Млечный Путь № 1 2021

Кирилл Берендеев
ЛЮДИ С СЕРОЙ КОЖЕЙ

После смерти Охотника их осталось пятеро: Мать, его женщина, теперь надевшая перламутровые бусы старейшины рода, Лис, Тихий и Малой, младший сын погибшего. Старший сын, Рыбарь, пришел с моря, когда все уже устроились у огня. Мать мерно толкла зерно, принесенное запасливым Лисом, Тихий сидел у огня, обстругивая кость дельфина острым каменным резаком. Возле него примостился Малой, разглядывая, как никчемная вещь в руках умельца превращается во что-то пока непонятное, но несомненно, полезное: Тихий предпочитал не рассказывать о своих намерениях до поры, до времени. Лис, по своему обыкновению прилег вздремнуть. Они только что поужинали и поджидали Рыбаря, запозднившегося с моря.

Тот вошел в пещеру, оглядел собравшихся. Снял промокшую деревянную обувь, вытесанную Тихим весной, его приход услышали заранее, по мерному перестуку башмаков, высыпал из корзинки на дубленый мех гребешки и устрицы. Скромный улов неудачного дня.

- Напрасно плавал. Рыбы в начале осени мало. А с ней и дельфины ушли, наверное, их много дней не будет. Осторожны стали, все время приходится подплывать с разных сторон.

Мать подняла глаза.

- Зря ты не пошел на похороны. У нас хватает еды, день-другой можно продержаться.

Рыбарь потупился.

- Я говорил тебе с самого начала, что не могу. Не могу видеть его таким. А зачем вы ждали три дня после смерти? Укрывали...

- Я надеялась, ты пойдешь. Ты ведь его любимый сын. Старший сын.

Рыбарь покачал головой:

- Старший, но не любимый уж точно. Он чуть не проклял меня, когда я связался со Скользящим. Когда я начал учиться плавать, когда... разве его было можно переспорить?

- Как и тебя. Ты отказался становиться таким же охотником, как твой отец. Выбрал иной путь. Я не говорю, лучше или хуже, но отец возлагал на тебя большие надежды.

- Знаю. Пытался создать свое подобие. Когда не вышло, стал лепить Малого. С ним-то все заладилось.

- Мы охотники, брат, - заметил Малой, немедленно отвлекаясь от созерцания рук Тихого. - А ты...

- И что я? Предал род?

- Никто так не говорит, - вмешалась Мать. - Но хотя бы после смерти прояви толику уважения к отцу. Признайся, ведь он не был тебе безразличен. И зачем возводить напраслину, никто силком не пытался делать тебя охотником, раз ты выбрал море.

- Ты забыла, чего мне это далось.

- Я помню. Ты дважды тонул.

- Трижды.

- Вот именно. Видимо, Скользящий не все мне рассказывал. Один раз течением тебя отнесло так далеко от нашей пещеры...

- Мать, не рассказывай мне того, что сама услышала от меня. Я не мог пойти, не мог и все, - и чуть тише: - Я попросил прощения у него, когда вы ушли.

Его взгляд скользнул по Тихому, а затем метнулся в дальнюю часть пещеры, где хранились охотничьи принадлежности.

- Копье оставили ему. Вы, будто серые, обряд над ним свершали.

Лис обернулся. Он не спал, прислушиваясь к разговору.

- Было похоже. Мать попрощалась с ним от лица всех - тебя тоже. Но копье только Охотнику подходило, слишком короткое. Спроси у Тихого, почему он пользовался им столько времени.

- Не скажу. Глянулась моя работа, быть может, - негромко произнес Тихий. - Пять лет, кажется, столько Охотник с ним ходил. Трижды я приклеивал новый наконечник, последний раз прочный, черного камня. Еле удалось вытесать. И каждый раз копье укорачивалось. Теперь его и кидать стало нельзя, только колоть. Потому удар Охотника всегда оставался последним.

- Только на той охоте что-то пошло не так, - буркнул Лис. - И вепрь небольшой, не вожак, да только вывернулся и с моим сломанным копьем побежал к Охотнику. Будто отомстить решил.

- Может и так, - произнес Малой вдруг. - В прошлой охоте мы его матку убили. Я запомнил.

- Не говори чепухи. Это второе лето твоей охота, а ты разбираешь...

- Отец меня всему научил. Я понял, когда зверь видит смерть родных и когда хочет...

- Ты говоришь сейчас как серый.

- Нет, я знаю!

- Прекрати, сын, - оборвала его Мать. - Звери не умеют мстить, это удел серых.

На какое-то время в пещере установилась тишина. Рыбарь подсел поближе к костру, положил на треножник намокшую куртку, затем пошел перебирать устрицы.

- Оставь, я очищу, - не выдержала Мать. - У тебя нет ножа, а они еще живы. Как ребенок, вечно лезешь пальцами.

- Мать, мне жаль, что так вышло, - произнес Лис, приподнимаясь с лежака. - Я нанес не лучший удар.

- Отец почему-то не отстранился, будто все понял.

- Малой, прекрати.

- Но он правда не отошел с пути и насадил кабана на копье. А тот...

- Не продолжай, прошу тебя, - произнесла Мать поспешно. - Я видела, что случилось, когда вы принесли моего мужчину, мне пришлось и лечить его и обмывать.

- И больше мы не охотились, - как бы подводя итог, произнес Лис, вздохнув. Затем снова повернулся лицом к известняку стены, будто пытаясь отгородиться от неприятных воспоминаний.

- Вы где его похоронили?

- Где и всех остальных, - по прошествии чутка времени ответила Рыбарю Мать. - Со стороны ложбины. Тихий положил копье в могилу, я попрощалась с ним. Сняла его бусы, повесила на себя, как он велел, и мы забросали могилу.

- Никогда так не делали, - буркнул Лис. - Будто не Охотника похоронили, а его занятие.

- Ложь! - вскрикнул Малой. - Как распогодится по ту сторону лощины, мы пойдем снова. Пусть не на вепря, но оленя добудем.... Или хотя б косулю, - прибавил он чуть погодя.

- Ты забыл про серых. Нам придется проходить их земли и охотиться в лесу, который они считают своим.

- Уже десяток лет точно, - согласилась Мать. - Будет проще идти дальше, в горы. Серые еще долго не станут там жить. Если только мы не исчезнем...

Наступила недолгая тишина после этих слов. Рыбарь подошел к Матери, присел рядом, как делал это когда-то давным-давно. Она ласково потрепала его жесткие длинные волосы. Не поднимая головы, он спросил:

- И все же, почему три дня? Прости, я не могу понять.

- Это моя мысль. Отец всегда хотел покоиться на месте последней охоты. Мы ждали, пока не пройдет непогода в изголовье лощины, долго ждали, но вот только...

- Малой, а почему ты мне ничего не сказал?

Он молчал. Лис ответил:

- Ты рыбачил, мы обговаривали. Сами не могли решить. Погода все не устанавливалась, а мне и Тихому хотелось после сходить на последнюю охоту, уже в его честь. Принести хоть что-то, хоть так помянуть.

- Как серые.

- Не надо, Рыбарь, - попросил Малой. - Не поминай их.

- А куда без них теперь? - усмехнулся в густую рыжую бороду Тихий. - Лощина теперь их, не поохотишься. Да и ближние горы лучше обходить стороной, иначе можно нарваться на их охоту и лишиться добычи.

- Они как падальщики, - согласился Лис. - Я слышал, прежде подбирали за нами, а теперь даже не спорят за чужой кусок. Берут сами, что приглянется. Верно, знают, когда выходим. Мы или соседи.

- Соседи, да они сильнее пострадали, - согласилась Мать. - Лис, я давно о них не слышала, с весны. Уж не ушли ли они к Синим горам?

- Не похоже. В прошлые охоты мы с ними не встречались, но когда это было..., в начале лета видели их дым.

- Их ведь тоже мало осталось.

- Как и всех нас, - согласился тот. - Твой мужчина предлагал им союз и очень жаль, что ничего не вышло. Тогда нас еще было восемь, - зачем-то договорил он.

- Я помню, спасибо, - отвечала Мать. - Верно, их осталось столько же. Просто все помнят историю рода Синей горы, и теперь союза, даже против серых, не создаст ни один род, ни из этих земель, ни из дальних.

- Только те, кто совсем угас, как род Черепах, - произнес Лис. - Теперь его и не стало, хоть и четверо вошли когда-то в дружество с нами, а еще двое ушли в род Тернов.

- Неждан и Рада, - уточнил зачем-то Рыбарь.

- Наверное, поэтому мы с ними и сошлись, ведь их было меньше. Нам показалось проще вселиться в их добротную пещеру. Да и в последующем судьба им не благоволила: сперва двое утонули, потом одного забрала хворь, а после Скользящий...

Взгляды собравшихся остановились на Рыбаре, но тот не пошевелился, по-прежнему глядя на Мать. А та все гладила его волосы.

Тихий продул косточку, достал из-под камня, на котором работал, острый скребок, тонкий, похожий на костяное шило, которым Мать сшивала кожаную обувь для охотников, и принялся выкручивать отверстия. Наконец, продул одно, кость пискнула приветливо.

- Будет пищалка, - догадался Малой, невольно улыбаясь.

- Или что-то похожее, - кивнул умелец. И зачем-то прибавил: - Прежнюю я оставил Охотнику, положил в карман. Очень она ему нравилась.

Недолгое молчание послужило ему ответом. Тихий смешался, но потом произнес:

- Верно, каждый попытался почтить его память по-своему. Лис...

- Да, я не говорил и слова против. Пусть мы похожи в этом на серых, но мы все равно останемся иными. Для них особенно.

Последнюю фразу он произнес с каким-то нажимом. Посмотрел на Мать, но та не повернула головы, будто слова о ее мужчине прошли мимо ушей старейшины. Она прекратила гладить волосы сына и снова занялась перетиранием зерен пшеницы, муку которых аккуратно скидывала в деревянный горшок.

- Мой мужчина никогда не мог даже в мыслях представить выступить против них. Несмотря на все то, что они сделали нам плохого, - неожиданно произнесла Мать, одним этим заставив что-то буркнувшего про себя Лиса отвернуться к стене. - Он был силен и мягок, жёсток, но отходчив, никогда не таил зла. Он был добр и умел делиться всем, что имел. Он принял меня, хотя я оказалась изгнана из племени серых, с позором, с другими женщинами и мужчинами, он согласился принять и их, во всяком случае, не возражал против подобного... - и внезапно замолчала. Рыбарь подняв голову, пристально посмотрел ей в глаза. Мать пошевелилась, осмотрела притихшую пещеру, затем прибавила: - Я уже говорила это, возле отверстой могилы. Не знаю, зачем повторяюсь. Вы все знаете, что я чувствую к нему - и когда он был жив, и сейчас. И я понимаю тебя, сын, - ее ладонь снова коснулась головы Рыбаря, - когда ты отказался пойти со всеми на похороны. Охотник не желал тебе зла, он лишь хотел дать тебе выбор. Попробовать все и потом уж решать.

- Он просто не любил Скользящего, - коротко ответил Рыбарь. - Или не понимал.

- Наверное, последнее. Скользящий всегда оставался для нас загадкой, возможно, только ты и сумел ее разгадать. Он и умер...

- Не надо о нем сейчас, прошу тебя. Говори о другом, о чем угодно, хоть об отце, хоть о себе...

- Мама, пожалуйста, расскажи о плене, - вдруг подал голос Малой, обратившись к ней так, словно все еще оставался ребенком, а не мужчиной, лето назад прошедшим посвящение охотой.

Мать кивнула.

- Как скажешь, сынок. Но о чем мне рассказывать? Разве что... - она помолчала и продолжила: - Меня забрали вскоре после того, как я стала женщиной. После дня первой крови. Пришли серые, увидев, что люди нашего рода отправились на охоту, взяли меня и Ветку, старухам велели не вмешиваться, взяли что-то из еды на дорогу и ушли. Мужчины прибыли через несколько дней и попытались выручить нас. Говорят, вышла стычка, но отбить, ни меня, ни мою двоюродную сестру не удалось. В пещере, что у перевала, нас тогда обитало пятнадцать человек, - зачем-то уточнила Мать.

- Серые издевались над тобой? - спросил Малой. Мать покачала головой, подумав, произнесла:

- Они просто не считали нас людьми. Дикарями, некой помесью человека и зверя, быть может, но, даже встречаясь с нашими мужчинами и женщинами во время обмена или дележа земель, такое раньше случалось, все равно держались старшими.

- За ними сила, - произнес Лис неохотно. - Их куда больше, чем нас. Каждый род больше и живут кучнее.

-Они живут несколькими родами разом, возможно, отсюда их злоба, - покачала головой Мать. - Ведь каждый с рождения до смерти должен доказывать племени, что он еще пригоден, что его умения могут сгодиться другим. Хотя б обучить чему-то молодых, неумелых.

- Ты не говорила, что они выбрасывают стариков умирать в лес или горы.

- Они так не делают, по крайней мере, в тучные годы. Как и мы, - почему-то закончила она, вероятно, что-то вспомнив. Лис прищурился.

- Ты о роде Синих гор? Но это когда случилось, десятки, сотни лет назад.

- Сказам о них незачем врать, раз они переходят из уст в уста. Иногда и мы бываем жестоки. Пусть не как серые, но не делай из нас совсем чистых.

- Белых, - усмехнулся Лис. - Ведь мы для них белые. Нечистые, но белые, вот странность.

- Они ненавидят снег, потому называют нас "тупыми снежками", ненавидят зиму, хотя именно зимой охотятся на пещерных медведей, волков или других хищников.

- Охотились, - поправил ее Лис. - Их стараниями медведи ушли в другие земли, где еще нет серых.

- Далеко на закате, там высится великая гряда, и туда серые еще не добрались. Я о ней слышала только от тех, кто приходил к морю и в обмен на наши истории и рыбу, рассказывал свои истории и предлагал топоры, кресала и костяные ножи и шила. Может, они ушли туда, Лис, если медведи тоже умеют общаться меж собой и слышали о больших горах.

- Медведи неразумны, - возразил он. - Вспомни хоть знаменитую ловушку, что придумали в роду Синих гор. В одном из гротов есть глубокая дыра, ведущая к самой реке. Туда люди подкладывали куски мяса, которые чуяли медведи, шли и падали в яму и натыкались на острые камни. Так повторялось много раз. Кто-то из рода Синих гор даже стал складывать черепа в нижнем гроте, чтоб показать всем, сколько медведей они набили таким способом. Многие, приходя, дивились. Потом река разлилась и часть черепов унесла с собой, - неожиданно закончил Лис. После чего повинился: - Я перебил тебя, Мать, прости и продолжай.

- Я говорила, что нас считали полулюдьми, но не только нас, белых. Женщины для них так же почитались существами, способными лишь рожать детей, да готовить еду. Хотя и то и другое непросто, но мужчины серых не думали об этом. Нас, пленниц, и жен, которые потеряли своего повелителя или оказались неспособны рожать или работать, держали в одном гроте. Те женщины следили за пленницами и этим доказывали свою нужность - нас кормили и водили к мужчинам, которые долго присматривались к нам, фыркали недовольно, но затем все равно овладевали. Я не знаю, страсть то была или презрение, или еще что. Но когда я родила первенца, мальчика, меня пригласили в общий грот, где я провела несколько лет, почти наравне со всеми. У серых такой же порядок жизни, как и у нас, разве что каждый мужчина имеет право иметь не только женщину своего рода, но и дикарку, это даже считалось признаком богатства, ведь, он же должен кормить нас, одевать, заботиться. Мне повезло, я стала наложницей сына старейшины рода. Жаль, не того, который мог стать сильнейшим в племени.

- Серые часто ссорятся меж собой? - спросил Малой.

- Даже те, кто не жил с ними, может сказать это, - произнес Лис, но тут же смолк и снова повинился перед Матерью.

- Сын старейшины задумал сам стать главой племени, возвысится над всеми родами той пещеры, что охотилась на большей части лощины и тогда уже заходила в наши угодья, пытаясь увести охоту себе. В те лета у них мало что получалось, нас было много, мы могли ответить. Но позже..., - она замолчала, потом заговорили уже иначе: - Нет, зачем я лгу себе. Мы никогда не умели отвечать ударом на удар. Разве что род Синих гор, но все знают, чем это закончилось для него самого, а ведь серые в те далекие времена еще только обживали нашу лощину. За прошедшие десятилетия они размножились или их пришло еще больше, не знаю. Могу сказать одно, серыми теперь лощина кишит.

И снова молчание. Малой долго смотрел на Мать, наконец, произнес:

- Твоего мужчину убили тогда.

- Мой мужчина умер на охоте, сынок, - просто ответила Мать. - У серых это называлось "мой хозяин". Да, заговор вскрылся, его убили, и еще нескольких заговорщиков. А тех, кто был с ними, их собственность, они бежали.

- Ты говорила и о мужчинах, - напомнил Лис.

- Чем важнее серый, тем больше у него богатства. Те, кто служат ему, кого он посылает на охоту, кому велит выискивать новые богатые земли, все они его собственность. Во всяком случае, он так считает. Да и мужчин равных себе по силе, уму, смекалке, или превосходящих все равно называет слугами своими, а те идут ему в подчинение. Я не всегда понимала, почему так, пока не выяснила, что для серых понятия богатый и бедный непреложны и непересекаемы. Если богатый еще может оказаться бедным, то бедному, родившемуся у входа в пещеру, всю жизнь надо доказывать, что он нужен, идти в услужение, так это называется на их языке.

- И они идут безропотно?

- Иначе изгнание. Они могут уйти в другое племя, но вряд ли там найдут для себя лучшую долю. Некоторые при мне пытали в том счастье, и только у одного получилось стать загонщиком - тогда у одного из старейшин как раз случилась нехватка нужного человека.

- Подоспел серый вовремя, - послышалось с лежанки.

- Не суди его, Лис. Человек всегда ищет, где лучше, если он смиряется со своей участью, он перестает быть человеком.

