Грейвз. – Мы можем спросить ее об этом.

– Мэри?

– Мэри Хемингуэй. Его жена.

– Интересно, встречался ли с ней Ховард... – подумал я вслух, интонацией намекнув, что, по-видимому, шансы на это минимальны.

– Давайте посмотрим письма, – решил Грейвз.

Я выложил их на стол; Ральф поправил очки и усердно принялся просматривать заполненные корявыми буквами листки. Спустя некоторое время он наконец добрался до последнего письма, в котором Хьюз излагал причины, которые подвигли его на создание биографии. Вдруг что-то привлекло его внимание на второй странице.

– Смотрите! – воскликнул Грейвз, протягивая нам исписанный лист бумаги.

– В чем дело?

– То, как он пишет букву "и". Видите? Он как бы проходит по ней два раза, перечеркивает пером там, где недостаточно чернил было в первый раз.

– Не замечал.

– У него такая привычка, – объяснил Грейвз. – Я уже видел подобное в других его письмах, которые хранятся у нас. Очень характерно. Собственно, как и особенная фразеология. – Он с улыбкой протянул мне руку: – Думаю, вы заслуживаете поздравлений. Вы преуспели там, где профессиональные журналисты терпели полное фиаско последние пятнадцать лет.

– Поздравлять надо, когда книга будет закончена, – скромно сказал я, мало погрешив против истины. – До сих пор не знаю, что из этого всего выйдет. Но все равно спасибо.

Два зачеркнутых "и" в моем письме от Хьюза были помарками, которые я оставил, чтобы придать общей картине эффект естественности. В подлиннике, использованном мною в качестве образца, как и в копии "Лайф", не было и следа этих характерных ошибок. Заблуждение памяти Грейвза удивило и польстило мне. Только много позже, обдумывая произошедшее в более приватных условиях, я понял, что же произошло на самом деле. Как и все остальные, он был слишком человечен – он просто хотел верить.

"Они постоянно нам помогают, – сказал я Дику, прежде чем улетел на Ибицу. – Там, где мы спотыкаемся, они нас подхватывают. Не принимай их за врагов. Издатели оказались нашими лучшими союзниками..."

– Удачи! – торжественно заявил Грейвз напоследок. – Если мы чем-нибудь будем вам полезны, просто дайте нам знать.

Последняя встреча состоялась в офисе Джона Кука, вице-президента "Макгро-Хилл" и главы юридического отдела, крупного, импозантного, уже седеющего мужчины.

– Это подписано в вашем присутствии? – спросил Кук, показывая на мой контракт с Хьюзом.

– В припаркованной машине на улице в Сан-Хуане, – рассмеялся я, а Кук и Фостин Джеле синхронно покачали головой в немом изумлении.

– Что с делом "Роузмонт"? – поинтересовался Джеле. В контракте был пункт, гласивший, что данный документ отменяет "любое предыдущее соглашение, заключенное между Х.-Р. Хьюзом и любым другим человеком, компанией или корпорацией, включая "Роузмонт интерпрайзес, инкорпорейтед", но не ограничиваясь ею". Именно этой корпорации, как я выяснил из биографии Гербера, Хьюз, по-видимому, передал права на написание собственной биографии. Она уже дважды вчиняла иск издательствам, выпустившим книги о Хьюзе; оба проиграла, но я решил перестраховаться и подпереть дверь сарая, пока лошадка не сообразила, что ее уже поймали.

– Хьюз просто попросил включить этот пункт в контракт, – объяснил я. – Сказал, что это для нашей же зашиты. После этого пришлось навести справки. – И я поведал им о крючкотворстве корпорации "Роузмонт".

– Боже мой, как нехорошо, – запричитал Кук. – Он не может просто так заявить, что этот контракт аннулирует все остальные, если те еще действуют. Он должен гарантировать нам правомерность передачи всех прав, предъявить доказательства полного распоряжения ими. И как бы там ни вышло, Хьюз должен защитить нас, а при случае и возместить убытки, если возникнут какие-либо претензии со стороны "Роузмонт". Вы не можете обговорить условия подписания такой поправки к контракту?

– Постараюсь, – ответил я.

Кук откинулся на спинку своего шикарного кожаного кресла, тихо смеясь:

– Нет, ну что за ужасный тип! Самый богатый человек в Америке, он требует четыреста тысяч в качестве аванса, оставляя вам только сотню, да еще вешает на вас все расходы! Как ему вообще удалось вовлечь вас в такую сделку?

– Вы упускаете из виду важную вещь, Джон. После того как весь аванс будет выплачен, Хьюз больше ничего не требует. Все проценты с продаж – мои. В перспективе я сделаю на этой книге гораздо больше денег, чем он. Это, конечно, игра, но она того стоит.

Позже Беверли Лу объяснила мне, что руководство издательства было озабочено добросовестностью моих отношений с Хьюзом гораздо больше, чем представляли мы с Диком. Разумеется, мне данный вопрос прояснить никто не удосужился. На первых стадиях мистификации их убедили две вещи. Во-первых, моя готовность взять на себя финансовый риск и работать, если смотреть на дело с точки зрения процентов, за сравнительно малые деньги. Наверху решили, что Ирвинг рискует, а потому сделает все, вытянет из Хьюза всю подноготную и напишет первоклассный бестселлер. В ином случае если у него не будет материала, то книга, соответственно, тоже не получится. Поэтому Клиффорд будет стараться изо всех сил.

Рассчитали они правильно, исходя из разумного образа мыслей: я точно из кожи вон вылезу, чтобы раздобыть факты из биографии Хьюза.

– Вторая вещь, которая убедила их, – рассказала мне Беверли, – это те два телефонных звонка. Когда ты связывался со мной с Ибицы. Ты заплатил за них сам. Когда Хэрольд Макгро узнал, что ты не попросил оплатить разговор за счет компании, то сказал: "Клиффорд определенно принимает это дело близко к сердцу". Он действительно был поражен.

– Ты шутишь? – удивленно переспросил я. – Его впечатлило это? Что я оплатил два телефонных звонка из Испании в Нью-Йорк?

– Ну разумеется. Ты знаешь, большинство авторов пытаются спихнуть все свои расходы на издательство. Да ты и сам всегда так поступал.

– Да, я тоже поражен. – Но я не сказал ей чем.

Наконец Кук передал контракты мне.

– Кто составил документ? – спросил он.

– Хьюз и я.

– У него нет юриста?

– Я его не видел, если, конечно, тот не прятался в кустах. Но по мне так вполне разумный контракт.

Кук хихикнул:

– Ну, там есть парочка странных предложений, но в суде они пройдут. Юрист справился бы с этой работой лучше, но иногда, когда два обыкновенных человека составляют контракт, их намерения выражены гораздо прямее, четче, их труднее оспорить. Так что все в порядке.

– Спасибо, Джон. – Рассмеявшись, я встал, намереваясь покинуть его кабинет. – Это один из комплиментов, который я буду помнить до конца своих дней, – вы назвали и меня, и Хьюза "двумя обыкновенными людьми". Я дам ему знать, как вы относитесь к нему.

Вернувшись на Ибицу, я во всех подробностях описал Дику свое путешествие. Контракт с издательством пришлют мне по почте в конце месяца, уже с подписью самого Хэрольда Макгро.

– Все. Все решено. У меня контракт на создание авторизованной биографии Ховарда Хьюза. Это больше не туманная мечта. Это реальность.

– Не поверю, пока не увижу бумажку собственными глазами, – буркнул Дик.

– Увидишь. Но теперь пора приниматься за работу, приятель. До сих пор были только шутки, байки да застольные мечтания, но теперь мы в этом деле по уши. Впереди нас ждет жизнь, которую надо исследовать, а потом создать заново. И мы ничего не получим, просиживая задницы здесь, на Ибице.

Целый день мы с Диком провели, вдоль и поперек изучая три биографии Хьюза и другие материалы, которые я собрал в Нью-Йорке при разработке плана наших изысканий. Исходная идея была такова: мы заканчиваем все документальные исследования за один месяц непрерывных разъездов и рытья носом, потом записываем интервью с мифическим Хьюзом, затем предпринимаем вторую исследовательскую экспедицию, главным образом для того, чтобы побеседовать с его бывшими друзьями и коллегами по бизнесу. Больше всего мы боялись разглашения тайны, а интервью с посторонними людьми очень опасны в этом отношении; поэтому их следовало отложить до самого последнего момента, а потом включить в уже готовый текст книги.

– А что произойдет, если нас поймают? – поинтересовался Дик. – Предположим, нас выведут на чистую воду до того, как книга будет готова?

– Вернем деньги, – ответил я. – Какого черта, это же не уголовное дело. Мы ничего не украли. Я солгал, вот и все, ну, разумеется, приму все последствия на себя. А что они могут мне сделать? Запретить писать? Кто-нибудь меня все равно опубликует. Как только мы вернем назад деньги, самое худшее, что издательство может нам сделать, – это устроить шумиху. А у меня такое чувство, что возмущаться они будут не слишком громко, не то выставят себя перед всеми полными дураками.

Красота плана, по крайней мере, в его эмбриональной стадии – и даже позже, когда уже началась стадия замыслов, тяжелого труда, детализаций, импровизаций, творческих усилий, постоянных добавлений, исправлений основного текста, когда мы пытались удержаться в этих бурных водах и не потонуть, – состояла в том, что наша мистификация никому не причинит вреда. Афер, подобных нашей, похоже, просто не существовало. Ограбить форт Нокс? Украсть драгоценности короны из Тауэра? У нас не было таких криминальных амбиций и лихости, а те комбинации, которые мы видели в голливудских фильмах, существовали где-то за гранью нашего воображения и возможностей. В краже заложена возможность насилия. Она там подразумевается. Мы же не были жестокими людьми. Во время войны за независимость 1948 года Дик попал волонтером в израильскую армию. Он тогда скитался по Риму, не мог заплатить даже за комнату в отеле. Как-то итальянская компания наняла его покричать воинственные лозунги на английском языке, а позже израильтяне согласились оплатить счет в отеле, если только Дик поедет в Хайфу и будет там сражаться. Но на Ближнем Востоке его поставленный баритон перевесил военную браваду, и все закончилось распеванием военных маршей по дороге в Иерусалим. Я тоже отправился добровольцем в Израиль в 1956 году, где присоединился к пограничному кибуцу. Однажды ночью, находясь в карауле, я даже сделал свой единственный выстрел за всю кампанию, думая, что там, в темноте, крадется мародер. В результате попал в колокольчик, висевший на шее страдающей бессонницей козы, перебудил всех в округе и на следующий день с позором отправился копать траншеи.

– Мы ничего не крадем, – сказал я Дику – За все полученное мы воздадим сполна. Ну, конечно, получится не то, что я обещал, – не авторизованная биография Ховарда Хьюза, – но все-таки книга. Важная книга, – добавил я. – И хорошая книга.

Все подытожив, мы решили придерживаться намеченной линии и на время приостановить наш мозговой штурм. Ко второй неделе апреля, решил я, мы уже разберемся со всем накопленным материалом, составим список задач и целей для первой исследовательской поездки и будем готовы к ней морально. На следующий день в иберийском офисе на главном paseo[13] я купил билеты на самолет.

Глава 6 Пока все в порядке!

Мы вылетели в Нью-Йорк, а Эдит должна была присоединиться к нам неделю спустя. Для нее это был отпуск – первый за три года, который она проводила со мной вдвоем, без детей. Мы с Диком остановились в бывшей квартире моих родителей на углу 92-й улицы и Вест-Энд-авеню на Манхэттене – мрачных апартаментах из семи комнат, в которых никто не жил и не убирался с тех пор, как год назад умер папа. Вокруг все было завалено останками трех жизней: отца, матери и моей. На каждой поверхности красовался отпечаток страшного нью-йоркского зверя: пленка черной жирной грязи.

Большую часть недели мы провели в нью-йоркской Публичной библиотеке на 4-й авеню и в букинистических магазинах, раскапывая факты о жизни Хьюза и связанных с ней областях, вроде самолетостроения и ранней истории Голливуда. На второй день я отправился в "Макгро-Хилл"; они уже получили мои две подписанные копии контракта, получившие название "Безымянная биография X. (сеньора Октавио)", а я законопослушно поставил свой автограф под дополнительным соглашением, отправленным на хранение в юридический отдел. В этом документе конкретизировалось, что под таинственным сеньором Октавио подразумевается именно Ховард Р. Хьюз.

– Мне все это напоминает анекдот, который я как-то вычитал в "Нью-Йоркере". Парень падает с крыши Эмпайр-Стейт-Билдинга. Пролетая мимо пятидесятого этажа, он видит, как какой-то человек высовывается из окна и кричит ему: "Как дела, приятель?" Мужик улыбается и отвечает: "Пока все в порядке!" Вот так и мы. Но я говорил это двадцать раз и повторю еще. Если станет припекать или даже если дела просто пойдут не так, как надо, всегда можно позвонить в издательство и сказать, что вся затея – мистификация. Деньги вернем, а потом они получат неавторизованную биографию или, в крайнем случае, роман.

– Как ты думаешь, что они с тобой сделают?

– Если я скажу, что это мошенничество? – На секунду меня посетили безрадостные мысли. – Не знаю. Возможно, дадут такого пинка, что я вылечу из редакции прямо через окно, а потом еще и получу иск, чего, правда, они делать не станут, так как у меня на руках будет чек; или, если у них кишка не тонка, посмеются со мной на пару.

В тот же вечер меня пригласили на вечеринку, устроенную в честь Жермен Гриер: "Макгро-Хилл" только что выпустило ее бестселлер "Женщина-евнух". Чтобы заснять празднество, под рукой оказалась команда с Британского телевидения. Я пришел, быстренько сгреб с подноса пару бокалов и тихонько отошел в угол, подальше от прожекторов, телекамер и возбужденных групп феминисток, пришедших засвидетельствовать свое почтение виновнице торжества. Только спустя некоторое время я заметил странную фигуру в углу. Там на софе, попивая имбирный эль, сидел старый индеец в традиционном головном уборе и при всех регалиях, положенных киношному вождю краснокожих. Я подошел к Беверли и спросил ее:

– А это кто?

– О, тебе надо познакомиться с ним, Клифф. Это вождь Красный Лис. Индеец сиу. Ему уже сто один год. Мы недавно опубликовали его мемуары.

Я проговорил со стариком целый час, с интересом слушая различные байки о фронтире, пока наконец он не хлопнул меня по плечу и не сказал:

– Эй, прекрати называть меня вождь. Зови просто Красный Лис.

Это был просто потрясающий человек, с изборожденным шрамами, суровым грубым лицом, энергичный и сосредоточенный на своей персоне.

– Я сегодня даю интервью в шоу Джонни Карсона. Второй раз за три месяца. Редко, признаю, но я придаю этой программе живость, ну, или вроде того... Еще не читал мою книгу? Прочитай. Она просто потрясающая.

Он поведал мне, что, когда он был еще ребенком, его племя остановилось за несколько миль от места битвы при Маленьком Большом Роге[14], и Красный Лис даже слышал выстрелы. Теперь он занимался связями с общественностью в мясоконсервной компании, а иногда исполнял воинственные танцы в супермаркетах на юго-западе. Без своих перьев и шкур оленя сочинитель мемуаров, скорее всего, ничем не отличался от вышедшего на пенсию владельца магазина, сидящего на крыльце какого-нибудь бруклинского многоквартирного дома и болтающего об ушедших днях юности.

Я поймал Беверли Лу у двери:

– Замечательный старик. Но ты знаешь, Бев, у меня дома целая библиотека о Диком Западе девятнадцатого века. Если Красный Лис – вождь племени сиу, которому сто один год, тогда ты – императрица Лу из династии Минь.

Беверли встревожилась:

– Ты, вообще, о чем?

– Да прекрати ты, Бев. Это же я. Почти что служащий "Макгро-Хилл". Уж друг с другом-то мы можем быть откровенными. Этот парень ненастоящий.

Ее тревога тут же превратилась в негодование.

– Какие основания у тебя есть для подобных выводов? Ты серьезно?

Я понял, что сейчас она не склонна шутить, поэтому натужно рассмеялся:

– Да нет, просто пытаюсь тебя подколоть. Расслабься. Увидимся завтра в офисе.

Когда я пришел домой, Дик еще не спал. Я посетовал:

– Ты знаешь, у меня такое забавное чувство, что, если я когда-нибудь расскажу, что никакого Ховарда Хьюза в глаза не видывал, они не засмеются.

– Вот и у меня такое же чувство. Просто как-то не хотелось развеивать твои иллюзии. А с чего бы это ты вернулся к реальности?

Я рассказал ему о своей встрече с вождем Красным Лисом и моих замечаниях Беверли Лу.

– Ты серьезно? – заинтересовался Дик. – Действительно думаешь, что этот старик – мошенник?

– Может быть, а может, и нет. Я похож на эксперта?

– Ну, – осклабился мой остроумный друг, – жулик жулика издалека видит.

На следующий день мы с Беверли решили провести деловой завтрак. Она была необычно молчаливой и какой-то излишне занятой. Когда мы пришли в офис, я не удержался от вопроса:

– Что тебя тревожит?

– Этот человек, Саскинд, которого ты нанял проводить исследования. Он знает о твоих встречах с Октавио?

– Нет, тут загвоздка. Я ему еще ничего не сказал.

– А где сейчас Саскинд?

– Здесь, в Нью-Йорке, остановился у меня.

– А как хорошо ты его знаешь? Вы близкие друзья?

Меня уже стали раздражать подобные речи, так как было непонятно, куда она клонит.

– Я знаю его уже долгое время, вот и все. Мы старые партнеры по игре в шахматы. К чему весь этот разговор?

– Он – писатель, – заявила Беверли и откинула с глаз прядь прямых черных волос – Писатели крадут. Писатели болтают. И они самые завистливые люди на Земле. Мы развели такую секретность, потому что, если эта информация попадет в печать, Октавио тут же умоет руки. Я веду к тому, что не надо этому человеку, Саскинду, знать об Октавио. Так хочет издательство.

– Дик – хороший парень, – сказал я, мысленно отерев пот со лба. – И я рад, что ты подняла этот вопрос. Он меня ужасно беспокоит. Мне ненавистна сама мысль лгать ему, и поэтому я хочу все рассказать.

В приоткрытой двери показалась голова моего редактора, Роберта Стюарта. Он присоединился к нам, одарив всех присутствовавших нервической полугримасой-полуухмылкой.

– Категорически нет! – возопила Беверли. – Я запрещаю. Господи, ну какой же ты наивный. Роберт тоже согласен со мной. Ты так думаешь просто потому, что не жадный и умеешь держать язык за зубами. Так вот, позволь сказать тебе, что не все таковы. Если Саскинд выяснит, что ты встречаешься с Хьюзом, я имела в виду Октавио, и пишешь авторизованную биографию, то тут же представит цену вопроса. Я не знаю, сколько ты ему платишь, но он сразу почувствует себя обделенным.

– Только не Дик. Он вообще не знает слова "жадность".

– Но мы не хотим, чтобы ты ему рассказывал о нашем деле, – мрачно заявила она.

В тот же вечер на кухне квартиры моего отца, пока Дик доедал йогурт, а я ковырялся в банке из-под сардин "Малломар", пришлось высказать коварному Саскинду всю правду.

– Извини, приятель, но ты не должен ничего знать. Ты писатель. Ты крадешь, ты треплешь языком, к тому же у тебя зависть больше твоего роста.

– Как тебе удалось не рассмеяться при всем честном народе? Клиффорд, ты прирожденный мошенник, – с неподдельным восхищением произнес Дик.

– Сиди завидуй. Писатель!

На следующий день Дик зашел за мной в "Макгро-Хилл", чтобы вместе пойти пообедать. Я потащил его в кабинет Роберта Стюарта, и мой друг спросил редактора, не может ли издательство посмотреть его незаконченную рукопись об исследовании и завоевании Западной Африки.

– Разумеется, – ответил тот, похоже, даже не обратив внимания на тему разговора, а затем повернулся ко мне: – Когда вы уезжаете?

– Как только приедет Эдит. Сначала в Вашингтон, потом в Нассау. Дик поедет в Хьюстон и Лас-Вегас.

– А вы встретитесь с Хьюзом на этот раз?

Я принялся подмигивать Дику, потом натужно откашлялся:

– Роберт...

– А он знает, что Эдит приедет с вами? Не возражает против этого? Из того, что вы нам рассказали, он не похож на человека, который обожает сюрпризы.

Я ничего не ответил, закрыл глаза, потом открыл. Дик холодно посмотрел на Стюарта, затем развернулся ко мне эдаким нахмуренным Голиафом.

– Ах ты, сукин сын, – прогрохотал он, – куда ты меня втянул?

– Он не знал, – напомнил я Стюарту. – Вы с Беверли заставили меня пообещать ничего ему не говорить. Не далее как вчера, Роберт, в кабинете Беверли.

Тот закашлялся, катастрофически покраснел и принялся перекладывать бумаги на столе.

– Нам с тобой лучше поговорить наедине, – тихо сказал я Дику. – Мне нужно кое-что тебе объяснить.

Пока я судорожно давился смехом в коридоре, Дик прислонился к стене с довольной улыбкой на лице:

– Классно я сыграл, как ты думаешь?

– Ужасно, – все еще смеясь, ответил я. – Теперь ты полноправный член клуба. Когда мы вернемся, сначала для виду погрусти, но, ради бога, не надо выглядеть оскорбленным. Не то Беверли и Роберт излишне занервничают.

Чек приготовили только в четверг утром, за шесть часов до того, как я должен был встретить Эдит в аэропорту Кеннеди и отвезти ее в Вашингтон. Это был чек от "Макгро-Хилл" на девяносто семь тысяч пятьсот долларов, выписанный на мое имя, зарезервированный в "Банкерс траст". Общая сумма первой выплаты, "начальных инвестиций", составляла сто тысяч, но я был несколько на мели во время своей мартовской поездки, и издательской казне пришлось расстаться с двумя с половиной тысячами долларов. Мы с Диком отнесли чек в банк "Чейз-Манхэттен", где у меня уже был счет. Там меня проинформировали, что им понадобится три дня для расчетов.

– Завтра я должен быть в Вашингтоне, и мне нужно, чтобы вы перевели эту сумму в дорожные чеки до моего отъезда.

– Идите в "Банкерс траст", – предложили мне. – Это их чек.

Мы с Диком запрыгнули в такси.

– Дай-ка мне посмотреть на эту штуку. – Дик держал бумажку так осторожно, будто она сделана из стекла, и, казалось, внимательно изучал каждую буковку и циферку – Бог ты мой, ты когда-нибудь видел чек на такую сумму? – наконец пробормотал он.

– На бумаге, – ответил я. – А это деньги. Девяносто семь... тысяч... пять... сотен... долларов. Представь такую сумму по одному доллару, вообрази, как разбрасываешь ее по ковру или запихиваешь в кейс. Некоторые люди готовы убить ради такой суммы.

– Ради гораздо меньшей.

Да, это были деньги, больше денег, чем я когда-либо видел, но не в них заключалась суть игры. Они были необходимостью, средством, наградой, но не причиной, по которой я летал в Мексику и Пуэрто-Рико, лгал Беверли Лу и Хэрольду Макгро или направлялся этой ночью в Вашингтон и Нассау на встречу с человеком, которого там не было.

Но в "Банкерс траст" отнеслись к нашей проблеме скорее с пиететом Дика, чем с моим относительным пренебрежением. Меня немедленно препроводили по огромному голубому ковру к служащему, восседавшему за стойкой из красного дерева. Дик стоял у двери, скрестив руки на груди, невозмутимый и сильно смахивающий на слона. Не иначе, подумалось мне, они приняли его за моего телохранителя. Бог знает, за кого в таком случае они приняли меня. Возможно, за "крестного отца", путешествующего с наемным убийцей. Я надел серый костюм и самый лучший галстук, но все равно не мог представить себя человеком, обналичивающим чек достоинством девяносто семь тысяч пятьсот долларов. Служащий банка, похоже, наконец-то пришел к какому-то заключению. Я тщетно убеждал его разделить сумму на две части и выписать два чека: один, пятидесятитысячный, на имя Х.-Р. Хьюза, а другой – на Клиффорда Ирвинга. Нет, это невозможно. Я должен депонировать чек на свой счет в другом месте и подождать, пока его обналичат.

– Слушайте, у меня скоро улетает самолет. Давайте сделаем проще. Дайте мне наличные. Я куплю банковские чеки.

Банкир слегка покраснел:

– Мистер Ирвинг, у нас сейчас на руках нет такой суммы денег.

– Вы хотите сказать, что не можете покрыть мой чек? – возопил я в ошеломлении.

– Мистер Ирвинг, вы, похоже, не понимаете... Это крупный чек. Большая сумма денег. Мы не можем...

– Позвоните Хэрольду Макгро, – приказал я. – Если чек не будет разделен на части так, как я того хочу, и если я не попаду на свой самолет, то все мои радужные планы рухнут, а вместе с ними не только мои, но и ваши.

Банкир попросил меня подождать. Спустя несколько минут он вернулся и сказал, что банк почтет за честь выполнить мои указания и приносит свои извинения за необоснованную задержку. Уже на улице, с двумя чеками в кейсе, я повернулся к Дику. Новая реальность с утроенной силой обрушилась на меня.

– Ты прав, – признал я. – Это действительно деньги.

– А что я говорил? Ты всего два раза встретился с Ховардом Хьюзом, а уже полностью потерял чувство меры. Но что мы будем с ними делать?

– Инвестировать, – заявил я. – Купим часть американского бизнеса. Познакомлю тебя с моим брокером в "Меррил Линч".

– Как-то я не уверен, что так уж горю желанием заиметь долю в американском бизнесе. Мне не внушают доверия заправляющие в этих делах люди. Вот, в банках даже не желают обналичивать выписанные ими чеки.

В тот же день, ничтоже сумняшеся, на те десять тысяч, которые я ему дал, Дик открыл брокерский счет в "Меррил Линч" и прикупил триста акций "Фуджи".

В Вашингтоне цвели вишни, поэтому отели были забиты до отказа. Единственное свободное место, которое смогли для нас найти в "Америкэн экспресс", находилось в роскошном отеле города Александрии, штат Виргиния. Эдит была в восторге:

– Никогда не бывала в Виргинии!

Мы взяли напрокат машину в аэропорту, а в воскресенье решили прокатиться и осмотреть полностью восстановленный колониальный город Уильямс-бург, который Эдит часто называла "Диснейлендом XVIII века". На следующий день стало ясно, что все дела у нас будут именно в Вашингтоне, поэтому пришлось переехать в маленький, дешевый, но чрезвычайно приятный отель "Харрингтон".

Я провел все утро в Управлении по делам гражданской авиации, настырно роясь в толстых книгах, содержащих информацию по судебным разбирательствам, связанным с "Транс уорлд эйрлайнз" и "Нортист эйрлайнз". Согласно сообщениям, обе эти компании Хьюз практически разорил. Покинув здание администрации с двумя часами непрерывного текста, наговоренного на пленку, и ощущением некоторого замешательства, я понял, что если хочу уяснить хоть часть прочитанной и записанной мною информации, то придется срочно брать ускоренные курсы юридического жаргона и деталей бюрократической волокиты.

В тот же день я позвонил в Пентагон. Еще в Нью-Йорке у меня состоялся познавательный разговор с Мартином Акерманом, моим другом и адвокатом, защищавшим меня в деле по обвинению в клевете, возникшем после выхода моей последней книги. Марти был одним из тех избранных вне стен "Макгро-Хилл", "Лайф" и острова Ибица, которые знали о моих встречах с Хьюзом Я даже показал ему письма, но, разумеется, он был не в курсе, что все это часть мистификации. С самого начала Мартин воспылал энтузиазмом и изо всех сил старался помочь. А сделать этот парень мог немало, так как был не только адвокатом, но еще бизнесменом и миллионером. Акерман разбирался в больших деньгах и тех хитросплетениях, которые устраивали люди, дабы получить их.

– Не думаю, что Хьюз даст тебе реальные цифры о своих доходах и вложениях, – сказал он мне, – а знать такую информацию никогда не помешает. Попробуй нарыть что-нибудь в Пентагоне. У них там должна быть служба, которая занимается контрактами по обороне. Там, скорее всего, есть схема организации "Хьюз тул" и "Хьюз эйркрафт". Когда достанешь информацию – если достанешь, – то, наверное, ни черта там не поймешь, но я помогу тебе разобраться.

Меня обуревала жажда знаний, и я был очень благодарен ему за помощь.

– А о чем мне спрашивать?

– Главное, не говори им, что разыскиваешь информацию непосредственно по Хьюзу. Расскажи, будто бы проводишь исследование, посвященное договорным взаимоотношениям между министерством обороны и тремя или четырьмя крупными корпорациями.

Когда я позвонил в Пентагон, то меня переслали к человеку по имени Отто Пинилус, который занимался чем-то – я так и не понял чем, – связанным с оплатами по оборонным контрактам. По голосу стало понятно, что он заинтересовался моими проблемами, а вот от своих, какие бы они ни были, смертельно устал, поэтому безотлагательно пригласил в свой офис в тот же день.

Как и для большинства американцев, Пентагон для меня представлялся тайной за семью печатями. В голове роились образы мрачных, огромных десантников с пулеметами, требующих удостоверение личности на каждом повороте некоего абстрактного бесконечного лабиринта. Я был почти уверен, что при входе в здание тут же потеряюсь. В результате оправдалось только одно предчувствие: я действительно потерялся.

Подходя к Пентагону, я внутренне подготовился к процедуре обыска, снятию отпечатков пальцев, выяснению личности и всей подноготной. За столом сидела девушка. Я подошел к ней, спросил, как мне найти мистера Пинилуса. Мне передали карту здания, помеченную стрелочками и большим красным крестом, а потом дали несколько наставлений:

– Сначала налево, потом вверх по эскалатору на один этаж, потом налево, потом направо. Это во внутреннем кольце. Следуйте указаниям карты.

Я прошел мимо нее, уже через тридцать секунд оказавшись внутри здания Пентагона. Зажав карту в руке и строго следуя инструкциям, через несколько минут я заблудился. Я не мог вспомнить, должен ли я поворачивать направо или налево, ехать по эскалатору вверх или вниз. В общем, вскоре я оказался в широком безлюдном коридоре, рядом с дверью, на которой, могу поклясться, красовалась табличка "Объединенный комитет начальников штабов". Посмотрел направо, потом налево и с тоской подумал об отважном десантнике, который вывел бы меня отсюда. Тут неожиданно открылась та самая дверь, и оттуда, громко переговариваясь, вышло трое мужчин. Генералы, на плечах звездочек, как на рождественской елке с площади Рокфеллера, а на груди больше медалей, чем в ломбарде. Был бы я агентом СМЕРШа или его китайского эквивалента, сейчас положил бы трех крупных "шишек" одной очередью, а у меня еще даже документов не попросили.

– Простите, сэр, – обогнал я ближайшего генерала. – Я потерялся, ищу мистера Пинилуса. Он сидит вот тут, – и протянул ему карту.

– Вниз на один пролет, – вежливо ответил военный, – потом повернете направо и пройдете во внутреннее кольцо. Там спросите снова. Удачи.

Я поблагодарил его, последовал инструкциям и нашел-таки мистера Пинилуса, приятного лысеющего мужчину, возрастом уже за пятьдесят, который, казалось, был рад видеть в своем кабинете кого угодно, даже меня. Я принялся излагать ему свою проблему: хочу-де изучить оплаты, произведенные производителям самолетов. Не уверен, что в моем монологе была хоть капля смысла; я судорожно пытался вспомнить формулировки Марти Акермана и понимал, что мистер Пинилус также не видит в моих речах что-нибудь здравое. Тем не менее он горел желанием помочь мне.

