Млечный Путь, 2013 № 02 (5)

Лукас Т. Фоули Шейдисайд

Перевод с английского: Татьяна Адаменко

«Дорогой мистер Бертрам! Ваше терпение, доброта и мудрость были мне неоценимой поддержкой долгие годы. Простите, что никогда прежде я не рассказывала Вам о Шейдисайде: поверьте, я пыталась, я чувствовала, что своим молчанием предаю нашу дружбу, но каждый раз слова замирали у меня на языке. Теперь я знаю, что, когда Вы вернетесь, Вы уже не застанете меня в живых… а Молли отдаст это письмо миссис Бертрам.

Прежде всего, мистер Бертрам, – раз уж я решилась исповедаться хотя бы на бумаге – начну с самой несущественной тайны своего прошлого. Я родилась в семье обычного парикмахера, в моих жилах нет ни капли благородной крови. Единственным, кто знал до этого правду, был мой муж, да упокоит Господь его нежную и любящую душу.

Свое воспитание и образование я начала в Шейдисайде, и я благодарна; хотя может ли один и тот же дом быть проклятым и благословенным одновременно? И пусть я, вспоминая собственную историю, могу сказать, что мне посчастливилось; а кое-кто сказал бы, что разговор о страданиях в моем случае отдает кокетством, – но я убедилась, что даже время не в состоянии зарубцевать душевные раны полностью. Пятьдесят лет спустя я вижу Шейдисайд-холл глазами своей памяти так же ясно, как видела его в первый раз, пятнадцатилетней несмышленой горничной.

Но лучше я вернусь к самому началу моей истории, к тем причинам, что привели меня на ярмарку прислуги. Они просты. Мой отец скончался от гнилой горячки, когда мне было четырнадцать лет. Моя нежная хрупкая матушка умерла, не прожив и года после смерти мужа. Попытки заработать на жизнь шитьем подорвали ее здоровье, но истинной причиной, я уверена, была тоска по моему отцу.

После похорон у меня осталось всего три шиллинга шесть пенсов, и работа горничной была моей единственной надеждой прокормить себя честным трудом.

Так как я нигде не служила прежде и у меня не было рекомендаций, я отправилась на ярмарку, полагаясь на удачу.

Стоя на помосте с метлой в руках и ловя неприязненные взгляды своих соседок, я осторожно рассматривала людей, которые в тот день пришли на ярмарку.

Помните, дорогой мистер Бертрам, как вы очень деликатно спросили меня, не сохранилось ли моего портрета в молодости? И, глядя на мое морщинистое лицо, вы словно пытались разглядеть кого-то еще? Да, в молодости я была красива, признаюсь в этом без тщеславия и с грустью, как любая старуха. И быть красивой для меня тогда значило нести на голове чашку с кипятком. Поэтому за возможными нанимателями я следила со страхом и волнением. Больше всего мне приглянулся старичок с рассеянным и добрым выражением лица; но он, лишь на секунду задержавшись рядом со мной, нанял мальчика в помощь конюху и ушел, а я осталась ждать своего жребия.

Время шло, и мне казалось, что я стою на этом помосте вечно, и держать голову высоко становилось все трудней. Неужели, – думала я, – утром мне придется идти сюда снова? А если и завтра мне не повезет? Мои скудные средства грозили совершенно истощиться уже через неделю. Теперь я уже не выбирала, к кому из столпившихся у помоста людей я охотней всего пошла бы в услужение – я вспыхивала надеждой каждый раз, когда кто-то останавливал на мне взгляд. И все же, когда на помост взошел мистер Уолтер Фаркер, я невольно сделала шаг назад, настолько отталкивающей была его внешность.

Короткий нос был неоднократно сломан и расползся почти на пол-лица; блеклые глазки прятались под постоянно нахмуренными бровями, а пухлые обвисшие щеки странно контрастировали с массивным подбородком.

Он отрывисто, сквозь зубы спросил мою соседку, сколько ей лет, давно ли она работает горничной, и согласна ли уехать за пятьдесят миль от Лондона, в N. Плату он назначил весьма щедрую – двадцать пять фунтов в год, и девушка охотно согласилась. Затем он подошел ко мне, и, потратив на осмотр чуть больше времени, задал те же вопросы.

Я хотела отказать ему, уже мысленно подбирала слова, но… вспомнила про свои три шиллинга. Не знаю, как бы повернулась моя судьба, будь у меня тогда средства прожить хотя бы еще неделю.

На следующий день карета уже везла меня и Нэнси Хоуп в Шейдисайд. Нэнси была на три года старше меня, с мягким девонширским выговором, белокурая, пухленькая и румяная, и уже успела поработать в двух «местах». Среди прочего она сказала, будто это плохой признак, что нас наняли так далеко – значит, местные там почему-то не хотят работать.

«И что тогда нам делать?» – спросила я ее, наполовину всерьез готовясь выскочить из кареты, Нэнси пожала плечами и сказала: «Посмотрим, попробуем».

Уже в сумерках мы проехали сквозь ворота в большой запущенный парк, где росли выбеленные временем дубы и черная ольха. Дорога была извилистой и неровной, сквозь покрытые мхом камни на обочине прорастали тоненькие бледные деревца, которые никто не позаботился выкорчевать. Карета протряслась по горбатому мосту с опасно низкими перилами, и наконец я увидела дом.

Деревья обступили его так тесно, что выросшие ветви упирались и ломались о стены, повиснув на клочьях коры. В последних лучах закатного солнца он выглядел мрачно и величественно: три ряда темных окон, два флигеля, сотни труб на крыше; и мне трудно было поверить, что это огромное здание кто-то может называть просто домом. Плющ увивал его так густо, что сплошь заплел окна на верхнем этаже и сгладил резкие линии стен своей темной зеленью.

Почему-то я подумала о драконе, чешуйчатом старом драконе, который спит, выгнув шипастый хребет, опустив голову на лапы и чуть приоткрыв клыкастый рот. И его название, которое до того ничего для меня не значило – Шейдисайд – вдруг прозвучало в моей голове с тихим присвистом, словно на мгновение из черной пасти высунулся раздвоенный алый язык.

Недалеко от дома на излучине тоненькой речушки стояла мельница, и зрелище мерно крутящихся лопастей, обрисованных мягким вечерним светом, странным образом меня успокоило.

В окне правого флигеля мерцал слабый огонек – именно туда повел нас Фаркер, передав с рук на руки экономке, похожей на гранитный валун. Голос у миссис Симмонс оказался неожиданно звонкий и высокий для такой массивной глыбы плоти. Она, даже не подумав предложить с дороги чашечку чаю, повела нас коридорами, лестничным маршами и переходами, поворачивая скорее по памяти, чем благодаря блеклому пятну от единственной свечи. Мы следовали за ней, спотыкаясь и вздрагивая, когда сквозняки дергали темные полотнища выцветших гобеленов и хлопали ими об стены.

Наконец миссис Симмонс остановилась у одной из бесчисленных дверей и открыла ее.

– Ваша комната, – ткнула она пальцем внутрь. – Кухня внизу вон по той лестнице. Завтракают здесь в половине шестого.

Мы с Нэнси молча переглянулись и переступили через порог. Миссис Симмонс осталась в коридоре, взирая на нас оттуда с нескрываемым неодобрением, и ее идеально круглое лицо, подсвеченное снизу, было похоже на маску языческого идола, которого я когда-то рассматривала вместе с отцом в Хрустальном дворце.

– Миссис Симмонс, – как можно тише и смиренней произнесла я, – вы не оставите нам свечу?

– У меня только одна свеча, – отрезала она и захлопнула дверь, хотя в карманах ее необъятного фартука, я уверена, лежала целая дюжина. У нас с Нэнси еще нашлись силы посмеяться над ее скупостью; мы нашли кровать на ощупь и заснули, едва смежив веки.

Но пред рассветом я проснулась оттого, что тихие обильные слезы лились у меня по щекам. Я зажала в зубах край одеяла, чтобы не разбудить соседку, и зашлась в беззвучном плаче, прислушиваясь к шорохам чужого дома.

* * *

Утром Нэнси едва смогла меня добудиться. Тусклый серый свет из большого, забранного частым свинцовым переплетом окна освещал нашу комнату крайне скудно, а воздух прямо таки леденил изнутри горло и грудь; я содрогнулась при одной мысли, как холодно будет здесь зимой.

Комната была меблирована очень скупо: кровать, два стула и сундук для вещей, – и не заслуживала бы доброго слова, если бы не тонкое, неожиданно теплое, очень красивое покрывало из овечьей шерсти с диковинными птицами и цветами.

– Хозяйке, наверное, чем-то не угодило, – высказала догадку Нэнси, с удовольствием ощупывая его за краешек. – Не жадная.

– А есть ли здесь хозяйка? – засомневалась я, вспоминая тоскливый неуют путаных коридоров и затканные паутиной стены.

Видите, дорогой мистер Бертрам, какие штуки выкидывает со стариками память. Я помню каждое слово из того пустячного утреннего разговора, зато короткие распоряжения врача стираются, словно написанные на песке.

Мы спустились в кухню, где за столом уже сидела вся немногочисленная прислуга замка во главе с миссис Симмонс, не было только Фаркера. Помню, что рассматривала красные трещиноватые руки угрюмой помощницы кухарки и думала: неужели работа сделает и мои ладони такими уродливыми?

Над мисками с картошкой и волокнистым мясом не было произнесено ни единого слова молитвы – с разрешения миссис Симмонс все молча принялись за еду. Покончив со своей порцией, она довольно утерла крошечный пухлый рот и сказала, что портниха ждет нас с Нэнси для примерки; а пока платья не будут готовы, мы будем работать в своих собственных, она же даст нам только фартуки.

Портниха, пожилая женщина из той деревушки, которою мы проехали на подходе к Шейдисайду, молча, поджав губы, вертела нас и колола булавками.

Нэнси попыталась было ее разговорить, но та набрала полный рот булавок и мотала головой в ответ на ее расспросы. Нэнси, которую это злое молчание только забавляло, стала допытываться, уж не немая ли она; хотя прекрасно слышала, как миссис Бэйлок обменялась с миссис Симмонс парой слов, когда последняя заводила нас в комнату. Нэнси хихикала все громче и громче на ее сердитые взгляды, пока не зашлась смехом так, что ее налитые груди рисковали выпрыгнуть из корсажа.

Но миссис Бэйлок и тогда промолчала. Я уже думала, что она так и уйдет, не сказав нам ни единого слова, когда она, стоя у меня за спиной и затягивая тесьму на талии, вдруг произнесла свистящим горячим шепотом:

– Уезжай отсюда, дуреха!

Я дернулась и попыталась было что-то сказать, но миссис Бэйлок так стянула тесьму, что я только прерывисто вздохнула.

– Эта, может, и согласна так работать, – не видя ее лица, я почувствовала ненавидящий взгляд миссис Бэйлок на раскрасневшуюся от хохота Нэнси, – а ты еще совсем дитя. Найди себе другой дом, не проклятый!

– Проклятый?

Может, миссис Бэйлок и ответила бы мне, но тут в комнату вошла миссис Симмонс.

– Будет готово завтра, – буркнула портниха.

– Билли заберет, – нахмурившись, ответила ей экономка, и они обе вышли из комнаты, стараясь не соприкоснуться друг с другом даже краешком платья. Тщетно я ловила взгляд миссис Бэйлок в надежде, что она хоть как-то объяснит свои загадочные слова.

Как странно – оглядываясь назад, видеть, сколько возможностей давала судьба для отступления. Про второй шанс начинают молить, когда уже становится слишком поздно, упустив перед этим добрую сотню шансов. Разумеется, я никуда не уехала. Я ведь еще не заработала даже недельного жалованья, а пешком шла бы в город не меньше трех дней, истратив свои жалкие шиллинги в дороге. И опасности, которые грозили одинокой девушке на этом пути, представились мне куда более ясно, чем те неведомые страхи, что угрожали мне здесь, в доме. Я убедила себя, что слова миссис Бэйлок и она сама не заслуживают доверия, и осталась.

Миссис Симмонс с удовольствием познакомила меня с моими обязанностями, которые оказались несложными, но отнимающими крайне много сил и времени. Я терла, скребла, драила, начищала, полировала и мыла, вытирала, чистила и снова мыла. Уже к шести часам у меня ныла каждая косточка и жилочка в теле (викарий, вы часто пеняли мне за излишнюю снисходительность к слугам, помните?), а работать мне предстояло до девяти. В пять утра мы просыпались, и все начиналось снова: полы, серебро, решетки каминов, ковры…

Постепенно из того, что пересказывала мне Нэнси, моих собственных разговоров с помощницей кухарки Бет и сплетен самой кухарки я узнала, почему этот дом в деревне считают проклятым, и слегка успокоилась. Заодно развеялось мое недоумение насчет того, что я за первую неделю работы ни разу еще не увидела хозяина Шейдисайда. Оказывается, достопочтенный Винтерсон два года назад потерял жену и разительно переменился после этой трагедии.

Из счастливого супруга, довольного жизнью помещика, владельца лучшей охотничьей своры, талантливого биолога-любителя он превратился в замкнутого озлобленного отшельника, который заперся у себя дома, перепутав день с ночью. Семейную спальню он превратил в еще одну лабораторию, спал там и ел, не показывая носа из-за двери неделями. Разговаривал только с появившимся, как черт из коробочки, Фаркером, ради которого он уволил Морриса. А ведь тот служил в Шейдисайде дворецким почти сорок лет и некогда водил трехлетнюю мисс Винтерсон (она была не только женой, но и кузиной хозяина, и носила ту же фамилию) за ручку по оранжерее, пригибая к ней слишком высоко растущие цветы. Сейчас зимний сад был запущен, закрыт, и те растения, что не зачахли, постепенно выбирались наружу. Иногда ночью я вздрагивала и просыпалась от звонкого острого треска – значит, еще одно стекло оранжереи разлетелось, выпуская ветвь на свободу.

Я видела портрет его жены в галерее – она была высокой, стройной, с изящной длинной шеей, пышными каштановыми локонами и карими глазами, слишком большими на ее бледном лице. Нэнси, которая вместе со мной разглядывала портрет, заметила, что я немного похожа на миссис Винтерсон овалом лица, цветом глаз и волос – но я решительно отказалась признавать всякое сходство с покойницей, пока Нэнси со смехом не взяла свои слова назад.

Следом за Моррисом ушли почти все слуги – или уволились, или были уволены; а те, кто остались, обладали редким талантом не попадаться хозяину на глаза. Кроме Фаркера.

А Фаркера я боялась; он существовал на самом деле, в отличие от полупризрачного хозяина Шейдисайда, и все время оказывался слишком близко. Он беседовал со мной, словно с ребенком, о леденцах и пирожных, и взгляд у него был такой, будто он сам смотрит на сласти. Даже мой любимый Лондон, про который Фаркер туманно говорил, что «там можно хорошо развлечься» после его речей казался выпачканным серой слизью. Пока он болтал, прислонившись к стене или краю стола, я опускала голову и орудовала щеткой со все возрастающим нажимом так, чтобы вокруг меня во все стороны разлетались мыльные брызги. Возможно, это был детский способ защиты, но ничего лучше я придумать не могла. Рано или поздно он хмыкал при виде такого усердия и уходил. Хорошо еще, что он не так уж много времени проводил в самом поместье, очень часто отлучаясь на мельницу. (Это было еще одной загадкой Шейдисайда, потому что мельница исправно поддерживалась в рабочем состоянии, но никто туда не входил и не выходил, кроме Фаркера и, по слухам, самого хозяина.)

Миссис Симмонс, как я довольно скоро поняла, слишком увлекалась визитами в подвалы Шейдисайда, где хранилось спиртное; дорогие вина экономка благоразумно обходила стороной, поэтому от нее обычно густо пахло пивом или джином. Фаркер ее не выносил: он затевал перебранку или сбегал, и я вздыхала с облегчением. Терпеть общество миссис Симмонс было намного легче: она ставила стул как можно ближе и указывала, где я оставила пятна, резким, как у чайки, голосом, а затем каменела на стуле, свесив голову на грудь, и волны храпа взметали выбившиеся из-под чепца полуседые пряди волос.

…Я помню, как она расхохоталась, когда я спросила, где же будет проходить служба; ведь я видела, что двери часовни забиты досками, а шпиль деревенской церквушки был слишком далеко, чтобы можно было туда успеть на утреннюю службу пешком. (Несколько строк зачеркнуты)

После изгнания священника Винтерсон объявил себя атеистом.

Нэнси это не слишком обеспокоило; она рассказала мне, какой гнусавый был у проповедника голос в той церкви, куда она ходила последние полгода. «Хотя бы никто скрести по ушам не будет, да и поспим подольше», – попыталась она меня утешить. Но мне этого было недостаточно, я едва удержала слезы, вспомнив свою матушку и ее специальную «воскресную» шляпку. Под конец из нее выпала половина перьев, но она все равно считалась праздничной; матушка надевала ее и шла со мной в церковь, пока ее слабых сил хватало на спуск и подъем по лестнице и два переулка.

Отчасти из-за этих воспоминаний, отчасти из духа противоречия я решила все-таки посетить часовню. Пусть вход заколотил наглухо лично Винтерсон, но разбитые и выпавшие стекла в окнах давали возможность спокойно пройти внутрь.

Но лучше бы я туда не заходила.

Снаружи крошечная часовня, несмотря на заколоченный вход, смотрелась мирно и жизнерадостно благодаря сочетанию белых колонн и розовых стен, чей цвет еще не успел окончательно поблекнуть. Статуи в нишах зеленым плащом укутал и наполовину скрыл плющ, который несколькими веточками успел зацепиться за острый шпиль и теперь победно трепетал на ветру резными листьями.

Я была готова к запустению, грязи, полуразбитым витражам, проросшим у разбитых окон сорнякам. Но я застыла, глядя на массивные деревянные скамьи, изрубленные, перевернутые; на расколотую пополам кафедру, вмятины в стенах и валяющиеся на полу сгнившие обрывки ткани и щепки, в которых угадывалась позолота нимбов; на раскрошенные гипсовые части тел святых и ангелов – их пухлые детские ручки и ножки смотрелись особенно жутко; на Христа с половиной лица, измаранного чем-то темным.

Я подобрала юбки и стала пробираться к алтарю. Я пыталась прочитать молитву, но язык и губы словно заледенели. Под ногами у меня хрустели разноцветные осколки стекла.

Как могла, я старалась оттереть Его лицо и тело, сведенное крестной мукой, но пятна впитались в дерево и не желали исчезать. Под влиянием разлитого в воздухе часовни безумия мне показалось, что единственный уцелевший глаз Христа смотрит на меня не скорбно, а гневно, – и я с тихим вскриком отдернула ладонь. Я отступила назад и упала, изрезав руки о пурпурный осколок витража. Глядя на падающие с кончиков пальцев красные капли, я вдруг поняла, что пятна на Его лице и теле – это кровь, и, спотыкаясь, побежала прочь.

Той ночью мне в первый раз приснился кошмар. Я запомнила его, потому что он повторялся бесчисленное количество раз, но тогда я проснулась, чувствуя только, что должна что-то сделать и не могу, и от собственного бессилия у меня сдавило горло.

Мне снилось, что не было ни верха, ни низа, только темнота. Я ничего не видела, не понимала, открыты или закрыты у меня глаза, не ощущала собственного тела и не могла шевельнуть даже кончиком пальца. Единственным ориентиром был глухой ритмичный звук, похожий на тяжелый вздох.

И я, плавая в этой темноте, вдруг ощутила чье-то присутствие за спиной; к вздохам прибавились рыдания, а затем и шепот. Вначале я не могла разобрать ни единого слова, но вдруг из невнятных женских причитаний вырывалось и прозвенело в голове слово «убейте».

Женщина за моей спиной плакала не о том, что ее убили… напротив, чем отчетливей становились ее слова, тем ясней я понимала, что она терзается из-за того, что еще жива, и с необыкновенной страстностью умоляет ее убить. Я содрогнулась от ее мольбы, и цепенящий ужас наконец-то заставил меня проснуться.

Но через три дня кошмар повторился. Он не отпускал меня до конца моего пребывания в Шейдисайде, до той самой ночи, когда… но я забегаю вперед.

С Нэнси, хотя кошмары ее не беспокоили, тоже творилось что-то неладное. Она невольно будила меня, почти каждую ночь забираясь в кровать перед самым рассветом, хотя мы вдвоем задували свечу и ложились спать не позже десяти. На мои расспросы она, усмехаясь, говорила, что из-за этого жуткого дома опять начала бродить во сне; в детстве с ней будто бы уже случались припадки сомнамбулизма.

А спустя три или четыре недели после нашего приезда, я, одеваясь, неловко зацепила ногой половицу и вывернула ее. Нэнси кинулась коршуном, закрывая от меня то, что лежало под половицей, но я успела заметить блеск золотых украшений и несколько бумажных купюр.

– Что это? – я еще ничего не поняла, только удивилась.

– Не твое дело! – отрезала Нэнси, нашаривая выпавшую половицу.

– Но… ты это… взяла?

– Я ничего не крала, если ты это имеешь в виду, – фыркнула Нэнси.

– Тогда откуда?..

– Не твое дело, – повторила Нэнси и медленно улыбнулась. Она выглядела с этой улыбочкой, как кошка, вдосыта налакавшаяся сливок; и я тут же решила, что больше ни за что никогда не буду ее расспрашивать.

После этого случая наша дружба – и до того скорее вынужденная нашим тесным соседством, чем истинная, основанная на душевной близости – совсем разладилась. Меня смущало другое. Если эти вещи действительно украдены и миссис Симмонс найдет тайник, то Нэнси может попробовать свалить вину на меня. Ее слово против моего, и кому поверят? А учитывая, что Нэнси никогда не брезговала выпить в компании экономки рюмку-другую… На следующий день после нашей ссоры под половицей уже ничего не было; я утешала себя тем, что если я не смогла отыскать новый тайник Нэнси, значит, она перенесла его из комнаты в место, которое не бросит на меня подозрений. Кошмары отнимали у меня столько сил, что сквозь призму бессонницы мне почти все казалось не стоящим внимания, и вскоре я прекратила думать о Нэнси.

А через день после нашей ссоры я в первый раз увидела хозяина Шейдисайда. Случилось это так: миссис Симмонс, пребывая в крайне раздраженном состоянии духа, послала меня отыскать Фаркера. Я знала, что чаще все он бывает в двух местах: лаборатории и библиотеке. Лаборатория внушала мне суеверный страх, и я решила начать с библиотеки.

Но, с трудом открыв массивную дверь, я застыла на пороге, ошеломленная видом стеллажей, поднимавшихся к самому потолку. У нас дома тоже был – нет, не шкаф, а книжная полочка, и мама любила читать вслух нам с отцом «Робинзона Крузо» по вечерам; но все наши немногочисленные книги ушли к старьевщикам и букинистам, когда матушка заболела. А здесь… мне показалось, что здесь стоят все книги мира, стройные, позолоченные корешки переплетов уходили рядами в бесконечность. Задрав голову вверх и пытаясь сосчитать полки, я почувствовала головокружение и пошатнулась… но тут я услышала голос, который не позволил мне упасть.

Он был негромким, но предельно отчетливым. Он был бархатистым и мягким, но под этой мягкостью и спокойствием ощущалась скрытая сила, подобная мощному течению полноводной реки. А слова, которые он произносил, рассекали воздух, словно меч, или опускались легким перышком. Эти слова… одно за другим… мои шаги…один за другим.

Скрывшись за стеллажом, я слушала, впитывала и наблюдала. Винтерсон оказался высоким, худощавым, с безупречной осанкой и неподобающе коротко и неровно остриженными светлыми, почти белыми волосами – словом, ничего общего с тем поседевшим и сгорбленным отшельником, которого рисовало мое воображение. Скупыми, но точными жестами он подчеркивал значение произносимых им строк, я была заворожена, наблюдая за ним, как больше никогда в жизни – хотя после мне довелось видеть игру сэра Генри Ирвинга в расцвете его таланта.

Повернувшись ко мне спиной, он читал, не глядя в раскрытую перед ним книгу. Джон Донн, его любимый поэт, как я узнала после…

Пик истины высок неимоверно;

Придется покружить по склону, чтоб

Достичь вершины, – нет дороги в лоб!

Спеши, доколе день, а тьма сгустится –

Тогда уж будет поздно торопиться.

(Перевод Г. М. Кружкова)

И только произнеся последнюю строку, он обернулся. Застигнутая врасплох, я была слишком смущена и растеряна, чтобы отвести взгляд, и я смотрела на него в упор.

– Кто ты? – мягко, убрав сталь и оставив только бархат, спросил он.

Я, рассматривая его удлиненное бледное лицо, идущие вразлет брови, серые глаза, опушенные густыми, почти белыми ресницами, узкие губы, не сразу вспомнила, кто я и где я.

– Я ваша новая горничная, сэр.

– Да, действительно... фартук… И как тебя зовут?

– Эллен, сэр.

После каждого «сэр», я, как Алиса, на всякий случай делала реверанс.

– Эллен?

Он повторил мое имя, словно попробовал его на вкус.

– Тебе понравилось это стихотворение?

– Мне понравилось, как вы его читаете, сэр.

– И долго ты слушала?

– Недолго, сэр. Только несколько последних строк.

– Что ж, – нахмурился он, – тогда я прочту его тебе заново.

Я в совершеннейшей растерянности наконец вспомнила, зачем же я сюда пришла.

– Но меня прислали сюда за мистером Фаркером, его ищет миссис Симмонс, мне нужно это передать, – на одном дыхании выпалила я, опустив глаза.

– Хорошо, – задумчиво произнес Винтерсон и вдруг резко повысил голос: – Фаркер!

Спустя минуту или две послышались торопливые шаги дворецкого. Фаркер выглядел человеком, которого незаслуженно оторвали от важных дел.

– Тебя ищет миссис Симмонс, – отрывисто сообщил ему хозяин. – Спустись.

– Но я занят каталогом, – начал Фаркер, переводя взгляд с него на меня и обратно. Мне показалось, что в глубине его блеклых глазок вспыхнула искра гнева, а затем его лицо прорезала кривоватая ухмылка.

– Отложи каталог и спускайся.

Винтерсон сказал это так, что любые возражения становились абсолютно бессмысленными. Фаркер отправился к выходу так же торопливо, как до этого спешил на голос Винтерсона. Когда дверь закрылась, Винтерсон подвинул ко мне одно из кресел с такой легкостью, словно это был детский стульчик. Я сделала один неловкий шажок и положила руку на спинку, не решаясь сесть. До сих пор помню ощущение от прохладной обивки и рельефно выделяющегося узора под моими пальцами. Потом я увидела, как резко выделяется моя огрубевшая ладонь на фоне драгоценной ткани, и покраснела и спрятала руки за спину.

– Садись, прошу, – нетерпеливо сказал Винтерсон. Увидев, что я продолжаю стоять в оцепенении, он снова передвинул кресло, мягко нажал мне на плечи… и вот, я сидела, по-прежнему ощущая тяжесть его рук, а он отвернулся, листая страницы лежащей на пюпитре книги. Я не помню, что за стих он выбрал, не помню, как долго я слушала его голос, наблюдая за его страстным, нервным, подвижным лицом. Есть моменты, когда песок в часах времени сыплется, словно сквозь тебя.

Только один раз обаяние его голоса и гения Донна было нарушено – когда он, отложив книгу в сторону и продолжая декламировать, стал за моей спиной. Голос за спиной… это слишком явственно напомнило мои кошмары, и я содрогнулась? Или я вздрогнула, потому что ощутила на шее его дыхание? Не помню, нет, не помню. Словно почувствовав мое состояние, он положил руку на спинку кресла, там, где совсем недавно я вцепилась в обивку. Тепло, идущее от его кожи, успокоило меня.

Он закончил читать, и я очнулась, не зная, как долго здесь сижу, гадая, что за странная прихоть заставила его уделить мне столько внимания. И у меня дыхание перехватило от радости, когда он сказал, что завтра я должна прийти сюда снова. Это должна звучало музыкой в моих ушах.

А потом я, – наверное, как и остальные обитатели Шейдисайда, – гадала, сколько эта прихоть продлится.

Я думаю, он понимал мою тревогу и поэтому при каждой нашей встрече вскользь упоминал о встрече будущей; как «завтра мы займемся твоим произношением», или «когда ты дочитаешь Спенсера, возьмемся за Марлоу» или «я все-таки добьюсь от тебя прямой осанки». Он заставлял читать как можно больше, занимался со мной химией, физиологией, анатомией, биологией, ботаникой, учил формулировать свои мысли, говорить правильно, разбираться в картинах, драгоценностях и хороших винах, истории Англии, мировой истории и политике… он развивал меня, лепил, воспитывал. Я менялась, сама еще смутно сознавая происходящее со мной, а желание угодить ему заставляло мой ум работать по восемь-десять часов в сутки. Винтерсон каждый день проводил со мной два или три часа, а остальное время я оставалась одна, в лаборатории или библиотеке, искала ответы, которые порождали все новые и новые вопросы. Я стала если не помощницей, то хотя бы не помехой в его исследованиях электрической природы сердечной деятельности. Сейчас я понимаю, что он очень близко подошел к выводам МакУильяма почти на полвека раньше.

Осанки он, кстати, добился очень простым и эффективным методом: сделал мне постоянную повязку на спину с шипом, который не касался кожи, только если я изо всех сил сводила лопатки. Шип был очень острым.

Теперь я убирала только в лаборатории, считая это своей привилегией, а не обязанностью, и урывками пыталась систематизировать библиотеку.

Он дарил мне подарки, а я… я принимала их, викарий. Я не могла отказаться, ведь в основном это были книги; если он замечал, что какая-то книга особенно пришлась мне по душе, он дарил ее, не обращая внимания на переплет, инкрустированный перламутром, жемчугом или рубинами, на возраст книги и ее редкость. Признаюсь, вначале я принимала такие дары весьма недоверчиво, ведь они все равно оставались на полках библиотеки – не могла ведь я унести их в стылую каморку горничной, верно? Я не спешила ставить на них свой экслибрис, где на страницах раскрытой книги, как закладка, лежала веточка остролиста. Винтерсон сам придумал и сделал его для меня, обыграв мою фамилию Холли.

Однажды, раскрыв один из своих подарков, он обнаружил, что титульная страница по-прежнему чиста, и страшно рассердился. В гневе он не повышал, а понижал голос, и когда он свистящим шепотом потребовал, чтобы я поставила экслибрис или бросила книгу в огонь, я разрыдалась и выхватила Вазари у него из рук.

После этого происшествия я больше не оскорбляла его своим недоверием.

Усталость и постоянное головокружение, в которые меня ввергали наши занятия, имели еще одну положительную сторону – я засыпала, словно бросаясь в черную бездну, и, если мне даже снились кошмары, я была слишком измучена, чтобы их запоминать.

Конечно, вы недоумеваете, викарий, как я могла находить удовольствие в наших занятиях, в общении с ним, зная про богохульно изуродованную часовню. И я не могу сказать, что для меня это искупила доброта, с которой он ко мне относился. Хотя он был со мной спокоен и терпелив, доброты в нем не было ни на гран. Для доброты требуется понимание, а Винтерсон был равнодушен к чувствам других, причем его равнодушие было для него естественным, как дыхание; и, напротив, любое неравнодушие – весьма мучительным. Иногда в той причудливой, наполовину только реальной жизни ко мне краткой вспышкой возвращалось чувство юмора, и я мысленно сравнивала характер Винтерсона с крайне несовершенной системой отопления в Шейдисайде: возле каминов было невыносимо жарко, а в четырех шагах уже леденяще холодно, и никакого разумного компромисса.

И даже сейчас я не могу подобрать слова и объясниться. Он не обращался со мной, как с равной, – это было бы ложью или насмешкой; но его ум был так изощрен и остро отточен, что с высоты интеллекта он имел право на снисходительность, даже на презрение… Это было право и власть совсем иного рода, чем у миссис Симмонс или Фаркера, а я никогда не сталкивалась с подобным… мне было всего пятнадцать лет тогда, не забывайте. Мне нравился тот человек, в которого я обещала вырасти рядом с ним. Иногда я представляла себе туманные, но восхитительные картины будущего, в котором я путешествовала по всему миру, общаясь на равных с величайшими учеными мужами своего времени, и проводила показательные операции в аудиториях Эдинбурга и Лондона… операции, названные моим именем... А прежде мои мечты во время чистки серебра не шли дальше прогулки в синем атласном платье по набережной в Лайме. Я была преисполнена благодарности за открывшийся передо мной мир.

Мне бы очень хотелось поверить в то, что он занимается со мной как с ребенком и относится как к дочери; но тщательность, с которой он избегал моих прикосновений, и случайно пойманные взгляды, от которых у меня пересыхал рот, а сердце билось тяжко и гулко, не оставляли места иллюзиям. Да и разница в возрасте у нас была не такой, чтобы легко приписывать ему отцовские чувства – хоть он и был в два раза старше меня, Винтерсону едва исполнилось тридцать. Я понимала, что мне грозит, но не находила в себе сил бежать. Я восхищалась им. Я боялась его. Я им любовалась.

И, пока я пыталась разобраться в себе, но не находила для этого достаточно времени, отношение окружающих ко мне претерпело существенные изменения. Миссис Симмонс стала отвратительно льстивой. Фаркер, которого я потеснила с должности первого помощника, всячески намекал, что прихоть Винтерсона долго не продлится, и предлагал перейти в более надежные руки – его. При этом он смотрел на меня со смесью злости и похоти. Я не чувствовала себя достаточно уверенно для резкой отповеди, поэтому дожидалась паузы в его монологе, вклинивала в нее свое «спасибо» и уходила, заставляя его отступить в сторону. А Нэнси… она меня возненавидела. Я поняла это не сразу, но зато в такой ситуации, которая не допускала извинений или двойного толкования.

Той ночью мне в очередной раз снился мой кошмар. Я задыхалась от слез во тьме, ничего не слыша, кроме ввинчивающихся в мозг криков: «Убей меня! Убей! Убей!», и когда открыла глаза, то еще не очень понимала, где я и что со мной. Правая половина лица пульсировала болью, и надо мной в тусклом предутреннем свете нависла Нэнси. Гримаса ярости превращала ее лицо в ужасную маску с распухшими губами. Она почему-то повторяла мое имя, глядя не на меня, а на свои руки.

– Эллен, Эллен, теперь я еще и Эллен! Так вот тебе! – она замахнулась и отвесила мне пощечину. Из глаз у меня брызнули слезы, в ушах зазвенело.

Проморгавшись, я увидела, что Нэнси снова заносит руку для удара, но я больше не собиралась подставлять щеки, ни правую, ни левую, и брыкнула в ответ ногой. Охнув, она упала с кровати, но тут же поднялась и с визгом вцепилась мне в волосы. Я сопротивлялась как могла. Мои довольно слабые удары заставляли ее болезненно вскрикивать, и я не понимала, в чем дело, пока не зацепила случайно вырез ее ночной рубашки. Тонкая ткань с треском разошлась сверху донизу, и мы обе замерли.

Плечи, грудь, живот Нэнси покрывали синяки, от бледных и выцветших до почти черных. На горле – темные пятна, словно кто-то взялся за шею пальцами, измазанными в саже.

– Кто? – вырвалось у меня. – Как?!

– Рубашку мне сама зашьешь, – Нэнси запахнулась и села на кровать спиной ко мне.

– Нэнси… – осторожно начала я.

Она повернула ко мне бледное, полной злобы лицо.

– Отвяжись!

Я невольно отшатнулась. Нэнси, постанывая, залезла под одеяло, как можно дальше от меня, и затихла.

Остаток ночи я провела без сна.

Утром я обнаружила, что запястья у меня все в браслетах из синяков, и гадала, как объяснить это Винтерсону. Но тот ни о чем меня не спросил, хотя его взгляд то и дело задумчиво возвращался к моей правой щеке, на которой алело три глубоких царапины.

И теперь, викарий, рассказав столь многое, я должна рассказать все, хотя искушение поддаться въевшейся в кости усталости, отложить перо, закрыть глаза, уснуть еще никогда не было таким сильным.

Дальнейшие события так долго искажались и спрессовывались в потоке времени, в самых дальних и темных чуланах моей памяти, что я уже не уверена, что точно излагаю их последовательность.

Я была всецело погружена в учебу, и поэтому не сразу заметила, что моя соседка больна.

Нэнси и до этого ходила, как вымоченная в уксусе, вялая, раздражительная, но, однажды увидев ее при солнечном свете, я поразилась отчетливо зеленоватому оттенку ее кожи. Несмотря на нашу ссору, я решилась подойти и спросить, как она себя чувствует, но Нэнси только посмотрела на меня исподлобья, плотно сжав губы.

А спустя день или два она вечером упала в обморок возле двери нашей комнаты. Мы с миссис Симмонс едва-едва дотащили ее до постели. Я поразилась, увидев, как под нажимом наших пальцев на бледной коже Нэнси расползаются пятна кровоизлияний. Я позвала экономку, но та ничем не могла помочь.

– Надо вызвать доктора! – заявила я, но миссис Симмонс, покачав головой, объяснила, что доктор ни за что не поедет в Шейдисайд, а Нэнси голосом, похожим на шорох бумаги, умоляла никого не вызывать. Тут я вспомнила про нашего хозяина, обладающего глубокими, энциклопедическими познаниями в медицине, и едва не рассмеялась от облегчения.

Найдя его в лаборатории, я была так взволнована и так запыхалась, что не сразу смогла объясниться.

– Нэнси…

– Да, Эллен, что случилось? – спокойно спросил он, возвышаясь надо мной.

– Она заболела, ей очень плохо…

– Я скоро приду.

Я вернулась в нашу комнату и, взяв Нэнси за руку, пыталась ее подбодрить. Она лежала, отвернув голову, и бормотала что-то невнятное: «таким меня не испугаешь… жуть как интересно… спускаться так спускаться…»

Винтерсон пришел с набором для кровопускания. Перевязав ее руку жгутом и подставив таз, он достал ланцет из чехла, взвел пружину и прижал его к локтевому сгибу, где слабо просматривались синие жилки вен. С тихим хлопком он распустил жгут.

Мне показалось, что кровь течет слишком сильно и быстро, но Винтерсон не накладывал повязки, пока стук капель о дно таза не сменился глухим плеском.

– Этого достаточно, – улыбнулся он. – Завтра ей станет легче.

Миссис Симмонс появилась в дверях с сообщением, что она открыла и проветрила для меня комнату этажом выше, чтобы мне не пришлось ночевать вместе с больной. Винтерсон одобрительно кивнул.

Той ночью усталость не спасла меня от кошмара, и проснулась я совершенно измученная, только для того, чтобы узнать: Нэнси не стало лучше. Она лежала в постели тихая, слабая, безучастная и почти все время спала. Кровопускания не приносили ей облегчения. Мне тогда было очень обидно, что Винтерсон не дает мне выносить таз с кровью, якобы не доверяя моим нервам, хотя в лаборатории я уже наблюдала, как бьется овечье сердце отдельно от тела.

Спустя дня три или четыре я, спустившись навестить Нэнси, увидела только пустую комнату и миссис Симмонс, занятую уборкой.

– А где Нэнси? – спросила я у экономки.

– Уехала к родным, – сказала она, опустив глаза.

– В таком состоянии?

– Ей чуть полегчало, и она очень хотела уехать отсюда, – неохотно объяснила миссис Симмонс. Я молча ушла из комнаты, пытаясь вспомнить, слышала ли я вчера, как уезжает карета.

Но я ничего не спросила у Винтерсона. Наверное, здесь начинается граница моей вины, и в тот день я заступила черту.

А вскоре после исчезновения Нэнси хозяин объявил мне, что уезжает в Лондон, забрать у оптиков изготовленный по его чертежам микроскоп, сделать еще несколько заказов для нашей лаборатории и навестить букинистов. Я не просила взять меня с собой, но он, уловив что-то в моем взгляде, пообещал, что в последний раз едет туда в обществе Фаркера. Он показал мне тайник в библиотеке, за одной из картин, где была спрятана солидная сумма наличности, при мне побеседовал с миссис Симмонс… и уехал.

Я занималась еще старательней, чем в его присутствии; а когда мой ум и зрение взбунтовались, я решила отдохнуть за уборкой лаборатории.

Я усердно работала щетками, стоя на коленях и постепенно передвигая перед собой свечу. Добравшись до самых темных уголков лаборатории, я вдруг заметила, что царапины на полу здесь идут не беспорядочной сеткой штрихов, а тонкими полукружьями, словно тут часто открывали дверь. Но дверь отсутствовала – был только навесной шкаф с несколькими малоинтересными книгами и тетрадями в поблекших переплетах. Открыв стеклянные дверцы, я принялась вынимать оттуда книги. Одна никак не поддавалась – я дернула сильнее, потом еще сильней, и вдруг раздался скрежет, от которого у меня заложило уши. Шкаф вместе с частью стены медленно отъехал в сторону, открывая проход.

Узкая лестница, закручиваясь спиралью, вела куда-то вниз. Каменные ступени ее были сточены временем, а на сдавивших лестницу стенах постепенно разгорались новейшие газовые светильники. Я нерешительно замерла на пороге, но любопытство толкало меня вперед, и я поддалась ему, несмотря на гнетущие предчувствия.

К моему удивлению, чем ниже я спускалась, тем теплее становилось. Поднимающиеся снизу потоки воздуха шевелили пряди волос и колебали бесполезный огонек свечи. Судя по времени, я дошла почти до винных погребов, когда донесшийся снизу звук вынудил меня остановиться перед очередным поворотом.

Ч-шшш, ч-шшш, ч-шшш… Глухо, механически размеренно. Звук, задававший ритм моим кошмарам. Охвативший меня страх сделал тело мягким, как вода, свеча едва не выскользнула у меня из рук. Прислонившись к стене, я переждала приступ паники… и пошла вперед. Какие бы ужасы на ждали меня там, это было объяснение; а я уже не могла уйти, не получив ответ. Он сам сделал меня такой.

Ч-шшш, ч-шшш, ч-шшш… Я вошла, пригибая голову.

Первое, что я увидела с промелькнувшей искрой любопытства, – это массивный, в половину моего роста аппарат. В стене у самого пола было пробито отверстие, из которого к аппарату змеились толстые черные нити.

Большую часть аппарата занимал мерный стеклянный цилиндр, а в нем – подобие кузнечных мехов. В стекло была впаяна красная отметка, и мехи, раздуваясь, доходили точно до нее, замирали на мгновение и вновь сплющивались.

Рядом на полу стоял медный баллон, и я инстинктивно сделала шаг назад, зная, что там содержится кислород, который мы с превеликим трудом и огромной осторожностью добывали в лаборатории. А я недоумевала, куда он исчезает в таких количествах…Тихо щелкали клапаны, ходил поршень, подсасывая обычный воздух из комнаты… В еще одной стеклянной емкости, как в кальяне, воздух проходил сквозь воду, капли оседали на тонкой серебряной сетке, а воздух шел дальше…Ч-шшш, ч-шшш, ч-шшш…

Это долго описывать, но проследив взглядом за торчащими из аппарата гибкими тонкими трубками, я больше не отвлекалась на его устройство. Важным было другое.

Рядом стояла кровать, и трубки уходили под побуревшую простынь.

Я не сразу поняла, что бледное пятно над простынею – это лицо, человеческое лицо с закрытыми глазами.

На кровати лежала женщина с обритой головой, заострившимися, мучнисто-белыми чертами лица. Я подошла ближе, едва сдерживая тошноту. Когда все перестало плыть перед моими глазами, я поняла, что не ошиблась – все пальцы у нее были аккуратно ампутированы, ладони лежали на простыне нелепыми обрубками.

Простынь тихо соскользнула на пол, открывая обнаженное тело, ноги тоньше моих рук, змеящаяся между ними трубка, запавший живот, выпуклые ребра и ключицы, высохшие мешочки грудей, каучуковая лента на шее и протыкающая горло трубка… Шрам на нижней трети грудины, тонкая бледная сеточка рубцов на животе, старые следы ожогов от электродов… Это была не ярость, а какая-то чрезвычайно продуманная жестокость. И она что-то мне напомнила.

«Эксперимент», – беззвучно шевельнулись мои губы.

Грудь несчастной поднималась и опускалась слишком высоко и размеренно для обычного человеческого дыхания, и, ошеломленная догадкой, я перевела взгляд на аппарат, где неустанно продолжали работать мехи. Это они насильно раздували ей легкие! Я робко положила ладонь ей на лицо, проверяя, чувствует ли она мое прикосновение. Кожа была холодной и сухой.

Я потеряла сознание. Ч-шшш, ч-шшш, ч-шшш…

На этот раз не было темноты, – я видела себя, скорчившуюся на полу, словно со стороны. Рядом со мной стояла девушка, печально глядя на измученное тело на кровати. Лицо ее показалось мне знакомым, хотя я могла поклясться, что никогда не видела ее прежде. И тут молнией пришло озарение – портрет! Миссис Винтерсон, покойная хозяйка Шейдисайда. Вдруг, словно почувствовав мое присутствие, девушка обернулась. В ее прекрасных темно-карих глазах плескалась такая бездна страдания, что я отшатнулась. Но щекам одна за другой текли слезы, и, когда она заговорила, я узнала голос.

– Пожалуйста! Прекрати это! Убей меня! Я просила его прекратить… Я не могу уйти сама…

Да, это нужно было прекратить. Я знала, что для этого достаточно будет вырвать трубку из горла, и насильственное дыхание остановится. Но я не смогла. Рука, протянутая к ней, замирала на полпути.

Почти ослепнув от слез, шатаясь, я поднялась наверх. Не помню, как закрыла проход, как добралась до своей новой комнаты и рухнула на кровать. Я переждала ночь в полубредовом оцепенении, без единой мысли. «Все воды Твои и волны Твои прошли надо мною…»

А утром приехал Винтерсон. Один, без Фаркера. У меня еще хватило силы поинтересоваться, что с ним случилось, и Винтерсон, нахмурившись, ответил, что уволил его. Клянусь, он хотел меня обнять, его руки дернулись ко мне навстречу, и я сама невольно сделала шаг вперед… Но, заметив, как я выгляжу, он встревожился, посчитал мне пульс и усадил в кресло отдыхать, сказав, что я переутомила себя занятиями. Винтерсон добавил, что он и сам ужасно устал с дороги и проспит сегодня целый день. Я знала эту его особенность – он мог проспать сутки подряд, а потом бодрствовать всю неделю, не выказывая ни малейших признаков утомления.

– Так, может, вам стоит отправиться в постель немедленно? – предложила я.

– Мне бы хотелось еще рассказать тебе кое-какие новости, – он улыбнулся, и никогда прежде я не видела на его лице такой ясной, исполненной чистейшего солнечного света улыбки.

– Я нашел покупателя на Шейдисайд! – торжествующе сообщил он. Эта новость дошла сквозь сковавшее меня плотное, вязкое оцепенение.

– Вы уезжаете?

– Мы уезжаем, – поправил он меня. – Я мечтаю увидеть Венецию, Флоренцию, Париж… Увидеть их твоими глазами.

– Правда, сэр? – напрягая все свои силы, я сумела изобразить какое-то подобие радостного удивления.

Он оперся руками о подлокотники моего кресла и склонился надо мной. Его губы, сухие и горячие, надолго слились с моими. И я отвечала ему, не потому, что не могла отказать, нет; я хотела этого… Наконец он отстранился от меня, и я в первый раз увидела, как его щеки раскраснелись, а дыхание сбилось с размеренного ритма. Это напомнило мне о женщине в подвале, о теле, насильно вынужденном существовать, и дурнота вновь подкатила к моему горлу. Думаю, он заметил, как я побледнела, потому что улыбка исчезла с его лица. Очень нежно он погладил меня по голове и, оставив ладонь на затылке, притянул для поцелуя опять.

– Ты совсем измучена, – затем сказал он, рассматривая меня словно впервые, очерчивая мои скулы и губы пальцами. – И эта комната тебе не подходит. Завтра займемся твоим переселением.

– Завтра? – это слово было как спасительная шлюпка, спущенная на воду в последний момент.

– Да. Завтра. Иди спать, – он поднял меня из кресла почти грубо, одним рывком. – И я пойду.

…Я закрыла дверь и разрыдалась, колотя руками подушки и выкрикивая невнятные обвинения… не знаю, кому, в чем… Слезы не принесли облегчения. Я не собиралась спать, я набиралась мужества для того, что должна была сделать еще вчера. Не знаю, викарий, смогла ли я убедить вас, рассказать в точности, что я чувствовала тогда… но я была уверена, с кристальной ясностью, что надо разорвать эту неестественную связь, что нельзя больше заставлять страдать это несчастное тело, что нужно отпустить прикованную к нему душу на свободу. Избавить ее от пыток… чего бы мне это не стоило.

Я дожидалась пяти часов утра. Не помню, где я читала, что именно в это время сон самый крепкий, я хотела быть уверенной в том, что Винтерсон спит. И вдруг… я уверена, что это произошло наяву, а не во сне. Повеяло свежестью, ароматом цветов, раздался тихий радостный смех, словно звон серебряного колокольчика, и нежный женский голос произнес:

– Я свободна… спасибо…

Я вздрогнула, и в этот момент часы отбили полночь. Я ждала еще почти час, гадая, что произошло, пока не поняла, что истерзанные нервы больше не способны выдерживать муки неподвижности. Мне требовалось действие!

Надев мягкие комнатные туфли, я прокралась в лабораторию в темноте снова начала вынимать книги. Проход открылся с оглушительным, как мне тогда показалось, шумом, и я торопливо юркнула внутрь. Меня преследовала мысль о том, что зияющее в стене отверстие моментально выдаст меня; но искать запорный механизм я не рискнула. Время утекало сквозь пальцы, и я буквально неслась вниз по ступенькам, едва не теряя равновесие на поворотах.

Мне казалось, что не может быть ничего ужасней того, что я увидела в подвале в первый раз. Но я ошибалась. Первое, что я заметила, не успев осознать, – больше не было задаваемого аппаратом ритма, стояла тишина.

Механизм еще был там, но мехи в стекле оставались неподвижны. Кровать опустела. Никого, кроме меня и остановленной машины. Я бессмысленно оглянулась вокруг, ища тело, будто оно было способно к побегу. Обошла подвал, все время прижимая ладонь к холодной стене – это приводило меня в чувство.

Я едва не споткнулась о потрепанный дорожный саквояж Нэнси.

Не знаю, был ли он здесь раньше – когда я спустилась сюда в первый раз, я могла его и не заметить. Но это точно был ее саквояж и ее вещи внутри. Среди платьев лежал тяжелый кожаный мешочек, который вешают на шею путешественники. Я скорее машинально, чем от любопытства, распустила завязки и поняла, что нашла клад Нэнси. Несколько толстых золотых цепочек…массивные серебряные серьги с сапфирами… два или три кольца… одно из них, с ярким изумрудом в старинной оправе, выскользнуло из моих рук и покатилось по полу. Нагнувшись за ним, я застыла и провела пальцем по каменной плите.

На нем остались слабые темные разводы. Я вдохнула железистый запах… И в ужасе оглянулась, вообразив, что Винтерсон еще может быть здесь.

Я бежала, уже не заботясь о соблюдении тишины, моего спокойствия едва хватило на то, чтобы закрыть проход. Теперь я знала, что значило то прощание… душа наконец освободилась. Он убил ее, убил! Ради меня…

Теперь ничто не удерживало меня в поместье.

Вжимая ногти в ладони, я попыталась привести себя в чувство реальной, осязаемой физической болью, отвлечься от боли душевной и обдумать свой побег из Шейдисайда.

Я могла бы просто уйти пешком, но Винтерсон легко бы догнал меня, если бы захотел, – а инстинкт подсказывал, что так просто он меня не отпустит. Я решила сесть на Кроноса, а второго жеребца, Луидора, привязать поводьями к луке седла и отпустить, только когда мы отъедем на значительное расстояние. Я была уверена, что никто в округе не даст Винтерсону лошадей для погони, а к тому времени, как Луидор вернется в свою конюшню, я буду уже далеко. В руке я сжимала мешочек Нэнси – тогда я убедила себя, что имею на него право. Теперь все надежды я возлагала на крепкий сон Уильяма, нашего конюха.

Но сюрпризы той ужасной ночи еще не закончились. Когда я, уже полностью одетая и подготовленная, спускалась в конюшню, снизу на лестнице послышались мужские шаги. Чувствительность, обостренная страхом, помогла мне опознать в них шаги Фаркера. Но ведь хозяин говорил, что тот остался в Лондоне!

Я оглянулась и быстро юркнула в глубокую нишу в стене, втиснувшись за статую. Я молилась, чтобы Фаркер прошел мимо, но звук его шагов все усиливался. На ходу он что-то бормотал – прислушавшись, я распознала самые грязные и грубые проклятья этому дому и его хозяину. Язык у него заплетался, по коридору впереди него шла волна перегара – Фаркер был мертвецки пьян, а когда я увидела его лицо, то едва не выдала себя. Через всю правую щеку шла ужасная рана, словно разорвавшая ее изнутри, с более мелкими пятнами ожогов по всему лицу. Правый глаз у него был закрыт.

– Хорошо, тут сейчас все попляшут на угольках, – ухмыляясь, бормотал он. – Хозяин и его шлюха…

Он прошел мимо, но я еще долго не решалась выйти из-за спасительной Дианы. Меня раздирали противоречивые чувства. Фаркер меня испугал: я видела, что он замыслил недоброе. Надо было предупредить об этом обитателей Шейдисайда, но как? Показаться на глаза миссис Симмонс одетой, готовой к побегу? И тут моим сомнениям положил конец сильный запах дыма и треск пожирающего дерево огня. Я, как испуганное животное, бросилась прочь из дома.

Но я очнулась на подъездной дорожке, глядя на окна второго этажа, в которых разгорался багровый отсвет. Я заставила себя вернуться: с трудом растолкала Уильяма, и вместе мы пошли внутрь. Он отправился будить кухарку и ее помощницу, я побежала к каморке миссис Симмонс. Разбудить ее было еще сложнее, чем Уильяма; она только мычала, источая мощный запах джина. Наконец я заставила ее проснуться, надавав пощечин и заорав на ухо: «Пожар!» Она пришла в себя и засуетилась, бегая по комнате и хватая то одно, то другое.

– Берите только деньги, и быстрей! – торопила я ее. Наконец я вытолкала миссис Симмонс в коридор, а сама побежала по лестнице на второй этаж. Библиотека уже горела – из-за двери шел черный, едкий дым, внутри гулко ревело пламя. Угольки падали на пол. Ветхие гобелены уже тлели, коридор был затянут пеленой, но я заметила, что дверь спальни Винтерсона открыта, и помчалась туда. Меня преследовала картина, как он задыхается, спящий, а огонь пожирает его… Но голоса, донесшиеся из спальни, заставили меня остановиться. Говорил – нет, орал – Фаркер, а Винтерсон молча слушал.

– Думал, у тебя все получится? Думал, избавишься от меня, и никаких свидетелей? – насмехался он. – А вот и нет! Пуля мне только щеку разорвала и половину зубов выбила! Смотри, какой я теперь красавчик! Что, не рад мне?

– Не слишком, – тихо, невозмутимо ответил Винтерсон.

Я, не в силах удержаться, осторожно заглянула в приоткрытую дверь, затаив дыхание. Фаркер стоял, нацелив пистолет на сидящего в кровати Винтерсона, и рука у него не дрожала.

– А как я тебе угождал, забыл? – прошипел Фаркер. – Кровь за тобой мыл, добывал тебе тела…

– И я платил за это, – уточнил Винтерсон. – А твоя привычка распускать язык доказала, что я не зря решил от тебя избавиться.

– Да вот только не вышло! – торжествующе расхохотался Фаркер. – А теперь я с тобой рассчитаюсь!

Он взвел курок.

– Нет! – я услышала свой крик словно со стороны. Фаркер на секунду обернулся, и хозяину этого хватило – он, как тигр, бросился на него. Сплетясь в смертельном объятии, они покатились по полу. Раздался выстрел, и к висящему в воздухе дыму добавилась еще одна голубоватая струйка.

Фаркер остался на полу, а Винтерсон приподнялся над ним на локте.

– Помоги мне встать, – тихо попросил он, и тут я увидела, что по животу у него, пропитывая ткань, расплывается багровое пятно. Я бросилась к нему, подставив плечо, и кое-как взгромоздила его на кровать.

– Он не рисковал, – попытался улыбнуться мой хозяин, и тут же вскрикнул от боли. – Сначала выстрелил, потом принялся разглагольствовать…

Я понимала, что рана смертельна.

– Через полчаса от потери крови… если не останавливать, – подтвердил мои выводы он. – Или через трое-четверо суток от сепсиса.

– Пойдемте! – рыдая, я тянула его за руку.

– Зачем? – пожал он плечами, но все-таки встал с кровати.

Шатаясь и каждую секунду едва не падая, мы одолели половину коридора. Увидев съеденную огнем дверь библиотеки, он застонал и сполз на пол. Я пыталась его тащить, хватая то за руку, то за ногу. Сперва он кричал, а потом, кажется, от боли потерял сознание; а у меня от дыма все кружилось и плыло перед глазами. Оступившись на лестнице, я упала и покатилась вниз, оставив его на площадке.

* * *

…Следующее, что я помню, – это синее чистое небо и грубое лицо Уильяма надо мной. Тогда он показался мне самым прекрасным человеком в мире. Это Уильям вытащил меня, потерявшую сознание, из дома. Винтерсона спасти не удалось.

Жители деревни неохотно дали погорельцам приют. Я жила у миссис Бэйлок: именно она предупреждала меня когда-то давно, тысячу лет назад… Я и чувствовала себя именно так, старухой с чужим, молодым лицом. Но, пока я поправлялась – я ведь изрядно наглоталась дыма и еще долго страдала головокружениями, – у меня было время обдумать свои дальнейшие действия.

Дилижанс увез меня в Лондон, где я первым делом пошила себе приличный гардероб у мастерицы, двоюродной племянницы миссис Бэйлок, и наняла себе компаньонку – пожилую, нелюбопытную вдову достаточно благородного происхождения. Действуя от ее имени, я выбрала лучший из доступных мне пансионов и завершила свое образование.

Уже на следующий год я познакомилась в Лайме со своим будущим супругом, который подарил мне счастье быть женой и матерью, счастье нормальных, гармоничных отношений между мужчиной и женщиной. Мне невероятно повезло, что его не оттолкнула правда обо мне. Когда он сделал мне предложение, я сочла своим долгом рассказать ему почти все, и он мужественно это вынес. Мне повезло и в другом: он не стал ограничивать мой мир детьми и церковью. Когда я написала первый свой роман, он прочел его, помог выбрать псевдоним и сам отнес рукопись в издательство.

Видите, дорогой мистер Бертрам, я получила намного больше, чем заслуживала. Возмездие приходило ко мне только ночью, снами о проклятом поместье и его хозяине. Они перестали мне сниться только последние пару недель, и я понимаю, что это значит.

Я заканчиваю свою запоздалую исповедь. Жаль, что вы уже не успеете отпустить мне грехи, но все же, викарий, помолитесь за меня.

Да благословит Вас Бог!

М. Э. Б., Бригг, 18.. год, 12 марта».