MMMCDXLVIII год

Часть седьмая

Исчезла в Босфорании беззаботность, столь сродная уверенности в общем спокойствии. Молва о странном недуге Властителя, о неизбежной войне, об Эоле, росла как герой древних Русских сказок. Возмущенное воображение порождало чудовищ, которых некому было истреблять. Страх овладел сердцами.

На широкую среднюю площадь смотрели, как на место будущей казни; на улицы как на русло кровавых рек.

Народ унывал, а войско напротив, как будто очнулось от забывчивости; необузданный восторг от слов Иоанновых нарушил управу.

Воевода представил Иоанну о необходимости примера строгости для обуздания своевольства; но ответ: воин не баба! вручил все надежной воле и покровительству судьбы.

Странные слухи стали возмущать спокойствие Сбигора-Свида и прекрасной его, дочери; хотя причина перемены Иоанновой для них казалась понятною; но новость о какой-то войне не согласовалась с догадками. Подтверждаемая всеми болезнь черная немочь, также страшила их; но так как у людей богатых самолюбием, я, есть всему начало и причина, то Клавдиана более и более уверялась в могуществе своей красоты. Она помнила все слова, все взоры Иоанна, и ту минуту, в которую проезжающий Властитель не сводил с неё глаз, а улыбка на устах его казалась ей бессмертною.

Так как отец её от сбывшихся переворотов ничего еще не терял; то равнодушие его и мнимое спокойствие на лице, принято было некоторыми за твердость подобную скале, которая не боится моря. Утлые челны предчувствуя бурю, старались уже приставать под покров её, а большие суда, опустив паруса, остановились на мертвом якоре.

На третий день у Сбигора-Свида был тихий вечер. Во время тихих вечеров, главным занятием собрания, посреди гостиной, где столы были уставлены всем что, только изобрела роскошь угощения, были общие разговоры, чтение, музыка, пение, и рассказы о новостях и открытиях всемирных.

На сих вечерах опытность была восприемницею рождающейся славы молодых любимцев наук и художеств; одобрения поощряли их к трудам, а общее мнение открывало в них истинное направление к совершенству.

Труды людей одинаково уважались, клонились ли они к общей пользе, или к общему увеселению; ибо открыть истину, прогнать с лица мрачную задумчивость и заставить забыть горе, которое везде, преследует человека, считалось равною заслугою пред справедливым судом ума.

Гости уже собрались. Поэты, певцы и музыканты, готовили свое воображение, свое искусство, и все, чрез что душа напоминает о таинственном своём существовании.

Вообще на всех лицах не было видно прежней веселой улыбки, а наружность Клавдианы отличалась от всей красоты и томностью; необыкновенная задумчивость её была заметна; никто еще не встретил в тот вечер черных пламенных очей её. Они скрывались под длинными ресницами и ни на что не хотели смотреть.

Уже взоры всех отклонились невольно от Клавдианы на молодого человека, который приложил к устам своим древний рожок, из которого вылились нежные, томные звуки, как горькие слезы молодой Славянки, тоскующей по своему другу.

Вдруг в передних покоях раздался шум и скорые шаги бегущих доложить хозяину, что посланный от Властителя ожидает его. Все умолкли; общее внимание обратилось на смущенного Сбигора-Свида, который торопливо вышел из залы. Все окинули друг друга взорами недоумения и удивления; румянец Клавдианы обратился в пламень.

Сбигор-Свид вскоре; возвратился к обществу. Извинившись, что должен оставить гостей своих, ибо Властитель требует его к себе, он отправился, во дворец.

Несмотря на удаление хозяина, на разговоры и шепот присутствующих, поэты, музыканты и вообще сочинители, как люди менее прочих принимающие участие в общих радостях и печалях, читали и играли произведения свои с тем вниманием, которое математику Архимеду стоило жизни; но внимание Клавдианы всех гостей было обращено на другие предметы: слух занят был стуком проезжающих, экипажей по мостовой, а взоры устремлены на двери.

Всех занимало нетерпеливое ожидание возвращения Сбигора, из дворца.

Один только Посланник Колумбийский устремил взор свой на задумчивую Клавдиану, вспыхивающую при малейшем стуке. Желая доставить наслаждение своему пожилому сердцу, он заводил с нею разговор; но покушения были тщетны. Звуки, по которым невозможно различать голос гармонический от простого, били ответом на все его вступления.

«О, — думал он вовремя долговременных антрактов разговора, — это существо должно быть переселено под веселое небо Квито! Оно для него создано!

Райский воздух моих садов разгонит эту болезненную задумчивость, свойственную Югу. Дыхание Клавдианы может, возродить, утроить жизнь, дать бессмертие.»

И вот, решительным голосом прерывает он молчание свое словами: Прекрасная Клавдиана!..

Но вдруг доносят о приезде Сбигора; двери отворились, Клавдиана бросилась на встречу к отцу.

— Милая Клавдиана. сказал он ей тихо, — мне должно с тобой говорить наедине.

Клавдиана возвратилась к обществу, и чрез несколько мгновений, жалуясь на головную боль, удалилась в свою кантату.

Важно, как попечитель о благе общественном, обратился Сбигор-Свид к гостям своим. Все его обступили. Поздравительные взоры и улыбки сопровождались испытательными, тонкими вопросами о здоровье Властителя, о причине призыва, о приеме сделанном, во дворце. Нет ли войны? Нет ли перемены в правлении? Какая причина приезда правителей областей? Какая причина переезда в старый дворец? — раздавалось вокруг Сбигора-Свида; и если бы во внутренности его был сокрыт жрец Мемфисский, то и тогда, он; отвечал бы двусмысленно на все предложенные ему вопросы, чтоб не обличить своего неведения. Слова: нет и неизвестно, были неприличны для человека, который воображал уже стоять, под рогом изобилия; и потому, вельможа отвечал придворными звуками, которые похожи на центр, соответствующий всем вопросам, лежащим на окружности.

Но люди тонкие, как математические линии, проницательные как миазмы, не с вопросами обращались к нему, а с предложениями услуг своих, если Властитель, возложил на него какое-нибудь поручение. По самонадеянности ли, или по недоверчивости, Сбигор-Свид не хотел ни с кем делать возложенного на него труда. Дав заметить всем, что поручение требует неотлагательных занятий, он проводил своих гостей со всеми приличиями и словами, какие только может изобрести светское искусство общежития, для заменения простых слов: ступайте домой, мне некогда.

В подобных: случаях разъезды бывают необыкновенно медленно. В передней, и на каждой ступени лестницы, бывают необходимые остановки, для сообщения друг другу догадок, суждений, заключений, и вообще умственных химических разложений важного события.

Кто бы не заметил, что Сбигор-Свид был в лучах радости; но что значило призвание его к Властителю? Что наполнило его таким светом? — Эти вопросы были основанием всеобщих толков и споров.

— Ну, милый друг, предположения отца твоего сбылись! — сказал Сбигор-Свид, входя в комнату Клавдианы, которая встретила его радостнее обыкновенного. — Ну, — продолжал он, — дело почти решено!

— Батюшка, расскажите мне скорее, как вас принял Иоанн? Что он вам говорил?

После краткого молчания, приведя в порядок мысли свои, Сбигор-Свид открыл дочери своей причину призвания ко дворцу.

— Властитель принял меня необыкновенно, ласково, и мне кажется, что болезнь черная немочь есть ложные слухи, рассеянные врагами нашими, предчувствовавшими перемену.

Властитель жалуется только на простуду и небольшое воспаление в глазах и в горле, что и заметно: он несколько охрип.

Должно однако ж сказать, что напуганный рассказами, я вошел к нему со страхом; но опасения мои скоро пропали: он встретил меня словами:

— Садись! Замечаешь ли ты во мне перемену?

— Всякая перемена в Царе есть перемена счастливая и клонящаяся к пользе и благу всего царства! — отвечал я.

— Да, — сказал он, — но мне хочется также переменить своё состояние, собственно в отношении к себе!

— Воля Вашего Величества священна! — сказал я.

— Конечно, — продолжал он, — но по обрядам мне нужно несколько спроситься и твоего согласия.

При сих словах, я встал с своего места с изъявлением и удивления и готовностью исполнить повеление; но он велел мне немедленно сесть подле себя и спросил: здорова ли дочь твоя? Поклоном я благодарил за милостивое внимание к тебе. Властитель продолжал:

— Понимаешь ли ты меня? Мне нравится дочь твоя; подле меня есть место, которое она должна занять! Ясно ли?

Я хотел опять встать, благодарить его…

— Постой! — вскричал он, — сколько противоречия твои, столько же и благодарность для меня не нужны. Иди и открой мое желание своей дочери! Завтра ответ её на согласие, а вслед за этим и венчание! Я не люблю размышлений! Понятно ли? — прибавил Иоанн, и вышел из трудового покоя.

Я немедленно же отправился домой. Ты можешь представить себе, положение моих ненавистников, когда я проходил чрез приемную палату. Я не обратил внимания даже на их поклоны!

Страсть, овладевшая Иоанном, много переменила его; от нетерпелив он совершенно не свой — я это заметил; но чем скорее, тем и лучше! Однако же, без исполнения всех положенных законом обрядов, ничего делать нельзя. За согласием твоим дело не станет; но я не понимаю, каким образом завтра может совершиться обряд венчания? Каким образом вдруг исполнить повещение о воле Властителя Верховному Совету; собрание Верховного Совета и поднесение согласно хартии; всенародное объявление; поздравление и дары от всех сословий; назначение коронования тебя в достоинство Царицы; пир благодарственный, который ты должна дать; принятие венчанного жениха своего; дары его невесте своей, и наконец венчание со всеми обрядами, требующими и приготовления, и времени? Каким образом, по меньшей мере 12 дней, Иоанн соединит в один? Не понимаю! Завтра же при объявлении ему благодарности твоей за доставляемое тебе счастие, я должен буду ему сказать, что излишняя торопливость в подобных случаях не возможна. Да и на что ж это похоже? Кажется, ему похищать тебя не нужно! Венчаться тайно также нет никакой необходимости. Отбросить обряды нейдет, ибо всякий шаг Царя должен быть величествен в торжественен.

Сбигор-Свид долго еще рассуждал; но слова его относились только до перемены собственного положения и потому утомленная Клавдиана, будущая Царица, объявила отцу своему, что уже поздно и что она желает отдохновения.

Он удалился.

Клавдиана погрузилась в пух, но крылатый, изнеженный сон отлетел от ложа Клавдианы; ему казалось, оно беспокойно: он думал уже о Царской опочивальне.

На другой день, Сбигор-Свид очнулся рано, но не от сна, а от мечтаний, в которых он, провел всю ночь; сборы его во дворец были важны и медленны; можно было бы подумать, что он заботился о красоте своей, чтоб лишить дочь свою любви Иоанновой.

Во дворце, в сборной палате, собрались уже дневальные сменные, бессменные, вольные и невольные; Верховные Совещатели, Сановники, Вельможи, Правители областей, царедворцы, ходатаи и послушники. Так как никто не решался входить к Иоанну, не только без доклада, но и с докладом, то все ожидали его выхода или призвания.

Во всех концах залы речь шла о Сбигор-Свиде. Призвание его к Царю занимало всех, как чудное явление на небе; но ни частным проницательным умом, ни общими суждениями еще не решили, что оно предвещало. Древних волхвов уже не было, а книгам оракулам и ворожее Босфоранской верить образованность века не позволяла; хотя в книгах было написано про текущий год: «Великая морская битва; в одном знатном Государстве похищение власти; война между двумя просвещенными народами; болезнь неутолимая жажда; женитьба Великого Государя». А Босфоранская ворожея сказала одному придворному, которого всеми действиями управляли предсказания её и раскладка карт, что перемена при дворе будет необычайная и один из вельмож получит неожиданно большую доверенность при Царе; что у Царя болезнь не болезнь, а в голове великий замысел.

Из всех сих новостей и предсказаний, перегнанных чрез все мудрые головы, наконец получилось общее мнение, что Властитель намерен обратиться к старой системе правления.

Прибытие во дворец Сбигора-Свида, подтвердило сию основательно обдуманную мысль.

Он важно прошел чрез всю палату и приказал доложить о своем прибытии Государю Властителю.

