Моченые яблоки

«Я родился 12 июля 1901 года в городе Заласенгрот (Венгрия). В 1917 году я вступил в Венгерскую социал-демократическую партию и был избран секретарем местной социал-демократической организации. После победы пролетарской революции и создания советской власти в Венгрии я работал в Будапеште в ЦК партии руководителем отдела местной печати. Был делегатом партсъезда и съезда Советов. Участвовал в выработке резолюции, принятой Центральным Комитетом по поводу падения советской власти в Венгрии. Во время белого террора 25 сентября 1919 года я был арестован контрреволюционными властями, но через два месяца бежал из тюрьмы и работал в нелегальной группе, организованной партией. В конце 1919 года по распоряжению ЦК, который счел мое дальнейшее пребывание в белой Венгрии безусловно опасным, я бежал в эмиграцию, где пробыл 20 месяцев (сначала в Австрии, потом — в Чехословакии). В сентябре 1920 года, будучи нелегальным курьером между ЦК и Центральным Европейским бюро Коминтерна, я был арестован при попытке перейти границу и сидел три месяца в венской тюрьме. Венский суд решил передать меня в распоряжение чехословацких властей, которые меня давно разыскивали, но на венском вокзале мне удалось сбежать от полицейских и явиться в венский секретариат нашей партии за дальнейшими указаниями. Меня послали в Братиславу ответственным редактором партийного органа и руководителем конспиративного кружка имени Либкнехта. Во время стачки состоял членом стачечного комитета, был арестован и предстал перед судом по обвинению в мятеже. Во время судебного разбирательства мне удалось бежать из тюрьмы, перейти границу и добраться до Берлина, где я снова был арестован и снова бежал.

Через Берлин и Вену нелегально я вернулся в Венгрию для подпольной работы. Был членом ЦК и Будапештского комитета партии, нелегальным курьером между заграничными комитетами партии и венгерским ЦК. Был председателем комиссии, выработавшей Устав партии и политические тезисы о задачах Компартии Балканского полуострова. 16 сентября 1922 года был арестован в Будапеште и приговорен к 13-летнему заключению. Просидев в тюрьме 26 месяцев, был освобожден путем обмена на военнопленного офицера австро-венгерской армии правительством Советской России и 27 ноября 1924 года приехал в Москву…»

1

На всех вокзалах мира одинаково пахнет горьким дымом. Горький дым и чужая речь. Мокрые дощатые платформы и снег. Летит в лицо и тает под ногами. Москва. Это надо было еще научиться произносить. А пока так: Москау.

Их легкие светлые пальто и цветные шарфы заставляли прохожих оборачиваться. Москва давно укуталась в теплое и темное. Во-первых — холодно, во-вторых — тревожно, не до светлых пальто. Оборачиваясь, прохожие смотрели неодобрительно: ишь, иностранцы, видать, у них там и не холодно и не тревожно.

По Тверской, обгоняя друг друга, ехали автомобили и извозчики. В окнах, хоть день еще не кончился, желтым светом вспыхивали лампы. Чужая жизнь за окнами…

Переводчица плохо знала венгерский, но по-немецки изъяснялась свободно. «Sprechen Sie deutsch?» «Ja. Es reicht»[1].

Ее меховое пальто было стянуто кожаным поясом, и такую же кожаную сумку она прижимала рукой, то и дело открывая ее, чтобы достать платок, какие-то бумаги, мелочь — заплатить кондуктору в трамвае.

— Должны были прислать машину, — говорила она, смеясь. — Но я так и знала, что никакой машины не будет, раз за дело берется товарищ Анисимов.

Она сказала это по-венгерски: «Анисимов эльфтарш. Вы это еще узнаете». «Das werden Sie noch erfahren», — добавила она по-немецки. Ее звали Леля. Лена. Елена Николаевна.

— У русских принято называть человека по имени-отчеству, вы это еще узнаете, — говорила она, обращаясь ко всем, но глядя на него своими светлыми смеющимися глазами из-под темной меховой шапочки и темных вьющихся волос. — Вашего отца как зовут?

— Шандор.

— Это по-русски — Александр. А вас?

— Генрих.

— Значит, вы — Генрих Александрович.

Теперь уже смеялись все, пытаясь произнести его отчество. Как, как это называется? Vaterland? Да нет же, Vaterland — это отечество. Должно быть, Vatersname. Also, deine Vatersname — Александрович. Ха-ха-ха!

Леля смотрела во все глаза, изумлялась. Смеются, как мальчишки, а этот идиот Анисимов предупреждал:

— Имейте в виду, приезжают революционеры, подпольщики, так что оставьте ваши всегдашние смешки, неуместно.

— Революционеры, подпольщики! Что за ерунда! — воскликнула присутствовавшая при разговоре Мура. (Бог знает что она себе позволяла и ни капельки не боялась Анисимова.) — Прежде всего приезжают иностранцы, кроме того — мужчины. В твоем обдергайчике идти на вокзал ни в коем случае нельзя…

Вечером, отворачиваясь от ветра, они бежали в Староконюшенный к Муриной тетке, у которой «такой гардероб, тебе и не снилось!». Мурина тетка была когда-то замужем за — тс-с-с! — одним из князей Оболенских. Впрочем, вряд ли замужем. Мура подозревала, что тетка попросту была содержанкой, но «и содержанке не поздоровится, если узнают, поэтому — тс-с-с! — ты ни о чем не слышала».

В Староконюшенном ветер дул в спину. Мура вынула из муфты платок и вытерла мокрое от снега лицо.

— Зачем ты так боишься Анисимова? — сказала она, останавливаясь у подъезда углового дома. — Это здесь, — сказала она. — Зачем ты его боишься и позволяешь говорить с собой дерзко?

— Я его не боюсь, — сказала Леля, и ноздри ее раздулись. — Я его ненавижу.

Не следовало этого говорить. Никому. Даже Муре, лучшей подруге. Не следовало. Кто знает, что случится завтра? Кто станет другом? Кто — врагом?

— Я тоже его ненавижу, — сказала Мура, и Леле вдруг стало тепло, несмотря на ветер, подбирающийся под рубашку.

— В самом деле, обдергайчик какой-то, совсем не греет, — засмеялась она, стряхивая снег с рукавов пальто.

Через много-много лет, и раньше, и в разные годы, вспоминала этот разговор в Староконюшенном с удивлением перед загадками жизни, так никогда и не понятыми. Мура стала женой Анисимова, уехала с ним за границу, вернулась, продолжала быть женой и тогда, когда за плотно обитой двойной дверью анисимовского кабинета…

Никогда не узнаешь, что будет с тобой завтра, кто окажется другом, кто — врагом.

Тетку Муры звали Анна Ивановна. Не отвечая на приветствие, она ушла по коридору, волоча за собой что-то похожее на одеяло.

— На самом деле ее зовут Жанна Иоганновна, — шепнула Мура, расстегивая боты.

Это было время перемены имен: Мария звалась Мурой, Елена — Лелей.

— Чаю хотите? — крикнула Жанна Иоганновна откуда-то издалека.

— Нет, тетечка, — громко ответила Мура, — мы пришли не за этим.

Коричневое меховое пальто, извлеченное из громадного, в полстены, зеркального гардероба, должно было, по убеждению Муры, произвести на иностранцев хорошее впечатление.

— И мы, знаешь, не лыком шиты, — приговаривала она, ползая вокруг Лели и пришивая подкладку, кое-где отпоровшуюся. — А что длинное — чепуха! Перехватим поясом, еще лучше будет.

— Это американская обезьяна, — важно объявила Жанна Иоганновна.

Леле стало смешно: почему — американская?

А потом было лето. Шумное лето с цветастыми тентами над витринами Мосторга, было много новых слов — Мосторг, жилплощадь, МОПР.

— Что ты нашла в этом мопровце? У него даже жилплощади нет, — щуря глаза, говорила Мура. Раньше она не щурилась так.

— Что ты нашла в этом мопровце? — встретились случайно на Петровке в толчее у Мосторга. — У него даже жилплощади нет.

А была еще два месяца назад лучшей подругой, все общее: деньги, тайны, духи. И ненависть к Анисимову. Но вот оказалось, что не все так просто, не все, не все. За два месяца, что не виделись (став женой Анисимова, Мура ушла из наркомата), изменилась чрезвычайно, будто не два месяца, а две жизни прошло. Фиолетовый шелковый костюм, короткая стрижка… Просто-таки парижский вид. Если бы еще не щурилась так, собирая у глаз озабоченные морщины. Если бы не щурилась, вполне бы сошла за беспечную обеспеченную даму.

— Жаль мне тебя, — сказала Леля. Ее светлые глаза потемнели. — Каждый день видеть Анисимова, даже выходных не иметь.

— Ну уж, во всяком случае… — начала Мура, но Леля, не дослушав, бросилась через Петровку, бегом, бегом, мимо колонн Большого театра, мимо Охотного ряда, по Моховой на Знаменку. А Мура осталась у Мосторга с покупками в руках, навек чужая, с бессмысленными словами: «Ну уж, во всяком случае…» Что она хотела этим сказать? Что?

В шестнадцатом году под Одессой, в Херсонской губернии, в имении Муриного отца, немецкого помещика-колониста, Леля и Мура поклялись друг другу в вечной дружбе и кровью расписались на листке из альбома.

Листок этот положили в блестящую жестяную коробочку и зарыли под каштаном у входа в парк, недалеко от беседки, где Леля целыми днями читала, пока Мура носилась по степи на своей любимой лошади Рыжке, которую после «Анны Карениной» переименовали во Фру-Фру.

— Мари, — выговаривала дочери толстая величественная дама — Мурина мать, — у тебя гостья, а ты весь день в седле.

Девочкам шел четырнадцатый год. Никто в гимназии не понимал, почему они дружат, такие разные? Строптивая, надменная богачка Мари (это уже потом, в Москве, она сделалась Мурой) и «тургеневская барышня», нищенка Елена — темные вьющиеся волосы, задумчивые светлые глаза, первая ученица, ни гроша за душой. Вдвоем с матерью сводили концы с концами на отцовскую пенсию. Но зато — первая ученица, зато — наизусть все тургеневские стихотворения в прозе, оттого и прозвали тургеневской барышней.

— Как хорошо, ты послушай только: «И все они умерли, умерли…».

— Что ж хорошего, — фыркала Мари, — когда все умерли?

— Но какая музыка! Какая музыка в словах…

Не потому дружили, что (как говорили одни) нищей Елене льстило внимание помещичьей дочки Марии Бош, не потому, что (как утверждали другие) этой тупице Мари лестно показываться в обществе первой ученицы Елены Ковалевой. Не потому дружили, а кто знает — почему? Почему она возникает, девичья дружба? Полночные разговоры, тайны (никому, никому больше!), засушенные цветы, вкладываемые в письма, и чуть ироническое обращение на обороте фотографической карточки: «Вспомните наши «умные» разговоры…»

Начиналось с «вы», с философских, как им казалось, разговоров о смысле бытия, о том, что истинней — бог есть любовь или любовь есть бог? Это могли обсуждать часами.

Иероним Бош, отец Мари, к обеду переодевался, выходил с влажными после мытья волосами, в белоснежной сорочке, но Елене чудился запах навоза и смазных сапог, в которых Иероним Бош объезжал свои фермы.

— Ist alles gut?[2] — спрашивал он Елену и, потрепав по щеке дочь, больше не обращал на них внимания, весь обед разговаривал со своим управляющим, молодым рыжеватым немцем, влюбленным, как подозревали девочки, в двоюродную тетку Мари, приезжавшую прошлым летом из Петрограда.

Какие смешные вещи занимают четырнадцатилетних девочек! И уж совсем непонятно, о чем думает Иероним Бош, объезжая летом шестнадцатого года свои фермы!

Впрочем, он так же объезжал их и в следующее лето, и снова Мари скакала на Фру-Фру, а Елена с книгой сидела в беседке, и причудливые тени от колеблющихся ветвей трепетали на теплом деревянном полу.

В доме говорили по-немецки, и Елена — недаром первая ученица — во второе лето уже совершенно свободно изъяснялась на чужом языке. Никто тогда не мог знать, как это потом пригодится. Потом, когда все — и именье! — пойдет прахом, и Мари уедет, почти сбежит в Москву, и уговорит Елену уехать вместе с ней, хоть Елене не от чего бежать, у нее ни ферм, ни Фру-Фру, ни беседки с причудливыми тенями…

В Москве цепкая самоуверенность Мари (она, впрочем, как-то очень быстро стала Мурой, а Елена — Лелей), ее цепкая самоуверенность — а не Лелины безукоризненные знания грамматики и литературы — открыла перед ними двери сперва на курсы дипломатических секретарей (пишбарышень, как говорили прежде), потом — Народного комиссариата иностранных дел.

Но не сразу, конечно, не сразу. Еще помыкались, поголодали. Леля хотела вернуться в Одессу к маме, но пожалела Муру, у которой глаза сделались злыми и несчастными.

Жили в доме таможни у Николаевского вокзала. Мурина тетка (сколько у нее было теток!) уехала с мужем в Туркестан и оставила им комнату, приказав беречь вещи и ничего не трогать.

Мура выносила теткины платья на Казанский вокзал, меняла у мешочников на хлеб, на початки кукурузы, иногда на сахар.

— Что ты делаешь! — ужасалась Леля. — Вот тетка вернется…

— Она не вернется, — безмятежно отвечала Мура. — Их в Туркестане убьют.

Их в самом деле через год убили в Туркестане басмачи, но откуда Мура могла это так спокойно предвидеть? Откуда она вообще все знала? Знала, что про родителей следует написать в анкете, будто они давно умерли, а перед тем, как умереть, прислуживали в доме богатого дальнего родственника, который еще до революции уехал за границу. Леля таращила глаза на эту фантастическую ложь, а Мура как ни в чем не бывало подала анкету в окошечко, за которым сидел, принимая документы, человек во френче.

— Неужели тебе не страшно? — испуганно спросила Леля, когда они вышли на улицу, ослепительно солнечную после темноватой приемной. — А вдруг узнают?

— Еще как страшно! — сказала Мура. — А вдруг не узнают?

И с Анисимовым, когда их направили работать в его отдел, вела себя точно так же — на грани страха и риска. Леля чуть в обморок не упала, когда Анисимов спросил у Муры: «Вашего отца зовут Иероним Францевич?» «Да, его звали Иероним Францевич, — спокойно ответила Мура. — Он давно умер». «Ах, вот как?» — удивился Анисимов, будто не изучал никогда Муриной анкеты.

Но и после этого ничего не произошло, если не считать, что Мура предложила разъехаться. «Давай найдем тебе комнату», — сказала она однажды утром, собираясь на службу и примеряя юбку из теткиного гардероба.

Продолжали работать, стучать на машинках с латинским шрифтом. Каждый день гора бумаг. «Секретно». «Совершенно секретно». Иногда поручали встречать иностранцев. Потом выяснилось: можно посещать бесплатно языковые курсы, это поощряется. Леля записалась в угро-финскую группу — венгерский, финский, эстонский. Мура никуда не записалась: надоело всю жизнь учиться.

В доме таможни у Николаевского вокзала она теперь жила одна, а Леля переехала на Знаменку, где Муре (все за нее делала Мура!) удалось снять недорогую комнату, узкую, но светлую.

Когда Генрих впервые пришел сюда, комната стала казаться еще у́же, высокий, широкоплечий Генрих едва умещался в ней.

«Ну уж во всяком случае…» — вспоминала Леля, сворачивая на Знаменку. Должно быть, Мура думала уязвить ее: я, мол, во всяком случае, прекрасно устроена, а ты… Какое предательство!

— Какое предательство! — говорила Леля Генриху, пересказывая разговор на Петровке и не опуская подробностей про мопровца и жилплощадь. — Ведь говорила: «Ненавижу!» — и вдруг выйти за него замуж. Так предать себя!

— Глупенькая! — смеялся Генрих, целуя ее. — Du bist Dummkopf. Глупая голова. Разве человек когда-нибудь предает себя? Это невозможно. Das ist unmöglich. Себя не предают — предают других.

Он знал, что говорил, и, конечно, был прав, и выходило, что Мура и тогда в Староконюшенном, и раньше, и всегда была такой, как сегодня на Петровке, в толчее у Мосторга. Ах, какой парижский уверенный вид! А Леля по глупости (Dummkopf!) не разобралась. «Что ты нашла в этом мопровце?» Век бы не глядеть в холодноватые глаза бывшей подруги! И в самом деле век прошел, прежде чем встретились, если не считать того раза, когда издали, из директорской ложи в Театре Революции, увидела Муру с Анисимовым на спектакле «Купите револьвер!».

Из дневника Елены Гараи.

2

Дневник почему-то не забрали при обыске, должно быть потому, что вначале шли стихи — Есенин, Блок, это не показалось интересным. Ну, стихи. А дальше никто не заглянул. Леля воспринимает это как знак: надо писать, записывать. Когда-нибудь Ирма прочтет, поймет. Ведь это так важно понять, как жили твои родители. Ты не сама по себе, ты дочь своих родителей. Три дня назад твоего отца забрали в ГПУ, но он ни в чем не виноват…

Глотая слезы, Леля под ночной лампой перелистывает страницы. «Мы были сегодня на спектакле «Купите револьвер!». Я не хотела идти, неудобно выходить на люди с таким животом…»

Ирма тогда еще не появилась на свет, а сейчас ей десять месяцев. Леля куталась в белую шаль, стеснялась, так много знакомых. Автор пьесы — Бела Иллеш, и Бартош здесь, и Габор. Это мир Генриха, любимый и мучительный. Мучительные споры о том, кто виноват. Споры, споры, остывший чайник на столе в их узкой комнате на Знаменке. Снова — в который раз! — Леля разогревает чай, и с дымящимся стаканом в руках Генрих вышагивает вдоль стола от окна к двери. А тот, с кем он спорит, от двери до окна. Всего несколько шагов, но они, разделенные столом (тоже узкий, ломберный, достался от хозяйки), проделывают этот путь бесконечно. И если нет в руках стакана с чаем, то руки — за спину. Всегда руки — за спину по старой тюремной привычке, как ходят во всех застенках мира — в Вене, Берлине, Праге.

Разделенные столом, друг против друга, ожесточенно, непримиримо: кто виноват? Вот вопрос, на который так и не нашли ответа. Кто виноват в том, что революция не победила и все пошли в подполье, в тюрьмы, в эмиграцию? Чьи действия были неверными? Чьи — верными? Чьи? Кто? Почему? О господи, столько лет искали, так и не нашли ответа.