- Становится слугой.

- Именно так, сынок, ты прав. Навечно признает хозяина и служит ему до конца дней. Получая объедки и радуясь уже им, - Мать помолчала. Усмехнувшись своим невеселым мыслям, продолжила: - Я оказалась в схожем положении. Наверное, смирилась с тем, что я собственность. Родила двоих, один выжил, мальчик. Отец дал ему имя Вольный, не самое распространенное среди серых.

- Я слышал, серые дают имена детям и те не могут их сменить, - уточнил Тихий, оставляя почти готовую пищалку. Он начал вслушиваться в разговор, и уже не мог заниматься своим делом по-прежнему.

- Все верно. Поименование людей - право господина, так он закрепляет власть над другими. Если только этот другой не захочет перейти в иное племя и там пытать судьбу и с ней свое новое прозвание. Но серые все одно боятся смены имен, будто оно определяет само их существование. Рыбарь, ведь ты менял имя, после того, как первое тебе дал отец. Пока не нашел то, что ближе всего тебе.

- Я, - он вздохнул. - Я хотел бы зваться иначе, но не посмел произнести имя вслух. Мать, я думаю, ты понимала, какое именно я хотел взять в тот день, когда объявил, как меня отныне следует именовать. А теперь, вот странно, по прошествии семи лет, я понимаю, что правильно сделал, что не посмел. Это было б... нечестно, неправильно по отношению к тому, кто отдал за меня жизнь.

Новая порция тишины охватила пещеру. Собравшиеся, не глядя друг на друга, выжидали чего-то. Наконец, Мать заговорила снова, разрушая нависшее, подобно утесу, молчание.

- После изгнания я вернулась в свой род, напуганной, лишенной разума, прежних привычек и понимания девчонкой. Хотя я и стала матерью, но не по своей воле и пониманию, а после изгнания, боялась даже смотреть на своих родичей, ведь за четыре года, проведенных в плену, для меня мир переменился разительно. Мне казалось, он весь стал серым. Счастье, что нас нашел Охотник. Он не был нашего рода, но бил зверей вместе с моими родичами, унося часть добычи с собой, иногда ему позволяли брать больше положенного одному, ведь его род Искателей угасал. А после он пришел к нам и уже не уходил. Искатели разошлись по родам, большая часть подалась к Синим горам и дальше, в далекие степи, подальше от серых, но он пришел. За мной, - щеки невольно покрылись румянцем.

Тихий свистнул в костяную дудку, улыбнулся и продолжил работу. Рыбарь поднялся, подошел к треноге, снял просохшую куртку, отнес к своей лежанке и положил в головах. Вернулся ко входу в пещеру, отряхивая башмаки, потом вышел ненадолго наружу, вернулся, шлепая босыми ступнями по мокрым камням.

- Начинается дождь. Непогода до нас добралась, - подойдя к Матери, шепотом прибавил: - Хорошо, что это случилось до непогоды.

- Серые сказали бы что-то, - произнес Тихий. - Природа плачет.

- Не говори так, пожалуйста, - попросила Мать. Он склонил голову. - У серых действительно много, очень много обрядов и несуразных ритуалов, которыми они пользуются во всех случаях жизни. Про охоту я вам рассказывала, про остальное вы тоже знаете.

- Я не всегда это понимаю, - произнес Тихий. - Благодарить человека за то, что одобрил день охоты или высмотрел на дне своего затуманенного спорыньей сознания места скопления зверя, увидел будущность, умерших или еще что-то или кого-то... Как они в это верят?

- Я сама не понимала, пока не зажила серой жизнью. Через год мне уже казалось, что иначе и жить невозможно, что духи рода оберегают нас, что силы природы надо улещивать, что шаман, переодевшись козлом, и вправду найдет этих животных и погонит под копья. Что ритуал охоты важнее самого этого действа. Как мне легко стало после, когда никто не обязывал меня обращаться ни к шаману, ни к небесам, ни к земле, ни к рисункам.

- Ты ведь не охотилась.

- Рисовали не только охоту, но и будущих детей-охотников. Им мы и поклонялись, на них и уповали, будто уже так можно предсказать, что именно мальчик родится, что ему доведется стать сильным, умелым, а главное, нужным племени. Мне повезло, мой мальчик родился нужным, его пощадили после убийства отца.

Мать замолчала невольно. Снова тишь навалилась камнями на пещеру, придавив всех, кто в ней находился. Тихий поднес к губам пищалку и начал наигрывать что-то простое, незамысловатое. Не то голос ветра, не то шум прибоя, не то крики чаек. Рыбарь долго вслушивался, потом произнес негромко.

- Похоже, Тихий, ты научился голосам дельфинов, - и тут же прибавил: - Хорошо, они сейчас ушли, скоро рыба вернется. Треска вряд ли, а вот та, что помельче...

- Рыба больно костлявая, не то, как дельфины. Их есть куда проще и сами куда вкуснее. - заметил Лис. - И сам говорил, ловить, что кроликов.

- Раньше так было. Сейчас сложнее. Они звери хитрые, понимают, кто к ним плывет и зачем. Отбиваются или уходят на глубину. У них только два недостатка - дышать они могут только воздухом, а не водой, как рыбы. И если вспорол кожу до крови, значит, убил. Как ни стараются его товарищи вытащить на поверхность океана, как ни подталкивают, чтоб тот дышал, все равно дельфин умирает. Тогда только оставляют и уходят. Тоже, небось, понимают что-то. И потом мстят обидчику...

- Рыбарь, - спохватилась Мать.

- Мне кажется, мстят. Иначе Скользящий был бы жив. Он себя подставил, чтоб я... - чуть помявшись, продолжил об ином: - Мать, а ты вспоминаешь своего первого сына? Самого старшего?

Она долго молчала, прежде, чем ответить. Потом произнесла, слишком тихо, чтоб быть услышанной всеми.

- Да. Я надеюсь, он стал достойным человеком. Пусть и одним из них, но достойным нашего рода.

- Ты думаешь, твоя кровь разбавила их?

- Я надеюсь, сын, - и снова замолчала. Внезапно вместо нее подал голос Лис:

- Не знаю, мне кажется, серые неспособны переварить ничью чужую кровь. Вообще, ничего чужого.

- Ты заблуждаешься, Лис, - тут же ответил Тихий. - Они многое переняли от нас. Вот я считаю, что клей, который мы искони варим из бересты, чтоб создавать надежные копья, получен ими от нас. Мать, ты ведь видела как их мужчины создавали копья?

- Их частично делали женщины. Обтесывали, вытачивали острие мужчины, но древка создавали мы. Я рассказывала о копьеметалке, которую придумали серые. У нас такой сроду не водилось, ни в лощине, ни за Синими горами.

- Может, они принесли ее откуда-то извне, ведь неизвестно, из какой дали выбрались серые, - немного потерянно произнес Лис.

- Не считай серых тем, кем они не являются. Глупыми их назвать нельзя, даже в отместку.

- Но я...

- Копьеметалка их придумка, и создана именно потому, что они слабее нас. Ни один серый неспособен выпустить копью столь же далеко, как мы, потому им нужна ловкость и ум, чтоб восполнить этот недостаток. Я не смогла передать тебе, Тихий, познания в строении этого устройства, прости. Мне ни разу не доводилось изготавливать ее.

- Ты передала нам знания силков. Это точно задумка серых. А над копьеметалкой я долго думал, может слишком долго, оттого все еще не могу сообразить, как ее сподручней изготовить. Но рано или поздно у меня получится создать что-то похожее.

- Даже если создашь, Тихий, - тут же встрял Лис. - Кому ты передашь свои умения?

Он неприятно сощурился и оглядел собравшихся в пещере. Тихий молчал, Мать куснула губы, ее сыновья так же не произнесли ни слова.

- А почему я должен передавать знания?

- Тихий, так все умельцы поступают. Выращивают сменщика, как это сделал Скользящий, вон пацан стал отличным рыбаком. И сейчас кормит нас, если охота не заладится. А вот ты... с кем ты хотя бы общаться станешь, если вокруг нас одни серые. И все, что они хотели, у нас выведали. А что мы у них получили, тогда, двадцать с лишком лет назад, когда Мать вернулась, мы же использовали. Силки те же. Но только мы одни, почему бы не продать силки, как умение, другим родам? Разве у нас так не поступают?

- Да, поступают, - согласился Тихий, не поднимая глаз. Все молчали.

- Вот только где ты их найдешь, эти рода? - чуть не торжествующе продолжил Лис. - Либо ушли, либо сгинули. Род Черепахи мы помянули, род Терна... сколько там осталось, небось, как у нас. Род Синих гор..., кто еще? Мы так редко общаемся с соседями, что понятия не имеем, ни как они, ни где. Может, ушли все к тем горам, на закате, - он помолчал и прибавил, верно, к этому вел: - Надо было и нам тогда уходить.

Малой посмотрел на Лиса, но ничего не сказал. Да и остальные продолжили хранить молчание. Лис, выговорившись, как это делал и прежде, отвернулся к стене. Но ненадолго: что-то душило его, невысказанное, неудобное, чем он хотел еще раз полоснуть по сердцу собравшихся.

- Вот потому мы и проиграли лощину, весь край, серым. Все проиграли и еще проигрывать будем, там, куда и если уйдем. Они быстрее нас, проворней, ноги длинней, это важно в охоте в лесу. Они слабее нас, но и хитрее и плодовитей. И не боятся убивать. Они, если надо, придут и заберут у нас силой последнее. А мы... когда Мать увели, за ней ведь пришли, и что? Одни побоялись убить, а другие не побоялись смеяться в лицо, зная, что ответа не будет.

- Это не так, Лис, - поторопилась вступиться за свою родню Мать. - Они приходили с миром.

- Мы прокляли тех, кто так сумел придти к серым с боем. Да, у них не получилось, но это не мешало бы повторить. Другим образом, научившись на ошибках. Мы не учимся, вернее, учимся, но насколько же медленнее. Все боимся себя растерять, других обеспокоить. Не навязываемся, не приглашаем. Даже когда серые только пришли, они были и в меньшинстве и не так сильны и смекалисты, мы могли бы их выгнать - второй раз. Теперь, когда у них эти копьеметалки, нам просто не дадут подойти, даже если все соберемся. Поляжем по дороге. Сам видел, насколько далеко они бьют оленей, шагов за сорок. Никто копье так не кинет, - и снова замолчал. Потом оглянулся, видя, что на него не смотрят, но слушают, произнес нехотя: - Спасибо, сам с пустым шел, заметили, но оставили в покое. А всего-то трое серых.

Снова долгая тишина. Мать убрала горшок с перетертой пшеницей в дальний угол пещеры, на обратном пути подошла к Лису. Вздохнула.

- Высказался? - тихо спросила она у охотника. Тот кивнул. - Всем больно сделал? - новый кивок. Лис приподнялся на локте, глядя ей в лицо. Потом сокрушенно покачал головой:

- Странные мы. Столько лет, десятков, сотен, в лощине живем, а выходит как будто и не соседи даже. Пришли серые, и сразу навели порядок, правила установили, либо беги, либо к ним уходи в слуги или куда они нас определяют. И ничего в нашей жизни не поменялось. Хоть бы научились чему, - с досадой прибавил он, тяжело вздохнув. - Та же копьеметалка, она у серых, небось, не так давно, но у нас ее уже никогда не будет.

- Я справлюсь, мне бы образец достать. Иначе тяжело сообразить. Выходит, старею.

- Молчи, Тихий. Пусть, справишься, что дальше. Я уж спрашивал, что по-новой пустой разговор заводить?

- Лис, - тихо спросила Мать, - так что ты сказать хочешь?

- Ничего, - устало махнул он рукой. - Какими уродились, такими и помрем. Сам все понимаю, сам такой. Но если вдруг соберемся, пойдем к горам на закате...

- А как мы пойдем, Лис? Нас всего пятеро. Да и я вам в обузу буду. Сколько мне лет, ты помнишь? Охотник меня намного младше был.

Малой подошел к Матери. Тронул за плечо. Та не повернула голову, только сжалась, почувствовав, что младший стал на сторону ее племянника.

- Я не хочу оставаться последним, понимаешь, мам, не хочу. - произнес Малой так же негромко, - Больно всех вас провожать. Я ведь не сейчас это говорю, я давно понял, когда... когда еще отец жив был.

Наконец, она обернулась. Сумела выдавить улыбку, погладить по голове самого младшего, самого любимого.

- Ты прав, милый. Конечно, прав. Только не сегодня, милый. Завтра, когда новый день будет.

- Ты не первый раз это говоришь. Всякий раз, как Лис заводит разговор об уходе...

- Завтра мы на охоту пойдем, если непогода прекратится. А если разойдется дождь, будем решать, других дел все одно не останется, - произнес Лис, поглядывая на Мать. Та молчала. Тихий посмотрел на него, но ничего не сказал. Рыбарь неожиданно сел на лежанке.

- Меня, конечно, спрашивать не будете, - произнес он. - А я уж забыл, какого это, охотится на большого зверя. Силки, понятно, поставлю, умение невеликое, а вот копье метать.... Я шесть лет этого не делал.

- Неужто ты думаешь, мы тебя не спросим, сын?

Он повернулся, поднялся, хотел подойти, верно, но снова сел, отходя.

- Серые сюда нескоро доберутся. Море они не понимают, плавать не умеют, да и своими длинными ногами не спустятся по мокрым камням. Поломаются, - куснув губы, произнес он. - Жаль Скользящего, много он мне передал, много не успел, да вот, все равно не впрок оказалось.

Помолчал и прибавил:

- Наверное, он бы согласился, что неправ. Он и вправду отходчивым был. А я... это я упертый. Всегда по своему разумению, да против его воли. Со Скользящим так и связался. Но ведь не зря, мне кажется, не зря в море ходил. Не черепах же тут ловить раз в год, да устрицами питаться. Надо хорошее мясо искать, хорошую рыбу.

Снова помолчал:

- Я в честь него давно хотел рисунок сделать. Вот только сегодня закончил, - огляделся, подошел к огню и взяв горящую полешку, двинулся ко входу в пещеру. Остановился в трех шагах, у влажной от дождя стены. - На полу, правда, но там камень крепче. Сегодня закончил, когда вы ушли. Мне оставалось лишь линию прочертить.... А может последний раз отцу показать хотел, зачем в море ходил. Как ходил. Как вернулся.

Малой немедля покинул Мать, подходя к брату. Следом за ним потянулся Тихий, держа пищалку в ловких натруженных пальцах. Последними подошли Лис и Мать.

На каменном полу пещеры виднелся странный рисунок, строгое переплетение линий, две горизонтальные, если смотреть от входа, и несколько вертикальных, попарно соединявшихся друг с другом на концах. Рыбарь посветил, ниже опустив полено, собравшиеся долго разглядывали, разгадывали значение линий.

- Это не то, что рисуют серые, - заметил Лис. - Я помню, был как-то в самой дальней пещере, которую они еще когда хотели себе присвоить, да не вышло, холодно там, и ветра насквозь дуют. Только козлов красных оставили и черных черепах. А это... это ведь изображение гор каких-то. Наших?

- Увидел, - улыбнулся Рыбарь. - Думал, я совсем плохой художник, не поймете. Раньше и так не понимали, а теперь и подавно.

- Сын, послушай...

- Нет, Мать, все правильно. Я так вижу, так умею. Дней двадцать, нет, больше возился с рисунком, хотел, чтоб увидели. Я не думал, что отец, что он уйдет. Надеялся ему показать, что я видел тогда, когда попрощался со Скользящим. Эта картинка мне в голову так запала, что уже не вытащить. Только воспроизвести. Это вид, который человек если и увидит, то перед смертью. Линия моря, линия скал и два наших утеса, что над нами нависает, и дальний, над пустыми пещерами. И их отражения в воде. Когда Скользящий меня отпустил, понимая, что потрепанные бурей и дельфинами бревна нас двоих не выдержат, он велел грести, не останавливаясь, не оглядываясь. Велел ни о чем не думать, только грести, пока ноги не упрутся в песок. Я так с сделал, и уже не смотрел на вид наших утесов и пещер, греб, видя под собой только воду. Греб, пока не затекли и не заныли мышцы. Даже не понял, что уже добрался до края воды, что уже песок повсюду. Только тогда обернулся. Только так понял, кого потерял. Но даже тогда какое-то время надеялся, что он выплывет из ближайшего буруна, он ведь отменный пловец, пусть и отлив начинался, пусть море штормило, он должен был выбраться. Не в таких передрягах оказывался.

И замолчал. Полено стрельнув искрой, потухло. Некоторое время все молча смотрели на разом почерневший пол пещеры. Рыбарь снова заговорил:

- Я хотел, чтоб вот это сохранилось. Не то, что серые рисуют, что каждый день увидеть можно: оленей, волков, пещерных медведей или косуль. То, что врезается и не дает покоя, пока другим не покажешь. Пока не выдолбишь, как сумеешь, в самом твердом камне. Пока солнце светит, само указывая, где рисовать. Чтоб и потом, уже без нас, без серых, пришли другие люди и увидели что-то понятное, знакомое, те, что умеют плавать, что приплывут, быть может, из других мест, когда уже от нас...

Он не договорил, захлебнулся словами и так стоял подле своего творения, склонив голову, снова мысленно провожая учителя. Мать обняла его, он не отстранился. Лис похлопал по плечу.

- Всяк по-своему расстается с близкими. Теперь я понимаю, почему ты не пошел провожать отца, - произнес Тихий.

- Мы с ним раньше... расстались.

- Да, я понял. Всем непросто, все как-то пытаются утишить боль.

Он вздохнул и посмотрел на Мать столь внимательно, изучающее, что та невольно отвела взгляд. Рыбарь непонимающе посмотрел на них двоих. Вздрогнул, когда Лис пошел к своей лежанке. Малой смотрел на Тихого, потом подошел к нему. Мать опередила вопрос.