Повелено немедленно призвать его; он вошел к Иоанну, который ходил скорыми шагами в полусветлом трудовом покое, где шёлковые занавесы, по совету Эмупа, были пурпурового цвета, как лучшего для глаз, особенно страждущих воспалением.

— Здравствуй! — сказал Иоанн и остановился.

Сбигор-Свид поклонился низко.

— Что дочь твоя?

— Вручает себя щедротам высоких чувств Властителя!

— Ну!

— И исполняет волю его!

— Не о воле царской и отцовской я спрашиваю, но о том, что дочь твоя завтра же должна надеть корону.

— Государь Властитель! Обряды…

— Какие обряды?

— Повещение Верховному Совету о воле вашей!

— Это займет только время перехода твоего до Верховного Совета.

— Собрание Верхового Совета для поднесения Государю Властителю, согласной хартии.

— Я обойдусь без неё, потому что сажаю подле себя твою дочь, а не Верховный Совет.

— Всенародное объявление!

— Молва объявит народу.

— Принятие поздравлений…

— Успеют поздравить! — произнес Иоанн обрывисто и грозно.

Сбигор-Свид умолк.

— Ну, все ли? — произнес опять Иоанн.

— За три дни до венчания должно быть коронование её в достоинство Царицы, а на другой день принятие Царя у невесты.

— Это все кончится завтра — понимаешь? Исполнение всего обряда возлагаю на тебя. Как отец, ты должен заботиться о дочери, а завтра и корона, и венец должны быть на ней.

— Государь Властитель! Я могу исполнить волю твою, но только тогда, когда благоугодно будет Государю Властителю возложить на меня временное председательство в Верховном Совете.

— Согласен!

— Для сего необходим своеручный указ Верховному Совету.

— Хорошо! — сказал Иоанн, сел перед письменным столом, выложил перед собою какую-то написанную бумагу, и всматриваясь в нее, начертил несколько строчек на чистом листе и отдал их Сбигору-Свиду.

— Читай!

— Явитель сего председательствует временно в Верховном Совете и исполняет волю мою.

— Печать Властителя.

— Возьми и ступай!

Сбигор-Свид отдал глубокий поклон Царю и хотел уже удалиться, как вдруг вошедший истопник Филип доложил о прибытии чрезвычайного гонца из Архипелага.

Иоанн велел призвать его.

— Имею счастие поздравить государя Властителя! — сказал вошедший чиновник морской службы. — Пират Эол взят в плен, вот донесение.

— Эол? — произнес Иоанн сиповатым голосом и надвинул зопник на глаза свои; грудь его взволновалась. — Читай, — сказал он Сбигору-Свиду, бросив привезенную гонцом бумагу на стол.

Сбигор-Свид читал:

— Властителю Государю Иоанну имеет счастие донести начальник 2-го отряда сторожевых Архипелагских кораблей, что Эол, предводитель пиратов, известных под именем Нереид, взят в плен, и вследствие указа Государя Властителя, вслед за сим, с подробным описанием битвы, отправляется в Босфоранию.

— Ты видел Эола? — спросил отрывисто Иоанн.

— Видел, Государь, когда переносили его с корабля на остров; он был ранен; но верно переживет свою рану…

— Ну! — вскричал Иоанн, вскочив с места.

— Все удивлялись в нём сходству… — продолжал гонец, взглянувший в лицо Иоанна, которое осветил прокравшийся солнечный луч, но слова его были прерваны громким восклицанием:

— Ступай! Плыви обратно! И — в море его! Никто не должен видеть в лицо разбойника! Море ему гроб!

Голос Иоанна привел в ужас и Сбигора-Свида и гонца; они отступили к самой двери.

— Что ж стоишь ты? Ступай! — повторил Иоанн и обвел кругом себя взорами, как Аскалаф, обращенный в филина. — В море его! Живому или мертвому завязать ему глаза, как преступнику, привязать его к мертвому якорю и бросит в море! Слышишь? Что ж медлишь ты? Вот мое повеление! В море его, говорю я! — повторил страшным голосом Властитель.

Как сорванный с места и увлеченный вихрем, чрезвычайный гонец пронесся сквозь двери царского кабинета, чрез ряды покоев дворцовых, сквозь толпу придворных в сборной палате, сквозь народ, бывший на площади и на улицах, упал на прибрежную ладью и поплыл морем быстро как испуганная Альда.

Еще новая причина для толков и пища для пугливого воображения, которое видит во всем худые предвещания.

Сбигор-Свид вышел со страхом вслед за испуганным чрезвычайным гонцом.

— Все признаки безумия! — думал он, но эта мысль не мешала ему торопиться исполнять волю Иоанна, которая так была согласна с целью его желаний.

Счастие и беда одинаково всходят: в памяти или в беспамятстве, человек бросает семена их на тучную почву обстоятельств.

Новость о явлении к Царю чрезвычайного гонца из Архипелага и о немедленном отправлении его обратно в Архипелаг, разнеслась по городу быстро, как холод, нанесенный северным ветром.

— Это ничего, что ты это знаешь, но главное то, чтоб другие знали, что ты это знаешь, — сказал Персий.

Восходящее солнце и воскресающий городской шум напомнили судьям земных событий, что час их успокоения от забот об общем благе настал. Они истощились, устали, умолкли и разошлись по домам.

Час сбора для присутствия в Верховном Совете настал. Двери в пространную мраморную круглую палату отворились. Величественная колоннада поддерживала свод; из средины оного десница держала огромные весы правосудия, усеянные светильниками и заменяющие роскошные древние люстры и канделябры.

С восточной стороны палаты было председательское место; по обе стороны оного стояли кресла для четырех Верховных Совещателей; далее полукружиями места для двенадцати Советников. Перед каждым был стол, покрытый сукном, со всеми принадлежностями.

В конце сих отдельных полукружий совещательного заседания, была возвышенная кафедра для чтения дел, речей и последних оправданий виновных.

Между колоннами, столы для исполнительной части, с надписями различия отделений.

Все члены Верховного Совета и Советники были уже на местах; в след за ними прибыли Верховные Совещателя.

Два Сообщителя дел уже собирали в отделениях исполненное и клали на столах перед Советниками; принимали от них дела для передачи к исполнению, или смысл дел, для представления на заключение Верховных Совещателей.

После долгого молчания, но время которого каждый занимался рассмотрением принадлежащей ему части, вдруг первый Верховный Совещатель встал с места и произнес:

— Позвольте, господа, прервать частные занятия для общего. Вот полученное сообщение от Колумбийского Посланника, оно заключает в себе странность, дело необыкновенное! Он представляет присланный от своего правления долговой лист, и требует уведомить, каким образом Властитель примет обязательство Георгия о заплате законного долга на один миллион слав.

Этому листу не более как сто шестьдесят лет. Бывшие перевороты в обоих царствах изгнали из памяти этот долг, сделанный, во время путешествия по Америке Царя Георгия. Теперь не известно где и как сей лист случайно отыскан. С условленным ростом он составляет долговую сумму на 12,000,000 слав.

Как полагаете вы принять этот чудный запрос?

— Без Властителя этого делать невозможно, — отвечали все Совещатели.

— На этот вопрос нам также почти трудно отвечать, как Симониду на вопрос Гиерона, — сказал один из Советников.

— Но Властитель может быть спросит наше мнение, мы должны быть готовы.

— Я думаю, что ответ Колумбийцам должен быть краток и ясен: что ни от долга, ни от заплаты его мы не отрекаемся; но рост за 163 года платить не обязаны.

Все согласились на мнение Верховного Совещателя, но один Советник предложил другое мнение:

— Мне кажется, — говорил он, — что Америка, наш займодавец, давно скончалась, и потому должно еще исследовать: законные ли наследники её требуют заплаты долга?

Приличие места не могло удержать всех от смеха над богатою мыслию Советника и никто не заметил, как вошел в Верховный Совет Сбигор-Свид.

«Вот, — думал он, — важно подходя к председательскому месту, — вот занятие гг. Совещателей, Советников и членов в Верховном Совете. То ли было при мне!»

Его появление всех удивило. Первый Совещатель объявил всем, что предложенное дело представится на разрешение Государю, а потом обратился к Сбигору.

— Что вам угодно? Кажется здесь нет ни одного дела, которое бы до вас касалось?

— Вы ошибаетесь, Господин Верховный Совещатель; по этому листу бумаги все дела Верховного Совета касаются до меня!

Все обратило глаза на Сбигора. Верховный Совещатель прочел слова писаные Иоанном, и пораженный удивлением, он обратился к собранию и сказал:

— Господа члены! Вот председатель, заменяющий здесь самого Властителя! Сбигор-Свид, извольте занять назначенное вам место и принять от меня отчет в течении дел, а потом прошу меня уволить от службы, которую по старости лет продолжать более не в силах.

— Мы точно того же просим! — сказали прочие Верховные Совещатели.

— Мы надеемся, что увольнение нас от службы будет первым делом, с которого вы начнёте свою службу! — прибавил первый Верховный Совещатель.

— Извините, Господа Совещатели, я назначен временным Верховным председателем не для исполнения вашей воли, а для исполнения воли Властителя; и потому прошу вас занять места свои и выслушать предложение Государя.

После сих слов Сбигор занял место Председателя и начал читать следующее:

«Верховному совету Босфорана.

Указ.

Государь Властитель Иоанн X, повелевает Верховному Совету, обще с священным правлением, совершить торжественное коронование Клавдианы Сбигор-Свид, дочери Временного Верховного Председателя Сбигора-Свида, в достоинство Царское, как избранной волею Провидения и Царя в Государыни и Царицы.

Обряд коронования совершится в первый день Цветеня.

В сей же день назначается брачное венчание Властителя Иоанна X с Царевною Клавдианой.

Все обряды совершатся по неизменным законам.

Исполнение возлагается на Верховный Совет».

Во время чтения сего указа Совещатели и Советники смотрели друг на друга, и не верили ни слуху, ни глазам своим. Новость слишком была неожиданна, чтоб не испытать чего-то более удивления. Чиновники исполнительной части, чтоб яснее слышать, с каждым словом, произнесённым Сбигором-Свидом не совсем внятно, приближались и нему из отдаленных частей зала, и наконец окружили его как древнего Римского Оратора. Внимательному народу каждое слово Цицерона было так дорого как золото, за которое можно купить земное благо.

Едва Сбигор-Свид кончил чтение, первый Верховный Совещатель встал с своего места и произнес:

— Закон и воля царская нам святы! Господа Совещатели! По смыслу данного указа, и по неизменному закону, к сожалению нашему, а вероятно и к сожалению общему, Верховный Совет лишается уже в особе Сбигора-Свида своего Председателя.

Сбигор побледнел и затрепетал.

— Дайте, — продолжал Верховный Совещатель, — первую книгу закона! Читайте восьмую статью, о браке Властителя с достойною из среды подданных!

Чтец Верховного Совета, с книгою закона в руках, взошел на кафедру и прочел громко:

— Отец и все родственники Царицы, избранной из среды подданных, не имеют права занимать должностей государственных.

— Итак господа, — сказал первый Совещатель, — нам остается благодарить г. Сбигора-Свида за председательство его в Верховном Совете; хотя слишком кратковременное, но во время коего решено одно из важнейших дел, от которого зависит некоторым образом благосостояние Государства. Пожелаем г. Сбигору-Свиду счастливого пути!

С сими словами первый Верховный Совещатель встал с места; все прочие члены судилища последовали его примеру, и отдали поклон Сбигору-Свиду, который задыхаясь от исступленья, кричал:

— Без воли Властителя Совет не может делать своих положений!

— Как Председатель, я предлагаю, именем Царя, исполнить то, что он повелевает! Никто не имеет права…

— Повторите восьмую статью неизменного закона! — сказал равнодушно первый Совещатель, прерывая слова Сбигора-Свида.

Громко раздался по палате судилища голос чтеца:

— Отец и все родственники Царицы…

Но Сбигор-Свид не ждал окончания статьи; скорыми шагами удалился он из палаты, сгорая от стыда и злобы.

Между тем, как отец Клавдианы председательствовал таким образом в Верховном Совете, доктор Эмун представлял Иоанну, что для совершенного его здоровья необходимо рассеяние, а для рассеяния что-нибудь приятное.