– Думаю, лучше всего будет ограничить, – наконец добрался я до сути, – свой поиск четырьмя компаниями: "Локхид", "Боинг", "Нортроп" и "Хьюз". О первых у меня уже куча информации, но вот с "Хьюз тул" и "Хьюз эйркрафт" – сплошная головная боль. Предполагаю, это из-за того, что они находятся в частных руках. А там просто не хотят со мной говорить.

– Люди Хьюза вообще ни с кем не говорят, – ответил Отто Пинилус со смесью печали и раздражения. – Они даже со мной не говорят. Самые жуткие люди в этой стране, с которыми я работал.

– А у вас есть какие-нибудь документы, на которые я мог бы взглянуть? – с надеждой в голосе спросил я.

– Там почти ничего не классифицировано, – заметил он. – Но вы можете посмотреть все, что хотите.

Пинилус принялся раскладывать передо мной на столе записные книги и конфиденциальные отчеты. В одном из них содержалась вся информация по операциям с "Хьюз тул" и "Хьюз эйркрафт": правительственные договоры, список их зданий, реестр персонала, описания особых военных проектов, которые компании уже выполнили или над которыми все еще работали, и подробный доклад, содержащий правительственный анализ возможностей, проблем и перспектив Хьюза в области космо– и авиастроения. Секретарь мистера Пинилуса любезно согласилась отксерокопировать для меня последние отчеты, а там содержалась вся возможная информация, которая могла мне понадобиться для создания портрета индустриальной империи Хьюза. Ведь подобная тема, скорее всего, будет затронута в наших приватных беседах с ним.

– Эти бумаги на самом деле не секретные, – объяснил мне Отто Пинилус – Они доступны по ограниченной подписке, но это очень дорого, и далеко не каждый может себе ее позволить, да и не все о ней знают. Но мы используем эти отчеты постоянно.

– А кто их публикует? – спросил я.

Он порылся в бумагах, а затем показал мне имя учреждения:

– Эти отчеты публикуются на деньги "Макгро-Хилл".

В тот же день я решил пойти в библиотеку конгресса. Такси высадило меня за несколько кварталов, так как вся территория перед Капитолием была забита полицией и шатающимися парнями при бородах и усах, в расстегнутых армейских куртках и рубашках цвета хаки с закатанными рукавами. Вьетнамские ветераны протестовали против войны. Мягкое, теплое весеннее солнце озаряло зеленые газоны и впечатляющие белые правительственные здания, но воздух переполняло чувство беспокойства и тревоги. Оскорбление властей теми людьми, которые рисковали своими жизнями ради престижа этой самой власти, а теперь отвергают ее, явно заставляло сильно нервничать как полицейских, так и правительственных чиновников.

Я попал в библиотеку конгресса первый раз в жизни: великолепное здание с величавыми фресками на стенах и той тишиной, которая всегда стоит в местах напряженной работы, где люди пытаются отыскать путь к хранящимся тут знаниям. Я принес с собой диктофон и всю первую часть дня провел, роясь в подшивках журналов, разыскивая самую отдаленную информацию об индустриальной империи Хьюза. Лениво роясь в каталогах, я случайно наткнулся на крайне полезное издание. Кто-то написал диссертацию о роли "Транс уорлд эйрлайнз" в развитии эфиопских авиалиний. Я заказал книгу и удалился в нишу рядом с книжными полками, где за два часа надиктовал всю нужную мне информацию. Эфиопия начала 1950-х годов ожила в моем воображении. Я видел, как Ховард борется с "воздушными ямами" в каньонах около Голубого Нила, приземляется на пустынных узких полосках свободной земли посреди острых горных хребтов. Я видел, как он взлетает с печально известной полосы в Данакиле. Я видел его в роли то пилота, то пассажира самолета, забитого шейхами, крестьянами, козьими шкурами, живыми цыплятами и плачущими детьми. То, что реальный Хьюз никогда не был в Эфиопии, казалось мне маловажным. Это путешествие должно изменить его жизнь, поставить его лицом к лицу с самим собой в поисках собственной личности. Если когда-нибудь он прочитает мою будущую книгу, то захочет, чтобы все было именно так.

Мне понадобилась еще одна книга: расшифровка стенограммы слушаний сената 1947 года, когда Хьюза обвинили в невыполнении военного контракта и в подкупе чиновников из воздушных войск, когда те прилетели к нему в Южную Калифорнию. Я уже выяснил, что тот самый том, который был мне так нужен – сороковой из двенадцатилетней истории сенатского подкомитета, – таинственно исчез. Час спустя, углубившись в недра библиотечного организма, во флигеле, до которого можно было добраться только по тоннелю, проложенному под зданием, я нашел искомый объект на полках. Здесь стояли три полных комплекта сорок второго тома, но почему-то только два экземпляра сорокового. В нем было тысяча восемьсот страниц. Хьюз давал показания три дня, в результате вопросами и ответами было заполнено около трехсот страниц. Взгромоздившись на табурет в этом безвоздушном подвале, я принялся тихо надиктовывать информацию. Через двадцать минут библиотека закрылась, и мне пришлось уйти. Я поставил книгу обратно на полку и с трудом нашел обратную дорогу. Перед выходом меня неожиданно остановил охранник, молодой румяный парень с непринужденной улыбкой:

– Простите, сэр. Мне нужно проверить ваш кейс.

Эдит ждала меня в отеле. Она провела весь день в зоопарке и сдружилась с охранником, присматривающим за белощекими гиббонами. Он пообещал как-нибудь взять ее с собой в клетку во время кормления животных.

– Когда все это кончится, – с воодушевлением заявила жена, – я хочу купить двух белощеких гиббонов. И южноамериканскую жабу. И, может быть, одного или двух фламинго.

Ее полное равнодушие к делу вышло наружу сразу же, как только я заикнулся о проблемах, связанных с большим количеством материала по Хьюзу.

– Показания Хьюза на сенатских слушаниях...

– Так как ты относишься к белощеким гиббонам? У них очень грустные лица и руки доходят до пола, вот так. – Она, как могла, продемонстрировала походку белощеких обезьян.

– Гиббоны – это классно. Показаний куча, но единственное, что из них можно почерпнуть, – это ключ к особенностям речи Хьюза. Хотя, если ты помнишь, он тогда сидел перед всем сенатским подкомитетом, поэтому, скорее всего, говорил несколько скованно, но...

– Ты знаешь, оказывается, южноамериканские жабы поют, когда наступает полнолуние.

– Гиббоны – шикарно. Забудь ты про жаб. Какого черта я должен слушать их кваканье и пытаться заснуть?

– Ты не проснешься, даже если реактивный самолет рухнет рядом с нашим домом. Я хочу жабу. К тому же они не квакают – они поют.

– Мне никогда не наговорить на кассету все триста с лишним страниц, – продолжал бормотать я. – Но это такой хороший материал. К тому же там есть интересная информация в приложении – отчет о катастрофе Ф-11, полный.

– О, дорогой. Меня тошнит от разговоров про Ховарда Хьюза. Ты будешь говорить о нем все время, даже в самолете?

– Постараюсь заткнуться.

– Давай я расскажу тебе о фламинго. Им нужен маленький пруд, там же может жить и жаба...

На следующее утро природа подарила людям безупречную погоду и кристально чистое небо, тут же напомнившее нам об Ибице. Мы проехали по Джорджтауну, а потом к мемориалу Линкольна, который мне больше всего запомнился из вашингтонских достопримечательностей. Когда я впервые приехал сюда в 1960 году, он произвел на меня глубокое впечатление, и теперь мне очень хотелось показать его Эдит. Взбираясь по плоским рядам ступеней, мы осмотрели храм Авраама, прочитали Геттисбергское обращение, затем не спеша отправились к машине по периметру поля для игры в бейсбол. Там играли две команды подростков, никаких униформ, просто случайная компания, крики, смех. Рядом с сеткой стояли, энергично подбадривая игроков, несколько девушек. Мы нашли полянку с мягкой травой и уселись отдохнуть, привалившись спиной к стволу дерева, пока я объяснил жене правила игры. Один из отбивающих пробил аж за третью линию, и мяч упал прямо Эдит на колени. Довольная, она размахнулась и со всей силы отправила мяч обратно на поле. Моя жена была счастлива в Вашингтоне. Следовательно, и я тоже.

Следующий день прошел вдали от мира среди полок флигеля библиотеки конгресса. Устало диктуя бесконечные строки в диктофон, под вечер я проделал парочку нехитрых арифметических вычислений: чтобы закончить с показаниями Хьюза, понадобится как минимум пять дней, не считая усилий по перенесению всего этого на бумагу. Каждый раз, когда я входил и выходил из пристройки, у вращающейся двери меня встречал один и тот же молодой охранник. Мы уже познакомились друг с другом, и парень не утруждал себя постоянной проверкой моего кейса, вечно задавая дежурный вопрос: "Как дела?", на который следовал неизменный ответ: "Пока все в порядке".

Сороковой том – это толстая книга, по моим прикидкам, три дюйма в ширину минимум. В мой тонкий кожаный кейс такая махина, разумеется, не влезла бы, но зато его можно было засунуть за пояс брюк. Мне был нужен этот материал. За пять дней диктовки и, значит, по крайней мере еще два похода Эдит в зоопарк я уже подписался на двух белощеких гиббонов, пруд с южноамериканскими жабами, пару фламинго, ленивца, шимпанзе и стадо антилоп гну. Жена была неугомонна, мечтая о багамских пляжах и длинных сиестах за решетчатыми ставнями, укрывающими от палящего карибского солнца. У меня же болела спина, а собственный голос, монотонно бубнящий нескончаемые разглагольствования Хьюза, постоянно вгонял в крепкий здоровый сон. В конце концов терпению пришел конец, я ослабил ремень и засунул сороковой том к себе в штаны. Было неудобно, но зато книга сидела прочно: тяжелый несгибаемый бугор. Если застегнуть пиджак на все пуговицы, то практически ничего не видно. Надо выйти из-за полок, миновать библиотекарей, а с охранником проблем не будет – привычный кивок головой, и ищи ветра в поле. Здесь у них есть еще одна копия, умащивал я встрепенувшуюся совесть, к тому же всегда можно анонимно послать книгу по почте, как только я закончу работу.

Я взял кейс под мышку и медленно пошел по коридору к лестнице. Книга выпячивалась на спине, как упаковка пива, ужасное ощущение. Схватив пряжку ремня свободной рукой, я потуже затянул пояс. Библиотекари занимались своими делами, склонив голову к столам или перебирая книги на полках. Я чувствовал себя героем фильма, Алеком Гиннессом, персонажем "Банды с Лавендер-Хилл"[15]. Я похищал царские драгоценности Афганистана, выносил тонну золота из охраняемых казематов банка Англии. «Агент 008 докладывает, сэр. Книга у меня. Доктор Да опять сел в лужу...»

У выхода стоял новый охранник. Я никогда его раньше не видел. Пожилой мужчина с сеткой вен, проступавших на шее, и холодными слезящимися голубыми глазами. Ухватившись за пояс, я попытался улыбнуться. Он не улыбнулся в ответ. Он не был моим другом. У него было самое злобное лицо, которое когда-либо попадалось мне в жизни. Передо мной стояло олицетворение Закона, и оно все знало. Это читалось в его глазах. Я дрожащими руками протянул кейс вперед, не зная, остановиться или двигаться вперед. Вернуться обратно просто невозможно. Повернуться к нему спиной? Да проще застрелиться прямо тут, на выходе из библиотеки. Охранник заметил кейс:

– Простите, мне надо его осмотреть.

Я широко раскрыл чемоданчик, он вынул различные заметки и статьи, затем положил все обратно. Суровым взглядом пронзил мой диктофон, но там уж точно не было ничего противозаконного, например оригинала Декларации независимости. Я наконец-то смог выдавить из себя улыбку и безобидный вопрос:

– Вы открыты по субботам?

– Расписание вывешено на стене позади вас. – Его рыбьи глаза впились в меня. – Повернитесь и увидите.

Я всегда подозревал, что в минуты подлинной катастрофы избитые клише речи оживают и наполняются новым смыслом. Теперь я знал это наверняка, потому что сердце у меня натурально рванулось из груди прямиком в глотку. Я повернулся на сто восемьдесят градусов, как в трансе, в одной руке зажат кейс, в другой – диктофон. Я боялся сделать это слишком быстро, иначе книга могла выскользнуть из-за пояса. Я боялся повернуться слишком медленно, чтобы красноречивая выпуклость на спине не выдала меня с головой. Эти глаза, понимал я, ничего не упустят. Понятия не имею, сколько времени занял у меня пресловутый поворот, но тут я понял, что сороковой том начал выскальзывать. А охранник подошел ко мне и принялся прохлопывать меня по бокам сверху донизу. Рот пересох, а губы на вкус походили на пергамент.

Как только охранник дошел до пояса и стал ощупывать спину, сороковой том шлепнулся прямо мне в трусы. Секунду спустя проклятый страж порядка дошел как раз до того места, где книга прилегала к моему позвоночнику.

– Так вы сказали, – прохрипел я, – закрыта или открыта библиотека по субботам? Я чего-то не уловил.

– Еще раз повторяю: посмотрите на расписание на стене. – Охранник протопал к стойке, а я, звучно шаркая по полу, потащился к вращающейся двери; сороковой том бомбой оттягивал мне штаны.

– Благодарю, хорошего вам дня, – послышался мой шепот, а затем я пулей вылетел на улицу.

Пробежав квартал, я завернул за угол и рухнул на скамейку рядом с автобусной остановкой. Мое сердце все-таки решило переехать изо рта, куда выпрыгнуло от страха, и теперь неуклюже рыскало в груди, ища прежнее место. Дрожащими пальцами я зажег сигарету, чувствуя, как трусы обтягивают том слушаний.

Эдит сидела в номере и рисовала гигантские открытки для своих дочерей в Германии.

– Что произошло? – спросила она, увидев мой нездоровый цвет лица и то, как ее муж шлепнулся на кровать.

Пытаясь совладать с голосом, который все еще предательски дрожал, я рассказал ей всю историю.

– Если бы этот парень меня поймал там, у двери, то твой муж угодил бы в тюрьму. Это же государственная собственность, а я ее украл. Ох ты черт, сердце подсказывает мне, что для такой работы я не гожусь. Если бы мы задумывали грабеж, я бы никогда его не совершил.

В меня стреляли на израильско-египетской границе, я плыл на дырявом катере посреди Атлантического океана, а за мной гнался ураган, я плавал среди барракуд, однажды меня занесло на машине и прокрутило три полных круга по обледеневшей горной дороге, но тогда слова мои были чистейшей правдой.

– Этот охранник... эта книга. Знаешь, по-моему, никогда в жизни мне не было так страшно. Меня могли поймать и арестовать. Тогда весь проект с Хьюзом вылетел бы в трубу. – Я вытер лоб. – Твой муж – счастливчик.

– Ну, надеюсь, ты выучил урок и больше так делать не будешь.

– Никогда, – поклялся я. – Это начало и конец моей криминальной карьеры.

Следующим в списке значился Майами, где мне надо было посетить Медицинский институт Хьюза. Я уже заготовил директору заведения письмо от Ховарда: "Дайте этому человеку полную свободу действий и доступ к документам..." – но в конце концов напечатал письмо на почтовой бумаге своих лондонских издателей, компании Уильяма Хайнеманна, где представился и изложил цель своего приезда – исследование американских медицинских учреждений. Даже подписался своим собственным почерком: Э. Дуайт Эванс, председатель правления. Казалось, это совершенно невинный и выгодный метод добычи информации, но проникнуть в Медицинский институт оказалось труднее, чем в Пентагон. Директор куда-то отлучился, а женщина, удостоившая меня своим вниманием, обращалась со мной с той же долей приветливости, как с налоговой службой. Я порылся в институтской библиотеке, заполненной впечатляющими, переплетенными в кожу фолиантами на трех языках, посвященными различным непонятным мне медицинским вопросам. Их девственная чистота и общая атмосфера постоянной пустоты, царившая в библиотеке, навели меня на мысль, что я чуть ли не первый человек, открывший книгу в этом помещении. Со мной никто не разговаривал, за исключением девушки в приемной, которая явно маялась от безделья.

– Видели босса? – спросил я.

– Мистера Хьюза? Мы его называем "человек-невидимка". Он здесь вообще ни разу не бывал.

Я покинул гостеприимное медицинское учреждение и прошел квартал до кофейни, где томилась ожиданием Эдит. Она дрожала от не в меру работающего кондиционера, а я, наоборот, утирал пот из-за страшной жары на улице. Стоял жаркий сырой апрельский день, а небо застлали кучевые облака.

– Все, поехали в Нассау, – заявил я. – Майами меня достал.

В семь вечера мы сидели в баре отеля "Пилот хауз клаб", напротив острова Парадиз, потягивая по второму бокалу ромового пунша. Я перегнулся через бамбуковый стол и принялся нашептывать Эдит на ухо:

– Присматривайся к мужчинам, где-то шести футов роста, очень худым, лет шестидесяти пяти. Он, возможно, носит теннисные туфли и пьет минеральную воду. Может носить усы или фальшивую бороду. Когда ты его заметишь...

– Если я услышу еще хоть слово, – возмутилась Эдит, – то закричу. Ты можешь взять своего Ховарда Хьюза, сложить его много-много раз и засунуть себе в задницу. Это наш отпуск. Я хочу съесть лобстера, выпить бутылку холодного вина, а затем мы пойдем в постель, ты соблазнишь свою жену, и мы проспим до полудня. Или я закричу.

– Не стоит, – примирился я. – Я люблю тебя. А Хьюз... так, мимолетное увлечение.

В Нассау мы не ссорились. Сиесты в полдень, ромовый пунш по вечерам, а по утрам мы бездумно шатались по пляжу, и мне даже удалось затащить Эдит в воду, несмотря на ее выстраданную теорию, что человек миллион лет старался выйти из океана и, только добившись успеха на этом нелегком поприще, эволюционировал в сухопутное существо.

– Возвратиться обратно в море, – провозглашала она, – значит отбросить в сторону все, к чему стремится человечество.

К моему удивлению, с умением, поразительным для водоненавистника, она доплыла до конца пирса, но дальше двигаться отказалась наотрез. "Акулы!" – вопила супруга, и никакие доводы на свете не могли ее разубедить, что голодные тени хищников не мелькают в темно-синей глубине моря. На вторую ночь мы переехали в отель "Монтегю-Бич", расположившийся на расстоянии мили от города, большое строение розово-карамельного вида, определенно знававшее лучшие времена, но все еще просторное, удобное и прохладное. Такое место, как мне казалось, понравилось бы Хьюзу. "Пилот хауз клаб" вечно переполнен, к тому же там только один выход через бар и очень узкий холл. В "Монтегю-Бич" же имелся запасной выход, проход для прислуги и обширный сад. Я снял большой номер на первом этаже.

– Он не сможет подняться по ступенькам, – пришлось объяснять Эдит.

– Они будут проверять такие подробности?

– Наверняка никогда не скажешь.

– Почему тебе просто не навестить его в "Британия-Бич"?

– Да я могу увидеть его где угодно. Но будет гораздо логичнее, если он сам решит найти меня. Иначе мне придется пробиваться сквозь банду мормонов.

Именно по такому образцу я хотел построить наши отношения: Хьюз постоянно вытаскивает меня из отеля посреди глубокой ночи, он мобилен, и, что гораздо важнее, я никогда не могу предсказать, где же Ховард назначит мне встречу в следующий раз, поскольку не имею с ним никакого постоянного контакта. Сначала мне даже пришла в голову мысль самому остановиться в "Британия-Бич", но идея оказалась невыполнимой, стоило только увидеть расценки. Пятьдесят долларов в день – и я отказался снимать номер в месте, напоминающем ободранный кусок Майами-Бич.

К концу недели мы загорели и провели в постели больше времени, чем за весь год. Эдит была счастлива, как и я. Последние каникулы на жарком солнце у нас были пять лет назад, на Тобаго, а потом на Гренаде.

– Видишь? – Мы стояли в воде на пляже перед "Монтегю-Бич", Эдит взобралась ко мне на плечи, краем глаза высматривая подозрительные тени на предмет акул и барракуд. – Это была замечательная идея.

– Это была моя идея, – не преминул отметить я.

– Только потому, что я скрутила тебе руки. Клиффорд, ты очень забавный человек. Так много работаешь над своими замыслами, постоянно пишешь, но тебе редко приходит в голову, что над нашими отношениями, нашим браком тоже надо работать. А ведь ты столько раз заявлял, как это для тебя важно. Ленивый хам.

– Ты права. Когда все закончится, мы укатим в долгое путешествие. Куда хочешь. А куда бы ты хотела поехать?

– В Венецию, – мечтательно ответила Эдит. – Отель "Даниэлли", самый роскошный отель на Большом канале. Я ездила туда с мамой и папой, еще в детстве, и уже тогда решила, что вот то место, куда я хочу вернуться с любимым мужчиной.

– Я был в Венеции. Как насчет Будапешта?

– Я хочу поехать в Венецию, – твердо заявила она. – Но сейчас мне не хочется обсуждать, что мы будем делать, когда все закончится. Сейчас мы здесь. Говори со мной. Будь со мной.

– Да я и так с тобой.

Мы принялись плескаться в воде, а я показывал на плавающие куски дерева и комки водорослей, крича: "Смотри, акула! Скат! Пиранья!" Эдит с визгом прижималась ко мне, угрожала стянуть с меня трусы, если не прекращу ее пугать, пока я не нырнул и не стянул с нее бикини до бедер. Жена принялась отбиваться.

– Никто не заметит, – прошептал я. – Просто не суетись.

– Я закричу, идиот.

– Да ты всегда угрожаешь, что закричишь.

Я продолжил раздевание, и тогда Эдит завопила:

– Помогите! Насилуют!

На пляже от шезлонгов оторвалась дюжина заинтересовавшихся. Эдит широко ухмыльнулась, показав клыки:

– Вот теперь ты вляпался в неприятности. А ведь тебя предупреждали.

– Нельзя обвинить мужа в изнасиловании собственной жены.

– Нет, ты, конечно, можешь меня изнасиловать, но только не в океане.

– Это приглашение?

Вырвавшись, Эдит неуклюже, по-собачьи поплыла к пляжу, встав на ноги, когда вода уже едва достигала колен, чопорно поправила купальник и поманила меня пальцем.

В понедельник я принялся за те необходимые изыскания, которые надо было провести в Нассау: пошел в офисы местных газет "Гардиан" и "Трибьюн", просмотрел их материалы и записал все показавшееся мне важным на пленку. Репортер "Гардиан" Конни Джо Джастис освещала приезд Хьюза, и мы дважды приглашали ее на обед, а я дал ей сто долларов в качестве предварительного аванса: она должна была посылать мне все новости о миллиардере и раскопать что-нибудь о его мормонской гвардии. В другой день я завтракал с вице-консулом Лу Кроссоном, человеком, официально приветствовавшим Хьюза на Багамах в прошлый День благодарения. Мы ели сэндвичи с копченой говядиной в деревянной беседке в тропическом саду заброшенного отеля. В газеты попало высказывание Кроссона, что он понятия не имел, кто приезжает; ему просто позвонили глубокой ночью и велели срочно ехать в аэропорт на встречу с "очень важным человеком".

– Что было неправдой, – рассказал он мне. – Я знал, кого еду встречать. Он должен был приехать еще в шестьдесят девятом году в то же время, но тогда визит отменили.

– И вы встретили его?

– Я проторчал в этом проклятом аэропорту два часа, прежде чем нужный самолет наконец соизволил приземлиться. Планер просто стоял в конце взлетно-посадочной полосы, а вокруг никого, кроме парочки мужчин, слишком молодых, чтобы быть Хьюзом. Мы пошатались вокруг, пока меня все достало и я предложил: "Слушайте, может, если я отвернусь, это поможет?" Такая возможность не исключена, сообщили мне, я повернулся к самолету спиной, простоял так пятнадцать минут, потом меня похлопали по плечу и сказали, что я могу идти. Вот и все.

– Так вы не видели, как Хьюз сходит с самолета?

– Никто не видел.

– Ну, может, кто-нибудь заметил его в отеле "Британия-Бич"?

– Его никто нигде не видел.

– Вот это может быть он?

Я показал Кроссону фотографию, переданную мне Ральфом Грейвзом. Ее прислал в "Лайф" какой-то свободный фотограф. Пожилой человек облокотился на перила балкона отеля, позади него на стене виднелось нечто, похожее на камеру внутренней телевизионной системы. Снимок был смазанным, но черты лица получились достаточно четко.

– Нет, – заверил меня вице-консул. – Я знаю этого человека. Он работает в "Ресортс интернейшнл".

В тот же вечер я протелеграфировал Ральфу: "ЭТО НЕ ОКТАВИО ТЧК ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЙ РЕЗУЛЬТАТ ОДИН ИЗ ЕГО ПОМОЩНИКОВ И ВОЗМОЖНО ДВОЙНИКОВ С уважением Эдит". А потом послал письмо вдогонку, в котором описал, как сначала идентификацию фотографии провел один из близких Хьюзу людей, а потом и он сам подтвердил это.

На следующий день я решился отправиться на остров Парадиз. Не то чтобы мне так уж хотелось подергать льва за гриву в его собственном логове – кстати, я до сих пор не встретил ни одного твердого доказательства, что Ховард действительно там скрывался. Просто хотелось посмотреть на это место.

– Поехали со мной, – предложил я Эдит.

Мы взяли такси, переехали мост, заплатили два доллара за платную дорогу, объехали кругом отель "Британия-Бич" и внесли дополнительную плату за право посещения пляжа. Перед нами предстал приятный песчаный берег, выгибающийся дугой; вокруг красовался лес из пальм и казуариновых деревьев. Мы рука об руку исследовали окрестности, пока не добрались до каких-то потрепанных деревянных строений, полускрытых густой растительностью.

– Вот здесь и живет Ховард, – заявил я.

Оказалось, что это колония йогов Свами Девананда, штаб-квартира которой располагалась в Монреале. Здания выглядели крайне рахитично, а постели, белевшие простынями сквозь ржавые оконные сетки, были не заправлены. Несколько человек уже собрались на полуденные упражнения: пара молодых девушек, группа пожилых мужчин и женщин, крупье из казино и седой старик.

– О, Ховард в гриме, – объяснил я Эдит.

– Прекрати подглядывать, и давай присоединимся к ним, – возмутилась она. – Тебе это пойдет на пользу. А то ты толстеешь.

– Хорошо. А как насчет тебя?

– Меня? Ты что, с ума сошел, парень? Я декадентская европейская леди. Я только наблюдаю. Это ты у нас спортивный.

Группа разлеглась на матах, разложенных на цементном полу. Я мужественно расстелил полотенце из отеля и уже через десять минут истекал потом и тяжело дышал.

– Стойка на голове, – скомандовала инструкторша.

Я внимательно изучил процедуру, уткнул голову в сложенные на полотенце руки, выгнул спину, стал перебирать ногами, поднял их и с ужасным шумом грохнулся прямо на бетон.

– Позвольте мне вам помочь, – предложила инструкторша и встала позади меня.

Я секунду покачался в воздухе, а потом шлепнулся, ободрав колени. Из тени пальмового дерева раздался смех Эдит. Остальные члены группы, включая старика, выгибались превосходно, их ноги, дрожа, тянулись прямо к солнцу.

Когда в отеле я вышел из душа, Эдит стояла на голове между кроватью и окном: голова на подушке, ноги вытянуты по стене. Ее лицо цветом напоминало томат.

– Уходи, – сквозь зубы прошипела она.

– А вот у меня стены под ногами не было.

– Да ты просто не подумал об этом. А мне надо жульничать. Старость – не радость.

– Ну, удачи, – ответил я и разлегся на кровати с томиком сенатских слушаний 1947 года, который вынес из библиотеки. Спустя три дня я почти закончил тысячевосьмисотстраничный том, а Эдит превосходно изгибалась и переворачивалась, стоя на голове и криво мне улыбаясь. В конце концов гимнастические упражнения, как им и положено, закончились падением тяжело пыхтящей начинающей спортсменки.

– Да! Я сделала это! Чувствую себя просто замечательно! Давай я помогу тебе!

Я присел на корточки между кроватью и окном. Она подняла мои ноги, прислонила их к стене и отпустила. Я тут же упал, ударившись голенью о спинку кровати, а когда закончил приплясывать и материться, заявил:

– Тут мало пространства для падения.

– Тренируйся перед дверью, – посоветовала жена.

В одних трусах я последовал ее инструкциям. Голову на подушку, хорошенько упереться руками. Задрать ноги вверх. Опереться ими о дверь. О, вид Эдит вверх ногами. Итак, попытка номер раз...

В эту самую секунду в замочной скважине загрохотал ключ, и, прежде чем я успел что-то предпринять или хотя бы крикнуть, дверь широко распахнулась, впуская багамскую горничную со швабрами и свежими простынями. Увидев мужчину, стоящего вверх ногами и стремительно обрушивающегося прямо на нее, она принялась испускать истошные ритмичные вопли. Я упал, зажав ее голову между ногами, как ножницами, и увлекая за собой прямо на пол коридора в компании моющих средств и чистых простынь. Уверен, что, пока я извинялся и успокаивал заполошно голосящую женщину, Эдит в номере валялась на кровати и пыталась унять истерический хохот.

Вечером того же дня я позвонил Дику в отель "Тауэрс" в Хьюстоне.

– У нас все в порядке, – поделился я впечатлениями. – Не слишком много полезной информации, но я впитываю атмосферу и не даю Эдит скучать. Тут на острове Парадиз есть колония по занятиям йогой, можно сделать Ховарда ее членом. Представь себе, он пытается сделать стойку на голове, опираясь на дверь, тут один из мормонских мафиози открывает ее, Хьюз вываливается в коридор и...

– Ты чем там занимаешься? Что за хрень? – прервал меня Дик. – Травкой балуешься? Слишком много коктейлей? Или что-нибудь поэкстравагантнее?

– Я выпал из номера в коридор. Это долгая история.

– Заканчивай выпадать из номера и приступай к работе, – прорычал мой сердобольный друг и принялся рассказывать мне о своих успехах.

Мы расстались в нью-йоркской квартире, когда единственной относительно чистой там осталась только кухня. Уезжая, я оставил ему записку на столе, рядом с сахарницей: "Не коллекционируй грязные тарелки в раковине. Это привлекает тараканов". И подписался: "Твоя еврейская мамочка Клифф".

– Эта записка привела меня в чувство, – рассказал мне Дик по телефону. – Ты понятия не имеешь, в какую депрессию я погрузился после твоего отъезда.

Это был его первый приезд в США за последние пять лет, и каждый раз, когда Дик проходил по улице, читал газету или включал телевизор, до него доходило, что в деле экспатриации он, как и я, преуспел, чувствуя себя дома не в Нью-Йорке, а на Ибице, в Лондоне или Париже.

Работа стала его антидепрессантом. В Публичной библиотеке Дик прошерстил каждый том "Гида читателя по периодической литературе" начиная с 1905 года, когда на свет появился наш герой. Он ксерокопировал практически все статьи о семье Хьюза, а затем пошел в редакцию "Нью-Йорк таймс" и там повторил весь процесс. После того как я позвонил ему из Вашингтона и рассказал о "Транс уорлд эйрлайнз" и эфиопских авиалиниях, Дик заказал фотокопии полудюжины контурных карт Эфиопии.