- Я должна сознаться, - куснув губу, все же произнесла она. - Я раз встречалась с Вольным, моим старшим сыном, самым старшим. Из плена. Пять лет назад это было. Ты спрашивал меня, Рыбарь, знаю ли я, каков он, да, знаю.

Сын Охотника напрягся, сжав так и не выпущенное из руки полено до боли, до побелевших пальцев.

- Я собирала травы, когда мне на пути встретился молодой охотник. Сердце ничего не сказало мне, я лишь увидела, что он один из серых, но много светлее их, что одет богато, что шея его покрыта двумя рядами бус, а куртка расшита и выкрашена красным и белым, как у них принято отмечать важных особ. Рядом никого не оказалось, я растерялась, стояла, смотря на него, а он.... Вот странно, он подошел, склонился передо мной в низком поклоне, как слуга приветствует своего господина, потом ухватился за подол моей куртки, ткнулся в живот. Тут же поднялся. Я видела на лице его слезы. Он тихо произнес всего два слова: "Спасибо, мама". И тут же ушел, - она вздохнула. - Больше я его не видела.

Малой подошел к ней, обнял. Она не реагировала, смотрела на рисунок Рыбаря, пристально, словно пытаясь разгадать тайное послание, оставшееся между слов сына. Предназначенное другому, не отцу, не ей, но тому, кто много лет возился с Рыбарем, тогда еще совсем мальчишкой, учил плести сети, рубить и точить остроги, плавать на бревнах и держаться в море, долго, очень долго, поджидая добычу. Совсем другой охоте, которую не понимала ни она, ни Охотник, никто из их рода. Но с которой, пусть даже оказавшейся неудачной, Рыбарь приходил счастливый уж тем, что она состоялась. Оглядываясь на своего учителя всякий раз, как тот входил: обычно, последним, неся корзинки с рыбой или устрицами.

Мать тихонько обняла Малого. Тот попытался заглянуть ей в глаза, неудачно. Тогда просто спросил:

- А он ничего о себе не сказал? Тогда при встрече?

- Нет, я же говорила, сынок, только два слова.

- Может, жестами? Как-то объяснился.

- Нет, ничего.

- Но хоть что-то должен...

- Он поблагодарил. Думаю, этого ему показалось достаточным. Да и мне тоже, Малой. Мне тоже, - повторила она, все еще вглядываясь в рисунок. Вздохнула, отогнала воспоминания, прижала к себе сына.

Сверху упал камень, послышались далекие пока еще шлепки босых подошв, неуверенно подбирающиеся к пещере. Рыбарь подскочил, вслушиваясь, как кто-то, какой-то одиночка, подходил к их очагу. Прислушался внимательно, невольно доставая копье и как можно тише подходя ко входу. Остальные тоже повставали с мест, но пока не двигались.

Дождь продолжал лить, превратившись в затяжной, нудный ливень, какие часто проходят над этой землей в начале осени, предвещая скорые затяжные холода. Осень медленно переходила в морозную зиму. Казалось, море способно ее отогнать, но оно часто замерзало само, покрывалось шуршащей шугой мелкого льда, медленно стынущего, иногда становящегося единым панцирем и пусть ненадолго, на несколько дней, сковывавшего вечно неспокойное, неугомонное море, равнявшего его с землей.

В темноте наступающей ночи фигура подошедшего к входу едва виделась. Но Рыбарь убрал копье, поняв, что так спускаться может только свой. Он подошел ближе, всматриваясь зорким взглядом на тропу, ведущую наверх, к гряде, опоясывающей лощину по закатному краю, прорезаемую вдалеке рекой, идущей из неведомых краев и в шести днях пути впадающей в океан. Путник, неловко спускавшийся по мокрым каменным ступеням, вырезанным самой природой, наконец, показался - закутанный в тяжелую медвежью шубу, явно великую ему по размеру, не на него сшитую, он остановился и осторожно поднял руки, показывая отсутствие у него оружия. И только затем вспомнил о капюшоне, скрывавшим голову, откинул его.

- Рада? - только и произнес Рыбарь. Женщина подошла, кивнула, всматриваясь в незнакомца. Наконец, произнесла:

- Олешек... так приятно тебя увидеть снова, - и прибавила. - Теперь я Важенка. Охотница в роде Тернов.

- А я Рыбарь, - только и ответил он. Важенка улыбнулась.

- Никак мы не сойдемся. Даже в этом.

Измученное, посеревшее лицо, но такая заразительная, как и много лет назад, улыбка. Рыбарь невольно поддался ей и только потом вспомнил правила простой вежливости.

- Да что же я держу тебя. Проходи, присаживайся к огню. Сними эту шубу, у нас тепло.

Она вошла, приблизившись на несколько шагов к поднявшимся с мест. Ее узнали, она узнала всех. Сидевшие в пещере поприветствовали прибывшую, бросили мех на холодный пол, у самого огня, кинули полешек в затухающий костер.

- Ты вся промокла, Важенка. Садись, согрейся. Шубу посуши.

- Я не могу ее снять, прости меня, Мать, - ответила та. - Я... под ней я голая.

Только тут она заметила бусы на груди и низко склонилась, отдавая дань уважения. И сопереживая горю

- Мне жаль, что Охотник ушел от вас. Как и все, кто жил прежде со мной, перед тем, как мы с отцом ушли.

- Увы, - произнесла Мать. - Их жизнь вышла недолгой. Кого-то забрала хворь, кого-то море. Моего мужчину похоронили сегодня, - Важенка ничего не ответила, тогда старейшина продолжила: - Прошу, пойдем со мной, переоденься в сухое, простынешь. Расскажешь обо всем.

И тут гостья повалилась на колени. Подняла руки, протянула их к Матери:

- Не могу. Прости меня, старейшина, я должна признаться прежде, чем вы примете меня окончательно. Я... я убила человека.

Обитатели пещеры переглянулись.

- Серого? - тут же спросил Лис.

- Не все ли равно?

- Значит, серого. Такого не случалось, почитай, больше ста лет.

- Лис, - остудила его колкость Мать. Подошла к Важенке, подняла с колен, усадила на меха, села рядом, сняв мокрую шубу и накинув на плечи кожаную куртку мужа, пусть и широкую в плечах, но все куда более удобную. Тихо произнесла: - Расскажи, - прибавив при этом: - Что-то с Тернами случилось?

Важенка сглотнула, молча кивнув. Затем, выдохнула тяжко и резко, начала говорить:

- Я... меня похитили, когда я на охоту уходила. У нас в роду почти никого уже не осталось, вот как у вас сейчас. Я ходила вместе с Сиплым и Волком. Охотились на оленей, косуль, ставили ловушки, как это делают серые. Потом, когда вернулись, мужчины пошли проверить силки, я осталась с матерями. Тут к нам ворвались трое или четверо серых. Меня скрутили, утащили к ним. Я попала в обиталище молодого вождя племени по имени... нет, все верно, Вольный, его звали.

- Вольный, ты не напутала? - тут же спросила Мать. Важенка покачала головой.

- Не могла. Он сразу сказал, кто есть. Велел запомнить и объяснил, как к нему надлежит обращаться.

Тихий зашевелился, Мать строго глянула на него, но ни единого слова не было произнесено рыжеволосым умельцем. Он только пристально глядел на обоих женщин, пожилую, разменявшую сорок второе лето и молодую, чуть захватившую двадцатое.

- Когда это случилось? - спросил Лис. - Давно?

- Нет, этим летом.

- Не путаешь? - нервно дернувшись, уточнил он. - Я видел дымы от вашей пещеры, через полторы полных луны после солнцестояния.

- Мы еще были тогда в пещере, - кивнула Важенка. - А через несколько дней пришли серые. Матерей они не тронули, я не понимала, почему, потом Вольный объяснил, сказав, зачем я оказалась у него.

- Что он сказал? - торопливо спросила Мать.

- Выходит, мы разминулись всего-то в нескольких днях. И ничего, ничего, - пробормотал Лис понуро. Хлопнул кулаком по меху и замолчал, усевшись на лежбище. Покачал головой.

- Он сказал, что устроил засаду на наших мужчин, велел им убираться прочь. Только сегодня я узнала, что Вольный солгал, убив весь род Тернов в тот же день. Я вчера пришла в родную пещеру и увидела, что случилось в тот день. Пусть кости и растащили волки и лисы. Но ведь понятно, чьи они, человечьи от прочих легко отличить.

- Что дальше? - не давая ей впасть в ступор, спросила Мать.

- Разве важно теперь. Рода Тернов больше нет. Я носительница этого имени, но я даже не смогла родить им, обе мои девочки умерли в то же лето. А после... я уже не могла возлежать даже с моим мужчиной. Он... он горевал...

Важенка тряхнула мокрыми спутанными волосами. Мать достала гребень и осторожно стала расчесывать их. Молодая женщина замерла, но начала потихоньку успокаиваться и склонила голову.

- Расскажи про Вольного, - попросила Мать. - Что он?

- Он большой человек, богатый. Убил приемного отца, как сам говорил, и теперь стал над племенем, над союзом племен, который сам же недавно образовал. Почти все роды серых в лощине поклонились Вольному. Он да... он силен. Он очень хотел, чтоб я принесла ему мальчика. А я, я даже не посмела противиться ему, хотя он не вязал меня, не бил. Он обладал невиданной силой, достаточно придти к нему в палатку, чтоб понять, насколько он силен. Он действительно, вождь вождей. И прочие охотно поклонились и уму его, и внутренней силе. Внешне он не так могуч, но внутри него будто буря. Он брал меня несколько раз на дню, не насыщаясь, и уходил, он видел кровь и приходил снова и брали и уходил лишь тогда, когда кровь переставала течь.

Все молчали, кроме Матери. Та продолжала задавать вопросы:

- Чего он хотел? Что говорил, рассказывай?

- Ты не спросишь меня об убийстве?

- Мы подойдем к этому, говори о Вольном.

- Как скажешь, старейшина. Он собрал союз племен, чтобы решить главный вопрос. Со стороны большой степи к ним стали приходить другие серые, много. Они сказывали, там начался большой мор и великий голод. Некоторых племена серых пропускали, когда видел, что они беспомощны и не будут охотится в лощине, а иных встречали охотой, - Важенка торопливо сглотнула слюну и продолжила: - Он отобрал с десяток волчат у матерей и пытается сделать их ручными. Многие уже подчиняются ему. Ему все подчиняются. Он сильнее.

Она закашлялась. Тихий поспешно подал ей горшок с водой. Поперхнувшись, Важенка жадно пила.

- Так что же он? - не отпускала вопросами ее Мать ни на мгновение. При этом забыв гребень в ее волосах, внимательно вглядывалась в согбенную фигуру и спрашивала, спрашивала, едва только молодая женщина останавливала рассказ.

- Он готовился к охоте на тех, кто придет с оружием. Он понимал, что только так они смогут отбить у прибывающих лощину. Пусть она велика, от края до края две полных луны пути и в ширину еще половину луны, пусть так, но охоты на всех не хватит. Зверей и так мало осталось, особенно крупных. Зубров и бизонов, которые еще живут в лощине, серые почти всех уничтожили, остались лишь мелкие - косули, да волки и лисы, которым тоже нужна еда. Вольный повелел охотиться на хищников, чтоб стать единственным повелителем животных. А детенышей приносить ему, он воспитывал их сам. Кормил молоком, а потом мясом. Волчата слушались его. Кажется, он думал, что сможет управлять ими, чтоб отвадить пришлецов со степи. Вскормленные им волки неохотно нападали на человека, ведь запах им был знаком и уже не страшен.

- Значит, он защищает лощину, - произнесла Мать.

- Он хочет, чтоб кроме его союза племен, в лощине никого не осталось. Их и так слишком много. Он не может добраться до племени Синих гор, слишком высоко. Он отравил десяток мужчин в горы, но ни один не вернулся. Не то погибли, не то ушли, памятуя о какой-то легенде, о великой битве серых с тем родом. Я не знаю ее, но серые помнили. Пересказывали друг другу, говоря, что сила рода остается, несмотря на все разногласия, что едва не погубили его. Потому Вольный так мало нашел людей на охоту на род Синих гор. Да и те не вернулись.

- И что теперь?

- Он велел истребить всех других охотников в лощине. Род Терна оказался первым. И еще, он послал вслед за пришлецами, ушедшими выше по реке, две дюжины лучших охотников, чтоб понять, что за места там, у дальних гор, о которых среди белых, то есть, нас, ходит столько преданий. Так ли полноводна река, есть ли озера, луга, леса, богатые зубрами, оленями, косулями.... Ему всегда и всего было мало.

- Он заботился о своем народе, - произнесла Мать, неожиданно вспомнив о гребенке и снова начиная расчесывать непокорные волосы Важенки, но куда менее нежно и с силой, так что голова молодой женщины качалась из стороны в сторону. - Всякий старейшина должен это делать.

- Но не убивая же и своих и чужих.

- Видно, таковы законы серых, что иначе нельзя. Расскажи, как ты бежала.

Облако накатило на серое лицо Важенки. Она снова приникла к деревянному горшку и произнесла едва слышно.

- Я убила. Иначе б не смогла выбраться.

Тихий резко повернул голову, Лис вздрогнул, Рыбарь замер и даже Малой сжался. И только Мать продолжала задавать вопросы:

- Как ты смогла, расскажи.

- Он пришел ко мне утром, как всегда. Но в тот раз проверил, не заронил ли во мне свое семя, для него это было важным. Он знал, что от союза серых и белых рождаются сильные, крепкие и душой и телом охотники. Потому еще он крал женщин у наших родов, а мужчин убивал. Он хотел иметь надежную защиту и себя и племени, он готовился к вторжению голодных орд из степи, и когда понял, что я не сохранила его семя, позвал знахарку. И та сказала, что я неплодоносна. Вольный повелел выбросить меня в лес, сказав, что милость убить меня сейчас, пусть лучше я буду бродить в пустом лесу пока волки, что еще остались там, не сожрут меня.

Она долго молчала. Потом повернулась к Матери и поблагодарив, взяла из ее рук гребенку.

- Тогда я взяла у одного из его слуг копье и ударила Вольного в грудь. Дважды, чтоб наверняка. И ушла. Мне никто не препятствовал. Только шепот шел за спиной.

В то же мгновение гребенка была вырвана из рук Важенки и с силой разломана. Мать поднялась, следом подскочила и Важенка, озираясь по сторонам. Мужчины, не медля ни мгновения, поднялись, подошли. Но не к гостье, к старейшине. Рыбарь обнял Мать, обнял так крепко, как только мог, почувствовав, сколь сильно напряглись ее мышцы, и не отпускал до тех самых пор, покуда она не ослабла и не стала скользить, оседая на холодный пол.

А Важенка, еще не поняв, что произошло, лишь чутьем догадываясь, заканчивала свой рассказ:

- Тогда я ушла к Тернам, шла три дня, питаясь кореньями и редкими уже яблоками. Когда нашла пустой пещеру, решила идти к вам. Отец всегда говорил, если что, иди к нашим старым пещерам, только там можно безопасно схорониться от любой беды.

- Кроме этой, - одними губами произнесла Мать. Силы окончательно покинули ее, Рыбарь усадил старейшину на лежанку, долго смотрел в разом опустевшие глаза. Пытаясь зажечь жизнь, вдохнуть силы, пытаясь оживить окаменевшие члены.

Мать опустила голову, медленно покачала ей. Малой присел рядом, обнял ее. Она тотчас, уже непроизвольно стала гладить его голову.

- Все в порядке, мама, - говорил он. - Все хорошо.

И еще что-то, настолько тихо, что даже находившемуся рядом Рыбарю не было слышно. Некоторое время старший сын еще сидел рядом с Матерью, затем подошел к Важенке.

- Я что-то не так сказала? - спросила она. Рыбарь покачал головой.

- Думаю, Мать завтра все сама тебе расскажет.

- Боюсь, мои вести ее очень сильно огорчили.

Он кивнул. Только сегодня сам узнал, насколько. Но вместо ответа решил расспросить о Неждане. Важенка покачала головой:

- Отец давно ушел, вскоре после того, как мы устроились у Тернов. Мне кажется, он поспешил уйти, думая, что его навыки охотника не пригодятся нигде. Вы ведь не только рыбой промышляете.

- Ловить рыбу и охотиться на дельфинов научил меня Скользящий, - сердце кольнуло. И еще оттого, что так и не показал свой рисунок отцу.

- Я слышала, как он умер, от Лиса. Он ушел достойно, спасая тебя. Это добрая смерть, - как-то странно произнесла она. - Но сердце все равно не хочет признавать, что его нет. Он был замечательным человеком, пытался, пусть и напрасно, научить меня своему мастерству. Наш род рвался меж охотой и рыбачеством, так и не найдя своего подлинного призвания.

- Теперь их место заняли мы и точно так же пытаемся жить. Вернее, выживать - видишь, сколько нас осталось.

- Так везде теперь. Говорят, даже из рода Синих гор почти никого не осталось. С вершин они не спускаются, никто их давно не видел... - и чуть помолчав, прибавила: - Наверное, мне лучше сейчас уйти. Я принесла дурные вести, больше того, я их причина и следствие.

- Ни за что, - Рыбарь покачал головой, - даже не думай. Оставайся, Мать тебе сама все объяснит. Для нее это удар, конечно, но как мы можем изгнать тебя из родного дома.

Так же или почти так сказали и подошедшие Лис и Тихий. Важенка взглянула на Мать, но та опустила взгляд, поняв, что осталась в меньшинстве. Затем, через силу произнесла:

- Оставайся. Ты здесь не гость. Рыбарь найдет тебе место и ответит на вопросы. Я помню, вы ладили когда-то.

Все верно. Когда их род пришел в пещеру, девчушка, тогда звавшаяся Радой, показывала Рыбарю все и рассказывала обо всем. Как-то само собой разумелось, что они сойдутся, а после первой охоты Олешки станут парой, заведут детей. Странно, что Неждан вот так, после нескольких лун, собрался и ушел, уведя дочь с собой. Поступив согласно своему имени, вдруг, ни о чем не посоветовавшись с остальными. Впрочем, он всегда был таков. Да еще перед тем крепко поцапался со Скользящим - и как и в случае с Рыбарем много позднее, - по причине занятий ребенка.