Слова его прервал докладчик о прибытии Сбигора-Свида; его велено было впустить, а Эмуну показаны двери.

С смущенным видом вошел Сбигор-Свид. Он не мог скрыть обиды, нанесенной его самолюбивому сану. Нетерпеливо внимал Иоанн рассказу его о состоянии, в коем нашел он Верховный Совет; о приеме, который сделали ему в сем главном судилище; о неуважении к воле Властителя; но главные, основные причины происшествия он таил, или не успел еще объяснить, ибо Иоанн, не дождавшись конца рассказа, как исступленный, вскочил с места.

— На палубу их! Камня на шею! — вскричал он.

Страшный голос, которым произнесены были сии слова, напомнили Вельможе о болезни Властителя; с ужасом отступил он к двери и замолчал.

Но Иоанн, казалось, переломил гнев свой.

— Мы обойдемся без Верховного Совета! — произнес он равнодушно.

Сбигор-Свид успокоился также.

— Как Государю угодно, сказал он ободрясь, — я и сам полагаю, что совещательную часть на время можно отменить и препоручить исполнение воли Государя исполнительной…

В это время вошел истопник Филип.

— Из Галлии нарочный чрезвычайный гонец!

— Это что за новости? Впустить! Нет! Узнать с чем он приехал?

Филип вышел и чрез несколько минут возвратился.

— Письма из Рима от наместника при Галльском дворе.

Иоанн приказал Сбигору-Свиду взять бумаги, а Филипу выдти.

— Читайте!

— Это письмо в собственные руки Государю Властителю.

— Все равно!

Сбигор-Свид читал:

— Иоанн! Я уже на пути в Словению. Какие слова заменят эти звуки? Смысл их так велик, так для меня беспределен: в этих словах и печаль и радость моя, тяжкая разлука, и сладостное свидание! Противоречия чувств ужасны! Но обвинит ли меня любовь к Иоанну, за любовь к отцу, к отечеству, к родине, и народу? Ужели или не позволить мне забить будущее счастие, во время слез о настоящем…

Сбигор-Свид не мог читать далее; слова сливались в глазах его, смысл письма стал для него понятен… он взглянул на подпись.

— Государь, это письмо от Царевны Эвфалии! — сказал он Иоанну, которого лицо разгорелось, а взоры не знали, на чем остановиться.

— Вот ответ Царевне Эвфалии! — вскричал он, вырвав письмо из рук Сбигора. Лоскутки разлетелись. — Ну, еще кому отвечать.

Сбигор-Свид развернул другую бумагу.

— Это донесение от Государева наместника в Риме.

— Ну!

Сбигор-Свид читал:

— Воля Государя Властителя исполнена. Обряд благословения на венчание Царевны Эвфалии Галльской с Властителем Иоанном, совершен. Отъезд её в Босфоранию…

— Довольно! — вскричал Иоанн, — это не стоит ни внимания, ни ответа!

Сбигор-Свид перестал читать, но не мог еще придти в себя от внезапного удара, который разрушил все надежды его. Бумаги подтверждали молву о браке Иоанна с Царевною Галльскою, а поведение Иоанна противоречило всему. «Это болезнь!» — думал Сбигор; но в душе он готов был воспользоваться и болезнию, чтоб только иметь право встать наряду с троном.

После долгого молчания, Иоанн обратился к нему.

— Я не давал обета Царевне Эвфалии возвести ее на трон Словении. Тот, кто дал этот обет, может и исполнить его!.. Царевна может продолжать путь к жениху своему; но вряд ли он поднимется с места, чтоб встретить и обнять невесту свою. Обманутая надежда скоро воротит ее назад.

Если отец её потребует у нас отчета, — сказать ему, что отчет готов в зарядных ящиках. Кстати здесь правители пограничных царств. Войска должны готовиться к делу. Понимаешь?.. Но это между нами! Кончим одно, потом за другое! Сего дня и завтра заботы ваши будут касаться лично до меня и до вашей дочери.

Сбигор-Свид слушал Иоанна и не постигал его; он видел в нем чудную перемену. Если б он не был убежден в мысли, что необыкновенные обстоятельства переменяют людей, и если б не самолюбие и не выгода личная; то Сбигор готов бы был уверять каждого, что во дворце царском поселился нечистый дух, принявший, образ Иоанна. Но Иоанн прежний напоминал Сбигору одно падение с высоты почестей, а Иоанн настоящий, утоляет жажду его честолюбия.

Успокоенный на счет неожиданной новости, которую чрезвычайный гонец привез из Западного царства, Сбигор Свид торопился домой, чтоб известить дочь свою о вечернем посещении, которым удостоит Всепресветлейший жених невесту свою и тестя.

Между тем как Сбигор заботился о распоряжениях к высокоторжественному браку и к принятию венчаного жениха Клавдианы в доме своем, а дочь его, как румяная Изида, божество целого Востока, украшалась золотом, алмазами, изумрудами и рубинами, — весь Босфоран поднялся на ноги.

Появились в народе две новости, как два солнца на небе; нельзя было распознать, которое из них настоящее.

Одни говорили, что Царевна Галльская, невеста Иоаннова, едет в Босфоран. Другие утверждали, что Властитель избирает в Царицы Клавдиану, прелестную дочь Сбигора-Свида, бывшего Верховного Совещателя.

Первая новость была верна, потому что многие собственными ушами слышали ее от приехавшего из Галлии чрезвычайного гонца.

Второй новости также должно было верить, ибо весь Верховный Совет говорил об этом со всеми подробностями, которые относились и не относились к сему случаю.

Противоречия рождали толки, толки рождали недоумения, а недоумения били основою единодушного заключения, что придворный медик говорит правду, и что Иоанну опасно показываться на глаза.

Не смотря на сие, в сумерки Великая площадь стала наполняться народом, любопытным, как неопытность неведение.

Колесница царская подъехала к выходу; дневальные вестовые и дружина, подскакали на гордых конях и все ожидало появления Иоанна.

Народ также столпился подле дворцового крыльца. Все взоры были устремлены на ступени лестницы внутренней. Любопытство, ожидание и боязнь смешались в мыслях каждого. Никто не смел нарушить общего молчания; только гордые нетерпеливые кони, запряженные в колесницу, ржали, вскидывали гривами, взвивались на дыбы и рвали копытом землю. Сбруя и серебряные цепи, которыми головы их были прикованы к упряжи, гремели; а пена брызгала на любопытных зрителей, которые, кажется, хотели сглазить уроженцев Иэменских.

Наконец Иоанн показался; народ отхлынул от него как морская волна от берега. Только двое неизвестных, в плащах и красных шапках, как прикованные к угольным ступеням крыльца, стояли, не двигаясь с места.

— Здравствуй, Царь! — произнесли они вдруг, таким голосом, который казалось поразил слух Иоанна. Не останавливаясь, окинул он их взорами, сел в колесницу и поехал.

Не сходя с места, неизвестные проводили Иоанна взорами.

— Он не узнает старых знакомых! — сказал один из них злобно.

— В государственных заботах потерял память! — отвечал другой.

— Первый прием сух.

— Чорт нас понес на сухую землю!

— Правда твоя. Не соваться бы огню воде в родню.

— Однако ж во что бы ни стало, а я доложу о себе!

Они скрылись в народе, который потянулся вслед за колесницей царской. Быстро пронеслась она по великой площади и широкой улице, которая тянулась на набережную. Подле крыльца Сбигорова дома, шелковые возжи натянулись как струны, кони осели, колесница остановилась. Иоанн вышел, и исчез в блеске освещённой галереи.

Народ снова ожидал появления его, с тем же любопытством, как у дворца.

Солнце уже садилось. Смотря с набережной на восток, картина вечера была очаровательна; последние лучи отражались еще на верхнем значке кораблей плывущих по Босфору, и на золотых шарах высоких игл Китайского дворца, в бывшей Скутари. Тих был вечер, как на холмах Крита, когда нежная, легкая Ора плавала по благовонному воздуху.

Уже становилось темно, когда Иоанн вышел от своей невесты. Сопровождаемый отцом её и сопутствующими, он сошёл с крыльца и подходил уже к колеснице свой, как вдруг раздались подле него опять те же громкие слова:

— Здравствуй, Царь!

Торопливо сел он в колесницу, и жеребцы понеслись.

Прибыв во дворец, Иоанн потребовал к себе Сбигора-Свида и приказал ему, чтоб во время выездов две охранных сотни всегда сопутствовали его и не допускали приближаться к нему народу.

— Между мною и народом должно быть войско! — сказал он и пошел в опочивальню.

По данной власти Сбигор-Свид делал распоряжения и приготовления к свадьбе, соображаясь единственно с сею главною необходимостью. Все прочее как будто не касалось до Председателя Верховного Совета и до самого судилища; все Верховные Совещатели были удалены от дел.

Исполнительная часть занялась только поручениями отца Клавдианы; правление царства сделалось для всех постороннею вещью, как в день древнего Еврейского шабата, когда закон воспрещал и нравственные и физические заботы и о частном и об общественном благе.

Настал великоторжественный день венчания Властителя Иоанна с Клавдианой. Рано пробудилась невеста.

Беспокойство чувств сгоняло пугливый сон; в продолжении всей ночи, как ласточка вился он около очей Клавдианы и отлетал, когда из волнующейся груди вырывался продолжительный вздох, когда начинало стукать сердце, или, когда внутренний пламень вспыхивал на ланитах и пробегал как пожар по всему телу красавицы.

Будущая почетная наперсница будущей Царицы Босфоранской стояла уже подле её ложа.

— Вставайте, Клавдиана, — сказала она, — родитель ваш желает, чтоб вы скорее назначили сами достойных составлять двор и дружину Царицы.

Вскоре в зеркальной стене отразилось все, что от начала до конца мира было и будет предметом восторгов и первою мыслию первой песни каждого певца.

Клавдиана одевалась.

Её разговоры с наперсницею касались до выбора в свиту её дев и женщин из всего родства и знакомства.

Пристрастие, как судья всех выборов, припомнило Клавдиане и её наперснице, холодные взоры, колкие слова, обидные для самолюбия достоинства, лесть, угодливость, и все, чем одни могут нравиться, а другие нет.

Долго продолжался бы этот нерешительный выбор, если б отец Клавдианы не присылал несколько раз напоминать о времени, и не пришел сам сказать, что ему пора уже идти к Иоанну, для представления списка свиты Царицы. Наконец список был готов; целый лист, наполненный именами почетных Босфораном, назначенных быть спутниками новой планеты, вручен был Сбигору, и он отправился, но дворец.

Распоряжения были утверждены, во всей силе.

Около вечера весь Босфоран, извещенный о бракосочетании Царя, стекался на средней площади. Весь путь торжественного шествия от дворца до храма Вознесения был уже огражден тройными рядами Славянских воинов двенадцати охранных царских полков.

Посредине площади было устроено возвышение, под бархатным навесом, с золотыми кистями и махровыми коймами; между сим возвышением и храмом были сооружены торжественные врата. Столбы, своды и образы, представляющие Словению, окруженную мудростью, верой и славою, выделаны были из разных трав и цветов, в роде мозаиков.

Весь путь шествия был устлан розами, лаврами и миртами; по обе стороны, перед рядами воинов стояли попарно юноши и девы в белых одеждах переплетенные цепью из цветов.

Вся пустота между строениями и торжественным путем наполнилась народом. Она казалась мостовой, выложенной не камнями, а человеческими головами. Чудный гул тихих общих разговоров уподоблялся вихрю, пролетающему чрез лес перед приближением грозы: Вдруг громкий залп из орудий, возвестил шествие Царя и невесты. Удар повторился перекатами между берегами Босфора, и повсюду водворилась тишина.

На пути от дома Сбигора-Свида до возвышения на площади, показалась колесница, запряженная гордыми конями, покрытыми розовым бархатом, облитым золотом. В ней сидела прелестная Клавдиана, невеста Царя; прозрачное покрывало не таило от любопытных очей ни Дамасскую розу, ни белизну Лиосской камелии, ни двух звезд_; светильников седьмого неба, ни улыбки девы души. Все дивились красоте Клавдианы. Блистательная одежда её, золото и светлые камни бросали от себя яркие лучи, как будто на зло, чтоб затемнить природные прелести Клавдианы и скрыть их от жадных взоров; но тщетно блистали они: красота природы и в пламени солнечном была бы заметна.