В квартире было только две пишущие машинки, "Ройял" и старый бесшумный "Ремингтон". Мы уже решили, что нам понадобится машинка, на которой мистический слуга Хьюза, Педро, отпечатает первую часть расшифровки разговоров. Я объяснил Дику, что "Ройял" не подойдет, так как на нем я создал план "38-го этажа" и у "Макгро-Хилл" есть экземпляр. Саскинд отнес "Ремингтон" в мастерскую по соседству почистить и привести агрегат в порядок. Работа была закончена через два дня, и Дик отбыл в Лас-Вегас.

– Первым же делом, – рассказывал он мне по телефону, – я просадил шестьдесят баксов на игровых автоматах. "Кретин, – сказал я себе, – если ты хочешь потратить деньги в казино, сделай это с достоинством. Не уподобляйся старой перечнице из Де-Мойна", поэтому выбросил на ветер три сотни в блэк-джек и еще пять – в кости. Перед глазами замаячил семейный скелет, мой дядюшка Чарли по прозвищу Невозмутимая Колода.

Этот самый дядюшка сделал себе состояние, став карточным шулером на трансатлантических лайнерах. Когда он умер, в его шкафу было сто пятьдесят костюмов, а в кармане – одиннадцать долларов шестьдесят центов.

– Послушай, – взбеленился я, – этот звонок вылетит мне в кругленькую сумму. Расскажи, как ты продвинулся в наших изысканиях.

Вот сухой остаток: Дик ксерокопировал все материалы в отделе хранения справочного материала "Лас-Вегас сан", достал список недвижимости, купленной Ховардом Хьюзом и его ближайшими помощниками, и пообедал с мистером Генри Вермилионом из Комиссии по атомной энергии. В Хьюстоне Дик провел три крайне плодотворных дня в Публичной библиотеке, просматривая микрофильмированные копии "Хьюстон пост" и "Хьюстон крониклс", начиная с начала XX века. Он работал не спеша, делал пометки, относящиеся к манерам и нравам того времени, выписывал названия магазинов, цены на одежду, инструменты, автомобили, дома. Также Саскинд посетил два или три приличных магазина и отправил около двадцати книг на Ибицу.

– Я тут присмотрел альбом о восьмой эскадрилье, но он дороговат. Пятнадцать баксов. Что думаешь?

– Бери. – Мы уже решили, что Ховард будет тайным героем Второй мировой войны, выполняя разведывательные миссии во Франции по сверхсекретному приказу самого президента Рузвельта. Разумеется, широкой публике это было неизвестно, как и тот факт, что до кругосветного перелета в 1938 году генерал военно-воздушных сил Хэп Арнольд отправил Хьюза с заданием проникнуть в немецкое воздушное пространство и сфотографировать военные укрепления на польской границе. Ховарду, впрочем, об этом тоже не было известно, но мы подумали, что он оценит героику, если будет излишне застенчив касательно значения этих подвигов, когда придет его черед поведать мне эту историю.

В Хьюстоне Дику неожиданно улыбнулась удача. Он решил на целый день нанять машину, и водитель, одноногий шестидесятилетний бывший крупье, оказался настоящим кладезем всяких баек о спекулянтах и азартных игроках, которые сделали штат Техас синонимом больших денег. Он отвез Дика на бульвар Йоакам, где долго жила семья Хьюза. Дом Ховарда снесли и на его месте выстроили школу Святого Фомы, краснокирпичное здание с белыми колоннами. Дик рассказал таксисту, что он пишет в журнал статью о Хьюзах, и тот пустился в воспоминания о Хьюзе-старшем, которого вроде бы даже знал лично. Он также упомянул об игорном доме Джеки Фридмана на Мэйн-стрит.

– Там собирались все толстосумы, – докладывал Дик. – Старший Ховард был очень азартен, спускал огромные суммы. Но потом рейнджеры прикрыли бизнес Джеки и выгнали из города. Угадай, куда он отправился?

– Сдаюсь.

– В Вегас. Он – тот самый Джеки Фридман, парень, построивший отель "Фронтир", который наш мальчик купил, когда переехал сюда в шестьдесят шестом.

– Прекрасно, прекрасно. Видишь, можешь же найти пару сочных фактов, когда захочешь. Хорошо, – я услышал, как Дик зевает, – на сегодня все, дружок. Когда уезжаешь на Ибицу, скоро?

– Завтра.

– Позвоню, когда доберусь домой. Держись подальше от казино.

Этой ночью мы с Эдит навестили старых знакомых, судно которых пришвартовалось в гавани Нассау, послушали непристойные песенки двух странствующих багамских трубадуров и на следующий день взошли на борт самолета до Лондона, чтобы оттуда добраться до Ибицы. Беверли Лу была там по делам, и я позвонил ей в отель "Ритц".

– Как дела? – взволнованно спросила она.

– Замечательно. Поначалу было несколько сложновато, но мы уже начали подходить ближе к завершению. Это будет великая книга – если, конечно, я выдержу такой темп.

Глава 7 Путешествие Хельги

Эдит весело рассмеялась. Она была одета в темную юбку, черные ботинки, строгую коричневую шелковую блузку, черный плащ, а на ее левой руке сияло бриллиантовое кольцо.

– Вот уж не думала, что когда-нибудь увижу тебя в таком виде, – сказала Беверли Лу около входа в аэропорт Ибицы.

– Если я буду носить то, в чем хожу обычно, – объяснила моя жена, – меня будут задерживать на таможнях и обращаться как с хиппи. К тому же я еду навестить свою дочь во Франкфурт и хочу, чтобы люди принимали меня за ее мать, а не за сестру.

Беверли прибыла из Лондона и три дня прожила у нас в гостях. Это меня слегка напугало, так как я еще не отошел от поездки в Нассау и ожидал лавины вопросов о Хьюзе и моей с ним встрече, к которым еще не был готов. Но Беверли то ли решила отдохнуть от работы, то ли сохраняла режим секретности, точно сказать трудно. Я скормил ей одну или две истории о том, как Эдит приходилось покидать номер в неурочные часы, как Хьюз стеснялся ее присутствия, но потом счел за лучшее умолкнуть. Билет на маршрут Ибица – Франкфурт – Дюссельдорф – Ибица уже был заказан, и мы рассчитывали, что Беверли пробудет у нас в гостях еще по крайней мере неделю.

Но она неожиданно решила посмотреть Мадрид и изъявила желание поехать вместе с Эдит до Барселоны, а отговаривать мы ее, естественно, не стали. Не хватало только самим сеять подозрения.

...А я всегда ненавидела самолеты, перелеты, от страха у меня взмокли ладони и ноги, я промучилась всю дорогу до Барселоны, рядом без конца трещала Беверли, за окном сияло красное солнце, будто переполненный кровью апельсин, да еще этот старый новый швейцарский паспорт, паспорт Хельги Ренаты Хьюз с моей фотографией: черный парик и раздутые щеки. Он тянул вниз, как большой камень, нет, как огромная бомба, вольготно развалившаяся на дне моей сумочки. Я ждала, что она взорвется, когда самолет оторвался от взлетной полосы в Барселоне или когда он приземлился во Франкфурте, а я проходила через таможни и иммиграционный контроль. Мне вдруг представилось: чиновники видят, как из моей кожи вылезают нервные окончания. Нет, не стоило оно того. То, что я делала, было настолько глупым, настолько безумным... правда, возможно, это удержит Клиффа от его баронессы фон Шлюхи; он будет занят написанием книги об этом безумном богаче, у него просто не будет времени на встречи с нею, может, даже на мысли о ней. Убила бы эту тварь! Нет, куда уж мне... но я могла бы выбить ей все зубы – а вдруг после такой процедуры у нее улучшится голос?

Беверли попрощалась со мной, а я понеслась к следующему самолету и, изнывая в очередном ужасающем полете, проклинала Ховарда Хьюза. Все из-за него! "Почему он сам не может полететь в Цюрих и там депонировать свои чеки?" – кричала я Клиффу, но тот только смеялся.

В аэропорту взяла такси, отправилась на вокзал во Франкфурте, где купила билет на Цюрих. В Германии стояла жара, хуже, чем на Ибице, так что теперь я вспотела с головы до ног. От меня воняло.

Я вошла в пустое купе, но вскоре ко мне присоединилась американская пара и села напротив. Они старались быть дружелюбными, как и большинство американцев, путешествующих по Европе, пытались завязать разговор. Я улыбалась, кивала, но ничего не отвечала. Боялась, ведь я же путешествовала по своему собственному паспорту на имя Эдит Ирвинг – может, волосы чуть ярче покрашены, но это же нормальная женская прихоть, – но Клифф велел мне зарегистрироваться в Цюрихе под именем Хельги Хьюз. Разумеется, я постаралась выглядеть, как эта ужасная сумасшедшая Хельга. Перед приездом в город мне пришлось надеть черный парик и солнцезащитные очки в туалете поезда, поэтому не стоило завязывать знакомство с дружелюбными американцами, рассказывать о себе, а то и дождаться столь обычного в пути вопроса: может, остановимся в одном отеле, разве не приятно будет посмотреть на Цюрих вместе? Нет!

Но они все говорили и говорили, хотя я и рта не раскрыла. Парочка из Огайо или Индианы, первая поездка в Европу, разве не прекрасно, все такое старое, столько культуры, соборов.

Я извинилась, взяла сумку и вышла в туалет, прежде чем мы подъехали к Цюриху. Надела парик, очки и перешла в другой вагон. От станции я взяла такси до отеля "Бор о лак", мы останавливались там с родителями давным-давно, еще в детстве. И вот тогда-то они и начались, совпадения, снова и снова преследующие меня на протяжении всего путешествия. Можете назвать их волшебством или случаем, но меня они приводили в настоящий шок. В отеле не было свободных номеров, портье сказал мне, что позвонит и выяснит, где есть места. В Цюрихе непросто найти комнату из-за огромного количества людей, снующих по городу туда-сюда с чемоданами, набитыми банкнотами, вносящих деньги на счет, снимающих их. Так что я решила подождать, и через минуту они были тут как тут: дружелюбная американская парочка с поезда, открыли рты от удивления при виде моего маскарада. Вот же она, та блондинка из купе, мы смотрели на нее в течение шести часов, а теперь на ней черный парик и очки. И я подумала, ох ты господи, если сейчас они услышат мое имя, если клерк скажет: "Все в порядке, фрау Хьюз, мы нашли вам номер", вряд ли это будет хорошо.

Так что я быстро схватила сумку и рванула из отеля, прыгнула в другое такси и поехала в "Гларнишоф" на Параденплац, большой цюрихской площади. Там комната нашлась. Я чувствовала себя смешной в этом парике, очках, с тонной косметики на лице, которая, согласно плану, должна была меня зрительно состарить, но, похоже, этот ужасный грим никого не обманул, или, может, швейцарцы просто чрезвычайно вежливы и привыкли задавать как можно меньше вопросов. Как бы там ни было, фрау Хьюз, или Хогус, как произнес мою новую фамилию портье, наконец-то вошла в свой номер, съела хороший, но совершенно не перевариваемый обед и приняла две таблетки валиума, ведь у меня выдался действительно ужасный день.

Я крепко проспала до утра, потом снова нанесла жуткий маскировочный макияж и пошла на улицу искать банк. Клифф на этот счет не сказал ничего определенного, так что я выбрала первый попавшийся, естественно, один из самых крупных: Швейцарский кредитный банк, прямо справа от гостиницы на Параденплац. Такое впечатляющее здание, большое, древнее. Оно излучало атмосферу надежности и уверенности. Хорошо, подумала я и вошла внутрь, чувствуя, как вспотели руки, ноги, все тело.

Я была поражена, насколько легко все прошло. Я мысленно репетировала длинный серьезный разговор с директором банка по поводу открытия счета, но меня встретили две милые девушки, сказавшие: "Нет-нет, вам всего лишь надо заполнить эти бланки". Я заполнила их и вручила мужчине за стойкой. Еще я отдала ему тысячу швейцарских франков, что, как мне объяснили, было обязательно для открытия счета гражданином Швейцарии. Клерк дал мне квитанцию, на которой написал "Фрау Хельга Хьюз", но произнес фамилию как "Юкус", на швейцарском немецком это слово значит "шутка".

Прошло еще немного времени, а потом маленький мужчина с гитлеровскими усиками принес мне чековую книжку фрау Хельги Р. Хьюз, с именем на каждой странице. Клифф предупредил меня, что если это произойдет, то может погибнуть все дело. Я заявила:

– Нет, так не пойдет. У меня бизнес в Париже и Нью-Йорке, и все дела идут под именем Х.-Р. Хьюз. Ну, вы, наверное, понимаете, женщинам вообще непросто заниматься бизнесом, поэтому банковский счет должен быть открыт только на фамилию Хьюз и два инициала. Он предназначен исключительно для дела, – распалялась я. – Не хотелось бы перепутать этот счет с моим личным. Я вообще постоянно все путаю, – что на самом деле было недалеко от истины.

Мужчина ответил:

– Возвращайтесь примерно через час.

Так я и поступила. Он дал мне новую чековую книжку и квитанции, все выписано на имя Х.-Р. Хьюз. Я спросила, можно ли мне депонировать чек на пятьдесят тысяч долларов, тот самый, который мне дал Клифф, и показала им его, а служащий с улыбкой ответил:

– Разумеется, фрау Юкус.

А потом наступил момент истины. Я думала, что упаду в обморок. Кассир в окошке сказал:

– Фрау Хьюз, вы должны расписаться на обороте чека. Надо его заверить.

И что мне оставалось делать? Я ответила:

– Все в порядке, подождите секундочку, – отнесла чек на одну из стоек посреди зала, стоящих прямо на мраморном полу, взяла фальшивый паспорт и попыталась скопировать подпись оттуда как можно точнее, но рука дрожала, и было понятно, что закорючка на чеке не имеет ничего общего с образцом из документа. Но когда я принесла бумаги обратно к кассиру, тот даже не удосужился на них посмотреть.

Вот так и начались мои деловые взаимоотношения с этим человеком, Ховардом Хьюзом, хорошим другом Клиффа.

Поезд во Франкфурт уходил только в 11.30 утра, так что я решила пройтись по Банхофштрассе. Купила несколько свитеров для детей и марципаны для Клиффа – большую плитку покрытого шоколадом марципана, которой ему хватит дня на два, а потом мой муж, как обычно, будет мучиться животом. Хотя за все мои страдания, испытанные в Цюрихе, он это заслужил.

Поездка обратно во Франкфурт была гораздо комфортнее, чем в Швейцарию. Я засунула паспорт Хельги Хьюз под шарф на самое дно сумочки, чтобы по ошибке не вытащить его и не показать вместо своего собственного. Именно тогда меня посетила мысль, что хорошо бы иметь еще один документ и летать прямо из Испании в Швейцарию, а не в объезд, чтобы не бросать надолго детей... Но поездка обратно была великолепной, все мрачные мысли полностью выветрились из головы. Стояло начало мая, и по всей долине Рейна цвела flieder, сирень, впрочем, как и все остальные цветы и деревья, названия которых были мне неизвестны. Я уже и забыла, как прекрасна долина Рейна по весне. На Ибице настоящей весны не увидишь, только цветы миндаля в феврале, похожие на шарики ванили, или соцветия земляники в долине Сан-Хосе; а потом все вокруг выжигает солнце, и сразу наступает лето. Там нет такого буйства природы, прорыва из зимнего мрака в весну, мягкости долины, величия цветения. Я даже слегка всплакнула, потому что природа вокруг напомнила мне о детстве, о вещах, навеки ушедших в прошлое, об умерших родителях; об их саде в буйстве весеннего цветения... или это были слезы облегчения от того, что весь этот кошмар позади и моя первая поездка подходит к концу.

Во Франкфурте я взяла напрокат машину в "Херце" и отправилась в школу своей дочери, находящуюся где-то в сорока пяти минутах езды от города. Николь уже ждала меня – пятнадцатилетняя девочка, но она настолько похожа на меня, что даже не верится. Мы поболтали, потом встретились с ее друзьями, а вечером пошли в хороший ресторан. Молодежи было по пятнадцать – восемнадцать лет, у всех длинные волосы, а некоторые ребята даже были босиком, поэтому, когда я пошла припарковать машину, служащий стоянки метнулся к нам и завопил:

– Только для гостей ресторана!

Я напустила на себя высокомерный вид и ответила:

– Прекрасно, милейший, мы и есть гости ресторана.

Он выжал из себя улыбку, а друзья Николь рассмеялись. Мы пошли внутрь и прекрасно пообедали, наслаждаясь изысканным, хотя и чересчур быстрым обслуживанием. Похоже, в ресторане хотели, чтобы их странные клиенты побыстрее убрались, но у нас с ребятами завязался такой интересный разговор, что мы засиделись даже после кофе. Мне очень понравились их идеи, и никому совершенно не хотелось расходиться.

Я остановилась на ночь в гостинице неподалеку, снова встретилась с Николь утром, а потом поехала в аэропорт и улетела в Дюссельдорф. Мой бывший муж: Дитер встретил меня со своей второй дочерью Катей и женой. Мы обнялись, расцеловались, а потом поехали в Вупперталь, в большой дом Дитера, который я знала как свои пять пальцев, ведь мы строили его вместе. Всегда приятно встретить хороших друзей, а они были самыми лучшими друзьями в мире, мой бывший муж и его жена. Людям всегда кажется это странным. Не могу понять почему, ведь я действительно любила этого мужчину, вышла за него замуж, родила ему детей и, естественно, испытываю к нему глубокую привязанность. Его вторая жена Ханна теперь заменила мать одной из моих дочерей, и я любила ее, как сестру. Мы разговаривали, смеялись, хотя в основном болтали они, так как сама я ничего не могла им рассказать о цели моей поездки в Цюрих, о том, чем занимаюсь, и о безумном плане, затеянном Клиффом. Дитер и Ханна только что вернулись из Непала, где видели далай-ламу, и теперь в красках описывали пережитое. Все было как в старые добрые времена, друзья снова вместе.

Сын Ханны от первого брака Маркус теперь жил вместе с ними, и моя дочь Катя была явно в восторге от этого. Кроме того, в доме были еще двое детей Дитера и Ханны, шести и четырех лет, а также старый пес Карл, который узнал меня и дружелюбно замахал хвостом, хотя был уже полуслепым. Это было настолько трогательно, что я совсем растаяла.

А теперь я должна рассказать вам о том, что сделала. До сих пор не могу в это поверить, но прошлого не изменишь. Все произошло, когда я открыла ящик стола и вытащила телефонную книгу, чтобы позвонить в аэропорт и заказать билет на самолет до Ибицы. Там, рядом со справочником, лежало kennkarte Ханны, ее немецкое удостоверение личности. Я взяла его, тихонько положила в свою сумочку и подумала: "С ним можно спокойно путешествовать, Ханне оно не потребуется – она всегда ездит с паспортом. А я теперь смогу легко добраться самолетом с Ибицы до Цюриха, если, конечно, мне снова придется это сделать. Не придется надолго бросать Недски и Барни". Все эти мысли вихрем пронеслись в голове, а к горлу подкатила тошнота, на душе стало мерзко от презрения к самой себе. Украсть у собственной подруги! Но мной будто дьявол овладел, и я незаметно положила карту Ханны в сумочку. Сердце бешено стучало в груди, но, выходя из комнаты, я подумала: "Что ж, поздно сожалеть. Дело сделано".

В тот день, когда уехала Эдит, я вернулся домой из студии пораньше, хотелось провести время с Недски и Барни. Прочитав детям обычную порцию сказок доктора Сьюза, в восемь часов я поехал в город и поужинал в индокитайском ресторане, а потом зачем-то зашел в "Ла-Тьерру", самый популярный бар на Ибице. В одиннадцать часов официант принес мне счет, и тут вошла Нина. Она была в своем длинном кожаном пальто; в руках – маленький кейс. Прилетела из Лондона и тут же взяла такси из аэропорта в город.

Друзья, с которыми я сидел, были и ее друзьями, так что Нина присоединилась к нам. Через час лицо ее поблекло, она выглядела откровенно усталой и затем сказала:

– Я вымоталась. – И тихо добавила: – Можешь отвезти меня домой?

По дороге среди гор за деревней Святой Эулалии я задумчиво произнес:

– Никто никогда не поверит, что мы не планировали этого заранее. Никто не поверит, что ты не знала о сегодняшнем отъезде Эдит в Германию, и никто не поверит, что я не имел понятия о твоем приезде.

– Да какая разница, верят люди или нет? – ответила она. – С нами так всегда. Просто очередное доказательство, что, если предварительно ничего не планировать, все получится.

Нина должна была пробыть на Ибице неделю, верный Джон Маршалл сопровождал ее и тут. Она подписала контракт с лондонской компанией "Пай рекорде" на выпуск альбома, и Маршалл хотел устроить ей фотосессию на фоне средиземноморского пейзажа для релиза.

– К тому же в доме пора отремонтировать крышу, а мне надо отдохнуть.

Я оставил ее в поместье и поехал домой. На следующий день оба были заняты, я – починкой лодки, а Нина – крыши, но мы договорились встретиться на следующее утро.

– Умираю хочу на пляж, – заявила она. – Если погода позволит, давай пойдем на Фигерал.

Небо было затянуто тучами, но сквозь просветы в сплошном облачном покрове на десять или пятнадцать минут периодически пробивались лучи обжигающего солнца. Фигерал, пляж на северо-восточном побережье острова, был почти безлюдным, мы знали об этом еще с тех времен, когда не встречались. Никто не подозревал, что сюда можно приходить купаться, особенно в это время года. Я сказал Нине, что принесу камеру и отщелкаю пленку.

– Может, сделаю фотографию для обложки твоего диска.

– У тебя нет должного образования для такой работы, дорогой мой.

– Мне и не нужно, спасибо.

Но день выдался слишком пасмурным, а как только мы спустились с гор на пляж, Нина сразу бросилась в воду, так что для обложки ее вид был уже недостаточно гламурным. Я использовал телескопическую линзу для крупных планов, но волосы моей звезды слиплись и блестели от воды. На пляже никого не было; Нина сняла верх купальника. Я отщелкал ее в таком виде, смеющуюся, с бутылкой красного вина в одной руке...

– А где ты будешь все это проявлять? – спросила она, слегка забеспокоившись.

– Когда поеду в следующий раз в Штаты. Тебя там никто не знает.

– Пошли мне копии. Там могут быть некоторые, которые можно урезать и использовать.

Нина находилась в каком-то странном беспокойном настроении, неожиданно впадала в депрессию и столь же внезапно становилась жизнерадостной. Через некоторое время все выяснилось. Она была недовольна записанным ею альбомом, а обещанный сериал провалился.

– И я сделала то, чего никогда не делала, – наконец призналась она. – Заняла кучу денег. Самая большая ошибка в моей жизни.

– Если тебе понадобятся деньги для покрытия долга, – предложил я, – у меня будут после лета.

– Твоя афера с Хьюзом?

Я кивнул.

– Посмотрим, – сказала она. – Не хочу занимать у тебя. Ненавижу занимать деньги. Как оно движется?

Я ввел ее в курс дела на нынешний момент, опустив только тот факт, что Эдит сейчас в Цюрихе, заходит, как позже выяснилось, в Швейцарский кредитный банк под именем Хельги Ренаты Хьюз. Я объяснил Нине, что настоящая работа еще только начинается. Она нахмурилась:

– Ты действительно настолько доверяешь Дику?

– Должен. Какого черта, разумеется, я верю ему! Почему бы и нет?

Она пожала плечами:

– Не знаю. Люди слишком много говорят. Они так беспечны.

– Я верю тебе, – ответил я, улыбаясь.

– Когда я не хочу говорить, из меня слова не вытянешь, даже если прибегнуть к помощи лома.

Я уже рассказал нескольким друзьям на острове, что встречаюсь с Хьюзом и работаю над его авторизованной биографией, не желая множить вокруг своей персоны ненужные домыслы и излишнее любопытство, а это был самый простой способ объяснения своих длительных отлучек. Разумеется, со всех я взял клятву о неразглашении. Двое, тем не менее, уже рассказали всю историю Нине, изобразившей приличествующую случаю смесь изумления и отсутствия интереса.

– У меня было такое непроницаемое лицо, что ты бы просто не поверил. И постоянно в голове вертелась мысль: если бы они только знали.

– Никто не должен знать. Может, когда я состарюсь и поседею, то напишу мемуары и расскажу там всю правду.

– И никто тебе не поверит, – заметила она, разразившись смехом.

После этого дня мы виделись еще один раз, тихо пообедав в безлюдном ресторанчике на окраине; а потом к ней приехал Джон Маршалл и начал снимать свою звезду для обложки альбома, а я поехал в аэропорт встречать Эдит.

Абсолютно случайное стечение обстоятельств. Просто так случилось, что Датская Отрава приехала на Ибицу в тот же самый день, когда я улетела в Германию, и просто так случилось, что Клифф встретил ее в "Ла-Тьерре", и просто так случилось, что она уехала в Лондон на следующий день после того, как я вернулась на остров.

Я принимала валиум каждое утро и каждый вечер, и спустя две недели, когда пришло время забирать деньги, день начинался уже с двух таблеток.

Двадцать седьмого мая, через две недели после моего первого путешествия, когда Беверли летела со мной до Барселоны, я под своим собственным именем поехала в Пальму, а уже оттуда, как черноволосая Ханна Розенкранц, в Цюрих. Дик встретил меня на Пальме с билетами. Не знаю почему, но тогда я надела вязаную шерстяную одежду и сапоги по колено. Потела ужасно. А потом, сидя в "ситроене" Дика на парковке, я надела парик, очки, нанесла макияж, и стало еще хуже.

Мы пошли в кафе на Борне, одно из тех больших мрачных заведений, где напитки дороги, а официанты ходят с каменными лицами. Ни словом не обмолвились о Ховарде Хьюзе или о моей поездке в Цюрих. Слишком много американцев и англичан сидели за соседними столиками. Мы говорили о погоде, друзьях; обсуждали проходящих мимо людей; а потом пришло время уходить, и мне стало спокойнее, легче на душе, хотя сумочку оттягивали три удостоверения: собственный паспорт, паспорт Хьюз, и kennkarte Ханны. Два я положила в отделение на молнии, чтобы не вытащить по ошибке, а карту Ханны – в свой бумажник, также лежащий в сумочке. Но тут мне пришла в голову мысль: что если какой-нибудь вор украдет бумажник? Или я уроню сумочку, бумажник выпадет, и я его потеряю? И меня тут же снова охватила нервозность, а ноги и руки вспотели. Я завернула kennkarte в носовой шаток, чтобы от моего пота не потекли чернила, и сжимала ее в своей влажной руке весь полет до Барселоны и оттуда в Цюрих, чувствовала себя дурой, бормотала про себя: "Ты – слабое звено. Не знаешь, как делать такие вещи. Ты совершаешь ошибку, а швейцарцы выяснят, что тебя зовут Эдит Ирвинг, и это будет конец – конец книги, Клиффа, Недски, Барни, Дика, Джинетт, Рафаэля..."

К тому времени я уже прошла сквозь швейцарский иммиграционный контроль и чувствовала себя на десять лет старше, слабой пожилой женщиной, сердце которой разрывается от страха, так тяжело оно стучало. И даже если ничего не случится в этот раз, что делать с другими поездками? Не надо бы мне возить с собой три удостоверения личности, только одно – kennkarte Ханны.

Было уже четыре часа тридцать минут, когда я прибыла в Цюрих. Швейцарский кредитный банк все еще был открыт, я ворвалась внутрь, спросила кассира, обналичен ли чек. Да, сказали мне, я ответила, что вернусь утром, и вышла на улицу, чуть не упав на асфальт. Эту ночь я провела в отеле "Готхард", а на следующее утро, вспомнив инструкции Клиффа, сняла со счета все, оставив только минимальный баланс. Мне выплатили деньги, не задав ни единого вопроса, даже паспорт не попросили. Затем я пересекла Параденплац, арендовала сейф и положила туда все бумаги Хьюза – паспорт и банковские документы. В Швейцарской банковской корпорации открыла счет на пять тысяч франков на имя Ханны Розенкранц. Все было проделано так быстро, что у меня осталось еще целых два часа до самолета в Пальму.

Так что я присела на скамейку у реки, потея на весеннем солнцепеке...

Дик прилетел на Ибицу через день после возвращения Эдит. Я передал ему десять тысяч долларов в разной валюте – швейцарской, немецкой и американской, – а потом спросил:

– Что будешь с ними делать?

– Ну, посмотрим... – Он погрузился в размышления. – Мы только что купили тот маленький "ситроен", но Джинетт вполне могла бы ездить на второй машине. Как думаешь, что лучше – "феррари" или "альфа-ромео"?

– Даже шутить не буду по этому поводу, – ответил я. – Деньги нужно сохранить в неприкосновенности, потому что, возможно, в один прекрасный день нам придется их вернуть. И если мы хотим провести все девять иннингов на поле этой аферы, то лучше не показывать признаков излишнего материального благополучия.

– А ты куда вложишь свою часть?

– Уже вложил. Аккуратно прикрепил к большому деревянному шесту в доме. Их можно увидеть, только если подняться по лестнице и забраться на шкаф. Чуть шею не сломал, пока засовывал их туда.

– Я положу деньги в холодильник, – с воодушевлением решил Дик. – В отсек для хранения овощей, под салат.

Но не из-за денег я вызвал его на Ибицу. Критическим взором осмотрев весь материал, который мы накопили за время нашей апрельско-майской поездки, я в результате почувствовал беспокойство и разочарование. Мы собрали достаточно статистических данных, чтобы составить краткий "Мировой альманах", и достаточно фактов для пространной биографической статьи, но вопиюще мало для четкой, свободной, импровизационной книги, которая уже представала передо мной в мечтах. Слишком много провалов было в детстве и молодых годах Ховарда (мы практически ничего не знали о его матери и первой жене), а голливудские похождения нашего героя вообще приходилось воссоздавать, основываясь только на вырезках из газет и нашей собственной фантазии. Дик спорил со мной, что воображения более чем достаточно, но я с ним был совершенно не согласен.

– Послушай, – аргументировал я, – я перечитал собранные материалы дважды. Я не видел ни одного фильма, снятого Хьюзом. До сих пор не могу разобраться в махинациях с "Транс уорлд эйрлайнз". Мы слабы, и слабы именно в вопросе красок. Все слишком сухо, бесцветно. Что произошло с Ховардом, когда его брак распался в тысяча девятьсот тридцатом году? С кем он жил? Все это нам необходимо узнать.

– Вот как раз это мы можем сочинить.

– А проверить? Нет, не пойдет.

Мы долго спорили, и в конце концов Дик уступил мне, а потом, как обычно, под занавес разговора открыл правду.

– Просто не хочу снова уезжать от Джинетт и Рафаэля, – сознался он. – Последняя поездка была для меня просто адом. Ты был с Эдит, а я один. Ненавижу это.

– Дик, – принялся успокаивать его я, – книга – это цель. Мы должны сделать все правильно, иначе получится фарс, а правильно не выйдет, если мы не совершим еще одну исследовательскую поездку.

– Куда?

– В Лос-Анджелес. По пути заскочим в Хьюстон и заполним пробелы, но сначала остановимся в Нью-Йорке. Я бы хотел дорваться до материалов "Тайм-Лайф". Давай, – настаивал я. – Помни, на кону большие деньги.

– Эти поездки уже стоили нам пять тысяч баксов.

– Вот для этого и нужны деньги, – напомнил я.

Дик немного подумал, затем решительно кивнул:

– Ты прав. Когда поедем?

– На следующей неделе. Первого июня. И все, это будет наша последняя исследовательская экспедиция. В этот раз нам повезет, – добавил я. – Удача любит трудолюбивых.