Они расстались, так и не поняв своих чувств. Виделись с той поры всего ничего, дважды или трижды, но тогда уже оба обрели пару. Только не вышло ничего, Важенка потеряла едва родившихся дочек, женщина Рыбаря, дочь Тихого, такая же рыжеволосая, что и ее отец, умерла при первых же родах. Он так и не успел понять, что чувствует к ней. Больше привязанность, верно, больше необходимость продолжать род. Обязанность мужчины, создать семью, накормить детей и наставить на верный путь. Они не успели даже решить, кем будет их ребенок, когда появится на свет. Станет ли рыбачить как отец или пойдет на охоту. Почему-то оба не рассматривали возможность появления дочери. Хотя нет, не странно, в их роду рождались в основном мальчики.

Не странно, что о своей недолгой семье, с весны до следующего лета, Рыбарь старался не вспоминать. Поначалу сторонился Тихого, но тот настолько смиренно принял горькую участь, что Рыбарь поневоле последовал его примеру. Потом он вспомнил о Важенке, но и она уже обрела свое короткое счастье. Их пути снова разошлись, чтоб сойтись вот сейчас, через шесть лет после внезапного расставания.

- Я думала, вас не застану в пещере, - наконец, произнесла она. - Прежде вы до поздней осени уходили в холмы к реке, до союза с нашим родом. Думала и сейчас так же.

- Стали лежебоками, - заметил Лис. - Так обжились, что и уходить не захотелось. Еще немного и вовсе перешли бы на черепах и рыб. Вы ведь тоже редко занимались охотой.

Она кивнула. Посмотрела на Рыбаря, севшего рядом с ней, вздохнула. И ткнулась в плечо, уцепившись за рукав куртки. Какое-то время они так и просидели молча, глядя на поливавший дождь. Лис долго смотрел на них, потом усмехнувшись, ушел к своей лежанке. Тихий подошел к Матери, немного пошептался, после чего начал убирать свои инструменты - его работа сегодняшним вечером была окончена. Покинул ее и Малой, занявшись мехами, наброшенными на хорошо просушенный тюк соломы. Какое-то время Мать сидела одна, безучастно разглядывая сидевших возле пламени. Закрыла лицо руками. Голова дернулась, раз другой. Застыла.

- Расскажи мне о роде Синих гор. Что это за история о схватке с серыми? - попросила Важенка. Рыбарь кивнул. Старая история, верно сказал Лис, никак не меньше сотни лет прошло с той поры, как она случилась. Не только живых свидетелей, но и тех, кто слушал их рассказы, давно не осталось. Предания передаются из уст в уста, но насколько они точны? Сейчас неизвестно.

- Когда-то, лет сто, а может и куда больше назад, к нам в лощину впервые пришли серые. Поначалу заняли лишь самый край, охотились, собирали фрукты, коренья, злаки. Потом их стало больше, потом они начали нападать на нас. В одной из схваток погиб человек из рода Синих гор, и тогда старейшина решил, что сможет остановить серых, запретив им охоту в наших угодьях. А поскольку серые и тогда не понимали переговоров, вернее, приходили на них и соглашаясь, делали все по-своему, тот человек, он назвал себя Триглав, решил поступить столь же жестоко, как и пришлецы. Отомстить им. Многие роды согласились. Как и Вольный сейчас, Триглав тогда создал и возглавил союз родов, куда вошли все, кроме вас, Черепах. Так, насколько я помню, звучал легенда в устах моего отца.

Рыбарь невольно скосил глаза на Мать, но та не слушала, по-прежнему закрыв лицо руками и пребывая в местах, далеких от этой пещеры, во многих днях пути от него.

- Они вышли на охоту на серых? - спросила Важенка. Рыбарь покачал головой.

- У нас так не принято, Триглав объявил, что хочет на них идти и сразиться. Назначил время и место, серые согласились. Многие мужчины ушли, говорят, не меньше трех десятков отправилось биться с серыми. Те тоже составили воинство, куда большее. Тут и проявилась мудрость Триглава, ведь, сражаться серым пришлось на осыпях, где их ловкость и быстрота исчезли разом, а вот наша настойчивость и сила осталась.

Странно, рассказывая сейчас эту легенду, Рыбарь больше думал о той, что сидит, закрыв глаза ладонями, он хотел повернуться и подойти к Матери, но и не мог прервать рассказа.

- Ты знаешь, что мы сильнее, выносливее и зорче серых, неудивительно, что победа осталась за нами.

Произнеся слово "победа", он замолчал, осекшись. Снова обернулся. Уже поднялся, но тут снова опустился. Важенка смотрела на него во все глаза, внимая каждому слову. Нет, ей не был неприятен рассказ, она ждала развязки. И та наступила:

- С нашей стороны в той битве погибли двое, серые потеряли, говорят, не меньше десяти человек. Они согласились оставить лощину и вернуться к прежним местам обитания, Триглав же оказался столь упоен победой, что разрешил серым жить на самом ее краю, у впадения реки в океан. Несколько десятков лет серые не тревожили нас. А когда Триглав состарился, они пришли. Хотя встретил их бывший правитель лощины уже беглецом: к тому времени против него ополчился даже собственный его род. Он не распустил союз родов, как обещал, пожелав править всей лощиной, как говорится в легенде, но его свергли собственные сыновья и изгнали в горы. С ним ушел лишь младший сын и его женщина, где-то на краю гор они и доживали свой век, глядя, как сыновья делят меж собой власть и былую славу отца. Серые пришли в лощину снова, и, видя, что ни союза, ни согласия в родах нет, стали захватывать лес. Теперь они дошли до самого хребта и отправились в следующую лощину, там, где как говорят, находится исток нашей реки, в туманных, великих горах, с макушек которых никогда не сходит снег.

Рыбарь замолчал, молчала и Важенка.

- Ты хорошо рассказал, - произнес вдруг Тихий, - умело. Мне понравилось.

- Это была страшная история, - ответила ему Важенка. - И вот она повторилась.

- Да, повторилась, только количество отнятых жизней стало неизмеримо выше. Ведь и серых больше и нас меньше, - Мать поднялась с лежанки и подошла к затухающему костру, где догорали последние, самые толстые полена. Важенка вздрогнула и поднялась тоже, подскочил и Рыбарь.

- Я не хотела сказать... - начала Важенка, но Мать перебила ее.

- Ты убила моего сына, но я прощаю тебя. Возможно, он того заслуживал. Я не могу судить тебя, да и теперь понимаю, что не хочу. Это слишком больно и тяжко, судить, приговаривать и совершать наказание. Возможно, мой сын стал бы великим правителем не только нашей лощины, но и соседних земель. Возможно, ты оборвала судьбу воистину невероятного человека. Но он пришел за нашими жизнями, и пусть законы серых он не нарушал, в нем течет и моя кровь, кровь нашего рода, наших людей. Он понимал это, прекрасно знал и наши обычаи и все равно попрал их. Он мог бы остаться тем, кого я видела тогда, во время собирательства, но он поднялся еще выше, и стал совершенно серым. Совершенным серым, - поправилась Мать. - Его кожа преобразилась, как и его нутро.

Она вздохнула, поглядев на молодую женщину. Та стояла перед ней, словно туго натянутая веревка, в неверном свете угасающего костра, лицо Важенки подрагивало от напряжения.

- Потому я и прощаю тебя. Он мог стать великим серым, но этим он уничтожил бы всех нас... - она вздрогнула, вспомнив, верно, последнюю встречу с сыном, и продолжила: - Я решила, завтра мы выходим в странствие к далеким горам. Быть может, там мы сможем найти приют и покой.

В пещере установилась необычная тишина, никто никогда не слышал подобных слов от Матери, никто и не ждал их. Малой подошел к ней стремительным порывом, хотел обнять, но та отстранила младшего сына.

- Выйдем рано, - продолжала она, - до рассвета, ведь за первый день нам предстоит проделать долгий путь. А потому надо собираться сейчас. Вяжите кожи, снаряжайте все необходимое. Рыбарь, подбавь огня и набери еды и воды побольше, дня три нам не встретится чистого источника. Мясо, что не успели вывалять, сбросим в море, кожи, что не сможем взять, утопим.

- Мать, - Малой изумленно смотрел на нее.

- Серые придут сюда или завтра или послезавтра. Когда они поймут, где Важенка может укрываться, пощады не стоит ждать никому.

- Вы можете выдать меня, - тут же произнесла она.

- Нет, не можем. Ты одна из нас, чтобы ты ни сделала. Да и они не успокоятся одной жертвой. Никогда не успокаивались. Теперь слушай внимательно. Ты должна хорошенько поесть, сейчас, а затем выспаться. Я в пути буду обузой, но и ты не должна следовать за мной. А потому найди себе копье получше и отправляйся спать, собираться будем мы. Утром я покажу тюк, который ты понесешь.

Важенка кивнула, Лис, немедленно поднялся и принялся ловко собирать шкуры, уложенные в углу пещеры, Тихий занялся своими премудрыми инструментами.

- У тебя остался готовый клей? - Тихий кивнул. - Возьми его и бечевы побольше, нам это понадобится, ведь неизвестно как долго мы будем идти, и что встретит нас. Возьми все заготовки, на стоянках тебе будет быстрее делать новые ножи и копья. Лис, эти меха не бери, они траченные, возьми те, что лежат за черным камнем.

- Важенка... - Рыбарь подошел к ней. - Я сегодня наловил устриц и гребешков... вот лимон, я помню, тебе нравилось кислое.

Она улыбнулась.

- Ты помнишь.... Я столько времени не ела устриц. Наверное, забыла их вкус.

- Не оленина, но все же. Ложись вот сюда, в дальний угол. И не волнуйся, я разбужу, когда понадобится твоя помощь.

- Старейшина, она...

- Мать простила тебя, и больше не думай ни о чем.

Важенка кивнула.

- Рыбарь, собирай и свои сети. В реке есть рыба, когда мы доберемся до мест, где нет серых, мы спустимся к ней. А до той поры мы будем идти хребтом. За весь завтрашний день постараемся пройти сперва гротами до соседнего утеса, там поднимемся наверх и к вечеру должны - обязательно должны, чтобы ни случилось - добраться до холодных пещер, где когда-то пытались жить серые. Затем, мы пойдем по краю гряды, через колки, это непросто, но важно чтоб нас не увидели. Серые слепы в сравнении с нами, потому важно, чтоб первым шел самый остроглазый из нас - Лис.

- Мать, - ошарашено произнес тот. - Ты слушала меня прежде?

- Всегда слушала. И пусть мой мужчина не верил, что нам придется покинуть пещеру, я знала это. Когда дойдем до ущелья, спустимся и, перейдя реку, окажемся на старом перевале. О нем серые не знают, во всяком случае, пока. Там нам придется разделиться. Лис и Тихий пойдут в Синие горы. У вас семь или восемь дней, чтоб уговорить, уломать, угрожать роду. Делайте все, чтоб они пошли с нами. Мы не можем бросить последних обитателей лощины.

- Выгоню наружу хоть копьем, - пообещал Лис.

- Кто силен, пусть поможет уйти слабым. Беспомощных, если есть, придется оставить. В том роду должны понимать, что за ними все равно придут: не сейчас, так через несколько дней. Им не впервой. Нам всем не впервой, - жестко заключила Мать. - А мы будем ждать вас в пещерке на той стороне, Лис, ты помнишь ее, маленькая, но удобная. Вы с Охотником оставались там, когда исследовали соседнюю лощину.

- Я помню. Но там водились пещерные медведи...

- У нас есть молодой охотник и охотница. Они защитят и нас и ваш груз. Тихий, помни, ты обязан вернуться за ним. Каждый из вас нам нужен, каждый, не вздумайте даже оступиться в дороге. Мы будем ждать вас, а затем все вместе двинемся кряжем к горам. Или долиной, если будем встречать мало серых. Там посмотрим. Главное, вернитесь.

- Ты уверена, что мы доберемся до тех гор? - спросил Рыбарь, чувствуя себя ношей, которую снова, как в детстве, взвалила на себя Мать.

- Должны, если очень захотим.... - и помолчав, прибавила: - А если нет, значит, нет. Но мы доберемся. И еще. Важно помнить, что мы все равно останемся, даже, когда исчезнем. Мы в жилах серых, в их умениях, их силе, сноровке, выдумке, легендах, обрядах - мы во всем. Наши пленницы рожают им детей и воспитывают их так, чтоб те помнили о нас. Наши пленники сражаются за них, обучая молодняк своим умениям и своему видению лесов и гор. Мы давно в серых, пусть они этого не понимают сейчас, но когда-нибудь осознают и, возможно, поблагодарят.

Помолчала и прибавила жестко:

- А пока нам надо бежать от них как можно дальше, чтобы выжить и прожить как можно дольше. Всё, всем спать, завтра будет долгий день. И не один. - Выглянув в проем пещеры прибавила: - Хорошо бы погода постояла такой, дождь нам на руку. Серые не любят ранние холода.

Элизабета Левин
Искусство видеть невидимое

Конец ноября. В блеклом оранжевом ореоле полной луны угадывались очертания чего-то невидимого и многоликого, пугающего своей размытостью и манящего загадкой пастельных тепловатых полутонов. Глаза смыкались в предвестии наступающей дрёмы, но близился час затмения, и с каждой минутой нарастало пока еще робкое предчувствие надвигающейся встречи с непредвиденным.

Я затрудняюсь описать это чувство, у меня для этого не хватает слов. Была бы со мной Марушка - любовь моя зеленоглазая, любовь всей моей жизни - у неё бы без сомнения отыскались точные сравнения. Скорее всего, она бы уподобила эти ощущения чувствам слушателей, присутствовавших на концертах Паганини, когда звуки его скрипки взвивалась в недоступную для их слуха высь, а от его вибрато плыли разноцветные круги перед глазами. Я вспоминаю голос Марушки, когда она, как обычно, нараспев, плавно зачитывала мне строки Гейне об игре Паганини, заставлявшей людей чувствовать по-новому:

"Это был человек-планета, вокруг которого с размеренной торжественностью, в божественном ритме вращалась вселенная. Эти великие светила, в спокойном сиянии плывущие вокруг него, - не были ли это небесные звезды? И эта звучащая гармония, которую порождали их движения, - не было ли это той музыкой сфер, о которой с таким восторгом вещали нам поэты и ясновидцы?

Невыразимого, священного исступления полны были эти звуки, которые то едва слышно проносились, как таинственный шепот вод, то снова жутко и сладко нарастали, подобно призывам охотничьего рога в лунную ночь, и, наконец, гремели с безудержным ликованием, словно тысячи бардов ударяли по струнам своих арф и сливали свои голоса в одной победной песне. Это были звуки, которых никогда не может уловить ухо, о которых может лишь грезить сердце, покоясь ночью на груди возлюбленной..."

Вот-вот. Сейчас как раз моё сердце откликается на желание грезить, покоясь на снежно-белой груди моей Марушки. Я был бы готов пожертвовать многим, лишь бы хоть на миг ощутить вновь её близость. Для всего мира она, конечно, была, есть и будет Мойрой-Марой Делоне - общепризнанной зачинательницей аллевиации и исследовательницей эмоций и теории четырёх стихий. Для меня же она навек останется моей музой, моей вечно юной Анимой, моей ненаглядной и единственной женой.

- Демиров, тебя вновь куда-то заносит, - раздаётся из угла комнаты насмешливый голос Марушки.

- Вернись на Землю и сосредоточься на наступающем затмении Луны в созвездии Близнецов. Для тебя это особенно важно. Наступает день, когда ты, наконец, сможешь разглядеть в себе то невидимое, что так долго скрывалось от твоего сознания.

Я в полной растерянности и не знаю, как реагировать. Как я уже писал в воспоминаниях и в "Краткой истории Аллевиации", после смерти Марушки прошло много лет. Поначалу она часто приходила ко мне и, подобно ангелу-хранителю или Альтер-эго, усаживалась поудобнее в кресле в углу комнаты, чтобы подолгу беседовать со мной, подобно тому, как апокрифический философ Майрена вёл беседы с испанским поэтом Антонио Мачадо. Её слова, стихи и мысли не могли смягчать боль земной утраты или заполнить образовавшуюся в сердце пустоту, но всё же им удавалось хоть чуть-чуть поддерживать меня в самые трудные часы.

С годами Марушка приходила всё реже, готовя меня к тому, что однажды и эти встречи должны прекратиться. Не уверен, что когда-либо был готов смириться с такой перспективой, но десятилетия шли, и я для чего-то продолжал жить сам по себе, и если голос Марушки все ещё звучал, то он был слышен лишь в моём сердце. И вдруг... Марушка вновь пришла мне что-то сказать, что-то из того, что было ею недосказано и нами недопонято. Неужели это действительно так, и это не сон?

- А если даже это сон? - в тон моим мыслям продолжала говорить насмешливым тоном Марушка.

- Как раз сегодня, в самые короткие дни года, в темноте ночи Стрельца, я пришла поговорить с тобой об одном своём сне, которым так и не успела поделиться с тобой. Вряд ли ты помнишь, как первого декабря 2020 года ты, как обычно по утрам, спешил на работу. Живя в одномерном и направленном в будущее времени, ты тогда не умел думать и чувствовать на ходу. Как и многие наши сверстники, ты предпочитал всё испытывать по очереди и не умел сочетать параллельно разные уровни своего существования. Тебе надо было по очерёдности хотеть, ходить, думать или любить. Как будто для тебя стихии Огня (желаний), Земли (действий), Воздуха (мышления) и Воды (чувств) так и оставались раздельными мирами.

- Зачем ты так? - нетерпеливо перебил я Марушку.