Когда приблизилась колесница к возвышению, Клавдиана вышла из оной; ее ввели на ступени. Когда божественная Астартея, облеченная в облако, ожидала сына Мирры, она уподоблялась Клавдиане, нетерпеливо ожидающей приближения Иоанна.

В подобной же колеснице, но со всеми признаками царской власти и величия, шествовал Иоанн от дворца, сопровождаемый двором своим. С приближением его, народ повсюду волновался, невольно отступая от пути шествия.

— Как переменился Царь! — говорили все друг другу шепотом, — блиставшее в очах его милосердие потухло; доброта, и ясность лица исчезли; он бледен и мрачен.

Подле возвышения, где ожидала Иоанна невеста его, он сошел с колесницы, приблизился к ней, взял её руку; гром орудий раздался во всех концах города и Босфора, и торжественное шествие началось.

Уже Иоанн и Клавдиана готовы были вступить на возвышение колоннады храма, вдруг, в толпе народа раздался звонкий голос человека, который пробивался сквозь народ.

— Пустите, — кричал он, — пустите меня для чести Царя и царства!

Народ со страхом расступился перед ним; он расторгнул ряды воинов, прорвал цветочную цепь, переплетающую юношей и дев, остановился пред Иоанном, гордо вскинул голову и громко произнес:

— Государь Властитель! Обрученная с тобою Царевна Галлии Эвфалия на границе Словении ожидает встречи жениха своего. Вот кольцо её!

Из руки Иоанна выпала рука Клавдианы, которая без чувств лежала уже на ступенях храма. Бледный и трепещущий, он искал ответа на произнесенные к нему слова не в голове своей, а за поясом; но руки встречали одни только складки порфиры осыпанной драгоценными каменьями.

Часть восьмая

В гостеприимной пристани Босфоранской, на самой набережной, устланной Эвбейским мрамором и обнесённой узорчатою оградою на белой меди, гостиница, Вселенная славилась и привольем, и раздольем. Со всех концов мира съезжались туда гости и были там как дома. Прихотливый европеец находил там разнообразную смесь царства животного с царством растений, изготовленную по пылкому воображению утонченного и изнеженного вкуса. Житель Ледовитого моря удовлетворял страсть свою к мясу кита и белого медведя. Дикому колумбийцу подавали раковины, рыбную муку, юколу и любимую ольховую кору, облитую жиром; океанцу глину, разведенную ромом и незрелый маис, жареного казора и саго вареное на пальмовом вине; негру островитянину вайгутскую черепаху; африканцу финики и белед-аль-джеридскую саранчу; индейцу, которому Вейдам запрещает употреблять в пищу все, что одарено жизнью, приносили маис и пшено сваренное в молоке и осыпанное сахарным песком, сушёные тамаринды и фиги. Для жителей Киана изготовлялось снежное пшено, подловленное в кокосовом масле, поджаренные ломтики мяса золотого Фазана и кирпичный чай; для безобразных степняков Кажарских и Торфанских, сырое, прелое мясо кобылиц румелийских. Для японцев, мясо белых медведей.

Одним словом, там можно было иметь все; видеть всех народов, слышать все языки.

Огромная гостиница сия тянулась вдоль набережной; на стороне, обращенной к пристани были два яруса сеней, основанных на мраморных столбах; несколько всходов вели на оные посетителей; над каждым крыльцом прозрачные надписи, освещенные, во время ночи, означали различие входов в отделения.

Жилье в нижнем ярусе было посвящено прихотям матросов, народа черного и рабочего. Часто из него, как из Египетского Арсинойского Лабиринта, гости не находили всхода без попечительного проводника.

Широкие окна, окладные ставни, были увешены и загромождены копченой и вяленой рыбой, устрицами, улитками, сыром, пластинками мяса, и проч.

Перед входом, с одной стороны, на столике, был фонтан любимого прохладительного напитка, с другой стороны, кипел самовар. Бутылки с семитравником и разными виноградными винами украшали полки в окнах и на стенах.

Во внутренности, услужливые и гостеприимные хозяева, в белых, полотняных одеждах, с засученными до плеча рукавами, в фартуках, суетились около пылающих очагов, варили, жарили, и пекли, и молча исполняя требования посетителей, угощали их всем, чем только может располагать мелкая монета и прихоть дикого вкуса.

Солнце еще не успело озолотить рассеянных облаков по восточному небу, Босфор был еще покрыт туманом, только из некоторых труб Босфоранских зданий вился дым столбом и предвещал новый прекрасный день. В гостинице, по обыкновению, все уже было готово: и обед, и ужин, и завтрак, и полдник. Только движение миров, не знающих ни отдыха, ни ночи, ни дня, и неусыпный Харон, беспрестанно перевозящий чрез Стикс, за известную плату беспрестанно прибывающих теней, уподоблялись гостинице и её прислужникам, вечно готовым к приему и угощению, за все монеты в мире.

— Здорово, рыжий! Здравствуй, тюленья шкура с маслинами! — сказали двое моряков, входя в двери 3-го отдела нижнего яруса.

— Здравствуйте, господа!

— Что есть на очаге?

— Жар да полымя, чего прикажете?

— Сам съешь! Да закуси черствым камнем.

— Зубы худы, господа! Не угодно ли попробовать свежего леща с наваром из каракатицы.

— Горячих! И Мессарийского пенистого.

— Понимаю!

Они сели на нары, покрытые ковром.

— Патрон забыл нас; если пришло напоминать о себе, то разве только кадилом в голову!

— Когда мы подали ему голос, побледнел как будто мы послали ему двенадцать пуль в сердце!

— Залез в орлиное гнездо: хочет раззнакомиться с соколами!

— Не думает ли он их переловить, да сделать из них чучел?

— Не даром что-то пришла мне черная мысль в голову: сердце у меня всегда чует непогоду. Послушай, Эвр! Мне кажется, по вашим следам ходит черный глаз. Я тебе еще не говорил, пора сказать, не понравились мне вчера два молодца, которые что-то часто встречаются да присматриваются на вас. Не вашей ли стаи? — думал я, посмотрел на полет: — нет; вот я и сам наметил на них зрачки. Уж не рыбу ли удят они для стола Властительского?

— Если так, то не выворачивать же шкуру наизнанку и не поджимать хвоста! Палец ближе к стальному кузнечику, ладонь на рукоятку — и кончено! Но не смыкает же и он глаз: мы даром не венчаем на царство!

— Вот, господа, прошу подуть на ложку! — сказал хозяин 3 отдела, поставя на стол пред двумя пришельцами чашу, из которой вылетал пар, как из сопки Сицилийской.

— А вот старое с острова Св. Ирены; от двух стаканов прорастут к спине крылья, а от четырех в голову набегут тучи, а на ногах повиснут гири!

— Доброе дело! Ну, что у вас нового?

— Нового столько, что не знаешь с чего начать. Да вы, господа, я думаю, сами все знаете, про все слышали, все видели.

— Ничего со вчерашнего дня мы не видали и ничего на слыхали, кроме прилива, да отлива.

— Так вы не были вчера на большой площади?

— Покуда еще не были!

— Ну, уж в другой раз незачем и быть: слышали ли вы про Властительскую болезнь?

— Это-то знаем!

— Ну, а знаете ли, что в Иоанна влюбилась во время его путешествия Римская Царевна; он от нее уехал, да поздно: успела заворожить.

— Ну?

— Так вот что: как приехал он сюда — больнехонек, призывают лекаря одного, другого, всех собрали, какие только есть в Босфорании — ни какое лекарство не действует от заговора. Один только придумал натирать его магнитом, да дать сонного зелья на крепком вине: вот во сне он и заговорил:

— Привести ко мне Германского лекаря, который сию минуту въезжает в город.

Поскакали на все 12 застав. Что ж, думаете вы, случилось? Во дворце ждут не дождутся; вдруг является первый, второй, третий и все двенадцать посланных, каждый с лекарем! Вот двенадцать лекарей входят в сборную царскую палату; за ними следом двенадцать дневальных, которые привезли их. Смотрят — в палате подле дверей стоит лекарь, один одинёхонек; нос синий большой, как воловья почка, лицо как рубцы, глаза как у белуги, рот как у акулы, волоса как войлок; весь, как буйловая шкура с оливами.

— Это мой! — думают все посланные.

— Кто привез его?

— Я, я, я!.. — отвечают все они вдруг, — я встретил его въезжающего верхом в северную заставу! Я привез его от юго-восточной заставы!.. От западо-северной! Нет, я! Я!.. Я!.. Я!.. — кричали дневальные. У всех волосы стали дыбом. Доложили Властителю про это чудо.

— Такого мне и нужно, — сказал он.

Вот привели к нему лекаря; спрашивают: чем помочь Царю?

— Велите, — сказал, — запрячь колесницу, я прогуляюсь с Властителем; на дороге попадутся нам черные глаза: если влюбится в них — хорошо, а нет — то плохо.

Что же думаете, господа! Властитель влюбился в черные глаза дочери бывшего Верховного Совещателя! Скорей свадьбу — сказал лекарь — покуда Римская Царевна не наслала нечистую силу.

Вмиг все было готово; построили торжественные ворота, чрез которые Властителю с, невестою должно было ехать в храм; устлали дорогу цветами и золотой парчой. Вот Властитель и невеста сошлись, взяли друг друга за руку; как вдруг является, откуда ни возьмись, какой-то человек в черной одежде, взглянул на народ страшными глазами — все расступились! Сказал несколько слов— невеста без памяти покатилась на ступени храма, а Иоанн опять обезумел! Народ со страху пустился бежать куда Бог ноги понес; черный исчез, а Властитель, небесная сила знает как, очутился опять во дворце, заперся, велел ловить черного, посадить в железную клетку, границы запереть, войску готовиться в поход на Римскую Царевну, которая, говорят, идет войною к Босфорану! Страшные времена пришли! И не приведи Бог, сколько погибнет от чародейства проклятой!

— Угости-ка, и нас дружок! — сказали двое вошедших, смиренным голосом, и прервали чудный рассказ хозяина.

Они были в простой одежде; садясь на нары перед общим столом, они всматривались на первых двух пришельцев.

— Что прикажете? — спросил хозяин.

— Да так, что-нибудь перекусить и выпить, трилистнику, да чего-нибудь жареного.

Хозяин занялся приготовлением.

— Эвр! Вот они! Те же птицы, да в других перьях! — шепнул один моряк другому.

— Нет… Молодцы хоть куда, да не в своей коже. Если твоя правда, то верно они задаток еще не получали.

— Эй, друг! две бутылки Мессарийского!..

— Нет! Подсыпь в стакан туману, мы их повышаем, — прибавил Эвр тихо.

Трилистник, жареной фазан и две бутылки Мессарийского немедленно были поданы. Между тем как два новых гостя молча принимались за скромный свой завтрак, один из моряков налил в стаканы пенистого вина с острова Св. Ирены и поставил их пред ними.

— Господа! Сего дня мой праздник! Прошу выпить за здоровье Эвра Строуса, вольного матроса, у которого нет ни отца, ни матери, ни рода, ни племени, но за то, есть везде встречные, добрые приятели! Гей! Стаканов! Ну, товарищ! Что ж ты отстаешь?

— Рад знакомству! — сказал один из Босфоранцев.

— Благодарим! Но за честь честью: пью, с тем только, чтоб после идти гулять ко мне! — сказал другой, посматривая на товарища и как будто поздравляя с успехом.

Новые знакомцы стукнулись стаканами и опорожнили их.

— Слышите ли, ко мне! — повторил Босфоранец.

— Ваши гости! — отвечал Эвр и ударил по плечу Нота. — Ну, друг, теперь за твое здоровье! Он, господа, вытащил мертвый якорь из моря!

— Каким это образом? — спросили Босфоранцы.

— Здесь не место рассказывать. Дивная, чудная история! Пойдём к нам на корабль, пропустим несколько струй в горло; попотчую вас сладким куском, а потом расскажу то, чего вы с роду не слыхали! Слыхали-ли вы, например, про грешную душу, как она по мытарствам ходила, да испить просила? А? Пойдем же, друзья! Для вас и на деле покажу! А потом к вам на пир, хоть ночь проводить.