Глава 8 Удача

В начале мая, когда Беверли гостила у нас на Ибице, я послал письмо Ральфу Грейвзу, в котором отчитался о проделанной работе, а в конце добавил: "Мне сказали, что у "Тайм-Лайф" есть хорошая подборка материалов по биографии Октавио. Они могут сильно мне помочь и избавить от нудной беготни. Если я не ошибаюсь и если мне позволят их увидеть, вы дадите мне знать?"

Ральф ответил письмом, датированным восемнадцатым мая: "Не вижу причин, по которым вы не можете изучить материалы, но сделать это надо здесь, в офисе. Я не могу позволить выносить их из здания". Затем он добавил: "Вы знаете что-нибудь о человеке по имени Дитрих? Как говорят, он долгое время был в ближайшем окружении Октавио, и, по слухам, этой осенью у него выходит книга, в которой будет рассказана вся правда об объекте. Собственно, это все, что мне известно, но я дам вам знать, если узнаю больше".

Существование книги Дитриха встревожило меня, но я написал в ответ, что Хьюз и Дитрих разделили компанию в 1956 или 1957 году, и поэтому последний не может "рассказать все"; только Ховард знает действительно все. Когда я приехал в Нью-Йорк, Ральф Грейвз сказал мне, что редакции "Лайф" предложили показать рукопись Дитриха, но они предложение отклонили. С чего бы им суетиться по этому поводу? Ведь у них был – ну, или предполагалось, что был, – куда более ценный источник.

В Нью-Йорке по телефону я объяснил, зачем мне нужны материалы "Тайм инкорпорейтед".

– Вся эта заваруха с "Транс уорлд эйрлайнз", – признался я Ральфу, – не понимаю, что же там произошло. Октавио продолжает беситься, когда я не владею ситуацией, о которой идет речь. Если мне удастся восполнить этот пробел, я не буду выглядеть полным придурком на следующей нашей встрече.

Проблем не было, и Грейвз согласился назначить мне встречу на следующее утро. К сожалению, известил меня Ральф, сам он не сможет присутствовать – мой визит приходился как раз на выходной, – поэтому меня встретит Дэйв Мэнесс, ассистент главного редактора. Грейвз сразу же извинился за то, что материалы находятся в полном хронологическом беспорядке.

– Вам, скорее всего, придется перерыть всю эту чертову кучу папок, прежде чем найдется хоть какая-то интересная информация.

– А их там много?

– Да, боюсь, что очень много.

– Ну, придется порыться. Вы не возражаете, если я подключу к работе Дика Саскинда? Этот человек помогает мне – так сказать, мой исследователь.

Ральф заколебался, а затем ответил:

– Не думаю, что это хорошая мысль. Проблема в том, что все документы засекречены. Предполагается, что они доступны только сотрудникам "Тайм инкорпорейтед". Да и вам, вообще-то, запрещено их видеть, но, думаю, в этом случае мы можем сделать исключение.

– Другими словами, вы не хотите, чтобы я говорил кому-нибудь о них.

– Верно, – с облегчением сказал он. – Мы не хотим упоминания о них и были бы благодарны вам за молчание. Фактически, хотя я и не люблю ультиматумов, это будет условием доступа к нашим материалам.

– Больше ни слова, Ральф. Я могу делать копии того, что покажется мне интересным?

– Не хотелось бы. У нас нет частного оборудования для ксерокопирования. Вам придется отдавать документы секретарям, могут пойти слухи.

– Ну что ж, тогда я принесу камеру. Буду завтра в десять утра.

На следующее утро в девять часов я зашел в "Уиллоуби-Пирлесс" на Западной 48-й улице, один из лучших магазинов в Нью-Йорке по продаже оборудования для фотосъемки. У меня был "Никон" в неуклюжем коричневом футляре с телескопической линзой и широкоугольным объективом. Я объяснил продавцу за прилавком условия работы: фотографирование документов и газетных вырезок, причем без источника дополнительного света. По его предложению купил по четыре катушки пленки "Три-икс", "Плюс-икс" и "Панатоник-икс", а также четыре увеличительные насадки на объектив для обыкновенного "Никона".

– У вас, естественно, должна быть тренога, – добавил продавец.

– Это обязательно?

Тот нахмурился:

– Если вы думаете, что сможете удержать камеру в руках, то забудьте об этом. Нормального изображения не получится.

– У меня твердая рука.

– Лучше использовать треногу.

– Я вернусь и куплю ее, – ответил я. – Позже.

Каков бы ни был риск, я четко понимал, что никогда не смогу войти в офис "Тайм-Лайф" с камерой в одной руке и треногой – в другой и небрежно попросить принести мне материалы по Ховарду Хьюзу. Есть пределы наглости, и я во всех подробностях познал их на ступенях библиотеки конгресса. Надо попытаться сфотографировать все, что покажется необходимым, но с треногой в офис журнала не попасть, слишком уж она вопиет о моих намерениях.

Теплым июньским утром я прошел с Западной 48-й улицы к зданию "Тайм-Лайф", рядом с Рокфеллеровским центром, и поднялся на лифте на двадцать девятый этаж.

Появился Дэйв Мэнесс, а его секретарь передал мне связку ключей.

– Мы отведем вам отдельную комнату, – объяснил мне Мэнесс с немалой торжественностью. – Вот единственные ключи от нее. Если надо, заприте дверь изнутри. Материалы на столе. Просто не выносите их из комнаты.

– Вы их просматривали?

– Времени не хватило, – извинился он. – Так, поверхностно осмотрел. Там есть одно замечательное письмо от летчика, парень написал его сразу после сенатских слушаний тысяча девятьсот сорок седьмого года и рассказал нам о своих полетах с Хьюзом. Может, он, конечно, и чокнутый, но все равно это чертовски забавное письмо. Кое-что нам пришлось убрать, конфиденциальную информацию – телефонный разговор Хьюза с работником "Тайм", так как это частная собственность этого человека, и он сказал, что не хотел бы подвергать огласке некоторые факты оттуда.

– О, если информация конфиденциальна, не нужно ее раскрывать.

– А что это там у вас?

– Фотоаппарат.

– "Минокс"?

– Нет, "Никон". – Я расстегнул молнию футляра и показал аппарат Дэйву и секретарю. – Жена подарила на Рождество.

– Вы можете снимать документы этой камерой?

– Попробую, но без треноги будет трудновато.

Дэйв открыл дверь и впустил меня в маленькую комнату. На столе было горой навалено с дюжину светлых желто-коричневых папок увесистых размеров.

– Наслаждайтесь, – сказал Мэнесс и оставил меня наедине с документами.

Маленькую комнату на двадцать девятом этаже заливал солнечный свет. Стоял один из тех ясных манхэттенских дней, когда жителям города кажется, будто воздух, овевающий мегаполис, годен для дыхания, а экологи все-таки одержали победу. Я сделал пару заметок об этом эффекте перед началом работы, а гораздо позже, в окончательном варианте "Автобиографии", заставил Ховарда сказать: "Нью-Йорк – это Каир Америки", что великолепно отражало мои собственные чувства.

Папки были куда в большем порядке, чем предсказывал Грейвз, хотя каталогизация действительно отсутствовала. Документы распределены по хронологии, начиная с первых дней Хьюза в Голливуде в конце 1920-х годов, затем переходя на его воздушные подвиги и деловые авантюры и завершая фиаско в Лас-Вегасе. Но здесь были не только вырезки статей из "Тайм", "Лайф", "Форчун" и "Нью-Йорк таймс". Я мельком просмотрел их, пока не наткнулся на пачку пожелтевших страниц: написанные от руки заметки корреспондента журнала "Тайм", интервьюировавшего Хьюза на поле Флойд Беннетт сразу же после его возвращения из кругосветного перелета 1938 года. Впечатления, пояснения, детали, цитаты как Ховарда, так и его команды из четырех человек. Я прикрутил четырехкратно увеличивающую линзу к камере, поднес окуляр к глазу, замер на минуту-другую у окна, повертел головой, пока не решил, что поймал четкий фокус страниц, и начал съемку.

Через час страницы были разложены по всему столу, а мое сердце глухо колотилось. Передо мной лежал клад. Папки были забиты так и не увидевшими свет интервью, цитатами политиков и приближенных Хьюза; большинство из бумаг были отмечены штампом "Не для печати". Вот Роберт Макнамара, впоследствии министр обороны, обсуждает с корреспондентом "Тайм" проблемы с "Хьюз эйркрафт" и называет Ховарда исключительно "этот идиот". Текс Торнтон, глава "Литтон индастриз", докладывает Макнамаре, что Хьюз считает недовольство его управлением авиастроительной компанией коммунистическим заговором. Репортер заметил, что это действительно "убило Макнамару". Вот Ной Дитрих рассказывает шефу бюро "Тайм" в лос-анджелесском офисе байку об Аве Гарднер, отлупившей Хьюза по голове медной пепельницей. И опять: генерал Хэрольд Джордж, глава администрации "Хьюз эйркрафт", в подробностях описывает, как Хьюз стрелял у него десятицентовики, чтобы позвонить. "Он – самый дешевый сукин сын, которого я знал", – подытоживает Джордж. Флойд Одлам, человек, у которого Хьюз купил кинокомпанию "РКО Пикчерз", травит истории, как тот назначал тайные свидания женщинам и бизнесменам. И всегда "Не для печати". Эти истории так и не попали на страницы газет. Я прикончил первую катушку пленки "Панатоник-икс" и вставил вторую. Колени уже дрожали от постоянной позы на полусогнутых ногах, идеальный фокус был недостижимой мечтой, а голова разболелась от долгого всматривания в объектив.

Я проработал с девяти часов утра до пяти часов вечера. Никакого перерыва на обед. Только шоколадный батончик да два похода к питьевому фонтанчику на углу. Дэйв Мэнесс пришел после обеда. Я слишком устал, чтобы прятать камеру. Она стояла на углу стола, рядом с шестью или семью пустыми упаковками из-под пленки.

– Как дела? Секретарь сказала мне, что вы не обедали.

– Да хорошо бы сегодня закончить. Не хочу беспокоить вас и завтра.

– Нашли что-нибудь полезное?

Я пожал плечами:

– Да, по большому счету, все то же старое переливание из пустого в порожнее.

– Прочитайте письмо от летчика. Посмеетесь.

Мэнесс ушел, и я продолжил оттуда, где остановился, с аналитической статьи сотрудников "Тайм" и "Форчун", раскопавших информацию о займе в двести пятьдесят тысяч долларов Дональду Никсону, брату вице-президента, а также детализирующих возможные манипуляции Хьюза с "Транс уорлд эйркрафт". В одной записке перечислялись льготы, данные правительством компаниям "Хьюз эйрлайнз", "Хьюз тул" и "Транс уорлд эйрлайнз" после ссуды Никсона. Я нашел десятистраничное письмо от пилота, человека по имени Фрэнк Уильямс, невыносимо подробно рассказывавшего историю о полете с Хьюзом из Лос-Анджелеса в Амарильо и называвшего Ховарда одним из худших летчиков в мире. Я сфотографировал все десять страниц, потом нашел списки подружек Хьюза с подробным анализом и разбором романтических возможностей и слухов. Колени дрожали, стоять было трудно; казалось, фокус все больше расплывается с каждым новым кадром. Когда силы подошли к концу, я уже наснимал двенадцать пленок, более четырехсот фотографий примерно трехсот документов. Аккуратно все собрал, ковыляя, вышел из офиса и передал ключи секретарю. Снова появился Дэйв Мэнесс, чтобы попрощаться.

– Прочитал письмо летчика, – сказал я. – Чертовски забавное. – А потом мрачно добавил: – Кроме этого, там нет практически ничего полезного для меня.

– Сожалею, – ответил он.

Бедняга действительно был разочарован.

Я поехал на такси обратно на Вест-Энд-авеню. Дик сидел за столом на кухне перед шеренгой свежекупленных органических витаминов, попивал какой-то низкокалорийный напиток и читал детектив. Я выложил коробки с отснятыми пленками прямо на стол.

– Ну?

– Мы сорвали джек-пот. Послушай вот это – и посмотри сюда! – Я рассказал ему все в деталях, и на лице моего друга расцвела широкая неподдельная улыбка. Я чувствовал себя счастливым и гордым, как будто подарил лучшему другу подарок, о котором тот мечтал всю жизнь.

– Вот здорово! – обрадовался Дик. – Просто фантастика...

– Вот только есть один нюанс, – в конце концов сказал я, чтобы сбавить как свою эйфорию, так и его. – Парень в "Уиллоуби" посоветовал мне использовать треногу, а я все снимал так, руками. Не знаю, сможем ли мы прочитать этот потрясающий материал.

Еще два дня в Нью-Йорке: у меня почернели руки от перекапывания куч подержанных журналов по кино и авиации, а Дик ксерокопировал старые газетные вырезки в Публичной библиотеке. Потом Хьюстон. По пути из аэропорта в отель "Тауэрз" мы заметили, что в отличие от нью-йоркских такси в машине не было защитной заслонки из пуленепробиваемого пластика, разделяющей водителя и клиентов.

– Ховард должен прокомментировать этот факт, – решил я.

На следующее утро я отправился в "Хьюстон пост", представился писателем на вольных хлебах из Ричмонда, штат Виргиния, и получил незамедлительный доступ к их архиву материалов на Хьюза. Дик пошел в техасский зал местной библиотеки, прочесывал там городские справочники и микрофильмы старых газет, искал все, что мы упустили на первом этапе. Я присоединился к нему позже и сфотографировал страницы богато иллюстрированного тома, изданного в честь приезда Хьюза в Хьюстон после кругосветного перелета. Потом я отобрал несколько фотографий и сказал людям из "Макгро-Хилл" и "Лайф", что мне их дал Ховард.

Мы потеряли несколько часов в Техасском центральном медицинском центре Хьюстона, так как прочитали в старой статье "Кроникл", что Хьюз пожертвовал сто двадцать пять миллионов долларов на исследовательский комплекс. Директор быстро вывел нас из этого заблуждения.

– Ни гроша, – заявил он. – Этот человек не имеет ничего общего с филантропией.

После краткого визита в архив округа, где пришлось поискать детали первого брака Хьюза с Эллой Райс, мы быстро собрали вещи и на дневном самолете полетели в Лос-Анджелес.

Выбрали "Континентал эйрлайнз": приятный полет, любезные стюардессы, есть куда вытянуть ноги, замечательная еда.

– Чертовски хорошая авиалиния, – решил я. – Давай прикупим их акций для нашего портфолио.

– Посмотри их курс в "Трендлайн", – предложил Дик.

В "Трендлайн" публиковались списки лидирующих компаний. К сожалению, "Континентал" последние два года испытывала серьезные финансовые затруднения, а курс ее акций не подавал признаков роста, по крайней мере, в обозримом будущем.

– Видишь, – заявил Дик важно, умудренный двумя месяцами пребывания на рынке ценных бумаг. – В бизнесе старания ничего не значат. Все это обслуживание, пространство для ног под креслами стоили компании небольшое состояние. Посмотри на авиалинии с паршивой едой, узкими сиденьями и лозунгом "Надуй клиента!". Вот именно они делают деньги. Так что давай вложим наши капиталы в них.

Еще из Хьюстона мы позвонили и заказали номера в гостинице "Холидэй" на бульваре Уилшир в Бевер-ли-Хиллз. Для Ховарда это был бы очевидный выбор, решили мы, как из-за удобства, так и из-за анонимности. К тому же отель располагался неподалеку от гостиницы "Беверли-Хиллз", где Хьюз снимал отдельный особняк то ли десять, то ли пятнадцать лет назад, так что наш герой чувствовал бы себя здесь на знакомой территории. С комнатами нам повезло. Обе на четвертом этаже, одна в конце коридора.

– Хорошо, – сказал я. – Все сходится. Именно это и велел мне сделать Ховард. Ты на одной стороне, там никто не подслушает. А на другой стороне только улица. Запиши, Дик. Я включу этот пункт в предисловие к книге.

Другой причиной, по которой Хьюз выбрал Лос-Анджелес для следующей серии интервью, было его желание показать мне своего "Елового Гуся"[16], гигантскую деревянную летающую лодку, укрытую под надежной охраной в двадцатиэтажном ангаре в Сан-Педро.

– Он пообещал мне провести экскурсию, – рассказывал я Беверли и Альберту в Нью-Йорке, а в беседе с Ральфом Грейвзом добавил: – Может, у меня даже получится достать фотографию. Он рядом с лодкой.

– Вот именно это нам и нужно, – сказал Грейвз. – Но если не получится сделать кадр с летающей лодкой, достаньте какой-нибудь свежий снимок, что-нибудь годящееся для обложки. Для нас это очень важно.

– Сделаю все от меня зависящее, – пообещал я... и наш план стал обретать форму. Как и все лучшие замыслы, этот был блестящей комбинацией простоты и безыскусности.

– Я так никогда и не посмотрю на "Елового Гуся", – объявил я Дику. – Ховард будет постоянно откладывать и откладывать, до тех пор пока не заболеет и не исчезнет.

– Точно, – отреагировал мой друг, – замечательно. Слишком легко будет проверить, видел ты самолет или нет. К тому же это может помочь позднее, если Ховард решит вонзить тебе кинжал в спину и начнет отрицать аутентичность книги. Ты всегда сможешь заявить, что он был очень болен, когда уезжал из Калифорнии, и заставить его дать показания в суде. А на это Хьюз никогда не пойдет. – Неожиданно на лицо Дика набежала тень сомнения, но потом он решительно тряхнул головой и заявил: – Никогда!

Два дня мы провели, прочесывая книжные магазины на Голливудском бульваре и покупая старые киножурналы, глянцевые издания со звездами 1930-х и 1940-х годов, с которыми у Хьюза могли быть романы, и различные книги по периоду. Я также взял интервью у адвоката по имени Артур Кроули, который подал иск на Ховарда, обвиняя его в том, что тот прослушивал его телефоны и подсадил "жучка" в офис в Тафт-билдинг на Голливудском бульваре. Потом побеседовал с юристом по имени Мосс, представлявшим интересы Пола Джаррико, сценариста, которого Хьюз уволил из своей компании "РКО Пикчерз" во время эпохи "охоты на ведьм" в киноиндустрии. В Голливуде, как и в Хьюстоне, Ховард был не слишком-то популярен. Согласно моему решению все это в книге подвергнется изменению. Хьюз, жуткий антикоммунист в начале пятидесятых годов, сейчас задумается о прошлом; поймет, что его засосало в воронку истерии эры Маккарти. Он станет более зрелым, спокойным. Он будет каяться.

– Мы сделаем из него более великого человека, чем он есть на самом деле, – сказал я Дику. – Помни о розовых соплях.

На второе утро я прошелся по бульвару Уилшир до фотомастерской Беверли-Хиллз, отдал им в печать пленки, снятые мной в здании "Тайм-Лайф" и в Хьюстоне, а также катушку "Кодака" с фотографиями Нины на пляже Фигерал, попросив перевести все негативы на один обзорный лист. Возвратившись в отель, я обнаружил, что Дик развалился в мягком кресле и храпит. Послание было яснее ясного: пора отдохнуть. Ритм, заданный нами в Хьюстоне и Нью-Йорке, был чрезмерно бурным, мы устали и выдохлись.

– Поехали на юг в Двадцать Девять Пальм, – предложил я. – Там живет этот парень, Уильяме.

– Кто такой Уильяме?

– Пилот, который написал пространное письмо в "Лайф", где заявил, что Хьюз был никудышным пилотом.

– Ховарду бы это не понравилось, – заметил Дик, зевая. – Но перерыв нам не помешает.

По дороге на юг от Лос-Анджелеса с Диком случился приступ экологического пессимизма. Он сгорбился на сиденье и принялся жаловаться на смог, причитать о миллионах акрах пахотной земли, загубленной автотрассами, мотелями на одну ночь, свалками подержанных автомобилей, торговыми центрами и ресторанами, еда в которых так же безвкусна, как и их дизайн.

– А с шестьдесят второго года все стало только хуже, – заявил он. – Тогда, по крайней мере, людям время от времени на глаза попадались апельсиновые рощи.

Я вспомнил былые времена, и на какое-то время мы погрузились в воспоминания о весне и лете 1962 года, когда оба жили в Южной Калифорнии. Мы с моей второй женой Фэй приехали сюда из восьмимесячной поездки вокруг света, во время которой какое-то время жили в кашмирском плавучем доме, где я закончил роман, а потом переплыли на грузовом корабле весь Тихий океан. Высадившись в Калифорнии, мы сняли дом в городке Венеция у старого и бесконечно проповедующего самозваного гуру битников Лоуренса Липтона. Он провозглашал обеты "святой нищеты" для всех, кроме себя, разумеется. Дик и Джинетт жили чуть дальше на юг, на манхэттенском пляже. Саскинд по знакомству устроился на должность редактора в большой аэрокосмической компании в Эль-Сегундо. Несмотря на то что все технические таланты моего друга исчерпываются заменой перегоревшей лампочки, он работал над исследованием о возможности прямого полета на Луну с апломбом доктора философии. Спустя четыре месяца Дик улетел на Ибицу, вооруженный контрактом на создание книги, посвященной Первой мировой войне. "Целый год уйдет на сбор материала и написание, – вспомнил я его стенания, – каждое предложение придется выверять, как и во время моей двухмесячной каторги на технической редактуре, но..." – и он беспомощно пожал плечами, жертва неугомонной страсти стать "настоящим" писателем.

Я продержался чуть дольше, безуспешно пытаясь продать сценарии кинофильмов, телевизионные пьесы, начать новый роман; сводить концы с концами помогало преподавание художественного сочинительства в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса и периодические партии в покер в Гардене. Из тех дней в память врезались бесконечные ссоры с Фэй и кошмарное время, когда мой сын Джошуа, родившийся на три месяца раньше срока и весивший при рождении меньше двух фунтов, боролся за жизнь в барокамере. Я все еще думал о Джоше – ему уже исполнилось десять, он жил с Фэй и ее новым мужем в Англии, – когда Дик увидел знак на дороге и спросил:

– Чего ты там говорил о Двадцати Девяти Пальмах? У нас есть копия письма Уильямса. А в реальности нам этого парня видеть не стоит. Слишком много знаний – штука опасная.

– Да ты просто ленивый ублюдок.

– А ты?

– Еще ленивее, – признал я. – Как насчет Палм-Спрингс? Там живет моя тетя Биб. Было бы хорошо повидать ее. К тому же это ближе.

– Энергичная исследовательская команда Саскинда и Ирвинга только что приняла еще одно жизненно важное, сберегающее массу времени решение! – И Дик разразился утробным хохотом.

Двенадцатое июня, суббота, сезон уже давно прошел, но нам пришлось немало поколесить по окрестностям, проехать Палм-Спрингс вдоль и поперек дважды, прежде чем мы наконец отыскали мотель без таблички "МЕСТ НЕТ". Заведение носило имя "Черный Ангус" и выглядело не лучше и не хуже, чем лепные дворцы, дружным строем промаршировавшие перед нами: засыпанная гравием парковка, где заняты все места в тени, да бассейн размером с ванную, в котором спасались от жары утомленные зноем тела.

– Похоже на одно из тех неописуемых местечек, которые так любит выбирать Ховард для встречи с тобой, – заметил Дик, когда мы зарегистрировались и шли по коридору в свои комнаты. Затем он широко зевнул. – Все, сейчас у нас сиеста. Я тебя растолкаю, когда солнце опустится за нок-рею.

После ужина и кофе мы в очередной раз принялись выстраивать план будущих действий. Палм-Спрингс, как мне казалось, вполне подходил для встречи Ховарда и Дика.

– Это будет чистая случайность, – расписывал я. – Он войдет в мою комнату несколько раньше срока и обнаружит там тебя.

– А зачем мне с ним встречаться? – спросил Дик.

– А ты не хочешь?

– Судя по тому, что мы уже о нем узнали, абсолютно не хочу.

– То есть ты хочешь сказать, что тебе абсолютно неинтересно, кто же он такой на самом деле? Подумай, какую шикарную историю ты сможешь рассказать своим внукам.

– Мне кажется, ты перетрудился, – решил Дик.

– Хорошо, забудь о внуках. Сконцентрируйся на "Макгро-Хилл". Проблема в том, что я единственный, кто видел Хьюза. Может настать день, когда мне понадобится свидетель.

– Мне хватит и фотографии.

Какое-то время Дик мрачно смотрел на меня, но после коньяка воспрял духом, и план стал обрастать подробностями. Ховард застанет нас обоих в комнате. Разумеется, Дик слишком широк в плечах, чтобы прятаться под кроватью, и слишком приметен, чтобы сойти за коридорного. После неловкой паузы я представлю их друг другу. Хьюз удостоверит свою личность.

– И предложит мне чернослив, – с воодушевлением сообщил Дик.

– Чернослив? Почему чернослив?

– А я откуда знаю? Может, он в это время мучился от запора. В кармане у него была упаковка экологически чистого чернослива, а подходящих слов он придумать не смог, поэтому вынул пакетик и сказал: "Возьмите сливку". Старался показаться дружелюбным.

– А какой чернослив ты имеешь в виду?

– Свежий, из долины Санта-Клара. Там растут лучшие сливы. Ховард ест только лучшее. Разве ты не рассказывал мне, что он летает в Пуэрто-Рико за бананами? А потом мы слегка поговорили об экологически здоровой пище и витаминах, пока ты стоял рядом и дулся, так как ни черта не смыслишь в таких жизненно важных вещах, а потом я ушел.

– Творчески мыслишь. Как он выглядит?

– Очень высокий, очень худой, походит на свои фотографии двадцатилетней давности, только на двадцать лет старше, естественно, – засмеялся Дик. – Усы, морщинистое лицо, печеночные пятна на руках. Кстати, а рукопожатием мы обменялись?

– Ты рехнулся? Ты протянул руку, но потом быстренько убрал ее за спину. Вспомнил, что Ховард панически боится микробов. Он никому не пожимает рук.

– Даже тебе.

– Я – другое дело. К тому же Хьюз проверил меня и присвоил категорию в с плюсом за чистоту.

После этого мы разработали систему Ховарда для классификации антисептических качеств его друзей и знакомых. Его люди собирали материалы на всех, и каждому делу были присвоены буквы "А", "Б", "В" и "Д", что означало в обратном порядке: "омерзительно", "грязно", "умеренно грязно", "умеренно чисто". Система нашла свое окончательное завершение в "Автобиографии", когда наш герой излагал свои взгляды на микробов и загрязнение.

Мы легли спать рано, и на следующее утро, предварительно повалявшись около бассейна, пока жара не стала просто невыносимой, я позвонил тете, Биб Хэмилбург, и принял приглашение на ланч в загородном клубе вместе с ее приятелем. Я предупредил, что я с другом, и она сказала:

– Приводи и его.

После ланча мы поехали в дом приятеля моей тети, особняк стоимостью в четверть миллиона долларов, безупречный как снаружи, так и изнутри. Он был призван отражать статус владельца: богато украшен декоратором со склонностью к эклектике и стерилен, как десерт с глянцевой открытки. Нас провели по дому, показали каждую комнату. Все вокруг пронизывала неопределенная атмосфера скуки и печали, а тетя с гордостью демонстрировала нам признаки благополучия: управляемые ногами полки в ванной, чтобы не нагибаться за дезодорантом; спальня хозяев дома, устланная одеялами с электрическим подогревом; магнитофон с реверсом, проигрывавший обе стороны кассеты автоматически; вид на поле для игры в гольф. Я подумал об Эдит, о нашем разваливающемся старом finca, окруженном кактусами и миндальными деревьями, и на меня накатил острый приступ тоски по дому. Я стал практически иностранцем в той стране, где вырос, скучал по Ибице, жене, детям, возящимся в песочнице, обезьяне, а еще по своей лодке, пришвартованной у пристани клуба "Нотико".

– Мило, – сказал я, стараясь подбавить в голос хоть каплю энтузиазма. – Красиво... – И посмотрел на часы: – Боюсь, нам уже надо уходить.

– О, Клифф! – воскликнула Биб. – Совсем вылетело из головы. Стэнли Мейер сейчас в городе, навещает родственников. Он всегда спрашивает о тебе. Может, заедешь к нему?

И снова на меня накатило прошлое: Калифорния, начало 1960-х. Я был беден, но все, что я приносил на телестудию, было или слишком хорошо, или слишком банально для общего потребления. Стэнли Мейеру нравилась моя проза, он постоянно желал мне только хорошего, так что мы подружились. Он выпустил фильм под названием "Невод" и женился на дочери владельца студии "Юниверсал". Привозил нам в Венецию пакеты с едой: бурбон, стейки из мяса его собственных бычков, пасущихся в долине Сан-Фернандо, и дрова гикори, которые, как он говорил, были просто необходимы для идеальной прожарки мяса в камине. Биб и еще несколько моих друзей предупреждали, что у Стэнли есть, если можно так сказать, тенденция использовать людей, но я ответил:

– Не верю. Со мной он никогда так не поступит.

В конце концов, когда я был совсем на мели, Стэнли попросил меня написать сценарий для низкобюджетного вестерна "Кавалерист". Я работал над этим проектом около месяца. По поводу оплаты Стэнли выражался крайне осторожно, говоря в общих терминах о "сумме, превышающей минимальный гонорар гильдии сценаристов", и вечно ссылаясь на "своего партнера, который заведует всеми финансовыми вопросами". Развязка наступила, когда однажды Мейер позвонил мне и попросил срочно подписать бумаги на передачу всех авторских прав, рассказав какую-то запутанную историю о регистрации главной идеи. Я ответил, что не получил за работу ни цента, но Стэнли меня успокоил: "Парень, чек уже выслали тебе по почте". Обрадованный, я все подписал. Три дня спустя пришел чек на сто долларов, к нему была прикреплена форма, согласно которой получатель обязывался заплатить с вознаграждения подоходный налог.

Я рассказал эту историю Биб и Дику, а тетя ответила:

– А я тебе говорила об этом в свое время. Говорила, что это за человек.

– Тогда зачем мне видеться с ним здесь, в Палм-Спрингс?

– Ты ему нравишься, и он постоянно спрашивает о тебе.

– Разумеется, я ему нравлюсь: он обвел меня вокруг пальца, а я даже не пожаловался.

Но Биб настаивала на своем, и в конце концов пришлось уступить; все это было так давно, что уже не имело значения, к тому же мне всегда нравилась жена Стэнли, Додо. Определенную роль в моем решении сыграло тщеславие. В последнюю нашу встречу со Стэнли я был в совершенно беспомощном состоянии, пытался свести концы с концами в Голливуде, где к писателям относятся как к статистам, пока они не напишут бестселлер или не изобретут формулу, с помощью которой пережеванное пюре обретает лоск оригинальности. Как мальчишка, я хотел показать ему, что сумел выбраться из мира, где платят сто долларов за сценарий.

На машине Биб мы добрались до дома тещи Стэнли уже часам к пяти, позвонили в звонок, но нам никто не ответил.

– Вот и все, – резюмировал я. – Поехали отсюда.

– Пойду проверю заднюю дверь. – Биб исчезла за углом, а спустя несколько секунд мы услышали голоса.

Стэнли только что закончил разминку на одном из своих теннисных кортов и приветствовал нас, лежа в солярии на заднем дворе. Постаревший и какой-то встревоженный, но как всегда любезный, он прожурчал слова приветствия мне и Дику, одной рукой утирая пот со лба полотенцем, другой подтягивая к себе пару теннисных шорт.

– Рад тебя видеть, – не замедлил рассыпаться он в любезностях, и мы в паре предложений обменялись краткими историями успехов за последние семь лет.