- Я так счастлив снова видеть тебя, а ты продолжаешь упрекать меня за дела давно минувших дней. Разве ты не видишь, как я тоскую по тебе, и как хочу в это полнолуние, чтобы моя Земная тоска дошла до самой Луны и затмила её безучастный свет?

- Ну вот опять, Демиров, твоё страстное желание торопиться подводит тебя и не даёт довести мысль до конца. Раньше мне казалось, что твоя торопливость всегда будет оставаться препятствием между нами, и что при жизни тебе не справиться с этой чертой характера. Но сегодня необычный день. В эту зимнюю ночь перед затмением открывается редчайшее окно возможностей обучиться искусству видеть невидимое. Это искусство традиционно присуще знаку Стрельца, основным свойством которого считается "провидение", а основным залогом развития этого свойства становится сон. Да, да, не делай удивлённое лицо. Не зря в декабре ночи длинней, а дни короче. Это для того, чтобы позволить людям дольше спать, так как именно сон - это лучшая пища и почва для "провидцев". Чтобы ясно видеть в темноте и совершенствовать в себе ясновидение, провидение подарило нам тренировку во снах. Конечно, далеко не всегда нам удаётся правильно трактовать увиденное, но и оставлять сновидения неосознанными тоже нельзя. Помнишь, как мы спорили о том, почему Юнг выбрал эпиграфом к своим книгам слова из Талмуда, что непонятый сон подобен нераспечатанному письму?

- Конечно, помню. Но ты почему-то отклоняешься от основной линии. Сколько раз я говорил тебе, что нельзя терять нить рассуждений, что невозможно постоянно ответвляться в стороны и приводить всё больше примеров и ассоциаций, какими бы интересными они ни казались. Люди - а я всего лишь человек - ждут простых ответов на их насущные вопросы.

И если ты уж тут, то на сей раз я хочу задать тебе вопрос, который десятилетиями не решался высказать вслух. Только не уходи от него, а постарайся понять, как мне важно услышать прямой ответ.

Ты думаешь, что я не ревновал, когда ты, занимаясь изучением времени, пропускала через себя множество переживаний людей разных эпох и культур? Ты болела их болью; их мысли и страдания ты привносила в наши отношения. А я? Что я мог чувствовать, когда должен был читать твои попытки выразить всю эту вселенскую боль в стихах? До сих пор помню наизусть один из них, который даже стихом трудно назвать. Ты полагаешь, что лишь тебе дозволено отклоняться от темы, просить поддержки или напевать вслух мысли? Если так, то послушай, как это прозвучит, когда твой стих буду вклинивать в нашу беседу я:

- Ты довольна? Тебе это помогало жить и любить, а обо мне ты подумала? Как я страдал, когда ты была в своём, недоступном мне мире?

Да, ты привыкла, что я, Демиров, о тебе вспоминаю с любовью и нежностью. Но сегодня, раз уж приближается затмение в созвездии Стрельца, то и моим чаяниям нужно отыскать и открыть окно для выхода.

Ты призываешь меня "вернуться на землю", но это тебя нет здесь, рядом со мной! А Я НЕ МОГУ БЕЗ ТЕБЯ ЗЕМНОЙ! Пойми ты это хоть раз! Ты хочешь услышать мой ответ твоим размышлениям? Что помню я, пережитое мною одной июльской ночью под Водным созвездием Рака, и чего мне так не хватает после твоего ухода?

После этих строк в комнате воцарилась гнетущая тишина. Марушка молчала, а я не мог в темноте рассмотреть, оставалась ли она сидеть в углу нашей спальни. Обидел ли я её своими чувствами и тем, что опять не хватило такта и терпения выслушать её до конца? Но нет, Марушка не исчезала. Её дыхание лёгким поглаживанием прикоснулось к моей щеке, а её голос понизился почти до шёпота

- Я тронута. Мне всегда так нужны были твои слова, но признания в любви не были твоей стихией. В наших отношениях ты редко обращался к стихии Воздуха... Но не это сегодня главное, и не за тем я пришла к тебе в эту ночь. Главное - что ты уже изменился, и это изменение останется теперь в тебе навсегда.

Мы с тобой не раз задумывались, в чём различия между мужчинами и женщинами. С одной стороны, мы не замечали никакой разницы между способностями мужчин и женщин заниматься наукой, искусством, спортом или карьерой. Любые проверки селестиальных близнецов -людей рожденных одновременно, в один и тот же день одного года - неизменно подтверждали наши интуитивные догадки о том, что представители обоих полов способны в равной степени преуспевать во всех областях жизни.

С другой стороны, отчетливо ощущая на себе самих наши различия, мы вынуждены были принять двойственность "мужского" и "женского" восприятия времени. Долгие годы в научном мире торжествовало упрощённое представление равномерно текущего времени, подобного натянутой струне или стреле, обращенной и направленной в будущее. Такое "время" более характерно для "мужского начала", для Анимуса в каждом из нас. Не так в женском типе восприятии, при котором Анима постоянно меняется в циклах времени. Её связь со временем не философски-эфемерная, как у мужчин, а физическая, ощутимая и ежеминутная. Для любой женщины каждый месячный период напоминает цикл жизни - со своим рождением, расцветом и смертью. Женщины живут месячными циклами; их гормональная деятельность связана с циклами Луны. Даже потребности в еде и во сне у женщин ежедневно меняются в соответствии с Лунными циклами (не говоря уже о периодах беременности и выкармливания ребенка)!

Рассуждая об этом, мы и ранее задавались вопросом, как добиться гармоничного сочетания разных ритмов времени, чтобы они совместно смогли создавать спираль времен в нашем сознании.

Как это ни странно, ответ пришел мне именно в то утро после Лунного затмения в Стрельце, когда ты, как обычно, был устремлен в будущее, или, говоря проще, спешил на работу. Той ночью я долго смотрела на ночное небо и вспоминала традиционный символ знака Стрельца - мифологического кентавра, у которого нижняя часть туловища напоминает коня, а верхняя часть изображает человека, держащего лук и выпускающего стрелы в темноту ночных небес. Глаза Стрельца не могут видеть в темноте, куда именно направлены его стрелы: он выпускает их в неизвестность. Вместо обычного зрения он вынужден полагаться лишь на интуицию или искусство видеть невидимое. Стрелец не знает, что его ждёт; он не чувствует, что принесёт ему будущее, но он весь устремлён к нему в огненном страстном порыве добиться цели. Да, Стрелец принадлежат к стихии Огня, олицетворяющей энергию, желание, импульс и движущую силу. Ох, если бы это только зависело от него, то Стрелец бы давно уже своим ясновидением осветил и просветил весь мир, изгнав из него любые тени темноты.

Но... Но Стрелец, будучи девятым знаком Зодиака, также открывает собой заключительную группу созвездий, носящую универсальный характер. Он не может двигаться вперёд, не считаясь с динамикой развития всего человечества. Далеко не все готовы слепо верить его интуиции, многим кажущейся всего лишь нелепой фантазией. Зачастую Стрелец (подобно его яркому представителю, Джонатану Свифту) видит себя Гулливером в стране лилипутов, связывающих его инициативу по рукам и ногам. На звёздном небе эта сила торможения выражена в нижней части туловища кентавра, тянущего Стрельца назад, в его прошлое, накопленное предыдущим человеческим опытом. Эта часть тела как бы кричит Стрельцу; оглянись, остановись, погляди на меня! Ты не можешь подниматься ввысь, пока невидимые для тебя части тела отягчены всем земным грузом. Эти части тела отчаянно кричат: "Наша стихия - Земля, наши интересы заземлены, и мы слишком земные создания, которые могут сгореть, как Икар, едва лишь прикоснувшись к пламени твоих страстей".

Но Стрелец, подобно Лоту, боится оглядываться. Ему страшно, что будущее, которое ему видится таким близким и достижимым, вдруг исчезнет, окаменев соляным столпом. И он мчится, мчится вперед, забывая о цикличности времён, и о необходимости дать шанс подтянуться всем, кто отстаёт.

- Ой, Марушка, ну не тяни, пожалуйста! - вновь не выдерживаю я.

- Ты, по-прежнему стараешься объять необъятное! Скоро затмение закончится, а ты никак не доберёшься до сути, и только ходишь кругами вокруг да около.

- Ты прав, Демиров, в том и состоит суть, что я хожу кругами, проживая цикличность времён, и суть также в том, что мне хочется испить на уровне каждой Стихии каждое мгновение этого затмения, протянув тем самым возможность пребывания в этом мире до того предела, когда мне нельзя будет больше оставаться с тобой.

Но вернёмся к моему сну. Он пришёл под утро, и был скорее видением, чем сном. Все было настолько ярко, отчетливо и ощутимо, что отличить сон от яви было сложно. Более того, на первый взгляд сон был таким обыденным и земным, что, если бы не его особенно насыщенная цветовая гамма, то я бы и не засомневалась в реальности происходящего. Во сне я находилась в ванной комнате и мне казалось, что утреннее умывание подходит к концу. Но вдруг какая-то неведомая сила позволила мне, не поворачивая головы, ясно рассмотреть всё своё тело сзади. К моему удивлению оказалось, что на нижней части спины отчетливо виднелись места, куда вода давным-давно не доходила. Как будто кто-то подставил мне сзади огромное зеркало, благодаря которому мои руки с легкостью и уверенностью потянулись смыть налипшую грязь. Ощущение очищения было прекрасным, а первой мыслью при пробуждении было - ты не поверишь - асимметрия прошлого и будущего! Мои глаза всегда смотрели вперёд, в будущее, не оставляя возможности увидеть то, что так тщательно утаено в укромных местах прошлого, недоступных моему взору. Волшебное зеркало сна сфокусировало мой взгляд на той части моего бытия, которая всё еще нуждалась в омовении Водой.

Но параллельно, и в странной взаимосвязи я вдруг осознала ещё одну асимметричность времени. На сей раз это был новый взгляд на пару - мужского и женского начал в целом. Мне вдруг отчётливо увиделось, что женщины рождаются сразу с полным набором яйцеклеток, хранящих всю необходимую информацию для воспроизведения потомства. Не так у мужчин, у которых сперматозоиды вырабатываются ежедневно, и число их не ограничено в момент рождения. В итоге - женское начало является более защищённой от изменений временной компонентной, ответственной за сохранение всего, что достигнуто в прошлом. Мужское время позволяет сиюминутным переменам разнообразить набор апробированных временем свойств. Именно чувства, испытываемые мужчиной в моменты близости, могут повлиять на качество передаваемых им свойств потенциальному потомству. Меняясь сам, мужчина способен изменять свои сперматозоиды. Работая над собой и своим характером, женщина, меняясь сама, может лишь изменить своё будущее поведение на уровнях мыслей и чувств, но не может изменить то, что заложено в её яйцеклетках.

Иными словами, на уровне стихии Земли, мужское и женское начало проявляется по-разному с самого момента рождения. Может, именно в этом была причина, что первосвященники, которые были помазаны до рождения детей, передавали им свои приобретённые способности по наследству. Если же человек становился первосвященником после рождения ребенка, то тот должен был заслужить сан своей самостоятельной работой над собой.

Зачем я пришла тебе рассказать обо всем этом? Не знаю. Но сегодня, в затмение, когда Луна в Близнецах гордо стоит против Солнца в Стрельце, когда женское и мужское начало готовы признать свою значимость, я должна быть с тобой, чтобы в тиши ночной мы вместе сумели заглянуть в свое прошлое. Чтобы мы перестали мчаться только вперёд, а сумели заметить и полюбить в прошлом даже то, что ещё нужно смыть и очистить Водой.

А еще я пришла поделиться тем видением, которое увидела после пробуждения. Оно было грациозным танцем Стихий, грандиозным, но нисколько не пугающим:

Я не знаю, когда мне удастся вновь заглянуть к тебе хоть на миг. Не знаю, была ли хорошей спутницей жизни тебе, но, уходя, скажу лишь одно:

- Марушка, - попытался я прокричать ей вслед, стараясь удержать хоть на минуту шлейф её тающего в темени комнаты образа.

- Марушка, пусть с большим запозданием, но я начинаю что-то понимать, хотя по-прежнему не могу это выразить словами. Но разве можно назвать словами то невидимое, что только тебе одному дано провидеть в темноте?

Наталья Резанова
Хвала жизни с контрапунктом

Стражники у ворот не обратили на меня никакого внимания. И это хорошо, потому что их было трое, и отключить всех разом было бы для меня затруднительно. Одного - еще куда ни шло. Но они не смотрели, и я прошла мимо, вовсе не прячась за сопутствующей телегой с сеном - наверное, поэтому она так хорошо меня прикрыла. Я как-то умею договариваться с вещами, они неплохо ко мне относятся, не то, что некоторые люди. И так же спокойно, неторопливо, не прижимаясь к стенам и не шарахаясь от каждого прохожего, я двинулась вверх от ворот по пыльным, сонным улицам Лютеции. На мне было платье, в котором меня здесь видели десятки раз. Я, конечно, могла бы переодеться в мужское или крестьянское. Но, несомненно те, кто меня ищут, как раз этого и ждут. А еще те, кто меня ищут, помнят: искать нужно женщину и девочку. А девочки-то при мне сейчас и нет.

Это было очень трудно - сделать так, чтобы ее не было. Чадо буквально замучило меня вопросами - когда мы спасем всех наших? Заметьте, она не сказала - "спасем сестру Новеллу", которая нам близкая подруга, или Августу, которая ей мать во Господе. Она сказала "всех". Я ответила - чтобы спасти всех, надо разжиться средствами, за коими я и отправляюсь. Я всегда по возможности стараюсь верно объяснить ребенку положение дел. Сантина, разумеется, возжелала пойти со мной. Сказать ей, что это опасно, я не могла - тогда она точно от меня не отцепится. Но я объяснила ей, что у нее тоже есть задача - охранять наше зверье. Рассказала, что некоторые люди по злобности и глупости, терпеть не могут собак, а в особенности котов. И если наш Федо, которого она сама захватила с собой, и значит, несет за него ответственность, будет гулять без присмотра, с ним могут произойти неприятности. Хорошо, если он успеет вскочить на дерево, а если нет?

И Сантина осталась у приютившей нас вдовы углежога. У старушки довольно кстати свело тогда спину, а я ее выправила - у меня это иногда получается. В лесной хижине, на Соколиной Горе, у границ Лютецийского округа, где мы еще недавно приятственно отдыхали и собирали грибы. Там, где мы выбирались на прогулки раньше, грибы не росли.

Там, где мы были раньше...

Два женских голоса и один детский выводили песню на мотив всем известной плясовой. Пели трое, хотя на покрытой попоной траве сидело четверо. Третья женщина, которая и сочинила слова, отговариваясь отсутствием голоса, не пела, а просто отбивала пальцами такт по корзине с виноградом. На коленях девочки лежал невозмутимый черный кот, а кругом скакала собака, уверенная, что эти спевки устроены исключительно для ее увеселения.

Мы сидели под раскидистой старой шелковицей. По левую руку тянулись монастырские виноградники, по правую в отдалении виднелись белые башни и черепичные крыши города, а надо всем этим сияло свирепой синевой южное небо. На самом деле над нашими головами уже сгущались грозовые тучи, но мы все равно пели хвалу жизни...

курсив

Дворянка-то дворянка, но, что мало кому даже в нашей компании, а тем более за ее пределами известно - всего лишь во втором поколении. Почтенный мой батюшка дворянином не родился. Семейство его, проживавшее в Бурдигалах, а может, и теперь там проживающее, было довольно простым, а также большим и шумным. Больше я о родне отца не знаю ничего, потому что он довольно рано ее покинул, сделав два важнейших поступка в жизни - вступил в королевскую армию и женился. Без сомнения, это были также два самых правильных его поступка. Военная стезя была для моего родителя самой подходящей. Не знаю, что бы он натворил в мирной обстановке, боюсь, что не миновал бы участи галерника, а так - он проявил себя героем, дослужился аж до капитана, что является пределом для выходца из горожан, и даже получил дворянство. Взял на шпагу, так сказать ( он взял на шпагу кое-что еще, но об этом позже). Но и в армии он мог бы запросто свернуть себе шею, если бы не матушка, женщина героическая. Она сопровождала отца во всех походах, при необходимости сама берясь за пищаль, отважно снося не только тяготы военной жизни, но и отцовы выходки, а этом, по-моему, испытание равноценное. Отец воевал на северных границах , большей части на территории Аллемании, и, боюсь, тамошние грубые нравы повлияли на его и без того не ангельский характер.

Отвоевав более двадцати лет, отягощенный значительным количеством ранений, и очень малым - наличных денег, заслуженный боевой офицер вышел в отставку, и родители снова приехали на юг. Матушка решила, что им не следует возвращаться в Бурдигалы, тем более, что отца вовсе не мучила тоска по родному городу. Матушка всегда хотела жить на побережье. Не менее важным было соображение, что жизнь в маленьком городе обойдется дешевле. Поэтому для местопребывания была избрана Санта- Мария Морская. Там был куплен небольшой домик, и там же, когда мои родители уже потеряли надежду когда-либо сделаться родителями, появилась на свет я. В ознаменование такого удачного перехода от военной жизни к мирной, мне дали сугубо кроткое имя Инвиолата. Впрочем, оно в обиходе почти не употреблялось. Звали для краткости Ола, а отец в добрую минуту - на аллеманский манер Грюнауген. На их кошмарном наречии это означает что-то вроде "Зеленоглазка". Глаза у меня и впрямь зеленые, это при черных волосах и смуглой коже. Говорят, у ведьм часто бывают зеленые глаза либо желтые. И в последние годы находились желающие мне об этом напомнить. Но сестра Новелла утверждает, что это все предрассудки. И цвет глаз с наличием Дара никак не связан. Ей виднее - с ее желтыми глазами. Но - предрассудки предрассудками, а дочь цвет глаз от меня унаследовала. И это одна из причин, по которой мы сейчас здесь.