Босфоранцы взглянули друг на друга лукаво, но по выражению хозяина 13 отдела и у них на ногах повисли уже гири.

— Хорошо! — сказали они, — мы готовы!

— Готовы, готовы вижу, — отвечал Эвр.

— Только чур, на ночь к нам!

— К вам, к вам! Ну, давай руку! товарищ, помоги приятелю! Шлюпка недалеко.

Моряки взяли под руки отуманенных Босфоранцев и повели к сходу на пристань. С трудом свели они их по лестнице, усадили в ладью, и пустились вон из залива; потом чрез Босфор на Азиатскую сторону. Скоро миновали они Леандрову башню, приблизились к небольшой пристани, к легкому судну с купеческим вольным значком.

— Эй, живее лестницу! — вскричал Эвр.

С корабля спустили лестницу!

— Спустите и помочи, которыми бочки катают, а то приятели-то наши отяжелели. Ну! Подвязывай им под бока!

Они обмотали спущенные толстые канаты около Босфоранцев, которые тщетно уверяли, что они сами, без помощи, войдут на палубу.

— Мечта, друзья! Лучше не свалитесь в море, а то после за вас отвечай Царю.

Между тем как их тащили на палубу как огромных сомов, услужливые моряки, хозяева корабля, помогая подниматься, успели перевязать им руки и ноги.

— Ну, бесхвостые рыбы, теперь вы в неводе и на берегу! Тащи их в особую корабельную каюту! Да подайте жаровню, опилок, да еще кое-чего питательного: надо гостей угостить!

— Полно шутить, развяжите нам руки и ноги! Чорт вас возьми с вашими морскими забавами! — говорили Босфоранцы, но видя, что на них не смотрят и не слушают их убеждений, они стали рвать канаты, которыми были связаны. Канаты были надежны, угрозы также мало действовали, некому было придти на помощь.

— Втащи одного в мою каюту, а другого оставить в общей корабельной, — сказал Эвр матросам. — Пойдем, Нот, угостим их по-очереди.

Они вошли в отдельную каюту.

— Ну! Зажми ему рот, да пошарь в карманах, какой монетой набиты!

— Разбойники! — проговорил, задыхаясь связанный, и тщетно силился разорвать веревки.

— Молчать! Без осмотра на корабль не принимают!..

— Эге, друг!.. Верно ты собирался кого-нибудь в бок ужалить, славный четырехгранный с зазубринами!

— Ну еще что?

— Что-то в бумаге — порошок!

— Знаю! Эта пыль хоть кого удушит!

— Посмотри в боковых карманах! А! пара двуствольных! На всякой случай!

— Ну, теперь разденьте и уложите, как долг велит; потом ступайте все вон! Только я с товарищем, да с гостем здесь останусь.

Все корабельщики вышли вон; связанный Босфоранец лежал на полу и тяжело дышал, Нот раздувал мехом жаровню, и калил опилки.

— Ну, друг! — сказал Эвр, — теперь ты на страшном суде, говори всю правду.

Босфоранец побледнел и с ужасом устремил взор на раскаленное железо.

— Дьяволы! Что хотите вы делать со мною? — вскричал он.

— Отвечай сперва: кто ты? — спросил его Эвр.

— Житель Босфорании.

— Нот, капни ему на язык леденцу, чтоб говорил правду.

— Прикусил язык! Постой, я тебе вытяну душу! Говори, проклятый, или истязаю как дьявол грешника!

Эвр прыснул на него раскаленными опилками.

Как мученик Торквемады вскрикнул Босфоранец.

— Ага! отвечай! Кто ты?

— Охранной сотни урядник!

— Имя!

— Порфирий Орай.

— Имя товарища?

— Петр Луч.

— Какое поручение дано вам?

Ответчик с невольным удивлением взглянул на моряка и молчал.

— Говори! — вскричал сей последний.

— Велел принести ваши головы!..

— Ну, говори все, как было?

— Три дни тому назад мы стояли на часах у двери Властительской опочивальни во время ночной смены, вдруг, гораздо за полночь, сам Властитель вышел и позвал нас к себе, рассказал нам все приметы ваши, что вы морские разбойники шайки Эоловой и приказал убить вас тайно, и принести к нему ваши головы.

— Дорого ли он оценил наши головы?

— Обещал нам по тысяче слав, и дал приказ считать нас своими слугами.

— За эту цену можно купить сто голов с туловищами! Однако ж, все-таки дешево!.. Ха! Продавать чужой товар без спроса у хозяина! Нет, друг! Моя голова не продажная. Ну, а где ж показан вам ход в опочивальню?

— Нам показали тайный ход под морскими воротами, направо, в длинных крытых сенях есть круглая лестница, она ведет под темный свод; в боку железная дверь, потом чрез длинные переходы и покои прямо в опочивальню.

— Ключ от двери?

— Ключа нет: она отворяется извнутри!

— Морочишь, проклятый!

— Верь! Железная дверь выбита гвоздями; седьмой гвоздь сверху и пятой с боку крепче придавить, это подаст знак — и двери тотчас отопрут.

— Какой дан вам знак или отзыв?

— Когда отворят двери, то должно произнести Аз.

— А часовым какой ответ, на сегодняшний день?

— Сила.

— Ну, теперь, приятель, с тобою кончено! Нот, вели тащить другого?

Принесли другого Босфоранца, уложили на пол, как и первого. Бледный как парус, он просил помилования и пощады.

— Как зовут тебя?

— Илларион… Петр Луч! Луч!

— Где служил?

— Сторожем в Блюстительской!

— Как! Отрекаешься от службы царской?

— О, о! Пощади, я слуга Властительский.

— Ну говори, что обещано тебе за пару голов?

— За какие головы?.. Тысячу слав! Тысячу!

— Э, ты как лимон: режь или жми, а сам сок не течет!

— Который гвоздь прижимать в железной двери?

— Седьмой с верху да пятой со стороны.

— Хорошо!

— Эй, дети! Возьмите и этого, да накормите досыта! Слышите ли! Кормите их на убой, а нам, для подкрепления силы, Тарского фазана, бутылку Островского, стаканы и пробочник, живо!

Связанных Босфоранцев вынесли в общую корабельную палату, а Эвр и Нот, как палачи, после совершённой казни, сели за стол подкреплять усталость своим вином; яркие взоры их не с таким удовольствием, смотрели на белое мясо фазана, как на тела мучеников: он был пережарен— и кровавый сок не брызгал под ножом.

Утолив голод и жажду, остаток дня они посвятили сну.

Перед закатом солнца, главный из них вскочил с койки, и ударил по плечу сонного товарища.

— Вставай, пора нести Властителю подарки.

Они вышли в общую корабельную палату.

— Сыты-ли? — сказал Эвр, подходя к связанным Босфоранцам.

— Отпусти нас на Божью милость! Дай пожить на спасенье души! — произнесли умоляющим голосом связанные.

— Сыты ли, спрашивают вас, ежи?

— Сыты, сыты!

— Пить хотите?

— Жажда томит душу!

— Сейчас отведете душу морской водой! Эй, дети! Острую секиру! Снесите с них по башке, а сытое брюхо в море: пусть себе пьет на здоровье! Ну!

Скоро приказ был исполнен в точности; несчастные не успели еще проговорить мольбы о помиловании, и зверские исполнители приказаний Эвра вцепились уже им в волосы и с одного размаха отхватили головы; кровь хлынула, трупы свалились в море.

— Обмой, оберни и уложи их в мешки! Они пойдут в подарок.

Эвр и Нот оделись в кафтаны убитых Босфоранцев, взбросили на плечи по мешку, спустились в ладью и понеслись быстро на Босфоранскую сторону.

Солнце уже закатилось. Пространный и высокий дворец Босфоранских Властителей, прекрасный как сооруженный волшебным воображением Тасса для Армиды, отражался в водах Босфора. Трудно было уже различить образы гранитных статуй, бывших на оконечностях обходов, вдававшихся полукружиями в море. Подобные великанам допотопных времен, они казались уже вековыми соснами на холме Арвенском; между ними, ступени из белого мрамора, ведущие на обширную мраморную же площадь перед дворцом, похожи были на снежные уступы Сан-Готарда. В рядах окошек дворцовых мелькали огни; над громадой сложных строений, подобных двенадцати дворцам Царей Египетских на своде, против потухающего западного неба, был колоссальный всадник, держащий в правой руке развевающееся знамя царского присутствия: он походил на черную тучу, окрестности которой представляют взорам фантастические образы.

Ночь, была прекрасна.

— Проснись, раб роскоши — сказал бы певец времен — насладись часами спокойствия, разливающими по природе свежесть и благоухание! предайся размышлению! воспой гимны, которым научит тебя душа твоя!

Ладья остановилась подле дворцовой пристани; Эвр и товарищ его выскочили на мраморные ступени.

— Ну, господа гребцы, не двигаться с места: вы будете ждать нас до самого света; если к свету не воротимся, то это будет знаком, что мы приказали вам долго и мирно жить. Тогда, друзья, вам добрый совет — не ждать попутного ветра. Понимаете? Прощайте! Ну, товарищ, помни же, что я Порфирий Орай, а ты Петр Луч, пойдем! Вот небывалая вещь, мы теперь двухголовые: одна голова на плечах, а другая за плечами.

— Попадем ли мы в морские ворота?

— Язык покажет дорогу, первого встречного спросим. Эй, господин! Где ход во дворец в морские ворота?

— Во дворец? — спросил прохожий, остановясь и посмотря на вопрошающих. — К воротам вы доберетесь, а в ворота вряд ли вашу братью пропустят.

— Об этом не твое дело горевать.

— Во дворец вход запрещен. Теперь уже не те времена, когда дом Властителя был открыт для всех, как храм.

— Пройдем, не твоя забота!

— Если есть у вас по лишней голове, то ступайте!

— Есть приятель, есть! Да только покажи дорогу к морским воротам.

— Ступайте прямо, перед ними падает с башни водопад; без дозволения не выдвинется отвод и ворота не отворятся.

— Спасибо тебе за доброе слово.

Эвр и товарищ его пошли далее; скоро стал слышен шум падающей воды, они направили к нему стопы свои. Приблизились к высокой башне; вход чрез оную был заперт водопадом; перед ним стояли часовые.

— Кто идет?

— Царские слуги, Порфирий Орай и Петр Луч.

— Прочь!

— Не прочь, а во дворец!

— Отзыв?

— Сила! — произнес на ухо часовому ложный Порфирий Орай.

— Можете идти!

Часовой подали знак колоколом. Падение воды разделилось посредством отвода, выдвинутого над воротами, ключи заскрипели в замках железных ворот; они отворились, Орай и Луч вошли.

— Кто идет! — закричали внутренние часовые.

— Царские слуги!

— Отзыв?

— Сила!

— Ступайте.

Пройдя сквозь ворота, Орай и Луч поворотили ко входу на право, ведущему в темные сени.

— Ну, здесь и леший заблудится! Ни кошечьих глаз, ни фонаря! Вот тебе раз!

— Лестница наверх в конце.

— Да есть ли у неё конец?

— Ступай, покуда головой обо что-нибудь стукнешься. Ага! Уступ, так и есть. Вот и ступени, ну, куда-то дойдем!

Лестница вилась около столба, как дикий виноград около высокого паана.

— Ну, приятель, это скользкий путь; тут и своей головы не донесешь.

— Скоро ли конец этому проклятому винту?

— Насилу выбрались на чистое поле!

— Хоть бы сова посветила своими глазами.

— Шарь же ты по одной стороне, а я по другой, покуда наткнемся на железную дверь.

— Что?

— Покуда еще ничего.

— Ну?

— Что ну! Хоть света дожидать!

— А! Ступай сюда!

— Нашел?

— Железная дверь есть, теперь стоит только подать голос.

— Пятой гвоздь с угла отщитан; а! Подается!

— Чу!

За дверью послышался гул подобный удару в колокол без отголоска; вскоре кто-то приблизился к двери; два раза повернулся ключ в замке, два раза стукнула щеколда; отворяющиеся двери заскрипели на пробоях и отворились; шарообразное явление показалось в дверях, осветило витым светильником пришедших, и спросило голосом сходным с воем Фавония в развалинах башни ветров:

— Кто?