Я показал ему, как и любому другому знакомому, фотографии Эдит и детей. Выпили пива, а затем я начал искать подходящий повод для отъезда.

– Ну пожалуйста, останьтесь, – заныл Стэнли. – Вы еще не осмотрели дом.

В Южной Калифорнии пройтись по дому со словоохотливым хозяином – непременное условие визита, но я отбрыкался:

– Уже осмотрел. Замечательный дом, Стэнли...

– Да уж, – его голос звенел от гордости, – от Фрэнка Синатры нас отделяет всего лишь один проезд. Вот как раз сегодня утром Фрэнки забросил мяч на нашу территорию, прямо вот сюда. Он играл раунд со Спиро Агнью...

– Ну и как нынче поживает старина Спиро? – спросил я.

– О, замечательно! Я перекинулся с ним парой слов. – Стэнли поднялся, держа в одной руке шорты, затем спросил, над чем я работаю в данный момент.

– Пишу книгу о четырех самых богатых людях Америки. Дик помогает мне с розысками.

– Это о ком?

– Ханте, Меллоне, Гетти и Хьюзе, – ответил я. Это была наша легенда, состряпанная с помощью "Макгро-Хилл", чтобы предотвратить возможные подозрения со стороны компании "Хьюз тул", которая, по словам Ховарда, ничего не знала о проекте "Октавио".

По лицу Стэнли пробежала ошеломленная улыбка.

– Нет, это не может быть просто совпадением! Это просто что-то! Чтобы ты работал именно... – Искры радости неожиданно заблистали в его стеклянно-голубых глазах. – Мы вас оставим на минутку, – сказал он жене и теще, а затем поманил меня и Дика за собой и привел нас в маленький кабинет, сев за стол и показав на стулья перед собой.

– Стэнли, что за таинственность? – Я посмотрел на часы.

Наклонившись вперед, он благодушно уставился на меня. Такой взгляд был мне знаком по прежним временам. Затем Стэнли улыбнулся:

– Вы слышали о человеке по имени Ной Дитрих?

– Разумеется. Он был правой рукой Ховарда Хьюза на протяжении тридцати двух лет.

– Чего вы точно не знаете, так это того, что Дитрих написал книгу о своей жизни с Хьюзом.

Я-то об этом знал из разговоров с Ральфом Грейвзом, но предпочел промолчать.

– Ной – мой друг, – преувеличенно жестикулируя, заявил Стэнли. – Сейчас ему уже за восемьдесят, здоровье пошаливает. Он хочет опубликовать книгу до того, как умрет. Ее написал "литературный негр", писатель по имени Джим Фелан, и, надо сказать, парень откровенно схалтурил. В таком виде рукопись никуда не пойдет. – Он поставил локти на стол и озарил меня своим настойчивым, решительным взглядом, выжав самую откровенную улыбку. – Думаю, именно ты сможешь привести книгу в достойный вид. Ной попросил меня найти писателя, и я думаю, что ты тот, кто нам нужен. Ты знаешь, как я в тебя верю. Ну как, не против написать автобиографию Ноя Дитриха?

Краем глаза я заметил, как Дик схватился за ручки кресла так, что у него побелели костяшки, но постарался не обращать на это внимания.

– Ну... – протянул я, стараясь тщательно подбирать слова и в то же время удержаться от смеха. – Не знаю, Стэнли. Предложение крайне заманчивое, но...

– Заманчивое? Да это же шанс, золотые горы! Хьюз сейчас – это большие деньги. Все хотят знать о нем. Я не могу тебе сказать ничего конкретного, но книга Ноя – настоящий динамит. Там, например, есть такие рассказы о Никсоне... – Он в благоговении покачал головой. – Да он может просто вылететь из Белого дома! И не забывай, впереди выборы!

– Э-э-э... – замялся я, отчаянно пытаясь придумать способ взглянуть на рукопись.

Стэнли поднял руку:

– Не надо ничего решать сейчас, Клифф. Я понимаю, это ответственное решение. Вот что я вам скажу: почему бы вам не прочитать рукопись, вам обоим, прежде чем ответить "да" или "нет"? Как вам такое предложение?

Дик согнулся, закашлявшись и хлопая себя по ребрам.

– Все в порядке? – спросил его Стэнли. Он уже начал вставать из-за стола, но Дик жестом его остановил.

– Все в порядке, – прохрипел он. – Сейчас отдышусь. Должно быть, проглотил что-то.

– Чернослив, – пробормотал я.

Стэнли посмотрел на меня:

– Ты что-то сказал?

Я обдумал ситуацию.

– Хорошо. Мы посмотрим рукопись и дадим тебе знать. Где она?

– Вам придется забрать ее из "Четырех дубов", помнишь, мой дом в Энсино. – Он взял телефонную трубку и набрал номер – Раймонда? Это мистер Мейер. Слушай меня внимательно. К тебе приедут двое мужчин... – Он прикрыл трубку ладонью и спросил: – Сегодня вечером? – Я непринужденно кивнул. – Сегодня вечером, – продолжил Стэнли. – Я хочу, чтобы ты пошла в мой кабинет и дала им большую голубую папку, которая лежит на картотечном ящике. Не могу дать вам ее надолго, – продолжил Стэнли, положив трубку. – Ной просто сам не свой, ужасно торопится найти писателя. Так что вам придется вернуть рукопись как можно скорее.

– Самое позднее завтра ночью.

– Организовать встречу с Дитрихом?

– Нет, – решил я. – Давай сыграем все по-честному. Сначала надо прочитать рукопись.

Мы вернулись в гостиную, постарались завязать ни к чему не обязывающий разговор с четой Мейеров, но, заметив, что Дик разрывается от нетерпения, я поспешил откланяться.

– Боже мой! – возопил мой друг, когда мы на полной скорости гнали по шоссе. – Просто "Алиса в Стране чудес" какая-то! Нет, ты можешь себе представить подобное совпадение в романе? Да редактор тебя поднял бы на смех прямо в офисе!

Мы направлялись в долину Сан-Фернандо. Это не "Алиса в Стране чудес". Это Ирвинг и Саскинд в цирке.

– Если бы я не решил, что мы устали, и не послал к черту того парня Уильямса из Двадцати Девяти Пальм...

– Если бы я не позвонил тете Биб...

– Если бы Стэнли не приехал к теще на выходные...

– Если бы мы ушли, когда никто не ответил на звонок в дверь, а тетя Биб не решила проверить заднюю дверь...

Мы трещали, как идиоты, просто не могли найти рационального объяснения случившегося. Я крепко ухватился за рулевое колесо, надеясь, что не проснусь сейчас в своей постели, а Дик все разорялся по поводу абсолютно невероятного и полностью фантастического совпадения.

– Кроме того, – сказал он, – это твой шанс отплатить Стэнли – шикарно отплатить.

Во мне зашевелилась совесть.

– Да ничего с ним не случится, – ответил я. Никому не хочу мстить. Вообще ничего не хочу.

Дик растянулся на кровати лицом вниз, хихикая и кудахтая, как взбесившийся цыпленок. Последняя часть рукописи Дитриха лежала на полу прямо перед ним.

– Послушай вот это! – И он зачитал мне отрывок, в котором Гленн Дэвис, муж Терри Мур, дал Ховарду пинка. – Мы можем использовать такое, или подобные факты уже отдают пасквилем?

– Да ладно, это еще ничего, – сказал я, восседая на стуле и читая другую половину. – Похоже, Хьюз подхватил триппер от какой-то актрисы и отдал Дитриху всю свою одежду, чтобы тот сжег ее. Но Ной решил поступить мудрее и все отдал в Армию спасения.

– Подожди, пока не расскажешь об этом Ховарду. Он будет просто вне себя.

Мы продолжили чтение, время от времени срываясь в бурные восторги по мере того, как перед нами открывались все новые сокровища.

– Эта вещь очень сильно нам поможет, – сказал Дик. – Парень, мы свободны, можем отправляться домой. Вставляем весь этот материал в книгу, выворачиваем наизнанку и выставляем Ховарда классным парнем, а Дитриха – полным уродом. Мамочке Макгро крупно повезло заиметь такую бомбу всего за каких-то полмиллиона. Это не просто дешево, это... – Он вдруг замолк и уставился на меня с хитрой улыбочкой. – Подумай...

– Забудь об этом, – тут же отреагировал я. – Что бы мы ни делали, не надо жадничать. Жадность – наша погибель. Заботься о книге, а деньги сами о себе позаботятся. Пока же нам надо дочитать рукопись, а завтра с утра первым делом сделать парочку ксерокопий.

Дик взметнулся с кровати и схватил "Желтые страницы" из ящика.

– Здесь где-то рядом должен быть копировальный центр.

Так и оказалось – в четырех кварталах от нас, вниз по Уилширу, ближе к центру города, – и на следующее утро мы приехали туда уже в девять часов. Одну стену магазина, к моему счастью, полностью занимала последняя модель многофункционального ксерокса. Я вытащил рукопись из голубой папки и положил ее на прилавок:

– Сколько времени потребуется для производства двух копий?

Оператор вытер руки хлопчатобумажной тряпкой:

– Количество страниц?

– Около четырехсот.

– Это что, роман?

– Именно, – встрял Дик. – Великий Американский Роман.

Мы слонялись около прилавка, аккуратно избегая любых намеков на бившуюся в наших разумах тему, пока машина делала свое дело, а уже спустя час положили две наши копии в старый потертый портфель Дика, рукопись Стэнли – обратно в папку и вернулись в отель. Я позвонил Мейеру и назначил встречу на четыре часа вечера в "Четырех дубах".

– Ну, это же настоящая бомба, так ведь? – спросил Стэнли, как только мы с крепко зажатыми в руках кружками пива расселись в его просторной гостиной, отделанной в раннеамериканском стиле, в окружении портретов бабушки Моисея.

– Выскажусь прямо, Стэнли, – начал я. – Мне не понравился мистер Дитрих. Думаю, что он просто склочный старик. Вонзает нож в спину Хьюза при любой удобной возможности, а сам вечно весь в белом. Это мелочная, злобная книга, а парню, который это написал, нельзя доверить даже сочинение рекламы на пакете молока.

– Но факты-то тут. Это бестселлер, я тебе говорю. Абсолютный динамит! Не знаю, сколько "Макгро-Хилл" платит тебе за нынешнюю книгу, но уверен, что на этом ты сделаешь намного больше. Значит, так: я позвоню Дитриху завтра утром. Тебе назначить встречу?

– Извини, Стэнли. Я сказал именно то, что имел в виду. Мне не понравился Дитрих, и я не хочу на него работать. Давай забудем об этом. Но спасибо за предоставленную возможность. Я серьезно.

После десяти минут ожесточенных уговоров Стэнли понял, что дело с места не сдвинется. Он смотрел на меня с неподдельным сожалением, как на слабоумного. Парню предложили самое выгодное предложение в его жизни, а он от него отказался. Потом, слегка зардевшись, Мейер положил руку мне на плечо:

– Хорошо. Но сделай мне, пожалуйста, два одолжения, ради нашего старого знакомства. Во-первых, мне бы хотелось, чтобы ты еще немного подумал об этом деле. В смысле, если все-таки ты переменишь мнение, то предложение еще в силе.

– С радостью, Стэн, – сказал я, подумав, что задержка публикации труда Дитриха будет нам только на руку.

– И во-вторых... – Стэнли закусил губу. На какое-то мгновение он заволновался, но потом быстро вернул привычный оптимизм. – Это деликатный момент. Я не должен был показывать тебе эту рукопись без разрешения Ноя.

– Во мне – как в могиле.

– Дело не только в этом. – Стэнли откашлялся. – Самое главное, у меня вообще не должно было быть этой копии. Дитрих дал мне рукопись на время, и я ксерокопировал ее, но об этом никто не знает. Я действительно не должен был этого делать... и попаду в несколько щекотливое положение, если этот факт выйдет наружу.

– Стэнли... – торжественно покачал головой я. – Я ничего не скажу ни единой живой душе. Можешь мне верить.

Пять минут спустя мы с Диком уже ехали обратно.

– О боже! – возопил мой коллега. – Парень украл рукопись, а мы украли ее у него! И он еще попросил нас никому об этом не рассказывать!

– Правильно, – промурлыкал я. – И Стэнли не сможет никому рассказать, что дал нам текст Дитриха.

– Знаешь что? Не иначе в отеле "Холидэй" нас ждет Ховард Хьюз и желает поведать тебе каждую деталь своей бурной биографии.

– Сейчас я поверю во все, – задумчиво откликнулся я. – Во все.

Рукопись Дитриха оказала нам огромную психологическую поддержку. Она развеяла мои последние страхи, что мы не сможем сделать нечто большее и лучшее, чем просто какое-то подобие стенограммы никому не интересных разговоров. На самом деле там содержалось не так уж и много новой информации: большинство деталей мы уже знали по материалам "Тайм-Лайф" и вырезкам из газет. Важным же был характерный тон голоса Ховарда, проскальзывающий в его неформальных разговорах с Дитрихом. Именно со слов Ноя я узнал, что у Хьюза было два любимых способа решения деловых проблем: "Увольте этого сукиного сына" и "Возьмите чужие деньги".

К рукописи был прикреплен потрясающий документ. Как Ной Дитрих или Джеймс Фелан нашли его, осталось тайной за семью печатями, хотя мы и сгенерировали несколько теорий. Это была напечатанная через один интервал десятистраничная записка Фрэнка Маккалоха, бывшего главы лос-анджелесского бюро "Тайм", Джеймсу Шипли, президенту "Тайм инкорпорейтед", датированная тридцатым октября 1958 года. Наверху первой страницы стояла надпись: "КОНФИДЕНЦИАЛЬНО, НЕ ДЛЯ КОПИРОВАНИЯ". Сама записка представляла собой дословную расшифровку записанного на магнитофон телефонного разговора между Фрэнком Маккалохом и Ховардом Хьюзом. Реплики журналиста были опущены, так что в результате получился один пространный монолог Хьюза. Кроме непосредственной информации – наш герой умолял Маккалоха использовать свое влияние и убрать из грядущего номера "Форчун" статью о проблемах "Транс уорлд эйрлайнз", предлагая взамен стать бесплатным корреспондентом "Тайм инкорпорейтед" в том случае, если Генри Люс[17] зарубит статью, – в наши руки попала самая длинная неформальная речь Ховарда Хьюза. Там были разговорные особенности, характерные словечки, манера отвечать, любовь к речевым клише и искаженным метафорам. Однажды вечером, пока мы еще не уехали из Калифорнии, я сел за машинку и напечатал трехстраничный список повторяющихся фраз и любимых восклицаний Хьюза.

Дик взял себе экземпляр, напечатанный под копирку.

– Изучи это, – приказал я, – и намертво отпечатай в памяти. Когда придет время, надо не только все знать о Ховарде, не только думать, как Ховард, но и говорить, как Ховард. А эта записка – наша путеводная звезда.

Мы пришли в восторг не только от нашей баснословной удачи, но и от встречи Дика с Ховардом и экологически чистого чернослива. Как секретные материалы "Тайм инкорпорейтед", казалось, каким-то мистическим и неумолимым путем привели нас к открытию рукописи Дитриха, так и незапланированная встреча Дика с Хьюзом дала мне почву для фантазий о том, что случилось в Палм-Спрингс. Идея осенила меня в тот момент, когда Стэнли Мейер упомянул о вице-президенте Спиро Агнью, госте в доме Фрэнка Синатры. Тот враждовал с нашим героем с 1967 года, когда деятель культуры сцепился с менеджером только что купленного Хьюзом отеля "Сэндз" и получил удар в нос, от которого опрокинулся на спину. Байку я изобрел совершенно безумную. Интервью в моем номере шло всю ночь. В пять утра Ховард попросил меня посмотреть в окно.

– Там есть машина?

Разумеется, на стоянке в хрупком предрассветном свете красовался потрепанный "шевроле".

– Пойдемте со мной, – приказал Хьюз.

Я подчинился.

Он сел в машину и подозвал меня.

– Это Клиффорд Ирвинг, – представил меня Хьюз человеку на заднем сиденье. – Он мой друг, и если ему понадобится помощь, то ты ему поможешь.

– В машине сидел Спиро Агнью? – спросил Дик.

– Правильно.

– Но почему?

– А почему нет? У них были дела. Спиро у Ховарда в кармане. Они повязаны планами по строительству аэропортов в Лас-Вегасе и на Багамах. Вот почему Хьюз и живет на острове Парадиз. Разве я тебе этого не говорил?

– А что если они спросят Агнью об этом?

Я засмеялся:

– Он все будет отрицать, даже если бы моя байка оказалась чистой правдой. Вице-президенты обычно не встречаются с миллиардерами в пять часов утра в припаркованной машине, чтобы поговорить о погоде.

Дик так и не смог разубедить меня, и прямо из "Холидэй" в Беверли-Хиллз я позвонил Беверли Лу и рассказал ей о нашей встрече. Не знаю, поверила она мне или нет, так что пришлось написать ей письмо и подтвердить свою версию событий.

– Теряешь хватку, – мрачно проронил Дик.

– Прекрати. Чем безумнее история, тем скорее они в нее поверят. Вот увидишь, – пообещал я.

Даже два фантастических везения – архивы "Тайм-Лайф" и рукопись Дитриха – не исчерпали наш лимит удачи, которая подкинула нам еще несколько приятных сюрпризов поменьше. Как только мы вернулись из Энсино в Лос-Анджелес, я позвонил Бобу Киршу, книжному обозревателю "Лос-Анджелес таймс" и моему старому другу по тяжелым временам начала шестидесятых. Мы забрали Киршей из их дома, отвезли в ресторан, потом все вместе пошли на дискотеку и проговорили всю ночь. По ходу беседы я рассказал Бобу, над чем сейчас работаю – о книге про четырех миллиардеров, – добавив, что у меня проблемы с Хьюзом, и пожаловался, что я не могу получить доступ к архивам "Лос-Анджелес таймс".

– Нет проблем, – ответил Боб. – Я напишу письмо библиотекарю.

В ожидании письма мой кузен Майк Хэмильбург, сын Биб, помог мне достать копию "Ангелов ада", первого и главного фильма Хьюза, и мы организовали просмотр в проекционном зале на Голливудском бульваре. Сам фильм, стоимость доставки пленки из Нью-Джерси по воздуху и аренда зала обошлись нам в сумму около трехсот долларов.

– Надеюсь, ты не планируешь посмотреть все его фильмы, – пробормотал Дик.

– Не смог бы, даже если захотел. Они недоступны. Ховард, по-видимому, скупил все копии. Просто удача, что хоть одна избежала участи остальных.

Но фильм стоил того, так как в будущих интервью Ховард собирался поведать нам о технических эффектах и рассказать пару анекдотов о Джин Харлоу, Бене Лайоне и нескольких бывших пилотах Первой мировой войны, снимавшихся в боевых сценах. Мы записали саундтрек на кассету, и позже, слушая пламенную антивоенную речь главного героя, я сказал:

– Это Ховард написал. Ты ведь этого не знал, так?

– Не знал, пока ты мне не сказал.

– Тут есть одна проблема. Как он объяснит весь этот военный мусор, связанный с "Хьюз эйркрафт"?

– А он и не будет ничего объяснять. Просто отбросит в сторону. Это – бизнес, а там – личное. Шизофреническая личность крупного американского бизнесмена. Он действительно не видит связи между ракетами "воздух – воздух", всякими смертоносными машинками, выпускаемыми его компаниями, и своим личным осуждением войны.

– Но старается, – заметил я. – Помни, он же герой.

Наша третья удача подкралась к нам в библиотеке Академии киноискусств. Мы с Диком отправились туда, чтобы составить список старых картин Хьюза, имен их режиссеров и всего остального, что сможем найти. Как бы там ни было, архивы Академии, касающиеся Ховарда, содержали сотни статей, посвященных его руководству "РКО Пикчерз", а также личной и деловой жизни нашего героя. С первого взгляда стало ясно, что за один раз нам всего не разгрести, поэтому пришлось вернуться на следующий день. Когда мы пришли, девушка за столом сказала:

– О, кстати, тут только что пришло кое-что, могущее вас заинтересовать. Личные бумаги Линкольна Кворберга.

– А кто такой Линкольн Кворберг? – не преминули спросить два признанных специалиста по биографии Хьюза.

– Я не уверена, но он совершенно точно имел какие-то отношения с Хьюзом, так как в документах полно упоминаний о нем. Не думаю, что кто-то еще их просматривал. Бумаги даже не описаны.

– Давай-ка взглянем, – незамедлительно отреагировал Дик.

Как мы скоро выяснили, Линкольн Кворберг был директором отдела по связям с общественностью "Каддо продакшенз", компании, выпустившей все ранние фильмы Ховарда. Также он страдал маниакальным собирательством, так как в его архиве содержались личные письма, приказы, записки, телеграммы Билли Доуву и ответы от него, Роберту И. Шервуду и другим известным фигурам того времени. Я побежал в ближайший фотомагазин, купил четыре пленки "Панатоник-икс" и остаток дня провел, сгорбившись за столом и непрерывно снимая.

На следующее утро, в среду, я позвонил в "Лос-Анджелес таймс", и мне сказали, что письмо Кирша пришло и я могу посмотреть их архивы. Тем временем Дик переговорил с писателем, специализирующимся по самолетам, Доном Двиггинсом, который написал несколько статей в журнал "Кавалье", когда мой друг был там младшим редактором. Двиггинс отказался делиться с нами какой-либо информацией о Хьюзе, мотивировав это тем, что сам пишет о нем книгу, но дал нам телефон Чарли Лэджотта, летного инструктора Ховарда в Кловер-Филд, Санта-Моника, в начале 1930-х годов. Я позвонил ему, и мы договорились встретиться в Институте аэронавтики Нортропа в одиннадцать часов утра.

– Если я опоздаю, – сообщил Лэджотт сухим старческим голосом, – то найдите Дэйва Хэтфилда. Он может вам сильно помочь.

Как Хэтфилд, так и Лэджотт были совсем не прочь почесать языками о молодом Хьюзе. Мы привели их пообедать в ресторан "Гордая птица", расположенный рядом с лос-анджелесским международным аэропортом достаточно близко к взлетной полосе, отчего стекла в помещении тряслись от каждого взлета и приземления самолетов. Лэджотт и Дик быстро нашли общий язык, когда пилот ввернул в разговоре французскую фразу, а Дик быстро ответил ему тем же. Чарли когда-то жил в Париже. Ему уже было за семьдесят, но он сохранил живость и проворство благодаря своему богатому опыту летного инструктора, перевозчика, летчика во время Первой мировой войны и пилота для богатых молоденьких дамочек, желающих совершить экскурсию над Африкой по воздуху.

В нашем багаже уже набралось несколько подобных интервью, включая одно с моей тетей Биб, которая со своим мужем сопровождала Ховарда и Митци Гейнор на уик-энде в Лас-Вегасе еще в 1950-х годах. Все они ставили передо мной и Диком достаточно сложную проблему. Мы не могли притвориться, что никогда не видели Лэджотта, пересказывая его слова устами Хьюза, так как Чарли определенно прочитает книгу, когда та выйдет в свет. Существовало только одно решение. В расшифровке аудиозаписей бесед с нашим героем обычно получалось так.

КЛИФФОРД: Кстати, я тут недавно повстречал твоего старого друга, Чарли Лэджотта.

ХОВАРД: Чарли, бог ты мой! Он еще жив?

А дальше в нашей беседе я пересказывал ему байки, поведанные мне этим самым Лэджоттом, а Хьюз любезно подтверждал их и добавлял несколько деталей от себя. Когда пришло время трансформировать диалоги записанных интервью в готовую "Автобиографию", я просто убирал мой пересказ замечаний Лэджотта – с разрешения Ховарда и благословения "Макгро-Хилл", – и проблема, если бы, конечно, она когда-нибудь всплыла, получала законное и логическое объяснение.

Хэтфилд тоже многое мог нам рассказать. Лично он Хьюза не знал, но на полках и в шкафах музея Нортропа, где Дэйв служил куратором, пылилось множество интересных экспонатов, и Хэтфилд в своей бессвязной манере рассказал нам немало забавных и пикантных подробностей о Ховарде-пилоте и Ховарде-авиастроителе, которые позднее нашли отражение в наших интервью. Дэйв убедил Дика и меня подписаться на ежемесячный информационный бюллетень, выпускаемый институтом.

– Ну, вы знаете, Хьюз – наш подписчик, – сказал он. – Я как-то даже получил гневную записку от одного из его работников, человека по имени Френсис Фокс, когда ему не прислали один выпуск.

Дик засмеялся:

– Если он достаточно хорош для мистера Хьюза, значит, он достаточно хорош и для нас.

Было уже часов шесть вечера, когда мы вернулись в Лос-Анджелес: слишком поздно для изысканий в библиотеке "Таймс" и слишком рано для отдыха. Дик решил эту проблему.

– Послушай, – заявил он, – почему бы нам не сфотографировать Хьюза? Думаю, это подбавит нам очков.

– Ты о чем таком говоришь?

– Ну, мы знаем, что он одевается, как попрошайка, вечно ходит небритый. В общем, вылитый бомж. Поэтому мы должны...

– ...пойти и сфотографировать бомжей, – закончил я.

– Точно. А где у нас самая представительная коллекция бомжей к востоку от Миссисипи? Правильно, здесь, в Лос-Анджелесе, на Першинг-сквер.

Двадцать минут спустя мы припарковались на южном Бродвее и пошли сквозь душный смог к Першинг-сквер. У меня на шее висел "Никон", только что заряженный пленкой "Плюс-икс" на тридцать шесть кадров.

– Помни, – предупредил Дик, – нам нужен не просто старый нищий. Он должен почти походить на труп, а снять его надо слегка не в фокусе, чтобы края были размыты.

Я поставил телескопическую линзу, скорость затвора двести пятьдесят, сфокусировал его на бесконечность и приготовился к действию.

Первый субъект лежал под пальмовым деревом, на губах черная корка, пустая бутылка "Сандерберд" валяется рядом с отброшенной в сторону рукой.

– Подожди, – сказал Дик. – Я сейчас заставлю его открыть глаза.

Он слегка подтолкнул спящего носком ботинка, тот открыл красный от лопнувших капилляров глаз и уставился на нас. Другой глаз оставался закрытым, склеенный желтоватой липкой полоской гноя. Я пристально посмотрел на него сквозь объектив, но на кнопку не нажал.

Дик толкнул меня:

– Давай.

– Нет. Надо его сначала отмыть, а у нас на это нет времени. – Красный глаз закрылся, и мы ушли.

На скамейке играли в шашки два старика. Один из них полностью соответствовал нашему списку особенностей, за исключением того, что был полностью лысым.

– У вас есть шляпа, мистер? – спросил его Дик.

Тот быстро взглянул на него из-под насупленных бровей, а затем сделал жест рукой, как будто отгоняя назойливую муху.

– Послушайте, – настаивал Дик. – Если у вас есть шляпа, то вы сможете заработать пять баксов.

На эти слова будущий Хьюз открыто взглянул Саскинду в лицо:

– Правда? А кто из вас?

Дик в изумлении повернулся ко мне.

– Забудь об этом, – ответил я. – Он думает, что мы его снимаем на ночь.

– Я вообще-то предпочитаю чистых пожилых людей.

Мы еще полчаса послонялись по парку, получили предложение от двух голубых, подозрительный взгляд от полицейского и еще два от людей в штатском, после чего решили убраться восвояси, пока не нарвались на неприятности.

Подойдя к автостоянке, мы выяснили, что на дежурство заступил другой охранник. Копия Хьюза, в зеленом комбинезоне, с усами и в потертой фетровой шляпе, сидела в будке у выезда. За десять долларов и обещание выслать копию "Ежегодного бюллетеня автостоянок" с его фотографией внутри он снял верхнюю часть комбинезона, сдвинул шляпу на затылок и позволил мне сделать десять снимков, все слегка не в фокусе, на всех лицо старика было наполовину скрыто тенью нависающего козырька будки.

На следующий день мы забрали все фотографии, сделанные в Академии киноискусств, офисе "Тайм-Лайф", Хьюстоне и на Ибице, а также купили лупу "Агфа" – специальное увеличительное стекло для обзорных листов с негативами. К нашему облегчению, документы, сфотографированные мною в "Лайф", получились хорошо, хотя некоторые снимки вышли слегка размытыми. Какое-то время мы в задумчивости постояли над десятью портретами парковщика, посмеялись над собственной глупостью, разорвали их на мелкие клочки и выбросили в мусорную корзину.

В тот вечер Дик валялся на моей кровати, а я сидел за столом, перебирая записи и фотографии.

– Все, хватит, – слабо сказал он. – Больше не надо ничего искать. Нечего испытывать удачу, а то она кончится.

– По дому скучаешь?

– Именно.

Я засмеялся:

– Ну, не надо так скорбно. Я тоже соскучился. Хорошо, ты улетишь на следующем самолете. А мне еще надо проверить архивы "Таймс". К тому же надо увеличить фотографии, чтобы их можно было прочитать.

Мы подискутировали на эту тему, а потом решили, что самым мудрым решением будет увеличить снимки где-нибудь в Европе, предпочтительно в фотолаборатории, где не говорят по-английски, или в Лондоне, где интерес к Хьюзу минимален. В тот же вечер я отвез Дика в аэропорт и посадил на рейс до Лондона, предварительно распив с другом по стаканчику в баре.

– В следующую нашу встречу, – пообещал я, – мы приступим к настоящей работе. Езжай домой, отдохни и соберись с силами.

Он поднял бокал в нашем любимом тосте:

– Смятение нашим врагам.

– Да будет так, – ответил я, ткнул его в плечо и добавил: – Береги себя, хорошего тебе полета, и оплати счет в баре.

На следующее утро я поехал в "Таймс" и провел всю первую половину дня в их архиве. Думал, что наша удача выдохлась, но ошибся. Папки просто пучились от фактов, большинство из которых были мне незнакомы. Я скопировал все, показавшееся мне полезным, а когда поставил на место последнюю в секцию под буквой "X", то нечаянно заметил еще один документ, помеченный жирным штампом "КОНФИДЕНЦИАЛЬНО". Я повернулся спросить библиотекаря, можно ли мне просмотреть эти материалы, но женщина куда-то отлучилась. Один из клерков сказал, что она вернется через десять минут. За это время я спокойно скопировал отчет репортера с места автокатастрофы 1936 года, в которой Хьюз насмерть задавил шестидесятилетнего прохожего по имени Эйб Мейер. Версия журналиста так и не вышла в свет и сильно отличалась от того, что было напечатано впоследствии по этому поводу. Когда придет время, решил я, Ховард расскажет мне, что же там произошло на самом деле.

В ту же ночь я взошел на борт самолета и через полюс долетел до Копенгагена. Там купил парочку датских свитеров ручной работы для Эдит и детей, а потом позвонил в Лондон. Горничная Нины Мэри сказала мне, что ее хозяйка на Ибице.

– Но она оставила вам сообщение. Если вы приедете в Лондон, то можете остановиться у нее.

С красными затуманенными глазами, похожий на лунатика, я бегал по всему Лондону по разным фотомастерским, пока наконец все пятьсот обзорных листов не были увеличены до глянцевых снимков размером 8x10. На следующий день я первым же утренним самолетом улетел на Ибицу. Эдит, загорелая и радостная, ждала меня вместе с детьми в аэропорту. Я обнял их всех и сказал:

– Боже, как я рад вас видеть. Какая выматывающая поездка.

– Все прошло хорошо, дорогой?