Первым в ГПУ забрали Бартоша. И вот теперь — Генриха. Бартош — прекрасный детский врач, добрый, милый человек. Генрих очень любил Бартоша, но яростней, чем с другими, спорил, пожалуй, с ним. Они были совсем разными — Бела Бартош и Генрих Гараи. Бартош — известный будапештский врач, долгое время жил в Лондоне, пришел в революцию, как говорил Генрих, «книжным» путем.

— Ну и что же, — сердился Бартош. — Напрасно вы кичитесь своим классовым происхождением.

— Что вы! — смеялся Генрих. — Мое происхождение тоже не стопроцентно: отец — мелкий служащий.

— Ага, мелкий! — злорадствовал Бартош. — В этом вы весь. Если служащий, то непременно мелкий, если пролетарий, то беднейший. Все остальные у вас уже не люди, второй сорт. Вы знаете, что это такое? Большевистский снобизм.

Но спорили, конечно, не об этом. Спорили все о том же: могла ли революция победить? Могла или нет? Могла или нет? Из вежливости при Леле говорили по-немецки, но потом, забывшись, переходили на венгерский, она переставала понимать. Одно понимала всегда: главную часть своей жизни эти люди (и Генрих!) уже прожили. Бартош чуть не вдвое старше, но возраст тут не имеет значения. Иногда среди ночи она просыпалась оттого, что Генрих что-то бормотал во сне. Однажды отчетливо сказал по-английски: «Не смейте!» Леля уткнулась в спинку дивана. И во сне, даже во сне он не здесь, а там.

Три месяца назад Бартош вернулся из ГПУ и тотчас же пришел к ним. Леля смотрела со страхом: какой он теперь? Бартош улыбнулся своей доброй улыбкой и сказал на ломаном русском: «Прежде чем мы начнем спорить с вашим мужем, я осмотрю девочку», — и вынул из кармана трубочку стетоскопа. В глазах у Лели слезы. Неужели можно остаться таким же, побывав в ГПУ?

— Вы знаете, я не трус, — Бартош усмехнулся. — Генрих может это подтвердить. Я не трус, нет, я ничего не боюсь, но случилось нечто худшее: я перестал понимать.

И он снова улыбнулся, склоняясь над Ирмой. И та улыбнулась ему в ответ.

— О-о, — сказал Бартош и спросил так, как когда-то спрашивал Лелю Иероним Бош: — Ist alles gut?[3]

…Перестал понимать. Еще бы! Разве это можно понять? Забирают партийцев. Кто? Партийцы. «Это разъяснится, — говорил Генрих. — Какие-то преступные ошибки. Но ты должна быть готова — меня тоже могут забрать». — «За что?!» — «Ах, за что? — морщится Генрих. — За что забирали Бартоша?» — «Но его отпустили». — «И меня отпустят, не волнуйся».

Она не могла спать по ночам: вдруг придут? Она знала: за Бартошем приходили ночью. Генрих спал, она вставала, подходила к Ирме, снова ложилась и опять вставала, выходила в кухню. Там в маленькой комнате при кухне спала домработница Шура.

— Вы че, Елена Николаевна? — вскакивала она. — С Ирмой че?

— Да нет, нет, спите, Шура. Я так.

Но, видно, Шура понимала то, о чем не говорилось вслух.

— Да вы че, Елена Николаевна, до смерти ничего не будет.

В Наркоминделе Леле уже не поручали встречать иностранцев и перепечатывать документы с грифом «Секретно», «Совершенно секретно». Иван Данилович Анисимов, встречаясь с ней в лифте или в коридоре, никогда не здоровался и смотрел как на незнакомую. Впрочем, это происходило чрезвычайно редко: Анисимов теперь большой начальник и увидеть его можно только случайно.

А вот непосредственный Лелин начальник — тот улыбался приветливо, шумно раскланивался и вдруг сказал однажды:

— Елена Николаевна! Поискали бы вы себе другую работу, ведь вам выражено недоверие…

— Почему? — изумляется Леля.

— Что ж вы так изумляетесь? — приветливо улыбается начальник. — Ваш муж — иностранец.

— Но он коммунист! — восклицает Леля.

— Но он иностранец, — мягко настаивает начальник.

Леле хочется спросить: «А как же тогда пишут в газетах, что СССР — родина всех трудящихся?» — но она сдерживает себя и ни о чем не спрашивает.

На другой день ее вызывают к Анисимову. О, этот разговор с Анисимовым! Не разговор — никакого разговора не было.

…По необъятному ковру она подходит к необъятному столу, за которым сидит бритый наголо Анисимов и что-то быстро пишет. Не поднимая головы (как он догадался, что она уже подошла? Загадка!), он говорит Леле:

— Вы должны подать заявление об уходе, в противном случае мы вас уволим.

Произнеся это и не взглянув на Лелю, он встал, подошел к стене и вдруг исчез в ней. Может быть, следовало испугаться? Утопая в толстом ковре, Леля пошла к обитым войлоком двойным дверям кабинета. Уже стоя в дверях обернулась: Анисимов, тускло сияя лысым черепом, все так же, будто и не исчезал никуда, сидит за столом и что-то быстро пишет.

Леля оставила начальнику заявление и навсегда ушла из Наркоминдела, в котором прослужила десять лет.

«Интересно, знает ли Мура обо всем этом?»

А забрали Генриха на работе. Вместо него вечером позвонили в квартиру те, что явились с обыском.

Леля и Шура как раз купали Ирму, в ванной лилась вода, и они не слышали звонка, услышали только резкий стук в дверь.

Ирма расплакалась. Побледнев, Леля вышла. «Че ж вы ребенка пугаете?» — крикнула Шура. Леля спиной плотно прикрыла дверь и вытерла мокрые руки о халат.

Так, в халате, кое-как накинув поверх шубу и платок, не обращая внимания на изумленные возгласы Шуры, она выбежала, когда все кончилось, из разоренной комнаты и побежала по улице к бульвару, не понимая, куда бежит и зачем. Обогнув памятник Гоголю, устремилась вниз к Пречистенским воротам, на ходу наклоняясь к сугробам, хватала рукой снег, запихивала его в рот, обжигаясь холодом, чтобы не выть, потому что все время хотелось выть, выть страшно, в голос. Мыча, как от боли, запихивала снег, давя этот вой, эти рыданья, и все бежала, бежала.

«Ирма!» — вдруг вспыхнуло в мозгу. Куда же она бежит, у нее же Ирма!

Леля остановилась. Вокруг лежал чистый московский снег, сверкая под редкими фонарями, по обеим сторонам бульвара звенели трамваи. Она тихо заплакала и медленно пошла назад, вытирая нос и глаза рукавом шубы.

Генрих пробыл в ГПУ восемнадцать дней. «Как ты бежала по Пречистенскому бульвару, мне никогда не забыть», — писал он ей в письме спустя несколько лет.

Потом как будто все успокоились. Или так казалось? У всех работа, дети, ежедневные дела. В Москву приехали мать Генриха и его младший брат. Если бы их не удалось вывезти, брат конечно же попал бы в застенок. В Венгрии фамилия Гараи навсегда в черном списке.

Поезд застревал. Генрих нервничал, опаздывал на совещание в наркомате. В это время, в тридцатом году, уже заведовал отделом в газете.

— Ну иди, я останусь, — говорила Леля.

— Ты же их не узнаешь…

Хорошо, что он не ушел: брата вынесли из вагона с серым, точно неживым, лицом. Вот так встреча! Мать осталась с Лелей, а Генрих повез Фери в больницу — перитонит, едва выцарапали с того света. «Улизнуть от палача Хорти и умереть в Москве! Этого только недоставало!» — говорил Генрих. Он привез к Фери лучших врачей, и те спасли его.

Какое время! Все молоды и живы, и живы молодые надежды изменить мир!

Из дневника Елены Гараи.

Опять длинный Лелин вечер под бессонной лампой. Как завидовала девочке Мане за то, что видит своего отца каждый день! А ее бедная Ирма только по выходным. Отец Мани — водопроводчик, он работает в этом же доме и еще в двух соседних. Ничего-то его не касается, и процесс промпартии в том числе…

Чтобы не будить соседей, Леля с вечера уносит керосинку в комнату разогреть Генриху обед, когда вернется. «Это уже не обед, а, пожалуй, завтрак», — шепотом шутит Генрих. Глаза смеются, а под глазами круги, будто черным провели по лицу. Пока он ест, она рассказывает ему про Ирму и про «тулик». Он смеется громко, громче, чем следует, и она испуганно прижимает ладонь к его губам.

— Ах, да, — вспоминает она, уже стоя в рубашке у выключателя и собираясь погасить свет, — что там за промпартия?

И прежде чем в комнате становится темно, она успевает заметить, как по лицу его проходит судорога.

3

Какая длинная жизнь, а уместилась в семнадцать лет! Встретились в двадцать четвертом и навеки расстались в сорок втором. А перед этим сколько еще было расставаний, но они не в счет, не в счет, что за расставания, если мы живы, даже в тридцать седьмом, господи, даже в тридцать седьмом!

Приговорили к расстрелу и — подумать только! — освободили. Невероятно, невозможно поверить, чудо какое-то! Но вот же он — дома! Улыбается, и всегдашние черные борозды под глазами. Какое чудо! Кто-то разобрался с их делом в этой мясорубке! Леля, мечась между кухней и комнатой (всех же надо накормить!), слышит имя Кагановича. Так это Каганович их спас? О, какой прекрасный человек! Леля выбегает на кухню и не слышит, что было дальше, не слышит, как Генрих рассказывает Фери про письмо к Кагановичу, про то, как Каганович, который — всем известно — подписывает приговоры списками, «этих венгров» почему-то запомнил и поручил их дело Чернопятову.

Леля не слышит про Чернопятова. Когда она возвращается из кухни, разговор идет уже о другом. «Троцкизм, — слышит Леля. — Обвинение в троцкизме». Это о Ласло. Ласло не выпустили, его расстреляют. О-о?! Его расстреляют?! У Ласло маленькая дочка, младше Ирмы, вместе с Генрихом Ласло работал в Поволжье в тридцать втором году…

…Тогда в тридцать втором как был счастлив и горд Генрих, что посылают в Поволжье, в трудное Поволжье. Всегда был счастлив, если поручали ответственную работу, чувствовал себя тогда спокойно и уверенно: свой в своей стране.

Из дневника Елены Гараи.

Марта родилась без него, и Ласло, именно Ласло помог Леле добраться с двумя детьми до Саратова. Там их встретил Генрих на запыленной машине, приехал на вокзал прямо с посевной.

Из дневника Елены Гараи.

Слова «посевная», «семена», «колхоз» стали надолго, почти на два года, главными словами. В мае тридцать четвертого, уже уехав в Москву, Генрих спрашивал в письме: «Напиши, как там сев идет?..»

Жили в Энгельсе, на Центральной улице, 42. Генрих — редактор, Ласло — заведует отделом, днем и ночью мотаются по колхозам, опять дети почти не видят отца.

Из дневника Елены Гараи.

Из писем Генриха Гараи.

Ничего не написал Леле про то, что у соседей на Знаменке — горе. Однажды ночью пришли и забрали отца Ирминой подружки Мани. Генрих дежурил в редакции, не видел, как забирали. Видел только, как утром билась головой о никелированную спинку кровати Манина мать Дарья Петровна. «За что его, Генрих Александрович, — кричала она, — кому он плохое сделал?!»

«…Как ты бежала по Пречистенскому бульвару, мне никогда не забыть…»

Если бы знать з а ч т о, можно было бы хоть как-то успокоиться. Если бы знать, что забирают за ч т о - т о!

Приехав в Москву, Леля не сразу собралась на Знаменку, все какие-то дела в новой квартире, тысяча дел. Но узнала про Григория Дмитриевича сразу. Еще на вокзале Ирма спросила: «Мы к Мане едем?» Подумать только, не забыла Маню! И тогда Генрих сказал по-немецки: «Er ist verhaftet»[4]. «Кто?» — испугалась Леля. «Григорий Дмитриевич», — печально сказал Генрих.

И вот с замирающим сердцем она едет на Знаменку. Нет ничего грустнее старых обжитых мест!..

Григория Дмитриевича, скромного, тихого человека, забрали, оказывается, за то, что он (трудно поверить!) хотел взорвать московский водопровод. Наплакавшись с Дарьей Петровной, Леля спешит в Марьину рощу, где, как ее уверяли, есть зеленый шелк. Ей непременно нужен зеленый на шторы для большой комнаты, в которую она позавчера так удачно купила темно-зеленые кресла. В детской будут кремовые шторы, а в большой комнате — зеленые.

В Марьиной роще никакого шелка, конечно, нет, и Леля еще успевает заехать в ЦАГИ, так теперь называется продовольственный магазин на бывшей Немецкой, и уже оттуда — домой.

Генрих дома. Удивительно! Так рано. Что-нибудь произошло? Нет, просто отменили совещание. И этот редкий прекрасный вечер — надо же такому случиться! — кончается их первой серьезной ссорой. Настоящей ссорой с невозможными словами («Как я мог жить с тобой до сих пор!»), с хлопаньем дверей (она оделась и ушла из дома), с примиреньем (во дворе, куда он выбежал за ней), со слезами (должно быть, слышали соседи) и долго, долго не утихавшим чувством стыда. Как стыдно, господи, как стыдно, что она посмела так думать и сказать об этом Генриху!

— Может быть, — сказала она, — Григорий Дмитриевич в самом деле в какой-нибудь вредительской группе, и поэтому его арестовали?

О, что тут началось! Конечно, он мог бы не кричать так, не пугать детей. Но он кричал и даже ударил ладонью об стол, и стакан, из которого он собирался пить чай, со звоном покатился на пол.

— Надо быть идиоткой! — кричал он. — Вы и есть идиоты!

— Кто это вы? — спросила она, дрожа, испугавшись этого неслыханного тона.

— Вы, русские, вот кто! Вам говорят — вредители, вы верите! Вас сажают ни за что — вы верите, что за что-то. Моя собственная жена, selbst meine Frau, — кричал он, путаясь в немецких и русских словах, — selbst meine Frau glaubt daran, верит в это. Да вы же полные идиоты!

Это «вы», «вас» было особенно оскорбительно, как будто он уже отделил ее от себя.

— Ты же не была такой дурой, когда меня забирали в ГПУ! Что же теперь-то случилось? Was ist los?

Она выскочила на лестницу и бросилась во двор. Was ist los? Что случилось? Ах, ты все еще не понимаешь! Хочу жить, жить! Не просыпаться по ночам от страха, не бояться за детей… Хочу верить, что тебя не арестуют, ведь ты не взрывал водопровод, пусть забирают других, которые, может быть, хотели его взорвать…

Он целовал ее руки, слизывал с губ соленые слезы.

— Прости меня, — говорил он.

— Нет, нет, — она качала головой. — Нет, это я виновата.

— Ты ни в чем не виновата…

— Я просто сошла с ума.

Вечер давно перешел в ночь, а ночь в следующий день, первый день декабря тридцать четвертого года.

Из дневника Елены Гараи.

То, что приговорили к расстрелу, а потом освободили, кажется не просто чудом, а чем-то невероятным, даже сомнительным: вдруг передумают, решат, что ошиблись? После первых дней с их оглушительной радостью наступило отрезвление. Ничего еще не известно, ничего, ничего. Да и как радоваться, если Ласло не вернулся? И непонятно, как жить дальше: работы не дали, в партии не восстановили. Генрих пропадает где-то целыми днями — где? Приходит мрачный, Леля боится спрашивать. Хорошо хоть она работает, хоть этот небольшой заработок у них есть. Леля берет в издательстве немецкую корректуру, можно работать дома, и дети под присмотром. Считается, что они ничего не знают, не понимают. Генриха, как и в первый раз, забрали с работы. Леля (судьба милостива) не видела, как уводят. Увидеть — умереть. И дети не видели.

Из дневника Елены Гараи.

Становилось немного легче, когда приходила Эрика. Эрика, умевшая обо всем, даже о самом страшном, говорить смеясь. Давно, еще в двадцатых годах, Леля ревновала Генриха к Эрике. Казалось: кто же может устоять перед ней? Все было красиво в этой женщине: и как курила, изящным движением тонких пальцев стряхивая пепел, и как смеялась, откинув голову. Эрика работала на радио переводчицей. Никто из своих не звал ее Эрика, только — Лани. Это была ее партийная кличка. Однажды она показала Леле клеймо, выжженное на ее ноге во время пыток в будапештской тюрьме. Пришлось высоко поднять юбку, она сделала это при мужчинах, и в этом не было ничего неестественного, неестественным было только клеймо на ее длинной смуглой ноге.

Теперь, помогая Леле готовить в кухне ужин, Эрика говорила:

— Страшно тогда, когда чего-то не понимаешь. Мне уже ничего не страшно.

— Что-то похожее говорил Бартош, — вспомнила Леля.

— Когда?

— В двадцать девятом, когда вышел из ГПУ.

— О, — рассмеялась Эрика. — Тогда-то нам всем как раз было страшно. Тогда мы еще ничего не понимали…

Леле хотелось сказать, что она и сейчас ничего не понимает, но было стыдно показаться глупенькой. Она промолчала.

— Генрих немножко идеалист, — усмехнулась Эрика. — Немножко, — повторила она. — Ein bisschen. Поэтому ему труднее выкарабкиваться.

Все же выкарабкались, если Эрика это имела в виду. Генриха восстановили в партии и на работе. Ирма пошла в школу, Марту отдали в немецкую группу. Даже (смешно сказать!) зеленый шелк Леля наконец купила и сделала на окна, как когда-то хотела, зеленые шторы.

Из дневника Елены Гараи.

Весной сорок первого года сняли дачу под Москвой в Мякинино и двадцать пятого мая перетащились с детьми и вещами. Две комнаты с верандой, веранда большая, разделенная надвое. И надо же такому случиться! — на другой половине оказался какой-то немец со своим семейством, сотрудник немецкого посольства. Леля была так раздосадована, хоть уезжай обратно в город. Этого только недоставало! Кто-нибудь еще заподозрит, что Генрих хотел общаться с немцем и нарочно снял здесь дачу.

— Глупости! Перестань всего бояться, — убеждал Генрих вконец расстроенную Лелю.

— Глупости? — не соглашалась она. — А водопровод?

Это был семейный шифр, понятный им двоим. Но через несколько дней немцы испарились, уехали в город и не возвращались.

— Как хорошо! — радовалась Леля.

— Не так уж хорошо, — усмехался Генрих. — Скорей плохой признак.

— Ты о чем? — спросила Леля.

— О войне, — спокойно сказал он.