— Царские слуги.

— Ну?

— Аз!

— Идите за мною!

Это был Эмун; он почти бежал чрез длинный коридор по лестнице, под сводами, между колоннадою, чрез галерею, чрез длинный ряд покоев, и наконец, остановясь пред огромным зеркалом, пожал пружину, скрытую в бронзовой раме; зеркало отделилось от стены — и мнимые Орай и Луч вошли в след за Эмуном в покой, украшенный древним оружием.

Из сего покоя отворились двери в кабинет Властителя. Он сидел перед столом, спиною к двери.

— Исполнили?

— Все готово! — отвечали они, и опустив мешки на пол, вынули окровавленные головы и поставили на стол, Иоанн, взглянув на головы, вдруг вскричал:

— Это не те!

Обратился к мнимым слугам своим, но слова замерли на устах его, он побледнел и вскочил с места.

— Мы принесли те, которые тебе нужны, но на плечах, а не в мешках! — вскричал Эвр, и, выхватив пистолет, бросился на Иоанна, схватил его за грудь и произнёс приставя дуло: — Здорово, Эол! Властитель Босфоранский!

Товарищ его сделал тоже и занес кинжал над ложным Иоанном.

— Кому теперь помолишься: Богу или нам?

— Дьяволы! Ни вам, ни Богу! — произнес, задыхаясь Эол, — мне не о чем просить!

Пустите, злодеи!.. Дайте мне еще вздохнуть свободно и сказать правду!.. Пустите! Я ваш! Слышите ли, ваш, низкие души!.. Слышите ли слово Эола? Оно вернее ваших кровавых рук!

— В последний раз верим тебе, говори! Все равно, спасения нет!

— Думаете вы, что мне нужна жизнь, царство, власть, богатство, сон, прах, блеск? Нет, малодушные! Нужна мне была свобода, независимость, пространство, которое не имело бы пределов, время, которое не тяготило бы меня ни часами, ни днями, ни изменчивостью своей; солнце, которое светило бы постоянно; ум, который бы не заблуждался; чувства, которые бы не ведали горя; глаза, которые бы не знали ни слез, ни ночей, ни сна; тело, которое не испытывало бы усталости; женщина, которая стоила бы взоров, чувств и молитвы моей; друг, который бы не учил, а понимал меня!.. Но ни здесь, ни в целом мире, ни во всей жизни, нет того, чего искал я!

Низкие души! Что мне в царстве, когда и вы, презренные, встали выше меня и можете попирать меня ногами!

Эти блестящие оковы, эта алмазная темница, прозванная чертогами; эта гранитная скала, подавляющая человеческие силы, названная державою; эта страшная зависимостью, называемая властью — я проклял их в то мгновение, когда взошел на первую ступень невозвратного восхода, ведущего на поднебесную высоту, от которой до бездны один только шаг! На этой высоте одного только жаждал я: я хотел повергнуться в бездну… Эолом!

Слышите, низкие души? — я хотел умереть Эолом! И потому искал и вашей смерти, чтоб ни вы, ни случай не открыли: кто я, и не лишили бы меня последнего земного блага: снять самому недостойную личину, которою Эол покрыл себя! Или не верите мне? Вот вам рука моя!

С сими словами, Эол сорвал со стены меч, сбросил ножны, отсек одним размахом кисть левой руки своей, а правою сжал её и остановил хлынувшую кровь.

Эвр и Нот, пораженные удивлением, молчали; казалось, что в них возродились чувства, которые испытывает слабый пред сильным.

— Еще говорю вам, — вскричал Эол, — вот рука моя! Теперь вы можете дать клятву, что я не завладею вашею долею. Вот вам и золото, рабы! Кажется, я откупил у вас жизнь свою до завтра! Приходите же в полдень на площадь: там покажу я вам и всему народу, где у меня сердце. Там повторю я, что лучший плод данный мне жизнью, есть смерть!

Идите, рабы! Вот лежит золото и камни; они чище души человеческой, но также, как человек, готовы быть злодеями!

Постойте! Скажите женщине, которую вы почитали за мать мою, что я не сын её…

Там есть Мери, скажите ей, чтоб она благословила дочь мою Лену! Но нет! Вам эти слова не понятны! Вы не будете уметь пересказать их!

Ступайте! Вот царский лист; с ним вы можете пройти все царство и забрать все золото в казнохранилищах. Ступайте!

Пораженные поступком Эола, Эвр и Нот взглянули еще раз на него и вышли молча; уста их сковались удивлением, они не могли произнести — прощай — бывшему начальнику Стаи Нереид.

Все жители острова Св. Георгия столпились, смотреть на пойманного Эола. С радостным криком и с проклятиями провожали они носилки, на которых несли мнимого врага в дом правителя острова. Вслед за ним вели бесчувственную Мери и плачущую Лену.

По слухам, Эола не воображали человеком:

— А! морской дьявол, попал! Вечная честь и слава острову Св. Георгия! Целый свет избавил от разбойника Эола! Где он, где? Покажите, дайте посмотреть на его крылья! Это дракон! Верно весь в железной чешуе!

Так кричал народ, сбежавшийся смотреть Эола.

Но восторги, обезображивающие людей, эта безумная радость, когда они смотрят на волю и силу лишенных свободы, исчезли при взгляде на беспамятного пленника, которого воины несли на носилках.

Душа женщин добрее, сердце чувствительнее, взоры светлее. С первого взгляда они лучше нас умеют понимать наружность и черты, выражающие душу и сердце. Доброта ближе к ним, по природе. Они узнают ее везде как родную. Они верят истине, что «за ясным небом не скрываются громы».

— Неужели это Эол? — раздавались женские голоса со всех сторон.

— У него на устах улыбка! Добрая наружность! С этим спокойствием на лицо мог ли он быть злодеем?

— Это что за женщина?

— Говорят, жена его.

— Пираты не женятся!

— Неужели? Но все равно, он любит ее. Да за что ж ведут и ее как преступницу? А дочь — посмотрите, как идет она за матерью, как слезы текут из глаз её!

— Боже мой, как хороша она собою! О, верно она не была участницею злодейств своего мужа!

— Как должна она страдать за него?

— Она его страстно любила!

— Она, может быть, и не знает, что он пират.

— Верно, не знает. Если бы и узнала, так уже поздно; любовь хуже честного слова, назад не возьмёшь!

— Что будет с ними?

— Отправили гонца к Властителю, что прикажет.

— Неужели казнят?

— Я бы не казнила, а дала бы им дом, прислугу и содержание; они бы стали жить мирно, счастливо.

— Да, верно, бедность причиною, что они ездили по морю, да искали насущного хлеба.

Так говорили несколько женщин, следуя за мнимым Эолом, Мери и Леной.

Когда неизвестного принесли к дому Правителя, он вышел на крыльцо взглянуть на Бича морей. Носилки поставили на землю; беспамятный, лежал он на них как Александр, поражённый стрелою на стенах Оксидрага. Мери, слабую и почти бесчувственную, придерживали воины; Лена прижалась к ней, смотрела на все со страхом, слезы падали из глаз её.

— Наконец и Эол, этот злодей, достиг к концу своего поприща! Так наказует судьба преступников! — сказал правитель острова, приближаясь к пленнику. Он хотел говорить далее, но слова замерли на устах его, взоры остановились на неизвестном; долго рассматривал он черты его.

При слове Эол, Мери очнулась: она окинула всех взором.

— Где Эол? — вскричала она, и обвела снова взглядами окружающих её и тихо произнося: — Его здесь нет! — и опять впала в бесчувствие.

— Это не Эол! — произнес Правитель тихо — кто ж это? Обманывают меня глаза мои, или память моя? Не Эол!

— Внесите его в дом мой, — продолжал он. — Пошлите за врачом; раненому должно скорее подать помощь. Женщину с её дочерью также отведите ко мне; её положение и судьба кажется стоят сожаления.

Мнимого Эола внесли в особенный покой. Вскоре пришёл врач, он осмотрел рану, пуля ударила в левый бок над сердцем; удар был силен, но пуля пролетела почти вскользь, только прилив крови к сердцу был опасен. Врач объявил, что рана ничтожна, и после небольшого кровопускания, больной очувствуется и будет совершенно здоров. Слова его сбылись прежде времени.

Неизвестный пришел в себя, окинул взорами все окружающие его предметы.

— Где я? — спросил он.

— В надежных руках, — отвечал врач.

— Пираты разбиты?

— На твою беду.

— Жива ли девушка Мери, которая была на их корабле? И с нею ли малютка Лена?

— Они здесь же, в доме Правителя острова.

— Как этот остров называется?

— Остров Св. Георгия.

— Я имею необходимость говорит с самим Правителем острова; прошу вас, сказать ему это.

— Все настоящие твои необходимости известны теперь мне. Когда поставлю тебя на ноги, тогда Правитель острова будет знать, что тебе необходимо, а теперь нужно пустить только кровь из левой руки.

Неизвестный посмотрел на врача, и удержался от слов негодования. Чрез несколько минут принесли инструменты для кровопускания; но он отвергнул требования лекаря протянуть руку.

— Э, приятель, на все есть средства! — сказал врач, — от внутренних болезней лекарства внутренние, от наружных наружные; но твою внутреннюю болезнь можно, я вижу, вылечить наружными только средствами. Не протянешь руку— протянут! Позовите сюда несколько человек стражи! Из тебя много крови должно выпустить, чтоб унять горячку в языке!

В это время вошел Правитель острова; при виде его врач и причет его, отступили от мнимого Эола.

— Пришел ли в себя раненый? — спросил он.

— Не только пришёл в себя, но уже и из себя выходит, — отвечал доктор.

— Что это значит?

— Г. Правитель, — сказал неизвестный, — прикажите выйти всем отсюда, мне должно говорить с вами наедине.

Правитель дал знак врачу и всем, кто только имел право входить в дом Правителя, чтоб удовлетворить любопытство видеть Эола.

Когда все удалились, неизвестный обратился к Правителю:

— Графа Провида я мог узнать, но ему узнать меня невозможно.

— Ужели чувства меня обманули! Государь Властитель Иоанн? — воскликнул Правитель острова.

— Он, — если ты веришь еще глазам своим, слуху и моим словам!

— Золотой век Астреи был полон чудес, Государь; царствование твое есть новый золотой век.

— До возвращения в Босфоран ты сохранишь тайну мою. На трон мой воссел злодей, за которого вы меня приняли; непостижимое сходство дало ему всю возможность воспользоваться доверенностью Царя к народу, насилие сняло с меня порфиру, и оно, может быть, скрывает теперь от народа обман, которого не создавало еще воображение до сего времени. Если хищник найдет случай заменить Корурский алмаз ложным, то и зрение знатока, не дерзающего приблизиться к голове Великого Могола, будет долго думать, что тупой блеск камня происходит от неясности солнца. Кому придет в мысли при разительном сходстве Эола со мною, что он не я? Но граф, подробности ты еще успеешь узнать. Прошу тебя, вели изготовить к отплытию в Босфоран корабль; ты поедешь со мною. Мне могут еще предстоять и опасности, и затруднения. Как аэролит, упавший в области Адрианопольской, трудно извлечь из земли, так, может быть, трудно будет мне свергнуть хищника власти с престола Царей; но Проведение сохранило Царя, сохранит и царство от замыслов его! На одном со мною корабле была девушка Мери с шестилетним ребенком. Где она, граф?

— И она, Государь, в моем доме.

— Теперь я спокоен; она возвратила мне свободу; я хочу быть ей благодарным, она поедет с нами.

— Но здоровье, Ваша рана, Государь!

— Рана моя ничтожна. Во время пути и след её пропадет. Граф, мое имя здесь не должно быть известно; назовите меня как хотите, только не Эолом; ибо это название может навлечь новые беды.

Правитель острова исполнил приказ Иоанна, корабль был изготовлен. Жителям острова и морской страже, взявшей в плен Альзаму, объявлено было, что раненый под именем Эола, не есть Эол, а владелец острова Мило, взятый в плен Пиратами, и что Эол вероятно погиб во время битвы. Чтоб успокоить гордость победителей, разочарованных сим известием, Правитель от имени Царя осыпал их наградами, и сказал, что он лично едет к Царю, просить для них особых вознаграждений за подвиг, который возвращает царству благоденствие.

