МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ №2, 2018(24)

Стивен КИНГ
ЛОРИ

Лойд Сандерленд потерял жену, с которой прожил четыре десятка лет. Через полгода его навестила сестра, села за руль и приехала – из Бока-Ратон в Кайман-Ки. Привезла с собой темно-серого щенка, сказала, что это помесь бордер-колли и муди. Лойд понятия не имел, что это за порода «муди», да и знать о ней не желал.

– Бет, зачем? Только собаки мне не хватало! Я и о себе-то позаботиться толком не могу.

– Оно и видно, – вздохнула она, отстегивая щенячий поводок, тоненький, как игрушечный, – совсем отощал. На сколько ты похудел?

– Не знаю.

Она смерила его взглядом.

– Фунтов на пятнадцать, пожалуй. Столько не повредит, но дальше уже перебор. Приготовлю тебе болтунью с сосисками и тосты. Яйца в доме есть?

– Не надо мне болтуньи.

Лойд взглянул на псину. Уселась на белый мохнатый ковер, того и гляди оставит визитную карточку. Конечно, его и так не мешало бы пропылесосить, и даже с шампунем, но тут пока хотя бы никто не мочился. Янтарные собачьи глаза смотрели изучающе.

– Так есть в доме яйца или нет?

– Есть, но...

– А сосиски? Ну, понятно. Живешь на одних консервах и полуфабрикатах. Съезжу-ка я в «Пабликс», но сперва устрою ревизию твоему холодильнику. Может, еще что нужно.

Сестра была старше на пять лет и после смерти матери, можно сказать, вырастила его. В детстве Лойд никогда не мог настоять на своем, да и теперь, хоть оба и старики, не в состоянии дать отпор... тем более, потеряв Мэриан. Такое ощущение, будто хребет выдернули. Может, оно и пройдет, а может, и нет. В шестьдесят пять оклематься не так-то легко.

Впрочем, псина эта... тут он от своего не отступит. Господи, и о чем только Бетти думала?

– Я не намерен ее оставлять, – бросил он сестре в спину, когда та устремилась на кухню на своих длинных, как у цапли, ногах. – Сама купила, сама и держи.

– Я ее не покупала. Мамаша чистокровная бордер-колли, но загуляла с соседским кобелем, а он муди. Хозяин уже пристроил троих щенков, а эта последняя в помете, никому не приглянулась. Он малоземельный фермер, куда ему лишняя, хотел уже сдать в приют. Еду мимо, а на столбе объявление: «Кто хочет собаку?»

– И ты сразу подумала обо мне. – Лойд снова встретил пристальный собачий взгляд. Казалось, щенок состоит из одних торчащих ушей.

– Да.

– Бет, у меня траур, мне плохо.

Только ей он мог сказать это прямо. Хоть какое-то облегчение.

– Знаю. – На открытой дверце холодильника звякнули бутылки. Сестра нагнулась их переставить, Лойд видел ее тень на стене. Ну чистая цапля... и жить, наверное, будет вечно. – Человеку в горе нужно чем-то отвлечься, – продолжала она, – о ком-нибудь позаботиться. Вот о чем я подумала, когда увидела объявление. Главное, не кто хочет собаку, а кому она нужна. То есть тебе. Боже, да у тебя тут просто рассадник плесени, а не холодильник! Меня чуть не вырвало.

Собачка поднялась на лапы, неуверенно шагнула к Лойду, затем передумала (если, конечно, думала вообще) и плюхнулась обратно.

– Забирай ее себе, – покачал он головой.

– Исключено, у Джима аллергия на шерсть.

– Бетти, у вас две кошки. Какая еще аллергия?

– На них – никакой, и кошек нам вполне хватает. Раз такое дело, я просто отвезу щеночка в приемник. Там подождут три недели, потом усыпят. Она красотка, вон какой мех дымчатый. Может, хозяин и найдется.

Лойд закатил глаза, хотя из кухни его и не было видно. Совсем как в восемь лет, когда Бет грозилась нашлепать его по заднице бадминтонной ракеткой за бардак в комнате. Кое-что не меняется никогда.

– Все, тушите свет, – вздохнул он. – На сцене Бет Янг со своим непревзойденным искусством виноватить.

Она закрыла холодильник и вернулась в гостиную. Щенок оглянулся и продолжил разглядывать Лойда.

– Съезжу в «Пабликс», покупок будет на сотню, не меньше. Принесу чеки, потом отдашь.

– А мне пока что делать?

– Познакомься хотя бы с бедным щеночком, которого обрекаешь на газовую камеру. – Бет наклонилась почесать псину за ухом. – Ты только глянь, сколько надежды в этих глазах!

В янтарных глазах собаки Лойд видел одну лишь настороженность. Она его оценивала.

– А если она на ковер надует? Мэриан его постелила перед самой своей болезнью.

Бет кивнула на игрушечный поводок, брошенный поверх пуфика.

– Своди ее погулять, пусть познакомится с заросшими клумбами Мэриан. А ковру, кстати, хуже не станет, он и так загажен. – Взяв сумочку, она направилась к двери, деловито вышагивая на тонких ногах в своей всегдашней манере.

– Хочешь сделать человеку гадость, подари ему домашнего питомца, – проворчал Лойд. – Так пишут в сетях.

– Тоже мне истина в последней инстанции.

Сестра оглянулась в дверях. Безжалостно-яркий свет, какой бывает в сентябре на западном побережье Флориды, подчеркнул помаду, растекшуюся по морщинкам возле губ, обвисшие веки и трепетную паутинку жилок на виске.

Скоро Бет стукнет восьмой десяток, подумал Лойд. Его бойкая, спортивная, упрямая сестренка, никогда не признававшая компромиссов, уже стара. Да и он тоже. Оба живое доказательство, что жизнь не более чем краткий сон в летний день. Только у Бетти еще есть муж, двое взрослых детей, четверо внуков – естественная геометрическая прогрессия. У него была Мэриан, но Мэриан ушла, а детей нет. Что, заменить жену какой-то дворняжкой? Идея такая же дурацкая и пошлая, как холлмарковская поздравительная открытка.

– Собака здесь не останется, – твердо сказал он.

Бет одарила его все тем же взглядом себя тринадцатилетней: «Смотри, если не возьмешься за ум, дождешься знакомства с бадминтонной ракеткой».

– Останется, по крайней мере, пока я не вернусь из «Пабликса». У меня еще есть дела, а собаки в машинах на жаре дохнут, особенно такие маленькие.

Она закрыла дверь. Лойд Сандерленд, пенсионер и вот уже полгода как вдовец, потерявший интерес к пище и прочим радостям жизни, разглядывал незваную гостью, а та разглядывала его в ответ, сидя на белом ворсистом ковре.

– Ну что уставилась, дуреха? – спросил он наконец.

Щенок встал и пошел к нему, точнее, приковылял, будто брел в густых зарослях. Уселся у левой ноги и задрал мордочку, глядя в лицо. Осторожно протянутую руку не укусил, наоборот, облизал. Ллойд взял тоненький поводок и пристегнул его к розовому ошейничку.

– Пойдем-ка подальше от этого ковра, пока не поздно.

Он потянул за поводок, но псина лишь сидела и смотрела. Лойд со вздохом поднял ее на руки, снова ощутив влажный язычок. Выйдя во двор, он опустил щенка на траву. Газон давно не стригли, и собачка утонула почти с головой. Клумбы тоже совсем заросли, Бет была права. Вид просто ужасный, половина цветов не живее Мэриан. Лойд криво усмехнулся, ощутив укол вины за такое сравнение.

В траве косолапая походка щенка стала еще заметнее. Собачка проковыляла десяток шагов, присела и сделала лужицу.

– Неплохо, – хмыкнул Лойд, – но все равно я тебя не оставлю.

Правда, шестое чувство уже подсказывало, что Бет вернется к себе в Бока-Ратон без пса. Незваная гостья останется здесь, в доме, полумилей дальше разводного моста, что соединяет Кайман-Ки с материком. Ничего не выйдет, конечно, собак он ни разу не держал, но пока подыскивает малышке хозяина, будет хоть какое-то занятие помимо телевизора, компьютерных игрушек и сайтов, что поначалу, когда он вышел на пенсию, казались интересными, а теперь наскучили до смерти.

Когда часа через два Бет вернулась, Лойд снова сидел в своем кресле, а щенок дремал на ковре. Любимая сестренка, ухитрявшаяся бесить его всю жизнь, сегодня превзошла сама себя. Привезла она куда больше, чем он ожидал. Огромный пакет щенячьего корма (натурального, разумеется) и большая упаковка йогурта, от которого должны окрепнуть хрящи этих огромных, как радары, ушей. А еще впитывающие пеленки, на которых псине предстояло справлять естественную нужду, собачью постельку, три жевательные игрушки (две из них противно пищали) и детский манеж – для того чтобы щенок не бродил по ночам.

– Боже мой, Бетти, сколько ты на это угрохала?

– В «Таргете» была распродажа, – привычно увильнула она от ответа. – Ты мне ничего не должен, это подарок. Ну что, все еще хочешь отдать мне собаку? Смотри, сколько я ей накупила. Если хочешь, возвращай все это сам.

Проигрывать сестре Лойд давно уже привык.

– Так и быть, дам твоей псине испытательный срок, но я не люблю, когда на меня взваливают ответственность. Всю жизнь мною командуешь!

– Ну да, я такая, а куда было деваться? Мама умерла, а отец по большей части не просыхал... Ну так что, яичницу будешь?

– Давай.

– Ковер уже обмочила?

– Нет.

– Еще не вечер, – злорадно ухмыльнулась она. – Впрочем, невелика потеря. Решил насчет клички?

Стоит назвать, мелькнула мысль, и все, не отвертишься. Хотя, пожалуй, после того как собака лизнула его руку, осторожничать уже поздно. Как с Мэриан, с того самого первого поцелуя. Очередное глупое сравнение, но разве мысли удержишь? Они сами по себе, вроде снов.

– Лори, – ответил он.

– Почему Лори?

– Не знаю. Просто первым пришло на ум.

– Ладно, сойдет.

Лори двинулась за ними на кухню. Ковыляя.

Лойд устлал белый ковер бумажными пеленками для собачьего туалета и установил манеж у себя в спальне (попутно прищемив пальцы), затем включил в кабинете компьютер и нашел в Интернете статью «Вы завели щенка». Дочитав до середины, он увидел в ногах Лори и встретил ее взгляд. Покормить? Пошел на кухню и обнаружил под аркой между кухней и гостиной лужицу – почти рядом с ближайшей собачьей пеленкой. Он принес собачку и погрозил пальцем.

– Сюда нельзя! – Потом пересадил ее на пеленку. – Вот сюда.

Лори глянула на него, прошла косолапой щенячьей походкой на кухню и легла у плиты, положив голову на лапы и все так же наблюдая. Лойд оторвал пригоршню бумажных полотенец. Похоже, в ближайшую неделю, а то и дольше, их потребуется немало.

Убрав лужицу (совсем крошечную, надо сказать), он сыпанул в миску четверть мерного стаканчика щенячьего корма – рекомендованная дозировка согласно статье – и смешал с йогуртом. Лори с охотой принялась за угощение. Наблюдая, он достал телефон. Бет звонила из зоны отдыха где-то в дебрях аллеи Аллигаторов.

– Совсем забыла, надо же показать песика ветеринару!

– Знаю, – ответил Лойд. Об этом говорилось в статье.

Сестра продолжала, будто не слышала – еще одна хорошо знакомая черта:

– Думаю, понадобятся витамины, ну и, конечно, что-нибудь от сердечных червей плюс средства от клещей и блох – какие-нибудь пилюли, добавлять в еду. А еще ее надо будет прооперировать. Ну, ты знаешь, стерилизовать, но это, наверное, через пару месяцев.

– Да, если я ее оставлю.

Лори уже покончила с едой и побрела назад в гостиную. На полный желудок щенячье косолапие стало еще заметнее. Ни дать ни взять, слегка перебрала.

– Выгуливать ее не забывай!

– Ладно.

Каждые четыре часа, согласно той статье. Просто наказание какое-то! Делать ему больше нечего, как вставать в два часа ночи, чтобы тащить на улицу это незваное сокровище.

Чтение мыслей было еще одним талантом Бет.

– Думаешь, наверное, что вставать ночью – лишнее беспокойство?

– Приходило на ум такое.

Она снова пропустила его слова мимо ушей.

– Сам же говорил, что после смерти Мэриан не можешь заснуть. Если это правда, то ночные прогулки с собачкой вряд ли тебя напрягут.

– Бетти, ты просто сама чуткость и забота.

– Ну ты хотя бы попробуй. Дай малышке шанс... и себе заодно. Лойд, я же волнуюсь! Сорок лет проработала в страховой компании и не понаслышке знаю, как сыплются болячки после смерти жен на мужчин твоего возраста... да и умирают они часто.

Лойд промолчал.

– Ну как, дашь?

– Что дам? – буркнул он, хотя понял.

– Шанс песику.

Сестра настаивала, но брать на себя обязательства Лойд не спешил. Он огляделся, словно в поисках вдохновения, и заметил какашку, одну крохотную колбаску, ровно там, где недавно убирал лужицу, возле бумажной пеленки.

– Пока твоя малышка здесь. – Большего он сказать не мог. – Не лихачь там за рулем.

– Не переживай, шестьдесят пять миль в час, и точка. Народ обгоняет, даже сигналит, но чуть быстрее, и могу не справиться с управлением.

Он попрощался, взял еще бумажных полотенец и подобрал колбаску под пристальным взглядом янтарных глаз. Затем вывел Лори на улицу, где она ничего не сделала. Двадцать минут спустя, дочитав еще одну статью про щенков, Лойд обнаружил в коридоре новую лужу.

Все там же.

Он нагнулся, упершись руками в колени. Спина, как обычно, предостерегающе хрустнула.

– Смотри, псина, того и гляди вылетишь.

Собака внимательно смотрела на него. Словно изучала.

После обеда и еще две лужицы спустя, причем одна где надо, на пеленке возле кухни, Лойд снова пристегнул к ошейнику Лори игрушечный поводок и вынес ее на улицу, держа под мышкой, как футбольный мяч. Опустил на землю и потянул по дорожке, что бежала по задам поселка к мелкому каналу. Перед разводным мостом оказалась пробка, машины ждали, пока дорогостоящая игрушка очередного мистера Тугая Мошна проплывет из бухты Оскара в Мексиканский залив. Лори, как обычно, косолапила, то и дело останавливаясь, чтобы обнюхать заросли травы, наверное, казавшиеся со щенячьей точки зрения непроходимыми джунглями.

Обветшалый дощатый настил для прогулок вдоль берега почему-то назывался «Шестимильной тропой», хотя там не набиралось и мили. Впереди между знаками «Не мусорить» и «Рыбалка запрещена» Лойд заметил своего соседа по улице. Чуть дальше был еще один знак «Осторожно, аллигаторы», но второе слово кто-то закрасил из баллончика и заменил на «демократы».

Глядя, как Дон Питчер горбится над своей щегольской тросточкой из красного дерева и поправляет корсет, Лойд неизменно ощущал легкую дрожь самодовольства. Отъявленный зануда и злопыхатель, Дон всегда оказывался в курсе, когда в округе кто-то умирал и, если у кого-то финансы пели романсы, тоже узнавал об этом первым. У Лойда и у самого спина была уже не та, как и слух со зрением, но от палочки и корсета его пока отделяли годы. По крайней мере, он на это надеялся.

– Ты только глянь, какая яхта! – усмехнулся Дон, когда Лойд вышел на тропу. Лори попятилась, натянув поводок. Наверное, испугалась воды. – Интересно, сколько голодных удалось бы накормить ею в Африке?

– Даже голодные, Дон, вряд ли стали бы есть яхту.

– Ты знаешь, о чем я... Так-так, а это еще кто? Щенка завел? Какой милашка!

– Это девочка. Сестра оставила на передержку.

– Привет, милая! – нагнувшись, потянулся к ней Дон, но Лори отскочила, и Лойд впервые услышал ее голос: писклявое отрывистое «тяв-тяв». Дон снова выпрямился. – Что-то не очень она ласковая.

– Просто не знает тебя пока.

– Небось все загадила?

– Ну, не так плохо.

Они снова стали наблюдать за моторной яхтой, а Лори сидела на краю дощатого настила и смотрела на Лойда.

– Моя жена ни за что не согласится на собаку, – вздохнул Дон. – От них, мол, одна грязь да хлопоты. Когда-то у меня тоже была, настоящая колли, еще в детстве. Упала в колодец. Крышка совсем сгнила, и бедняжка провалилась. Пришлось вытягивать ее этой, как ее там...

– Вот как?

– Да. Ты поосторожнее со своей крохой возле дороги. Выскочит – и пиши пропало... Нет-нет, ты глянь, ну и махина, черт подери! Ставлю десять к одному, что сядет на мель.

Яхта на мель не села.

Разводной мост опустился, и машины поехали дальше по своим делам. Лойд обернулся, Лори спала, лежа на боку. Он взял ее на руки. Песик открыл глаза, лизнул его в ладонь и снова задремал.

– Пойду домой, сварганю что-нибудь на ужин. Счастливо, Дон!

– Тебе того же. Приглядывай за своим щенком, не то он все в доме погрызет.

– У нее для этого игрушки.

Дон усмехнулся, обнажив кривые зубы, при виде которых по спине Лойда пробежал холодок.

– Вот увидишь. Ей больше по вкусу мебель.