Из дневника Елены Гараи.

В воскресенье, 22 июня, Генрих, как обычно, отправился на станцию за газетами. Там, на станции, услышал радио.

Леля сидела в комнате с Мартой, кормила ее завтраком, заставляла пить молоко: «Ну давай, еще глоточек». Дверь, ведущую на веранду, завесили марлей от комаров. Леля намочила марлю в густой синьке, и она сделалась голубой. Так навсегда и осталось: дверной проем, лицо Генриха, напряженное, взволнованное, и голубая марля, которую он отдернул, входя:

— Война!

4

— СОЭ? Ну так, не так уж плохо, — с сильным акцентом сказал тот, что был постарше. — Вы, по крайней мере, останетесь живы.

— Вы по крайней мере, а мы по высшей мере, — улыбнулся второй.

Он гораздо лучше говорил по-русски. Они шутили — удивительно! — знали, что им предстоит, и — шутили. Было не принято расспрашивать, он и не расспрашивал. По какой статье? — вот и весь разговор. Они спросили его: «По какой статье?» «СОЭ», — сказал он. «А мы — пятьдесят восемь, — не дожидаясь вопроса, дружелюбно сказал тот, что был старше, лет шестидесяти, должно быть. — Мы венгры, говорим по-венгерски, просим прощения…»

И они снова заговорили по-своему, меряя шагами просторную камеру один от двери к стене, другой от стены к двери. Среди непонятных слов звучала иногда фамилия Чернопятов. Или показалось?

Его мучил приступ пеллагры, той болезни, которой он заболел в тюрьме и которая спасла его. Сначала доконала, а потом спасла. Всю ночь сквозь забытье и боль — голоса венгров и их тени на стене со связанными за спиной руками.

«Зачем же их связали? — мучился он. — В камере же не связывают».

Потом оказалось, что они вовсе не связаны, один подносил ему пить, а другой поддерживал голову, пока он пил. И они стучали в дверь, требуя, чтобы вызвали санитаров.

К утру боль стихла, но идти он уже не мог.

— Пожалуйста, запомните, может быть, когда-нибудь после войны, — сказал тот, что пошутил накануне про высшую меру. Он наклонился над ним и назвал адрес.

Пришли санитары и унесли его, и все забылось на долгие годы. А теперь — вдруг всплыло! Вдруг всплыло в памяти: Ольховка, 25. Теперь, когда он свободен, актирован по болезни. Пеллагра спасла его! В сорок шестом он уже жил в зоне, на сто первом километре от Москвы, а в сорок седьмом начал ходить без костылей, работал и даже прилично зарабатывал и тайком ездил иногда в Москву.

По дороге в Москву в гудящем, галдящем, прокуренном вагоне это и вспомнилось однажды.

…Сорок третий год, февраль или март, пеллагра уже вовсю мучает его, и чуть ли не в последний раз он в камере. Потом доходягу только пересылают из лазарета в лазарет. Как же он забыл про этих венгров! Один о чем-то просил его. Но о чем? Он не помнит, помнит только номер дома и улицу. Как странно! Ольховка, 25. И еще фамилия Чернопятов. Может быть, на Ольховке надо искать Чернопятовых?

Чистое безумие незаконно приезжающему идти неизвестно к кому. Но что-то тянуло идти. От Красносельского метро через виадук и направо. Вот и Ольховка. Грязно-розовый особняк с высокими полукруглыми окнами. Откуда здесь особняк, на этой неприметной улочке?

Он позвонил в первую же дверь в бельэтаже. Никаких Чернопятовых ни здесь, ни на втором этаже. У женщины, вышедшей на звонок, темные вьющиеся волосы и печальные-печальные светлые глаза. Он чуть не спросил: «Что с вами?» Вместо этого сказал:

— Может быть, раньше жили Чернопятовы? До войны?

— Нет…

Он увидел телефон за ее спиной. Почему не ушел сразу? Что-то было в этой женщине, не отпускавшее его. Хотелось о чем-нибудь спросить, что-то сказать.

— Не позволите ли вы мне воспользоваться телефоном? — смущаясь, попросил Георгий Константинович.

Он редко приезжал в Москву, раз в два месяца, не чаще, навестить мать и сестру. Они радовались, когда он приезжал, но еще больше пугались. «Гоша, зачем ты рискуешь?» — говорила мать. Сестра молчала, и было непонятно, радуется или осуждает.

Когда его посадили, сестре исполнилось двадцать лет, из-за него ей пришлось уйти из института, она училась в инязе на Метростроевской, и теперь его мучила вина перед ней.

— Да в чем же ты виноват? — утешала его мать. — А кто тогда перед тобой виноват?

Перед ним виновата маскировка, черная бумажная маскировочная штора, которую он забыл опустить на окно. Пришел вечером с завода смертельно уставший и лег спать, а проснулся оттого, что барабанят в дверь. «Ты что, гад, сигналы подаешь?» — кричал чей-то голос.

В комнате ярко горел свет. Откуда свет? Он же не зажигал его! Потом вспомнил: когда вошел, привычно, почти машинально щелкнул выключателем у двери. Света не было, а теперь его, очевидно, дали…

Про случай с маскировкой сообщили на завод. Георгия Константиновича вызвали в первый отдел и долго говорили всякую ерунду, буравя глазами.

А через три недели в его цехе запороли деталь, важную деталь, которую в эту же ночь ждали на сборке. Никто не ушел из цеха, и к утру деталь была готова, новенькая деталь, загляденье! Но главный инженер, вместо того чтобы сказать «спасибо», сказал: «Я ничего не могу для вас сделать».

Вот так он перестал быть человеком и стал СОЭ — социально опасный элемент. Элемент! Он сошел бы с ума, если бы не пеллагра. Она и тут ему помогла, заставляя думать о том, чем утишить боль, а не о том, что с ним произошло.

Всю жизнь он был обыкновенным, как все. Обыкновенным инженером, работающим хорошо и честно, обыкновенным мужем обыкновенной жены. Впрочем, его жена Анна Егоровна, Нюся, как раз считала себя необыкновенной и потому, должно быть, ушла от него в сорок первом году, перед самой войной. Он и это пережил как-то очень обыкновенно, не терзаясь. «Может быть, я не любил ее?» — удивлялся он.

Почему же с ним, с таким, как все, случилось самое страшное, что может случиться с человеком? Эта мысль сводила с ума, и если бы не пеллагра (вот парадокс!), если бы не смертельная пеллагра, он бы, наверное, не выжил.

В первое время приезжал со сто первого в Москву на костылях, ноги еще не слушались. Но не приезжать не мог. Только здесь, выбираясь из зоны, дышал упоительным воздухом свободы. Большой город обступал, опять казался родным, таким, как до всего, до черты, разделившей мир.

Мать хлопотала вокруг него, кормила, а ночью — он знал — не будет спать, будет сторожить каждый шорох на лестнице. Так уже бывало: он, разбуженный ею, уходил на черный ход прежде, чем в дверь звонили: «Проверка!»

Их дом — на Кадашевской набережной, против Кремля, неудивительно, что к ним то и дело наведывались с проверкой.

Пока он ел, мать развлекала его разговорами. Однажды рассказала, что Нюся во время войны вышла замуж.

— Да так удачно! За какого-то чина с Лубянки. Говорят, за границу с ним ездит, вся в шелках и в панбархате.

Он слушал вполуха. Какая разница, за кого вышла замуж бывшая жена?

Как-то в метро пожилая женщина уступила ему место. Он отказывался. «Что вы! — сказала женщина, глядя на костыли. — Мы фронтовиков уважаем».

Он сидел и плакал, никто этого не замечал, лицо спокойное, а внутри все разрывается и плачет.

Телеграмму принесли среди ночи. «Поздравляю люблю», — прочитала Леля. Зачем приносить ночью такие телеграммы, подумала она, расписываясь на каком-то клочке. Сердце колотилось, и руки еще дрожали. Ничего нет страшней ночных телеграмм, ночных звонков в дверь. «Молнии зачем-то шлют», — недовольно проворчал посыльный.

Когда он ушел, она снова легла, погасив лампу на тумбочке у кровати. Но тотчас же зажгла опять и еще раз прочитала: «Поздравляю люблю». А подписи нет. Какой странный нелепый человек! Что же будет?

Девочки спали в своей комнате, их не разбудил даже ночной звонок. Никогда она не умела спать так крепко. Хорошо, что они не проснулись и ничего не узнают про телеграмму. Слабый серый рассвет растекался по оконному стеклу. Должно быть, часа четыре, нет уж и смысла спать, скоро все равно вставать и идти в очередь.

Она занимала очередь в шесть часов, а в семь бежала будить Ирму и переписывала лиловым химическим карандашом номер со своей ладони на ладонь Ирмы. Карандаш всегда лежал у Генриха на столе.

— Где карандаш? — спрашивал кто-нибудь из детей.

— Возьми на столе у отца, — говорила Леля.

Она не хотела, чтобы они забыли, что был отец, и поэтому он всегда как будто присутствовал в доме. «На столе у отца», «В отцовском портфеле», «Генрих любил чай с молоком», «Вот отец бы на тебя посмотрел!..»

Привычку пить чай с молоком он вывез из Англии. «О, что ты делаешь! — с притворным ужасом говорил Леле. — Англичанин бы умер, увидев. Сначала — молоко и только потом — чай».

Все это было сто лет назад. Сто лет назад смеялись, сидя за столом, и он говорил: «Англичанин бы умер, увидев…»

В единственном письме о т т у д а, непонятно как, через десятые руки дошедшем до Лели, была только одна фраза: «Я все помню, и ты помни». Не хотел или не мог написать больше? Так никогда и не узнала. Не письмо, в сущности, одна фраза: «Я все помню, и ты помни». Чем дальше шла жизнь, тем становилось яснее: он сумел передать ей главное. Помню — значит, все, что, было, стоит помнить до конца. И ты помни — значит, сохрани и передай детям, чем была наша жизнь, твоя и моя.

Жизнь наградила любовью необыкновенного, редкостного человека.

— Он был необыкновенный человек, редкий, — говорила она детям. — Он потому и ушел из жизни так рано: лучшие уходят первыми…

Она знала: он ушел не потому, что был лучше других, он как раз разделил участь многих, это-то и невозможно понять, это-то и невозможно объяснить детям. Это и себе невозможно объяснить. «Вырастут, может быть, что-нибудь станет яснее. Может быть, и я в конце концов пойму, что за буря нас разметала…»

В тот день, когда принесли телеграмму, Леле исполнилось сорок три года. «Сегодня — выходной, — вдруг вспомнила она, глядя на светлеющее окно, — господи, значит, не надо идти в очередь, магазин же закрыт».

Она засмеялась беззвучно, уткнувшись в подушку. Как хорошо! Можно никуда не идти, а лежать, блаженно вытянувшись под легким байковым одеялом.

Все одеяла, простыни, подушки были целы, когда вернулись, и даже некоторые ее платья, и детские вещи, из которых Ирма и Марта давно выросли. И даже шторы, зеленые шелковые шторы, изрядно выцветшие за эти годы, висели на окне.

Пропали только книги. В книжном шкафу дверцы стояли настежь, и всюду на полках лежал толстый слой пыли.

Увидев открытый настежь шкаф, Леля разрыдалась. Не потому, что был жалко книг, да господи! — пропало все, при чем тут книги? Но этот пустой книжный шкаф так был похож на всю разоренную жизнь, как будто нарочно стоял тут и ждал, чтобы показать ей это.

В сентябре сорок первого Генрих сам отвез их в эвакуацию, его назначили начальником эвакоэшелона, в котором уезжали из тревожной затемненной Москвы семьи сотрудников редакции. Леля не хотела ехать.

— Право, лучше остаться, — говорила она.

Но Генрих был непреклонен: только эвакуация. Если бы они остались, ее бы, возможно, забрали так же, как жену Бартоша, его сына и невестку, а детей, так же как внуков Бартоша, определили бы в детский дом. Думал ли об этом Генрих, пряча их подальше от всех глаз в Среднюю Азию?

Он вернулся в Москву в начале сорок второго, а в ноябре перестали приходить письма. И только в январе сорок третьего в конверте, надписанном чьей-то чужой рукой, к Леле дошла эта единственная фраза: «Я все помню, и ты помни».

Сказать некому, некому пожаловаться на страшную беду, снова и, как оказалось, навсегда постигшую его. Идет война, в дома приходят похоронки, а ей, выходит, и плакать нельзя при всех. «А ваш-то муж где?» Немыслимо сказать правду, страшно. Научилась лгать, изворачиваться. Всю жизнь лгала.

А тут еще свекровь (Генрих отправил ее вместе с ними) с безжалостными вопросами: «Wo ist Heinrich?» «Где Генрих?» «Warum schreibt er nicht?» «Почему он не пишет?»

О господи, почему он не пишет! «Да потому, — хотелось закричать, — что — без права переписки? Это, представьте себе, еще в лучшем случае». Но она ничего не кричала, только стискивала зубы.

«Я все помню, и ты помни…»

Сестра Ласло, Марика, написала ей тогда же, в январе, что, возможно — возможно! — Генриху дали десять лет без права переписки. Она написала об этом не прямо, а иносказательно, но Леля поняла. Поняла, что это в лучшем случае, худшее — судьба самого Ласло. После письма Марики сердце закаменело — ни слезы. Вымолить бы у судьбы десять лет без права переписки!

Не вымолила.

5

Постепенно в шкафу появились кое-какие книги, их покупала Леля на развале в Китай-городе, терзаясь, что отрывает от хозяйства последние деньги. Но как удержаться, не купить Тургенева, да еще в таком прекрасном старинном издании!

В основном же книги дарил, приходя в дом, Георгий Константинович. Прежде он дарил конфеты, но Леля однажды неучтиво сказала:

— Что за буржуазные привычки! Лучше бы книгу принесли…

И с тех пор он дарил книги.

Она не любила Георгия Константиновича. «О господи, да конечно же нет! Я не люблю его, я уже никогда больше не стану даже произносить этого слова!» Но если он долго не приходил, возникало смутное беспокойство, будто недоставало чего-то.

Ей не нравилось, как он говорил: медленно, словно вначале произносил все про себя, а уж потом вслух. Не нравились его усы и его имя. Неизвестно было, как же его называть, если она, допустим, перешла бы с ним на «ты». Георгий? Напыщенно, официально. Жора? Пошло. Гоша? Но Гоша — смешно, это для ребенка, а не для взрослого человека.

С Георгием Константиновичем познакомились при обстоятельствах весьма странных. Он позвонил однажды в квартиру и спросил, не здесь ли живут Чернопятовы? Это было вскоре после возвращения Лели с детьми из эвакуации.

— Нет, — сказала вышедшая на звонок Леля. — Здесь нет Чернопятовых.

— Не позволите ли вы мне в таком случае воспользоваться телефоном?

— Пожалуйста, — сказала Леля.

Телефон висел на стене в коридоре, аппарат был старый, и в нем всегда что-то дребезжало и стучало.

— Ну и аппарат у вас, — сказал незнакомец.

— Да уж, — согласилась Леля.

Он набрал какой-то номер, не дозвонился и ушел. А на другой день явился с новым телефонным аппаратом и, не обращая внимания на Лелины изумленные протесты, сам же и установил его. Пришлось предложить ему чаю, и пока она готовила чай и накрывала на стол, он помог Ирме решить задачу по алгебре…

— Кто такие Чернопятовы? — не раз спрашивала она его потом.

Он отшучивался, говорил, что это военная тайна. Похоже, что он просто выследил ее на улице и придумал этих Чернопятовых, чтобы войти в квартиру.

— Да? Это так? — спрашивала Леля.

— Может быть, так, а может быть, не так, — отвечал он, посмеиваясь, и она в конце концов перестала спрашивать. Какая разница?

В доме был тулуп, принадлежавший Генриху, большой овчинный тулуп, который Генрих брал с собой в командировки, когда работал в Поволжье. На тулуп возлагались особые надежды. «На черный день, — говорила Леля. — Это на черный день. Продадим, когда будет крайность».

Наконец собрались продавать. Крайность заключалась в том, что ни у Ирмы, ни у Марты не было теплых вещей. Первую зиму, когда вернулись в Москву, еще проходили кое-как, а за лето вытянулись, и все оказалось не впору.

— На Даниловском надо продавать, ни в коем случае не на Преображенке, — советовали Леле сослуживцы.

Поехали на Даниловский. Рюкзак, в который едва впихнули тулуп, Ирма надела на плечи. Леля и Марта несли сумки с еще кое-какими вещами, не ехать же из-за одного тулупа. Было холодно, ветрено, но зато все продали, и даже, как считала Леля, выгодно. На рынке, это она заметила, царило какое-то странное возбуждение. «Но, может быть, здесь всегда так?» — подумала Леля. В воздухе носилось слово «реформа». «Реформа, реформа», — слышалось отовсюду. «Что за реформа?» — удивилась Леля, но тотчас же забыла об этом.

Дома согрели на керосинке чайник, стало тепло, уютно, и Леля почитала девочкам перед сном Тургенева. В последнее время редко выдавались такие вечера: то срочная корректура, которую приходилось брать на дом, то Георгий Константинович в гостях, то еще что-нибудь.

А утром объявили реформу, и деньги, вырученные за тулуп, пропали, превратились в копейки.

Теплые вещи для детей купил Георгий Константинович. Когда он узнал про историю с тулупом, рассердился: «Надо же было у меня спросить, что вы все своим умом!» Леля обиделась и весь вечер сидела с замкнутым суровым лицом.

А через несколько дней Георгий Константинович приволок целую кучу вещей: валенки, шапки и шинель, черную прекрасную шинель, из которой получилось отличное пальто для Ирмы.

Что ж, ей было бы гораздо труднее жить на свете без этого человека. Она благодарна ему. Но из благодарности не выходит любви, нет, не выходит.

Она не разрешала ему оставаться до утра, и он покорно уходил среди ночи и уж бог его знает как добирался до дома. Она же, оставшись одна, выбрасывала из пепельницы окурки, открывала форточку, грела на керосинке воду, мылась с ног до головы в холодной ванной и только после этого ложилась в постель и, вытянувшись под одеялом, не спала до утра.

Слава богу, он ни разу не предложил ей: «Выходите за меня замуж». Вынужденная отказать, она бы, должно быть, рассорилась с ним, но разве было бы лучше — рассориться? Наступает же пустота, или как это назвать, когда он долго не приходит? Все время в каких-то отлучках, отъездах. Вот и теперь. Откуда эта телеграмма?

Леля, не зажигая света (стало уже совсем светло), в третий раз развернула синий телеграфный бланк. «Поздравляю люблю», кроме этих слов в телеграмме были только цифры.