Не доходя до дома, я свернула на улицу Волчьего Хвоста. Странно, могут сказать те, кто знает город - эта улица пролегает за целых квартал от Дома Ведьм, и не помнят, что данный дом окружен обширным садом. У ворот сада наверняка стоит охранник, как и у дверей дома. Я этого не видела, но для того не нужно обладать Даром, достаточно головы на плечах. Не думаю, чтоб охраны там было много, это ж магистратская стража, а не Благой сыск, но лучше не рисковать без надобности.

Тут вот какое дело. К стене сада лепятся дома горожан, ее и не видать за ними. Но два дома примыкают друг к другу не совсем плотно, между ними имеется щель. С улицы ее не видно, я бы сама ее не заметила, если бы моя дражайшая дочь не любила на прогулках играть в прятки, да ее в компании с котом. Тут поневоле научишься всякую дырку примечать - для душевного спокойствия. Тогда-то я и обнаружила, что эта щель упирается аккурат в стену нашего - тогда еще нашего сада.

Я оглянулась, не заметила ничего подозрительного, и втиснулась между домами. Щель почему-то оказалась уже, чем во время игры в прятки. Вот черт, разбаловалась за пару месяцев спокойной жизни без экономии на стряпне - мясо на костях наросло! Не всем так везет, как Новелле - трескает как не в себя, а выглядит так, будто изнуряет себя постом денно и нощно. Впрочем, они там все сейчас постятся... лучше об этом пока не думать... вот и стена... не такая уж высокая, локтей семь. Или девять... А ну, вспомним молодость лихую!

курсив

... и стрелять, и на лошади проехаться без седла, и шпагу вышибить у нахала - всему тогда научилась. Спрашивается, откуда такие замашки у юной девицы, да не в пограничном гарнизоне. А в тихом мирном городке, где кроме рыбаков и паломников никого не бывает? От батюшки, от кого же еще. Уж так получилось, что никто из наших тихих мирных соседей не мог долго выносить его общество. Матушка, конечно, ко всему привычна, но и у нее когда-то должен быть отдых. Так что мне приходилось делить досуги родителя. А он, стало быть, ничего в жизни, кроме военного ремесла, не знал, но уж его-то знал хорошо.

Помимо стрельбы по бутылкам и прочих воинских радостей я, конечно, училась у матушки вести хозяйство и все, что положено, делать по дому. А вот музыке меня никто не учил - я ей сама выучилась на слух. Могу подобрать любую мелодию на любом инструменте, от органа до барабана. Но Сантина будет учиться музыке всерьез, да и учится уже, когда нам удается урвать немного оседлой жизни, и в этом я отступать не собираюсь.

Матушка также понимала, что времена меняются, и порядочной девице из дворянской семьи, чтобы не стыдиться в обществе, стрелять и шить недостаточно. Она начала понемногу, втайне от отца, отрывать наличные от расходов на хозяйство и откладывать деньги. Через несколько лет ей удалось скопить достаточно, чтоб отправить меня в школу при монастыре святой Маргариты-драконоборицы. Отец, поставленный перед фактом, пришел в страшную ярость. Шумел он так, что в Массилии было слышно. А соседи попрятались по домам, думали, левантийские пираты напали. Но в конце концов, как всегда, отец смирился. Матушка - это вам не полк аллеманских рейтар, с ней особо не поспоришь. И я поехала в школу, и там свела дружбу с Новеллой, которая тогда еще звалась Ноэль Ла Форс, и отбывала послушание в монастырской библиотеке, готовясь принять окончательные обеты. А потом к нам присоединилась Августа, дева из семьи весьма знатной, но в нынешнем веке заметно обедневшей. Так сложилась наша компания. Известное дело - рыбак рыбака видит издалека, даже если рыбку они ловят разную.

Моей "рыбкой" тогда стала наука о камнях. Тут вот какое дело. Я уже упоминала, что отец вывез с войны не только ранения и дворянское звание. Была и материальная добыча. Однажды, во время войны их полк стоял за Тревиром, что на Мозелле, где как рассказывал отец, жители утверждают, вина делают не хуже наших. Не знаю, не пробовала, а вот что там творилось тогда кроме вина. В развалинах одного монастыря засел, как водится, некий душегуб сотоварищи, и грабил он бедных и богатых, своих и пришлых, священников и мирян. И до того он довел местных жителей, что готовы они были искать любого избавителя от этой напасти. То есть сначала они сунулись к стоящему рядом аллеманскому драгунскому полку. Но те горазды были только бир жрать и свиную колбасу лопать. Или наоборот, колбасу жрать, а бир лопать, все едино. Тогда они в отчаянии кинулись искать первого попавшегося нейстрийского офицера, и на их счастье, попался им мой отец. Вняв стонам угнетенных и обиженных, он не стал разводить канитель, а двинулся в бандитское гнездо и в одиночку (так он утверждал, в данном случае у меня есть все основания ему верит0 душегуба прикончил, а приспешников его, разогнал. И пока подоспевшие бауэры рылись в развалинах монастыря, ища, где покойный злодей припрятал свою добычу, отец совершенно случайно эту добычу нашел. Может и не всю, а только драгоценности, которые покойный злодей посдирал с дворянских пальцев, дамских шеек и бюргерских животов. Найденными драгоценностями отец с бауэрами делиться не стал (все равно не их имущество), равно как и с королем Нейстрии ( у него и так много0 - зря он, что ли, человек бедный и семейный, кровь свою геройскую проливал? Он положил ларчик за пазуху и пошел лагерь.

Неблагородно, скажете? Воевать нужно за честь, а не за пошлые материальные ценности? Что ж, как говорят в таких случаях в Бенарне: "Каждый воюет за то, чего ему не хватает". А батюшка родился если не в Бенарне, то неподалеку.

Матушка, которая далеко не всегда была согласно с его действиями, на сей раз сочла их совершенно правильными.

Ларчик с драгоценностями попал в домик у Святой Марии, и когда я родилась, решено было, что содержимое его станет моим приданым. В детстве камушки были любимыми моими игрушками. ( кукол, ясное дело, отец делать не умел), а история их - моей самой любимой сказкой. А в юности. Добравшись до монастырской библиотеки, я полюбила читать о драгоценных камнях - где они добываются ( помимо чужих кошельков), сколько стоят и что означают. Так я узнала, что каждому из светил небесных соответствует один из тех камней, что служат основанием стен Небесного града. Но, поскольку упомянутых в Писании камней двенадцать, а планет только семь, то авторы лапидиариев впадают в противоречия, ибо одни скажем, считают, что Солнцу соответствует карбункул , Луне, алмаз, а Марсу - рубин, другие же отводят Марсу изумруд, луне - хрусталь, а Солнцу - сапфир, и так во всем. Узнал я , что тот же сапфир охраняет целомудрие, аметист же спасает от пьянства ( а носят перстни с этими камнями почему-то представители высшего священства. Особенно с аметистом.) Узнала, что алмаз - камень воинов, а также рожениц, коим помогает разрешиться от бремени. Что восточный туркис рождается из костей людей, умерших от любви, и умирает сам, если его носит безнадежно больной. Что лунный камень обладает даром смягчать жестокость тех, кто его носит. Что изумруд защищает от ложных друзей, трескается, когда близ него происходить грех прелюбодеяния, и, что если показать его змее, она ослепнет. И много тому подобной всячины. Я также узнала, что Господь, в непостижимой мудрости своей, распорядился так, что в Европе драгоценных камней почти не добывают, за исключением Богемских и Моравских земель, где преизобильны гранаты и опалы, зато ими богато одарены страны магометан, Индия и Середип, а также лежащая за океаном Южная Атлантида, но - о диво! В Европе, не рождающих дороги- камней, они не переводятся. И еще все утверждали, что удачу приносят лишь камни подаренные или полученные в наследство. Видимо, приданое тоже следует сюда отнести.

В нем были две длиннейшие нити ормуздского жемчуга ( говорят, несчастливая драгоценность, но мне нравится), алмазная фероньера в виде капли ( прибавляет проницательности и настраивает на веселый лад), фибула из жемчуга и туркиса, золотые браслеты - один в виде змея с изумрудными глазами и в маленькой алмазной короне, другой усажен крупными гранатами ( лечит от желтухи и лихорадки) и золотистыми топазами ( от бессонницы и безумия). Были - венок тонкой работы из белого золота с эмалью, с венисой, она же антракс ( от сглаза), цепь с сапфирами и рубинами ( камень подъема чувств. Человека от природы злобного может превратить в чудовище), коралловые четки ( для памяти) пряжка для пояса из халцедона ( избавляет от гнева) и для шляпы из агата ( улучшает зрение), серьги с жемчугами и изумрудами и ожерелье из черного опала ( камень королевской чести) и хризопраза ( это тоже для отдыха глаз), и изящный кинжал, в рукоятку коего, усыпанную мелкими яхонтами, был вправлен флакон - для духов или яда, по выбору владельца. Был еще с десяток перстней, наверняка вначале их было больше, но отец что-то продал, когда купил дом; из них же особо выделялись два: один с огромным безвкусным рубином ( понадобятся деньги, именно его и продам) и другой, с хризобриллом, сиречь кошачьим глазом. Работа так себе, камень грубоват, но что-то привлекательное в нем было ( вдобавок полезен от проказы и чесотки). В качестве курьеза можно еще упомянуть неизвестно как попавший сюда жабий камень, который кладут в бокал, чтобы уберечься от яда ( возможно, того самого, что в рукоятке кинжала).

И вот теперь это ларец с драгоценностями, мое приданое и в будущем приданое моей дочери, основа ее образования и положения свете, находился там же, где надежда на спокойную жизнь для меня, а также свободу для Новеллы, Августы и прочих, находятся там же, где и сбережения Новеллы - в банке Фуггеров. Новелла и помогла их туда переправить, у нее в Массилии были какие-то связи в это среде. Чтобы извлечь их оттуда, требовалось довольно многое, но прежде всего проникнуть в подвал.

Сад. До этого сады подобных размеров я видела только в обители святой Маргариты. Здесь было все на любой вкус. Фруктовые деревья и клумбы с цветами. Аккуратные дорожки между ровными шпалерами и буйные заросли, не хуже, чем в лесу. Увитые плющом беседки и замшелые камни. Хорошо, что не удосужились, как советовала уже не упомню кто, установить парочку скульптур. Теперь бы наверняка разбили, как гнусных языческих идолов. У нас на юге, где земля после Древней империи просто нашпигована подобными "идолами", когда-то творилось подобное... Наш сад. Теперь уже не наш. Этих яблок нам не есть и цветов не собирать, хотя самое время - ранняя осень. В родных краях даже конец лета. Но это, конечно, наименьшая из возможных потерь.

Как я и предполагала, возле подвальной двери не было часового. Вернее всего, никто не заметил, что тут вообще есть дверь, благодаря чему мы с Сантиной и спаслись. Но если Господь захотел, чтобы мы спаслись, то не просто так, верно?

... Но если предчувствия меня обманули, и тайник найден, я не знаю, что сделаю. С земли сотру эту Лютецию и солью присыплю. Нет, лучше выясню, кто вскрыл тайник, и потом дам знать согражданам, сколько он прикарманил. После сего с ним палачу делать будет нечего. Гробовщику - тоже.

Погреб был пуст. Тщательно выбранные бочонки с вином - бурдигальским, что так полезно для здоровья, розовым бенарнским, золотистым лигерским, а также бутылки с игристым трисским, которые мы брали для прогулок на природе - все, все исчезло. Эти скоты вылили вина как колдовские зелья, или все же вылакали? Исчезли также копченые колбасы и окорока, которые мы с Холин ходили выбирать на рынок, и всякие развешанные под потолком травы, что насобирала Луция, дабы добавлять в приправы - уж эти точно приписали к делу.

Погреб был пуст, но не совсем.

Чтобы найти наш тайник, не обязательно видеть сквозь стены. Достаточно самых начатков второго зрения. Как мы отмечаем, вынимали ли камень, неотличимый от всех других, из кладки, стояли ли возле него люди - по каким-то неуловимым колебаниям воздуха, по принципу "тепло-холодно"? Не знаю. Знаю одно - с тайником все в порядке.

Но одно дело знать, а другое - убедиться. И я принялась за работу. Однако, когда я уже держала в руках толстую пачку заемных писем и чеком, то я с трудом подавила в себе желание расхохотаться. Эти дураки конфисковали всякое барахло, и оставили в доме ценных бумах на сумму, довольную, чтоб купить весь городишко - если, конечно, нашелся бы тот, кто на него польстится.

Мне очень хотелось насвистеть "Хвалу жизни", но меня могли услышать, да и примета это плохая, особливо в отношении денег. Поэтому я лишь мысленно позволила себе грянуть:

Пропеть мысленно - не вслух, это заняло всего лишь мгновение. Засунув бумаги под корсаж, я побежала по лестнице из погреба.

И тут мое сказочное везение кончилось.

На дорожке от садовых ворот стоял стражник. Молоденький такой, губастенький и прыщавенький. Может, ему яблочка захотелось на посту, может, нужду пошел справить и увидел меня. На миг растерявшись, он топтался с ноги на ногу и цеплялся за алебарду. Прежде, чем этот миг кончился, и он успел развернуть алебарду мне грудь, я протянула руку. Нет, я не хотела выхватывать алебарду, на кой черт она мне сдалась, хороша я буду, размахивая этой здоровой дуррой. Нет, я просто коснулась его, пока он не закричал. Челюсть его отпала, глаза закатились, и он начал падать. Я подхватила его и прислонила к стене вместе с алебардой. Ничего с ним не случится, очухается... весь вопрос, когда. Калитка в воротах была открыта, и возле нее никого не было. Поэтому я не стала повторять трюк с сиганием через ограду. Главное - никого сейчас не встретить. Я всегда могу вырубить только одного человека зараз. Потом у него болит голова , и он плохо помнит, что с ним происходило, как после сильного удара или с похмелья. Период беспамятства длится разное время - иногда час, иногда меньше, остается надеяться, что стражник пробудет в прострации подольше, а потом и впрямь решит, что ему головку напекло. Я вообще-то редко прибегаю к подобному приему, все случаи наперечет, и я хорошо их помню. И как позабыть, когда в прошлый раз это оказался мой благоверный!

курсив

Завершив положенное обучение, я распростилась с обителью и вернулась к родителям. И не думала тогда, что довольно скоро вновь увижу Массилию. После замужества.

Санта- Мария, как сказано, городок тихий и сонный, но славится одним из красивейших на побережье соборов. Ибо там, и только там, что бы ни утверждали скептики, причалила к берегу свою лодку первосвятительнца Нейстрии. Поэтому раз в году город заполняется толпами паломников, шествия движутся по улицам, от заката до рассвета на соборной площади играет музыка, потому что воздавать честь святой у нас принято музыкой и танцами, а не только молитвами и покаянием. Совершить паломничество к Марии Морской для жителей Провенции и Бенарны такой же признак хорошего тона, как отдать дочь на обучение к св.Маргарите. О том, что подобное паломничество зачастую служит предлогом для светских и прочих знакомств, я распространяться не стану. Скажу лишь, что именно на ежегодном празднестве возле собора на меня положил глаз мой будущий супруг, также решивший отдать дань благой традиции.

Что до истории моего замужества - не настраивайтесь на чрезмерно возвышенный тон. Или на трагический. Обычная история, таких двенадцать на дюжину. Поклонник настойчиво обхаживал меня и моих родителей - особенно родителей, те же состарились и затосковали о внуках. И убедительно это доказали. Посмотрела бы я на Августу с ее хваленой независимостью, если б на нее давили родители! Короче, все как у все.

Служил мой жених, впоследствии муж, лейтенантом охраны его милости губернатора Массилии. Отцу, человеку в делах гражданского управления сугубо невинному, казалось, что это должно что-то собою представляет. На самом деле я убедилась впоследствии, что ихняя милость офицеров своей охраны вряд ли замечает, и это была большая удача, так как избавляло от необходимости посещать губернаторский дом, и ,следовательно, лицезреть этого мерзавца, и что еще важнее, уберегало семейную казну от его прославленной жадности. Позже мне еще придется помянуть губернатора, увы, но это позже.

Предки моего мужа откуда-то с севера, на нас, чистокровных южан, он совсем не похож. Впрочем, это кого считать, это смотря кого считать чистокровным. Все мы тут в Провенции гордимся галльским происхождением, а кого ни поспрошаешь приватно, у каждого третьего бабушка из Сфарада. За себя точно не скажу, но допускаю. Может, даже из аль-Андалуса Африканского, если судить по цвету кожи. Возвращаясь к внешности мужа - были у нее и неоспоримые достоинства. Он никогда не следовал нынешней кошмарной столичной моде, дурней которой только наряды аллеманских слуг страны, и то, если верить отцу - лично я ничего более уродливого не видела. Муж мой одевался весьма скромно и пристойно, скорее всего, по отсутствию воображения, однако и это обстоятельство бывает полезным

О самой же семейной жизни я лучше умолчу. Я завела себе правило - никогда не ругать мужа в присутствии посторонних, а тем паче близких. Надо будет - сами поймут. Расскажу лучше байку, которую слышала от Новеллы - и где она их только черпает? Одна женщина ходила слушать проповеди некоего святого человека, и муж ее за это взъелся. Известное дело, мужья всегда обижаются, когда мужья думают о ком-то кроме них, будь это ребенок, кошка или Господь Бог. И заявил: "Приказываю тебе - плюнь этому проповеднику в глаза!" Она не послушалась, и муж продолжал яриться. Проповедник услышал об этом, пришел к женщине и сказал : "У меня на глазу ячмень. Вылечи меня." Женщина сказала : "Но я не знаю, как." "Плюнь мне в глаза семь раз". Так она и сделала. Тогда проповедник заявил: "теперь ты можешь честно сказать мужу, что выполнила его приказ, и целых семь раз. И он с тобой помирится" Когда же ученики стали упрекать проповедника, что он так унизился, да перед темной бабой, он ответствовал: "Мир между мужем и женой стоит любой жертвы!" Хорошая сказка, но даже в ней не говорится, что любые жертвы должна приносить жена.