Когда все было готово к отъезду, Иоанн вступил на корабль. Мери и Лена ожидали уже его в каюте. Радость их была неописанна, при появлении его. Но как удивилась Мери, когда заметила она уважение, которое Правитель острова оказывал Иоанну.

Корабль двинулся из пристани на всех парусах; день был ясен, ветер попутен, море спокойно; вправо были видны лиловые берега Ионии и Хиос, влево чернеющие скалы Скироса, а за ними область Эвбейская, и в тумане, отрасли обители древних богов и певцов.

Тучны и надуты были паруса, корабль, как дивный жезл рассекал море и оставлял за собою далекую, белеющуюся, как будто окаменевшую струю; иногда только, вслед за ним неслись дельфины стаями, и уподоблялись Нимфам, окружавшим корабль Энея, и поздравлявшим своего Царя с возвращением в родную Трою. Кто не сказал бы, что Иоанну покровительствуют те же боги, которые были рабами, оруженосцами, помощниками и исполнителями воли героев Илиада, Одиссеи и Энеиды?

Берег моря Эгейского, берет Геллеспонта и моря Мраморного пронеслись как время.

На третий день, пристань Босфоранская, волны Босфора и великолепные здания столицы приблизились к кораблю, который казалось стоял неподвижен. Набережная была пуста, выстрел приветный не раздался при входе корабля в морскую заставу; только над городом стояло облако пыли, которого причиною должно было полагать необыкновенное стечение народа.

С корабля спустили ладью. Иоанн, Правитель острова С. Георгия, Мери и Лена сели в оную и приблизились к берегу.

— Что значит это необыкновенное состояние города? — произнес Иоанн, — злодей успел уже нарушить порядок и лишить всех спокойствия!

— Мы это узнаем от этих людей, которые, кажется, отстали от прочих! Несколько матросов с кораблей и жителей набережной, заметно было, торопились также куда-то, все шли по одному направлению; Правитель остановил одного прохожего.

— Скажи мне, приятель, куда торопится народ?

— Как будто вам не объявляли, куда велено всем собираться.

— Мы приезжие.

— А! Так знайте же: ровно в полдень царским приказом всему правлению, войску и народу велено быть на площади, напротив дворца. Там, сказано в объявлении, совершится суд и казнь; там уже построен и эшафот.

— Кого же будут судить и казнить?

— Бог знает кого; все думают, что того человека, который помешал свадьбе царской с дочерью Сбигора-Свида.

— Кто-же этот человек?

— Нечистая сила знает про-то! Говорят, оборотень, которого наслала Римская Царевна. Однако же, вы верно видали как казнят, что не торопитесь на площадь; а всему Босфорану это в диковинку.

Прохожий удалился скорыми шагами.

— Свадьба Царя, посланный от Римской Царевны! — вскричал Иоанн. — Нам должно торопиться, я хочу присутствовать на суде злодея; но казнить злодей может только невинных и добрых; если б можно было спасти несчастную жертву его! Он умел до сего времени сохранить на себе личину Царя, умел отдалить все подозрения, что он не Иоанн! Удивляюсь ему!

Скорыми шагами приблизился Иоанн к площади, сопровождаемый Графом Провидом, Мери и Леной, которые не хотели оставлять его ни на шаг. Между тем среднюю площадь, против главного дворца, народ наводнил собою; все стояли в каком-то ожидании; смотрели на место царское и на эшафот; никто не подходил близко к оному, скрывая боязнь, чтоб Властитель в гневе не назвал его преступником, а возвышение, покрытое черным сукном, не было местом казни: боязнь свойственная тому миру, в котором нет положенной цены ни добру, ни злу.

— Властитель! Властитель! — пронеслось тихо между народом; и все умолкло. Мнимый Властитель шел из дворца, во всем облачении царском, сопровождаемый всем двором, в торжественных одеждах. Он остановился подле эшафота, и приказал следовавшим за ним занять свои места. Когда Сановники исполнили его волю, он к удивлению, всех взошёл на ступени эшафота. Все молчали, никто не осмелился произнести приветствия Царю.

— Народ! — сказал ложный Иоанн громким голосом. — Я пришел совершить суд над преступником!

Взоры всех следовали за страшными взорами его и с ужасом ожидали, на ком они остановятся.

— Читайте указ Иоанна об Эоле!

Чтец читал:

«Волею Провидения и согласием народа, я Иоанн, отец и Властитель, назначаю 1000 слав в награду тому, кто доставит живого или мертвого нарушителя благоденствия общественного — Эола…».

— Довольно! — вскричал лже-Царь. — Эол не дожил еще до того поношения, чтоб кто-нибудь на земле мог им располагать. Если собственную волю можно назвать предназначением Провидения, то раб Привидения сбрасывает с себя и эти оковы! Внятен ли вам голос Эола? Эол достиг до той высоты, с которой видна неизмеримая будущность, мой любимый океан! Слепцы! Если б был путь на небо, — я бы похитил свет у солнца, взошел бы с востока, и вы почли бы ложный блеск за затмение, привыкли бы к этому сумраку и не заботились бы о настоящем светиле! Рабы! Живите в тесноте ничтожного мира! Удовлетворяйте ничтожные потребности свои! Пресмыкайтесь! Спите, покуда настанет конец ваш, подобный началу! Смотрите на судью Эола! Смотрите на исполнителя казни, смотрите на это оружие!..

Он выхватил кинжал, поднял его, поразил себя прямо в сердце, извлек из раны, поднял снова и показывая изумленному народу, произнес:

— Смотрите на кровь Эола!.. Радуйтесь!.. — и упал на помосте.

— Эол! Эол! — вдруг раздался в толпе пронзительный женский голос! Девушка бледная и исступленная прорвалась сквозь толпу, вбежала на эшафот и упала на Эола. Как будто пробужденный знакомым голосом, он открыл глаза, и увидя Мери, столкнул ее с себя приподнявшись произнёс:

— Возьмите ее, отвлеките от соблазнителя её матери.

Народ пораженный ужасом безмолвствовал и казалось ожидал нового чуда… Но скоро общее онемение прошло, громкой гул, как шум пролетающего по лесу ветра во время осени, пронесся в народе:

— Это злодей, это Эол! Где ж Царь наш? Где наш Иоанн?

— Где Иоанн? — повторили тысяча голосов, и толпы двинулись к возвышению, где устроен был трон, эшафот и где Сановники сидели как окаменевшие от прикосновения Арунова жезла.

— Где Властитель наш?

— Где изменники? — повторял голос народный. Верховный Совещатель встал уже, чтобы отвечать толпе, которая теснилась к нему. Вдруг раздаются позади его слова:

— Здесь Властитель наш! Вот ваш Иоанн!

Народ остановился, умолк; недоверчивый к словам, он искал взорами, откуда был слышен голос и где был Властитель.

— Вот Властитель ваш! — повторил Правитель острова Св. Георгия, приподнявшись на первую ступень трона, и возводя на оный Иоанна.

— Правители и народ! Вы знаете своего Царя! Вам не нужна на нем царская одежда, чтоб узнать его… Небо спасло его для вашего блага!

Верховный Совещатель, Властитель мира, помощник Иоанна и все сановники и царедворцы узнали величественную наружность его и взоры, блестящие миром и милосердием; они бросились к ступеням трона, на котором Иоанн в военной одежде, с подвязанною рукою, обратив взоры к небу, стоял безмолвен как воскресающий праведник.

— Он! он! — раздалось подле трона, и Иоанн был уже на руках детей своих. Его несли во дворец; крики народной радости раздавались по всей Босфорании и отзывались за Великим проливом. От бесчисленности народа, казалось, что земля колебалась и взволновалось море около стен Босфоранских. Все текло к дворцу; пробегая около эшафота, все со страхом смотрели и отдалялись от него.

— Дальше, дальше! — говорили все, — там лежит тело, в котором был нечистый дух, принявший образ нашего доброго Властителя, нашего отца Иоанна!

Часть девятая

После ужасного события в Босфорании водворилась тишина; народ разошёлся по домам, благословляя Властителя своего, и припоминая как несбыточный сон все виденное и слышанное. Но у Иоанна ещё не спокойна была душа; немедленно послал он гонцов на встречу к царевне Эвфалии. Беспамятная Мери была исторгнута из хладных объятий преступного Эола и перенесена во дворец; маленькая Лена стояла в слезах около её постели.

В трудовом своем покое Иоанн нашёл сверток бумаги. Это была рукопись Эола.

Признания злодея ужасны; но Иоанн читал их, и невольный вздох сожаления вырвался из груди его.

Вот что заключала рукопись;

«Люди, в которых есть сердце, но сердце не холодное, не бесчувственное; люди, в которых есть зрящая, могучая душа, но не дух обыкновенной жизни, хотите ли знать причины бедствий человеческих?.. Но что вам в чужом опыте? Вы не поверите ему!.. Для вас нужно собственное бедствие? Испытывайте же нещастия и слушайте жизнь мою, как несбыточный рассказ, который в состоянии только усыпить вас! Не принимайте слов моих за исповедь, за раскаяние: перед вами ли, слабые существа, мне считать себя виновным, перед вами ли оправдываюсь я, и вашего ли ищу прощения? Нет! Я виноват сам перед собою, перед самим собою падаю я на колена, перед очами собственного разума я наказываю сердце своё! Кого еще казнил бы я презрением, как преступника? Того, кто первый не сказал мне, что я человек… Того, чья рука поднялась, чтоб указать мне ложный путь к счастию и цель не соразмерную ни предназначению моему, ни силам моим; того, чьи уроки поселили в душе моей нечеловеческую надежду утолить голод светом солнца, а жажду светом луны!

Слушайте слова мои! Они опечалят вас на время, как заунывная песнь страдальца; вы вздохнете и броситесь опять по тому же пути, на оконечности которого думаете вы найти цель ваших надежд и желаний.

Я бы сказал вам: учитесь, люди, чужими бедами; если вы не прах, не камни, не металлы, и если вы ищите в себе спокойствие, а вне себя света и радостей! Но вас ли учить, опытных, мудрых, самонадеянных?

У меня были отец и мать, как и у всех; но не всех судьба лишила их безвременно. Брат отца моего принял на себя попечение возрастить и воспитать меня. Как испытатель таинств природы и сил человеческих, он и меня сделал жертвою своего испытания. Мысль о всеведении казалась ему возможною: он отвергал предопределение и думал, что ум, подкрепленный твёрдостью духа, может овладеть волею людей, обстоятельствами, случаем, судьбою! Он хотел исторгнуть из меня все отрицательное человека и наполнить одним положительным. Внушая в меня возвышенную твердость духа, он лишил меня добрых содраганий души: сожаления, чувствительности, нежности. Он создал для меня какой-то новый мир и приучал мои понятия ко всему сверхъестественному. Как Эриефея, желавшая погубить Геркулеса, он задал мне работы не совершаемые и полубогами: обращая мое внимание и взоры на недосягаемую высоту, он отклонил их от предметов обыкновенных окружающий человека; по его понятиям цель действий человека видима была только зорким воображением; только высота и отдаление были светлы. Достигни до них, говорил он, и ты будет на вершине горы, под стопами твоими, и люди, и громы, и молнии; там, не поразят тебя ни кары неба, ни козни людей!

Изострив ум мой как меч, он сделал его способным только для битвы с общими мнениями.

Пресмыкаться ли создан человек, говорил он, для пищи ли и для сна ли только создан он? Испытай, говорил он, обыкновенные нужды и наслаждения, и скажи, какое чувство поселят они в сердце твоем?

И пресыщал он меня всевозможными наслаждениями.

И я поверил ему. Пресыщение оставляло по себе тягость, боль, грусть, отвращение! Я поверил ему, потому что мысль стремилась к показанной мне отдалённой цели, окрыляла меня, облегчала все существо мое, вливала в меня какое-то чувство, которое было выше радости, сладостнее наслаждения.