«Какой странный человек, — снова подумала она. — И какая странная женская жизнь! Когда-то так безоговорочно осудила Муру. Они — ровесницы, но Мура всегда была опытней. Опытная женщина. Опытная женщина не позволяет себе ни к чему относиться безоговорочно. Мало ли что может произойти, неизвестно еще на что сама пойдешь, что ж других-то осуждать! Но все-таки Анисимов — это невыносимо, кто угодно, но не Анисимов!»

Анисимов почти всю войну проработал в Швеции. Когда кто-нибудь из глупых знакомых (а такие всегда найдутся) говорил: «Ну вам повезло, в такие годы оказаться в нейтральной стране!» — он отвечал, поднимая брови: «В нейтральной стране своя война». И глупым знакомым ничего не оставалось, как замолчать, что такое своя война в нейтральной стране, никто не понимал.

По странному совпадению Анисимов и Мура вернулись в Москву в тот же день, месяц и год, что и Леля с Мартой и Ирмой.

Анисимовы прибыли на Белорусский вокзал в международном вагоне, и носильщики долго перетаскивали в машину их чемоданы. Леля с девочками приехала из Пишпека на Казанский вокзал в поезде, называвшемся «500-веселый», с тремя узелками в руках. Один у нее, другой — поменьше, с книгами и словарями, у Ирмы и третий, совсем маленький, у Марты.

Поезд тащился семь дней, подолгу останавливаясь чуть ли не на разъездах. У них было два сидячих места и одно лежачее, на котором дети спали по очереди, а Леля спала сидя, привалившись головой к дребезжащей вагонной стенке.

Напротив, тоже сидя, ехал недавний солдат по имени Гриша. Он смешил девочек смешными историями, происшедшими с ним на войне, вместо «конечно» говорил «конюшня», говорил «апоханехо?», что означало: «А по харе не хочешь?» — и весело хохотал.

У него не было правой ноги, и он всем желающим демонстрировал новенький коричневый протез, изготовленный для него в ЦИТО — Центральном ортопедическом институте.

— У меня в ЦИТО все профессора водой не разлей, такие друзья! Мне там что хошь сделают! — говорил Гриша.

— Чего ж тебе ногу новую не сделали? — спрашивал его кто-то, смеясь.

— А я не захотел, — хохотал Гриша. — Ноги и у дураков есть, а ты попробуй такой протез получить! Во! — и он стучал по протезу желтыми от опиума пальцами.

Гриша стал наркоманом, повалявшись в госпиталях, и в Среднюю Азию ездил за опиумом, Лелю пугало его бурное веселье, она знала, чем это может кончиться.

Кончилось столь же бурной истерикой. Двое мужчин навалились на Гришу и держали его, чтобы, не дай бог, не выбил оконное стекло, как грозился.

Леля увела девочек в дальний конец вагона, где не так были слышны Гришины отчаянные вскрики, а когда все кончилось, они вернулись на свои места, а Гриша спал — кто-то уступил ему на время свою полку.

Когда подъезжали к Москве, Лелю начала бить дрожь, голова пылала, должно быть, поднялась температура.

— Мама, что с тобой? — испуганно спрашивала Марта.

Ирма, забравшись на верхнюю полку, не отрывалась от окна.

— Ничего, — стуча зубами, говорила Леля. — Это сейчас пройдет.

— А ну, хлебни-ка, девка! — внимательно посмотрев на нее, сказал Гриша и протянул мятую, видавшую виды фляжку.

— Нет, — сказала Леля.

— Хлебни, хлебни, не бойся, это чистый неразведенный спирт.

И она отпила каплю. Рот и горло обожгло, она задохнулась, закашлялась, но дрожь прошла. И вот уже плывут мимо окон чьи-то лица, платформа, носильщики с медными бляхами на белых фартуках…

Там, откуда приехали, осталась могила Лелиной свекрови, матери Генриха. Одинокая могила на чужом мусульманском кладбище. Думала ли старуха, что аил Шалба станет ее последним прибежищем?

«Генрих должен увезти меня отсюда, — твердила она. — Это он во всем виноват. Кому он сделал лучше? Никому. Niemandem».

Это «niemandem» выводило из себя, бесило. Свекровь так и не выучилась русскому языку, с Лелей говорила по-немецки, с детьми — по-венгерски, они все равно ничего не понимали. А жалела только себя, даже детей не жалела.

«Кому он сделал лучше? Мы должны были остаться в Венгрии, мальчик прекрасно бы учился и там».

Мальчиком свекровь называла младшего сына, своего любимчика Фери. «…Прекрасно бы учился и там». Как будто Генрих, с великим трудом устроивший переезд матери и брата в Москву, именно собирался дать брату высшее образование, а не спасал его от застенков Хорти! Старуха ничего не хотела понимать, специально, чтобы раздражать Лелю, все время повторяла эти глупости и вечно говорила о смерти, а в Леле прямо-таки бушевала тогда неукротимая жажда жить.

Война, Генрих неизвестно где, может, его уже и на свете нет, а она — ужас какой! — бежит вечером к арыку под звездным небом в старом Розином полушубке, и ей хочется жить, жить, несмотря ни на что. Ощущение острое, как голод.

Роза — их квартирная хозяйка, казашка, что бы она делала без Розы! Научила Лелю мыть волосы каймаком, каймак тек по лицу, по губам, и Леля, смеясь, слизывала его языком. Роза расстелила кошму в саду, девочки загорали на кошме, а Леля сушила тяжелые мокрые пряди и смотрела, как они блестят на солнце…

Кругом горы, горы, они словно сдвинулись, чтобы заслонить их, больше некому заслонить, защитить, но так хочется жить!

А потом это прошло. Упрекала себя, ужасалась: «Эгоистка! Генриха нет, а она радуется, что жива». А оказалось, что это — проходит. Как молодость. И уже едва вспомнишь потом: что это за ощущение так остро волновало сердце?..

…И вот уже плывут мимо окон московские лица, московские носильщики… Вот мы уже ступаем на платформу, вот мы уже в Москве, я и дети. А старухи нет. Я никогда не любила ее и плачу, что ее нет. На кладбище в Шалбе могила без креста, на мусульманских кладбищах крестов не ставят. «Зачем крест? — сказала мать Розы, помогавшая хоронить. — Аллах и так всех помнит».

Москва сорок шестого года! Лето, теплые ливни, пластикатовые (новое слово) цветные плащи с капюшонами на женщинах, подтянутые (только что из шинелей) мужчины с тщательно выбритыми веселыми лицами, пестрый немецкий крепдешин, калорийные булочки с изюмом в коммерческих магазинах, томатный сок в довоенных забытых сифонах конусом на переходе в метро, рядом с театральной кассой, звон трамваев на Арбатской площади, а Арбатского рынка уже нет, Гоголь, грустный, нахохлившийся, и цепи вокруг него, запах молока в кафельной молочной на углу Большого Афанасьевского, запах аптеки на Моховой… Неистребимы запахи, звон и шум Москвы, неистребима Москва, родной, пестрый, чужой город.

6

Когда она говорила: «Теперь уходите, уходите», — он молча одевался в темноте ночи и уходил. Всегда молча, потому что боялся, что однажды признается: «Мне некуда идти».

Она ничего о нем не знала, не должна была знать. Такое время: никто ничего не должен знать. Он спускался в подъезд и стоял там, пока не рассветет, пока на улице не появятся люди, спешащие на работу. Смешавшись с ними, шел на вокзал. Вокзал близко, но ночью идти опасно, могли остановить, спросить документы. Он не должен приезжать в Москву, но теперь он тем более не мог не приезжать: она ждет его. Как бы ни было сурово ее милое лицо, он знал: она его ждет, она ему рада. И девочки рады. В их скудной уединенной жизни («Как странно, — думал он иногда, — у них как будто и знакомых нет…»), в их жизни он был неким событием, праздником. Со свертками из коммерческого магазина он спешил на Ольховку, удивляясь судьбе, приведшей его сюда.

Иногда ему хотелось рассказать ей, как узнал про Ольховку, почему отправился искать неведомого Чернопятова, но он не решался. Ведь это значило бы рассказать все и — испугать ее: кого принимает в доме? Зонника, незаконно приезжающего в Москву, нарушающего паспортный режим!

Вот почему и он ни о чем не спрашивал. Если хочешь, чтобы тебе не задавали вопросов, не задавай их сам. Как хотелось, однако, обо всем ее расспросить! Старшая девочка похожа на нее, только темноглазая, но уже видно, что — красавица, младшая — как будто не похожа, разве что глазами, такими же светло-серыми, с тем же печальным, не детским выражением. Нерусские имена… Впрочем, нерусских имен вокруг предостаточно, его собственную сестру зовут Изольда. В первый свой приход, помогая Ирме решить задачку по алгебре, он прочел ее фамилию на тетрадке: Гараи. Итальянская?

Он дарил Елене книги, вкладывая туда деньги. «Вы с ума сошли!» — сказала она ему в первый раз, недобро сверкая глазами. «Умоляю вас, — пробормотал он. — Это детям». И она вдруг отложила книгу с деньгами и больше не сказала ни слова.

Ночью она иногда плакала, уткнувшись в подушку. Он боялся, что в соседней комнате проснутся девочки, и не понимал, что с ней. Он говорил ей «ты» и «Елена», но только ночью, днем это невозможно было себе представить.

— А вы воевали на войне? — спросила его Марта в первый же вечер.

— Нет, — сказал он и покраснел.

— А наш папа пропал без вести, — строго сказала девочка.

«Фери уцелеет при всех обстоятельствах, — говорил когда-то Генрих. — Есть люди, которые умеют уцелеть. Наш Фери из этой породы, очень любопытная порода…»

Он говорил о младшем брате, как о человеке из соседней квартиры. «Странно, — удивлялась Леля. — Вы словно чужие, у вас нет ничего родственного». Потом удивляться перестала: для Генриха, для Бела, для Мате были гораздо важней какие-то совсем иные, не родственные связи. Они и в мирной, обычной жизни все как будто стояли на баррикадах. Кто стоит рядом на баррикадах — тому мое сердце и рука. А Фери, считал Генрих, только делает вид, что стоит рядом.

Но почему он должен был участвовать в их спорах, отыскивать с ними вместе истину? Он был мальчишкой, когда они сражались за эту истину, что он мог понимать!

Перед войной Фери женился на девушке по имени Дина, всегда сидевшей в гостях с таким лицом, будто ее обидели.

— А ты знаешь, дома у нее совсем другое лицо, — удивленно сказал Генрих, вернувшись от матери (мать жила вместе с младшим сыном в Скатертном переулке).

— Какое же?

— Такое, что она сейчас сама всех обидит.

Леля рассмеялась:

— И представляешь, сказала мне: «Не говорите пожалуйста, с Фери о политике, он этим не занимается».

— И что же ты?

— Я сказал, чем же он тогда занимается? Ведь вся жизнь — политика…

Как был удивлен и испуган Фери, узнав, что они вернулись!

— Вряд ли это благоразумно, — сказал он Леле.

Она пришла на Скатертный одна, без девочек. И правильно сделала: такая нерадостная встреча.

Раньше, вместе с матерью, Фери и Дина занимали две комнаты, теперь, похоже, им принадлежала вся квартира. Ковер на полу… Ничего подобного раньше не было, все, выходит, потеряли, а эти приобрели?

Леля сделала вид, что ничего не замечает. Из гордости.

Но Дина не выдержала.

— Правда, красивый ковер? Это Фери привез из Австрии. Он теперь во Внешторге.

Леля стиснула зубы. «Wo ist Heinrich?» — услышала она голос свекрови.

— Где Генрих? — спросила она. — Что ты знаешь о нем?

Фери молчал. Глаза его сделались плоскими. «Ничего не знает и боится знать», — поняла Леля.

Еще предстояло самое опасное — прописка. Конечно, она поступила неблагоразумно, вернувшись с детьми в Москву. Но не Фери говорить ей об этом. Кто-то только боится, а кто-то приобретает ковры. Между тем и те, и другие носят фамилию Гараи. Разве не удивительно?

Леля спросила:

— Это не вы платили за нашу квартиру?

Фери и Дина молча вытаращились на нее. Платили за квартиру? Как это понять?

— Кто-то вносил квартплату все эти годы. Потому квартира и сохранилась за нами, — сказала Леля. — Мне соседка написала, Нина Карловна, вот мы и вернулись…

Она ни минуты не сомневалась, что за квартиру платил не Фери, просто так спросила. Он даже писать им боялся, в последнее время совсем не писал. А Нина Карловна не побоялась, написала: «Почему бы вам уже не вернуться, Лелечка? Мне управдом сказал, что квартира числится за вами, кто-то перечислял квартплату, вы ведь, должно быть, знаете…»

Она не знала. Откуда?! Кто-то в трудное время заботился о том, чтобы им было куда вернуться! Кто же? Эрика?

— Лани давно в Венгрии, — сказал Фери.

Леле не понравилось, что он назвал Эрику — Лани. Тех, с кем она стала Лани, — нет, а Фери не имеет к этому никакого отношения.

Но оказалось, что именно Фери имеет отношение ко всему, что изменилось в мире.

— Мы с Диной тоже скоро уедем, — сказал он небрежно.

— Куда?

— Как куда? — удивился он ее непониманию. — В Венгрию.

Новость была оскорбительна своей несправедливостью. Почему все досталось Фери, именно Фери?

— У меня сейчас столько хлопот, ты себе не представляешь! — сердито сказала Дина. Леля вспомнила, что Генрих называл ее: дикая собака Дина. — Не разрешают вывозить ковры! Куда же я дену ковры?

С такой легкостью говорят об отъезде, как будто здесь ничего не остается: ни могилы матери в далекой Шалбе, ни дочерей Генриха…

Леля ушла, жалея об одном: зачем приходила? Опереться не на кого, вот и Эрика уехала. Еще бы! Они так мечтали об этом. Генрих когда-то говорил детям: «Что ж вы не учите венгерский? Ведь потом поедем в Венгрию». «Не хотим в Венгрию!» — кричали девочки, а Леля смеялась: «Когда это — потом?» «После войны», — серьезно сказал Генрих, а никакой войны еще не было.

Уехали все. Все, кто жив. Так и должно быть: человек возвращается на родину, даже если главные годы уже прошумели над головой.

А Генрих!

Управдом Сучков Николай Иванович, видимо не узнавая Елену Николаевну, долго вертел в руках документы. Так долго, что показалось: «Это конец. Он меня сейчас арестует. Позвонит, куда следует, и…»

— Аил Шалба? Далеко же вас занесло. От войны, значит, спасались? — громким противным голосом сказал управдом, все еще не возвращая документов.

— Мы были в эвакуации, — заискивающе пробормотала Леля. — Многие ведь были в эвакуации?

— Эва! — все так же громко сказал управдом. — Из эвакуации давно уже повозвращались!

И протянул Леле документы.

— Вещи целы?

— Да, да, спасибо, — обрадовалась Леля.

— Обыск был, — понизив голос, сказал Сучков. В соседней комнате кто-то громко щелкал на счетах. — Взяли-то его возле дома, когда с работы шел, а обыск был.

Прижав руки к груди, Леля со страхом смотрела на управдома.

— Ну, хорошо, — громко сказал он. — Документы в порядке, квартплату исправно вносили, проведем на общих основаниях. Вот эту форму заполните и завтра мне обратно.

Она поняла, что надо уходить, но продолжала сидеть, не в силах уйти. Может быть, он еще что-нибудь знает?

Управдом поверх очков смотрел на нее, не мигая. Если и знает, ничего больше не скажет, он и так сказал много. Леля встала со стула и низко поклонилась управдому.

В соборе на Елоховской площади звонили колокола… «Русскому воинству», — сказал, повернувшись к Леле, старик в валенках с самодельными калошами. «Лето, а он в валенках», — подумала Леля. Она обошла собор и повернула налево по Красносельской. Колокольный звон плыл следом до самого дома.

— Петр и Павел час убавил, — сказала дворничиха, развешивая на веревке мокрые половики.

— Что? — не поняла Леля.

— На час времени день убавился, вот что! Двенадцатое число сегодня, Петра и Павла праздник.

Двенадцатое июля! Она совсем забыла, Генриху сегодня сорок восемь лет. Его годы прибавляются, ее жизнь убавляется. Как непонятно все!

Прошлой зимой, после того как уехал Фери, она получила письмо от Эрики. Очевидно, Фери рассказал ей, что Леля и девочки в Москве.

Эрика писала по-немецки.

Как последние слова над могильной плитой.

7

Между тем девочки выросли. Ирма совсем взрослая — девятнадцать лет. В институт ее не приняли, даже документов не взяли, только посмотрели и сказали: «У нас набор окончен». Этого следовало ожидать, не послушалась матери, написала в анкете, что отец арестован.

— Напиши — умер, — говорила Елена Николаевна.

— Нет, — отвечала дочь. — Я напишу правду.

— Но ведь умер — это тоже правда…

— А потом всю жизнь трястись, как ты?

Грубо, но справедливо. Ирма, впрочем, тоже поняла, что грубо, и потерлась щекой о материну руку.

— Не примут так не примут, — легко сказала она.

«Не примут — это еще полбеды», — подумала Елена Николаевна. Когда дочь ушла, начала метаться: «Господи! Как я могла допустить! Надо было поперек двери лечь. Никуда не пускать с этой проклятой анкетой. Ведь как донос на себя: отец арестован. В такое время, господи!»

Вернувшись, Ирма застала мать лежащей на диване в жестоком ознобе. Померили температуру — 39. Ирма кинулась звонить в поликлинику, вызывать врача.

— Не надо врача, — слабым голосом протестовала Елена Николаевна. — Пройдет к утру.

Она положила горячую руку дочери на колено и смотрела, не отрываясь, будто Ирма приехала издалека.

Так нельзя. Надо быть сильной. Что она вообразила себе? Что Ирма уже не вернется? Нельзя быть такой паникершей. Надо казаться сильной, уверенной, иначе девочкам не на кого опереться. Как ей самой. Так сиротливо от этого на свете!

Друзья Генриха были ее друзьями, а теперь их нет. В юности дружила с Мурой, но потом они разошлись. Как-то рассказала про Муру Георгию Константиновичу. Обычно ничего из прошлого не рассказывала, а тут рассказала, так, без подробностей. Он ничего не понял.

— Из-за чего разошлись? Из-за того, что вам не нравился ее муж, а ей — ваш?

Леля рассердилась. Как будто дело в мужьях! Мужья, если хотите, это — мировоззрение.