Ладно. Во всяком случае, одну свою обязанность мой благоверный исполнил, как подобает. Внучки родители дождались. Дочь мою назвали Санта-Катарина-Алисия-Гийометта. Последнее имя было дано в честь короля нашего Гийома - у мужа случился приступ верноподданнических чувств. Но оно сразу же отпало и не употреблялось. Алисию - весьма распространенное на Юге имя , мы оставили для будущей светской жизни. Осталась Санта-Катарина ( Катарину Италийскую очень чтила матушка), которая быстро сократилась в Сантину. Церемония наречения имени состоялась в кафедральном соборе в Массилии. Отцом во Господе был дом Мишель Лекок - соборный органист - я его знала со времен учения, его приглашали в церковь при обители играть по большим праздникам. Матерью - Августа. Вот так-то.

Короче, жизнь моя была если и не сахар, но и не ад кромешный. Все хозяйственные дела лежали на мне. Мы даже служанок не держали. Жалованье мужа было невелико, да и то приходилось добывать у него с боем - щедростью он никогда не отличался, а с годами это у него усугубилось. Но я, закаленная жизнью в родительском доме, умудрялась сводить концы с концами, и даже кое-что откладывать на черный день. Приданое я тратить не хотела, а муж, опасаясь гнева батюшки, который в старости кротости не приобрел, тоже к нему не притрагивался.

Оказалось, что черный день грозит совсем не оттуда, откуда я ожидала, и лучше не ждать, пока он наступит. Потому что, когда он наступит, деньги не помогут.

Сантина внешним обликом напоминала своего отца, хотя и в улучшенном, облагороженном варианте. Во всем. Кроме глаз.

Большинство младенцев появляется на свет с голубыми глазами. Сантина родилась с ярко-зелеными, гораздо темнее, чем у меня. Как изумруд темнее берилла. Потом они изменили цвет, стали по-отцовски серыми, и с облечением вздохнула. Но после пяти лет глаза Сантины снова стали темнеть, приобретая явственно зеленый - грюнауген - оттенок. И я стала замечать, что супруг начал постоянно заглядывать ребенку в глаза, и на лице его отражалось непривычное мыслительное усилие. Посмотрит на Сантину, потом на меня, и опять задумается. Вы помните? Ведьма должна иметь зеленые глаза. А еще говорят - зеленые глаза и светлые волосы. Посколку в наших краях светлые волосы встречаются столь же редко, как темные - где-нибудь во Фризии, последнее повторяют особенно охотно. Казалось бы, что голову ломать? У меня зеленые глаза, у мужа светлые волосы, у Сантины, соответственно, светлые волосы и зеленые глаза. Но не тут-то было. Муж мой человек необразованный ( сказать по правде, на его службе образование бы сильно мешало) и приверженный суевериям. Когда я стала гадать, что ему взбредет на ум, мне становилось не по себе. А тут он как-то еще обрушился на обитель святой Маргариты, где растят лентяек, белоручек, трещоток, мотовок и вообще черт знает кого ( продолжительная стрельба камнями по всем нашим огородам), и принялся восхвалять школу сестер Бедной Жизни, где царят строгость, простота и порядок.

Вот тут я действительно вздрогнула. Слышала я про сестер Бедной Жизни, где основными средствами воспитания были розги, карцер, каша на воде и голые нары ( соломенные тюфяки считались излишней роскошью). Видывала я и самих сестер, и знала, что они собой представляют. Темные - муж в сравнении с ними был Аристотель ( тот тоже считал, что горный хрусталь получается из льда), грубые, тупые бабы. В обители святой Маргариты им бы полы не доверишли мыть, как излишне тонкую, деликатную работу, требующую высокого мастерства. И если мой благоверный, несмотря ни на что, вряд ли желал в борьбе со злыми силами за душу дочери более жестоких средств, чем эта школа, то матери- наставницы в своей дремучести могли сотворить что угодно.

Надо было бежать. "Пора валить", как говаривала Новелла, цитируя своего дедушку-грузчика. Но куда? Если женщина в нашей благословенной стране собирается покинуть законного супруга, то единственное место, где она может искать защиты - это монастырь. И естественно, я подумала, что мне следует направиться в обитель святой Маргариты. Не скажу, что у меня не было сомнений на сей счет. Не было у меня оснований, считать, что там благосклонно отнесутся к нашему с Сантиной появлению. Формальных причин покидать дом у меня пока не было, принимать постриг я не собиралась. Новеллы, которая тогда бы ходатайствовать за меня, в монастыре уже не было, она переселилась в город. Но все равно - пора валить. И прихватить с собой ларчик с драгоценностями. Мало ли как сложатся обстоятельства, и как докажешь потом, что это мое приданое? Отец, как уже сказано, смыслил только в делах военных, и не удосужился составить мало-мальски путного брачного контракта, где определялись бы мои имущественные права. Нет уж, лучше все иметь при себе.

Свои соображения я высказала Сантине. Я уже упоминала, что стараюсь по возможности все объяснять дочери. Мое умненькое чадо выслушало крайне внимательно и вопросило:

- Мама, а деньги?

Видите ли, она уже понимала, что драгоценности - это одно, а наличные - совсем другое. И она была права. Не стоило расплачиваться в дороге перстнями и ожерельями. Во-первых, накладно, во-вторых, прямая дорога в тюрьму по подозрению в краже или в приют для умалишенных.

Зачем же дело стало? В конце концов, все имеющиеся у нас деньги отложены мной путем тяжкой экономии. Муж, конечно, держал все под замком, равно как и ларец с драгоценностями , в большом кованом сундуке, а ключ носил с собой. Последнее обстоятельство меня нимало не смущало. К такой глупости , как дубликат ключа, я прибегать не стала. Я запросто могла открыть замок и так. Без каких-либо сверхъестественных дарований. Сказывалось домашнее воспитание. Не то, чтоб отец от меня что-нибудь прятал. Просто он был тот еще домохозяин, и когда в доме заклинивали или ломались замки, я поневоле научилась открывать их с помощью разных подручных средств.

Убегать мы собрались без лишнего шума, выбрав время, когда супруг всю ночь проведет на дежурстве. Днем с таким грузом тащиться через весь город не хотелось. Но и ночью не лучше, особенно с маленьким ребенком. Поэтому я решила выйти из дома перед самым рассветом.

Собрала самые необходимые вещи. Положила на видном месте загодя написанное письмо, что собираюсь навестить родителей. На самом деле у меня и в мыслях не было подаваться в родительски дом. Мало отцу с матерью неприятностей на старости лет? Просто в последние годы супруг мой капитальнейшим образом рассорился с батюшкой, а так как грозный нрав закаленного бойца в преклонном возрасте не смягчился, скорее, наоборот, я знала, что благоверный двадцать раз подумает, прежде чем тащиться в Санта-Марию.

Затем я вскрыла сундук - подручными средствами на сей раз служили предметы дамского обихода, а Сантина мне ассистировала. Кубышка оказалась тяжеловата, и я прикинула, что если не управлюсь до света, или если придется удирать с повышенной скоростью, есть укромное место по пути, где я могу ее припрятать.

Я только не предугадала, почему придется убыстрять ход. Занятая мыслями о предстоящей ретираде, я как-то упустила из виду, что в последнее время его милость господин губернатор завел привычку шляться по ночам одному. И вот, пока его носило по... не будем говорить кому, охране делать было решительно нечего.И супруг мой, видимо, проиграв за ночь в кордегардии всю наличность, вернулся домой на несколько часов раньше положенного. Прежде, чем картина немого изумления перешла в картину изумления буйного, пришлось прибегнуть к неприятному, но испытанному методу, бережно уложив супруга почивать на ковре ( пусть решит, что ему все спьяну привиделось) я услышала за спиной усиленное пыхтение. Обернувшись, я увидела, что Сантина пытается запихнуть в котомку кота нашего Федо, а тот, потрясенный до глубины души подобным унижением своей котовой гордости, отбивается всеми четырьмя лапами. Я помгла упаковать несчастное животное, вручила котомку дочери - сама захотела взять, пусть сама и трудится, и забросила дорожный мешок за спину ( чуть хребет не сломала). Взяла Сантину за спину и пустилась в бега.

Я наметила, как и предполагала, спервоначалу спрятать кубышку с деньгами. Но, лобравшись до нужного места, увидела, что на опушке у леса стоит возок, запряженный парой лошадей. Чудь было не припустила прочь. Но в этот миг окончательно рассвело, и оказалось, что возок, равно как и лошади, мне знакомы. Именно в этом возке, запряженном этой парой, м отправлялись в загородные поездки, где пили и пели.

Августа сидела на козлах, поглаживая свою любимую длинноухую собачку сфарадской породы.

Да, они тоже подались в бега. И причины у них были, пожалуй, основательней, чем у меня.

У Новеллы все было ясно - она доигралась со своими эпиграммами и стихотворными сатирами, которые расходились по всей Провенции в списках и распевались в качестве песенок. Кого-то из ее сочинений основательно задело, и на нее накатали донос в Благой сыск. И она не стала дожидаться, к чему приведет следствие.

С Августой дело обстояло несколько сложнее. Она , в отличие от нас, роду знатного и фамилии известной. И пусть фамилия эта потеряла большинство своих владений, все же после отца Августе достался не только городской дом, но и поместье с садами и виноградниками. На доходы от них, по нашим скоромным меркам, можно было жить не беспокоясь о будущем.

Увы. Именно знатное происхождение ее и подвело. Ибо она приходилась родственницей, хотя и очень дальней, нашему губернатору. А он положил глаз на то самое поместье с виноградниками.

Видите ли, очень долго у нас в Провенции, даже после Походов за Веру, действовала правовая система, по которой женщина может наследовать земельные владения. Но в последнее столетие нам навязали действующее в королевском домене салической право, хотя мы тут на Юге в гробу видали тех салических франков. Нет, и в гробу даже не видали. Впрочем, обычно порядочные мужчины своих одиноких родственниц на улицу не выгоняли. Так то порядочные, а то его милость. Он решил оттяпать у Августы ее имение, ссылаясь на то, что женщина наследницей быть не может, а более близких родственников, которыми можно прикрыться, у Августы не осталось. Ей пригрозили судебным процессом, который выиграть Августа заведомо не могла. И произошел между ними разговор на повышенных тонах, который возымел сильные последствия.

Не знаю точно, что дословно Августа сказала губернатору, меня там не было. Но общий смысл был "Не мужчина ты". Она уверяет, что имела в виду только то, что он повел себя так, как мужчине подобает. Но он-то решил, что ему пожелали лишиться того, что обычно мужчины считают своим главным достоинством. Понесся прямиком от Августы к одной из своих пассий, чтобы проверить, сбылось ли пожелание - и как нетрудно догадаться, ничего он не смог.

Он потом еще проверял. Многократно. С дамами самых разных сословий, И одинаковым успехом, точнее совсем без успеха. А поскольку он, помимо прочего, был еще и дурак, и нет бы умолчать о своем позоре, так он громогласно жаловался, что его прокляли. И снова пускался в поиск, надеясь, что на сей раз сработает.

Все население города покатывалось со смеху, и никому в голову не приходило его убить во время ночных прогулок. Всем было слишком интересно, что будет дальше. А может, это был высокий расчет. Пока этот дурью маялся, он не вмешивался в дела Массилии, а если его убить, непременно пришлют кого-нибудь еще хуже. Тут еще Новелла сочинила несколько стишком , которые добрые массилийцы тут же стали распевать, добавляя при этом кое-что от себя, так что содержание стало вовсе уж неприличным.

Но Августе было совсем не до смеха. В наше время обвинение в наложении проклятий - не пустой звук. Его милости пока что не пришло в голову заявить об этом кому следует, но Благой сыск мог и сам проявить инициативу...

Итак, они сбежали, и по пути подхватили меня. И первым пунктом, куда мы отправились, был город, где мы получили векселя от банка Фуггеров. Мой ларчик, а также драгоценности Августы должны были храниться в главном нейстрийском банке этого дома, в Лугдунуме. А мы, снабдившись векселями и некоторым количеством наличных, отправились в путь, подальше от родимых краев.

И как-то постепенно у нас появлялись попутчицы, и стало нас не четверо, а семеро. К нам присоединились другие женщины, которые по тем или иным причинам вынуждены были покинуть насиженные места. Фрейлина королевы, сбежавшая от обвинений в заговоре ( я так и не поняла, имел ли место заговор в действительности, или был плодом чьего-то воображения). Контрабандистка из Арморики, передававшая послание от северного берегового братства к южному, и на обратном пути решившая сделать крюк. Травница, которая странствовала, изучая растения королевства. И так мы странствовали вместе, а потом решили остановиться, потому что такое количество женщин, путешествовавших без сопровождения мужчин, могло привлечь к себе излишнее внимание.

Мы выбрали Лютецию - городок тихий, далекий от нашего юга и столичного Сеиисона, но в то же время не такой маленький, чтоб на приезжих там стали таращиться. И арендовали дом, не подозревая, что по прошествии времени - вот сейчас - его станут называть Домом Ведьм.

Конец курсива

Из города я выбралась благополучно. Оглянулась по сторонам и втихомолку двинулась по пыльной дороге. До Соколиной Горы было еще довольно далеко, и часть дороги предстояло пройти по открытой местности. Бог знает, с чего я ее так не люблю, открытую местность, сама не из диких лесов родом... Было весьма жарко, не так, конечно, как в наших краях, там в сентябре еще самое пекло... или это не жарко, и воздух сгустился лишь в моем воображении. Не доджно быть, дурные предчувствия, это по части Нове...

Не предчувствие. Я еще не осознала, что услышала , но услышала. Конский топот. Тяжелый, глухой, неумолимый. Не стоило оборачиваться, но все же я обернулась.

Из ворот Лютеции вылетела рота стражников. Нет, вылетела - это слишком. Их упитанные крепкие кони были для этого недостаточно резвы. Но даже так они без труда догнали бы пешехода.

И все-таки я бросилась бежать. Между нами еще было порядочное расстояние, и, если я успею добежать до леса, то там у пешего перед конным преимущество.

Но как не спешила я, лес никак не хотел приближаться. Жалкие заросли орешника вдоль дороги помочь мне не могли. А погоня надвигалась неостановимо. Я уже слышала их торжествующие вопли. Теперь я не оглядывалась. Это была излишняя трата сил. Однако, пробежав еще несколько саженей, что прежде чем совсем выбьюсь из сил и упаду, остановиться необходимо. Пусть подъедут. Плевать на бескровное развитие событий. У меня есть кинжал. Может, кого-то удастся сбиться с коня. Главное - они этого не ждут. Хотя шанс ничтожен...

курсив

Я уже убегала, оставив других. До сих пор смутно помню, как все это происходило. В памяти лишь крик Новеллы: "беги, мы прикроем!", а потом боль в легких от быстрого бега, и судорога, сводящая руку, которой я тащу за собой дочь. Сантина же тащит в охапке кота. А за нами бежит Дучесса, собака Августы. Она гуляла в саду, когда в дом заявилась страша, и увидев нас бегущими, побежала вместе с нами. Сфарадские собаки - охотничья порода, несмотря на свой игрушечный вид, вот она небось и решила, что мы загоняем дичь. На самом деле дичью внезапно стали мы сами.

Они называют нас ведьмами. Но мы-то сами себя никогда таковыми не считали. Мы никогда в жизни не посещали собрания нечестивых, не кланялись врагу рода человеческого, не говоря уж о прочих мерзостях, не насылали мор и ненастье. Да, у Новеллы был некий дар предвидения, Августа же порой действительно могла кого-то проклясть, но никто из них не использовал эти способности ради обогащения. Да они и срабатывали не всегда, как при аресте. Так же и я со своей способностью договариваться с неодушевленными предметами и обездвиживать одушевленные. Никогда мы не думали о себе как о ведьмах.

Но обретаясь у вдовы углежога, я задумалась - а может, те, кто преследовал нас, были правы. Вот и те, присоединились к нам... Францеска - это фрейлина- как-то смогла вырваться из столицы, хотя на поиски заговорщиков была брошена королевская гвардия. Холин-армориканка, как и все мы, считает себя доброй назаретянкой, но она сама признавалась, что они у себя там почитают Мерлина Альбионского, как святого, и по сию пору ходят молиться к стоячим камням. А Луция упорно настаивала, что овощи и цветочные кусты надо рассаживать так, а не иначе, и они не только будут лучше расти, но и владельцы сада будут здоровее.

Рыбак рыбака видит издалека...

Тогда другой вопрос: если мы и вправду ведьмы, то плохо ли это?

Впрочем, власти в этом не сомневаются.

Одного я не могу понять - почему за нас взялись городские власти, а не церковные. А это было так, во всяком случает, все наши сидели в городской тюрьме. Несомненно, имел место донос, но в чем нас обвиняли официально? Конечно, когда компания женщин разных сословий собирается вместе, их можно обвинить в чем угодно - от содержания нелицензированного борделя до нарушения прав гильдии ткачей.

По крайней мере то обстоятельство, что их поместили в муниципальное узилище, имело и хорошую сторону. Про Благой сыск много чего рассказывают, может, и привирают, но достоверно известно, что их судей и стражников невозможно подкупить. И когда Новелла сказала: "Пора валить", это для нее был решающий довод.

А вот про городских стражников так сказать было никак нельзя. И я решила выкупить остальных. Но ради этого отправилась за нашими векселями. И провалила свой план...

...но прежде чем я развернулась и выхватила кинжал, за спиной у меня хрипло проорали : "Вотонавотавотона!" и копыта столь же явственно застучали в другом направлении. Может, они не за мной гнались, а за кем то еще?

Я оглянулась. Бравые стражники, гремя касками, кирасами, протазанами, и чем там еше у них имелось, широкой дугой мчались по желтеющей луговине.

Совершенно пустой.

Только теперь я почувствовала, насколько задохнулась. Кровь стучала в висках, словно там кум мой дом Мишель изо всех сил наяривал на органе "Хвалу жизни". Ошеломленно смотрела я, как погоня, от которой я только что убегала, совершенно непотребным образом убегала от меня, пока вовсе не скрылась из виду.

И тут в орешнике затрещало, и оттуда выбралась девочка с черным котом на руках, а за ней бежала черная собака с длинными вислыми ушами.

- Мама! - воскликнула Сантина, явно стремясь упредить мои упреки. - Я не бросила зверье! Я за ними приглядывала!

У меня не то, что на упреки, вообще ни на что не хватало слов. Просто перехватило горло. Я вцепилась в Сантину и прижала ее к себе. Федо, оказавшийся между нами, рисковал быть задушенным, но почему-то стерпел это с несвойственной ему кротостью. Дучесса радостна скакала вокруг нас.

И постепенно, пока мы так стояли, до меня стал доходить смысл произошедшего.

Когда моя хватка немного ослабла, Сантина задала сакраментальный вопрос:

- А когда мы пойдем освобождать всех наших?

Стараясь говорить как можно спокойнее, я ответила:

- Ну, сначала нужно обратить векселя в наличные, затем снова пробраться в город, подкупить судей...

- Не надо, - сказала Сантина, - я знаю способ получше.

И глядя в зеленые глаза своей дочери, я поняла, что она и в самом деле знает.

Алиева Амина
Бесплотный

Я - Бесплотный. Беззвучный. Сквозь мои прозрачные одежды не искажается даже воздух. Я неслышно шагаю по исхоженным мною дорожкам этого маленького унылого парка. Я вижу людей, а они проходят сквозь и мимо. Они гуляют, они идут по делам, они живут и совсем не помнят о смерти и вечности.

Темнеет все раньше. Загораются огни поселка, который постепенно и неумолимо поглощает мой парк. Кирпичная стена, изрисованная граффити, уже вплотную прилегает к боковой дорожке. За черным ребристым забором просвечивают новые стеклянные дома. Как будто старые пустуют.

В этих домах живут гномы и цыгане. Цыганский табор занял маленький комплекс крохотных домов, который был построен нелегально. Дома продавать не стали. И сносить тоже. Цыгане живут там тихо, практически незаметно Мне бы хотелось, чтобы по ночам там жгли костры, играли на гитаре и танцевали в цветных разлетающихся платьях. Я бы танцевал вместе с ними, и девушки визжали бы от ветра, разметающего их длинные юбки, ворошащего их черные кудри.

Вот уже совсем ночь. Люди ушли из парка. Прошуршал прелыми листьями старый таджик, возвращающийся с работы. В это время надо ходить к старому пруду. Надо заходить дальше в мураву, затаиться и ждать. Мне это не нужно, но я все равно прячусь, задерживая дыхание, чтобы было веселее.

По воде пруда плывут круги. Изнутри пробивается глухое зеленое свечение. Оно разбивается тысячью блестящих капель, взбиваемых волнами. Поверхность пруда покрывается пузырьками. Из воды на берег выходят подводные стада - подводные коровы и подводные бараны. Плывущие, светящиеся синим, зеленым и розовым, они мотают хвостами, и трава покрывается ночной росой. И вслед за своими стадами выходит их владелец и пастух - Тот, Кто Живет В Старом Пруду. Когда-то давно жил-был Тот и в новом пруду. Когда пруд осушали, стада погибли. Теперь он выгоняет их пастись в высокую траву. Такую высокую, что подводные коровы и бараны не видны за ней людям, уже не спящим по ночам и продолжающим бодрствовать под искусственными солнцами фонарей.

Из-за стеблей травы я смотрю, как Тот садится на камешек и играет в свой рожок. Звуки этой песни недоступны ушам людей, недоступна даже моим ушам, их слышит только Тот и его стада. Подводные коровы и бараны послушны этой музыке. Они спокойно пасутся на воздухе, опасаясь поднимать слишком высоко из травы свои головы с пустыми, подернутыми водяной дымкой глазами.

На шеях коров звенят тихие медные колокольчики. Их я еще могу различить среди шорохов наступающей ночи. Может и люди слышат их. Или из всех людей их слышит только пятнадцатилетний поэт.

Осенние ночи приятно проводить, лежа в траве, прислушиваясь к музыке этих колокольчиков. Зимой Тот не выводит свои стада - холодно и трава засыхает. Без Того очень пусто ночью в парке. Зимой по тропинкам, цепляясь лохмотьями за голые ветки, бродит старуха Сумрачная. Ее я сторонюсь.

Сегодня я буду бродить по окраинным тропинкам. Я пойду вдоль стены поселка. Среди всех домов на небе вырастает тень заброшенного дома какого-то архитектора. Треугольный, с башенкой-обсерваторией, он выделяется странным коричневым цветом стен и узорами на окнах.

Этот дом похож на замок. Возможно, поэтому в нем поселились гномы. Они спят вповалку под большой кроватью, сдавленной сводами комнаты. Высокое кривое окно в витражах искажает лунный свет, окрашивает его розовым и красным. Сопение гномов, маленьких и тщедушных, рокочет из-под кровати, как будто по полу бушует маленькое невидимое море.

По ночам я люблю блуждать по этому пыльному дому. Дотрагиваться до ветхих занавесок, до резных деревянных шкафов, до переплетов редких книг. Между большим залом и кабинетом есть стеклянная галерея. Ночью серебренный свет луны, синий свет звезд мешаются с желтым свечением фонарей. В этой мешанине блестят пылинки, будто застывшие в воздухе, и чахнут сухие цветы. Гномы их не поливают. Они не следят за домом. Они влачат тихое подпольное существование, проживают положенный им век, долгий, по сравнению с человеческим, и быстротечный, по сравнению с моим. Затем они умирают в тишине, утопая в подушках хозяйского кресла, у холодных камней камина, и их сородичи зажигают свечи, длинной процессией спускаются в сад, спрятанный за высоким забором, и хоронят почившего гнома у старого дряхлого дерева. Похороны - единственный случай, по которому в этом доме горят огни.

Что там? Лай собаки, необычный шорох. Это звук шагов. Я выхожу в заброшенный сад и подхожу к калитке. У дома стоит цыганская девочка. В темноте я не могу прочитать по глазам, что происходит в ее душе. Наверное, она убежала.

Девочка обходит кругом дом и вновь останавливается у калитки. Она хватается руками за выпуклые украшения забора, хочет перелезть. Девочка, стой! В этом доме живут гномы.

Я Бесплотный. И вот уже который раз я нарушаю свой обет не вмешиваться в дела людей. Потому что я Бесплотный, я невидимый, я неслышимый, я лишь холодный ветерок для них.

А девочка перелезла через забор, а девочка уже крадется через сад к большой входной двери. Я бы должен отвернуться и уйти, но я иду вслед за этой бесстрашной девочкой. Надо быть очень смелой, чтобы залезть в логово к гномам.

Дверь, конечно, заперта. Девочка проверяет окно на первом этаже - оно приоткрыто. Она взбирается по кривому дереву, рискуя сорваться с него каждую секунду, она ногой толкает дребезжащее стекло и прыгает внутрь, в темноту.

Длинный пустой коридор, устланный фиолетовым ковром, уже кое-где поеденным молью. Внутри теплее хотя бы потому, что нет ветра. Девочка трет замерзшие руки, сует их в карманы растянутой толстовки и медленно отправляется исследовать дом.

Ее шаги тихи, но гномы спят чутко. Скрип половиц - и вот уже несколько открыли глаза. Кто-то пробрался к ним в дом выведать их гномьи тайны. Как им объяснить, что девочка просто ищет место для ночлега?

Девочка заглядывает во все комнаты, которые попадаются ей на пути. Большой зал с ледяным диваном отталкивает ее. Пыль обитого красным бархатом кабинета забирается в нос, у самого окна лает собака. Большая темная кухня пугает пустотой. И ни одного ее шага, ни одного ее вдоха не пропускают маленькие злые глазки. Гномы спрятали своих жен и детей под большой кроватью, а сами, вооружившись иголками, крадутся за девочкой. А девочка все ближе к концу коридора. Может она свернет на лестницу и поднимется наверх? Там тоже есть чудесные спальни, правда поменьше той, в которой спят гномы. Может она поднимется в башенку и посмотрит на звезды? Сейчас еще можно застать Арктура. Можно увидеть, как летит сквозь ночь Пегас, как Андромеда манит Персея.

Девочка шаг за шагом приближается к большой спальне. Гномы сильнее сжимают уголки и шепчут под нос проклятия. Вот она распахивает последнюю дверь в коридоре.

Темная спальня с магическими витражами привлекают ее. Она заходит. Большая кровать ей кажется теплой и уютной. Стоит только лечь и согреть ее своим теплом. Гномы под кроватью сжимают костлявые кулаки. Шепоты, шорохи - девочка их не слышит. В ее голове уже расцветают приятным ознобом сны. Она забирается на кровать, прямо так, в кроссовках, укрывается холодным одеялом и закрывает глаза.

Гномы беззвучно выбираются из своего убежища. Те, что следили за девочкой, пролезают в комнату. Всей гурьбой они обступают кровать. И в налитых кровью глазах я читаю - "Задушить". Самый злой гном, скользя, забирается по свесившемуся концу одеяла на кровать. Бедная девочка! Она уже спит - в тишине раздается лишь ее мерное сопение и мерзкое похрюкивание гнома. Сантиметр за сантиметром он все ближе к ней, его грязные когти уже ищут в потемках шею ребенка.

И я, Бесплотный, стою совсем рядом и смотрю. Что еще мне делать? И надо ли что-то делать? Бедная девочка!

Гном подобрался совсем близко. За окном раздался шорох. Гном замер. Он повернулся к окну. Какая-то тень маячила там, в саду. Сквозь окно проплыл огонек. О, это брат мой - Блуждающий Огонек. Для него одного я осязаем. Но Огонек не умеет говорить и чувствовать. Он просто блуждает по моему парку, туда-сюда, такой дурашливый, что иногда утыкается в мое тело, и тогда я могу представить себе какое оно - мое тело.

За окном продолжало шуршать. Блуждающий Огонек подлетел к лицу девочки, осветил всю страшную сцену. Девочка начала просыпаться. Да, огонек! И все-таки кто-то другой шуршит за окном. Лает собака. Собака, это она шуршит.

Я хватаю огонек и размахиваю им у стекла. Собака за окном вся собралась, а потом прыгнула, пытаясь ухватить огонек зубами. Она разбила окно и приземлилась прямо на девочку. Девочка, вскрикнув, окончательно проснулась и вскочила. Гном заскрежетал зубами и уполз под кровать.

Девочка протирала большие глаза, собака ластилась к ней. И я, прихватив Огонек, ушел из дома гномов.

В темном саду я улыбался. А на аллеях, усыпанных листьями, мне стало грустно. Я выпустил Огонек, но он все равно летел рядом. Он освещал мне дорогу, хотя я прохожу сквозь все предметы и мне не нужно разгонять темноту. Я люблю темноту, такую, чтоб до черноты беспросветной. Тогда я теряю всякое ощущение пространства и, если слышу голоса, представляю, что это голоса других бесплотных. В черноте все бесплотны. Если не видеть с открытыми глазами, можно подумать, что твоего тела нет, а есть только думающий и говорящий дух. И тогда кажется, что ты не ходишь, а паришь где-то в пространстве, в котором такие понятия как "верх" и "низ" не существуют.

Я иду и думаю, откуда я начался. Ведь у всего есть начало. У вечности тоже должно быть. Или я живу такую длинную вечность, что уже не помню, что было "до"? А запоминаю ли я каждый свой день? Или каждый день для меня новый лист? А если запоминаю? Ведь я же помню поэта, старика на скамейке, рыболова. Значит, для меня существует категория времени. А если существует время, значит, невозможна вечность. Может и я не вечен?

Как хорошо быть человеком. Ты знаешь, когда ты родился, и знаешь, что когда-нибудь умрешь. И в этом промежутке от рождения до смерти у тебя есть время. Которое называется жизнь. Живи так, чтобы потом не жалеть, умирая. Вот и вся мудрость.

А как жить свою жизнь, если ты вечен? Если тебе не о чем жалеть? Если у тебя в руках все время мира, если ты не нужен смерти, если не о чем волноваться. Стоит ли тогда вообще жить?

Я Бесплотный, а не Вечный. Может, и я когда-нибудь умру. Мне бы хотелось когда-нибудь умереть. Ведь с концом наступает черта, после которой можно подводить итоги. Можно вычленять смыслы.

- Слушай, Блуждающий Огонек, мои мысли. Хотя они ничем не отличаются от моих слов. Слова мои, как мысли, никем не будут услышаны. Никем не будут поняты. И даже если я напишу свое имя на песке, его никто не разберет. Людям неведом мой язык. Как они разгадают мой язык, если даже свои людские языки не все разгадали?

Огонек мерцал рядом. Его свет был чуть зеленоватым, как у светлячка. Чтобы люди не слишком пугались, издалека он им кажется насекомым. А близко к людям Огонек не подлетает.

- Почему ты таишься от людей, Огонек?

Огонек лишь мерцал мне в ответ. Он не умеет ни говорить, ни чувствовать.

Вдруг Огонек метнулся в сторону и стал плыть чуть за деревьями. Наверное, сюда идет человек. Да, вдалеке показался силуэт. И вот, под фонарями выросла тень. Это девушка с длинными-длинными волосами и усталым взглядом. Откуда она так поздно возвращается?

Она проходит между двух прудов - даже голову не повернула к старому, туда, где пасутся подводные стада - и поднимается по отлогой дорожке навстречу мне. Она очень устала и, кажется, плачет.

- Девушка, зачем жить так, чтобы плакать?

Не слышит. Проходит мимо. Я дотрагиваюсь до ее волос - они чуть шелестят от моего холода. Она идет дальше, а я смотрю ей вслед.

- Эй! - я кричу и не знаю, от чего. Может и мне стало так же грустно, как и ей, может и я умею плакать.

Она остановилась. Неужели она мне слышит? Но почему тогда не поворачивает головы? Я подошел к ней. Она так замерла, потому что увидела Блуждающий Огонек, плывущий между темных берез. Его свет завораживает ее. Слезы стекают по щекам, а она не чувствует их.

Людей свет привлекает так же, как мотыльков. Им нужен свет в конце тоннеля и далекий отблеск костра в темном лесу. Жизнь им кажется дремучим лесом, из которого может вывести путеводный фонарь, или бескрайним суровым морем, в котором такой заветный берег обозначает свет маяка.

Она сошла с дорожки и сделала несколько шагов в сторону Огонька. Неужели настолько отчаянно нужна надежда? Разве можно думать, что, пройдя сквозь сумрак леса и приблизившись к источнику манящего света, вдруг откроется дивная волшебная страна, в которой одни детские сны и мамины сказки? Эх, люди. Они об этом думают.

Девушка остановилась в нерешительности. Я знаю эти тропки наизусть. Я знаю, что дальше, за поваленным дубом, будет канава, дно которой уложено острыми камнями. Люди так хрупки, они могут споткнуться, покатиться и... что же будет, если она упадет? Я, как ветер, подхвачу ее под руки и заберу ее с собой.

Я кинулся к Огоньку, схватил его и стал размахивать им, подзывая ее. Она пошла ко мне. Я пятился назад сквозь кусты и деревья, маня ее к себе. Зеленоватый свет освещал ее, низенькую, спотыкающуюся о пни, цепляющуюся поблескивающими волосами за ветки. В ее глазах, которые напоминали мне глубокие колодцы, отражался и искажался Огонек. Она протягивала руки в немой мольбе, немой надежде на что-то необъяснимое, еще непонятое ее самой.

Я представлял: вот она будет сидеть вместе со мной у ивы и водить рукой по воде. Она будет лежать со мной в мураве и глядеть на подводных коров и баранов. Я проведу ее по покинутым людьми домам, и мы будем жить в том, который ей приглянется. Мы будем летать наперегонки, вздымая вихри опавших листьев. И совершим еще сотни пустяков, которые вдруг станут самым главными в этом мире. Мы. Это будем мы, а не я один.

Девушка шла за мной. Ее будут звать Бесплотная. Или нет. Ей нужно другое имя, красивое, как у звезд. Да, ее будут звать Аламак, в честь тебя, звезда, что освещает нашу встречу.

Еще чуть-чуть, еще шажок... нет, пять, уже три. Давай милая, поторопись. Раз и два, одна нога за другой. Я трясся, и Огонек также трепетал. Вот я прошел сквозь заветное поваленное дерево. Еще секундочка, и она споткнётся об него и полетит вниз. Я поймаю тебя, милая, будет совсем не больно. Ты закроешь глаза от страха, а очнешься бесплотной, как я. И у нас будет целая вечность. Все люди мечтают о вечности!..

Я остановился и заплакал. Она так смотрела на меня. Как будто действительно видела. Как будто понимала. Я поднес Огонек к поваленному дереву, чтобы осветить его. На! Смотри! Тут дерево, о которое так легко споткнуться! Девушка остановилась. Я выпустил Огонек из рук и убежал.

Остаток ночи я метался туда-сюда по опостылевшему парку. А утром успокоился.

На рассвете рыбак отправился к старому пруду. Сегодня он появился раньше обычного. Тот торопливо загонял свои подводные стада обратно на дно пруда. Рыбак, раздвигая руками высокую траву, вдруг приметил странное свечение. Он кинулся к нему, но, когда выбежал к озеру, на поверхности осталось лишь несколько пузырей - подводные коровы и бараны уже спустились к себе домой. Рыбак стоял и все приглядывался к успокоившейся глади пруда.

- Я бы тебе рассказал, - проговорил я и сел рядом с ним на берегу. - Но я Бесплотный. Беззвучный. Сквозь мои прозрачные одежды не искажается даже воздух. Я неслышно шагаю по исхоженным мною дорожкам этого маленького унылого парка. Я вижу людей, а они проходят сквозь и мимо. Они гуляют, они идут по делам, они живут и совсем не помнят о смерти и вечности.