Когда Лойд смотрел по телевизору вечерние новости, Лори подошла к его креслу и дважды тявкнула, точно как днем. Заглянув в блестящие глаза, он взвесил за и против и усадил ее на колени.

– Только попробуй мне налить на штаны – прибью.

Однако все обошлось, и вскоре она заснула, свернувшись клубочком. Лойд рассеянно гладил собаку, смотря телефонный ролик о теракте в Бельгии, а когда передача закончилась, вынес Лори на улицу, снова взяв под мышку, как футбольный мяч. Пристегнул поводок и позволил подойти к краю Оскар-роуд, где она присела и сделала свои собачьи дела.

– Отлично придумано, – улыбнулся Лойд, – так держать!

В девять часов он выстлал пол детского манежа пеленками для собачьего туалета – завтра не мешало бы пополнить запас, а заодно купить бумажных полотенец – и опустил щенка внутрь. Тот сидел, не сводя с него глаз. Лойд поставил воды в чашке, Лори немного полакала, затем улеглась, все так же наблюдая.

Лойд разделся и тоже улегся, не потрудившись залезть под одеяло. По опыту он уже знал, что утром оно все равно окажется на полу, став жертвой его ночных метаний. Однако сегодня он почти тут же провалился в сон и проснулся только в два ночи – от тоненького скулежа.

Лори лежала, просунув нос между прутьев манежа, будто тоскующий узник камеры-одиночки. На пеленках валялось несколько колбасок.

Рассудив, что на родной Оскар-роуд в столь поздний час можно не бояться оскорбить чьи-то чувства, щеголяя в трусах и майке, Лойд сунул ноги в шлепанцы и вынес свою гостью (так он до сих пор думал о Лори) наружу. Там он опустил ее на подъездную дорожку. Собака немного прошлась, понюхала кляксину птичьего помета и решила на нее помочиться. Он снова одобрил идею. Лори уселась и стала смотреть на пустую дорогу, а Лойд смотрел на звезды. Как их много, никогда столько не видел, хотя нет, должен был. Просто давно. Он попытался вспомнить, когда последний раз выходил на улицу в два часа ночи, но не смог. Почти зачарованно глядя на Млечный Путь, он вдруг поймал себя на том, что засыпает на ходу, и вернулся с собакой в дом.

Лори молча смотрела, как он меняет загаженные пеленки, но, оказавшись в манеже, начала скулить снова. Взять ее, что ли, с собою в постель? Хотя нет, судя по статье «Вы завели щенка», так не годится. Авторша, некая Сюзанна Моррис, доктор ветеринарии, без обиняков заявляла: «Стоит стать на этот путь, свернуть с него будет очень трудно». К тому же мысль о том что, проснувшись, он найдет в кровати на месте жены коричневую колбаску, отнюдь не прельщала. Это было бы не только неуважением к памяти покойной, но и означало бы, что придется менять постельное белье – работка, которая тоже его не прельщала, потому что этот блин вечно выходил комом.

Лойд пошел в комнату, которую Мэриан звала своей берлогой. Ее вещи по большей части оставались на месте, потому что, несмотря на увещевания сестры, он так и не набрался духа с ними расстаться. После смерти жены он старался избегать этой комнаты. Даже от фотографий на стенах боль утраты накатывала с новой силой, особенно сейчас. В два часа ночи человек не такой толстокожий, и только к пяти кожа начинает грубеть, когда первые лучи солнца появляются на востоке.

Мэриан так и не приобрела себе айпод, но сиди-плеер, с которым она дважды в неделю ходила на аэробику, до сих пор лежал на полке над скромной коллекцией альбомов. Лойд глянул на батарейки – «мизинчики» совсем не окислились. Провел пальцем по компакт-дискам, помедлил на «Холл энд Оутс» и перешел к «Джоан Баэз. Лучшие хиты». Вставил диск в плеер, захлопнул крышку, и тот бодро зажужжал. Забрав его с собой в спальню, Лойд нажал на клавишу и Джоан Баэз запела «Ночь, когда пал южный городок»^{2}. Он положил плейер на свежую пеленку. Лори понюхала новый предмет, затем улеглась рядом, почти уткнувшись носом в наклейку с надписью «Мэриан Сандерленд».

– Годится? – спросил Лойд. – Чертовски на это надеюсь.

Он вернулся в постель и сунул руки в прохладу под подушкой. Комнату наполняли звуки музыки. Когда Баэз запела «Вечно молодого»^{3}, Лойд ощутил приступ раздражения. «Так предсказуемо, – подумал он, – так шаблонно». Затем его сморил сон.

Сентябрь уступил место октябрю, самому лучшему месяцу на севере штата Нью-Йорк, где Лойд с Мэриан жили, пока он не вышел на пенсию, и, по его мнению, самому лучшему месяцу здесь, на западном побережье Флориды. Самая жара позади, но дни еще теплые, а до холодных январских и февральских ночей календарь еще листать и листать. Как и до предзимнего нашествия «перелетных» с севера, поэтому вместо того чтобы открываться и закрываться по пятьдесят раз на дню раздвижной мост создает пробки только раз десять-двадцать, да и самих машин много меньше.

После трехмесячного простоя на Кайман-Ки открылся «Рыбацкий приют», куда пускали с собаками. Неспешно прогуливаясь вдоль канала по «Шестимильной тропе», Лойд с Лори часто захаживали в этот ресторанчик. Там, где дощатый настил густо зарос меч-травой, собачку приходилось брать на руки, зато она запросто проскакивала под раскидистыми пальмами, тогда как Лойду приходилось буквально продираться, пригнувшись и раздвигая руками густые заросли и постоянно опасаясь, как бы на голову не свалилась древесная крыса. Впрочем, такого ни разу не случилось. В ресторане Лори спокойно сидела в ногах, греясь на солнышке, и Лойд награждал ее за примерное поведение ломтиками картофеля-фри со своей тарелки. Официантки были от собачки без ума, охали да ахали, норовя погладить серый дымчатый мех.

Особенно восхищалась Бернадетта, хозяйка ресторана.

– Что за мордашка! – то и дело повторяла она с таким видом, будто этим все сказано, и опускалась на колени рядом, открывая вид на глубокое декольте, которым Лойд любовался. – Ах, что за мордашка!

Лори принимала эти ласки, но без особого восторга. Бросала взгляд на свою новую поклонницу и опять переключалась на Лойда. Возможно, такое внимание объяснялось и картофелем-фри, но лишь отчасти. Взгляд Лори был столь же пристальным, даже если Лойд просто смотрел телевизор. Точнее, пока она не засыпала.

Собачка быстро приучилась к туалету и вопреки предсказаниям Дона никогда не грызла мебель. Зато здорово доставалось игрушкам, число которых постепенно выросло с трех до шести, а там и до дюжины. Лойд подыскал для них старый деревянный ящик. Лори подходила к нему по утрам, ставила на край передние лапы и изучала содержимое, словно какая-нибудь покупательница из «Пабликса» – витрину. В конце концов что-нибудь выбирала, утаскивала в угол и грызла, пока не надоест. Затем возвращалась к ящику и выбирала что-то еще. К вечеру игрушки валялись по всему дому: в спальне, в гостиной, на кухне. У Лойда вошло в привычку собирать их перед сном и складывать обратно в ящик. Но не из-за беспорядка, а потому что каждое утро собачка с таким удовольствием обозревала все свои сокровища в сборе.

Часто звонила Бет. Расспрашивала, как он питается, напоминала о днях рождения и годовщинах давних друзей, сообщала, что кого-то не стало. Разговоры всегда заканчивались вопросом: как там Лори, все еще на испытательном сроке? Лойд каждый раз отвечал, что пока думает, но однажды в середине октября все же решился. Они тогда только что пришли из «Рыбацкого приюта», и Лори спала на спине посреди гостиной, раскинув лапы на все четыре стороны. Легкий ветерок от кондиционера ерошил ей пушок на брюшке, и Лойд впервые осознал, какая она красавица. И не в порыве чувств, а как объективную реальность. Вроде звезд в небе, которыми он любовался, когда выгуливал собаку перед сном.

– Нет, пожалуй, испытание она выдержала, – ответил он. – Но, Бетти, если собака меня переживет, на твоей совести забрать ее себе или пристроить в хорошие руки. И начхать на Джима с его аллергиями!

– Вас понял, Резиновый Утенок.

«Резинового Утенка» сестра позаимствовала в семидесятых из старой песни дальнобойщиков и с тех пор не раз пускала в ход. Еще одна черта, которая одновременно умиляла Лойда и чертовски бесила.

– Я так рада, что все уладилось, – она понизила голос, – и, если честно, особо не рассчитывала.

– Зачем же тогда ее привезла?

– Решила рискнуть. Я знала, что золотая рыбка не то: с ней слишком мало хлопот. Собачка научилась лаять?

– Скорее, тявкать. Она подает голос, когда приходит почтальон, курьер или Дон заглядывает на пиво. Причем всегда только дважды: «тяв-тяв», и все. Когда снова появишься?

– Я приезжала к тебе в последний раз. Теперь твой черед нас навещать.

– Мне придется взять с собой Лори. Ни за что не оставлю ее с Доном и Эвелин Питчер!

Глянув на спящую собачку, Лойд понял, что не оставит ее вообще ни с кем. Даже ненадолго отлучаясь в супермаркет, он уже начинал волноваться, и каждый раз вздыхал с облегчением, когда она встречала его под дверью.

– Ну так и привози, интересно будет посмотреть на нее повзрослевшую.

– А как же аллергия у Джима?

– Начхать! – рассмеялась Бет и повесила трубку.

Когда стихла буря восторга и обожания вокруг Лори, проспавшей на заднем сиденье весь путь до Бока-Ратон, если не считать одной остановки, чтобы сводить ее в кустики, Бет вернулась к привычной роли старшей сестры. Она могла бы пропилить Лойда по множеству поводов, будучи виртуозом в этом деле, но на сей раз основной темой стал доктор Олбрайт, очередной осмотр у которого он давно пропустил.

– Вообще-то, выглядишь ты хорошо, – хмыкнула она. – Вроде даже загорел. Если только это не желтуха.

– Умеешь ты подбодрить, Бетти. Солнце, просто солнце. Я гуляю с Лори три раза на день. По пляжу, как проснемся, по «Шестимильной тропе» к «Рыбацкому приюту», где обычно перекусываем, и вечером снова по пляжу, до самого заката. Лори до него нет дела – собаки лишены чувства прекрасного, – а я наслаждаюсь.

– Ты гуляешь с ней по тому настилу вдоль канала? Боже, Лойд, там же все прогнило! Того и гляди провалится под ногами, и вы с этой принцессой бултыхнетесь в канал. – Она почесала Лори за ушами. Собачка прикрыла глаза и вроде бы даже улыбнулась.

– Этому настилу лет сорок, если не больше, – усмехнулся Лойд. – Думаю, он меня переживет.

– Ты записался к доктору на прием?

– Нет еще, но запишусь.

Она протянула телефон.

– А давай прямо сейчас! У меня на глазах.

Судя по выражению глаз, сестра не ожидала, что он примет вызов. Потому отчасти Лойд и согласился, но не только. Раньше он боялся визитов к врачу: все время ждал момента – явно от переизбытка сериалов, – когда тот мрачно посмотрит на него и скажет: «У меня для вас плохая новость».

Однако теперь Лойд чувствовал себя хорошо. Ноги по утрам деревенели, по всей видимости, от переизбытка ходьбы, и в спине хрустело сильнее прежнего, но, прислушиваясь к своим внутренним ощущениям, он не находил поводов для беспокойства. Конечно, в стариковском теле всякая дрянь может долго расти незамеченной, а потом наброситься, но пока не наблюдалось никаких внешних симптомов: ни крови в испражнениях и мокротах, ни боли в желудке, ни трудностей с глотанием пищи, ни болезненного мочеиспускания. Все-таки куда проще пойти к врачу, если тело говорит, что в этом нет нужды.

– Чему ты улыбаешься? – с подозрением спросила Бет.

– Ничему. Давай его сюда.

Он потянулся за телефоном, но она отдернула руку.

– Если и впрямь решился, звони со своего.

Через две недели после осмотра доктор Олбрайт пригласил его зайти за результатами. Те были хорошими.

– Ваш вес практически в норме, у вас отличное кровяное давление, и рефлексы такие же. Показатель холестерина улучшился с прошлого раза, когда вы соизволили сдать кровь.

– Да, знаю, давненько это было. Пожалуй, даже слишком.

– Кто бы сомневался... Так или иначе, пока я не вижу потребности сажать вас на липиды. Можете считать это своей победой. По крайней мере половина ваших сверстников их принимает.

– Я много хожу пешком, – объяснил Лойд. – Сестра подарила мне собаку. Щенка.

– Собаки будто специально созданы для идеальной тренировки, прямо божий промысел. Ну а как в общем и целом, справляетесь?

Олбрайт мог не уточнять. Мэриан тоже у него обследовалась, и куда более добросовестно, чем ее супруг, раз в полгода проходила осмотры – Марианна Сандерленд была предусмотрительной во всех отношениях, – но против рака, который сперва разрушил ее разум, а затем и отнял жизнь, никакая дальновидность помочь не смогла. Он завелся слишком глубоко. Глиобластома для мозга – пуля сорок пятого калибра, выпущенная рукой Господа.

– Да ничего, в общем. Бессонница прошла. Наверное, потому, что устаю за день.

– Из-за собаки?

– Да, в основном.

– Не забудьте поблагодарить сестру.

Хорошая мысль, подумал Лойд, и тем же вечером последовал совету. Право, совершенно не стоит благодарности, ответила Бетти. Он повел Лори на прогулку по пляжу. Полюбовался закатом, а Лори отыскала дохлую рыбину и помочилась на нее. Оба ушли домой довольными.

Шестое декабря в тот год, как обычно, началось с прогулки по пляжу и завтрака следом: сухого корма для Лори и болтуньи с тостом для Лойда. Ничто не предвещало того, что Господь уже взводит курок своего «сорок пятого».

Лойд посмотрел первый час новостного шоу «Сегодня», а потом отправился в берлогу Мэриан. Он подыскал себе небольшое занятие: вел бухгалтерию в «Рыбацком приюте» и у автомобильного дилера в Сарасоте. Необременительно, никаких стрессов, и, хотя ему и так хватало на жизнь, вернуться к работе было приятно. А еще он обнаружил, что рабочий стол Мэриан намного удобней. Ее музыка тоже ему нравилась. Всегда. Наверное, мелькнула мысль, Мэриан порадовало бы, что ее любимое место не пустует.

Сидя рядом, Лори задумчиво грызла игрушечного кролика и потом прилегла вздремнуть. В десять тридцать Лойд сохранил рабочий файл и откинулся на спинку кресла.

– Ну что, малышка, пора перекусить?

Она побежала за ним на кухню и приняла из рук жевательную косточку из сыромятной кожи. Сам он выпил молока и съел пару печений, присланных Бет заранее к Рождеству. Немного подгоревших снизу (жечь выпечку сестра тоже обожала), но съедобных.

Затем Лойд читал, постепенно одолевая объемный труд Джона Сэндфорда, пока не отвлекся на знакомое позвякивание. Лори сидела у входной двери и тыкалась носом в стальной карабин поводка, висевшего на ручке. Лойд глянул на часы: без четверти двенадцать.

– Ладно, уговорила.

Он взял ее на поводок, похлопал по карманам, проверяя, на месте ли бумажник, и вышел следом за собакой на яркий полуденный свет. На пути к «Шестимильной тропе» он заметил, что сосед уже вынес во двор свой обычный набор аляповатых рождественских украшений из пластика: Младенца в яслях (духовное), рослого пластмассового Санту (мирское) и стайку декоративных гномов, размалеванных под эльфов – во всяком случае, Лойду так показалось. Вскоре Дон с риском для жизни полезет на лестницу развешивать мигающие гирлянды, и дом Питчеров станет похож на маленькое речное казино. В прошлом Лойда охватывала грусть при виде праздничной суеты, но теперь он рассмеялся. Надо отдать должное сукину сыну: артрит, глаза еле видят, спина разламывается, а он не сдается. Рождество любой ценой!

На заднюю веранду Питчеров вышла жена соседа Эвелин. Розовый халат застегнут не на ту пуговицу, щеки подмазаны желтовато-белым кремом, волосы торчат во все стороны. Дон как-то признался, что жена последнее время немного потеряла связь с реальностью, и сегодняшний вид Эвелин определенно это подтверждал.

– Ты его не видел? – крикнула она.

Лори вскинула взгляд и поприветствовала ее своим фирменным «тяв-тяв».

– Кого, Дона? – уточнил Лойд.

– Нет, Джона Уэйна! Конечно, Дона, кого же еще?

– Нет еще.

– Если увидишь, передай, чтобы прекращал балду пинать и заканчивал с украшениями. Огоньки болтаются, а волхвы все еще в гараже! У этого человека не все дома!

«Если так, тогда вас таких двое», – подумал он и ответил:

– Передам, если увижу.

Эвелин перегнулась через перила веранды, рискуя свалиться.

– Ой, какой хорошенький песик! Как, говоришь, его зовут?

– Лори, – в сто первый раз ответил ей Лойд.

– О сука, сука, сука! – с шекспировским жаром продекламировала Эвелин и вдруг прыснула. – Жду не дождусь, когда закончится это проклятое Рождество! Можешь тоже ему передать.

Она выпрямилась и вернулась в дом. Слава богу – Лойд сильно сомневался, что сумеет помочь, свались она через перила. Лори повела носом и потрусила на запах жаркого, что доносился из «Рыбацкого приюта». Лойд побрел за ней, предвкушая печеного лосося с рисом. Жареное в масле уже начало выходить ему боком.