Георгий Константинович смеялся: «Вот так афоризм!»

Как хорошо было, когда он приходил, сильный, спокойный человек, без лишних вопросов умел все понять, во всем помочь. В сорок девятом году, в апреле, вдруг пропал. Не приходит и не приходит. Даже на Майские праздники не зашел, хоть они так его ждали! А в середине мая кто-то позвонил Елене Николаевне на работу и сказал: «Георгий арестован». После чего в трубке раздались короткие гудки.

Леля так растерялась, что не могла вспомнить, кто говорил — мужчина или женщина? Шла со службы к метро, чувствуя, как что-то тяжелое навалилось и давит на плечи.

Стеснялась называть его Гошей, идиотка! Спросила однажды, как вас зовут дома? Знала, что у него мать и сестра Изольда. «Дома меня зовут Гоша», — сказал он и улыбнулся виновато…

Навстречу шли веселые крепдешиновые женщины под руку с веселыми мужчинами. «Если ты меня любишь…» — смеясь, сказал за спиной у Лели женский голос.

«Как я устала, господи!» — думала она, входя в метро.

Мура устраивала прием для близких друзей. Она теперь никогда не говорила: «У меня будут гости» Она говорила: «У меня будет прием». Первой пришла тетка. Помочь. Тетку хлебом не корми, дай участвовать в приеме. Открывая ей дверь, Мура сказала, как говорила всегда: «Ты совсем не стареешь, тетечка!» «Стареть неприлично», — как всегда, ответила Жанна Иоганновна.

Вдвоем они начали перетирать бокалы, столовое серебро.

— Нынешнее серебро! — щурясь, сказала Жанна Иоганновна. — Разве такое было в имении у твоего отца!

Опять это имение! Тетка несносна. Уже сколько раз было сказано!

— Да что ты все боишься! Сейчас другие времена.

Глупа, как овца, говорит про Жанну Иоганновну Анисимов, и следует признать, что — сущая правда. Ничто так не раздражает, как глупая самоуверенность. «Все боишься…» Если бы в свое время страх не погнал Муру туда, куда он ее погнал, в постель к Анисимову, где бы они были сейчас со своими имениями, аристократическими связями, национальностью «немка» в паспорте? Где? Что там ни говори про Анисимова, хоть называет его Мура в крайнем раздражении «Иван-дурак», но ведь он спас их.

Когда-то — глупенькие! — обсуждали с Лелей, что истинней: бог есть любовь или любовь есть бог? Умора! Страх есть бог — вот истина! Чего не сделаешь из страха быть изгнанной, узнанной, пойманной! «Вашего отца зовут Иероним Францевич?» О, она не так, как эта дура Лелька! У той все написано на ее красивом лице. А о том, что Мурой движет страх, не знал никто. И, разумеется, Анисимов. Потому и попался так легко. Разве бы он женился на дочери помещика? А уж когда женился, принимай грехи на себя и прячь концы в воду. Не всем удавалось, а Ивану удалось, не такой уж, видно, дурак.

Вспомнила Лелю… Она часто ее вспоминала. И жалела, да, жалела, несмотря на обидное, стародавнее: «…каждый день видеть Анисимова, даже выходных не иметь». Вот так. Когда-то клялись в вечной дружбе. Леля-то плюнула на клятвы, а Мура — нет. Но об этом тоже никто (и Лелька!) не знает. Выскочила замуж за голодранного эмигранта. С ее-то данными! И всю жизнь промучилась с ним. Его и в двадцать девятом забирали, и в тридцать седьмом, и уже окончательно — в сорок втором. С высшей мерой. Лелька осталась без ничего, с детьми, черт знает где, и если бы не Мура, то и квартиру бы в Москве потеряла.

Другие времена, считает тетка. Ей-то откуда известно, какие сейчас времена? Этого даже Мура не знает. Пожалуй, что-то знает Иван-дурак.

— Опять начинается, — сказал он недавно, уткнувшись за завтраком в «Правду».

— Что начинается? — спросила Мура, но он ничего не прибавил к своему сообщению.

После его ухода она развернула газету: ругают какого-то Сомерсета Моэма, космополитов. Ну и что?

Сегодняшний прием устраивается для Чернопятовых. Значит, все — по первому разряду. Мура достает из массивного орехового дерева буфета мейсенские тарелки, ставит на стол бронзовые витые подсвечники…

С Чернопятовыми познакомились в Швеции в конце войны. Они приезжали в Стокгольм ненадолго, с какой целью — Мура не знала. Знала только, что Анисимов боится Чернопятова и рад, что Мура в два дня подружилась с его женой — Анной Егоровной, Нюсей.

— Чернопятов — человек страшный, — сказал Анисимов Муре шепотом на улице.

Она обомлела. Таких слов от Анисимова раньше не слышала, никогда никому не давал характеристик, разве что тетке: «Глупа, как овца».

— Это он в тридцать седьмом разбирался с делом Гараи и этих венгров, что вместе с ним. И он же подцепил их в сорок втором.

…В сорок втором, перед отъездом в Швецию, Анисимов принес домой эту новость: Гараи арестован.

— Опять? — ахнула Мура. Разговаривали за обедом.

— Говорят, что будет высшая мера. — Анисимов налил себе боржоми в высокий стакан. — Допрыгались.

Мура решила, что это тот случай, когда она должна увидеть Лелю. Опасно, конечно, но она решилась и, раздобыв на другой день адрес в справочной, поехала на Ольховку.

Лели не было, а квартиру опечатывали. Двое. Мужчина и женщина.

— Вы кто же, извиняюсь, будете? — спросил мужчина, глядя поверх очков.

— Знакомая, — спокойно ответила Мура. И поинтересовалась: — А что же с квартирой будет?

— А квартиру заберут, раз за нее платить некому. Семья-то в эвакуации.

И Мура внезапно поняла, что надо платить. Надо платить за эту квартиру, а там видно будет. Ничего страшного, перечислять со счета, вот и все. Как перечисляют за свою квартиру и за теткину комнату.

Прямо с Ольховки, чтобы не передумать, Мура поехала в сберкассу и оставила распоряжение…

«…И он же подцепил их в сорок втором». Тогда в Стокгольме на улице шепотом Анисимов сказал ей, что многое, очень многое зависит от Чернопятова. «Что?» — спросила Мура. И он вдруг ответил: «Жизнь».

Вот оно что. Значит, и от Чернопятова зависит, кого казнить, кого миловать? Казнить Анисимова или миловать? В первый раз видела своего дурака таким испуганным.

А с ней страшный Чернопятов притворялся покорным и заискивающим. «Можно мне называть вас Мурой? Нюсе — можно, а мне — нет?» — «Вы еще не заслужили», — дерзко отвечала Мура. Со страшными только так — дерзко и независимо.

С тех пор, вот уже пять лет, Чернопятовы — первые гости, Нюся — лучшая подруга.

— Иван Данилович, — сказала она Анисимову, входя в прихожую. — Займите пока моего благоверного, а я похищаю Муру.

Женщины ушли в спальню.

— Что-нибудь случилось? — спросила Мура, садясь на кровать.

— Да ничего особенного. — Нюся остановилась перед высоким зеркалом, внимательно разглядывая себя круглыми синими глазами. — Ты знаешь такую фамилию — Гараи?

— Да, — неуверенно произнесла Мура, лихорадочно соображая, что именно известно лучшей подруге. — А почему ты спрашиваешь?

— Жоржа арестовали.

— Жоржа?

Ах, да, Жорж — первый муж Нюси, разошлись еще до войны, лет десять назад.

— Оказывается, его во время войны забирали, — тараща глаза, рассказывала Нюся. — А потом освободили, актировали. Ну есть такая форма, мне Чернопятов объяснил (Нюся всегда называла мужа по фамилии), это когда человек уже все равно умирает. Но Жорж выжил, представляешь, вернулся, выжил, а сейчас его опять забрали. И главное, Чернопятов мне ни гугу. Представляешь? Я это все узнала от Изольды. Она мне позвонила, сестра Жоржа. Как-то разыскала меня, плакала, как будто я что-то могу…

Мура закурила длинную — дамскую — сигарету. Напряженно ждала: при чем тут Гараи?

— Ну я нажала на Чернопятова, ему и выяснять не понадобилось, сразу мне сказал: «За связь с семьей врага народа». Есть, говорит, такая Гараи, мне любопытно, что за женщина?..

Леля! Нельзя скрывать от Нюси, что она ее знает, они вместе работали, это легко проверяется.

— Мы вместе работали в Наркоминделе, черт знает когда!

— Да, Чернопятов говорит, что ты должна ее помнить, — озабоченно сказала Нюся. — Красивая она?

Чернопятов знает, кто что должен помнить.

— Красивая? Была красивая, да ведь сколько лет прошло! — Мурины пальцы, вцепившиеся в деревянную спинку кровати, побелели. Знает или не знает, что с анисимовского счета несколько лет переводились деньги на оплату квартиры для семьи врага народа? Знает или не знает? Слава богу, она хоть не виделась с Лелей, когда вернулась из Швеции. Порыв, толкнувший ее когда-то на Ольховку, давно прошел. Зачем видеться? Каждому в конце концов свое. Jedem das Seine, как говорили в доме Иеронима Боша.

Тетка, которую Мура, приехав из-за границы, командировала по известному ей адресу, разузнала, что семья Гараи вернулась из эвакуации и живет в своей квартире. Ну и слава богу, пусть живет.

— Мне Жоржа жалко, — пропела Нюся, проводя пуховкой по лицу.

— Чего ж ты не попросишь своего Чернопятова? — засмеялась Мура. Кажется, не знает, со страхом подумала она.

Нюся тоже засмеялась:

— Да-а, допросишься у них. Чернопятов ничего не может…

Ничего не может? Вот так новость! Зачем же этот прием со свечами? («Мой Чернопятов обожает свечи, уверяет, что при свечах мы, женщины, делаемся красивей».) Ничего не может? А как же Иван-дурак? Он-то считает, что Чернопятов — его главная ставка в этой карусели.

Любимое слово Анисимова — карусель. «Что можно понять в этой карусели? Сегодня ты подписываешь приговор, а завтра сам оказываешься на кругу!» Все же прилепился к Чернопятову, считал: охрана. Чем страшней, тем надежней. Выходит, уже и Чернопятов ничего не может? Переменились времена?

— …Ничего не может, потому что Жорж связан с семьей Гараи, а сам-то Гараи числится за Чернопятовым.

Времена не переменились. Прием продолжается. Дело Генриха Гараи числится за Чернопятовым — вот почему он (даже если бы захотел, что сомнительно) не может помочь бывшему мужу Нюси. Просто такое неудачное совпадение! А все остальное он может. Анисимов не прогадал!

— Слушай, брось ты себе голову забивать! — веселым голосом сказала Мура. — Пойдем к мужчинам. Нельзя их так долго оставлять в обществе моей тетки!

— Думаешь, опасно? — засмеялась Нюся.

8

Дыхание Чейн-Стокса. Рылись в медицинском справочнике — подарок Георгия Константиновича, — искали, что это означает. И не переставая плакали.

— Неужели он может не выздороветь? — спросила Марта.

Ирма, всхлипывая, листала справочник. Второй день в доме не выключалось радио. «Как на вокзале», — подумала Елена Николаевна. Она лежала на диване под старой беличьей шубой, закрыв глаза.

Наконец отыскали про дыхание Чейн-Стокса. «Какой ужас!» — всплеснула руками Ирма.

«Er ist Verbrecher. Он преступник», — много лет назад говорил Генрих. Леля умоляла, требовала: «Перестань! Подумай о детях! Что ты себе позволяешь?»

Он позволял себе думать и понимать. Как горько и зло смеялся: «Сталин — это Ленин сегодня. Нет, ты только послушай! Присвоить себе имя Ленина! Verbrecher!»

— Неужели он может не выздороветь? — снова спросила Марта. Она не решилась сказать: «Неужели он умрет?» Слово «умрет» в применении к этому имени звучало немыслимо, ошеломляюще. Никто и не говорил: «умрет».

И вот — умер.

Verbrecher… Как это все соединить, понять? Траур неподдельный, плачут мужчины, войну прошли, а тут не стыдятся слез. Verbrecher?

Елена Николаевна твердо сказала дочерям, что на похороны их не пустит.

— Нет, нет и нет! Ни одна не пойдет. Там бог знает что будет твориться!

И вдруг поняла, что пойдут обе и что слов ее просто не слышат.

По радио — оно у них так и не выключалось — объявили, что доступ в Колонный зал открыт. Дикое, безрассудное объявление! Москва, миллионами ног топча черный мартовский снег, повалила в Колонный зал.

У каждого времени свои слова. Вдруг со всех концов зазвучало: «Реабилитация».

— Вы подали на реабилитацию? — спросила у Лели Софья Васильевна, старший корректор.

Леля покраснела. Выходит, они знали, где ее муж, а она так старательно все скрывала!

— А куда надо подавать?

— О боже мой, как же вы не знаете! В военную прокуратуру, на Кировской…

И вот этот день наступает: Елену Николаевну Гараи, подавшую прошение о реабилитации своего мужа Генриха Александровича Гараи, приглашают за ответом в приемную Главной военной прокуратуры.

Сквозь затянутые желтоватым шелком окна пробивается солнце. На жестких стульях с высокими спинками, стоящих вдоль стен, молча ждут своей очереди люди с замкнутыми взволнованными лицами. Елена Николаевна видит: волнуются, как и она, но скрывают. По привычке скрывать все.

Она тоже привыкла скрывать. «Где ваш муж?» — «Он умер». Марта прибежала однажды со двора в слезах: «Они дразнятся, что наш папа — враг народа!» Жили в Шалбе, Марте девять лет, откуда узнали?!

«Не играй с ними, вот и все. Глупости!» — сказала Леля. Но это были не глупости, не шуточки, с этим предстояло жить.

Ирму не приняли в институт, Марту в четвертом классе хотели исключить из пионеров, скрыла, что отец — арестован. А она ничего не скрыла, она верила, что пропал без вести. Она и потом, еще очень долго, в это верила. Врала? Впрочем, так ли уж врала? Разве он в самом деле не пропал без вести?!

А сколько было слез! Настоящего не детского горя. Исключают из пионеров! Леля пошла в школу к директору: «Зачем вы это делаете?» Директор, молодая уверенная женщина с тугим перманентом, смотрела безжалостно.

— А что же вы хотите? Это ребята так решили. Мы, конечно, поправим их, но…

Она не договорила, но Леля поняла: ее дети — отверженные, им не место там, где по праву находятся остальные.

Елена Николаевна украдкой разглядывает сидящих напротив людей. Разные. С одинаковой судьбой. Спросить бы у них, что они объясняли своим детям? Какие слова писали их дети в анкетах?

— Гараи!

Елена Николаевна вздрогнула.

— Пройдите, пожалуйста.

Она вошла в дверь и направилась к столу, за которым стоял невысокий седой военный.

— Прошу вас, — указал он на стул и, после того как она села, сел тоже. Потом поднес близко к глазам лежащую перед ним бумагу.

«Близорукий», — подумала Леля. Почему-то было неудобно смотреть ему в лицо, и она стала смотреть на стену за его спиной. Стена была покрыта коричневым линкрустом, и в нем зияла дырочка от гвоздя. Видимо, недавно висел портрет, теперь его сняли, а дырочка осталась.

— Гараи Генрих Александрович, год рождения 1901, национальность — венгр, гражданство — советское… — неожиданно высоким голосом начал читать военный.

Леля боялась пропустить хоть слово и от напряжения перестала понимать, что он такое читает. Анкета? Опять анкета?

— …подлежит полной реабилитации за отсутствием состава преступления.

Леля не мигая смотрела на дырочку в стене. «Поздравляю вас», — услышала она. Военный встал и протянул Леле бумагу. «Спасибо», — машинально ответила она, с усилием оторвав взгляд от стены.

И вот она проходит мимо сидящих в приемной людей, открывает тяжелую дверь и выходит на улицу. Сначала — направо к метро, а потом — вниз по бульвару к Чистым прудам. «Поздравляю вас, — стучит в голове, — поздравляю вас». Она идет, торопясь, что-то гонит ее вперед, вперед. И вдруг — как током: Генриха реабилитировали! Оправдали! Нет, не оправдали, а признали, что ничего не было! Ничего не было, из-за чего стоило умирать, бояться, лгать собственным детям! Господи, какой день! Можно плакать, можно биться головой о чугунную решетку на Чистопрудном бульваре, но ничего нельзя изменить, вернуть. Все исчезло, превратилось в пепел, и вместо горсти пепла эта бумага в руках!

У Покровских ворот Елена Николаевна зашла в кондитерскую и купила пирожных. Девочки должны знать, что сегодня — праздник. Праздник! Но никого не было дома, когда она вернулась. Ирма позвонила и сказала, что останется ночевать у Гали. Галя — Ирмина подруга, вместе готовятся к экзаменам. Ирма теперь учится в фармацевтическом, на вечернем отделении, а работает в аптеке.

— Отца реабилитировали, — сказала Леля в трубку.

— Что? — не поняла Ирма.

— Ладно, потом…

Марта пришла поздно и, увидев на столе пирожные, захлопала в ладоши.

— Ой, а я так жрать хочу! — засмеялась она.

— Отца реабилитировали, — бесстрастным голосом сказала Леля. Ликование уже померкло в ней.

— Да? Как хорошо! — Марта схватила пирожное.

— Руки пойди помой, — сказала мать.

— Ой, мама, чего сегодня было! — торопясь рассказывала Марта. — Милка с Гришкой из второй французской ходили подавать заявление в загс. Смеху было!

Мила и Гриша — ее сокурсники по университету. В прошлом году Марта поступила в университет, и ее (вот что значит переменились времена!) приняли, несмотря на то что в анкете она написала про отца — репрессирован.

— Почему Милка, Гришка, почему — жрать? Почему в тебе столько грубости? — в голосе Елены Николаевны звенело отчаянье.

Из дневника Елены Гараи.

Широкое небо, еще не вполне весеннее, но и не зимнее, сыплет на город легкий снег, и он тает, не долетев до мостовой. На улице Фрунзе, бывшей Знаменке, скользко. Улица скатывается с Арбатского холма вниз к Моховой. Недаром — Моховая, мох, болото, низина. Веселый снег щекочет лицо, когда Елена Николаевна, запрокидывая его, смотрит на трехстворчатое — «итальянское» — окно над аркой. На чужой свет за чужими стеклами.

Здесь было их первое с Генрихом жилье. Здесь бывала счастлива, несчастна, но больше — счастлива. Тень счастья навсегда за трехстворчатым окном.