– Да, прошло... – Я слишком устал, чтобы вдаваться в подробности. – Расскажу все позднее, ты мне просто не поверишь. – Я скользнул за руль "мерседеса", отодвинул кресло назад, давая простор ногам, потом наклонился поцеловать жену. – У нас будет книга, – заверил я. – Великая книга. Все, что нам осталось, – это сесть и написать ее, – и утомленно улыбнулся.

Глава 9" Кто сегодня Ховард – ты или я?"

Этот момент терпеливо ждал своего часа с самого первого дня существования проекта "Октавио". Мы сели в залитой солнечными лучами студии, обливаясь потом; я – на большой красный вращающийся стул со сломанными колесиками, Дик – в мягкое кресло, спиной к обжигающей синеве Средиземного моря. Но что-то мешало нам взять это препятствие. Мы были связаны обязательствами, переполнены знаниями, готовы к работе, но между нами и будущей книгой, казалось, стоял какой-то барьер под высоким напряжением, не позволяющий приблизиться. В ту минуту не существовало никаких схем и планов. Просто ощущение. Мы готовы были создать Ховарда Хьюза. Высокомерие, присущее нашему замыслу с самого начала, но до сих пор скрытое, одновременно поразило нас обоих, хотя мы так и не смогли осознать его, понять причину неуверенности и колебаний.

– Давай не будем устраивать фальстартов, – сказал я, повертев в пальцах и наконец прикурив очередную сигарету – Надо все обдумать.

Дик кивнул:

– Можем спокойно пропустить денек. Приступим завтра прямо с утра.

Практически каждая горизонтальная поверхность в студии, включая ручной работы покрывало из Марокко, была завалена исследовательскими материалами. Урезанная, конспективная версия рукописи Дитриха лежала на столе, рядом с магнитофоном и пишущей машинкой. Три полки книжного шкафа были забиты книгами, купленными нами в путешествиях, а по полу разбросаны четыре дюжины голубых картонных папок, распухших от ксероксов газетных и журнальных статей, увеличенных фотографий архивов "Тайм-Лайф", проспектов, брошюр по путешествиям, записок, наспех накарябанных от руки, и карт. На папках стояли подписи: "ТРАНС УОРЛД ЭЙРЛАЙНЗ", "ПЕРВЫЕ ПОЛЕТЫ", "РКО ПИКЧЕРЗ", "ЕЛОВЫЙ ГУСЬ", "АНГЕЛЫ АДА", "СЕНАТСКИЕ СЛУШАНИЯ", "ХЬЮЗ ЭЙРКРАФТ", "ЭФИОПИЯ, ХЕМИНГУЭЙ", а также "ЛИЧНЫЙ ОПЫТ", "ЖЕНЩИНЫ" и "РАБОТА"; относящиеся к делу годы выделены красным. Внешний беспорядок был всего лишь видимостью.

– А ты сам-то знаешь, где что лежит? – спросил Дик.

Я отвечал за организацию материала.

– Я знаю, где что должно лежать.

Он с тоской осмотрел заваленную бумагами комнату:

– Я не могу так работать. Как можно быть таким безалаберным?

– Все у меня в голове, – объяснил я, пиная близлежащую папку носком сандалии. – Могу пальцем показать тебе, где что... я думаю.

– Ну, с чего начнем?

– Точно не знаю. Думаю, этот вопрос надо обсудить. В смысле, выработать план.

Что касается "Макгро-Хилл" и "Лайф", то они пребывали в полной уверенности, будто я уже записал двадцать с лишним часов интервью с Ховардом в Нассау, Лос-Анджелесе и Палм-Спрингс. Финальная сессия разговоров, запланированная на сентябрь, еще только должна была состояться; но мы с Диком решили сделать ее сейчас, заранее.

– Надеюсь, ты помнишь, что уже наплел им о своих беседах с Хьюзом? – спросил Дик, проявив чудеса телепатии. – Надо было записывать все свои выдумки.

– Как-то вечно не хватало времени.

– А помнишь что-нибудь?

– Не очень. Я сказал, что Хьюз встречал Хемингуэя, но из головы совершенно вылетело, когда и где это произошло. В смысле, я не помню, когда точно рассказал им про Хемингуэя. В общем, предлагаю все делать по порядку, – решил я, вытащив остатки линованной желтой бумаги. – Сначала определимся с базовыми вещами.

– Какими, например?

– Например, какого человека мы намерены создать? Кто такой Ховард Хьюз?

– Он ненавидит микробы, – показал силу своего воображения Дик. – У него есть два миллиарда долларов.

– Спасибо. Что еще?

– Он одинок. У него нет друзей. Он проклят своей собственной горой денег. Люди вечно хотят отнять их у него.

– Правильно. Поэтому он параноик. Чувствует себя оклеветанным и непонятым. Он устал от своего образа технологического человека. Ищет себя. В этом причина того, что Ховард решил рассказать мне историю своей жизни.

– Давай дальше вглубь, – воодушевился Дик. – Он вырос в Техасе.

– Как насчет твоего техасского акцента? Может, это поможет, если ты будешь говорить с техасским акцентом. Надо вжиться в его образ, – принялся объяснять я, вспомнив беседу с одним приятелем, который пытался до меня донести всю гениальность системы Станиславского. – Представь Техас. На дворе 1905 год, 1910-й, 1915-й... широкие открытые пространства. Нефть хлещет из прерий. Ты родился, тебя принесли матери в родильное отделение, а она как крикнет: "Это не Ховард!" Но ты все равно вырос, сын Дикого Запада. Нет ничего надежнее стереотипов.

– Я? – поразился Дик. – Ховардом буду я?

– Ну, часть времени ты будешь Ховардом, а я – сам собой, потом меняемся. Давай проиграем все на слух, как все будет звучать. Ты кем хочешь быть, мной или Хьюзом?

– Хьюзом. У него два миллиарда долларов.

Я кивнул, а затем засмеялся:

– Может быть, когда он прочитает эту книгу – если, конечно, прочитает, – то придет в такой восторг, что сделает меня своим наследником.

– А может, так взбесится, что подошлет двоих парней из своей мормонской мафии сюда на Ибицу и шлепнет тебя. Такой вариант ты не рассматривал?

– Думаю о нем все время, – понурившись, признался я.

– Господи, да не беспокойся ты. – Дик всегда старался меня обнадежить, если дух мой ослабевал или поблизости начинал маячить призрак насилия. – Он не сделает этого. Раньше же он такого не делал.

– Но раньше еще никто не писал его авторизованную биографию.

Я погасил окурок, наклонился и взял телефон:

– Думаю, я подарю Джерри и Лорел кольцо. Надо выяснить, стоит ли еще их лодка в гавани.

– Прекрати, – сказал Дик, неожиданно выпрямившись в кресле. – Не надо искать оправданий. Надо бить. Мы готовы на все сто процентов.

Я положил трубку. Он прав: пора рыбачить или сворачивать удочки, как сказал бы Ховард. Я подключил микрофоны к магнитофону, один поставил рядом с собой, другой – на картотечный ящик рядом с Диком.

– Проверка, проверка, один, два, три... – Я проиграл запись, перемотал обратно и спросил: – Кто будет играть Хьюза первым – ты или я?

– Я, – вызвался добровольцем Дик. – Я знаю материал по Хьюстону оченно харашо, мой дарагой.

Он неожиданно продемонстрировал техасский акцент, прекрасный для еврейского мальчика, родившегося в Бронксе сорок шесть лет назад.

– Мы в деле? – спросил Дик.

– В деле.

– Что ж, откуда мне начать?

– Начни с самого начала. Надо придерживаться хронологического порядка, в будущем нам это поможет.

– Начало. Ну что ж, думаю, все началось в сочельник тысяча девятьсот пятого года, когда я появился на свет. Это произошло в Хьюстоне. А то есть люди, которые утверждают, что это было в Шривпорте, штат Луизиана.

– Стоп, попридержи коней! – заорал я, выключая запись. – Что это за чушь насчет Шривпорта? Ты это откуда взял?

– Не знаю, – ответил Дик. Он выглядел таким же изумленным, как и я. – Просто вырвалось. Разве мы об этом нигде не читали?

– Нет, ты все сочинил.

– Ну давай сохраним этот кусок. Он смущен. Он никому не рассказывал о своей жизни до этого момента. Откуда ты можешь знать, где родился? Тебе говорят об этом люди. А ты часто веришь всему, что говорят люди?

– Хорошо. – Я снова нажал кнопку "Запись". – Пусть вырывается дальше... Как ты можешь не знать, где родился?

– Мы об этом никогда не говорили. Я просто предположил, что родился в Хьюстоне, к тому же все записи, которые я видел, указывают на Хьюстон. Так что эта версия вполне подходит.

– А кто тебе сказал, что ты родился в Шривпорте? – ухмыльнулся я. Вывернись-ка из этого, приятель.

– Моя мать и мой дед, я думаю. Он... Я видел его несколько раз до того, как он умер. Очень старый человек. Ветеран Гражданской войны. Сражался за конфедератов. По существу, окончил ее в чине генерал-майора. Он как-то упоминал Шривпорт, сказал, что мой отец там искал нефть. Я и сам однажды попал в этот городок, меня там арестовали, но это уже другая история. Это было давно... задолго...

Я снова выключил запись.

– Это его прадед, генерал-майор. Ховард не мог его знать. Плохой ты исследователь.

Дик пожал плечами:

– Вставь ссылку... скажи, что он ошибся. Будет выглядеть более естественно, ну, запамятовал миллиардер...

Когда несколько часов спустя запись закончилась, то на первый сеанс ушли обе стороны семидюймовой катушки и часть еще одной. Мы лежали на стульях, как пустые оболочки, истекая потом, опустошенные, но все равно переполненные восторгом от электрического тока, бежавшего по нашим жилам все это лето. Мы создавали нечто уникальное: выдающийся человек рассказывал потрясающую жизненную историю, примечательную еще и тем, что, основываясь на фактах, мы спокойно могли привносить в нее элементы драматического вымысла. Когда один начинал медлить с ответами, заикаться, на его место заступал другой. Ховард Хьюз, наш Ховард Хьюз, хорошел на глазах, как растение, согреваемое лучами двух солнц-близнецов, каждое из которых по очереди давало жизнетворящий свет. Понимание пришло с самого первого сеанса записи, и оно придало нашим душам силу, помогающую преодолеть все горести, всю скуку, которая так характерна для изматывающего и одинокого труда написания книги, где при обычных обстоятельствах только одно подверженное ошибкам эго выступает как в роли создателя, так и в роли критика.

Разговоры, записанные на пленку, надо было перенести на бумагу, но и эту работу мы никому не могли доверить. С раннего утра Дик сидел за письменным столом. Когда в десять часов пришел я, он уже отстучал где-то тридцать страниц. Мы сменяли друг друга, пока не перепечатали все, что наговорили за вчерашний день. Затем подключили микрофоны и начали следующий сеанс, посвященный детству Ховарда.

Изыскания Дика в библиотеке Хьюстона оказались бесценными. Он прилежно перерыл все старые телефонные справочники в поисках адресов семьи Хьюза, когда тот был еще ребенком. Вкупе со старыми картами, экономическими обзорами и газетными колонками тех лет они дали нам хронику семейного благосостояния. Они часто переезжали, согласно исследованиям Дика, – от отеля "Ритц" до различных пансионатов и частных домов, – так как удача Ховар-да-старшего в нефтяном бизнесе постоянно то появлялась, то исчезала. Пролистав подшивки "Хьюстон пост" и "Кроникл" начала века, Дик сделал подборку интересных фактов и бытовых подробностей тех лет: к примеру, его заинтересовали цены на одежду у лучших галантерейщиков Хьюстона, а также подробности этикета и гардероба, почерпнутые из путеводителя по Техасу за 1915 год. Я изучал техасские правила поведения все утро, а в беседе Ховард разразился следующим монологом.

ХОВАРД: О, он [его отец] одевался хорошо, но не так, как хотела она [его мать]. Он покупал одежду в Нью-Йорке, когда мог, всегда старался быть стильным, но по ее представлениям джентльмен не мог надевать такое. Все это было слишком... ну, слишком современным. Помню, отец носил часы в кармашке, а не на цепочке, так мать считала это недостойным. Он таскал соломенную шляпу в апреле, было жарко, как в аду, и моя мать говорила: "Ховард, боже мой, ты же знаешь, что соломенную шляпу нельзя носить до первого июня!" Звучит глупо, я понимаю, но она принимала все это близко к сердцу, а ему, ну, ему не очень нравилось подобное отношение, чрезмерное внимание. У отца была белая фланелевая куртка для гольфа, мать просто до истерики доходила, когда он ее надевал. Купила ему полосатое пальто, которое сочла приемлемым, но он отказался его носить, говорил, что слишком жаркое.

Дик также откопал пару диковинок. Одна, взятая из "Хьюстон пост" за 1909 год, дала нам почву для объяснения печально знаменитой ненависти Хьюза к микробам. Объяснение это наверняка позабавило бы душу любителя психологии, если бы этому неизвестному энтузиасту попалась на глаза наша книга. В газете нам встретилась статья, в которой доктор из Нью-Орлеана заявлял, что кукурузный хлеб вызывает проказу. Мы использовали эту легенду, но в определенной степени развили.

ХОВАРД: ...Помню, я однажды ел кукурузный хлеб, так она очень расстроилась, заставила принять слабительное и уже хотела засунуть мне деревянную ложку в горло, чтобы меня вырвало.

КЛИФФОРД: А почему...

ХОВАРД: Она свято верила, что кукурузный хлеб вызывает проказу. Какой-то доктор сказал это, мать прочитала в газете, а потом говорит мне: "Никогда не ешь кукурузный хлеб". Я не придал этому значения, а может, не расслышал, и вот она забеспокоилась. Помню, у нее было много теорий о болезнях.

Имбирные пряники вредны, потому что... можно подцепить одну болезнь, другую. А мясо должно быть зажарено до состояния подметки, не то заболеешь ящуром. Отец просто бесился от этого, любил бифштекс с кровью. А в один год приток реки рядом с Буффало вышел из берегов [еще один не имеющий прямого отношения к нашей истории факт, почерпнутый Диком в "Хьюстон пост"], так моя мать заявила: "Никакой рыбы, сейчас нельзя есть рыбу".

Я уже не помню, в чем была причина. Ну, и никакой свинины, никогда никакой свинины, но в этом хоть была доля истины. У нее кузен умер от трихиноза.

Позже, когда мы выверили и перепечатали стенограммы бесед, редакторы "Макгро-Хилл" и "Лайф" действительно почувствовали, что мать Ховарда была причиной всех фобий нашего миллиардера.

– Материал по ней какой-то недостаточный, – сказали мне. – В следующий раз, когда увидишь его, задай побольше вопросов о ней.

Я согласился и добавил к финальной рукописи один анекдот из моего собственного детства, когда моя семья жила в городке Рокэвэй-Бич.

ХОВАРД: ...Однажды мама зашла в гараж и сказала: "Пойдем со мной". Я вышел с ней на улицу, и там на тротуаре просто стояли три мальчика, жившие по соседству. Она наблюдала, как они играли рядом с нашим домом в ковбоев и индейцев. Мать схватила их за шиворот, привела к входной двери и приказала подождать. Потом вывела меня и представила: "Это мой сын Ховард, и он хотел бы поиграть с вами". Одно из самых унизительных воспоминаний моего детства. Оно врезалось мне в память, до сих пор стоит перед глазами – это ужасающее чувство стыда, моя мать заставляет меня в присутствии этих парней... Такая заботливая, что... ну, ты можешь посчитать это смешным, но она была техасской версией еврейской мамочки. Если бы дожила до нынешнего времени, то я легко могу представить, как она кричит: "Помогите! Помогите! Мой сын Ховард-миллиардер тонет". И она была бы права, потому что позже – и об этом я вам тоже расскажу, – где-то с тридцати до шестидесяти лет, я действительно тонул.

– Замечательно, – сказали редакторы, прочитав этот кусок. – Он на самом деле полностью раскрылся перед вами.

Еще раньше, до нашей апрельской исследовательской поездки, мы решили, что на определенном этапе своей жизни Ховард отправится в Индию.

– Мы сделаем это одним из самых переломных моментов в его жизни, – сказал я.

Дик, подмигнув, добавил:

– Это завершит процесс его разочарования Западом.

Мы оба провели какое-то время в Индии – я посетил Бенарес и жил в лодочном домике в Кашмире; Дик побывал в Калькутте, Бомбее и Мадрасе в качестве моряка торгового флота – и посчитали, что можем привлечь наш опыт для большей правдоподобности эпизода.

Для придания нашим воспоминаниям полноты и некоторой доли пикантности Дик купил несколько книг по восточной философии и мистицизму Рабиндраната Тагора и Махариши, а потом переправил их на Ибицу. У нас не было времени прочитать их полностью, но мы их пролистали, выбрали несколько ключевых концепций и достаточно абстрактный словарь и однажды в конце июля решили наконец-то изобрести что-нибудь экстраординарное.

Часом позже мы закончили запись и проиграли ее. Дик зажал нос и потянул за воображаемую ручку слива. – Да, – протянул я. – Похоже на какое-то "Лезвие бритвы". Но давай все равно запишем. Может, на бумаге это будет выглядеть получше.

Байка, состряпанная нами, казалась достаточно дикой, чтобы удовлетворить даже ненасытные аппетиты людей из "Макгро-Хилл" к странностям, но читалась как дешевый романчик. Итак, Ховард, пятидесяти пяти лет, мучимый сомнениями, ищущий "ответы", стоит на берегу Ганга в Бенаресе, запах погребальных костров бьет ему в ноздри. Он видит парочку факиров – один стоял на одной ноге так долго, что другая отсохла; второй ослепил себя, неотрывно глядя на солнце. Хьюз в ужасе и отвращении.

– Но это не подлинные святые, – говорит Ховарду его гид. – Вы должны посетить моего отца, Рамапрасада. В отличие от этих тоскливых созданий он истинное вместилище подлинной мудрости Востока.

И Ховард приходит к седому патриарху Рамапрасаду (имя поэта XVI века, которое мы наугад выбрали из книги "Индуизм") в деревню рядом с Бенаресом; вокруг царит аура безмятежности, наш герой поражен и изумлен. Он сидит у ног старца, в буквальном и переносном смысле, какой-то неопределенный период времени (тут у нас разгорелись ожесточенные дебаты: я настаивал на двух неделях, Дик считал, что для пущего эффекта надо накинуть хотя бы месяц; точка зрения моего коллеги не прошла, так как две недели выглядели идеально на случай, если кто-то из "Лайф" озаботится вопросом хронологии) и учится справляться с проблемами "самореализации", отбрасывать в сторону покров, что отделяет его от подлинного, реального, цельного Ховарда Хьюза.

Наш герой возвращается к Рамапрасаду снова где-то через год. Тот умирает от рака. Хьюз ухаживает за смертельно больным стариком, анонимно дарует пятьсот тысяч долларов на основание школы восточных учений Рамапрасада. "Она все еще существует, – говорит Ховард, – но найти ее трудно". Он снова возвращается в Соединенные Штаты. Борьба с самим собой ушла в прошлое, он готов справиться со всеми проблемами, включая потерю "Транс уорлд эйрлайнз" и стотридцатисемимиллионный иск.

– Да, с таким сюжетом Пулитцеровская премия нам не светит, – поежился Дик, когда я выключил магнитофон. – Давай уберем этот кусок. Книга и так слишком длинная.

У меня было другое предложение, которое в конце концов мы и приняли.

– Давай выбросим всю эту чушь про Рамапрасада, но вот эпизод с факирами из Бенареса оставим. Так сказать, придадим местного колорита. Вот на такого рода моменты и покупаются читатели "Лайф". Да и кто знает? Может, Ховард действительно ездил в Индию. Он бы нам не простил, если бы мы упустили такой примечательный материал.

Иногда мы с Диком, основываясь на массе фактического материала, собранного в папках, вдохновенно импровизировали на заданную тему, но время от времени излагали факты слово в слово. Порой, чувствуя себя настоящими игроками, авантюристами и фантазерами, мы пускались в плавание по мутным водам философии Хьюза: его теорий о разложении американской семьи, о микробах, о Вселенной, где атом в большом пальце человеческой ноги может вмещать целую Солнечную систему. Ничто не было излишне скандальным.

– Чем невероятнее история, – объяснил я Дику, – тем больше будет их желание поверить ей. Ну и, разумеется, ее труднее проверить.

Теорию Ховарда о его собственной эксцентричности совершенно случайно подарила нам Эдит. Она все еще ничего не знала о Хьюзе, и ее это совершенно не волновало. Моя неослабевающая одержимость загадочным миллиардером привела к запрету на упоминание его имени в доме. Тем не менее однажды за завтраком моя жена сама нарушила свой обет.

– Знаешь, – вдруг воскликнула она, – вы с Диком всегда говорите об этом человеке так, будто он чокнутый, что на самом деле неверно. Он живет так, как хочет, и может себе это позволить. Так же жил и Пимпи. – Пимпи – ласковое прозвище ее отца, который умер два года назад в возрасте восьмидесяти лет. Она частенько рассказывала о своем родителе разные истории, и, следует признать, тот был настоящим чудаком. Мысль запала мне в память, и в тот же вечер мы записали следующий диалог (Дик в роли Клиффорда задавал наводящие вопросы).

ХОВАРД: ...Если за мою голову решат назначить награду, а я скажу тебе, что так и есть, то человеку, который вознамерится ее получить, совершенно необязательно всаживать мне пулю между глаз. Есть множество разных способов, которыми он сможет добиться своего. Вот поэтому я так осторожен. В чем дело?

КЛИФФОРД: Ни в чем.

ХОВАРД: Ты думаешь, я сумасшедший? Если да, то мне хотелось бы, чтобы мой биограф сказал это прямо сейчас, мне в лицо Давай называть вещи своими именами.

КЛИФФОРД: Я ток не думаю. Я просто хочу узнать, что ты чувствуешь, живя так, как живешь. Это хочет знать мир, и я в том числе.

ХОВАРД: Я эксцентричен, странен и не делаю из этого проблемы. Эксцентричность – это признак превосходящего разума. Нет, я сейчас не утверждаю, что у меня неординарный разум, так как истина в том, что я в это не верю. У меня его нет. Я просто хочу сказать... ну, попробую объяснить так. Люди, высмеивающие эксцентричность... высмеивать эксцентричность – признак низшего разума. Ты рассказывал мне об отце своей жены, как он заказывал еду в ресторанах, две картошки фри и шесть маленьких бобов. Вот это было необычно, а официанты, скорее всего, принимали его за психа... вот поэтому они работали официантами, а он был богатым человеком. Твоя жена принимает своего отца за психа?

КЛИФФОРД: Уж точно нет. На самом деле она считает его великим, воистину великим человеком.

ХОВАРД: Она молодец. Мое мнение – а у меня было достаточно времени, чтобы его обдумать, – и мне кажется, что это важнее всего из того, что я тут тебе рассказываю... мои странности, если посмотреть на них непредвзято, без предубеждения, – всего лишь разумные предосторожности против обычных опасностей жизни. Более того, каждый человек должен иметь в себе что-то необычное, каждый человек должен вести себя в так называемой особенной манере, не обязательно подражая мне, но в своей собственной особенной манере. Если, конечно, у него есть смелость.

КЛИФФОРД: И деньги.

ХОВАРД: Да, деньги, деньги, чтобы потакать своим желаниям и посылать других к черту, если им что-то не нравится. Вот суть моих странностей, почему люди думают, что я необычный, эксцентричный, потому что я действительно странный на свой лад... только моя странность – это индивидуальность, которую я могу позволить себе выразить, тогда как другие или не могут, или слишком боятся. Так чего удивляться, что мир, масса, те, кто боится себя выразить... они смотрят на кого-то вроде меня, на то, что они знают обо мне, и говорят: "Он странный, он псих, у него не все дома", – можешь использовать любое слово, которое придет в голову. Но ты, по определению, должен быть странным и эксцентричным, и даже чокнутым, если ты богат, ведь ты можешь делать что в голову взбредет, иметь все, что захочешь, строить свою жизнь так, чтобы она подходила только тебе, соответствовала твоим потаенным личным вкусам, не опасаясь последствий, а ведь вкусы любого человека – если он не кривит душой – чертовски особенны. Художники близки к такому образу жизни, близки к богачам вроде меня в этом смысле, так как у них есть высокоразвитое чувство собственной индивидуальности и они могут не моргнув глазом послать весь мир на хрен, и в этом мы едины. Я, на свой собственный манер, тоже художник, а не только наглый толстосум. И я хочу это подчеркнуть, все, что я сейчас сказал, потому что это – истина, это божественная истина из истин, я верю в нее, и это именно то, что я хочу увидеть в твоей книге. Более того, я хочу, чтобы сейчас прямо здесь ты процитировал меня слово в слово, ну, может, слегка подкорректировав грамматику, где нужно, но вот именно это я хотел сказать о себе. Здесь заложена самая важная истина, ради которой я вообще стал что-то рассказывать о себе, пытался развеять все эти гнусные истории, которые люди так любят обо мне сочинять, потому что... неважно, почему они это делают. Я хочу, чтобы ты в точности воспроизвел мои слова. Перемотай пленку, я хочу послушать этот кусок. [Здесь кассета перематывается назад.] Да, я доволен. Это именно то, что имелось в виду, и я страстно желаю увидеть именно эти слова на первых страницах, а если люди не поймут их или они им не понравятся, ну и черт с ними, это их проблемы, а не мои. Ты так и не сказал: а для тебя они что-то значат?

КЛИФФОРД: Если ты поворачиваешь разговор так, то несомненно значат.

ХОВАРД: Тогда какого черта у тебя это выражение на лице?

КЛИФФОРД: Какое выражение? Не понимаю...

ХОВАРД: Я тебя утомил? Наскучил?

КЛИФФОРД: Да что ты, нет! Думаю, это великое заявление.

ХОВАРД: Что такое, хочешь выйти проветриться, выкурить сигаретку, загнать еще один гвоздь в свой гроб?

КЛИФФОРД: Да я все понимаю.

ХОВАРД: Ну ладно, валяй, иди кури свои сигареты.

КЛИФФОРД: Хорошо, сделаем перерыв.

Этот отрывок я позже показал Шелтону Фишеру, президенту "Макгро-Хилл инкорпорейтед".

– Бог ты мой! – сказал он мне тогда – А он точно любит ставить людей в тупик. Но ты выстоял, парень.

– Я думаю, он говорит здравые вещи.

– Я тоже.

Шелтон Фишер махнул рукой семи или восьми руководителям, сидевшим с нами в кабинете совета директоров на тридцать втором этаже здания "Макгро-Хилл".

– Вот ключ к личности этого выдающегося человека, джентльмены, – провозгласил он, передавая им страницы, родившиеся из застольного замечания Эдит. – Если вы хотите понять Ховарда Хьюза, то прочитайте это внимательно.

Правда может быть необычнее вымысла, но временами верно и обратное, а иногда оба эти утверждения безнадежно перепутываются и пересекаются. Некоторые вещи, которые мы изобрели от и до, позже были проверены опытным штатом исследователей "Тайм-Лайф". Например, мы с Диком решили в 1920 году отправить отца Хьюза, грубого бонвивана, в гонку вокруг Далласа на машине по прозвищу "Бесподобная" с движком в тридцать пять лошадиных сил.

ХОВАРД: Мы сами перестроили эту машину в гараже, и он решил поучаствовать в гонке. Отец отправился в Даллас, потому что какой-то полковник там заявлял, что у него самая быстрая машина в мире. Больше отцу было ничего не известно. Он поехал туда, поспорил с этим парнем на пятьсот баксов, что сможет победить его на своей "Бесподобной", и сделал это, выжал шестьдесят километров в час на трассе, или где они там соревновались...

Дэйв Мэнесс, ассистент главного редактора "Лайф", отправил в Хьюстон корреспондента проверить эту историю. Потом он мне позвонил и сообщил, что Хьюз допустил ошибку. Исследователи журнала переговорили с парочкой старожилов Хьюстона.

– Он действительно поехал в Даллас, – заявил Мэнесс, – и обогнал этого полковника, но не на "Бесподобной" 1920 года. Это была модель 1902 года. Ты не мог бы проверить этот факт? Хотелось бы, чтобы все было максимально точным.

Я выразил восхищение его трудолюбием и упорством его подчиненных, но перепроверку отмел, как несущественную.

– Пусть будет 1902 год. Возможно, это была всего лишь опечатка.

Мы решили поставить Ховарда в унизительное и комическое положение. Действо должно было произойти в спортивном зале Санта-Моники. Нечто подобное случилось с Диком во время Великого отключения[18] в ноябре 1965 года.

Когда свет вырубился по всему северо-востоку Соединенных Штатов, Дик находился в раздевалке гимнастического зала Шелтон-Тауэрс, в центре Нью-Йорка, как раз натягивая шорты и кроссовки. К тому времени как он сумел нащупать свою уличную одежду и по пути пересчитать лбом все окрестные шкафчики, прибыл служащий с фонарем и повел его в приемную, где мой коллега провел следующие несколько часов, пытаясь понять, что же произошло с остальным миром. В какой-то момент к нему присоединился приятный на вид веснушчатый молодой парень, который представился как Билли. Все его лицо блестело от пота.

– А что случилось? – спросил Дик своего собеседника. – Души тоже сломались?

– Туда я не сунусь и за миллион долларов! – воскликнул Билли и выдавил из себя неуверенный смешок.

Он тоже был в раздевалке, когда отключили свет. Не придумав ничего лучшего, голый, он направился в душ, но остановился у двери, перепуганный криками и мерзким хихиканьем, доносившимися оттуда. Билли повернулся, и тут его схватила чья-то рука и потянула внутрь, но он вырвался и убежал.

– Там как будто демоны поселились, – переживал Билли. – Ужас какой! Представь, если уронишь там мыло. Нагнешься подобрать его – и можешь жизнью поплатиться. Тебе будет стоить жизни нагнуться и подобрать его.

– Задницей поплатиться, ты хотел сказать.

– Замечательно, – произнес я, когда Дик закончил свою историю. – Мы это запишем, а ты будешь играть Ховарда. Сделаем этого парня реальным.

У нас быстро установился распорядок работы. Когда бы Дик ни лег спать накануне, он вставал в шесть часов утра, чтобы после завтрака уже отправиться в студию на Лос-Молинос и начать переводить на бумагу наши беседы за предыдущий день.

Наш сосед, немецкий гомосексуалист по имени Гундель, однажды подловил меня около кактусов, растущих недалеко от студии.

– Я не могу спать, – пожаловался он. – Постоянно слышу, как вы с вашим другом беспрестанно говорите, начиная с самого утра и кончая глубокой ночью.

Я извинился:

– Думаю, мы действительно слишком много болтаем.

Пришлось предупредить Дика и предложить ему проводить утренние часы до моего приезда за чтением материалов, с которыми по плану предстояло работать. Но после этого разговора каждый раз, когда я приходил в студию, мой друг крайне халатно подходил к возложенным на него обязанностям. В конце концов он признался, что нашел в дальнем углу книжных полок маленькую подборку изданий по рынку ценных бумаг и все время проводил, разбираясь в фольклоре "медведей" и "быков"[19]. С того самого апрельского дня, когда я помог Дику открыть счет в «Меррил Линч», игра на бирже стала его навязчивой идеей. По его собственным словам, в мозгу несчастной жертвы рынка ценных бумаг постоянно бушевал вихрь котировок, индексов Доу-Джонса и огромного количества взаимоисключающих правил покупки и продажи. "Постоянно мечтаю о графиках в три пика[20], о косых графиках и графиках в форме опрокинутых "V"", – пожаловался он мне. По мере того как лето подходило к концу, Дик стал для Джи-нетт причиной безмерной тоски и беспокойства. За завтраком он с мрачным видом заявлял, что линия роста и падения[21] отстает от акций промышленных компаний, а за обедом мог ни к селу ни к городу возопить, что проиграл пару сотен на акциях «Тексас галф», но зато, скорее всего, погасит эту разницу на «Сони».