Канал петлял, и деревянный настил «Шестимильной тропы» лениво петлял следом, прижимаясь к заросшему берегу. В досках то и дело попадались провалы. Лори задержалась, наблюдая, как пеликан ушел под воду и вынырнул с рыбой, бьющейся в клюве с мешком. Затем остановилась перед зарослями меч-травы, пробившейся между двух досок, и пришлось приподнять ее, подхватив под брюхо. Подросла, под мышкой уже особо не поносишь. Чуть дальше, как раз перед следующим поворотом, над дорогой низкой аркой нависали пальмы. Рост Лори позволял ей свободно пройти под ними, но она вдруг снова замерла, что-то обнюхивая. Поравнявшись с ней, Лойд нагнулся рассмотреть находку. Ею оказалась трость Дона Питчера. Нижняя половина раскололась вдоль, хоть и была сделана из крепкого красного дерева. Приглядевшись, Лойд обнаружил и следы крови.

– Не нравится мне это, – нахмурился он. – Пойдем-ка от...

Куда там – Лори уже неслась вперед, вырвав из его руки поводок. Вот она исчезла под зеленой аркой, только рукоятка поводка гремит по настилу, болтаясь из стороны в сторону. Затем донесся лай, но не обычное двойное тявканье, Лори захлебывалась грозным рычанием, невероятным для такой крохи. Лойд с тревогой поднырнул под ветки, отодвигая их найденной тростью. Они пружинили и хлестали по лицу, царапая щеки и лоб. Кое-где на листьях виднелись кровавые капли и разводы. Еще больше крови было на досках под ногами.

Лори стояла по ту сторону зарослей. Передние лапы врозь, спина дугой, морда опущена до самых досок. Малышка лаяла на аллигатора! Взрослого, по меньшей мере в десять футов длиной, тускло-зеленого с черными разводами. Распластавшись на теле Дона Питчера, огромная рептилия уставилась тусклыми глазами на заливающуюся лаем собаку. Тупая приплюснутая морда лежала на загорелой шее Дона, а короткие чешуйчатые лапы по-хозяйски обнимали его костлявые плечи.

Последний раз Лойд видел аллигатора, когда посещал с Мэриан зоопарк «Джангл Гарденс» в Сарасоте много лет назад.

Голова Дона была наполовину откушена, и сквозь остатки волос виднелись раздробленные кости черепа. Кровь, заливавшая щеки, подсыхала на солнце, и среди красного виднелись серо-желтые комки. Лойд понял, что видит мозг Дона Питчера. Он думал этим мозгом еще, наверное, минуты назад! Какой смысл тогда во всем, что есть вокруг?

Рукоятка поводка свалилась с настила в канал. Лори продолжала лаять. Пока аллигатор ее просто разглядывал. Похоже, он был еще тем тупицей.

– Лори, молчать! Молчать, кому сказал!

Почему-то вдруг вспомнилась Эвелин Питчер, как она стояла у себя на веранде будто актриса на авансцене и восклицала: «О сука, сука, сука!»

Лори прекратила лаять, но из горла ее все еще вырывалось низкое рычание. Она будто выросла вдвое – темно-серый дымчатый мех стоял дыбом не только на загривке, но и по всему телу. Опустившись на одно колено и ни на миг не сводя глаз с аллигатора, Лойд сунул руку в воду и нащупал поводок. Выудил его из воды, взялся за ручку и встал, все так же не упуская из виду черно-зеленой твари, что разлеглась на теле Дона. Рванул поводок – казалось, он привязан к столбу, так уперлась Лори, – но затем она все же повернулась к нему.

Аллигатор поднял хвост и ударил по настилу. Доски затряслись под ногами, в воздух взметнулись брызги. Лори в ужасе отскочила, прижимаясь к кроссовкам Лойда. Он нагнулся не глядя и подхватил ее на руки, продолжая смотреть на аллигатора. Собака дрожала, словно ее било электрическим током, глаза выпучились на оскаленной морде. Самого Лойда настолько потряс вид мертвого соседа, что он даже не испугался, а когда немного пришел в себя, то ощутил не страх, а свирепую ярость.

Он отстегнул поводок и уронил под ноги.

– Лори, домой! Домой, слышишь? Я догоню.

Не отворачиваясь, он нагнулся и подхватил собаку на руки. Тусклые глазки рептилии так же неотрывно следили за ним. Когда Лори была младше, Лойд не раз носил ее под мышкой как футбольный мяч, а теперь, будто мяч, бросил между своих ног назад, прямо в образованную пальмами арку.

Времени оглянуться уже не хватило. Аллигатор перешел в наступление, сорвавшись с места с поразительной для такой туши скоростью. Кряжистые задние лапы с такой силой оттолкнули тело Дона, что оно отлетело на несколько футов. Пасть раскрылась, выставив на обозрение зубы, похожие на грязную изгородь из кольев. На шершавом розовато-черном языке виднелись клочья рубашки Дона.

Лойд широко замахнулся тростью. Удар пришелся рептилии по голове сбоку, чуть ниже одного из жутковато застывших глаз. Трость раскололась по трещине, кусок отлетел и с плеском упал в канал. Аллигатор приостановился, будто от удивления, и снова бросился в атаку, стуча по доскам тяжелыми когтями. Зубастая пасть, распахнутая еще шире, царапала настил, так что в стороны летели серые щепки.

Мыслей не было, верх взяли инстинкты. Лойд отчаянно ткнул обломком трости, вонзив острый отщепленный конец в беловатую плоть сбоку приплюснутой головы. Сжал рукоятку обеими руками и навалился на нее всем весом. Аллигатора повело в сторону, и прежде чем он успел снова повернуться, раздался оглушительный треск – будто череда холостых выстрелов из стартового пистолета. Старый настил рухнул, передняя часть твари провалилась в канал, а хвост с силой обрушился на искореженные доски, подбросив в воздух мертвое тело Дона. С трудом удержавшись на ногах, Лойд едва успел отскочить от щелкнувших челюстей, которые высунулись из бурлящей воды. Он снова ткнул тростью – не целясь, но зазубренный конец глубоко воткнулся прямо в тусклый немигающий глаз. Аллигатор резко сдал назад и утянул бы Лойда за собой в воду, не отпусти тот рукоятку.

Развернувшись, Лойд выставил руки вперед и ломанулся сквозь пальмовые заросли, каждый миг ожидая, что зубастые челюсти схватят его сзади или тварь, проплыв по илистому дну под настилом, выскочит впереди, взметая гнилые доски фонтаном щепок. Он вырвался из пальмовых зарослей весь в грязи, покрытый пятнами крови Дона и собственной из десятков ссадин.

Лори не убежала домой. Она поджидала чуть дальше, в трех шагах, и при виде хозяина помчалась навстречу и запрыгнула на него. Лойд поймал ее, словно принимая отчаянный длинный пас, и припустил что есть духу, почти не ощущая, как собака извивается у него в руках, скулит и лихорадочно облизывает ему лицо. Вспоминалось это уже потом.

Когда настил остался позади, сменившись подъездной дорожкой, Лойд оглянулся, все еще ожидая, что тварь гонится за ним со своей жуткой, чудовищной прытью. На середине подъема к дому ноги подкосились, и он осел на землю. Все тело трясло, из глаз текли слезы. Он то и дело оглядывался, высматривая аллигатора. Лори продолжала лизать ему лицо, но ее дрожь уже сходила на нет. Почувствовав, что снова способен стоять на ногах, Лойд подхватил собаку и кое-как одолел остаток пути, дважды останавливаясь из-за подступавшей слабости. Когда он почти доплелся до задней двери, на веранде соседнего дома снова показалась Эвелин.

– Не балуй собаку, – заметила она, – не то привыкнет и будет вечно проситься на руки... Дона не видал? Ему нужно закончить с рождественскими украшениями.

Интересно, подумал Лойд, она не видит крови или попросту не желает видеть?

– Произошел несчастный случай, – неловко выговорил он.

– Какой еще случай? Кто-нибудь снова въехал в проклятый разводной мост?

– Ступай в дом, – буркнул он, отворачиваясь.

Зашел к себе, налил собаке в миску свежей воды, которую она жадно принялась лакать, и позвонил по 911.

Должно быть, полицейские поехали в дом Питчеров сразу после того, как забрали тело Дона, потому что до Лойда вскоре донеслись крики Эвелин. Вряд ли они продолжались долго, но ему казались бесконечными. Мелькнула мысль пойти к ней и попытаться успокоить, но он не чувствовал в себе для этого сил. Еще никогда в жизни на него не наваливалась такая усталость, даже в школе после футбольных тренировок под знойным августовским солнцем. Хотелось просто посидеть в кресле с Лори на коленях. Она уже задремала, свернувшись клубком.

Затем пришла полиция брать показания. Сказали, что ему очень повезло.

– Мало того, что повезло, так вы еще и чертовски быстро думали, – похвалил его один коп. – Это ж надо было вот так воспользоваться тростью мистера Питчера.

– Аллигатор все равно бы меня сожрал, если бы от его веса настил не обвалился.

Вероятно, сожрал бы и Лори. Лори не убежала домой. Лори поджидала хозяина.

Той ночью он взял ее с собой в постель. Она спала на стороне Мэриан. Сам Лойд спал мало. Едва веки смыкались, перед глазами снова вставал аллигатор, растянувшийся на теле Дона с дурацким хозяйским видом. Мертвые черные глаза рептилии. Почудившаяся в них усмешка. Неожиданная скорость, с которой бросилась тварь. И тогда Лойд начинал гладить спящую рядом собаку.

На следующий день из Бока-Ратон приехала Бет и отчитала его по полной программе, но сначала обняла и осыпала поцелуями – совсем как Лори, облизавшая ему все лицо, когда он вынырнул из тех пальмовых зарослей.

– Я ведь тебя люблю, старый идиот, – вздохнула Бет. – Слава богу, ты жив.

Затем она прижала к себе Лори. Собака терпеливо это снесла, но как только Бет поставила ее на пол, отправилась на поиски резинового кролика. Уволокла его в угол и заставила попищать. Может, представляет, что рвет сейчас на куски аллигатора? Хотя нет, это, конечно, глупость, одернул себя Лойд. Не надо наделять собак несвойственными им качествами. Нет, это не была рекомендация из статьи «Вы завели щенка». К некоторым выводам приходишь самостоятельно.

На следующий день после визита сестры к Лойду приехал инспектор из Флоридского управления охоты и рыболовства. Они сели на кухне, и инспектор, которого звали Гибсон, согласился на стакан чая со льдом. Лори какое-то время с наслаждением обнюхивала ботинки и брюки гостя, а потом свернулась под столом.

– Мы выловили того аллигатора, – сообщил Гибсон. – Вы счастливчик, мистер Сандерленд. Чудом выжили. Здоровая была зверюга.

– Сам знаю. Усыпили уже?

– Нет, более того, пока обсуждается, стоит ли вообще это делать. Она защищала кладку яиц, когда напала на мистера Питчера.

– Свою кладку?

– Именно.

Лойд подозвал Лори, и та подошла. Он усадил ее к себе на колени и стал гладить.

– Как долго она вообще там жила? Мы с собакой чуть ли не каждый день ходили к «Рыбацкому приюту» по тому треклятому настилу.

– В норме инкубационный период у аллигаторов составляет шестьдесят пять суток.

– И эта тварь все время была там?

– В основном, да, – кивнул Гибсон. – Пряталась в зарослях.

– И смотрела, как мы ходим мимо.

– Вы и все остальные, кто пользовался тропой. Должно быть, мистер Питчер каким-то поступком, совершенно случайно, пробудил в ней... ну.... – Гибсон передернул плечами. – Нет, не материнский инстинкт. Вряд ли о рептилии можно так сказать, и все же в них заложена охрана гнезда.

– Дон мог махнуть тростью в ту сторону. Он вечно размахивал тростью. Возможно, даже задел аллигаторшу... или попал по кладке.

Гибсон допил чай со льдом и встал.

– Я просто подумал, что вам будет интересно узнать.

– Да, спасибо.

– Было бы за что... Какая милая у вас собачка! Помесь колли и еще кого-то?

– Муди.

– Точно, теперь вижу. И в тот день она была с вами?

– Вообще-то, бежала впереди. Лори первая увидела аллигатора.

– Ей тоже повезло, что осталась жива.

– Да. – Лойд погладил собаку.

Та подняла на него янтарные глаза, и он в который раз задался вопросом: что же Лори видит у него в лице, когда он смотрит на нее сверху вниз? Загадка, такая же, как звездное небо, на которое он сам смотрит во время их ночных прогулок.

Гибсон ушел, поблагодарив за чай. Лойд еще какое-то время сидел на кухне, поглаживая серый, как тучка, мех. Затем отпустил собаку по ее собачьим делам, а сам занялся своими. Такова жизнь, куда от нее денешься? Остается только жить.

Перевод с английского: А. Вий

Мэнли Уэйд ВЕЛЛМАН
МАЛЕНЬКИЙ ЧЕРНЫЙ ПОЕЗД

Когда оказываешься около Верхней Развилки с ее зубчатыми хребтами, глубокими долинами да лесными чащами, куда ни пойди, то невольно думаешь: вот она, глухомань, где никогда не ступала нога человеческая. Шел я, значит, себе тропинкой меж огромных сосен и теребил серебряные струны гитары, чтобы как-то скрасить свое одиночество. И тут из-за поворота навстречу вываливается мужик – моложавый, краснорожий, лысый, да еще и пьяный в стельку. Ну, я и пожелал ему доброго вечера.

– Умеешь играть на этой штуковине, приятель? – хватает он меня со второй попытки за рукав рубашки. – Идем к нам на вечеринку. Наши скрипачи в последнюю минуту струхнули, так что мы остались с одной губной гармошкой.

– Как это, скрипачи струхнули? – спрашиваю я.

– Да вечеринка у мисс Донни Каравэн, – ответил он так, будто это все объясняет. – Идем, у нас там жареные на огне цыплята и поросенок, а еще бочонок славного самогона.

– Слушай, – говорю я, – слыхал байку про бродячего скрипача, что оказался Сатаной?

– Да ну тебя, – заржал он. – Сатана играет на скрипке, а ты – на гитаре. Гитары чего бояться? Как тебя звать-то?

– Джон. А тебя?

Но он уже поднимался по заросшей, извилистой тропке – такую и не заметишь, если не знать.

Ладно, думаю, вечеринка, небось, в доме, заодно и заночую, а то уже смеркается. И пошел следом. Спутник мой упился в такой дупель, что чуть на меня не падал, но мы все-таки добрались до перевала, по ту сторону которого темнела лесистая долина, сумрачная и таинственная на вид. Во время спуска до нас донеслись громкие и веселые голоса. Наконец мы достигли забора. За ним стоял дом, а народу в нем собралось столько, что хоть предварительные выборы устраивай.

При виде нас они расшумелись так, что у меня зазвенело в ушах. Мой пьяный провожатый замахал обеими руками.

– Это мой друг Джон, и щас он нам сыграет! – проревел он во всю глотку.

Тут они загорланили еще громче, и мне пришлось сыграть «Адскую заварушку в Джорджии» (Прим. перев. «Hell Broke Loose in Georgia» – песня в стиле кантри). Бог ты мой, они тут же пустились в пляс, устроив нечто невообразимое.

Все дико скакали, размахивали руками и кружились. В основном здесь собралась молодежь, сплошь в лучших нарядах. Сбоку какой-то громила объявлял танцы, но вокруг так галдели, что его почти не было слышно. Прямо как детишки возле заброшенного кладбища с привидениями. Видать, пытаются вытанцевать страх. Я и сам подпрыгнул между аккордами, услышав стон за спиной. Правда, оказалось, это просто какой-то пожилой мужик с худым лицом подыгрывает моей гитаре на губной гармошке.

Я посмотрел на дом. Новый, широкий, основательный; щели меж тесаных бревен замазаны побеленной глиной. Сквозь проход в середине видно чуть ли не всю долину, вплоть до горных вершин, за которые садится красный шар солнца. Понизу долины на всю длину идет просека, похожая на дорогу. Пока я играл на гитаре, в окнах вспыхнул свет. Кто-то зажигал лампы с наступлением темноты.

Мелодия закончилась. Все долго и громко рукоплескали.

– Еще! Хотим еще! – орали они, сбившись среди деревьев во дворе в кучки, чтобы хоть как-то побороть тревогу.

– Друзья! – Я как-то перекричал гомон. – Позвольте выразить почтение гостеприимной хозяйке.

– Эй, в доме! – заорал мой пьяный провожатый. – Мисс Донни, идите познакомьтесь с Джоном.

Она вышла и так гордо прошествовала через толпу, что показалась мне выше ростом. Подол пышной полосатой юбки бил по каблукам, но выше талии одежды было куда меньше, а на округлых руках и плечах так и вообще ничего. Масляная желтизна волос, наверное, взялась из бутылочки, а кукольно-розовый цвет лица – из коробочки. Она улыбнулась мне, и в носу защипало от запаха ее духов. Сзади следовал тот громила, распорядитель танцев. У него были безжизненные черные волосы и широкие зубы, а тяжелые лапищи раскачивались, что твои гири на весах.

– Рада вас видеть, Джон, – сказала она глубоким грудным голосом.

Я заглянул ей в глаза, голубые, будто яйцо малиновки, посмотрел на ее волосы цвета масла, красные губы и голые розовые плечи. Ей было лет тридцать пять, а может, и за сорок, но выглядела она гораздо моложе.