Никого из прежних жильцов в квартире давным-давно нет. Григорий Дмитриевич не вернулся, Дарья Петровна в войну умерла, а Маню родственники увезли куда-то под Серпухов.

Об этом рассказала лифтерша, все так же сидевшая на Своем стуле, покрытом стершимся от времени куском ковра, когда десять лет назад, вернувшись из эвакуации, Леля с Ирмой и Мартой пришли сюда.

— Под Серпухов, милые, под Серпухов, — пела лифтерша, — увезли Манечку, сердешную мою. А Григорий так и пропал в тюрьме…

Лифтершу все в доме ненавидели и боялись, подозревая, не без оснований, что она-то и есть главный соглядатай и доносчица. И ее же назначали понятой, когда приходили с обыском…

В такое время умудрялись быть счастливыми! А потом всех — всех! — разметала буря.

Как хочется рассказать Генриху про то, что их страдания теперь названы словами, произнесенными вслух, с трибуны. Необоснованные репрессии. Как хочется рассказать!

Вот пришла к старому дому, как к родной могиле. То, что Генрих понимал так давно и о чем она умоляла его молчать, говорила: «Перестань, подумай о детях!» — теперь обсуждают даже в трамвае. Необоснованные репрессии. Кто б мог предположить, что такие слова прозвучат когда-нибудь утешением!

Постояв у старого дома, Елена Николаевна возвращается к метро. На бульваре деревья еще зимние, белые на черной, ждущей весну земле. Прежний памятник Гоголю, говорят, увезли в Донской монастырь, а к новому и привыкнуть невозможно.

«…Как ты бежала по Пречистенскому бульвару, мне никогда не забыть!»

Осень пятьдесят шестого года стала точкой отсчета. Говорили: до венгерских событий, после венгерских событий.

После венгерских событий в Москву приехал Фери. Работать в торгпредстве. На Садовом кольце, у Самотеки, им с Диной дали роскошную казенную квартиру, обставленную полированной мебелью.

— Полированная мебель на Западе уже вчерашний день, — сказала Дина, заметив восхищенные взгляды Ирмы и Марты.

Леле стыдно: дочери выглядят какими-то бедными провинциалками. С разгоревшимися лицами примеряли по очереди Динину мутоновую шубу, разглядывали магнитофон, телевизор. «Мещанки!» — ужасалась Леля. Сама она очень холодно приняла приглашение Фери прийти в гости. «Хорошо, как-нибудь».

«Нет, нет, — запротестовал Фери, и голос его по телефону прозвучал с непривычным радушием. — Мы завтра же ждем вас!»

И вот они в гостях. После стольких лет!

Милиционер в будке у подъезда: «Вы к кому?» — «К Гараи». — «Пожалуйста, шестой этаж».

Шестой этаж. Табличка на дверях: «Ф. Гараи». Марта теперь — Михайлова, Ирма — Кузьмина. В два года одна за другой вышли замуж. Только Елена Николаевна по-прежнему — Гараи. Но разве дело в фамилии? Фери, Ирма и Марта, оказывается, неуловимо похожи друг на друга! Леля и Дина одновременно ловят это сходство. Раньше его как будто не было.

— А? — говорит Дина. — Раньше я этого не замечала. Особенно в Марте. Правда, Леля?

И Леля видит: да, похожи. Дочери Генриха похожи на его младшего брата. Ничего удивительного. Удивительно другое: как изменился Фери! Раньше имя Генриха даже упоминать боялся, а сейчас с воодушевлением рассказывает, что всю стену — всю стену! — занимает выставка, посвященная Генриху в городском музее в Заласенгроте.

— Нас пригласили на открытие, — в голосе Дины самодовольство.

«Все так же бесцветна, — с удовлетворением отмечает Леля. — И очень постарела, тут уж никакая шуба не поможет».

— Мы были почетными гостями…

Кровь приливает Леле к лицу, оно становится пунцовым. В этой казенной роскоши дышать же нечем! Она поднимается со стула, и Дина сочувственно предлагает: «Я провожу тебя в ванную».

Значит, мертвым воздали по заслугам? «Всю стену», — сказал Фери. А знает ли он, где та стена, к которой в последний раз прислонился Генрих?

Но она несправедлива. В чем, в самом деле, виноват Фери? В том, что и он не погиб в Ухте, как старший брат? Это зависть и ревность говорят в ней, не дают дышать.

«Надо успокоиться, успокоиться», — шепчет Леля, уткнувшись в мохнатое полотенце. Ее лицо пылает, и холодная вода не в силах остудить его.

Следовало бы поехать в Коми, в Ухту. Ведь именно там он погиб. Но что увидишь, кроме леса и неба? Все же следовало бы поехать. Но девочки учились, потом Ирма выходила замуж, Марта, лишних денег нет. И уже стало казаться, что не так это важно — поехать в Ухту. Важней нечто другое, другое. Истинный памятник Генриху — его дети. Какие они — вот что важно. Сумела ли она воспитать в них его черты? Конечно, нет. Дочери бездумны, легкомысленны, и она виновата в этом. Сама внушала им не думать, на любые опасные вопросы отвечала: «Тише! Не надо об этом говорить. Тише!» Боялась стен, соседей, всего боялась.

Теперь, когда как будто можно говорить обо всем, дочерям некогда. У них своя жизнь. Ирма закончила институт, Марта уже на пятом курсе. «Я буду журналистом, как папа». Но знает ли, что такое «как папа», неясно. Они забыли отца. Но, может быть, что-нибудь прорастет? Его честность, доброта… «Все же они хорошие, добрые девочки, — думает Елена Николаевна, — но не пристрастна ли я?»

Через год встретила Муру. Отправилась как-то в ЦУМ покупать подарок для Марты ко дню рождения и встала в длиннющую очередь за какими-то диковинными импортными босоножками без задников. На дворе осень, не сезон, а за босоножками — давка. Елена Николаевна отважно ринулась к прилавку, а когда вынырнула из толпы со съехавшей набок шляпой и с заветным чеком в руках — увидела Муру.

— Ну? — так, будто они не расставались на целую жизнь, насмешливо сказала Мура. — И ты туда же?

— Босоножки… — еще не отдышавшись, пробормотала Елена Николаевна. — Для Марты…

— Сколько ей лет?

— Двадцать четыре года. А Ирме — двадцать семь.

— Значит, мы двадцать семь лет не виделись. — Лицо, в котором с трудом можно было узнать прежнюю Муру, сделалось серьезным.

— А ты знаешь, — улыбнулась Елена Николаевна. — Мы здесь и встретились в последний раз, там на улице, помнишь?

— Нет, не помню, — сказала Мура. — Как живешь?

— Живу… А ты?

— Я не живу, я доживаю, — сощурилась Мура. — Анисимова хватил инсульт, когда все началось. Вернее, кончилось. Теперь я выношу за ним горшки, вот и вся карусель.

Она внимательно посмотрела на Лелю. Та молчала.

— Между прочим, торжествуй: Чернопятов застрелился.

— Чернопятов? — спросила Леля. — Кто это?

— Не знаешь разве? Теперь, впрочем, уже никто, — сказала Мура с усмешкой. — Я тороплюсь, у меня там тетка одна с Анисимовым.

— Жанна Иоганновна? Неужели жива?

— Я думаю, она будет вечно жива. Ну, я бегу, привет!

Она стала медленно и тяжело спускаться по лестнице. «Может, догнать, хоть телефон спросить? — растерянно думала Елена Николаевна, глядя вслед толстой крашеной женщине. — Мура… Неужели я встретила Муру?! И — ничего. Пустота. Как она сказала? Привет! Как Марта…»

По дороге домой обдумывала разговор с Мурой. Чернопятов… Откуда она знает эту фамилию? Чернопятов. О-о-о! Георгий Константинович, его приход в первый раз! «Не здесь ли живут Чернопятовы?» Как же она забыла! Надо было расспросить Муру. Чернопятов застрелился. Что это должно означать? Давно уже в жизни нет загадок. Так, во всяком случае, кажется.

Но после встречи с Мурой неотступно думала не о ней, не о далекой, связанной с ней молодости — думала о Георгии Константиновиче, мучась своей виной перед ним. Где он? Жив ли? Конечно, нет. Был бы жив, непременно пришел бы. Стыдно сказать, она даже фамилии его не знает. Ни фамилии, ни адреса — ничего. Могла бы зайти к его родным, но как их искать?

Мура очень постарела. Неудивительно: столько лет прошло, вся жизнь. А того, что в ней было, для двух жизней достаточно. «Es reicht»[5], — говорил Генрих.

Как мало отпустила ему судьба!

Чернопятов застрелился. Что за непонятная загадка такая? Уже нет сил разгадывать загадки…

1. ИЛЬИН

«Прошу отселить меня с дочкой от моего мужа Ильина М. И.».

Она, когда оставались одни, называла его Мишуля. Мягко так выговаривала: Мишуля. Была невысокого роста, худенькая, но сильная, никогда не уставала. Он, во всяком случае, не видел, чтобы когда-нибудь отдыхала от усталости. Валентина, ее младшая сестра, та то и дело жаловалась, что устала, замучилась, никто не помогает, «сели на мою шею, паразиты!». А Татьяна только смеялась, глядя на сердитое лицо сестры: «Ничего, твоя шея и не то выдержит».

Странно, что они — родные сестры: худенькая ласковая Татьяна и крупная, в два обхвата, с тяжелым злым лицом Валентина. Она казалась старшей еще и потому, что всегда командовала. «Ну, расшумелась, мать-командирша!» — говорила беззлобно Татьяна.

«…отселить от моего мужа Ильина М. И.». Это «М. И.» казалось сейчас особенно горьким, ужасным, соединяясь каким-то образом с ее чужим лицом, утонувшим в складках белой материи, топорщившейся в гробу.

Все время, пока стояли в морге и потом у раскрытой могилы, он видел эту материю, а на лицо старался не смотреть. Это было не ее лицо, а он хотел запомнить ее.

Сын и дочка настояли, чтобы отец после похорон не возвращался в пустую квартиру, а жил бы у них: сначала у Наташи, дочери, а потом у Илюши, сына. Дети уже давно жили отдельно, каждый в своей квартире, у каждого семья. Они были ласковые, добрые ребята и сейчас — Ильин понимал это — страдали за него больше, чем за себя. Им казалось, что со смертью матери жизнь отца тоже как бы кончилась, и чувствовали какую-то смутную вину перед ним за это: вот им есть куда вернуться после кладбища, а ему некуда, кроме как в пустую квартиру, из которой ушла жизнь.

Он пришел к себе домой только сегодня, после сороковин. Опять ездили на кладбище и с кладбища поехали к Илье. Надя, невестка, на кладбище не ездила, и поэтому к их приходу все уже было готово: стол раздвинут и накрыт, и у каждого прибора чашка с киселем. Кто-то сказал, что так надо: и на поминках, и на сороковой день пить кисель — поминанье. Потом пили водку, а женщины вино в длинных с узкими горлышками болгарских бутылках.

Фотография Татьяны в рамке, обтянутой черным бархатом (сделал Игорь, муж Наташи), стояла на серванте против того места, где сидел Ильин, и лицо на фотографии все время расплывалось у него в глазах от слез. Ему казалось, что он и не плачет вовсе, но лицо все время расплывалось, и только черная рамка неумолимо выделялась на светлой стене.

Все эти дни, уступив детям, он жил сначала у Натальи, потом у Илюши, и было ему тяжело, неприкаянно, и только сейчас, когда вернулся домой, стало легче. Здесь, в доме, Татьяна была жива, а во всех остальных местах — нет. Там всюду шла своя жизнь — как ее остановишь, да и зачем? — а здесь, в своем доме, Татьяна продолжала оставаться незримой хозяйкой раз и навсегда заведенного порядка.

И когда наливал воду в чайник («Дай стечь воде-то, свежее будет», — говорила Татьяна), и когда открывал форточку, чтобы проветрить квартиру («Пусть профуфенится», — смеялась Татьяна, подражая его бабке, к которой ездили когда-то в деревню), — все время Ильин чувствовал рядом молчаливое присутствие жены, и это успокаивало, примиряло с жизнью, в которой ее уже не было.

Он знал, что заснуть сразу не удастся, и решил поискать Татьянины фотографии, которые Илюша собирался увеличить.

Фотографии — он знал — хранились у Татьяны в одном из ящиков длинной полированной «стенки», купленной как раз перед тем, как уезжали из Колпина. Разбирая ящики, Ильин и наткнулся на этот сверток со старыми, давно отжившими свой век бумагами: справка из санэпидстанции о том, что в квартире нет заразно-больных домашних животных, страховой полис, копия ордера на комнату в семнадцать с половиной метров по улице Труда, 21, — их первое жилье, если не считать общежития, и это пожелтевшее за четверть века заявление в завком, которое она, оказывается, написала, но не отнесла: «Прошу отселить меня…»

С горькой усмешкой Ильин представил себе, как она писала это заявление, а Валентина сидела рядом и диктовала. Он был уверен, без Валентины здесь не обошлось, сама никогда б не додумалась.

Бежать к Ижоре, к речке, зимой, утопиться и тем наказать его непоправимо — это она хотела и даже — страшно себе представить — наверное, могла бы, но заявление в завком…

Тогда была зима, электрички в Ленинград ходили нечасто, и почему-то в ту зиму в вагонах было холодно, не топили.

— Ну что, поедешь? — спросил его после смены Лешка Самоваров, напарник.

Собирались на хоккей. По нынешним временам это выглядело подвигом — ехать из Колпина в город на хоккей. Нынче в кои-то веки оторвутся от телевизора и съездят во Дворец спорта «Юбилейный» — все равно что в цирк сходят. Сидят себе под круглым куполом, в перерыве покупают мороженое. Никто и не помнит уже, как отчаянно мерзли вон там, напротив «Юбилейного», на стадионе Ленина.

Сначала мерзли в электричке, потом, не успев как следует отогреться в тесном троллейбусе, бежали на стадион и там, хлопая друг друга по спинам, хохоча, притопывая ногами в негнущихся ботинках, кричали: «Давай! Давай!»

На том месте, где теперь Дворец спорта, за глухим забором, темнели огороды и занесенные снегом стояли низкие оранжереи городского питомника, а со стороны Тучкова моста к питомнику примыкала территория Речного училища.

— А это кто? — спросил Ильин у Лешки, показывая глазами на парня в черном бушлате.

Они столкнулись с Лешкой у входа на стадион и шумно обрадовались друг другу.

— А это кореш мой! — радостно ответил Лешка. — На Балтике вместе служили.

Оказалось, Лешкин кореш — его звали Макашин, Виталий Макашин, — живет недалеко от стадиона, за Тучковым мостом, в банном дворе. Это он так сказал:

— Я тут рядом, в банном дворе, пошли, погреемся.

Круглое зимнее солнце малиновым шаром закатывалось в Неву, деревянный настил Тучкова моста скрипел под ногами.

— А где тут у вас? — спросил Лешка. — Согреться ж надо!

— Согреться найдем, — ответил Лешкин кореш.

— Нет! — запротестовал Лешка. — Ты сперва покажи, где магазин.

Из магазина бежали бегом, лица у всех троих красные, а ресницы и брови белые, заиндевевшие. Во дворе, однако, стучала капель. Это баня выбрасывала пар, и то, что не успевало превратиться в сосульки, каплями падало в снег.

Двор был странный, то есть не двор, а дом — с каменными итальянскими аркадами. Первые строители города — итальянские мастера — строили его, видимо, вспоминая свою родину, увитые виноградом широкие балконы… Здесь с карнизов у водосточных труб гроздьями свисали сосульки, на веревках скрипело замерзшее белье. Баня была такая же древняя, как дом.

— Ее называют петровской, — сказал Лешкин кореш.

Комната, в которую он их привел, была тесно уставлена кроватями. К одной из них придвинули стол и две табуретки. В печке жарко пылал огонь.

— Это ты ж кого привел, Виталик? — спросила, входя в комнату, пожилая женщина с круглым лицом. И сама она была круглая, в темном фартуке, и от улыбки на ее щеках делались круглые ямочки.

Ильин не помнил матери, она умерла, когда ему было полтора года. Вырастили его сестры и бабка, мать отца, суровая, вечно занятая женщина. В ее доме нельзя было посидеть просто так, праздно.

— Делать надо! — одергивала бабка внуков. — Ты чегой-то не делом занят?

Она и сама все время что-то делала, толклась весь день до ночи. «Делов! — только и слышно было от нее. — Делов столько, что не переделать!» Ильин не помнил, смеялась ли когда-нибудь бабка.

А тетя Даша Макашина (она так и сказала про себя: «Меня тут все зовут тетя Даша Макашина, потому что у нас еще одна Даша есть, так та — Игнатьева»), тетя Даша Макашина была улыбчива, смешлива, даже о тяжелом и страшном рассказывала, словно посмеиваясь над ним.

— …А мы идем с коровой, представляете? Тут обстрел, трамваи стоят, а мы мимо трамваев с коровой. Она у нас уже к тому времени привыкла, обстрелов не боялась.

Тетя Даша рассказывала, как они бежали от немцев в Ленинград в сорок первом году.

— Все добро побросали, только корову и котенка забрали. Котенка Виталик за пазухой нес. Я так и сказала ребятам: «Бог с ним, с барахлом, живое бы увезти».

Ильин представил себе, как они появились в этом дворе с коровой…

— А дом наш в деревне сгорел. Я прошлый год ездила — так представляете? — вот эту кочергу на пепелище нашла! — рассказывала тетя Даша, смеясь. — Надо, думаю, хоть кочергу забрать, ведь и она сгодится.

Тетя Даша взяла кочергу и помешала угли в печке. От выпитой водки и печного жара Ильин и Лешка Самоваров разомлели, выходить на мороз не хотелось, но надо было.

— А чего надо? Завтра воскресенье, ночуйте у нас, — предложил Виталий.

— Мне-то можно, я холостой, — засмеялся Лешка. — А Михаил женатик, ему нельзя.

Ильин покраснел.

— Почему это мне нельзя? Жена не пожар, может и обождать.

Пришла сестра Виталия Нина и еще две девушки-соседки, одну звали Вера, а другую Ильин не запомнил. У Веры была гитара, и она пела красивым низким голосом:

Через неделю снова поехали на хоккей и опять зашли к Макашиным, и опять Вера пела, поглядывая на Ильина, и выходить на мороз не хотелось…

Так продолжалось всю зиму. Валил снег, трещали морозы, крутились на льду, сшибаясь клюшками, хоккеисты в красных полосатых гетрах, а у Макашиных было тепло, даже жарко, и когда засиживались допоздна, то оставались ночевать.