– Придурок, – с большим апломбом объявил я ему однажды; вот уж воистину слепой ведет слепого. – На рынке ценных бумаг есть два основных правила. Первое: урезай потери и позволяй доходам действовать свободнее. Второе: никогда не говори жене о том, что делаешь.

Но, вообще, посторонние дела редко нас отвлекали и мы активно работали весь знойный июль, плавно перешедший в еще более знойный август. К полудню Дик уже был как выжатый лимон: он падал в большое зеленое мягкое кресло, веки его начинали закрываться, а вскоре раздавался тихий храп, пока я не толкал его в плечо и не отправлял домой. Мой друг уезжал за холмы в свою квартиру на Фигерет, оставляя меня записывать на бумагу наши разговоры. После обеда они с Джинетт собирали в корзинку полотенца, акваланги и игрушки Рафаэля, загружались в машину и ехали в Лас-Салинас, на место древнего карьера по добыче соли, где располагался один из немногих не загаженных туристами пляжей острова.

Недски, Барни и Джош – мой старший сын, приехавший из Англии на каникулы, – часто бывали там, нередко в сопровождении жизнерадостной австралийской девушки, которую моя жена нашла по обмену, а иногда к ним присоединялась и сама Эдит. Дик с семьей обычно отправлялись на свое излюбленное местечко дальше по пляжу, рядом с французской закусочной в таитянском стиле. Я приезжал примерно в пять, недолго играл с детьми на мелководье, а потом мы с Диком уплывали подальше от родительских обязанностей и женских криков. Под чистым синим небом наши выступающие над водой головы походили на подпрыгивающие поплавки, мятущиеся на сияющей глади Средиземного моря.

– Завтра начнем с "РКО Пикчерз". Просмотри все материалы по актрисам и прочитай книги об "охоте на ведьм" в Голливуде.

– Как мы решим с Джейн Рассел? Он переспал с ней или нет?

– Нет. Она еще в планах.

– Послушай, я прочитал те материалы, которые добавил по "Транс уорлд эйрлайнз", и ни черта там не понял. Если речь шла всего лишь о сорока миллионах долларов, зачем он позволил назначить поверенного на свои фонды? Почему...

И так далее все лето, пока дети плескались на мелководье и ждали нас, чтобы мы помогли им построить песочные замки. В августе приехала Нина и облюбовала себе местечко по другую сторону закусочной, где регулярно появлялась в белом купальнике, прожарив себя до хрустящей корочки под нещадно палящим солнцем. Иногда если я ненароком заходил по кромке берега туда, где она лежала на пляжном полотенце, то краем глаза ловил взгляд Дика, его встревоженную улыбку и покачивание головой в шутливом порицании.

– Берегись, парень, – предупредил он. – Опасная игра. Можешь вляпаться в очень серьезные неприятности.

А я смеялся.

– У Ховарда должен быть юношеский гомосексуальный опыт, – решил я.

– Ты хочешь сказать, он – голубой? – удивился Дик. – Ты никогда об этом не говорил.

– Разумеется, нет. Он абсолютно нормальный. Любит женщин. Но вокруг него постоянно ходят слухи – этот парень-де голубой, – и мы должны положить им конец. Так что надо сделать так, как будто на него в молодости кто-то напал. Как раз когда Ховард приехал в Голливуд. В общем, он отогнал насильника, и с тех пор любые подобные сцены переполняют его подлинным отвращением.

– Неплохая идея. Он едет где-нибудь по центру Лос-Анджелеса, случайно машет молодому морячку...

– Нет-нет. Нужно взять актера, кого-нибудь известного. Надо извлечь из эпизода выгоду.

– Джон Уэйн.

– Ну, не настолько уж. Будь посерьезнее, – возмутился я. – Нужен актер, известный в тридцатых годах, голубой и уже мертвый.

– Рамон Наварро, – незамедлительно предложил Дик; у моего коллеги просто энциклопедическая память, переполненная именами, датами, фактами и слухами. – Его убили несколько месяцев назад в Голливуде: какой-то мальчишка, которого он, по слухам, снял, то ли зарезал его, то ли забил до смерти.

Так что это был Рамон Наварро, и именно ему Ховард врезал в челюсть в туалете дома Мэри Пикфорд на одной голливудской вечеринке, когда Наварро сделал недвусмысленное движение в сторону расстегнутой ширинки Хьюза. Нашим боевым кличем в минуты нерешительности всегда было правило "клевещи на мертвых". Они ведь не могут подать иск. Когда нам понадобилась актриса для компании Ховарду и покойному Эрролу Флинну на шхуне, затерянной где-то в Калифорнийском заливе, то мы выбрали уже умершую к нынешнему времени Энн Шеридан. Когда нам понадобилась женщина, переспавшая с пьяным Хьюзом после его авиакатастрофы на Ф-11 в 1946 году, то это была усопшая Линда Дарнелл. В некоторых случаях мы намеренно и вопиюще клеветали на живых, но это было в эпизодах, не представлявших особой важности, сделанных специально на выброс; мы знали, что издательские адвокаты изымут их из финальной версии текста. В конце концов, им тоже нужно было зарабатывать.

До середины августа мы работали над разделом, посвященным Лас-Вегасу, который по изначальному плану должен был быть относительно коротким. Это был самый темный период в жизни Ховарда, мы практически ничего о нем не знали, кроме отчетов о покупке отелей и статей о сражении Хьюза с Комиссией по атомной энергии. Наконец я нашел решение проблемы.

– А его вообще нет в Лас-Вегасе, – решил я. – Этот номер на девятом этаже гостиницы "Дезерт" – просто прикрытие. Он постоянно в движении, король под маской, путешествует среди людей, ищет ответы на вопросы жизни.

Мы придумали поездки в Мексику и Пуэрто-Рико, в которых нашего героя сопровождала мифическая любовь второй половины его жизни, жена дипломата, нареченная нами Хельгой в память о леди, держащей в Цюрихе все финансовые счета Хьюза. Первоначально задуманная как шутка для своих, эта идея повлекла за собой непредвиденные последствия. Мы также состряпали причудливую историю, в которой одного из двойников Ховарда – тогда мы еще понятия не имели, что он использует двойников, хотя потом выяснилось, что это правда, – в 1965 году похитили прямо из бунгало в Лас-Вегасе, пока миллиардер встречался с Хельгой в Мексике. Был назначен выкуп в один миллион долларов, но помощники Хьюза отказались его выплачивать. Когда Ховард вернулся из поездки, банда похитителей, по-видимому осознав свою ошибку, вернула двойника за жалкие сто пятьдесят тысяч. Позже Хьюза осенило, что за всей этой историей с похищением стоял сам двойник, которому мы дали имя Джерри. Закончив записывать историю, я отключил магнитофон и посмотрел на Дика:

– Ты в это веришь?

– Верю, – признался он. – Тысячи людей не поверят, а я верю.

Во время той же беседы мы создали одиссею Ховарда и Роберта Гросса, президента компании "Локхид". Гросс уже умер, поэтому игра стоила свеч. У нас с Диком был общий друг, который обычно обедал и ужинал в супермаркете "Гранд юнион" в Гринвич-Виллидж. Он бегал из одного торгового прохода в другой, съедал все, что попадалось под руку, потом проходил к кассе, покупал пакетик арахиса за десять центов и уходил домой. Наши теплые воспоминания об этом веселом, вечно голодном воришке, вкупе со сведениями, что превыше всех лакомств Ховард ценит молоко и печенье, почерпнутыми из рукописи Дитриха, привели к следующим вспышкам креативности.

ХОВАРД: ...Хорошо, слушай. Я хочу тебе кое-что рассказать. Я уже упоминал о Бобе Гроссе. Ты ведь всегда просишь меня рассказывать о каких-нибудь личных историях или происшествиях, ну вот, на память и пришла одна такая. Не самая важная, едва ли, но Боб Гросс... это случилось с Бобом Гроссом, когда мы... в общем, мы с Бобом были хорошими друзьями, как я уже много раз говорил. Забавный парень. Раздражительный, как черт, мог взорваться просто из-за пустяка, не из-за чего, ну, я рассказывал, как он выбросил меня из офиса "Локхид". И в то же время забавный. Такое настоящее чувство юмора. Но была у него одна особенность... Однажды я вытащил его из чрезвычайно щекотливой ситуации. Дело было в Лас-Вегасе, поздняя ночь, мы заглянули в маленькую кофейню...

КЛИФФОРД: А когда это было?

ХОВАРД: В пятидесятых, в середине пятидесятых. Запиши 1 953-й, это не имеет значения. Боб стоит у прилавка, расплачивается, я разглядываю полки с товарами, смотрю на него, и вот Боб протягивает деньги, женщина отворачивается к кассе, и тут я увидел такое, что не поверил собственным глазам. Я увидел, как Боб Гросс – а надо помнить, что это президент "Локхид", одной из самых крупных американских корпораций, – быстренько хватает с прилавка шоколадку и сует ее в карман. Да, я, конечно, видывал всякое, но такое...

КЛИФФОРД: Но он же заплатил за нее, так?

ХОВАРД: Ничего он не платил, просто положил в карман. Украл ее. И я говорю себе: "Что за черт? Что за ерунда здесь происходит?" А когда мы уже вышли из магазина, я не смог сдержаться и говорю: "Бог ты мой, Боб, у тебя мозги есть? Какого хрена ты украл эту шоколадку?" Он покраснел на минуту, но потом рассмеялся и ответил: "Ну, я приворовываю иногда, время от времени, но это такой кайф. Когда платишь, никакого удовольствия. Тебе тоже надо попробовать как-нибудь, Ховард". Ну, он принялся распространяться по этому поводу, а я был в полном шоке. Он сказал мне, что делает это не каждый день, только когда появляется желание, импульс. И, ты понимаешь, никогда ничего ценного, никаких бриллиантовых часов, собольих шуб – шоколадка, конфетка, вот и все. Но я не об этом случае хотел рассказать. Это только начало, так как несколько месяцев спустя, не помню точно когда, мы с Бобом возвращались... я был с ним в пустыне полночи, мы договаривались о возможной продаже "Транс уорлд эйрлайнз" "Локхид" или о покупке Бобом акций "Тул", в общем, в любом случае, к соглашению мы не пришли, а было уже то ли девять, то ли десять часов утра. Мы направлялись обратно в Лос-Анджелес и как раз проезжали маленький городок, один из тех, которые сейчас есть, а в следующий момент их уже нет, ну, ты понимаешь, и, в общем, там был супермаркет. Скорее всего, центр торговли для всей округи. И тут мне ужасно захотелось "Орео". Ну, ты в курсе, что такое "Орео"...

КЛИФФОРД: Это такое шоколадное...

ХОВАРД: Шоколадное двухслойное печенье. И пакет молока. Самые мои любимые закуски. К сожалению, сейчас все труднее и труднее доставать пристойное печенье "Орео". Тупые придурки из "Набиско", они знали, что делали, только белая прослойка, единственно пристойная, чистейший белый ванильный наполнитель, а теперь там только этот долбаный шоколад или, того хуже, какая-нибудь желтая гадость. У меня есть специальные люди, бегающие по магазинам в поисках "Орео", и иногда им приходится перерыть с дюжину супермаркетов, прежде чем они найдут то, что я хочу. Сейчас куча всяких других марок, но "Орео" – это "кадиллак" среди печенья, по крайней мере для меня. Оно мне нравится.

КЛИФФОРД: А какие еще марки печенья тебе нравятся?

ХОВАРД: Ну, я люблю масляное печенье и "Тол хауз", если они хорошо сделаны, с большим количеством шоколада, ну, изредка, если моя... Вообще-то мне не положено есть много сладостей, всегда так было, но я все равно... иногда... и "Малломар" я люблю. Вот еще одно печенье, которого днем с огнем не сыщешь. На рынке куча заменителей, всякие липкие сладенькие штучки, эта отвратительная лакричная гадость, но у "Малломара" особенное качество, они хрустят, когда их кусаешь, а сейчас их практически невозможно достать. У меня всегда есть запас любимого печенья во всех бунгало и домах, только обязательно нужен холодильник, а то все слипнется. Ну и крекеры из непросеянной пшеничной муки, естественно. Вот они все еще нормальные.

КЛИФФОРД: Ладно, ты рассказывал...

ХОВАРД: Да, правильно, мы проезжаем через этот маленький городок, и мне хочется пачку "Орео" и пакет молока. Так что я останавливаю машину и... в общем, тогда вокруг меня было много шумихи, еще это дело с "Транс уорлд эйрлайнз", мне не хотелось заходить в магазин, так что я попросил Боба оказать мне услугу и купить упаковку "Орео". А если не будет, то можно взять простое масляное печенье, крекеров, ну или чего-нибудь в таком же духе. И пакет молока. Боб ответил, что с удовольствием. Он пошел в магазин, а я принялся ждать, и ждал, и ждал, а Гросса все не было. Я стал думать: "Какого черта? Что там происходит?" Конечно, я не мог просто уехать и оставить Боба добираться на своих двоих, поэтому пришлось выйти из машины и зайти внутрь минут через пятнадцать – двадцать. И вот я вхожу и вижу, что Боба какой-то человек держит за локоть, а он говорит, говорит, умоляет, как будто от этого зависит его жизнь. По крайней мере со стороны это выглядело именно так.

КЛИФФОРД: Его поймали на воровстве?

ХОВАРД: Да, именно так. Он засунул это проклятое печенье под ветровку, застегнул молнию, и пачка застряла. Это же не шоколадка, упаковка "Орео" побольше будет. И вот этот тупой идиот попался.

КЛИФФОРД: А молоко он не пытался украсть?

ХОВАРД: Нет-нет, за молоко он заплатил. Должно быть, это было против его принципов, красть молоко. И...

КЛИФФОРД: Так ты вошел и вытащил его оттуда?

ХОВАРД: О да. Ну, поначалу я просто стоял и не знал, что делать. Подойти к ним и сказать: "Я Ховард Хьюз, а вы должны отпустить этого человека, он президент корпорации "Локхид"". Я не знал, назвал ли он свое имя, представился как Роберт Гросс, президент "Локхид", и не хотел ставить его и себя заодно в неловкое положение. Знаешь, оказаться в суде в качестве соучастника кражи пачки печенья из супермаркета? Да, это бы попало на первые полосы газет. Представляешь? "ХОВАРД ХЬЮЗ И РОБЕРТ ГРОСС КРАДУТ ПАЧКУ ПЕЧЕНЬЯ ИЗ СУПЕРМАРКЕТА". Большие заголовки. Просто огромные.

КЛИФФОРД: Как я понимаю, Гросс пересек турникеты.

ХОВАРД: Да, они схватили его уже около выхода. Они ведь всегда ждут, когда человек подойдет к выходу, иначе на них можно подать в суд за ложный арест. В общем, дело в том, что он не хотел представляться как Роберт Гросс. Просто хотел заплатить им, отсчитать наличных и убраться оттуда как можно быстрее. Именно это он и пытался сделать, когда я зашел в магазин. Но денег у него не было, может, десять или двадцать долларов наличными, а такими жалкими крохами провинциалов не проймешь.

КЛИФФОРД: А чековой книжки у него при себе не было?

ХОВАРД: Разумеется, была, в машине, в портфеле, но как он мог дать им чек, подписанный именем "Роберт Гросс"? Да это позволило бы им шантажировать Боба до конца его дней. Нужны были наличные, а их не оказалось. Из такой ситуации за десять долларов не выпутаться. Так что он... ну, сейчас уже и не вспомнить, Роберт подошел ко мне или я к нему, по-моему, он сам. Думаю, они специально поставили у двери человека, какого-то парня в футболке. Такой увесистый бугай, скорее всего, грузчик со склада, но в тот раз он явно исполнял обязанности охранника, следил, чтобы Боб не дал деру из магазина. Так что бедняга робко подошел ко мне, рассказал, что случилось, объяснил проблему с наличностью, что надо внести весомую сумму, он просто умолял меня, чуть на коленях не стоял. "Пожалуйста, – говорил он, – Ховард, мне нужно сто долларов".

КЛИФФОРД: Но при себе ты таких денег не носишь.

ХОВАРД: Не при себе, разумеется, нет, но в шляпе у меня были деньги, а она лежала на заднем сиденье машины. Машина заперта. Я сам ее запер. Я подошел к машине, меня выпустили, претензий не имели, ну, кроме того, что я – друг пойманного вора. Пришлось разорвать подкладку на шляпе, найти стодолларовую банкноту и принести ее обратно.

КЛИФФОРД: Я думал, ты носишь при себе только тысячи и купюры по одному доллару.

ХОВАРД: В этот раз мне повезло, или Бобу повезло. У меня была пара сотен. Да, если бы тогда... если бы тогда у меня были только тысячи, цена разрешения этой передряги существенно возросла бы. Уверен, что в той ситуации ни о какой сдачи речи не шло. Возможно, они бы даже вызвали полицию. Распространение фальшивых купюр, такое дело...

КЛИФФОРД: Но это же были не фальшивки.

ХОВАРД: Нет, разумеется нет, но что можно подумать, если вор достает из кармана тысячедолларовую банкноту? Они решили бы, что это подделка, так ведь? Я уже говорил, мы оба не были одеты, как... больше походили на рабочих. Короче говоря, я принес Бобу сотню, тот всучил ее директору магазина или кто там был этот парень, они дали добро и отпустили бедолагу. Мы вместе вышли из магазина, Гросс был весь красный, потный, а потом заявляет: "Вот твое проклятое печенье. В следующий раз сам пойдешь его покупать". Я резонно возмутился: "Ты о чем вообще говоришь? Я не просил тебя его красть, тупой кретин". Ну, тут последовала моя пространная обвинительная речь: "Мог бы догадаться, что такие преступления чреваты. Да ты по гроб жизни мне обязан. Я отдал за тебя деньги, хотя вполне мог развернуться и уехать, а ты, дебил, сел бы в тюрьму. Как бы это выглядело, если бы мое имя ассоциировалось с воришкой из магазина? Да это погубило бы мою репутацию". И ведь правда. Очень сильно сомневаюсь, что страховая компания "Эквитэбл лайф" одолжила бы мне сорок миллионов, если бы я был причастен к краже пачки печенья. Но конечно, по большому счету, я просто подшутил над Бобом, и он знал это.

КЛИФФОРД: А что Гросс сказал потом?

ХОВАРД: Мы посмеялись, но он – как-то натужно, а мне до сих пор интересно, продолжил ли он воровать шоколадки и печенье или это была высшая точка его уголовной карьеры.

КЛИФФОРД: А тебе вернули сто долларов?

ХОВАРД: На следующий день. Боб был очень скрупулезен в таких вопросах.

КЛИФФОРД: Слушай, к разговору о печенье, ну, который был давным-давно... Я тут перечитал стенограмму первых интервью, и ты еще просил меня напомнить о Ное Дитрихе, вроде как он рассказывал о тебе какую-то историю, связанную как раз с печеньем, и наплел кучу чепухи, но ты так и не сказал, в чем там было дело.

ХОВАРД: Ну, для начала, ты должен понять, что Ной Дитрих с момента нашего разрыва, да и раньше, превратился в мстительного старого мудака, просто жаждущего содрать с меня шкуру. Начал выдумывать обо мне одну историю за другой. К несчастью или, скорее, к счастью для меня, он очень неосмотрительный человек, поэтому множество этих баек передали мне. Дитрих много рассказывал о наших деловых отношениях, где все выворачивал наизнанку. Например, я принимал решение, а он говорил людям: "Я сделал это, а Ховард не знал, куда сунуться". Это один из примеров. Сама история чрезвычайно банальна, но я тебе ее расскажу. Все очень просто. Очень давно. Это было в то время... мы только что закончили снимать "Лицо со шрамом"... фильм. Я работал с монтажером, и мы сидели в монтажной круглые сутки... Боже мой, не спали два дня, а не ели уж не знаю сколько. В какой-то момент, я помню, мы действительно проголодались. Я послал за едой, и тот парень тоже послал за едой, мы все съели, но все равно остались голодными. Я послал за молоком и печеньем, и мне этого было вполне достаточно. Монтажер решил обойтись без десерта, и, когда я начал есть, он сказал: "Мистер Хьюз, можно мне попробовать одно ваше печенье?" Я ему дал... правда, засомневался, так как знал... ну, в общем, не хотелось создавать прецедент, ведь печенье – это все, что мне нужно. Другие вечно уходили, нажирались гамбургерами, картошкой фри или чем-то еще, а мне надо только молока и печенья. Я всегда держал их в студии, или монтажной, или там, где случалось работать, и это было единственное, что я мог есть. В конце концов я дал ему печенье. Но... во-первых, Ной вывернул все наизнанку. Он кому-то сказал, что я отказался поделиться с этим человеком и устроил по этому поводу скандал. Это абсолютная чушь. Я действительно дал печенье.

КЛИФФОРД: А какой сорт?

ХОВАРД: Не помню, по-моему, в то время мне нравилось обыкновенное масляное печенье. Но продолжение последовало незамедлительно. После этого неделями ко мне шли люди. Стоило уединиться, чтобы попить молока и поесть печенья, они подходили и говорили: "Ховард?" или "Мистер Хьюз, можно попросить у вас печенюшку?" Теперь я не мог просто так отказать им, и мой запас сладостей каждый день исчезал с катастрофической быстротой, мне их постоянно не хватало. И теперь я понимал, что с самого начала был прав, потому что если даешь печенье одному, то потом приходится давать его каждому, и скоро у тебя ничего не останется. И теперь ты нищий, но зато умудренный печеньем. Думаешь, это смешно?

КЛИФФОРД: По-моему, просто уморительно.

ХОВАРД: Я могу понять комичность ситуации. Но если хочется есть, как-то не смешно, когда твое печенье исчезает. К тому же в следующий раз дойдет и до стодолларовых купюр. А я не хочу прослыть простачком.

КЛИФФОРД: Не беспокойся.

ХОВАРД: Что ты сказал?

Неопубликованная рукопись Ноя Дитриха, даже если принимать во внимание мелкую зависть, которую автор питал к главному герою своих воспоминаний, дала нам подход к пониманию деловых методов Ховарда. Дитрих мог описать какой-нибудь инцидент одним абзацем, а мы, как в истории с печеньем, расширяли его до нескольких страниц и переворачивали так, чтобы выставить Хьюза в выгодном свете.

Но больше всего удовольствия нам доставляло создание тех эпизодов, где характер Ховарда раскрывался полностью. Мы наслаждались частями книги, где сливались воедино многоцветная ткань нашего воображения, наши взгляды на жизнь и возможность побывать в шкуре Ховарда Хьюза. Я уже передал "Макгро-Хилл" и "Лайф" несколько скудных деталей о его отношениях с Эрнестом Хемингуэем. Никаких свидетельств, что эти два персонажа когда-либо встречались, я так и не нашел. Но мы чувствовали, что Ховард в поисках смысла жизни, не приносящей ему ничего, кроме судебных исков, одиночества и страданий, должен на какой-то точке своего пути – уже потерпев неудачу с Альбертом Швейцером во французской Экваториальной Африке – найти человека, совмещающего в одном лице героя, учителя и друга. В сырое, но теплое утро я вставил микрофоны в магнитофон; Дик пристроил свою тушу в мягкое кресло, держа на коленях биографию Хемингуэя, написанную Карлосом Бейкером. Я же сел за стол, заваленный справочниками, стенограммами и недавно выпущенными путеводителями по Кубе. По очереди играя Ховарда и Клиффорда, иногда прерывая друг друга на полуслове, когда кто-то из нас ошибался, – так что в конце было практически невозможно определить, какая фраза Хьюза принадлежит мне, а какая – Дику, – мы изложили полную историю взаимоотношений нашего героя и Хемингуэя. Когда повествование подошло к концу, оба чувствовали себя усталыми как никогда.

– Это самый лучший раздел, который мы сделали, – сказал мой коллега с выражением неподдельного счастья на лице. – Давай запишем его на бумагу и посмотрим, как это выглядит со стороны.

Я вытащил микрофонные штекеры и поставил магнитофон на проигрывание. Мы слушали. Из динамиков доносилось только шуршание и время от времени какой-то душераздирающий визг, больше ничего.

Дик нахмурился:

– Промотай-ка немного вперед.

Я нажал кнопку перемотки, затем снова на "пуск". Из колонок понеслось жужжание умирающего слепня.

– Ой, боже мой! – всхлипнул я. – Я, кажется, вставил штекеры микрофонов не в те отверстия.

Саскинд уставился на меня:

– Сейчас я кого-то убью.

– Дай мне нож, – раздался мой глухой стон. – Я все сделаю сам.

Мы десять минут сидели в полуобморочном состоянии, бормоча что-то про себя, не в силах думать или действовать. Было такое ощущение, как будто на наших глазах возник шедевр литературы – и тут же развеялся как дым. Я вырвался из летаргического состояния первым и со злобой ткнул микрофоны в правильные отверстия:

– Мы все сделаем заново.

– Я не могу снова, – прохрипел Дик. – Завтра...

– Нет. Это как слететь с лошади. Обязательно надо снова запрыгнуть ей на спину и скакать дальше. Давай сделаем это прямо сейчас. Начнем с вершины. Давай, – подбадривал я, – мы сможем сделать это.

– Ты все правильно подключил на этот раз, тупой сукин сын?

– Да-да, доверься мне... поехали.

Дик глубоко вздохнул, затем кивнул:

– Хорошо. Откуда мне начать?

– Оттуда же, где мы остановились в прошлый раз.

– Хорошо. – Он снова набрал полную грудь воздуха. – С доктором Швейцером меня постигло ужасающее разочарование. Я так и не смог достучаться до этого человека...

Два часа спустя мы закончили. Измученные и вялые от жары, проиграли запись.

– Вот так, – ликовал я, – вершится история. Если в первый раз не получилось, попробуй еще.

– Боже мой, а ведь неплохо. Никогда не думал, что у нас получится. – Дик промокнул лоб полотенцем. – Вот это я называю рабочим днем.

Да, в результате всех наших страданий получилась вторая беспорядочная версия вымышленных тринадцатилетних отношений Ховарда с папой Хэмом.

ХОВАРД: Откуда мне начать?

КЛИФФОРД: Оттуда же, где мы остановились в прошлый раз.

ХОВАРД: Хорошо. С доктором Швейцером меня постигло ужасающее разочарование. Я так и не смог достучаться до этого человека. В смысле он просто не обратил на меня внимания, будто я какое-то ничтожество, гораздо худшее, чем любой из его драгоценных прокаженных, а ведь ему приходилось постоянно запирать на ночь дверь своей хижины, не то у него сперли бы последнюю рубашку. И все равно, я чувствовал, что есть люди в этом мире – и Швейцер один из них, – которые, каким-то своим изощренным способом, нашли... вообще-то я ненавижу использовать это слово, "тайна", но... нашли путь, или были достаточно удачливыми, или еще что-нибудь, каким-то образом встали на правильную тропу в самом начале своей жизни и сумели с нее не сойти. Они просто шли по прекрасно размеченной тропе в джунглях, по нашей человеческой жизни. И я сказал себе: вот, Ховард, именно этого тебе не хватает. Я знал, что имею свою долю свершений, достижений, но когда собирал все вместе, то не видел центра. Говорю о начале пятидесятых... мне стало ясно, что передо мной нет дороги, ведущей с одной ступени развития на другую. В жизни царил полный беспорядок, это постоянно отвлекало мое внимание, забирало все воображение, но когда я пытался анализировать – не хочу сказать, что думал об этом постоянно, – то не видел прогресса. Если же не видишь прогресса в собственной жизни, ясного и четкого продвижения от одной цели к другой, ведущих, в свою очередь, к чему-то главному, ты не видишь самого себя, а это – слепота. И вот эта слепота хуже любой глухоты. Я знаю. И... в общем, я встретил еще одного великого человека, вот так, пафосно, в кавычках, – я встретил еще одного великого человека в своей жизни. Эрнеста Хемингуэя. Мы пересеклись, когда я ставил фильмы в Голливуде. Не знаю, что Эрнест делал тогда. Писал, наверное. Но на меня он произвел огромное впечатление. Я почувствовал колоссальную... ну, можно сказать, силу самой личности, а не просто впечатление от его работ, хотя читал его романы и пришел в восторг. Особенно про того парня – "И восходит солнце".

КЛИФФОРД: А ты с ним встречался там, в Голливуде?

ХОВАРД: Да, у нас просто не было другого шанса. Нас представили друг другу на вечеринке в каком-то бунгало, очередном сумасшедшем месте, где он жил. "Сад Аллаха"... Там много писателей жило. Но он впечатлил меня, действительно впечатлил, и я подумал, что хотел бы увидеться с ним еще. И такая возможность представилась, сразу после войны, где-то в... думаю, где-то весной сорок шестого года, когда я поехал взглянуть на Солнечную долину, хотел купить ее.

КЛИФФОРД: С какой целью?

ХОВАРД: Чтобы купить ее. Ах да, понимаю. Чтобы... с теми целями, под которые она используется сейчас. Вот, популярный, богатый курорт. В то время я летал, если мне не изменяет память, на переоборудованном Б-25. Я знал, что Эрнест сейчас тоже там, вместе с семьей, охотится, и решил с ним встретиться. Выяснил, где он живет. Да там каждая собака про него знала, и я пришел прямо к двери его дома, постучался, а он открыл.

КЛИФФОРД: Ты приехал в Солнечную долину как Ховард Хьюз?

ХОВАРД: Я никогда не путешествую под своим именем. Это же просто смерти подобно. Каждый сочтет своим долгом поднять цены процентов на пятьдесят, только узнав об этом. Я говорю о Солнечной долине.

КЛИФФОРД: А какое имя ты использовал?

ХОВАРД: Джордж Гарден.

КЛИФФОРД: Почему Джордж Гарден?

ХОВАРД: Ну, я знал этого парня, правда, очень недолго. Встречал в Эфиопии. Просто случайно встретились... летел с ним вместе. Молодой англичанин, жаждал изучить Данакиль. Там очень опасно, огромное количество диких племен. Парень все не мог получить разрешение на поездку. И ведь все равно поехал, и больше о нем никто ничего не слышал – я проверял, когда приезжал в Эфиопию в последний раз. Нет, я утверждаю, что чувствовал какое-то духовное родство с этим мальчиком, этим вот так запросто исчезнувшим странником. Его история впечатлила меня сама по себе, поэтому я взял его имя. И именно так представился Хемингуэю, Эрнесту, когда тот открыл дверь. Должен сказать, что был потрясен его приемом. Я сам... одним словом, никогда такого не было, чтобы какой-нибудь незнакомец приходил ко мне и стучался в мою дверь. Во-первых, никто не знает, где находится эта дверь. Во-вторых, даже если бы они знали, то там есть охрана, снаружи охрана, внутри охрана, в общем, везде охрана, и они бы... с определенностью можно сказать, что мне никогда не случалось открывать дверь самому. А тут выходит он, ну точь-в-точь бродяга. Потертые вельветовые штаны, рубашка лесоруба нараспашку...

КЛИФФОРД: А что было на тебе?

