Млечный путь № 1 2017

Под утро с ночи на субботу

изрядно выпало белил.

По свежевыпавшему кто-то

четвероногий наследил.

Густые снежные туманы –

примета длящегося сна.

И я, ленивый, кашеманный,

стоял у белого окна,

глядел на снег, тяжел и липок,

на крыши с небом без границ,

на урны в шапках взбитых сливок

под шоколадной крошкой птиц.

Вдруг, оживив стоп-кадр недолгий,

донесся пес из-за угла,

и птицы, брызнув как осколки

плашмя упавшего стекла,

взлетели к веткам с проводами.

И наконец – проснись, поэт! –

вдали возник какой-то дамы

недостающий силуэт.

За поводком своей собаки

она шагала не спеша,

как на мелованной бумаге

небрежный штрих карандаша.

Я шею вытянул и спину,

стал недвусмысленно упруг,

и верных слов сырую глину

размял и выложил на круг

идей, преданий и видений.

И убеждение пришло,

что наконец меня заденет

большое конское крыло.

Но хвост не сложенной эклоги

мелькнул прощально на углу.

Увел ее четвероногий

куда-то в сливочную мглу.

Исчезли зыбкие детали,

остановилась голова

на полпути, и снова стали

обыкновенными слова.

И да – моя собачья поза

вдруг стала выглядеть смешно.

Я будто вышел из наркоза.

Как будто кончилось кино.

Вернулась тихая суббота,

и мысль пришла исподтишка

о том, что, в сущности, свобода

есть бесконечность поводка.

Ты прости, Мухаббат. Ты ведь сможешь. Прости.

Мы идем очень долго. На нашем пути

Раскаленный асфальт и песок светло-желтый и рыжий.

Превращаемся медленно в пыль и в труху.

Ты и все, кто остался стоять наверху,

Долго будете жить, только я никого не увижу.

Мне так страшно, родная, здесь царствует зло.

Здесь банкиры, убийцы, глотатели слов

И какие-то люди еще, потерявшие веру.

Беспрерывно кричит проповедник слепой.

Все мы движемся вместе огромной толпой.

А в отдельной коляске везут революционеров.

Я, наверно, смогу написать только раз.

Серафимы на почту подбросили нас.

А доставят письмо или нет, я не знаю.

Мне так стыдно теперь. Я всю жизнь тебе врал,

Даже в карты однажды тебя проиграл.

Ты молчала тогда, но, конечно, все знала, ? родная.

Мухаббат, перепелочка, ты ведь поймешь,

Ты отпустишь грехи, ты не вспомнишь про ложь.

Время вышло. Я должен уйти в половину шестого.

Помолись, помолись за меня, Мухаббат.

5-15, суббота, Дорога на ад,

Покосившийся домик почтовый

...а кукушка молчит и не будит Лихо,

ведь куда спокойней в сухом гнезде,

если осень пишет неразбериху

проливными вилами на воде.

Тракт распух. До города не доехать.

Кровоточит небо семь дней подряд.

– Не хандри! У нас новый доктор – Чехов.

Может, слышал? Правильный, говорят.

Небеса зашить журавлиной нитью

для него – привычные пустяки.

Нас несет нелегкая с ярой прытью

по раскисшим хлябям глухой тоски... –

это осень. И хорошо, что грустно.

Пусть болит похмельная голова!

Дом пропах антоновкой и капустой.

Гусь пока жирует (до Рождества).

Разговоры долгие все насущней. –

«Новый барин – старому не чета»...

(Старый барин всегда почему-то лучше).

До зимы осталась одна верста,

да и та утоплена в тучах хмурых...

Перетерпим. Будет опять весна.

А кукушка молчит, потому что – дура,

раз не верит в лучшие времена.

Там, где вокруг на сотни верст леса, и небеса свернулись в звездный кокон,

где белая от холода луна и синий от теней еловых снег,

где до табачной лавки три часа, и триста метров до соседских окон,

отдав и получив долги сполна, хотел бы поселиться я навек.

Какой там царь, какой там век вовне, кто дергает вселенную за нитки,

как матери калечат дочерей, а дети позабыли про отцов,

тревожило бы там меня во сне, но усыплял бы тонкий скрип калитки,

и тихие шаги лесных зверей, и нежный звон небесных бубенцов.

А вот еще. Туда, где океан до сей поры хранит поморов кочи,

где белый мох на серых валунах и нити спелой клюквы вдоль тропы,

пришел бы я, не прошен и не зван, ловил бы позывные долгой ночи

и собирал их в зимний альманах посредством строк коротких и скупых.

Толкался бы в ладонь лобастый пес, в сарае на стене висели сети,

и крепкий запах рыбной чешуи въедался в узелки подживших ран.

И реки так и не пролитых слез, и все, за что когда-то был в ответе,

вопросы и сомнения мои унес с отливом белый океан.

Но я всего лишь шарик кровяной, бегущий по сосудам шумных улиц,

одна из сотен маленьких дробин.

Я – рядовой, шагающий не в такт,

я – внук и сын ушибленных войной,

храбрец из тех, на ком клеймо «безумец».

И дремлет над диваном карабин, и близится к финалу третий акт.

Леспромхоз озирается. Утро в испарине. Небо в дыму. На земле зола.

Распаленный водила тщательно, матом, сулит потери вам.

Старший пишет: «Роща сдалась. Но дриада из поваленного ствола

Не выходит четвертые сутки.

Втихаря разделали вместе с деревом».

Сплюнул в сердцах, прислонился спиной к бензиновому бачку.

Всюду обильно пахнет свежераспиленная древесина.

А ты в субботу идешь в магазин, покупаешь полочку,

Приносишь домой – и дома становится невыносимо.

Понимаешь: дело не в местном пиве и негуглящейся тоске,

Баба и чайник еще способны сделать тепло и мятно.

Часть недобитой дриады продолжает сидеть в доске,

Говорить не может, но все понятно.

Сначала так жить непривычно. Смотришь на стену сто раз на дню.

Обхаживаешь деревяшку – она ведь реально живая вся.

Потом привыкаешь, сваливаешь на полку всяческую фигню

И успокаиваешься.

В полдень у старой вишни – рябая тень.

У детей в волосах – выгорающие полоски.

Талое солнце – в глазах, как в большой воде.

Щеки черны от пыли, а плечи – остры.

Ниже травы, под сухой прошлогодний лист,

Под узловатый корень, под теплый камень

Птицу из рода седых безымянных птиц

Бережно прячут коричневыми руками.

В темную лунку – мертвой спиною вверх.

Под земляное сердце – пустое тело.

Вишня на лица детей пропускает свет,

Тихо дрожит и на головы сыплет белым.