Курить выходили на лестницу. Вера тоже курила и, поводя плечами, как будто от холода, прижималась к Ильину. Смеялась она как-то нервно, ему не нравилось. Вот как поет, нравилось. И нравилось, что она каждый раз угадывала песню, которую ему хотелось услышать.

…Когда была война и Мише было семь, восемь, девять лет, он любил слушать, как вечерами пели сестры. Одна песня особенно нравилась.

Его очень занимало, что это за Колпино такое? Рязань — понятно, до Рязани от их деревни семьдесят верст. А Колпино?

— Где это Колпино? — спрашивал он у сестер.

Те не знали. Никто не знал, даже учительница в школе.

После шестого класса, в сорок седьмом году, Миша уехал в Ленинград. Получилось это так: отец после войны в деревню не вернулся, остался в Ленинграде, где долго лежал в госпитале. Там и познакомился со своей новой женой, она работала нянечкой в их палате, звали ее Шура.

Голодной зимой сорок седьмого года Шура вдруг появилась у них в деревне Житово. Ее прислал отец, сам был еще так слаб, что не смог бы доехать. Прислал Шуру с полным мешком всяких продуктов: хлеб, сало, пшенный концентрат — чего там только не было!

Бабка и сестры плакали, а Миша выскочил на улицу и возбужденно рассказывал сбежавшимся приятелям:

— Мы в Ленинград поедем! Папка велел нам всем ехать к нему в Ленинград!

Но все в Ленинград не поехали, поехал только Миша.

— Вот он пусть едет. А мне куда же? — строго сказала бабка. — Я уже старая разъезжать-то, а девки пусть решают, однако.

Но и девки (Мишины сестры, они работали в колхозе) никуда не поехали.

— Разве нас отпустят? — с горькой усмешкой сказала Маня, старшая. — Чтоб у нашего председателя справку выпросить, никаких слез не хватит…

Отца Миша не узнал, то ли оттого, что отец так сильно изменился, то ли оттого, что, когда он уходил на фронт, Миша был еще маленький и плохо его запомнил.

Первые несколько дней Миша только ел и спал. Самым сильным впечатлением этого времени были батареи центрального отопления, от которых и днем и ночью в комнату шло тепло.

— Поди ты! — удивлялся Миша. — И топить не надо, сами греются.

Шура и отец жили около вокзала, на Дегтярной улице. Напротив дома — баня; на углу — булочная, хлеб без карточек (их недавно отменили), покупай сколько хочешь, на кухне газовая плита, опять топить не надо — чем не жизнь?

А через две недели отец повез его к себе на завод, определять в ремесленное училище.

Ехали паровиком, долго, минут пятьдесят, может, больше. Наконец приехали. Когда Миша вслед за отцом вышел на перрон, то увидел прямо перед собой черными буквами на белом картоне написанные слова «Октябрьская ж. д. ст. Колпино».

— Что это? — спросил Миша.

— Что? — не понял отец.

— Колпино!

— Ну, Колпино, а что? — удивился отец.

Миша смутился.

— Да нет, это я так.

Но внезапно возникшее слово из той знакомой песни поразило. «Вот где оно, оказывается, Колпино! Я, выходит, буду в нем жить. Поди ты, какое совпадение!..»

Тетя Даша Макашина сказала:

— Хватит петь-то! Небось соседям спать не даете.

— Ну, еще одну, последнюю, — попросила Вера и вдруг запела:

Ильину показалось, что эта девушка что-то знает про него, иначе как бы она угадала песню?

«Дым, что ли, глаза ест?» — подумал Ильин, когда Вера кончила петь. Шел уже третий час ночи. Он вдруг собрался уходить.

— Ты что? — сказал Лешка Самоваров. — Пешком, что ли, пойдешь в Колпино?

— Первый поезд в пять тридцать, я на нем поеду, — сказал Ильин, отыскивая на сундуке свою шапку.

Вера прошла мимо, унося гитару и не прощаясь. Дверь в ее комнату была приоткрыта, и она (Ильин увидел, проходя) заплетала косу, сидя на стуле у кровати.

Он знал, что может войти, но Лешка Самоваров догнал его в коридоре.

— И я с тобой.

— Ты же хотел остаться.

— Да чего там! Все допили-допели, пора и по домам! — весело сказал Лешка. Они вышли на улицу. — А ты чего смурной? Татьяны боишься?

В Колпино добрались к утру. Татьяна с окаменевшим лицом сидела на кровати, держа на руках спящую Наташку.

— Утоплюсь! — сказала она ему свистящим шепотом.

Они уже привыкли говорить друг с другом шепотом, чтобы не услыхали соседи. Жили в общежитии, в комнате, перегороженной надвое платяными шкафами. В одной половине Ильины с дочкой, в другой — Колька Матвеев с женой и сыном.

— Утоплюсь! Вот сейчас пойду с Наташкой к Ижоре и утоплюсь.

— Ты что, сдурела? — тоже шепотом ответил Ильин. Ему хотелось спать. — Ну задержались опять у Лешкиного кореша, выпили маленько, не захотелось идти по морозу.

— У кореша? — в голосе Татьяны звенели слезы, она уже не могла говорить шепотом. — Хватит мне мозги дурить! Кореш-то в юбке!

— Тише!

— Пусть все слышат! — громко и зло сказала Татьяна и стала вдруг похожа на свою сестру Валентину.

«Вот оно что, — догадался Ильин. — Это ее Валентина настропалила».

— Валька, что ли, была у тебя?

— А хоть бы и Валька! Имей в виду, я в партком не пойду! Я утоплюсь!

— Дура ты! — рассердился Ильин, ложась на кровать и отворачиваясь к стенке. — При чем тут партком?

Он вспомнил, что, когда его приняли в партию, Валентина, узнав о событии, сказала, смеясь:

— Теперь чуть что тебя и прижать можно, не разбалуешься!

На это, что ли, намекала Татьяна?

— Дура! — повторил он снова. — При чем тут партком?

— А вот узнаешь при чем! — услышал он, уже засыпая.

Разбудили его громкие голоса. Кто-то говорил над ухом:

— Ишь не выспался! Где же это он ночью был?

Проснувшись, в первую секунду ничего не понял: в ногах у него на кровати сидел Лешка Самоваров, у стола, вокруг которого хлопотала Татьяна, Ильин с изумлением увидел Виталия Макашина и Валентину. Валентина держала на коленях маленькую Наташку, и лицо у нее — это она умела — было загадочно и красиво.

«Снится мне, что ли? — подумал Ильин, просыпаясь. — Откуда здесь Макашин?»

Оказалось, Ильин каким-то образом выронил в квартире у Макашиных свой заводской пропуск, и Виталий, обнаружив это, поехал в Колпино.

— Хорошо, у меня адрес Лехи записан был, а то ищи вас свищи, а у тебя бы завтра неприятности были, — говорил он Ильину.

Возможно, не будь этого забытого пропуска, все сложилось бы иначе: Макашин не приехал бы к ним в тот вечер, и не познакомился бы с Валентиной, и, значит, не женился бы на ней, и не стал бы для Ильина тем, кем стал, — не просто родственником, свояком, а близким на всю жизнь человеком, ближе не бывает, хоть они и оказались теперь врагами…

2. МАКАШИН

Тот тип в Чаттануге, маленьком американском городе, похожем на все их города с огнями реклам, небоскребами в деловом центре (ничего себе маленький!), с улицами, как автострады… Тот тип в Чаттануге (безукоризненные манжеты, но без галстука и пиджака, а они парятся в своих «тройках»), он все собирал складки над бровями, как будто крепко задумывался, прежде чем спросить:

— Мистер Макашин, вам нравится быть директором такого знаменитого Большого завода?

За него ответил Николаенко, широко улыбаясь, якобы вполне оценив шутливость вопроса:

— Эта должность мистеру Макашину по росту: вон он какой большой и тоже знаменитый.

И все заулыбались, закивали головами. Светские вопросы — светские ответы. Однако тот с нахмуренным лбом — Макашин это видел — был всерьез заинтересован его личностью. Умен? Деловит? Нравится ему его роль?

С тех пор прошел почти год, а помнится, будто было вчера. Как летели с Николаенко обратно в Москву, усталые от впечатлений, он, во всяком случае, Николаенко-то, уже был человек привычный, куда только не приходилось ездить.

Вот и сейчас они летят вместе, на этот раз из Гамбурга, из ФРГ, и роли переменились: тогда Николаенко был над ним начальником, теперь он — начальник над Николаенко.

Макашин скосил глаза и увидел, что Николаенко дремлет. «Хорошо держится, — подумал он, — достойно, без натуги. Я бы так не смог, меня бы обида заела, если бы вот так обскакали».

Макашин уселся поудобней и тоже закрыл глаза…

Всю жизнь он хотел быть первым. Это тайное непреодолимое желание отравило детство, а потом и юность, пока не научился справляться с внезапными, как приступ боли, уколами самолюбия. Что-то осталось и сейчас, но разве сравнишь с тем ощущением горя, когда он не смог быстрее всех переплыть Оредеж и все видели, сидели на берегу и видели, что Виталька Макашин отстает от Рыжего, а Рыжий был на год и два месяца младше и ходил только еще в третий класс.

И в юности, когда учился в институте, сколько сил было потрачено на то, чтобы стать сталинским стипендиатом, и на то, чтобы никто не понял, как нелегко ему даются эти «отл.» в зачетке.

Только мать знала, мать все про него знала и не осуждала, а одобряла это его первенство, стремление к нему.

— Молодец, молодец, — говорила она, — тянись изо всех сил, всегда тянись. Кто первый, тот и прав.

После института его, как сталинского стипендиата, оставили в Ленинграде, в Колпине. Все ребята разъехались кто куда. Разъезжались шумно, каждый день — проводы, прямо на перроне пили сидр из толстых, как от шампанского, бутылок, пели песни, у девчонок слезы на веселых лицах…

Опять он был полон зависти: его некуда было провожать. Не в Колпино же, в самом деле, куда он получил назначение. На последнем курсе он и жил в Колпине, где у Валентины была комната.

— Вот что значит удачно жениться, прямо с попаданием в десятку, — сказал при распределении ректор, взглянув в его документы.

Но у самого Макашина как будто пропало ощущение удачи. Все куда-то едут, будет новая жизнь, а он остается в старой. Не обошла ли его судьба?

Потом понял: не обошла. Через пять лет, на вечере встречи, устроенном в институте, он казался опять первым среди бывших сокурсников: уже директор филиала (считай, целого завода), уже растут дети, и жена — он пришел на вечер с женой — пригласила всех к ним домой и устроила такой прием, какой только она умела, когда хотела ему угодить.

— Ну, Макашин, ты — молоток! — говорили бывшие мальчишки и девчонки, уже слегка ожесточившиеся в жизненных битвах.

Разве ему просто везло? Нет, конечно! Он всегда работал как вол, никакого времени не жалея для того, чтобы во все вникнуть, все понять от технологии до бухгалтерии. С технологией было, конечно, проще — слава богу, он не дурака валял в институте, а вот с бухгалтерией, то есть со всеми этими финансовыми закавыками (целая отдельная наука!), голову сломаешь.

Но он вникал, сидел по вечерам над книгами, над учебниками. Павел Григорьевич — какой был старик! — говорил ему: «Не стесняйтесь спрашивать, незнание еще никого не унижало…» Какой был старик!

Ему везло на людей — вот это верно. И сейчас везет. Даже с Николаенко ему повезло. Никаких обид, когда роли переменились, все очень достойно, без натуги. Он сам вряд ли бы так смог. Вдруг стать вторым!

Три месяца назад Макашина забрали с Большого завода в Москву. Для всех и для него самого это было удивительно. Он ждал любого, даже вернуться в Колпино обыкновенным инженером (нет, уже, пожалуй, не обыкновенным, а разжалованным!), и вдруг — в Москву!

Тогда, в суматохе случившегося, он не слишком понимал, почему, за что его-то вывели «из-под обвала»? Даже Валентина ахала: «Чего это тебя пощадили?» Ей бы радоваться, а она ахала.

Сейчас он понимает: директор Большого завода — не иголка в сене, куда его спрячешь? Пусть уж лучше остается на виду, и вопросов меньше, и вообще спокойней.

…«Мистер Макашин, вам нравится быть директором такого знаменитого Большого завода?..»

Этот из Чаттануги небось и не узнал бы его сейчас.

«Почему вы так постарели, мистер Макашин? Еще год назад вы были ого-го!»

Год назад и Большой завод выглядел не так, как сейчас. Макашин поймал себя на том, что опять думает о Большом заводе как о живом человеке. Как скучал, когда уезжал, и как любил возвращаться!.. Юлия ревновала его к Валентине. Глупости! Если и надо было ревновать, то только к Большому заводу.

Бирюзовые прямоугольные корпуса, и синее небо над ними, и желтая жидкая глина дорог — осень, на базаре продают дыни, баклажаны (их здесь называют синенькие), продают белых живых гусей, они гогочут, тянут шеи из плетеных корзин.

Между бирюзовыми корпусами и базаром — два города с общим именем Городок. Новый Городок и старый. Старый, впрочем, тоже не слишком стар, ему всего тридцать лет, а новому — пять. Поэтому и в старом городе нет ничего старинного, но зато здесь много деревьев, есть городской сад и еще много садов вокруг частных крепко сбитых домов.

Вообще в старой своей части Городок не многоэтажен. В пятидесятые годы, когда его строили, в архитектуре преобладал стиль коттеджей. Что с того, что в них станут жить единицы, ну десятки, ну сотни? Зато как красиво, как радует глаз…

Одну из таких радующих глаз улиц кто-то окрестил в Городке Дворянской. Городской транспорт по улице не проходит, она засажена тополями и липами.

В новой части Городок похож на всех своих собратьев: то ли это Чертаново в Москве, то ли Веселый Поселок в Ленинграде, то ли Святошино в Киеве…

Это сходство здесь никого не раздражает — наоборот! — здесь гордятся сходством, стремятся к нему. И если бы степь так мстительно не наступала на город и не текла бы поверх асфальта мутными глиняными реками, в которых тонут и ноги, и колеса, можно было бы всерьез поверить, что живешь в Ульянке, или в Беляево-Богородском, или еще в какой-нибудь новостройке среди сияющих огнями шестнадцатиэтажек, а внизу магазины, бесчисленные салоны, кафе «Электрон»…

Как скучал, когда уезжал, и как любил возвращаться!

Большой завод начинался невиданно: строили и осваивали одновременно. Едва подвели под крышу, стали гнать продукцию. Нельзя было ждать, потому что продукция была нужна. Все в жертву этому, все! Если бы его сейчас спросили, кто виноват, он бы знал, что ответить.

— Никто, — ответил бы он. — Никто и все вместе.

Но его не спросили, кто виноват, его спросили иначе.

— Вы признаете свою вину? — вот как его спросили.

— Да, — сказал он. Он знал, что надо сказать «да», а там уж куда вывезет, хоть не понимал, в чем вина, и сейчас не понимает.

Нельзя было строить там, где построили? Ну, допустим. А он-то при чем? Это же не он, а кто-то другой принял неправильное решение.

— Кто-то напортачил, а ты, выходит, должен отдуваться? — сказала Валентина, когда он, мрачный, вернулся домой, проводив заместителя министра. Тот прилетал из Москвы, чтобы, как он выразился, «на месте ознакомиться с выводами комиссии».

Когда Большой завод вводили в эксплуатацию, этого замминистра еще в министерстве не было, был другой, которого потом передвинули выше.

Вполуха слушая Валентину, гремевшую кастрюлями, Макашин подумал: все ищем виноватых. Кто-то напортачил… Где же этот «кто-то»? Смешно, но ведь никакого «кто-то» нет, он, как пыль в воздухе, растворен в резолюциях, протоколах.

«Эпоха коллективной безответственности», — говорила Юлия, сердясь и негодуя, а он еще спорил с ней, пытался доказать, что неправа…

Давным-давно, когда Большой завод только начинали строить и однажды по телевизору показали, как варят в гигантской степи гигантские конструкции будущих корпусов, он спросил Валентину:

— Хотела бы туда поехать?

— С ума сошел? С какой такой стати я должна этого хотеть?

Она даже не поняла, что он не зря спрашивает. Вопрос уже решался, но дома он еще ничего не рассказывал: к чему раньше времени дразнить гусей?

Дома он вообще редко рассказывал о своих делах, но жена каким-то образом многое узнавала. Должно быть, от Татьяны, своей сестры, жены Михаила. Но в этот раз и Татьяна ничего не знала, так быстро все произошло — слухи не успели распространиться.

Вечером он сам позвонил Ильиным и позвал их зайти.

— Разговор есть, — сказал он Михаилу. — Бери Татьяну и давай к нам.

— А что такое? — заволновалась Валентина. — Случилось что-нибудь?

Макашин решил, что объявит новость при Ильиных. Конечно, Валентина поедет, куда ж денется! — но сколько будет ахов и охов, сколько злых слез!

Любую перемену в жизни она встречала с ожесточением: зачем вырастают дети, влюбляются, красятся, приходят домой за полночь, как Лариса, говорят басом, курят, как Антон…

Узнав о назначении, Валентина несколько секунд ошеломленно молчала, потом понеслась:

— Уезжать отсюда? Из-под Ленинграда? В глушь? И это называется, честь оказали? Да дураком надо быть! Где мы еще такую квартиру получим, четыре комнаты, две лоджии…

Она захлебывалась словами, слезами, пока Макашин не крикнул:

— Хватит! К такой матери!

И Татьяна увела ее в кухню.

С Михаилом допили водку и вышли на балкон.

— А если тебе предложат, поедешь? — спросил Макашин, закуривая.

— Куда это ты гнешь? — засмеялся Михаил.

— На Большом как раз такие, как ты, позарез нужны.

— Да уж! — снова засмеялся Михаил. — Без меня Большой не обойдется! Туда, между прочим, если верить газетам, со всей страны народ едет.

— Что ж, что со всей страны? В нашем деле против Колпина и страна не потянет.

— Да уж не льсти ты мне, ради Христа! — сказал Ильин.

— Почему тебе? — Макашин погасил сигарету о перила балкона. — Я, может, себе льщу. Ты, что ль, один из Колпина?

Он был оглушен назначением. Впервые приехав в Городок, удивился: как же он раньше жил без этого? Синее небо над необъятной степью… Жил, зажатый в улицы, в красные кирпичные заводские корпуса, старые цехи.

Когда самолет разворачивался и делал круг над Городком, ему показали из иллюминатора сверкнувшие на солнце корпуса Большого завода.

В те дни еще продолжали завозить оборудование. Красные, желтые, синие станины шведских станков…

— Умеют же делать, черти! — весело говорили рабочие. — У нас выкрасят в серо-буро-малиновый цвет, хоть задавись с тоски.

Потом праздник померк. Сначала заслонился буднями, потом мелкими неприятностями, потом…

Макашин помнит, как год назад вернулся из Америки и увидел эту трещину, что снизу доверху прошила стену главного корпуса…

3. ЮЛИЯ РУБЕНОВНА

Медные стрелки на старинном, красного резного дерева, барометре показывают бурю. Мать Юлии всегда утверждала, что барометр висел в пароходной каюте деда и был возвращен семье вместе с остальными вещами, после того как дед погиб при невыясненных обстоятельствах во Владивостоке в 1880 году.

Его старшему сыну Борису, будущему отцу Юлиной матери и, значит, Юлиному деду, не исполнилось в то время еще и восьми лет. Через двадцать пять лет дед Юлии тоже погиб, но не во Владивостоке, а в Цусимском проливе.

Юлиной матери было тогда три года, она не помнила отца, но всю свою жизнь безмерно уважала и его, и деда, гордилась ими, хранила в старинном кожаном бюваре пожелтевшие письма, документы, дневники.

Юлии при жизни матери вечно было недосуг заглянуть в этот бювар, хотя мать сколько раз просила:

— Почитай! Это же так интересно, это целый роман — жизнь, любовь, смерть…

Когда в школе на уроке истории проходили войну с Японией, мать сказала:

— Покажи в классе фотографию деда, он погиб при Цусиме, он герой.

Юлия засмеялась:

— Какой герой? Это была позорная война, какие там могли быть герои!

Дура, обидела мать, ничего не понимала, дура.

На фотографии (в рамке, обтянутой кожей, она всегда стояла у матери на столе) дед снят в окружении матросов — лица серьезны, на бескозырках написано «Броненосец «Князь Суворов». «Суворов» и «броненосец» с твердым знаком на конце.

Быть может, Юлия никогда и не добралась бы до бумаг из кожаного бювара, если б не увидела в квартире у Ильина точно такую же фотографию. Машинально открыла однажды альбом, лежавший на столе у дивана, и вдруг точно обожгло: матросы в бескозырках и эти знакомые с детства, с твердыми знаками на конце слова: «Броненосец «Князь Суворов».

Откуда? Почему? Совершенно непонятно. Однако, вернувшись в этот раз из Городка, в первый же вечер достала потершийся на сгибах бювар и принялась читать.

Сейчас это называлось бы — похоронка, а тогда неизвестно как называлось: четким почерком штабного писаря семь страшных строчек на «Открытом казенном письме» с двуглавым орлом в верхнем левом углу.

Прабабку Юлии звали Ольга Петровна Галицкая, в замужестве Торсен. Вот она сидит перед черным (так и видишь его!) ящиком фотографического аппарата. 1880 год; муж Ольги Петровны Виктор Романович Торсен, капитан-лейтенант флота (все Торсены еще со времен императора Петра — военные моряки), перед отплытием в кругосветное плавание привез семью к фотографу на Невский проспект.

Вероятно, наняли экипаж, дети принаряжены, у мальчиков отложные матросские воротники, курточки с «золотыми» пуговицами. На Ольге Петровне платье с кринолином, оно едва умещается в кресле.

Вероятно, ехали в экипаже с Петербургской стороны (адрес на конвертах: «На Петербургской стороне, близ Тучкова мосту»), мальчики с отцом впереди, Ольга Петровна с трехлетней дочерью в коляске.

Мальчиков двое — Борис и Алеша, Борис — старший, ему семь с половиной лет. Это он — будущий капитан корпуса инженер-механиков, погибший вместе с броненосцем «Князь Суворов» в сражении при Цусиме.

А пока еще все живы, приехали к фотографу накануне отплытия Виктора Романовича в кругосветное путешествие…

Чего только, оказывается, не хранится в кожаном бюваре! «Это целый роман, — говорила мама, — жизнь, любовь, смерть…»

Юлии еще совсем недавно было не до чужих романов, тем более таких старозаветных. Какая разница, как жили деды, как были молоды, как погибали…

Интересной могла быть лишь собственная жизнь, ее горячие токи, шум крови в висках — позвонит? не позвонит? — зловещий черный телефон и — о радость! — заливистый перезвон звонка, и на другом конце провода единственно нужный голос.

Целые годы ушли, как не были: писем давно уже никто не пишет, дневников не ведет…

«После меня, — думает Юлия, разбирая бумаги в кожаном бюваре, — не останется никаких архивов, разве что пачка счетов с междугородной телефонной станции».

Вот и все. Хранить три года. Через три года можно все выбросить, и даже следов не останется от бесконечных изматывающих душу телефонных разговоров.

Сначала телефонистка:

— Алло! Городок ожидаете?

— Да! Да! Ожидаю!

— Минуточку.

И тотчас же голос Макашина:

— Это ты? Я перезвоню тебе.

— У тебя совещание?

— В общем, да.

Он никогда не перезванивал, как обещал, проходил день, и два, и три, и вдруг однажды среди ночи (она и не ждет ничего) настойчивый, непрерывный звонок.

— 218-32-32? Городок вызывает! Ответьте!

И спросонья, ничего не успев сообразить, она слышит:

— Это ты? Я тебя люблю!

— С ума сошел! — кричит она счастливо. — Ведь ночь, где ты там? Пьете, что ли?

— Неважно! — смеется он, и она видит, как ему хорошо, какой он большой, загорелый — даже зимой кажется загорелым! — как удачлив и доволен всем на свете.

В трубке начинает трещать, голос куда-то пропадает, и она едва слышит, как он говорит еще раз:

— Я тебя люблю.

Где это сохранишь, кроме как в памяти? Где? Жизнь тороплива. Плывет из Санкт-Петербурга в Англию, потом через Средиземное море мимо Италии, по Суэцкому каналу и дальше, дальше в Красное море пароход «Антонио» (парусное судно с машиной), принадлежащий Английской пароходной компании, на котором прадед Юлии капитан-лейтенант Виктор Романович Торсен продолжает свое последнее плавание.

Никто еще не знает, что оно последнее: ни сам капитан-лейтенант Торсен, ни его жена Ольга Петровна, оставшаяся в Петербурге с тремя детьми, ни его сыновья Борис и Алеша.

Об этом знает Юлия, читающая сто лет спустя письма своего прадеда к жене и детям.

— Юлия Рубеновна! Я включил вашу кандидатуру в состав комиссии…

О, безмозглый дурак! Он думает, что осчастливил ее, заискивает, потому что она победила.

Кто-то из институтских остряков назвал комиссию чрезвычайной, а их всех — чекистами.

— Ну, чекисты, — сказал, входя в самолет и усаживаясь на макашинском месте, Сергей Соловьев из лаборатории надежности. — Сыграем в пульку?

В этот раз Большой завод прислал за ними так называемый генеральский самолет; обычно присылал другой, попроще.

В этом был салон с диванами, круглый стол, в простенке у дверей холодильник-бар: Макашин любил летать с комфортом.

— Ну, чекисты…

— Подожди, — отмахнулся от Соловьева Степанчук.

Он, не скрываясь, казался самым озабоченным. Юлия видела, что Сергей валяет дурака, а Степанчук, будто до него только сейчас дошло, озабоченный, хмурый — не подступись.

— Ты чего? — спросил Соловьев. — Трусишь?

Они летели «топить» самих себя. А может быть, спасать? Но тогда зачем в комиссию включили Юлию Рубеновну Казарян? Ведь Казарян-то с самого начала была с теми, кто считал, что нельзя строить Большой завод там, где его построили.

— Трусишь?

— Да нет, зачем же? — пожал плечами Степанчук. — Любишь кататься…

— Вот-вот, — подхватил Соловьев, — люби и саночки возить. Хорошо еще, если саночки, а не тачку!

Он захохотал, вытянув под столом длинные ноги, запел дурашливо:

Самолет уже набрал высоту и теперь летел в облаках.

— Что вы там видите, Юлия Рубеновна?

Юлия вздрогнула и отвернулась от иллюминатора.

— Я просто задумалась.

Ей бы радоваться, ведь она победила. Победила и плачет, умирает, места себе не находит.

Когда начинали строить Большой завод, нет, еще раньше, когда задание на проектирование получил их институт и они поехали в Городок брать пробы и вообще определяться на местности, ей стало ясно, что здесь нельзя строить. Но ей одной, против были многие. Где они теперь? Одни потом сделали вид, что и не думали никогда быть против, другие ушли. Николай Кузьмич умер. Считается, что от рака, но она-то знает, отчего он умер.

Господи, эти первые годы, не годы — месяцы, недели! Время исчислялось неделями. Такой спешки, такой гонки не помнят даже институтские старожилы. По правде говоря, они и завода такого не помнят, раньше таких не строили.

В гигантской степи на сотни гектаров сняли плодородный слой и свезли в хранилище. Из века в век земля лежала под солнцем, теперь лежит под крышей.

— Ну и пусть себе лежит, — сказал Юлии Рубеновне заместитель директора института Геннадий Сергеевич Громов. — Далась вам эта земля! Что вы так переживаете?

Юлия Рубеновна — тоже заместитель директора, но Громов — первый заместитель. Разговор о земле произошел у них случайно, после оперативки, когда, охрипнув от споров, они выходили из конференц-зала.

— Представьте себе, мне снится эта земля, которую свезли в хранилище, — сказала Юлия Громову без видимой связи с предыдущим.

— Какая земля? — удивился Громов.

Макашин не простил ей ее правоты. Так и должно было случиться. Он слишком самолюбив, прямо-таки болезненная какая-то черта. Все ходил в героях, в героях, и вдруг — сворачивайся, уезжай в обыкновенный главк, каких десятки. А Большой завод — один.

Но она-то в чем виновата? Она и его предупреждала, кончится катастрофой, ну не катастрофой, так неприятностями, очень серьезными.

Что сказал бы Иван, если бы узнал, что человек, которого она любит, считает Асадова лучшим на свете поэтом и переписывает его стихи в записную книжку?

«Очередная твоя блажь», — сказал бы Иван. Это его любимое слово: блажь.

— Что ты блажишь? — сказал он ей, когда она объявила, что подает на развод. Считал: блажь, несерьезно, пройдет. Не прошло.

Полюбив Макашина, она не смогла больше жить с Иваном. Колола глаза его ненатуральность, выдуманность, эта рафинированность, которая когда-то так нравилась.

Лизка (ей ничего не стоит называть вещи своими именами) говорит матери:

— Я тебя отлично понимаю. Макашин — настоящий мужик, а Иван у нас чересчур интеллигент, это нынче не модно.

Ужас! Все ужас. И «настоящий мужик» в устах дочери, и Иван. Она называет отца Иваном, он сам ее этому научил. Ужас!

— Что значит не модно? — рассердилась Юлия. — Как это вообще может быть модно или немодно? Все равно что сказать: умирать сейчас немодно.

— Да ты не понимаешь! — высокомерно отрезала Лизка.

Ужас! С собственной дочерью не нахожу общего языка. А с кем нахожу? Всю жизнь слушала, что скажет Иван, что он подумает об этом или о том. Бесконечно было важно, что скажет.

А вот что скажет Макашин, совершенно неважно. Важно, что он сделает, как поступит. Раньше ее жизнь зависела от слов, теперь — от поступков.

Уехав в Москву, Макашин перестал звонить ей среди ночи, прилетать неожиданно с арбузами, с гигантскими лещами, уверяя, что сам поймал их вчера на удочку.

Юлия жарила лещей, звонила Лизке, та приезжала после работы с мужем, начинался пир.

Большой завод — вот что связывало их.

— Мы с тобой из одной упряжки, — смеясь, говорил Макашин. — Проектировщик и эксплуатационник — что может быть ближе?..

4. ИЛЬИН

…Возможно, не будь этого забытого пропуска, все сложилось бы иначе: Макашин не приехал бы к ним в тот вечер, и не познакомился бы с Валентиной, и, значит, не женился бы на ней, и не стал бы для Ильина тем, кем стал, — не просто родственником, свояком, а близким на всю жизнь человеком, ближе не бывает, хоть они и оказались теперь врагами.

Макашин, должно быть, до сих пор думает, что Ильин обиделся, что не получил Героя. Ехал, дескать, за Звездочкой, как другие за длинным рублем. Это он ему так сказал в том разговоре, после которого ни объясняться, ни видеться не имело смысла.

Татьяна уже болела, но Ильину и сейчас кажется, что, если бы не этот страшный разговор, когда он и Макашин кричали друг другу обидные, такие, что не простить, слова, если бы не этот разговор, Татьяна была бы здорова и жива.

С осени уже поползли слухи, будто Макашин уедет в Москву, а Большой завод прикроют, и что Макашин с самого начала все знал, и что вообще — вредительство. Это с детства знакомое слово было особенно неприятно. Ядовитое слово.

— Ты знаешь, что народ говорит? — спросил Ильин у Макашина.

Удивительное дело, в Городке виделись раз в двадцать реже, чем в Колпине.

Татьяна считала, что, став директором Большого завода, Виталий зазнался. И вообще зачем он их сюда зазвал, если и без них вполне обходится?

— Да ну тебя! — сердился Ильин. — При чем тут зазнался? Человеку чихнуть некогда — такая махина у него под началом.

— Ну тем более, — не сдавалась Татьяна. — Зачем мы ему, когда у него тут тыщи других?

Среди этих «тыщ», Ильин смутно чувствовал, у Макашина было не так-то много истинных друзей. То есть сами по себе люди были неплохие, но что-то их не связывало, не склеивало. Какой-то базар-вокзал этот Большой завод!

В бригаде у Ильина один из Смоленска, другой из Тюмени, третий из Ферганы. А Юсупов — сам татарин, так тот даже с Камчатки приехал. Впрочем, на Камчатке он прожил всего три года, а перед этим жил в Норильске, а еще раньше в Куйбышеве.

— А родина-то твоя где? — допытывался у него Ильин.

— Родина там, где хорошо платят, — белозубо смеялся Юсупов.

— Чего тебе-то хорошо платить, если ты работать не умеешь? — удивлялся Ильин. — Все прыгаешь, как перекати-поле, а работать не выучился.

— Учителей не было, — смеялся Юсупов. — Вот у тебя, глядишь, выучусь.

Что было на него сердиться? Пустое. Не умеющих работать оказалось больше, чем умеющих. Ильин и сейчас уверен: ни трещины, сводившие с ума Макашина, ни грунт, про который Юлия с горечью говорила: «Это земля нам мстит», — ничего бы не испортили, если бы люди умели работать.

А получилось, как в школьной басне про лебедя, рака и щуку, — каждый в свою сторону тянул. Кто хотел квартиру побыстрей получить, а потом обменять ее и уехать, кто заработать побольше и тоже уехать, кто просто новые места посмотреть, винограду поесть, на рыбалке посидеть…

— А ты за Звездой приехал! — обвинил Макашин Ильина. Обвинил тяжело, несправедливо, как в морду дал.

Вот Юсупов, тот плакал, когда Ильин уезжал из Городка.

— Я думал, жить здесь будем, работать, — говорил он, размазывая слезы по небритому лицу.

— Ты что? — растерялся Ильин. — Ты что?..

Сейчас, сидя над старыми фотографиями, которые он наконец отыскал в одном из ящиков необъятной «стенки», Ильин вспоминал, как Юсупов плакал, и это воспоминание было отрадно.

И еще как варили шов. Варили по очереди, двое суток не выходя из цеха, и спали по очереди на топчанах в конторке, и Макашин приезжал к ним ночью с бутербродами и термосами (Валентина наготовила), но им и не надо было ничего — каждый чего-то припас с собой, но из вежливости ели директорские бутерброды, и Ильину было приятно, что к Макашину относятся уважительно: «Вот это мужик!»

О том, что они — свояки, знали не все. Юсупов, например, не знал. И еще кое-кто не знал. Про то, что они — и директор, и бригадир сварщиков Ильин — колпинские, это знали, это была марка, с которой на Большом заводе считались.

Вообще Ильин понимал, что он как-то сразу сделался заметен. Такой гигантский завод, а человек заметен.

Конечно, это Макашин распорядился, чтобы шов варила бригада Ильина. Первый шов, кому же еще?

Были и другие сварщики, тоже по-своему знаменитые, из Харькова, из Таганрога. И все стосковались по работе. Приехали для большой работы, а ее на всех пока не хватало. Бог знает чем приходилось заниматься: полы подметали в цехе.

— А ну-ка, ребята, берись за березовый электрод!

Это была уже навязшая в зубах шутка, она повторялась чуть не каждый день.

А тут наконец — работа, наконец ясно, что и сварщики приехали не зря. Первый шов, второй, третий… Микронная точность. Макашин был прав, когда, уговаривая Ильина ехать в Городок, уверял его: «Второй такой работы не получишь и не увидишь нигде».

А Колька Матвеев не поехал. «Дураком надо быть, — сказал он Ильину. — Или тебе там чего посулили?»

Что ему должны были посулить, да и в этом ли дело? Он и в Колпине жил отлично. Когда-то трудно жил, но ведь это когда было! Когда еще дети были маленькие.

Татьяна ушла тогда с завода и пошла поварихой в детский комбинат: сад и ясли под одной крышей. Там, в яслях, выросла Наташка, а потом и Илюша, когда родился.

Жили уже не в общежитии. От завода дали комнату семнадцать с половиной метров, в квартире только три семьи (вместе с ними), ванная, на кухне газовая плита, четыре конфорки. Сколько было радости! Почему человеку сначала так мало надо, а потом так много?

Потом и трехкомнатная квартира оказалась мала. Это когда Илья женился и у него родилась дочка. В трех комнатах шесть человек — тесно! А за шкафом в общежитии не хотите? Не хотят. Вообще не понятно, чего они хотят, чего им надо.

— Они по-другому хотят жить, — говорила ему про детей Татьяна. — Не как мы.

— По какому еще по-другому? — недоумевал Ильин.

Разве он когда-то хотел чего-то другого, чем его отец? Да нет же, так же хотел, чтоб был хлеб, чтоб войны больше не было, чтобы дети не болели, чтобы заработки были приличные и чтобы в цеху уважали.

Но вот этого беспокойства, какое он вечно чувствует в детях, вроде бы не было. Особенно Наталья, ей все мало. Недавно купили «Жигули», теперь зачем-то понадобилось менять мебель. Чем эта-то плоха?

— Ах, да ты не понимаешь, — говорит она отцу. — