Млечный Путь, 21 век, No 2(43), 2023

Полина Михайлова
Каштановое варенье

В этом октябре решили сварить варенье из каштанов. Я уже не удивлялась. Лук, тыква, арбузные корки - из чего только в нашей семье не готовили варенье. Но все-таки, варить из каштанов - это варить из каштанов.

Мама, в шортах и короткой футболке, бледная от поздней осени, когда почти растаял августовский загар, уже во вторник стала доставать пустые банки с верхних полок, поднимая руки так, что оказывалась видна ее родинка на бедре. Папа, чинно и бессменно, три для подряд ходил в парк собирать каштаны: нужно было успеть до пятницы, в пятницу варим.

- Они же на вкус, как картошка! Какое же из них варенье? - повторяла я, возвращаясь из школы.

- Зато таят во рту, - отвечал папа и продолжал ходить за каштанами.

Катилось время. Мне не терпелось по самый затылок опуститься в горячий, как кипящий сахарный сироп, момент, когда мы с папой и мамой, втроем, соберемся на кухне. Расставим банки, разложим крышки, очистим каштаны, и...

Наступила пятница. Весь длинный школьный день, длинный настолько, что в него можно спрятать любые мысли, какие хочешь - весь день я лелеяла только одну мысль: уже сегодня мы попробуем каштановое варенье. Однако дело было, конечно, не в варенье. Меня радовала наша с родителями пятничная традиция собираться на кухне, зажигать свечки, пить чай и рассказывать что-нибудь друг другу. Я садилась на колени маме, упираясь виском ей в щеку, и слушала истории - не то былые, не то вымышленные (в ломающемся на стене сером пламени свечи все переплеталось в одно). Щека мамы была чуть волосистой, а кожа тонкой, но жесткой, как органза, сквозь которую просвечивались фейерверки вен. Так бывало обычно. Но эта пятница точно будет волшебной: из-за фантастического варенья.

Когда я (впервые вернувшись из школы не пешком, а на автобусе!) вошла домой, родители меня не встретили. В квартире было тихо, хотя банки, крышки и кастрюли были на столе расставлены.

- Мам, пап?

Мама вышла в коридор и встала, не зная, куда деть руки, как школьница у доски.

- Доча, мы хотим тебе кое-что сообщить.

Тем, кто правда прощается, слово "прощание" чуждо: так, родители говорили со мной об отметках, о неудавшемся каштановом варенье, о том, что мне скоро одиннадцать - о чем угодно, только не о разлуке. Однако, за каждым словом может стоять другое, невысказанное, и, порой, истинное - такой подлинный смысл фраз лучше всего обнаруживают дети. Говоря об отметках (на этой неделе я получила несколько троек), мама хотела коснуться чего-нибудь, что для меня ценно - но чего уже невозможно изменить. Она намекала на то, что тоже не может изменить что-то важное - как полученную отметку; все, что стоит сделать - это получить новую. Говоря о неудавшемся каштановом варенье, родители думали о другом: что не всякая любовь, как десерт, выходит. А напоминание о возрасте (свой возраст я прекрасно помнила и сама) - было напоминанием о моей выносливости и силе.

Сказав все это, пряча "все" за основными словами - папа умолк, а мама добавила то, что можно было бы сообщить однажды, не касаясь больше ничего: она улетает в Израиль. Потому что любит; любит кого-то больше, чем нас с папой.

Папа думал, что это другой мужчина. Но я-то знала, что мама просто любит себя.

Было видно, что папа давно знал о мамином отъезде - я заметила, что у него под футболкой зияет свежая и не осмысленная еще дыра, которая образуется у взрослых от разлук: некоторые носят по две и по три таких. Папа не перебивал маму, но я знала, что он делает это не потому, что он спокоен, а потому, что пробовал ее отговорить, но не смог.

Мама уезжала медленно, тяжко, рассуждая о весе ручной клади, об острых предметах в косметичке и о том, как бы в самолете не заболела голова. Вместо того, чтобы узнавать, какое же на вкус чудесное каштановое варенье - детальнее всего на свете я узнала свои коленки: что в определенных местах цвет перетекает в цвет, а вокруг каждой царапины кожа не ровная, как по неопытности думалось, а такая же точно, что и на подушечках пальцев.

Мама улетела пятничным ночным рейсом, шепнув, что ее больше нет. Папа плакал в аэропорту из-за того, что мы так и не успели сварить варенье.

- Варенье, - сказал он, пытаясь пальцами вдавить слезы обратно. - Мы так и не сварили. Из каштанов.

"Какой пустяк, - подумала я, - а он из-за него плачет".

В субботу я встала в семь утра, папа еще спал. Чтобы он перестал расстраиваться, я решила сварить нам баночку каштанового варенья, всего одну. Я знала, что сделаю это хуже, чем с родителями, но попробовать стоило. Каштаны не давались: очищать их следовало с бежевой "попки", а она надламывалась непросто. Сахарный сироп тоже вариться не хотел. Но это сначала - вскоре я справилась.

К завтраку я налила готовое варенье из кастрюльки в розетку, и поставила три чашки: перед собой, перед папой (он еще не проснулся) и перед мамой. Справа от чашек положила по ложечке. Потом я убрала две чашки: свою и мамину. Если тебя больше нет, мамочка, то и меня нет. И почувствовала, что я превращаюсь в кусок рыхлого, рассекаемого самолетом неба.

Мы боялись, что эта разлука насовсем. Насовсем и вышло.

Григорий Рабинович
Последний бой старшего лейтенанта Федулова

Страшные минуты боя всегда одинаково тягостны, и предощущение неминуемого конца, если и не своего, то кого-либо из своих товарищей, гнетет и рвет душу на мелкие куски.

Но тут все должно обязательно кончиться раз и навсегда, потому что нам всем крышка.

Враг не только упорен и напорист, он умен и расчетлив. Он сметлив и беспощаден, а потому нам с этого пригорка только одна дорога - на небеса. Мы кончили свой земной путь, и нас от всей роты осталось только трое: я, Саня Кротов и старший лейтенант Федулов.

И ведь жалко парня, напрасно он мучается, и тяжкие стоны его вырывают из груди кусок, и ясно, что ему совсем мало осталось, а нам тем более - при следующей атаке только и останется, что в сырую осеннюю землю лечь.

Мы честно, как все, воевали, но нас предали душегубы с синими околышами. Они вырвали с корнем лучший командный состав, отсюда и безнадежность нашего нынешнего положения.

И тут я спохватываюсь.

У меня впереди только смерть и горе всем родным, они даже извещения о смерти не получат.

Как на зло, в голову лезут мысли об общем положении. Это трибунал на месте еще до следующей атаки фрицев, и Федулову будет плевать, что я пулемет Максим на плечах четыре километра пер, а он только ленты к нему. Человек он флегматичный, и черт знает, что у него сейчас на уме.

Но я не могу, просто не могу этого не сказать, вся душа испеклась под знойным пламенем красных знамен. И я ору как умалишенный, чтобы перекричать Санины стоны.

- Пока мы здесь помираем, эти гады заседают, жрут и пьют, и им не только до нас, им и до себя дела нет. Они до того привыкли перед Сталиным на коленках ползать, что у них и мозгов своих, чтобы об общем положении подумать, не осталось.

Федулов уставился на меня пронзительным и вмиг посуровевшим взглядом, и мне сразу стало совсем не по себе.

Возникло чувство страха, не за себя, а за семью. Федулов ведь не чужой командир, а свой, и, если он чудом в этом аду выживет и дойдет до своих, ему будет не трудно дать знать кому надо про мой выпад в сторону лучшей на свете власти.

Но нет, потухло грозное свечение в глазах командира, он отвернулся и весь как-то поник. И обреченно и как-то даже мурлыкающе нежно заорал мне почти в самое ухо:

- Я тоже так думаю, но мы сейчас не за Сталина и его прихвостней умирать будем, а за родину. А она, брат, при любом царе все равно одна, и ее отдать врагу нельзя. Мы за нее и перед предками, и перед потомками всегда в ответе. Она выстоит и возродится вновь, она нас грудью вскормила, и мы должны за нее головы свои сложить.

И тут я понял, что, если доведется выжить, неважно где, даже в плену, и когда-нибудь вернуться домой, эти слова будут тем единственным флагом, который я пронесу по жизни.

...Мне уже за девяносто, у меня позади плен, из которого я сбежал к партизанам, и война, и тяжкая мирная жизнь, послевоенное время, и флаг нашей родины уже другой, но донес слова Федулова до своих внуков и правнуков.

А мерзкие гады, которые вместе со Сталиным весь тогдашний народ языком своим поганым косили, любому врагу охотно бы сапоги до блеска с радостью лизали.