Настал юношеский возраст мой. Дружба частная, говорил он, есть слабость: она невидимо накидывает оковы, известные под именем снисхождения, невольной взаимности; ласки ищут ласк; одолжение просит одолжения; отличие требует воздаяния; ты будет пристрастен столько же к другому, сколько слабости твои делают тебя пристрастным к самому себе. Будь несправедлив противу всех, управляйся сердцем, не умом, делай все по сердцу, а не по обязанности— и ты будет обыкновенным человеком, рабом ложного приличия.

Я поверил ему, отказался от дружбы, смотрел на всех людей одними глазами, как будто все они были равны между собою, во всех одни чувства, одно сердце, та же душа. Я избегал, ласк и одолжений, чтоб не быть обязанным знать благодарности и взаимности. Тяжкая душевная пустота и природная наклонность к излиянию доброго чувства заменялись мечтательностью о великих предназначениях человека. Что такое любовь? — говорил наставник мой, — не новые ли оковы, в которых ты для одного слабого существа забываешь всех, забываешь мир и себя; рабствуешь, упиваешься чувственностью и лежишь в прахе, как самый презренный из людей.

Как духу соблазнителю, я верил ему, и он извлек меня из сферы, для которой я был создан, извлек из мира простого, существенного, в мир воображаемый, извлек меня из среды человечества и — умер.

Я не плакал об нем, потому что сожаление он называл слабостью, а слезы малодушием. А слабости и малодушия я боялся, как пугливый младенец темноты.

Посреди людей, исполненный мечтательности, я был один; ибо я не искал в них, и отвергал предупредительность и услуги.

Не о жизни, не о пище, не о спокойствии и будущем благосостоянии думал я; но о чем-то будущем, далеком, к чему я хотел стремиться, чего я жаждал, алкал, чего недоставало для меня; на всех окружавших меня я смотрел как на существ лишенных рассудка, воли, силы, желаний; как на существ прозябающих, которые рады первому приюту, первому теплому объятию, первому огню, первому сердцу, которое согреет их лаской, сладким словом, волнением чувств и крови. Тоска, грусть, скука овладели мною; я знал, что они есть плоды бедствия; но круг действия в сфере, в которой я жил, был мал для меня, как для возмужалого пища младенца.

И я должен был искать деятельности соответственной моим силам и понятиям.

Где же был тот механизм, который я должен была приводить в движение?

За оградами Лакании лежали горы, леса долины; за ними были другие обиталища людей, и оконечности острова Крита, который был моя родина; синело море, за морем был другой мир; там все лучше, там все выше, обширнее, величественнее, совершеннее, думал я — и бросил все мое наследство дальним родным, которые с жадностию кинулись на него как нелюди, забросали меня ласкательствами, задушили в объятиях, чтоб скорее изгнать из отеческого дома.

Взяв небольшую сумму денег, я сел на первый корабль, который отправлялся в Александрию. И ехал с жадностию видеть чужие земли. Пустыня морская, ропот волн, слияние земли с небом, светлое, чистое отдаление, ничем не ограниченное, в котором терялся взор и мысли, отыскивая, ожидая чего-то, — были близки к моим чувствам.

По приезде в Александрию, столицу Осмаилидов, богатую серебром и чудными тканями, толпы людей, озабоченных мелочными своими нуждами, снова отяготили чувства мои; я был чужд для них; не торговли искали мои желания. Что ж я стал бы делать между ними? Я хотел уже, удалиться, но природа, свойственная слабости, человека и судьба, остановили меня. Я изменил понятиям моего наставника!

Дом, в котором я жил, принадлежал одному семейству, которого все богатство и надежда составляла дочь, прекрасная как будущность, про которую говорил мне мой наставник.

Если б он встал из гроба я спросил бы его: для чего была создана Реана?

Для бездушных ли объятий какого-нибудь из грубой толпы людей, окружающих ее? Около ли истукана должны, были обвиться её руки?

Нет! Я встретил ее, и она жаждала моей любви…

Она меня полюбила, полюбила страстно! Она клялась мне, что жить без меня — значит умирать.

Мне ли лишить ее хоть одной минуты блаженства в жизни?

Жизнью своею я не мог ей жертвовать: я не для нее был создан; но для чего же не пожертвовать днями… для чего не удовлетворить чужой жажды?

Я не знал, что любовь есть вечная жажда!

Значительная сумма денег, которая была со мною, также быстро истощилась, как первый восторг любви.

Скоро цветы обратились в железные звены — и я почувствовал тяжесть оков. Недостатки возмутили душу мою.

Слова наставника моего отозвались во мне снова. Я не мог долее уподобляться терпеливым страдальцам.

Я оставил Реану. С последними деньгами я приехал в Конию; на корабле свел я знакомство с молодым сицилианцем. Он бежал из отечества как преступник. Злая судьба руководила нами и как нарочно свела нас, чтоб родить ужасную мысль восстановления пиратов.

Недостаток, бедность, внушают злые умыслы.

Чтоб не быть нищим, думал я, должно быть решительным.

Но не мелочной же промысл избрать средством к существованию.

Я скоро отыскал свое счастие.

В Конии случайно узнал я, что Изуара Кратер, больная и скупая старуха, имеет сына, единственного наследника богатств необъятных. Еще младенцем он был отправлен на воспитание к брату её в Афины; окончив науки, он возвращался к ней; нетерпеливо ждала она его возвращения.

Я пользуюсь случаем: узнаю подробности семейственные, являюсь к ней, бросаюсь в её объятие, называю своею матерью, и старуха верит словам моим. Уверив ее, что воздух островов западных более благоприятен для её здоровья, я увожу ее со всем её богатством из Конии, и оставив на Цитерее, под предлогом торговли, уезжаю, и с помощию сицилианца, набираю шайку праздных, готовых быть всегда злодеями.

Чтоб разложить огонь, довольно одной искры: золото мнимой моей матери дает мне все средства купить вооруженный корабль, населить его людьми отважными и пуститься в море полным хозяином.

Первый поход доставляет нам богатые добычи на море, и новых сподвижников.

Приняв на себя имя Эола, вскоре я делаюсь обладателем нескольких кораблей. Море волнуется подо мною, берега трепещут от приближения моего, люди содрогаются от имени — я богат, властен, волен.

Остров Цитерея нравится мне. Он неприступен, богат природой, ущелья гор его непроницаемы. Овладев им силою, я изгоняю жителей, с нравами чуждыми моей душе, основываю в нем мой притон, и укрепляю природу искусством.

Зови людей на помощь людям— они не пойдут; зови их на гибель себе подобных — они готовы, они не спросят: для чего ты делаешь зло, кто дал тебе право на злодеяния?

Я искал могущества и воли; я успел в этом. Никто из людей не располагал мною; власть моя расселилась по морям. Но и это не утешило меня! И эта воля, и эта власть стали мне несносны.

Власть над толпами преступников, людей, в которых не было ни чувства, ни души способной понимать цель жизни; людей, похожих на человека дикого, необразованного, грубого, как будто века, прошедшие от создания мира, были сны ни чему не научающие, не оставляющие по себе следа; как будто путь предназначенный человеку, не проложен еще, не очищен от терния поколениями, прошедшими по нем в вечность!

Я искал, я жаждал власти, но власти над теми, которых бы можно было вести к высокому предназначению человека.

О, если б величие предприятия не рабствовало пред ничтожными обстоятельствами!

Я хотел облагородить мои дела, проникнуть с отчаянными людьми, которые меня окружали, на край света, хотел быть там, где возгорается эфир от полета земли в пространстве вселенной; но на пути своем, на острове Скиросе встретил новую женщину.

Она лишила меня власти над самим собою. Это была Лора, мать несчастной Мери.

Счастливая взаимной любовию человека доброго, её участь постоянно бы равнялась благу воображаемому, если б беспокойная душа моя не завидовала спокойствию и благу других.

Властолюбивое сердце внушило мне новый злой замысел. Мне казалось, что дыхание Лоры было необходимо для меня, чтоб согревать грудь мою на полюсе.

Сицилианцу, товарищу своему, поручил я познакомиться с мужем её, завлечь его в торговые обороты, выманить из Скироса и удалить от Лоры; а сам я взялся лишить его всего в мире!

Он поехал. Я познакомился с Лорой, чрез доставление ей писем от её мужа. Как легко вкрадываться в сердце человеческое! Время возвращения её мужа настало, прошло — он не едет; Лора не получает писем — мое участие осушает слезы, мое сожаление и ложные известие об нем внушают досаду, поселяют недоверчивость, обольщение, слабость, забвение…

Лора моя. Я увожу ее, вместе с дочерью её, слепою Мери, из острова; но болезнь Мери вынуждает меня оставить ее, против воли матери, на берегах Сицилии и поручить надзору. Преступление, разлука с любимою дочерью, как принятый яд быстро пожирают Лору… В моих руках остается только несчастный плод, бедное дитя, бедная Лена; я отвожу ее на свой остров, отдаю на попечение мнимой моей матери. Но Лена похожа на меня, а Мери, совершенный образ Лоры; я хочу видеть еще раз образ её, и еду за Мери. Как велики было удивление мое и радость, когда я встретил этого ангела, с возвращенным зрением, ангела, который напомнил мне красоту своей матери. С каким чувством обнял я это несчастное, близкое мне существо, и что же! Оно меня полюбило любовью пламенной.

Полюбило убийцу своей матери!

Казнью были мне её нежные чувства!

Но она была похожа на мать, я любил, ласкал ее, боялся ее, трепетал от приближения к ней; а она искала дружбы… любви моей… чувств… не детской привязанности!

Однажды я оттолкнул ее от себя как привидение сдавившее мою грудь. Слезы её были ужасны, как слезы безнадёжной страсти!.. Страсти к кому же?..

Но это не все! Судьба жестоко казнила меня! Отец её, возвратившись на Скирос в надежде обнять жену и дочь свою после долгой разлуки, нашёл только то место, где сбылся мой адской замысел.

Отчаяние сгубило его. Он пошел в пираты под именем Севера. Он стал жить близ дочери своей, он не узнал ее, он полюбил ее за сходство с Лорой, он просил у меня ее в жены.

Не думаете ли вы, что эту просьбу его было мне легко слышать?

Я увлек отца Мери с собою из острова Цитереи, чтоб отдалить его от дочери, чтоб не отвечать за его преступление своей душою, своей совестью!

Что еще остается сказать мне здесь? Какого еще признания требует совесть? Жизнь одного человека урок ли целым поколениям?

Корабли мои собирались около Лемноса; но Иоанн вырвал из рук моих все будущие мои надежды, мои покой на оконечностях земного шара, мою славу в потомстве!

Он разбил меня, а я приехал мстить ему в Босфорании.

Нужно ли говорит о чудном внешнем сходстве нашем?

Нужно ли говорить о новой страсти моей к Клавдиане. Босфоранцы и она внушили мне новую страшную мысль, и я погнался за исполнением её, как заносчивый охотник, который видит перед собою только серну, а не пучины, не скалы, не воды и не горы!

Я выведал слабую струну Иоанна, узнал о сношениях его с Галлией, и нетерпеливое ожидание известий. Трудно ли обмануть доверчивость!

Север, Нот и Эвр были со мною, в долине охоты мое намерение увенчалось неожиданным успехом.

Иоанн уединился в своем гроте. Оставив Севера на стороже, я с Нотом и Эвром вошел в грот, и перервал задумчивость Иоанна насилием.

Накинув на себя Властительскую мантию, я забыл обо всем; разоблаченный Иоанн остался в руках у Нота и Эвра, а я вскочил на коня его и помчался в Босфоранию, как ночная птица на гнездо горлицы.

Но мои глаза не были способны видеть дня, я боялся его; только во время ночи мог я различать предметы.

Воображая взлететь на высоту, я упал, чтоб не вставать.

Дело не мысль!

Судьба наказала дерзновение, избрав его же быть самому себе мстителем.

Тщетно желал бы я выйти из бездны; с падением моим в нее, она накрылась гробовой доскою.

Обстоятельства восстали на меня, как насекомое, я опутался в паутине; но как человек, я узнал, что не разорву уже оков своих, и мне оставалось торопиться вырвать хоть чувства свои из рук мстительных людей.

Возьмите труп Эола, казните его! Но, бедные безумцы, это уже не Эол, это не преступник, который возмущал собою все, что только сила и воля человеческая могли возмутить!

Возьмите же вместо преступника земное рубище! Рвите его на части! Эол уже далеко от вас».