– Очень приятно, – ответил я со всей любезностью. – Мисс Донни Каравэн, у вас день рождения?

Гомон затих, все только переглядывались. Костры разгорались все сильнее, отгоняя наступавшие сумерки.

Донни Каравэн встретила мои слова глубоким смехом.

– День рождения проклятия. – Ее голубые глаза расширились. – А еще, сдается мне, конец проклятия. Все сегодня.

У некоторых отвисла челюсть, но никто не проронил ни слова. Похоже, сбежавшие скрипачи испугались чего-то не совсем обычного.

– Идемте Джон, – хозяйка протянула мне тонкую ладонь, унизанную кольцами с зелеными камнями, – поешьте, выпейте…

– Спасибо, – сказал я, потому что у меня с самой зари маковой росинки во рту не было.

Она крепко схватила мою руку и потащила за собой, исподволь наблюдая за мной краем глаза. Громила явно ревновал из-за того, что мисс Каравэн была со мной столь радушна, и прожигал наши спины яростным взглядом.

Над ямой с углями томились на решетке две свиные полутушки. Рядом стояла пара смуглых стариков, и один, обмазывал румяное жаркое соусом, окуная в небольшой котелок палку с тряпичным шариком на конце. Над другим костром висел большой котел, из которого какая-то старуха вылавливала обжаренные в жиру кукурузные клецки – хашпаппи, и выкладывая их в миски, ставила на дощатый стол.

– В очередь! – звонко скомандовала Донни Каравэн. Гости стали выстраиваться в очередь. Снова послышалась болтовня. На лицах заиграли улыбки. Чем-то напоминало тревожный сон: кругом шум-гам и веселье, но чувствуется – надвигается что-то зловещее.

Пока старик нарезал для нас в бумажные тарелочки поджаренную свинину, Донни Каравэн подхватила меня под локоть. Старуха добавила в тарелки кукурузные клецки и добрую горку капустного салата. За едой я размышлял над рецептом соуса к мясу, а еще над тем, добровольно ли все эти люди явились на так называемый день рождения проклятия.

– Джон, – спросила она, будто прочитав мои мысли, – а правду говорят, что чистому сердцу не страшны ведьмины проклятия?

– Да, слыхал что-то такое.

Она рассмеялась. Громила и худой старик с губной гармошкой глянули на нас, оторвавшись от еды.

– Двадцать лет назад меня прокляла одна старая ведьма, – начала Донни Каравэн. – Обвинила в преступлении, а суд оправдал. Ну и кто прав?

– Даже не знаю, что и сказать, – вынужден был признать я.

Она снова рассмеялась и откусила хашпаппи.

– Посмотри вокруг, Джон. Этот дом – мой дом, эта долина – моя долина, эти люди – мои друзья, и пришли они сюда, чтобы доставить мне удовольствие.

Мелькнула мысль, что только она здесь радуется... да и то вряд ли.

– Бог ты мой! – рассмеялась она. – Некоторые уж умаялись столько лет ждать, когда же меня поразит это проклятье. Не дождутся – я придумала, как его отвести. – Она подняла на меня голубые глаза. – Ну а тебя, Джон, каким ветром занесло в Верхнюю Развилку?

Распорядитель танцев тут же навострил уши, худой старик-гармошечник тоже.

– Да так, шел мимо. Я ищу песни. Слыхал, в Верхней развилке поют что-то о маленьком черном поезде.

Все замолкли, будто я перешел грань приличия.

И снова тишину разорвал смех Донни Каравэн.

– Ха, да я знаю эту песню почти столько же, сколько знаю о проклятии. Хочешь спою?

Народ выжидательно смотрел на нас.

– Будьте так добры, мэм, – попросил я.

И она запела в желтом сиянии ламп и алых всполохах костра, окруженная мрачными тенями деревьев и горной тьмой, в которой не проглядывалась даже долька луны. Ее голос был хорош. Я отставил тарелку и попытался подыграть на гитаре.

– Какая замечательная мелодия! – воскликнул я. – Словно поезд катится.

– Увы, мой голос не настолько высокий, чтобы изобразить свисток, – улыбнулась она мне своими красными губами.

– Я могу подыграть, – тихо предложил мужик с губной гармошкой, подходя ближе.

Все вытянули шеи в нашу сторону. Люди выглядели раздосадованными, смущенными, а порой, и не скрывали своего отвращения. И тогда я задался вопросом: почему эту песню нельзя упоминать?

Но тут от дома, где стоит бочка, раздались крики. Мой пьяный провожатый орал на почти столь же пьяного мужика, и каждый пытался вырвать у другого тыквенную бутылку. Еще пара-тройка болельщиков с каждой стороны подначивали их криками.

– Джет! – крикнула Донни Каравэн громиле. – Давай, прекратим это, не то весь самогон разольют.

И они с Джетом направились к мужикам у бочки, остальные тоже подобрались, чтобы поглазеть.

– Джон, – тихо позвал кто-то... тот человек с губной гармошкой. Отсветы костра четко вырисовывали морщины на его худом лице и волосы «соль с перцем». – Джон, и все-таки, что ты тут делаешь?

– Смотрю, – ответил я, наблюдая, как громила Джет разнял двух пьяниц и Донни Каравэн принялась их распекать.

– И слушаю, – продолжал я. – Любопытно, какое отношение черный поезд имеет ко всей этой вечеринке. И что это за рассказ о проклятии. Знаете что-нибудь?

– Знаю, – ответил он.

Мы отошли с едой подальше от костра. Народ с хохотом и криками продолжал стягиваться к бочке.

– Донни Каравэн была замужем за Тревисом Джонсоном, – начал гармошечник. – Тот владел в Верхней Развилке железной дорогой и занимался перевозками здешней древесины. Человек с тугой мошной, потому Донни за него и вышла. Но... – Он сглотнул. – Ее любил еще один парень, Кобб Ричардсон. Он работал машинистом на ее мужа. И убил его.

– Из-за любви?

– Люди считали, что Донни Каравэн подбила Кобба на убийство мужа. Дело в том, что Тревис завещал ей все деньги и имущество: железную дорогу и прочее. Но Кобб в своем признании сказал, что Донни никоим боком не причастна к убийству. Закон ее отпустил, а Кобба казнили в столице штата.

– Ну и дела, – присвистнул я.

– Во-во. И мать Кобба – миссис Аманда Ричардсон – наслала проклятие.

– О, так это она ведьма...

– Да никакая она не ведьма, – перебил он, – просто наслала проклятие. Пообещала, что наследство выйдет Донни боком и поезд Кобба станет ее гибелью. А Донни только посмеялась. Ну, ты слышал ее смех. С тех пор в наших краях и появилась песня о черном поезде.

– Кто ее сочинил?

– Полагаю – я.

Он посмотрел на меня долгим взглядом. Выждал, давая свыкнуться с новостью, и добавил:

– Вероятно, именно из-за песни Донни Каравэн согласилась на сделку с железной дорогой Ореховой Речки. Эти ребята выплачивают ей содержание, а она больше не гоняет поезд из Верхней Развилки.

Я доел жареную свинину. Мог бы сходить за добавкой, но уже как-то не хотелось.

– Понятно, мисс Каравэн решила, что нет поезда – нет и гибели.

Мы с ним выбросили бумажные тарелки в костер. Я особо не рассматривал людей, но с приходом ночи они вроде как стали смеяться потише.

– Вот только поговаривают, что поезд все же ходит по той дороге. Или, по крайней мере, ходил. Иногда в полночь появляется черный поезд, и тогда умирает какой-нибудь грешник.

– А ты сам этот поезд когда-нибудь видел?

– Нет, Джон, но Господь наверняка его слышит. Одна Донни Каравэн над этим смеется.

Она тут же залилась смехом, подшучивая над обоими драчунами. Все мужчины повернулись в ее сторону, и, сдается, женщинам это не понравилось. Да я и сам чуть изогнул шею.

– Двадцать лет назад она была в самом соку. Глаз не отвести, поверь, – продолжал гармошечник.

– А что значит, нет больше проклятия?

– Донни обтяпала еще одну сделку. Продала все рельсы Верхней Развилки, что двадцать лет пролежали без дела. Сегодня были сняты и увезены последние. А вот этот дом она построила на том месте, где когда-то пролегала железная дорога. Глянь-ка туда, через этот проход в середине здания. Там как раз и проходили пути.

Итак, темная насыпь среди деревьев – это бывшая железная дорога, подумал я. Сейчас она кажется не такой уж широкой.

– Нет рельсов – значит, нет и никакого черного поезда в полночь, как считает Донни, – продолжал он. – А люди явились по ее приглашению по разным причинам: кто-то арендует у нее землю, кто-то должен ей денег, а некоторые – мужчины – просто рады плясать под ее дудку.

– И она больше не выходила замуж? – спросил я.

– Если она это сделает, то потеряет землю и деньги – наследство Тревиса Джонса. Таковы условия завещания. Она живет с мужчинами безо всякого брака, меняет их, как перчатки. Некоторые, знаю, даже покончили с собой из-за того, что она к ним охладела. В последнее время Донни со здоровяком Джетом, но сегодня ведет себя так, словно выбирает нового хахаля.

В свете ламп и костров к нам вернулась хозяйка.

– Джон, гости хотят танцевать.

На пару с гармошечником я сыграл «Сгинувшие тысячи» («Many Thousands Gone» – песня в стиле кантри), и гости скакали так, будто их самих тут не меньше. В разгар кадрили Донни Каравэн сделала несколько проходок с каким-то блондином, а Джет выглядел так, словно кислятины наелся.

Когда я закончил, ко мне, шурша юбкой, снова подошла Донни Каравэн.

– Пусть губная гармошка одна поиграет. Станцуем?

– Не умею я всякие шейки вытанцовывать. Я бы сейчас с удовольствием разучил песню про черный поезд.

Она посмотрела на меня с прищуром.

– Ладно. Играйте, а я спою.

И спела.

Гармошечник подвывал моей гитаре на своей дуделке, а окружающие слушали, таращась на нас, будто лягушки.

Пропев пару куплетов, Донни рассмеялась, как прежде, глубоко и насмешливо. Джет изверг какой-то странный горловой звук, зародившийся где-то в его бычьей шее.

– Что-то я никак не пойму, – начал он, – как это у тебя получается, что звук поезда кажется все ближе и ближе.

Просто меняю музыку, – объяснил я. – Перехожу на тон выше.

– Во-во, – поддержал гармошечник. – А я под него подстраиваюсь.

– Наверное, так и есть, – нервно рассмеялась одна женщина. – Поезд приближается, и его свисток звучит все выше. Затем он проходит мимо и удаляется, и звук все ниже и ниже.

– Но я не слышал в песне, как поезд уходит, – заявил мужчина рядом с ней. – Наоборот, приближается и приближается. – Он передернул плечами, а может, и вздрогнул.

– Донни, – снова подала голос женщина, – я, пожалуй, пойду.

– Побудь еще, Летти, – не столько просительно, сколько требовательно начала Донни Каравэн.

– До дому, чай, неблизко, да ночь безлунная, – заладила женщина. – Рубен, и ты, пошли вместе.

И она пошла прочь. Мужчина поплелся за ней, кинув через плечо взгляд на Донни Каравэн.

Затем ушла еще одна пара, потом за ней потянулась еще одна. Возможно, толпа у костра поредела бы и больше, но Донни фыркнула, что твоя лошадь, и таким образом удержала остальных.

– Давайте выпьем, – предложила она. – Хватит всем, ведь те, кого я числила в друзьях, нас бросили.

Возможно, на пути к бочке испарилось еще двое-трое гостей. Донни Каравэн опрокинула в себя самогон из горлышка тыквенной бутылки. Затем, глядя на меня поверх нее, глотнула еще и протянула мне.

– Выпьешь после дамы – получишь поцелуй, – прошептала она.

Я выпил.

– Вкусно.

Самогон был хорошим.

– А поцелуй? – хихикнула Донни Каравэн.

Но ни распорядитель танцев, ни гармошечник, ни я не смеялись.

– Давай танцевать! – воскликнула она.

Я заиграл «Вересковую гору» (Прим. пер. «Sourwood Mountain» – песня в стиле кантри), и губная гармошка поддержала меня своими стонами.

Прошло не так много времени, но танцоров поубавилось, а вот деревья, среди которых они танцевали, словно выросли и стали гуще. Мне это напомнило одну историю, услышанную еще мальцом. В ней рассказывалось, что дневные и ночные деревья – это отнюдь не одно и то же. Ночные могут столпиться вокруг дома, если тот им не нравится, стучать по дранке на крыше, ломиться в окна и двери, и в такую ночь наружу лучше ни ногой...

Под конец «Вересковой горы» рукоплескали уже не так сильно. Да и кричали «Еще!» куда меньше. Гости потянулись к бочке с самогоном за добавкой, но гармошечник меня удержал.

– Расскажи, как ты до этого додумался. Ну, менять лад, когда поезд подходит.

– Меня научил один знакомый. Дело было в местечке под названием Дубовый кряж, это в Теннеси. Как-то связано со звуковыми волнами, и к свету тоже в какой-то мере относится. Сам толком не разобрался, но так можно измерить расстояние до звезд.

Гармошечник, нахмурившись, задумался.

– Радар, что ли?

Я покачал головой.

– Нет, механизмы тут ни при чем. На этом просто основан принцип. Его придумал один иностранец, Допплер... Кристиан Допплер.

– Как, Христиан? Ну, значит, не ведьмовство, – проговорил гармошечник.

– Почему тебя это волнует?

– Когда мы в песне про черный поезд сменили тональность, чтобы он казался ближе, я посмотрел сквозь проход посреди дома. Вон там, глянь сам.

Я посмотрел и понял, что он имеет в виду. Долину прорезали две яркие полосы. Две сияющие полосы в безлунной ночи. Это выглядело так, будто снятые рельсы до сих пор на месте: там, где лежали раньше.

– А второй куплет, который спела мисс Донни... Он что, о...

– Да, – ответил гармошечник, не дожидаясь, пока я закончу. – Во втором куплете говорится о Коббе Ричардсоне. Как он молил Бога о прощении в ночь перед смертью.

К нам подошла хозяйка и взяла меня под руку. Крепкая выпивка уже ударила ей в голову. Донни Каравэн смеялась по поводу и без.

– А ты, – улыбнулась она мне насмешливо, – в любом случае, не уходи.

– Так мне особо и некуда идти, – ответил я.

– Оставайся здесь на ночь, – прошептала она мне на ухо, поднявшись на цыпочки. – К полуночи все разойдутся.

– Вот так просто приглашаешь мужиков ночевать? – Я заглянул в ее голубые глаза. – Даже совсем незнакомых?

– Уж в мужиках-то я разбираюсь будь здоров. Продлевает молодость. – Она провела пальцем по гитаре у меня за плечом, и струны зашелестели в ответ. – Джон, спой мне что-нибудь.

– Хочу все-таки разучить эту песню про черный поезд.

– Я тебе уже спела оба куплета.

– Ладно, а я тогда исполню то, что сам сочинил, – и повернулся к гармошечнику. – Подсобишь?

Мы заиграли дуэтом, постепенно повышая тон, и я, не сводя глаз с Донни Каравэн, спел новые куплеты:

Закончив, я оглядел тех, кто еще остался. Их было не более десятка, и они жались друг к другу, словно коровы в бурю. Почти все, ну, кроме здоровяка Джета, который стоял в стороне, глядя на меня так, будто хочет убить взглядом, и Донни Каравэн, с усталым видом прислонившейся к плакучей иве.

– Джет, растопчи его гитару, – приказала она.

Я передвинул гитару под мышку.

– Даже не думай, – предупредил я его.

Он улыбнулся, обнажив свои редкие квадратные зубы. И выглядел он вдвое шире меня.

– И тебя раздавлю вместе с гитарой, – пригрозил он.

Я положил гитару на землю. Джет ринулся, наклонившись, к ней, а я врезал ему в ухо. Хорошо все-таки, что я ограничился одной порцией самогонки. Он еле удержался на ногах, отшатнувшись на два шага.

Потом ему досталось еще пару раз покрепче – я бы никому не позволил так себя обзывать. Расквасил ему нос как следует, аж юшка потекла.

– Только чур по-честному! – неожиданно громко заорал гармошечник, подхватив мою гитару. – Хоть он Джету и не ровня, но пусть дерутся по-честному! Один на один!

– С тобой я потом разберусь, – прорычал ему Джет.

– Со мной сперва разберись, – усмехнулся я и встал между ними.

Джет кинулся на меня. Я ушел вбок и снова врезал ему в челюсть. Он развернулся, и я заехал ему кулаком в солнечное сплетение, взболтав всю ту самогонку, которую он потребил. Затем с другой руки снова ударил в ухо, а потом – в челюсть и расквасил ему губы, а после – опять в ухо и по сломанному носу – и так с десяток ударов от всей души и со всей мочи. На ударе девятом он обмяк, а на последнем растянулся ничком – будто пальто с гвоздя упало. Я стоял над ним, ожидая, но Джет не шевелился.

– Ух ты! – воскликнул мой пьяный провожатый. – Ишь ты, Джета завалил! Вот уж не думал, что доживу до такого. Может, этот чужак по имени Джон и впрямь сам Сатана!

Донни Караван медленно подошла к Джету и пнула его в ребра остроносой туфлей:

– Вставай!

Застонав, он промычал что-то нечленораздельное и открыл глаза. Потом медленно, с трудом поднялся, как раненый бык, и попытался зажать нос своей широченной клешней. Донни Каравэн посмотрела на Джета, затем – на меня.