ХОВАРД: Вообще-то, если подумать, я тоже выглядел не больно респектабельно. Было прохладно, поэтому я натянул парочку свитеров. Старых свитеров. Нет, точно не помню, во что был одет, одно могу сказать: не с иголочки. Не в деловом костюме. Я представился, а Эрнест говорит: "Ну заходи, заходи, выпей". Я отказался от выпивки, ты же знаешь, я не пью, ну и мы разговорились, а он сразу заинтересовался мной. Понимаешь, я представился как Джордж Гарден, член компании по торговле недвижимостью из Калифорнии, якобы изучаю возможности Солнечной долины. Но думаю, не важно, как ты одет, запах денег просто так не отобьешь. И Эрнест очень быстро понял, что я богат, а его всегда зачаровывали богатые люди. Он проявил огромный интерес к моему предложению купить Долину и ее окрестности, задал мне кучу умных и проницательных вопросов о делах с недвижимостью. Вся штука в том, что я и пятнадцати минут не пробыл в его доме, а уже сидел в кресле и говорил так свободно и легко, как ни с одним человеком в моей жизни. Писатели... ну, мы уже говорили об этом, и, знаю, ты со мной не согласен. Но писатели внушают такое чувство... может, истинное, а может, и надуманное... но они создают впечатление, что действительно тобой интересуются, а это заставляет тебя жить. Я не имею в виду писателей наподобие Бена Хечта[22], не голливудских писателей, этих газетных поденщиков, им-то нужны только твои деньги или твоя шкура. Но Эрнест заставлял тебя почувствовать себя дома. Мы провели вместе несколько часов. Беседовали о его книгах, так, в общих чертах. Он не... Я не специалист в литературе, но действительно люблю читать романы, много романов. Насколько помню, все-таки говорили больше о практических вещах, а не друг о друге. Причем прямо и просто, я так не привык общаться с людьми, ну, если не считать пилотов. Штука в том, что в то время я ничего не хотел от Эрнеста, а он ничего не хотел от меня. Я прочитал пару его книг, но на самом деле пришел сюда не для того, чтобы увидеть писателя... Это было нечто большее... думаю, в голове у меня сложился некий образ Эрнеста Хемингуэя, человека, прошедшего через все приключения и опасности, у которого были трудные времена, но он пережил их, закалившись. Стал жестким, сильным. Я не просто уважал его за это, я был очарован, хотел знать как и почему. В общем, мы проговорили пару часов и я пригласил его полетать со мной на Б-25. Он с радостью согласился. Ну видно было, что мы подружились. Этот полет... я делал не географический осмотр, а просто хотел уловить для себя общую картину территории, понять потенциал. Так что полетал вокруг, туда и сюда, по каньонам. Поначалу Эрнест сидел в кабине второго пилота и задавал просто огромное количество вопросов, вроде того, что я делаю, почему я это делаю. Мне не составляло труда отвечать на них, это же для меня вторая натура, к тому же самый обычный полет. Позже Хемингуэй мне сказал, что это было одно из самых ясных и убедительных объяснений процесса полета, которые он слышал. И не только. Эрнест не мог забыть тот факт, что я мог летать, смотреть по сторонам, маневрировать, и в то же время поддерживать с ним разговор обо всем на свете. Это действительно его впечатлило. Потом я... я все же был очень увлечен тем, что искал, поэтому прервал разговор, просто сконцентрировался на полете. Я взял немного низко, как мне теперь думается, и, оглядываясь назад, понимаю, что слишком рисковал. Кончики крыльев, конечно, не царапали камень, но пару раз мы были недалеко от стен каньона, а потом я полностью погрузился в сам процесс. Это же была не «Сессна-180», а бомбардировщик Б-25. Эрнесту все это ужасно понравилось, на обратном пути он мне сказал: «Джордж, ты рисковый пилот». Вскоре после этого мы расстались. На следующий день друг друга не видели, а потом я уехал. Должен был уехать. Но встреча нам запомнилась, и, собственно говоря, Эрнест даже хотел мне написать о чем-нибудь, но я знал, что не отвечу ему, не хотел создавать неловкую ситуацию, поэтому пришлось выдумать историю. Кажется, я сказал ему, что наш офис переезжает и, как только все станет точно известно, я сообщу его издателям новый адрес, вроде того. Мне было гораздо проще встретиться с ним, чем ему со мной, и прошло около девяти лет, прежде чем я увидел его снова.

КЛИФФОРД: Ты ждал так долго? Почему?

ХОВАРД: Не специально. Просто навалилось столько дел, все было так запутанно, шанс не выпал. Я тогда тонул, в буквальном смысле тонул... Иногда моя голова показывалась над водой, и тогда я видел Эрнеста на берегу, но меня вновь засасывало, прежде чем я мог хотя бы крикнуть. К тому же он улетел по своим делам в Европу, потом в Африку, потом на Кубу. Собственно, именно на Кубе мы и увиделись в следующий раз.

КЛИФФОРД: Позволь прервать тебя на секунду. Когда вы встретились в первый раз, как ты с ним ладил по политическим вопросам?

ХОВАРД: Мы вообще не говорили о политике. Я никогда не интересовался политикой.

КЛИФФОРД: Ты, разумеется, знал, что Хемингуэй участвовал в гражданской войне в Испании на стороне республики.

ХОВАРД: Не придавал этому большого значения. Как я уже говорил, политика мне не слишком интересна. Я голосовал всего два раза в жизни, оба раза за Рузвельта, но это было очень давно. Я в курсе, что в моих платежных ведомостях числятся члены обеих партий, поэтому, кто бы ни выиграл, Хьюз не проигрывает. Мне совершенно наплевать, кто сейчас в правительстве. Собственно, вот и все мои политические взгляды. Во время испанской гражданской войны, то есть в тридцать седьмом – тридцать восьмом, я думал только о самолетах, был настолько аполитичным, насколько это вообще возможно. В любом случае, мы с Эрнестом не политические вопросы обсуждали. Более того, они никогда не были, насколько я могу судить, важны и для Хемингуэя. Всегда где-то на втором плане. Он мне сам говорил об этом. У меня такое чувство, что он полетел в Испанию из-за войны, ему хотелось увидеть людей в сражении. Естественно, его симпатии были на стороне... ну, уж не на стороне фашистов, это точно, не тем он был человеком. Но Эрнест был одержим смертью, тем, как люди стоят с ней лицом к лицу. Потом он часто меня спрашивал об авиакатастрофах – что я чувствовал в это время, – а я отвечал, старался как мог. Хемингуэй – единственный человек, который получил больше травм, чем я, больше сломанных костей, ран. А может, мы и равны. Мне до сих пор интересно, использовал ли Эрнест в своих произведениях те истории, что я ему рассказал, или, может, где-нибудь лежит все еще неопубликованный роман, в котором он меня цитирует или даже описывает какие-нибудь случаи из моей жизни. Его вопросы сыпались бесконечным потоком: что я чувствовал во время аварий или когда самолет начинал капризничать. Хемингуэй... человек, одержимый смертью и опасностью. Вот поэтому ему так понравился наш полет на Б-25.

КЛИФФОРД: Потом ты вновь с ним встретился и признался, кто ты есть на самом деле.

ХОВАРД: Да, мы снова увиделись через... восемь, нет, девять лет, в пятьдесят четвертом году, по-моему. Это было во Флориде, где я хотел построить собственный завод по производству реактивных самолетов. Затея провалилась, и буквально под влиянием момента – я знал, что Эрнест на Кубе, – я оказался в Гаване. Прилетел коммерческим авиарейсом.

КЛИФФОРД: И вот с этого момента поподробнее, если можно. Не надо слишком спешить.

ХОВАРД: Я все прекрасно помню. Сначала пошел во "Флоридиту", тот бар, так как знал, что Эрнест проводит в нем много времени. Но его там не было. На тот момент в баре вообще никого не оказалось. Где-то около обеда, в общем, день. Так что я поймал такси и поехал в его finca. He помню названия поместья, а тогда не знал даже, что это называется finca. Просто сел в машину и сказал водителю: "Хемингуэй". А он мне ответил: "О, папа!" Я возразил: "Мне не нужен никакой папа, мне нужен Хемингуэй". Парень заладил: "Si, si, Papa". А я ему: "Мне нужен сеньор Хемингуэй", а тот как попугай: "Si, si, Papa, Papa". Ну, к тому времени мы уже, естественно, давно были в пути, и в результате выяснилось, что водитель имел в виду именно Эрнеста. Наверное, он в тот момент не работал. Меня впустили в дом без всяких церемоний. Горничная у двери даже не спросила моего имени. Хемингуэй сидел около бассейна, рядом с ним еще несколько человек, и помню, я подошел... Не было времени переодеться, на мне был деловой костюм. Я успел снять только галстук, засунул его в карман. Подхожу, а Эрнест сидит, пузо отвисло, и смотрит на меня поверх очков, а потом говорит: "Не стой так, не загораживай солнце, не могу разглядеть твоего лица, а это ужасно раздражает. Пройди немного вот туда". Я послушно отошел, куда мне велели. Хемингуэй посмотрел на меня с таким мрачным выражением, вроде: а это вообще кто? Но потом неожиданно его лицо озарила большая красивая улыбка, и он воскликнул: "Черт побери, Джордж, рад видеть тебя, добро пожаловать!" Я был на седьмом небе от счастья. Не от теплоты приема, но от того, что этот великий человек узнал меня после стольких лет. И действительно был рад меня видеть. Эрнест умел встречать людей, а такое качество встречается редко. В общем, в его доме было вечно полно народу, не считая членов семьи. Там была жена, ну или какая-то женщина, которая постоянно суетилась, мне показалось, что это его супруга. Еще молодая блондинка, которая, как мне помнится, очень не нравилась жене. Кучка слуг и несколько детей – его и других людей. Какие-то студенты из Штатов. Они пришли в дом и просто набросились на него со своими рукописями, ожидая бог знает чего, – может, что он купит их опусы и опубликует их. Но Эрнест действительно все читал, с большим терпением. Помню, один из них уже уходил, а потом подошел к Хемингуэю и попросил у него денег, так как у парня не было даже цента на проезд. Тот улыбнулся и дал бедолаге сотню или две баксов. Вот такой человек.

КЛИФФОРД: А ты все еще был Джорджем Гарденом?

ХОВАРД: Просто боялся открыть ему свое настоящее имя, боялся, что оно все изменит. А у нас были такие хорошие отношения, не хотелось подвергать их риску. Мы просто ходили по дому, сидели, разговаривали. О чем? Сейчас уже и не вспомнить. Эрнест хотел знать, чем я занимался все эти годы, пришлось выдумать пару историй – в известном смысле, основанных на фактах моей собственной биографии. События могли быть и другими, но сущность, содержание было одно и то же, так что я не лгал ему, ну, по крайней мере, не слишком много.

КЛИФФОРД: Ты остановился у него дома?

ХОВАРД: Да, в первый день остался, и он уговорил меня поехать с ним на рыбалку.

КЛИФФОРД: Нет, я имею в виду, ты был его гостем?

ХОВАРД: Нет, ничего подобного. Я остановился в одном из этих больших отелей в Гаване. Кажется, "Нэшнл". Да, точно. "Нэшнл". Но большую часть времени мы проводили в его доме, если не считать рыбалки, конечно. Это случилось то ли на второй, то ли на третий день. Необычный эпизод, Клиффорд, он стоит у меня перед глазами, как будто это было только вчера. Эрнест всегда... Я прокатил его на самолете, а он в свою очередь хотел показать мне настоящее рыболовное судно. Так сказать, его хобби. Я был спортсменом, в том смысле, что хорошо играл в гольф, стрелял неплохо, но никогда не охотился и не рыбачил просто так, для удовольствия, поэтому не знал, чего ожидать. Меня захватили врасплох с самого начала... и... тут выяснилось, что Эрнест уже сидит на борту, и мы вышли из дока, а на нас нет ничего, кроме плавок. Больше ничего.

КЛИФФОРД: А еще кто-нибудь на борту был? Женщины, например.

ХОВАРД: Только пара кубинцев-помощников, вот и все. Один стоял за штурвалом, другой подносил напитки. Но Эрнест тогда уже знал, что я не пью, специально для меня припас на леднике бутылку молока, и каждый раз, наливая себе... не помню, что конкретно он пил, то ли текилу, то ли дайкири, точно не скажу, но у него было несколько термосов спиртного, и каждый раз, когда Хемингуэй решал выпить, то кричал бармену: "Принеси молока сеньору Жардену!" А потом разражался бурным смехом. Его страшно веселило, что я пью молоко. Просто неимоверно. Но вот рыбалка не задалась. Эрнест сказал, что это из-за танкеров, торпедированных немецкими подлодками во время войны... дрянь, вылившаяся из них, убила почти всю крупную рыбу, на которую стоило обращать внимание. Он стонал, ругался, а потом стало жарко, и Хемингуэй заявил, что у него от плавок все чешется, и снял их. А потом сказал мне: "Давай, Джордж, ты наверняка уже помираешь от жары. Потницу заработаешь. Снимай одежду". Я вспомнил все, что слышал о сексуальных привычках великого писателя, его половой жизни, решил, что я в безопасности, и стянул с себя нижнее белье. Всегда стесняюсь наготы, что с мужчинами, что с женщинами, не важно. Вроде бы и какой-то большой причины нет. Не знаю почему, но когда я играл в гольф, в раздевалке все мужчины шли в душ вместе, а я ждал, пока они закончат, и только потом мылся. Забирался в самый угол раздевалки, только там менял одежду. Не знаю, почему я такой стеснительный. Причина в детстве, думаю, я рос высоким, неуклюжим, но настоящую причину подобного поведения определить не могу. Короче говоря, через какое-то время Эрнест решил пойти искупаться. Мы вместе нырнули. Для меня это был совершенно экстраординарный опыт, потому что... мне трудно это тебе объяснить. Вот мы, взрослые люди. Мне тогда уже сорок восемь лет исполнилось, а Эрнест и того старше, мы были в воде, а Хемингуэй стал играть, уходил под воду, подныривал под меня, щекотал под коленками. Он хотел поиграть в рыб. Один должен был быть акулой, другой – марлином, или рыбой-меч, и мы устраивали бой. Вопили, кричали, угрожали друг другу – "берегись, я иду". Плескались, как дети. Все было просто замечательно. Стоял удушливо-жаркий день, а мы, два взрослых, уже пожилых человека, купались в Мексиканском заливе. Этот случай позволил мне по-другому взглянуть на Эрнеста. Я увидел в нем то общее, что есть у всех гениев и великих людей. Это способность к игре, желание оставаться в каком-то отношении детьми до самой старости. К сожалению, у меня этой особенности нет и никогда не было. Вот эта простота, естественность, которая есть у тех, кто не стыдится себя, того, что прячется у них в глубине души. Полное отсутствие самомнения. И это был прекрасный день, замечательный день. С Эрнестом мне было гораздо лучше, чем со всеми, кого я знал всю свою жизнь... Мы просто принимали друг друга такими, какие мы есть, и... Я был поражен. И собой в том числе. Пойми, тогда я многого не осознавал. Большинство этих мыслей пришло ко мне потом, ведь обычно так странно я себя не вел. А теперь был счастлив. И тут, прямо на лодке, совершил большую ошибку. Подумал, что между нами теперь установились такие прекрасные отношения, ну, стыдился того, что обманываю Эрнеста, выдавая себя за Джорджа Гардена. Мне показалось это постыдным, и я сказал ему: "Ты знаешь, я не должен был... Мне нужно тебе кое-что сказать. Мое имя не Джордж Гарден". Он засмеялся, глотнул спиртного и спросил: "Какого черта, ты кто?" Я ответил: "Бизнесмен. Меня зовут Ховард Хьюз". На секунду мне показалось, что он... но он просто посмотрел на меня с минуту, допил остатки и воскликнул: "Черт побери! Сукин сын! Я должен был знать, догадываться. Вот почему ты так хорошо летаешь. Я должен был понять". И я расслабился, подумал, что все будет хорошо.

КЛИФФОРД: Он сразу тебе поверил?

ХОВАРД: Да, он поверил мне тут же, хотя случалось всякое. В моей жизни многие люди не хотели верить, что я – Ховард Хьюз. В том числе и тогда, когда я попадал в беду. Как-то пришлось даже провести ночь в тюрьме Шривпорта – напомни потом, чтобы я рассказал об этом, – потому что мне не поверили. А однажды выгнали из мотеля по той же самой причине. Но Эрнест поверил сразу. А если у него и были какие-то сомнения, то я развеял их, напомнив, что встречал его пару раз в Голливуде как Ховард Хьюз еще в тридцатых годах, напомнил обстоятельства встреч, время, место, и это все решило. Хемингуэй не сомневался. Для него все сразу встало на свои места. Но я совершил ошибку. Не надо было этого говорить. Неуловимо, но его отношение ко мне поменялось, сразу. Во-первых, Эрнест решительно настроился узнать все обо мне именно как о Ховарде Хьюзе. Он задал мне кучу вопросов, вот тогда у нас были долгие разговоры о полетах, что я испытывал, через что прошел, и здесь все было в порядке. Но потом он начал задавать мне те же самые вопросы, которые мне так надоели, которые постоянно, годами задаются репортерами. В то время, стоило мне их услышать, я сразу же замыкался в себе, становился грубым. Вот и тогда случилось то же самое. Мы поплыли обратно к дому, и я попросил Эрнеста: "Пожалуйста, прошу тебя, не рассказывай никому, кто я такой, иначе это все разрушит. Люди сразу начинают относиться ко мне совершенно иначе, и это ужасно". Он все понял. Даже заметил, что сам хотел бы иногда оставаться неизвестным, но его лицо слишком хорошо всем знакомо, белая борода, ну и все в этом духе. Сейчас я не особо верю тем словам, но именно так он мне ответил тогда. Все же отношение Хемингуэя поменялось... очень трудно объяснить. Его всегда очаровывали богатые люди, он сказал мне об этом, а потом начал говорить о деньгах. Ну, это, разумеется, не тот предмет, которого я стесняюсь, но я не хотел говорить о них с этим человеком, не хотел, чтобы Эрнест приставал ко мне с расспросами о деньгах: сколько их у меня, как я их заработал, ну и всю чепуху в таком духе. И чем больше я говорил... наверное, я говорил о миллионе долларов так, как большинство людей говорят о сотне... И Хемингуэй стал относиться ко мне чуть ли не почтительно. Был просто в благоговейном ужасе от всего этого. Но самым худшим моментом было то, что, когда я ушел, он сам осознал, почувствовал эту несвойственную ему почтительность. Ведь Эрнест был восприимчивым человеком, отдавал отчет своим чувствам как никто. И как только его осенило, что он благоговел... я даже что-то такое сказал ему, не хотел оскорбить, ни в коей мере, но сказал: "Слушай, не надо так ко мне относиться, у меня предостаточно всяких лизоблюдов", – а Хемингуэй почувствовал себя пристыженным. И он стал... отдалился... повернулся ко мне спиной. Нет, это не совсем так, он не повернулся ко мне спиной, но стал угрюмым, трудным в общении... Правда, когда я уходил, был очень приятный момент. Эрнест обнял меня и сказал: "Ховард, мне наплевать, Ховард ты или Джордж. Я просто рад, что знаком с тобой, и хочу, чтобы ты приехал ко мне снова. С нетерпением жду момента, когда опять увижу твою тощую задницу" Так что, когда я уходил, все пришло в норму.

КЛИФФОРД: Ты вернулся? Увиделся с ним снова?

ХОВАРД: Я выждал порядочно. На самом деле, даже слишком порядочно, потому что, в общем-то, у нас сложились хорошие дружеские отношения, и если бы все продолжалось в том же духе, то, возможно, все сложилось бы к лучшему. Эрнест мог быть именно тем другом, в котором я нуждался. Совершенно непохожим на меня, но не думаю, чтобы это стало для нас каким-то... препятствием.

КЛИФФОРД: А почему ты не вернулся?

ХОВАРД: В те годы я был ужасно занят, постоянно какие-то дела... я тонул. Говорил уже, тонул в деталях, сделках, меня засасывала эта трясина исков, контрисков, финансирований – вся эта ужасная история с "Транс уорлд эйрлайнз".

КЛИФФОРД: Вы переписывались?

ХОВАРД: Нет. Он не писал, и я не писал. Но мы снова повстречались где-то спустя пять лет.

КЛИФФОРД: Минуточку. Пять лет спустя. То есть во время революции? Кубинской революции?

ХОВАРД: Нет. Революция к тому времени уже почти завершилась. Может, через шесть лет. Где-то в пятьдесят девятом году. И в этот раз, понимаешь, я намеренно полетел повидать его. Других дел во Флориде у меня не было. Я прямо поехал на Кубу повидать Эрнеста, потому что... такое время в моей жизни, когда я был сыт по горло... ну, я был сыт по горло всем, но об Эрнесте у меня не осталось ничего, кроме хороших воспоминаний о часах, проведенных вместе. Тогда я горько пожалел, что мы мало общались. Такое совершенно спонтанное решение. Я прочитал в газетах, что Хемингуэй вернулся на Кубу, – и сразу все понял. И захотел уехать. Я ведь не на пару дней собирался. Ничего подобного. Я полетел – и на том этапе своей жизни, как и несколько раз позже, хотел сжечь за собой мосты. Как я уже говорил, мы, по моему мнению, действительно были товарищами, а могли стать близкими друзьями, а я умирал от одиночества, мне был нужен хороший верный друг. Настоящий человек. Так что я поехал к нему на Кубу, хотел там остаться. Возможно, на всю жизнь. В голове я себе пределов не ставил. Ни минимума, ни максимума.

КЛИФФОРД: Ты тогда был женат на Джин Питерс. То есть вы с Джин хотели вместе поехать на Кубу?

ХОВАРД: Я не знаю, что случилось бы. Тогда... отношения между нами уже стали не очень хорошими. Думаю, если бы у меня... ну, не забудь, это всего лишь фантазия, как выяснилось, я расскажу тебе все очень коротко. Я был на Кубе всего два дня, но если бы остался, а такая возможность была, то послал бы свою так называемую индустриальную империю куда подальше. Или, может... в общем, я приехал, пришел в его дом и страшно разочаровался. Так печально, это окончательно меня подкосило. Все изменилось. Эрнест состарился. Я не имею в виду физически, с виду, – он тогда носил длинную белую бороду. Из него ушли жизненные силы и... ну, мне бы не хотелось говорить плохо о Хемингуэе, но из него ушла интеллектуальная честность. Он стал капризным, своенравным, и в первый день, когда я к нему приехал, добрая часть разговора была посвящена сигарам, так как Кастро только совершил свою революцию, а Эрнест... не помню, курил ли он сигары сам, но вот своим американским друзьям раздавал их направо и налево... и единственное, о чем он беспокоился, – что Фидель национализирует сигарную промышленность и у них уже не будет того качества. А потом сказал мне: "Ховард, почему бы тебе не купить остров и не заняться табачным бизнесом?" И начал со всех сторон обсасывать эту тему. Я хотел поговорить с Эрнестом, ну, ты понимаешь, о моей жизни, моей душе, возможной перемене всего, а он продолжал говорить об этих сигарах. "Сигары уже не будут прежними, если их не будут сворачивать кубинские девушки на своих горячих бедрах. Ты можешь заключить хорошую сделку с Кастро. Купить весь остров миллионов за сто, а что для человека в твоем положении значит такая сумма, а, Ховард?" А я-то приехал не бедра кубинских женщин и качество сигар обсуждать. Так что я провел там, как уже говорил, всего два дня. На второй день ситуация осталась такой же паршивой. Я так и не смог поговорить с Эрнестом наедине. Он поздно просыпался, вокруг него вилась куча посетителей... мы перекусили в каком-то кафе, а там была целая куча кубинских офицеров, политиков всех мастей. Слава богу, он хоть представил меня как Джорджа Гардена. Все еще уважал мое стремление к уединению. Но Хемингуэй и эти люди, офицеры, политиканы, весь день ожесточенно проспорили, говоря только по-испански. Время от времени Эрнест останавливался и бросал две или три фразы мне, вроде как переводил, – не помню ни единого слова. Я ужасно заскучал. И, да, вот она. Политика. Все, что мне запомнилось. А когда наступил вечер и все ушли, Хемингуэй уже надрался, как свинья. Лежал с ногами на столе. Мне было так стыдно за него. Человек получил Нобелевскую премию, великий писатель, а я вместо этого увидел ну не то чтобы постыдное, но грустное, жалкое зрелище. Видеть человека его мощи, его благородства духа в таком унизительном положении. Причем по собственной воле. Я не хотел быть этому свидетелем. И уехал.

КЛИФФОРД: То есть и в этот раз ты не остался в его поместье?

ХОВАРД: Нет, остановился в отеле. В одном из этих огромных гаванских отелей. Абсолютно пустое здание, в моем распоряжении оказался целый этаж, хотя я его не снимал. Кстати говоря, в это время там как раз проходил парад, и я видел Кастро, собственной персоной маршировавшего по улице. Смотрел из окна.

КЛИФФОРД: Но ты снова вернулся повидаться с Эрнестом.

ХОВАРД: Да, еще один раз. В тот день все оказалось совсем скверно, может, я пробыл на Кубе не два, а три дня. Он хотел знать подробности того, что я делал за прошедшие годы, так сказать, изнутри, а я не думал, что детали махинаций с "Хьюз эйркрафт" и проблем с "Транс уорлд эйрлайнз" действительно могут его заинтересовать. Я кратко ознакомил его с ситуацией, но все, что смог сделать Хемингуэй, – это критиковать. Постоянно давить на то, что я трачу жизнь на всякие сомнительные предприятия и людей, с которыми общаюсь. Но я-то это уже знал, мне все это уже говорили. Я потому и прилетел в Гавану к нему. Ощущал себя, как хромой у доктора, к которому пришел лечиться, а тот только талдычит: "Ты – хромой, ты – хромой". Мне это и так известно. Я искал исцеления. А Эрнест ничего мне не предлагал. Он все ходил вокруг да около, кричал, что я слишком много общаюсь с ненужными людьми, а я ему говорю: "Мне все это известно, я хочу покончить с этим. Что делать? Куда пойти? Как порвать со своей прошлой жизнью?" Ну, может, не в таких детских терминах, но очень ясно попросил о помощи. А вместо нее Хемингуэй принялся нападать на меня. Когда на меня давят, я просто исчезаю. Обычно физически, но иногда умственно и эмоционально. Так что я забрался в свою раковину, и чем дальше, тем больше Эрнест пытался залезть ко мне в душу, пробить отверстие в моей защите. В нем все еще было много от того старого шарма, Хемингуэй был не так неприятен, чтобы просто взять и уйти, покинуть его дом, – каждый раз, когда он чувствовал, что мне действительно не по себе, то хлопал меня по плечу и говорил: "О боже, как я рад видеть тебя, Ховард", или "Джордж". Звал меня и так и так. Люди там, наверное, думали, что мое имя – Джордж Ховард.

КЛИФФОРД: За все эти годы он так никому ничего не рассказал.

ХОВАРД: Не то чтобы я не знал об этом. Он сдержал обещание. Я уверен в этом. Думаю, его просто забавляло то, что он единственный знает обо мне.

КЛИФФОРД: А рыбалка?

ХОВАРД: Никакой рыбалки. Эрнест был не в том состоянии. Очень переживал, не заберет ли правительство его поместье. Даже не хотел выходить из дома. К тому же беспокоился о своем здоровье. Помню, приходил доктор, измерял Хемингуэю кровяное давление прямо за столом. Но что-то от старого Эрнеста еще осталось в этом человеке. Мы вместе поехали в Гавану. Машина сломалась на полдороге. Эрнест проклинал все и вся, начал бормотать, уже заготовил речь о проклятой технике и решил выйти на улицу открыть капот. Но я по звуку заглохнувшего мотора мог сказать, что просто кончился бензин, сообщил ему об этом, действительно, так и оказалось. Вот тогда-то из-за всех этих старческих капризов и выглянул настоящий Эрнест. Рядом была припаркована машина, на расстоянии дома или нескольких домов. В общем, Хемингуэй взял длинный резиновый шланг из кузова. "Очень важная вещь, Ховард, – как сейчас помню этот момент. – Никогда не путешествуй без нее". Счетчик топлива в его машине был сломан. Так что Эрнест перелил галлон или около того из другой машины, высосал ртом, ну, ты знаешь, как это делается. Я серьезно занервничал. В смысле, если обладатель увидел бы нас, то бог знает, вполне мог выстрелить. Возможно, это была военная машина. Тем не менее мы добрались до города вполне нормально и там заехали на бензозаправку.

КЛИФФОРД: Сколько, ты говоришь, длилось это путешествие – три дня?

ХОВАРД: Очень плохой визит. Ошибка. Он придал хорошим воспоминаниям об Эрнесте осадок этого неудачного путешествия. Я до сих пор ужасно сожалею, что не знал его молодым, что мы не дружили тогда. Если бы я видел его в те годы, скажем с сорок шестого по шестидесятый год, это бы полностью изменило всю мою жизнь. Но вмешались обстоятельства, а путь, которым стоит следовать, виден не всегда; мы потеряли контакт. Я упустил время, так и не увидел его снова. Был очень, очень огорчен, когда услышал о смерти Хемингуэя. Не то чтобы я возражал против самоубийства. Я считаю, что каждый человек вправе положить конец своей жизни, когда она становится невыносимой. Но когда этому предшествует болезнь, периоды безумия, падение прекрасного, гениального человека, превращение его в увечную скорлупку... Это действительно вышибает мозги.

Однажды июльским утром около одиннадцати тридцати Дик произнес:

– Хорошо, Ховард, а теперь скажи мне...

И тут в дверь постучали. Такое уже случалось четыре или пять раз, и всегда наша реакция была одинаковой: миг каменного молчания, а потом взрыв активности.

– Дерьмо! – возопил мой друг и выпрыгнул из кресла.

– Минуту! – крикнул я. – Un momento, por favor. – Затем отключил микрофоны, набросил покрывало на магнитофон, открыл верхний ящик картотечного шкафа, засунул туда рукопись Дитриха и завалил ее страницами с записями наших бесед.

Дик метался по комнате, переворачивая голубые папки так, чтобы не были видны названия на корешках, закрывая книги, открытые на страницах с обличительно подчеркнутым текстом, и пытаясь убрать все улики, способные вывести нас на чистую воду.

– Хорошо, – сказал он, разгибаясь, покраснев от натуги. – Все чисто.

Я на цыпочках, босыми ногами по красным половицам, подошел к двери, открыл ее – и увидел Нину. Она была в выцветших светло-голубых брюках, мужской рубашке, завязанной узлом на поясе, и белых парусиновых туфлях.

– Привет, дорогой, – сказала баронесса, лучезарно мне улыбаясь. Нина выглядела слегка бледной из-за длинных пасмурных месяцев в Лондоне, но как всегда прекрасной и желанной.

Я приложил палец к губам и мотнул головой в сторону Дика, складывающего какие-то книги обратно на полку. Она знала, что я работаю вместе с ним над нашей мистификацией; но он не знал о ее осведомленности.

Нина села на краешек кровати, и мы втроем недолго поговорили. В конце концов я сказал Дику:

– Послушай, у нас тут есть одно личное дело. Надо его обсудить. Так что давай проваливай и возвращайся после обеда.

– Ага, – хмыкнул мой друг с озорным блеском в глазах. – Личное дело.

– Послушай, – сказал я Нине позднее. – Это не то место и не то время. Давай не испытывать удачу. Не хочу, чтобы Эдит о нас узнала, иначе это разрушит все – тебя, меня, ее. Твой бракоразводный процесс с Фредериком вылетит в трубу. Он выставит тебя виновной стороной.

– Хорошо, – ответила Нина.

– Осенью я полечу в Штаты. Там и встретимся.