– Убирайся, – приказала она ему. – Пшел вон.

Он и пошел, будто калека: ноги согнуты в коленях, руки бессильно висят, спина сгорблена, будто под непосильной ношей.

– Кажись, и мне лучше убраться, – икая, пробормотал мой пьяный провожатый себе под нос.

– Ну и вали! – крикнула ему Донни. – Давайте, все сваливайте, прямо сейчас, сию же минуту! Я думала вы мои друзья, но теперь вижу, что здесь у меня нет ни одного друга. Давайте, чего вы ждете! Выметайтесь! – выкрикивала она, подбоченись.

Народ потянулся прочь. Шли они заметно быстрее, чем недавно Джет, но я остался на месте. Гармонист вернул мне гитару, и я машинально взял какой-то аккорд. Донни Каравэн крутнулась волчком и пронзила меня своими голубыми глазами.

– Ты остался, – ее голос звучал так, словно в этом она находила что-то смешное.

– Еще не полночь, – ответил я.

– Но уже скоро, – встрял гармошечник. – Всего несколько минут осталось, а в полночь проходит маленький черный поезд.

Пожав пухлыми плечами, она опять попыталась хохотнуть, но ничего не вышло.

– Все кончено. Даже если что-то было на самом деле, теперь это в прошлом. Рельсы разобрали...

– А вы гляньте через проем, – оборвал ее гармошечник. – Вишь, полоску из двух рельсов в долине?

Донни, повернувшись, глянула. В свете угасающих костров мне показалось, что она пошатнулась. Небось увидела эту полоску.

– И прислушайтесь, – продолжал он. – Неужто не слышите ничего?

Я услышал, и Донни Каравэн тоже, ее аж передернуло. С дальнего края долины донесся захлебывающийся одинокий гудок, тихий, но отчетливый.

– Твоя работа, Джон? – визгливо вскрикнула она неожиданно высоким, но вместе с тем слабым и каким-то старческим голосом. Затем побежала в дом и, встав в проходе посредине здания, уставилась вниз в долину на то, что очень напоминало железные рельсы.

Я последовал за мисс Каравэн, а гармошечник – за мной. Пол внутри прохода был земляной, утоптанный как кирпич. Донни повернулась к нам. В свете из окна ее лицо выглядело мертвенно-бледным, а накрашенные красным губы казались на его фоне почти черными.

– Джон, ты меня разыгрываешь, подражаешь...

– Нет, это не я, – уверил я ее.

Снова раздался свист: «Туууу-тууууу!» Я глянул на рельсы, огибающие долину. В темноте безлунной ночи они прямо светились. «Тадатада, тадатада, тадатада», – секундой позже загрохотали колеса, и мы услышали еще один протяжный гудок.

Мисс Донни, – позвал я, подойдя к ней сзади, – вам лучше уйти, – и попытался сдвинуть ее с места.

– Нет! – Она подняла кулаки, и я увидел крупные вены на тыльной стороне запястий – руки отнюдь не молодой женщины. – Нет! Это мой дом, моя земля и моя железная дорога!

– Но... – попытался возразить я.

– Если он проходит здесь, – перебила она, – куда мне от него бежать?

Гармошечник потянул меня за рукав:

– Ну, я пошел. Доигрались мы с тобой, накликали черный поезд. Думал, дождусь, погляжу, чтоб было чем похвастать, да кишка тонка.

Уходя, он извлек из своей гармошки полусвист-полустон и другой свист ответил ему, на этот раз громче и ближе.

А еще выше тоном.

– Настоящий поезд едет, – сказал я Донни, но та покачала своей золотистой головой.

– Нет, – каким-то безжизненным голосом сказала она. – Поезд прибывает, но это не настоящий поезд. Он идет прямо к нам. Посмотри, Джон. На пол.

И точно: рельсы пролегали прямо по нашему проходу, как в тоннеле.

Возможно, всему виной просто странное преломление света, но они шли близко друг к другу, будто это узкоколейка. Не хотелось проверять их реальность ногой, но я их отчетливо видел. Одной рукой, зажав гитару под мышкой, второй я взял Донни Каравэн за локоть.

– Нам лучше уйти, – повторил я.

– Я не могу! – ответила она громко, резко и явно испуганно.

Рука ее настолько задеревенела, что у меня создалось впечатление, будто я держусь за перила.

– Я хозяйка этой земли, – продолжала она. – Я не могу ее просто так бросить.

Я попытался взять ее на руки и не смог. Она словно вросла в земляной пол прохода, оцепенев между этими рельсами, как будто ее остроносые туфельки пустили корни. Оттуда, где дорога сворачивала, снова донеслось «тадатада, тадатада, тадатада – туууу-тууууу!», только на этот раз громче. А еще из-за поворота показался луч света, будто от прожектора, но он был скорее голубоватым, а не желтым.

При звуке локомотива в голове родились слова песни:

Звук, по мере приближения поезда, становился все выше и выше...

Не знаю, когда я начал перебирать струны, но я стал наигрывать мелодию, а Донни Каравэн стояла рядом. У нее не было возможности сбежать. Она приросла к месту, а поезд должен был вот-вот нарисоваться.

Гармошечник приписывал его появление нам с ним, потому что мы, мол, меняли тональность мелодии. Однако не мое это дело воздавать по заслугам, кто бы там чего ни натворил. Вот так, примерно, думал я тогда. А еще...

Кристиан Допплер... так звали того парня, который обнаружил, почему от повышения тона звук кажется ближе. Гармошечник правильно заметил, что его имя далеко от ведьмовства. Значит, нравственный человек мог бы попытаться...

Мои пальцы скользнули вверх по грифу гитары, и мало-помалу, подбирая мелодию, я стал снижать тональность.

– Он приближается, – проскулила Донни Каравэн, продолжая стоять как вкопанная.

– Нет. Он уходит. Прислушайся!

Я играл так тихо, что ухо могло уловить шум поезда. Он тоже стихал, как и звук моей гитары, и гудок засвистел ниже: «туууу!».

– Свет... он тускнеет, – прошептала Донни. – О, если бы у меня был шанс изменить свою жизнь...

Она со стоном покачнулась.

Я перебирал струны, а в голове сами родились слова:

Донни заплакала, и это было хорошо. Она всхлипывала, задыхаясь от слез, и так дрожала всем телом, что казалось, ребра вот-вот оторвутся от позвоночника. Я продолжал подбирать мелодию, перебирая струны – все ниже, ниже.

И в голове мелькнула мысль, возможно, сейчас я увижу то, что к нам едет.

Поезд действительно оказался маленьким, и он выглядел черным под прожектором во лбу паровоза, льющего холодновато-голубой свет.

А вагоны напоминали гробы, как формой, так и размером. Хотя... возможно, мне это просто привиделось.

Так или иначе, но свет поблек и «тадатада-тадатада» стало глуше. Поезд словно уходил за пределы слышимости.

Я прижал серебряные струны к грифу, и мы с Донни оказались в полной тишине. Наверное, такая царит в каком-нибудь безжизненном, безвоздушном месте вроде Луны.

И вдруг Донни Каравэн надрывно вскричала и стала оседать на пол. Я подхватил ее свободной рукой.

Тело Донни обмякло. От недавнего оцепенения ничего не осталось. Она обессиленно обняла меня круглой обнаженной рукой за шею, и моя ореховая рубашка промокла от ее слез.

– Джон, ты меня спас, – без умолку повторяла она. – Ты отвел от меня проклятие.

– Вроде того, – кивнул я, хотя это и походило на хвастовство.

Я посмотрел вниз, но ни в проходе посреди дома, ни дальше рельсов больше не было. Только темная долина. Костры уже прогорели, а лампы в доме давали мало света.

Рука Донни напрягалась на моей шее.

– Идем, Джон, – сказала она. – Идем в дом. Мы одни, только ты и я.

– Мне пора, – отказался я.

Она убрала руку:

– В чем дело? Я тебе не нравлюсь?

Я даже не стал отвечать на этот вопрос. Ее голос звучал так жалко.

– Мисс Донни, вы все верно сказали. Я отвел от вас проклятье. Оно не умерло, как вы считали. Его нельзя убить смехом или неверием, или снятыми рельсами. Если сегодня оно вас миновало, завтра может вернуться.

– Ох! – Она было потянулась ко мне, но потом опустила руки. – Что же мне делать?

В ее голосе звучала мольба.

– Прекращайте грешить.

Лицо ее было бледно, глаза округлились.

– Ты хочешь, чтобы я жила, – с надеждой сказала она.

– Живи, так будет лучше для всех. Ты говорила, тебе должны денег, у тебя есть арендаторы и все такое. Как людям быть, если без тебя все растащат?

До нее дошло, что я имею в виду. Возможно, впервые в жизни.

– Ты сгинешь, – продолжал я, – но они останутся, а им нужна твоя помощь. Ну, а пока ты здесь, мисс Донни, постарайся помочь людям. Это можно сделать тысячей способов. Мне нет смысла их называть. Просто живи по совести, и, глядишь, больше не придется слышать по ночам этот свист.

Я пошел по проходу на выход.

– Джон! – мое имя у нее прозвучало как стон. – Джон, останься на сегодня, – взмолилась она. – Останься со мной! Джон, я хочу, чтобы ты остался. Ты мне нужен!

– Нет, мисс Донни, я вам не нужен, – отрезал я. – Вам предстоит о многом поразмыслить, многое обмозговать. Глядишь, к рассвету что-нибудь и придумается, чтобы зажить по-новому.

Она громко зарыдала. И я заметил, что чем дальше от нее отхожу, тем ниже звучит ее голос.

На тропинку я вышел довольно неожиданно. Передо мной на старом срубленном бревне сидел гармошечник.

– Я все слышал, Джон. Думаешь, ты поступил правильно?

– Правильно, насколько смог. Вероятно, черный поезд всегда наготове на той станции, ожидая своего часа. Но не исключено, что мы с тобой призвали его сегодня, подняв тональность.

– Я испугался этой мысли и ушел, – кивнул он.

– А мне эта мысль подсказала, как вернуть поезд назад. И есть надежда, что вы все вскоре увидите новую Донни Каравэн.

Он встал, собираясь в путь.

– Я так и не представился.

– Да, сэр, – кивнул я. – А сам я не спрашивал.

– Я брат Кобба Ричардсона, Уайт Ричардсон. На смертном одре мать взяла с меня клятву расквитаться с Донни за Кобба. Вряд ли она думала, что все так закончится, но, наверное, ее бы устроил такой исход.

Мы вместе шли в темноте.

– Заходи ко мне, Джон, переночуешь, – предложил он. – Не ахти какой дом, но ты в нем желанный гость.

– Спасибо. Почту за честь остаться.

Пер. стихов: В. Соломахина

Перевод с английского: А. Вий, Л. Козлова

Роберт БЛОХ
СТРАННЫЙ ПОЛЕТ РИЧАРДА КЛЕЙТОНА

Ричард Клейтон приготовился к прыжку, словно ныряльщик на трамплине. По правде говоря, он и был ныряльщиком, а трамплином ему служила серебристая ракета. Только прыгнуть он намеревался не вниз, в синие воды, а вверх, в голубизну небес, и пролететь ему предстояло не двадцать-тридцать футов, а миллионы миль.

Набрав побольше воздуха, этот пухлый коротышка с козлиной бородкой обхватил руками холодный стальной рычаг и, закрыв глаза, дернул его вниз.

Никаких перемен.

И вдруг Клейтон от толчка полетел на пол. Космический корабль пришел в движение!

Словно шум птичьей стаи, поднявшейся в небеса, словно гул, поднятый крыльями мотылька в полете, словно дрожь изготовившихся к прыжку мышц.

«Будущность» неистово вибрировал. Его качало из стороны в сторону, стальные стены дрожали от гула. Внутри возник противный высокочастотный звон. Ричард Клейтон вначале оцепенел, но встал на ноги, потер ссадину на лбу и, пошатываясь, побрел к своей крошечной койке. Корабль двигался, но мерзкая вибрация не ослабевала.

– Черт возьми! Пульт разбился! – тихо выругался он, глянув на приборы.

Все верно. Приборная доска вышла из строя при ударе. Пол усеивали осколки стекла, бесполезные индикаторы болтались на проводах.

Клейтон в отчаянии уселся на койку. Катастрофа! В голове пронеслись события тридцатилетней давности, когда он, десятилетний мальчишка, вдохновился полетом Линдберга. Он вспомнил свои исследования и отцовские миллионы, пущенные на усовершенствование летательного аппарата, которому предстояло пересечь сам космос.

Долгие годы ушли на работу, мечты, планы. Он перенял опыт русских ракетостроителей, основал «Фонд Клейтона» и нанял себе в помощь механиков, математиков, инженеров и астрономов.

Затем был изобретен атомный двигатель и построен космический корабль «Будущность» – высокопрочная скорлупка без окон, сваренная из стали и дюралюминия. Крошечная кабина вмещала баллоны с кислородом, запас пищевых таблеток, стимуляторы, оборудование для кондиционирования воздуха и... пятачок жилого пространства размером в шесть шагов.

По сути, тесная тюремная клетка, но Ричард Клейтон собрался реализовать в ней свои честолюбивые планы. Он намеревался выйти с помощью ракет за пределы гравитационного поля Земли, а затем на атомной тяге долететь до Марса и вернуться.

Путь к Марсу займет десять лет, а потом еще столько же – возвращение, для посадки врубятся дополнительные ракетные двигатели. По тысяче миль в час – не воображаемое путешествие со скоростью света, а долгий, муторный полет, основанный на тщательных научных расчетах. Тумблеры на пульте были выставлены в нужное положение, Клейтону не требовалось вести корабль. Всем занималась автоматика.

– Ну и что теперь? – уставился он на разбитое стекло.

Связь с внешним миром оборвалась. Больше не проследишь на табло за ходом полета, не узнаешь время, направление и расстояние. Здесь, в крошечной кабине, ему предстоит просидеть десять-двадцать лет, причем в полном одиночестве. Развлечься и то нечем: книгам, газетам и играм не нашлось места. Он пленник черной пустоты космоса.

Земля далеко внизу наверняка уже почти не видна. Скоро она превратится в шарик раскаленного зеленого огня, меньший, чем красный огненный шар впереди – Марс.

Понаблюдать за взлетом на поле стянулись толпы. Их держал в узде Джерри Чейз, ассистент Клейтона. Воображение нарисовало, как зрители смотрят на яркий стальной цилиндр, который появляется из облака ракетных газов и пулей выстреливает в небо. Еще немного – и крошечная точка корабля истает в синеве. Люди разойдутся по домам и вскоре его позабудут.

А ему здесь жить лет десять, а то и двадцать.

Да, он уцелел, но когда же прекратится эта вибрация? Стены и пол трясутся, невозможно терпеть. Такое осложнение он с проектировщиками не предусмотрел. Толчки отдаются в измученной голове болью. Что если они не прекратятся, если это на весь рейс? Так и с ума сойти недолго.

Но думать Клейтон мог. Он лежал на койке, вспоминая... оживляя в уме каждую мелкую деталь своей жизни от рождения до настоящего времени. Воспоминания закончились прискорбно быстро. Все вокруг сильно завибрировало.

– Можно размяться, – произнес он вслух и принялся мерить шагами пол: шесть в одну сторону – шесть в другую. Вскоре его это утомило. Вздохнув, Клейтон прошел к шкафчику с провизией и проглотил несколько капсул. – Даже на еду время тратить не надо, – криво усмехнулся он. – Глоток, и конец.

Усмешка тут же поблекла. Это биение сводило с ума. Он снова лег на трясущуюся койку и включил подачу кислорода, чтобы освежить воздух. Ладно, тогда он поспит. Поспит, если сможет при этом чертовом гуле. Пытаясь не обращать внимания на ужасный лязг, стонами разрывавший тишину, он выключил свет. Мысли вновь обратились на собственное странное положение: пленник космоса. Снаружи вращались пылающие планеты и звезды неслись в чернильной черноте пространственного ничто. Так он и лежал в теплоте и уюте вибрирующей каюты, которая защищала его от леденящего холода. Если бы только еще прекратилась эта ужасная тряска!

И все же его положение имело светлую сторону. Никаких тебе газет, чтобы мучить свидетельствами человеческой жестокости к себе подобным, никакого радио и телевидения с их выводящими из себя глупыми передачами. Только эта вездесущая вибрация, будь она проклята...

Во сне Клейтон мчался сквозь космос.

Проснулся он не днем. Дней и ночей больше не было, только он сам и корабль в космосе. И вибрация, неизменная, сводящая с ума не стихающей ломотой в висках. На нетвердых ногах Крейтон добрался до шкафчика с едой и закинул в себя несколько таблеток.

Потом он сел и попытался как-то смириться с положением. Нахлынуло жуткое одиночество. Он здесь так отрезан от всего и вся. Заняться нечем. Это хуже, чем заключение в камере-одиночке. Они хотя бы больше, с видом на солнце, глотком свежего воздуха и редкими визитами других людей.

Клейтон всегда считал себя мизантропом, отшельником, а теперь жаждал увидеть хоть чье-то лицо. Время шло, и у него начали возникать странные идеи. Он хотел увидеть жизнь, не важно в какой форме – отдал бы состояние даже за компанию насекомого, если бы оно присоединилось к нему в этой летучей темнице. Звук человеческого голоса казался благословением небес. Клейтону было так одиноко!

Никакого занятия, только терпи рывки корабля, расхаживай по полу, глотай таблетки и пытайся поспать. Никакой пищи для ума. Клейтон начал мечтать о времени, когда придется стричь ногти. Он бы растянул это занятие до бесконечности.

Он скрупулезно пересмотрел одежду, убил часы, глазея в зеркальце на свое бородатое лицо. Запомнил собственное тело, тщательно изучил каждый предмет в кабине «Будущности».

И все же сон не шел.

В голове, не переставая, будто стучал молоток. В конце конов Клейтон как-то закрыл глаза и снова погрузился в дрему, прерываемую толчками корабля.

В конце концов он проснулся и, включив свет, а заодно и подачу кислорода, сделал ужасное открытие.

Он совершенно потерял ход времени!

«Время относительно», слышал он всегда и вот осознал жуткую правду: ему нечем измерять время. Ни часов, ни намека на солнце, луну либо звезды, никакого распорядка дня. Сколько он вообще в этом путешествии? Как он ни бился, вспомнить не мог.

Ест ли он каждые шесть часов? Или десять? Или двадцать? А спит раз в день? Раз в три-четыре дня? Как часто прогуливается по полу?

Без приборов, чтобы сориентироваться, он совершенно пропал. Беспорядочно поедает свои таблетки, пытается думать вопреки вибрации, затмевающей все прочие ощущения.

Это ужасно. Потерял ход времени – скоро может потерять и себя самого. Он спятит на этом корабле, пока тот летит к планетам по ту сторону космической бездны. Один, мучаясь в крошечной клетке, он должен иметь какой-то якорь. Что есть Время?

Клейтон больше не хотел об этом думать. Как и думать о чем-либо вообще. Придется забыть покинутый мир, иначе воспоминания сведут с ума.

– Я боюсь, – прошептал он. – Боюсь остаться один во тьме. Возможно, я уже пролетел Луну, возможно, сейчас я в миллионе миль от земли... а то и в десяти миллионах.

Тут Клейтон понял, что разговаривает сам с собой, а это дорога в сумасшедший дом. Но остановиться он не мог точно так же, как не мог прекратить ужасную изматывающую вибрацию.

– Мне страшно, – шептал он голосом, который замогильно звучал среди гула крошечной кабины. – Мне страшно. Сколько сейчас времени?

Так шепча, он уснул, а время понеслось своим чередом.

Отдохнув, Клейтон воспрянул духом. Ситуация просто вышла из-под контроля, решил он. Давление в кабине, сколь бы стабильным оно ни было, сказалось на нервной системе. Кислород мог повлиять на четкость мышления, а диету из таблеток здоровой не назовешь. Но теперь слабость отпустила. Он с улыбкой прошелся по полу.

Но тут прежние мысли нахлынули снова. Какой сегодня день? Сколько недель прошло с отлета? Может, уже миновали месяцы, а то и годы? Все земное казалось далеким, чуть ли не частью сна. Сейчас он ощущал себя ближе к Марсу, чем к покинутому дому, и начал предвкушать, а не оглядываться назад.

Некоторое время он все делал механически: включал и выключал свет по необходимости, привычно глотал таблетки, бездумно «гулял» по полу, на автомате заботился о воздушной системе, спал, не зная, когда и зачем.

Ричард Клейтон постепенно забывал о своем теле и окружающем мире. Назойливый гул в голове стал неотъемлемым от него самого – измученной частью сознания, которая говорила, что он мчится сквозь космос в серебряной пуле, вот и все. Клейтон прекратил разговаривать сам с собой. Позабыв себя, он мечтал только о Марсе впереди. Каждой вибрацией своего корпуса корабль словно напевал: «Марс... Марс... Марс...»

И чудо случилось. Клейтон шел на посадку. Корабль дернулся, клюнул носом и плавно нырнул в газовый кокон Красной планеты. Уже давно ощутив объятия чужой гравитации, Клейтон знал, что автоматика корабля сейчас гасит атомное пламя, позволяя планете самой тянуть гостя к себе.

Но вот корабль сел, и Клейтон, дождавшись разгерметизации, легко спрыгнул из люка на пурпурную траву. Тело казалось легким, невесомым. Здесь был свежий воздух, а солнце светило сильнее, жарче, несмотря на то, что его пылающий диск затягивали облака.

Вдалеке вставали леса – зеленые, густые леса с багровыми наростами на деревьях. Клейтон покинул корабль и пошел к манившей прохладой роще. Ветви первого дерева свисали до земли будто две руки.

Руки... да они и были двумя зелеными руками! Когтистые ветви протянулись к нему, схватили и подняли. Холодные, по-змеиному скользкие витки крепко обхватили его, прижимая к темно-зеленому стволу. Перед глазами оказался багровый нарост средь листвы.

Багровые наросты были... головами!

Злые багровые лица уставились на него гниющими глазами – будто грибы на мертвых деревьях. Каждое лицо покрывали морщины, делая его похожим на пурпурную цветную капусту, но под мясистым кочаном зиял огромный рот. У каждого багрового лица был багровый рот, и когда багровые рты открывались, из каждого сочилась кровь. И вот руки дерева теснее прижали Клейтона к извивающемуся стволу и одно из багровых лиц – женское – приблизилось для поцелуя.

Для поцелуя вампирши! На его рот опускались чувственные губы, блестевшие от алой крови. Клейтон вырывался, но ветви-конечности держали крепко, и он не смог избежать холодного, как смерть, поцелуя. Все его существо обожгло ледяное пламя, и он лишился чувств.

Проснувшись, Клейтон понял, что просто видел сон. Кожа была липкой от пота, и, вспомнив, что у него есть тело, он проковылял к зеркалу.

Хватило одного взгляда, и он отпрянул в ужасе. Это что, тоже сон?

Из зеркала на Клейтона смотрел пожилой человек. Сильно заросшее бородой лицо покрылось морщинами, некогда пухлые щеки ввалились. Но хуже всего выглядели глаза – он их больше не узнавал. Красные, глубоко запавшие, они пылали диким ужасом. Клейтон коснулся лица, и отражение, подняв руку в голубых венах, пробежалось ей по седеющим волосам.

Ощущение времени частично вернулось. Он здесь уже годы. Годы! Наступает старость.

Конечно, от нездорового образа жизни стареют быстрее, и все же, получается, миновал большой отрезок времени. Скоро путешествие подойдет к концу. Клейтон хотел достичь его быстрее, чем увидит очередной сон. Отныне здравомыслию и резервам организма предстояло бороться с невидимым врагом, самим временем. Он, пошатываясь, вернулся к койке, а «Будущность», дрожа как металлическое летающее чудовище, все мчалось в черноте межзвездного пространства.

Теперь в корабль стучали снаружи, железные руки выламывали люк. Черные металлические чудовища ввалились внутрь грохочущей железной поступью. С бездушным выражением на стальных, невыразительных лицах они подхватили Клейтона под руки и, вытащив из корабля, поволокли по платформе, лязгая стальными ногами. Со всех сторон серебристыми шпилями вздымались в небо высокие стальные башни. В одну из таких стальных башен и повели Клейтона. «Бум», «бум», «бум» грохотали вверх по лестнице их огромные железные ноги.

Спиральная стальная лестница казалась нескончаемой, и все же чудовища тащились наверх. На стальных лицах не дернулся ни один мускул, да их и не было, а еще железо не потеет. Они не знали усталости, зато Клейтон, к тому времени, как добрался до купола, где его бросили к ногам Самого, задыхался и был едва живой.

Металлический голос монотонно жужжал, будто запись старого фонографа.

– Мы – нашли – его – в птице – о – Владыка.

– Он – сделан – из – мягкого.

– Он – странным – образом – живет.

– Жи – вот – ное.

И тут из середины комнаты прогрохотал голос.

– Я хочу есть.

На железном троне, вознесшись высоко над полом, возлежал Владыка – обычный железный капкан со стальными челюстями, похожими на ковш экскаватора. Челюсти, щелкнув, раскрылись, заблестели ужасные зубы. Из глубин раздался голос:

– Накормите же меня.

Клейтона бросили в стальные руки, он упал в капканную пасть чудища. Челюсти сомкнулись, с упоением хрупая человеческой плотью.

Клейтон с криком проснулся и дрожащими руками нащупал выключатель. Зеркальце блеснуло на свету, отразив лицо старика с почти белыми волосами. Клейтон все больше старел. Интересно, как скоро начнет отказывать мозг, подумал он.

Ешь таблетки, гуляй по кабине, слушай биение, поддавай воздух, лежи на койке – вот и вся его нынешняя жизнь. Остальное – ожидание. Ожидание в полной гула пыточной камере часами, днями, годами, столетиями, бессчетными эрами.

Каждую эру – сон. Он сел на Марсе, и призраки появились из завитков серого тумана. Очертания в тумане, похожие на эктоплазму, сквозь которые видно все. Но они надвигались, и их голоса слабым шепотом звучали в его душе.

– А вот и жизнь. Мы, чьи души перешли через бездну в смерть, так ждали возможности попировать жизнью. Давайте же начнем.

И они душили Клейтона под серыми одеялами, сосали его кровь серыми, колючими ртами...

Снова посадка на эту планету и снова ничего. Совершенно ничего. Голая земля тянется за горизонт, в небытие. Ни неба, ни солнца, только земля без конца и края

Клейтон осторожно ступил на нее и провалился в ничто. Ничто пульсировало – такое же биение, как на корабле, и оно засасывало. Клейтон падал в глубокую пропасть без стен, погружаясь в небытие...

В этот раз Клейтон увидел сон, стоя. Он открыл глаза перед зеркалом. Ноги казались ватными от слабости, пришлось упереться в стену дрожащими руками. Лицо в зеркале было лицом семидесятилетнего мужчины.

– Господи!

Его собственный голос... первый звук за сколько? Сколько лет прошло? Как давно он не слышал ничего, кроме адской вибрации корабля? Как далеко улетел «Будущность»? Вот и старость настала.

В мозгу мелькнула ужасная мысль. Вдруг что-то пошло не так? Что если в расчеты вкралась ошибка, и он движется с черепашьей скоростью? Так можно никогда не долететь до Марса. И еще – ужасно, если так – вдруг он уже миновал Марс, пропустил выверенную орбиту планеты и теперь мчит в космическую пустоту за ней?

Крейтон, проглотив таблетки, лег на койку. Теперь он немного успокоился – пришлось. Впервые за очень долгое время его посетили воспоминания о Земле.

А что если она уничтожена? Если ее заполонили враги, опустошил мор и эпидемии? Или в нее врезались метеоры... какая-нибудь умирающая звезда, обрушившая огненную смерть с обезумевших небес? Клейтона осаждали страшные мысли. А что если Землю завоевали захватчики, прилетевшие с другого конца вселенной точно так же, как он сам сейчас летит к Марсу?

Но толку беспокоиться. Его задача – достичь собственной цели. Приходится беспомощно ждать, стараясь сохранить жизнь и рассудок до самого победного конца. Несмотря на слабеющие силы, в вибрирующем аду своей клетки он твердо решил, что обязательно выживет и повидает Марс. Не важно, умрет ли он в долгом путешествии домой, но до посадки дотянет. Отныне он станет сражаться со снами. Никаких средств определить время... только долгое оцепенение и гул этого проклятого корабля. Но он выживет.

Снаружи донеслись голоса. В темных глубинах космоса завыли призраки. Нахлынули видения, полные чудовищ, и мучительные сны, но Клейтон всем им дал отпор. Каждый час или день, или год – Клейтон больше не знал – он как-то добредал до зеркала и всегда видел, что стремительно стареет. Белоснежные волосы и изборожденное морщинами лицо принадлежали невероятно дряхлому человеку. Но Клейтон жил. Слишком старый, чтобы думать и слишком усталый, он просто жил в своем гудящем корабле.

Сначала Клейтон не понял, что произошло. Он лежал на койке в ступоре, слезившиеся глаза были закрыты. Внезапно качка прекратилась. Очередной сон? Поднявшись мучительным усилием, он потер глаза. Нет... «Будущность» не двигался. Он сел на Марс!

Клейтон безудержно задрожал. Сказались годы среди вибрации. Годы отрезанности от всего и вся, когда лишь собственные безумные мысли составляли ему компанию. Он едва стоял на ногах.

И все же долгожданный момент наступил. Вот чего он ждал десять долгих лет. Нет, наверное, много дольше. Не важно, он увидит Марс. Получилось! Он совершил немыслимое!

Это мысль вдохновляла, но Ричард Клейтон почему-то был готов отдать все на свете, лишь бы узнать который сейчас час и услышать это человеческим голосом.

Он, пошатываясь, подошел к двери... давно запечатанной двери. Здесь был рычаг.

Он потянул его вверх. Старческое сердце грохотало от волнения. Дверь отворилась – внутрь проник свет, ворвался воздух. Глаза подслеповато моргали, грудь вздымалась с хрипом. Ноги несли вперед...

Клейтон упал прямо на руки Джерри Чейзу.

Клейтон не понял, что это Джерри Чейз. Он больше ничего не понимал. Для него это было слишком сложно.

Чейз вглядывался в слабое тело, повисшее на руках.

– Где мистер Клейтон? – пробормотал он. – Кто вы такой? – Он не сводил глаз с немолодого морщинистого лица. – Боже! Это Клейтон! – ахнул он. – Мистер Клейтон, сэр, что с вами? Атомный двигатель отказал во время старта, но так вышло, что реакции продолжались. Корабль не покидал Землю, но из-за сильных взрывов в двигателе мы добрались до вас только теперь. Корабль закончило трясти совсем недавно, но мы следили за ним сутками напролет. Что с вами случилось, сэр?

Ричард Клейтон открыл выцветшие голубые глаза. Угол его рта дергался.

– Я п-потерял х-ход времени, – еле слышно прошептал он. – К-как долго я пробыл в «Будущности»?

Джерри Чейз, помрачнев, посмотрел на старика и мягко ответил:

– Всего неделю.

Глаза Ричарда Клейтона остекленели. Его долгое путешествие завершилось.

Перевод с английского: А. Вий, Л. Козлова

Бэзил КОППЕР
КАМЕРА-ОБСКУРА

Пробираясь по узким извилистым улочкам, поднимавшимся в старую часть города, мистер Шарстед, ростовщик, все сильнее понимал: чем-то ему этот Гинголд не нравится. Раздражала не только старомодная обходительность должника, но и мягкая небрежная манера, с которой тот постоянно оттягивал расчет. Словно деньги для него совсем неважны.

Ростовщик не решался развивать эту мысль, ибо подобное богохульство подрывало самые основы его мира. Мрачно поджав губы, он настроился на подъем по каменистой, плохо вымощенной дороге, что делила пополам этот холмистый район в отдаленной части города.

Узкое, асимметричное лицо Шарстеда потело под жаркой шляпой; жидкие волосы выбивались из-под полей, что придавало ему чудной вид, а в сочетании с очками зеленого стекла делало облик зловещим, добавляя схожести с разлагающимся трупом. Возможно, так же думали и редкие прохожие, встреченные им во время восхождения, ибо почти каждый, бросив на него один настороженный взгляд, тут же спешил прочь, словно стремясь поскорее оказаться подальше.

Он свернул в маленький дворик и остановился перевести дыхание под сенью старой полуразрушенной церкви. Сердце стесненно билось в узкой грудной клетке, из горла с шумом вырывалось дыхание. Конечно, будешь тут в форме, сказал он себе. Сказываются долгие часы сидячей работы, согнувшись над счетами. Надо больше гулять и делать зарядку.

При мысли о растущем благосостоянии землистое лицо ростовщика на мгновение просветлело, но затем он нахмурился снова, вспомнив о причине визита. Гинголда надо приструнить, сказал он себе, и приготовился преодолеть последние полмили. А если должник не предъявит нужную сумму, в бесконечных лабиринтах его старого дома наверняка найдется много ценностей, которые можно с выгодой сбыть.

Пока мистер Шарстед все больше углублялся в здешние глухие места, и без того низкое солнце будто совсем село – так мало его света проникало в лабиринт маленьких двориков и улочек. К тому времени как он наконец взобрался по обветшалой лестнице к перекошенной зеленой двери, его дыхание снова сбилось.

На секунду или две он остолбенел, схватившись за старую балюстраду, ибо даже его низкую душонку на мгновение всколыхнул вид туманной дымки, стелющейся под желтым небом от города внизу. Все на этом холме казалось каким-то косым, и даже горизонт вдалеке словно заваливался набок, вызывая у зрителя головокружение. Он взялся за железный завиток, вделанный в металлическую розу возле входа, и внутри раздался тихий звон колокольчика. Ростовщика вновь охватила досада. Что-то ему подсказывает: в этом Гинголде все необычно. Даже звонок в его доме, и тот не как у людей.

Впрочем, это обернется благом, если заполучить право на имущество и пустить его с молотка. В старом доме наверняка много дорогих диковинок. В частности, поэтому так странно, что старик не в состоянии заплатить по долгам. У него же наверняка полно денег, если не наличными, то ценностями.

Непонятно, почему Гинголд увиливает от уплаты каких-то трехсот фунтов? Мог бы запросто продать свой старый дом и перебраться в современный благоустроенный особняк в более привлекательной части города, причем осталось бы на то, чтобы и дальше собирать антиквариат. Мистер Шарстед вздохнул: как бы там ни было, его это не касается. Главное решить вопрос денег. Всякому терпению есть пределы, он больше не позволит водить себя за нос. Или Гинголд уплатит к понедельнику, или у него будут неприятности.

Недобро поджав губы, Шарстед продолжал размышлять, равнодушно глядя на закат. Лучи заходящего солнца окрашивали верхние этажи старых домов и убогие улочки внизу в глубокие карминные тона. Он опять нетерпеливо дернул колокольчик, и на сей раз дверь тут же открылась.

Мистер Гинголд, очень высокий седоволосый господин с деликатными, почти извиняющимися манерами, слегка сгорбившись, стоял в дверях и моргал, будто удивляясь солнечному свету. Он словно побаивался выгореть, если пробудет на нем слишком долго.

Добротная, хорошо пошитая одежда выглядела неопрятной и висела на его крупном теле. На ярком свету казалось, что она вылиняла и составляет часть самого Гинголда. Солнце высветлило цвета до блеклых, безжизненных оттенков, отчего лицо, одежда и седые волосы сливались друг с другом, а при взгляде с других ракурсов вид и вовсе расплывался и терял четкость.

Мистеру Шарстеду должник чем-то напоминал недодержанную в закрепителе старую фотографию, которая побурела и выцвела от времени. Казалось, Гинголд сейчас улетит с поднявшимся ветерком, но он лишь застенчиво улыбнулся и произнес, будто только его и ждал:

– О, вот и вы, Шарстед. Заходите.

Как ни странно, глаза у Гинголда были удивительно голубыми и очень оживляли его черты, бросая вызов в остальном нейтральным тонам его лица и одежды. Хозяин дома провел ростовщика в просторную залу. Тот следовал за ним осторожно, зрение с трудом привыкало к холодному полумраку внутри. Куртуазными старомодными жестами Гинголд пригласил гостя пройти вперед.

Они двинулись вверх по изящной резной лестнице, чьи причудливо закрученные перила уходили по спирали в темноту.

– Мое дело минутное, – воспротивился Шарстед, которому не терпелось предъявить ультиматум и удалиться. Гинголд как ни в чем не бывало поднимался дальше.

– Идемте, идемте, – мягко позвал он, будто не слышал возражений. – Вы просто должны выпить со мною стаканчик вина. В этом доме гости так редки...

Мистер Шарстед с любопытством поглядывал по сторонам. Он никогда не бывал в этой части дома. Обычно Гинголд принимает нечастых посетителей в большой захламленной комнате на первом этаже. Этим вечером по какой-то известной ему одному причине он решил показать другую часть своих владений. Наверное, собирается уладить вопрос с долгом. Возможно, именно там он ведет дела и хранит деньги, подумал Шарстед. Его тонкие пальцы задрожали от нервного возбуждения.

Подъем все продолжался. Казалось, они покрыли неимоверное расстояние, а лестница никак не заканчивалась. Благодаря скудному свету, который проникал сквозь круглые оконца, мистеру Шарстеду время от времени удавалось увидеть предметы, пробуждавшие в нем профессиональный интерес и стяжательские чувства. Вот неподалеку от изгиба лестницы в поле зрения попала большая картина маслом. Он, хоть и видел ее мельком, мог поклясться, что это Пуссен. (Прим. перев. Никола Пуссен (1594 – 1665) – французский художник, один из основоположников живописи классицизма.)

Через миг краем глаза он уловил большой сервант, набитый фарфором. Шарстед оглянулся и, споткнувшись, едва не пропустил такую редкость как полный доспех генуэзской работы, спрятанный в нише на некотором отдалении от лестницы. К тому времени как мистер Гинголд, распахнув большую дверь красного дерева, поманил гостя за собой, тот пребывал в состоянии полного замешательства.

Гинголд, наверное, богат, подумал Шарстед. Любой виденный предмет искусства запросто уйдет за баснословную сумму. Откуда тогда эта потребность занимать столь часто, и почему столь трудно взыскать долг? С процентами сумма выросла до внушительной цифры. Должно быть, старик одержим скупкой раритетов. Вдобавок, со стороны дом Гинголда выглядит убого, а значит, коллекционерская жилка не позволит ему расстаться ни с одной из покупок, вогнавших его в долги. Шарстед снова поджал губы.

Что ж, придется заставить Гинголда погасить долг, как и любого другого. А если нет, пусть отдаст что-нибудь – фарфор, картину, – то, за что при продаже можно выручить хорошие деньги. Бизнес есть бизнес, и потом – не ждать же вечно.

Размышления прервал вопрос хозяина дома, тот ждал, положив руку на горлышко тяжелого графина, отделанного серебром. Шарстед извинился.

– Да, да, херес, спасибо, – в замешательстве промямлил он, неловко поднимаясь к хозяину. Свет здесь был настолько плох, что взгляд фокусировался с трудом и предметы плыли перед глазами, словно на них смотришь сквозь воду. Шарстеду приходилось носить тонированные очки, поскольку с детства у него было слабое зрение. Из-за этих стекол комнаты казались вдвое темнее. Пока Гинголд наливал херес, мистер Шарстед, сощурившись, оглядывался поверх линз, однако предметы так и не стали четче. Надо будет обратиться к окулисту, если эта проблема не решится сама собой, решил он.

Принимая из рук хозяина бокал, ростовщик прервал молчание какой-то банальностью и удивился глухому звуку собственного голоса. Он робко сел на указанный стул и нерешительно отхлебнул янтарную жидкость. Напиток оказался необычайно вкусным, но из-за этого неожиданного гостеприимства было как-то неловко. Требовалось действовать жестко, сразу перейти к делу, но, охваченный странным нежеланием, Шарстед просто сидел с бокалом в руке и смущенно молчал, слушая тиканье старых часов – единственный звук здесь.

Теперь он видел, что его окружает большая богато меблированная комната, расположенная, вероятно, под самой крышей дома. Сквозь окна, занавешенные плотными шторами синего бархата, почти не просачивались звуки внешнего мира; паркетный пол устилали китайские ковры искусной работы, а тяжелый бархатный занавес в тон шторам делил пространство пополам.

Гинголд говорил мало. Он сидел за большим столом красного дерева и, постукивая по бокалу длинными пальцами, со слабым интересом разглядывал гостя своими яркими голубыми глазами. Речь шла о будничных делах. Наконец ростовщик решил перейти к цели визита и заговорил о давно просроченной ссуде, постоянных просьбах уладить долг и необходимости обеспечить досрочный платеж. Но чем дальше, тем больше он запинался и в конце концов замолк, подыскивая слова. Это было очень странно, потому что рабочий класс знал его как человека жесткого, делового и безжалостного. Он всегда, не колеблясь, накладывал арест на имущество должника либо при необходимости выселял, и совершенно не огорчался из-за всеобщей ненависти.

Вообще-то, он считал эти качества достоинством. Слава о его манере вести дела шла впереди него, давая понять, что с ним шутки плохи. Если люди настолько глупы, что не могут вылезти из бедности, вгоняют себя в долги и не в состоянии рассчитаться – пусть, считал Шарстед. Все это – зерно на его мельницу; не вести же бизнес, обращая внимание на всякую сентиментальную чушь. Гинголд злил его куда больше, чем следовало, поскольку деньгам явно ничего не угрожало, но мягкость, очевидное богатство и отказ этого человека вернуть долг сбивали с толку.

Должно быть, что-то в конце концов проскочило в разговоре, ибо мистер Гинголд поерзал в кресле и, никак не ответив ни на одно требование, отделался очередной из своих тихих фраз:

– Прошу вас, мистер Шарстед, выпейте еще хереса.

Чувствуя, как силы покидают его, ростовщик вяло согласился. В голове плыло. Он откинулся на удобное кресло и позволил вложить себе в руки второй бокал. Нить разговора ускользнула полностью. Мысленно обругав себя нерешительным дураком, он попытался сосредоточиться, но благодушная улыбка Гинголда, странная дрожь предметов в жарком мареве, полумрак и зашторенные окна – все это больше и больше подавляло его дух.

Поэтому, когда хозяин поднялся из-за стола, Шарстед испытал своего рода облегчение. Гинголд не сменил темы, а продолжал говорить так, словно деньги при нем вообще не упоминались. Он попросту закрыл глаза на положение дел и с энтузиазмом, который гость вряд ли мог разделить, что-то успокаивающе бубнил о китайских настенных росписях – предмете, ростовщику целиком и полностью неизвестном.

Глаза мистера Шарстеда слипались, и он снова открывал их усилием воли.

– Кажется, это вас заинтересует, – говорил Гинголд. – Идемте...

Хозяин прошел вперед, и ростовщик последовал за ним. Бархатный занавес раздвинулся, и тут же сомкнулся, когда они прошли. Перед ними была полукруглая зала.

Если на то пошло, в этой комнате было даже более тускло, но к ростовщику вновь вернулось любопытство. В голове прояснилось, и он заметил большой круглый стол, латунные колеса и рычаги, мерцавшие в полутьме, и длинный вал, который уходил в потолок.

– Для меня это превратилось чуть ли не в одержимость, – пробормотал мистер Гинголд, будто извиняясь. – Мистер Шарстед, вы знакомы с принципами работы камеры-обскуры?

Ростовщик медленно размышлял, роясь в памяти.

– Какая-то викторианская игрушка, да?

Мистер Гинголд огорчился, но тон его голоса никак этого не выдал.

– Не сказал бы, мистер Шарстед. Скорее, наиувлекательнейшее занятие. Немногие мои знакомые были здесь и видели то, что я вам покажу.

Он махнул на вал, проходящий через круглое отверстие в потолке.

– Эти элементы управления связаны с системой линз и призм на крыше. Вы увидите, что скрытая камера, как ее прозвали викторианские ученые, проецирует панораму города внизу вот сюда, на просмотровый стол. Интереснейший предмет для изучения – род людской, согласны? Я провел здесь за этим занятием много часов.

Мистер Шарстед никогда не видел хозяина дома таким разговорчивым и теперь, когда навалившаяся было слабость исчезла, почувствовал, что готов завести речь о долгах. Для начала он собирался пошутить над потворством увлечению глупой игрушкой. Однако вскоре, едва не ахнув от удивления, вынужденно признал, что одержимость Гинголда имеет под собой веские причины.

Дело в том, что, как только хозяин дома положил руку на рычаг, комната озарилась потоком света ослепительной чистоты, и стало ясно, зачем требовался полумрак. Видимо, на крыше отъехала заслонка над камерой-обскурой, и почти одновременно через открывшуюся панель в потолке прямо к столу перед ними направился луч света.

За секунду, будто божьим оком, Шарстед увидел панораму части старого города, раскинувшейся перед ним в восхитительно естественных цветах. Старинные булыжные мостовые спускались в долину, за которой вставали голубые холмы; коптили предвечернее небо фабричные трубы; торопились по своим делам полусотней дорог люди; сновал вдалеке беззвучный транспорт; даже как-то раз в поле зрения пролетела большая белая птица, казавшаяся настолько близкой, что он испуганно отпрянул от стола.

Мистер Гинголд, сухо рассмеявшись, тронул латунное колесо у локтя. Точка зрения резко сместилась, и перед потрясенным Шарстедом засверкало устье реки, по которому медленно удалялся в море большой угольный пароход. На переднем плане реяли чайки и с низким рокотом набегали на берег волны. Зачарованный, он совершенно позабыл о своем деле. Так прошло, наверное, полчаса, каждый вид захватывал больше прежнего. С такой высоты нищета города совершенно не замечалась.

Однако ростовщик резко вернулся к действительности при виде последней панорамы, когда мистер Гинголд еще раз крутанул колесо, и в поле зрения вплыло скопление ветхих арендных лачуг.

– Вроде бы прежний дом миссис Туэйтс, – мягко заметил Гинголд.

Мистер Шарстед побагровел и зло прикусил губу. Из-за дела Туэйтсов на него обрушилась неожиданно сильная волна общественного порицания. Эта женщина одолжила больше, чем могла себе позволить, проценты росли, она заняла снова. Ну и что, если у нее муж-туберкулезник и трое детей? Пришлось сделать из нее пример в назидание остальным. Теперь имущество Туэйтсов описано, а сами они на улице. Что ему оставалось делать? Платили бы люди долги, все было бы хорошо. Нашли, понимаешь ли, благотворительную организацию.

От намека на недавний городской скандал, вся тлеющая неприязнь к мистеру Гинголду вспыхнула с новой силой. Довольно всех этих пейзажей и детских забав. И камеры-обскуры. Если старик не в состоянии выполнить свои обязательства как джентльмен, пусть продаст эту красивую игрушку, чтобы погасить долг.

Едва сдерживая злость, ростовщик повернулся и увидел, что Гинголд смотрит на него с легкой иронией.

– Ах да, – пожал Шарстед плечами. – Скандал с Туэйтсами – это моих рук дело. Но, мистер Гинголд, может, не будем отвлекаться? Я в который раз подверг себя большим неудобствам, чтобы прийти сюда, и должен предупредить: либо вы возвращаете триста фунтов – очередной взнос по вашему долгу – к понедельнику, либо я обращусь к помощи закона.

Лицо ростовщика пылало, голос дрожал, но если он ожидал от мистера Гинголда бурного отклика, то его постигло разочарование. Последний просто взирал с немым укором.

– Это ваше последнее слово? – удрученно спросил он. – Вы не передумаете?

– Конечно, не передумаю, – отрезал мистер Шарстед. – Деньги должны быть к понедельнику.

– Вы меня неправильно поняли, мистер Шарстед, – сказал мистер Гинголд все тем же раздражающе мягким тоном. – Я имел в виду миссис Туэйтс. Неужели действительно нужно с ней так бесчеловечно поступать? Я бы...

– Будьте добры, не лезьте не в свое дело! – разозлившись донельзя, вспылил Шарстед. – Подумайте лучше о...

Он дико оглянулся в поисках входной двери.

– Это ваше последнее слово? – снова спросил мистер Гинголд

Один взгляд на окаменевшее, белое лицо ростовщика, и Шарстед без слов понял ответ.

– Что ж, очень хорошо, – тяжело вздохнул Гинголд. – Так тому и быть. Я вас провожу.

Он снова вышел вперед и набросил на стол тяжелую бархатную ткань. Створки в потолке с едва слышным жужжанием закрылись. Шарстед неожиданно для самого себя понял, что следом за хозяином взбирается по еще одной лестнице, на этот раз каменной, с железными, холодными на ощупь перилами.

Гнев угасал так же быстро, как вспыхнул. Шарстед уже сожалел, что из-за Туэйтсов утратил самообладание. Он вовсе не хотел показаться таким грубым и бесчувственным. Что о нем теперь подумает мистер Гинголд? Удивительно, и как эта история дошла до его ушей? Живет отшельником, безвылазно сидит дома, а так много знает о внешнем мире. Хотя, пожалуй, на этом холме Гинголд в каком-то смысле в центре событий.

Шарстеда внезапно охватил озноб, воздух похолодал. Вечернее небо, видное через щель в каменной кладке, уже потемнело. Давно пора было в путь. И как этот старый дурень собирается найти выход, если они продолжают забираться под самую крышу?

Также мистер Шарстед сожалел о своей вспышке. Теперь добиться денег от Гинголда станет еще труднее. Такое чувство, что упоминание миссис Туэйтс и попытка ее защитить были со стороны хозяина чем-то вроде скрытого шантажа.

Не ожидал он такого от старика: не в правилах Гинголда вмешиваться в чужие дела. Если уж бедняки настолько ему дороги, мог бы и сам ссудить той семье денег, чтобы поддержать в трудные времена.

Так, кипя от противоречивых и гневных мыслей, мистер Шарстед, запыханный и растрепанный, незаметно для себя дошел до истертой каменной платформы. Хозяин дома как раз вставлял ключ в антикварный деревянный запор.

– Моя мастерская, – пояснил он мистеру Шарстеду, застенчиво улыбаясь. Теперь, когда эмоциональная атмосфера разрядилась, тот почувствовал, как его напряжение спадает. Выглянув в старинное, почти треугольное окно впереди, он понял, что находится в маленькой, похожей на башенку надстройке, которая по меньшей мере на двадцать футов возвышается над крышей дома. Внизу, под отвесной стеной здания, насколько позволяли видеть грязные окна, во все стороны расползались незнакомые улочки.

– Снаружи есть лестница, – открывая дверь, объяснил мистер Гинголд. – По ней вы спуститесь на другую сторону холма и срежете полмили пути.

На Шарстеда внезапно нахлынуло облегчение. Этот обманчиво мягкий и тихий старик уже почти напугал его. Хотя Гинголд мало говорил и ничем не угрожал, воспаленному воображению мерещилось в нем нечто зловещее.

– Но сначала, – хозяин дома неожиданно сильно схватил его за руку, – я хочу показать вам кое-что еще... и, поверьте, такое доводилось видеть единицам.

Мистер Шарстед метнул на него взгляд, но ничего не смог прочесть в загадочных голубых глазах.

С удивлением он увидел, что попал в комнату, похожую на ту, которую недавно покинул, только меньших размеров. Здесь тоже стоял стол, к куполу на потолке поднимался еще один вал, было и сооружение из колес и трубок.

– Эта камера-обскура, очень редкой модели, чтобы вы знали. – сказал Гинголд. – Более того, по моим сведениям до наших дней таких дошло всего три. Одна находится в Северной Италии.

Мистер Шарстед кашлянул и буркнул что-то уклончивое.

– Уверен, вам бы хотелось ее увидеть перед уходом, – мягко продолжал мистер Гинголд. – Вы точно не передумаете? – почти неслышно добавил он, склоняясь над рычагами. – В смысле, насчет миссис Туэйтс?

Шарстед снова вспыхнул от гнева, но сдержался.

– Извините, но... – начал он.

– Неважно, – с сожалением вздохнул мистер Гинголд. – Я лишь хотел удостовериться, прежде чем мы на это взглянем.

Он с бесконечной нежностью положил руку на плечо гостю, подтянул его вперед и дернул рычаг.

Шарстед чуть не вскрикнул от внезапного видения. Он сделался богом. Перед ним безумной мозаикой простирался мир... или, по крайней мере, та его часть, где расположен этот дом и его окрестности.

Он разглядывал панораму с большой высоты, будто с аэроплана. Впрочем, законы перспективы не совсем соблюдались.

Вид поражал своей четкостью и напоминал отражение в одном из тех старинных трюмо, что немного искажают предметы. Дороги и проулки, разбегающиеся от подножия холма, казались какими-то перекошенными и округлыми. Тени были фиолетово-лиловыми, а края картинки все еще обагряло кровью умирающее солнце.

Страшное апокалиптическое видение сильно потрясло мистера Шарстеда. Он почувствовал себя подвешенным в космосе и едва не закричал от головокружительной высоты.

А когда мистер Гинголд крутанул колесо, и панорама медленно завращалась, все же вскрикнул и схватился за спинку стула, чтобы не упасть.

Потряс его и вид большого белого здания, мелькнувшего на переднем плане.

– Мне показалось, там старая хлебная биржа, – недоуменно сказал он. – Здание же сгорело еще до войны?

– Чудно! – воскликнул мистер Гинголд, будто не слышал.

– Неважно, – вздохнул мистер Шарстед, чувствуя себя совершенно сбитым с толку и больным. Должно быть, все из-за выпитого хереса и высоты обзора.

Н-да, игрушка прямо-таки демоническая. Шарстед отпрянул от Гинголда, который выглядел зловеще в кроваво-красном и розовато-лиловом свете, отраженном от полированного стола.

– Мне показалось, вам будет интересно на нее взглянуть, – сказал мистер Гинголд тем же сводящим с ума бесцветным голосом. – Необыкновенная вещица, верно? Считайте, лучшая из двух... можно увидеть все, что обычно скрыто.

Пока он говорил, на экране появились два старых здания. Мистер Шарстед считал их разрушенными во время войны, более того, знал, что сейчас на их месте сквер и автостоянка. Во рту внезапно пересохло то ли потому, что он выпил слишком много хереса, то ли сказывалась жара.

Он уже собирался съязвить, что продажа камеры-обскуры погасит долг, но чутье подсказало, что это не самый мудрый поступок. Накатила слабость, бросало то в жар, то в холод. Мистер Гинголд тут же оказался рядом.

До ростовщика дошло, что панорама на столе исчезла и за пыльными окнами стремительно темнеет.

– Мне, право, давно пора, – в отчаянии пролепетал он, пытаясь вызволиться из мягкой, но настойчивой хватки Гинголда.

– Разумеется, мистер Шарстед, – кивнул хозяин. – Извольте вот сюда.

Он без церемоний подвел его к маленькой овальной дверце в дальнем углу.

– Просто спускайтесь по лестнице, и попадете на улицу, – продолжал Гинголд. – Пожалуйста, захлопните дверь внизу... она закроется сама.

Так, за разговором, хозяин дома отпер замок на лестницу. Через окна в округлых стенах все еще лился свет. Каменные ступени были сухими и чистыми. Он не стал предлагать руку, и Шарстед довольно неловко стоял в проеме, придерживая дверь.

– Что ж, до понедельника, – сказал он.

Мистер Гинголд на это попросту никак не ответил.

– Спокойной ночи, мистер Гинголд, – с нервозной поспешностью повторил ростовщик: ему не терпелось уйти.

– Прощайте, мистер Шарстед, – мягко подвел черту хозяин дома.

Ростовщик чуть не вылетел за дверь и нервно сбежал по лестнице, кляня себя за глупость на все лады. Ноги выбивали стремительную дробь, которая жутким эхом гуляла по старой башне. К счастью, света пока хватало; в темноте это место было бы весьма неприятным. Вскоре он сбавил шаг и с горечью подумал о том, как старый Гинголд одержал над ним верх. Вот ведь нахал! Кто ему дал право вмешиваться в дело с этой миссис Туэйтс!

Ну ничего, в понедельник он ему еще покажет и выселит ее, как и задумывал. Также понедельник станет днем расплаты для самого Гинголда... днем, который они оба запомнят. Шарстед его уже с нетерпением ждал.

Он еще больше прибавил шаг и вскоре оказался перед толстой дубовой дверью.

Та поддалась под ладонью, стоило сдвинуть большую, хорошо смазанную задвижку. Перед ним оказался узкий проход с высокими стенами, ведущий на улицу. Дверь за спиной глухо захлопнулась. Шарстед с облегчением втянул холодный вечерний воздух и, нахлобучив шляпу, размашисто зашагал по мощеной дорожке, словно спеша убедиться в реальности внешнего мира.

Улица выглядела мало знакомо, и он заколебался, но в итоге свернул направо. Гигнолд говорил, что эта дорога ведет на другую сторону холма. Что ж, сам он в этой части города не бывал, и прогулка пойдет ему на пользу.

Солнце совсем закатилось за горизонт, и на догорающее вечернее небо вышел молодой месяц. Людей поблизости было мало, и десятью минутами позже на большой площади, от которой расходились пять или шесть улиц, Шарстед решил спросить у кого-нибудь дорогу в свою часть города. Если повезет, можно еще успеть на трамвай, на сегодня ходьбы уже хватит.

На углу площади возвышалась большая, потемневшая от смога часовня, и когда мистер Шарстед проходил мимо, ему на глаза попала табличка.

«Возрожденческое братство Святого Ниниана», – гласила надпись золотыми буквами. И рядом, осыпавшейся краской, дата: «1925».

Мистер Шарстед пошел дальше, выбирая самые широкие улицы. Становилось все темнее, а фонари в этой части холма еще не зажглись. Над головой смыкались здания, городские огни внизу исчезли. Он чувствовал себя потерянным и немного жалким. Наверняка все из-за странноватой атмосферы в большом доме Гинголда.

Он решил уточнить дорогу у первого прохожего, но в поле зрения никого не попадалось. Отсутствие света на улицах тоже беспокоило. Должно быть, местные власти упустили район из виду, когда занимались фонарями на городских улицах, если, конечно, он не введении кого-то еще.

Размышляя подобным образом, мистер Шарстед свернул за угол и оказался перед большим белым зданием. Оно казалось знакомым. Ну да, у него в конторе на стене годами висел календарь с его фотографией, который прислал один местный торговец. Приближаясь, Шарстед со все большим замешательством смотрел на фасад. И вот в лунном свете тускло блеснула надпись «Хлебная биржа».

Замешательство сменилось сильной тревогой, как только он с отчаянием вспомнил, что сегодня вечером уже видел это здание на панораме, запечатленной второй камерой-обскурой. И еще он совершенно точно знал, что старая хлебная биржа сгорела в конце тридцатых.

С трудом сглотнув, он поспешил дальше. Вокруг творилась какая-то чертовщина, либо он стал жертвой оптической иллюзии, которую породили разбушевавшееся воображение, усталость от переизбытка ходьбы и два бокала хереса. И что, если в эту самую минуту Гинголд наблюдает за ним в свою камеру-обскуру?

От одной мысли об этом прошибал холодный пот.

Шарстед устремился вперед энергичным шагом и вскоре оставил позади Хлебную биржу. Вдалеке раздался цокот лошадиных копыт и тарахтенье повозки, но добравшись до входа в переулок, он с разочарованием увидел только тень, исчезающую за углом следующей улицы. Вокруг не было ни души, и он опять не знал, где оказался.

С напускной решимостью он пошагал дальше и спустя пять минут оказался посреди уже знакомой площади.

На углу стояла часовня, и второй раз за вечер Шарстед прочитал табличку: «Возрожденческое братство Святого Ниниана».

Он в сердцах топнул ногой. Надо же, прошел три мили, а на деле как дурак описал полный круг и вот, извольте: меньше чем в пяти минутах от дома Гинголда, хотя ушел оттуда с час назад.

Шарстед вытащил часы и поразился: всего четверть седьмого, меж тем он готов поклясться, что как раз в это время покинул Гинголда.

Хотя могла быть и четверть шестого. Шарстед слабо помнил, что делал после полудня. На всякий случай он потряс часы – вдруг остановились? – и снова сунул их в карман.

Ростовщик рванул через площадь, сердито стуча каблуками по мостовой. Нет, на этот раз он не совершит ту же глупость. Вот эта большая, ухоженная дорога из щебня приведет его прямиком в центр города. Он свернул на нее без колебаний и даже поймал себя на том, что тихо напевает под нос. За следующим углом уверенность окрепла.

По обе стороны ярко горели фонари. Видимо, власти осознали свою ошибку и наконец-то включили свет. Но нет, опять он не прав. Вон сбоку дороги стоит маленькая повозка, запряженная лошадью. Какой-то старик взобрался на лестницу, прислоненную к фонарю, и сумерках вспыхнуло голубое пламя, тут же превратившееся в мягкое свечение газовой лампы.

Ну вот, опять он злится. Что за архаичную часть города выбрал себе Гинголд! Хотя ему как раз под стать. Подумать только, газовые фонари! Они же давно канули в Лету.

Как бы там ни было, вежливость не помешает.

– Добрый вечер, – поздоровался он. Человек у вершины фонарного столба вздрогнул. Лицо его скрывали глубокие тени.

– Добрый вечер, сэр, – глухо ответил фонарщик и начал спускаться.

– Не подскажете, где центр города? – с напускным спокойствием спросил Шарстед, сделал пару шагов вперед и от потрясения остановился, как вкопанный.

Повеяло странным тошнотворным зловонием, напомнившим что-то смутно знакомое. Право, канализация тут никуда не годится. Определенно, придется написать городским властям об этом захолустном районе.

Фонарщик уже спустился и что-то положил в повозку. Лошадь беспокойно переступила с ноги на ногу, в летнем воздухе снова повеяло приторно-сладким могильным смрадом.

– Насколько знаю, сэр, это и есть центр города.

Мужчина шагнул вперед, и на его лицо, прежде скрытое тенью, упал бледный свет фонаря.

Продолжать расспросы сразу же расхотелось. Вместо этого Шарстед, сломя голову, рванул прочь, хотя и не был твердо уверен в своем ужасном подозрении насчет собеседника. Возможно, эту жуткую бледность с прозеленью коже придали очки на носу.

Зато он не сомневался в другом: под шляпой этого человека, вместо волос, копошился сгусток червей – словно змеи у Медузы Горгоны. Шарстед не стал задерживаться, чтобы убедиться в правильности своей аналогии. Сквозь леденящий страх прорывалась дикая злость на Гинголда, явно неким образом виновного во всех этих неприятностях.

Шарстед отчаянно надеялся, что скоро очнется от этого кошмара у себя в постели, готовый заново прожить день, так унизительно закончившийся в доме Гинголда. Но, даже формулируя эту мысль, он понимал, что все происходит на самом деле. Холодный свет луны, твердость мостовой под ногами, лихорадочное бегство, собственные неровное дыхание и всхлипы – все реально.

Как только туман перед глазами рассеялся, он перешел на шаг и увидел, что стоит посреди уже знакомой площади. Собрав волю в кулак, Шарстед принудил себя к неестественному спокойствию, граничащему с отчаянием. С напускной непринужденностью он миновал табличку «Возрожденческое братство Святого Ниниана» и на сей раз выбрал путь, меньше всего похожий на верный – узкую улочку, ведущую совсем в другую сторону.

Он был готов попробовать что угодно, лишь бы выбраться с этого жуткого, проклятого холма. Фонари здесь не горели, и под ноги то и дело подворачивались камни недостроенной мостовой, зато дорога, по крайней мере, шла вниз и ее витки постепенно вывели его в правильном направлении.

Уже какое-то время из темноты доносились смутные шорохи, а однажды Шарстед вздрогнул от чьего-то приглушенного кашля впереди. Что ж, наконец-то вокруг появились люди, подумал он, и тут вдалеке, успокаивая, показались тусклые огни города.

Шарстед, воспрянув духом, поспешил к ним. К его облегчению они не удалялись, как он того опасался. И фигуры вокруг выглядели вполне осязаемо. Их шаги гулко звучали в тишине. Очевидно, эти люди направлялись на какое-то собрание.

К тому времени как он вошел под свет первого фонаря, прежний страх схлынул. Шарстед еще не совсем понимал, где находится, но опрятные особняки вокруг уже больше походили на привычный город.

Когда процессия добралась до хорошо освещенного места, Шарстед шагнул на мостовую и налетел на статного, крупного мужчину, который только что вышел из ворот и присоединился к толпе.

Шарстед пошатнулся. Его нос снова уловил тошнотворно-сладкое амбре разложения. Мужчина схватил его спереди за пальто, не давая упасть.

– Привет, Мардохей, – раздался низкий голос. – Так и знал, что ты придешь рано или поздно.

Мистер Шарстед, невольно закричав в ужасе, отшатнулся к ограде. И дело было не только в зеленоватой коже прошедшего мимо человека или его иссохших губах, обнажавших сгнившие зубы. Это был Абель Джойс – Абель Джойс, коллега-ростовщик, на чьих похоронах он присутствовал в 1920-х.

Шарстед помчался прочь, сквозь всхлипы хватая воздух. Со всех сторон подступала тьма. Он начинал понимать, зачем Гинголд показывал ему свою дьявольскую камеру-обскуру. Потерянные, проклятые души. Он забормотал под нос.

Время от времени в боковом зрении мелькал кто-нибудь из спутников. Вон старая миссис Сандерсон, которая когда-то, обмывая трупы, грабила их. Вон Грейсон, агент по недвижимости и гробовщик. Амос, военный спекулянт. Друкер, мошенник, весь зеленый, смердящий трупной вонью.

Не в одно время, так в другое мистер Шарстед имел дело со всеми, и всех их роднило одно – все без исключения вот уже несколько лет как умерли. Он прижал носовой платок ко рту, чтобы защититься от невыносимого запаха, и услышал вслед язвительный смех.

– Добрый вечер, Мардохей, – говорили они. – Так и знали, что ты к нам присоединишься.

«Мистер Гинголд приравнял меня к этим упырям, – всхлипнул Шарстед, сломя голову мчась по улице. – Если бы только удалось его разубедить. Я не заслуживаю такого обращения. Я бизнесмен, и вовсе на такой как эти кровососы общества. Потерянные, проклятые души. Теперь ясно, почему все еще стоит Хлебная биржа и почему город кажется незнакомым. Он существует только в объективе камеры-обскуры. Теперь ясно, что Гинголд пытался дать мне последний шанс. Так вот почему он вместо “до свидания” сказал “прощайте”».

Оставалась последняя надежда. Если найти путь к двери мистера Гинголда, тот, возможно, сжалится и передумает. При этой мысли Шарстед, поскользнувшись на камне, потерял шляпу и оцарапал руки о стену. Ходячие трупы остались позади, но хоть он и смотрел теперь на знакомую площадь, похоже, снова возвращался к Хлебной бирже.

На мгновение он остановился отдышаться. Надо подумать логически. Как это происходило раньше? Боже, ну конечно, вначале он забирал не туда, затем всегда разворачивался и неизменно шел к городским огням. Хоть и страшно, но отчаиваться рано, ведь теперь понятно, с чем бороться. Он почувствовал себя ровней Гинголду. Только бы найти его дверь!

Добравшись до круга теплого света от уличных фонарей, Шарстед с облегчением вздохнул. На большой площади за углом стояла уже знакомая, закопченная смогом часовня. Он поспешил дальше. Надо точно запомнить, какие именно повороты он сделал. Нельзя допустить ошибку.

От этого зависит так много! Если бы ему выпал еще один шанс... Он не стал бы лишать семью Туэйтс дома и охотно простил бы Гинголду долг. Сколько уже можно бродить по этим бесконечным улицам? Он больше не выдержит. А еще эти мертвецы...

Шарстед застонал, представив лицо старухи, которую встретил этим вечером... или, точнее, то, что осталось от лица после многих лет при ветре и непогоде. Внезапно вспомнилось, что она умерла незадолго до войны 1914 года. На лбу выступил пот. Нет, лучше о таком не думать.

Покинув площадь, он оказался в уже знакомом переулке. Ага! Вот здесь! Теперь осталось только свернуть налево и – дверь. Сердце зачастило, окрыленное новой надеждой. С мучительной тоской он подумал о безопасности своего уютного дома и рядах милых гроссбухов. Так, еще один угол. Он бегом свернул на дорожку к двери Гинголда. Еще тридцать ярдов, а потом спокойствие привычного мира.

Лунный свет мерцал на брусчатке широкой площади. Вспыхивал на большой табличке с надписью тонким листовым золотом: «Возрожденческое братство Святого Ниниана». Год был указан: 1925.

Мистер Шарстед, жутко вскричав от страха и отчаяния, без чувств упал на мостовую.

Мистер Гинголд с глубоким вздохом зевнул. Настенные часы показывали, что пора спать. Он снова подошел взглянуть в камеру-обскуру. День выдался не таким уж плохим. Накинув на изображение черный бархат, он неспешным шагом отправился в постель.

Под тканью с безжалостной детальностью отражался клубок узеньких улочек вокруг дома, видимый словно глазом бога. Там под бледным светом звезд, спотыкаясь, рыдая и сквернословя, бродил мистер Шарстед и ему подобные потерянные, проклятые души, вечные узники своего собственного ада из улиц и площадей.

Перевод с английского: А. Вий, Л. Козлова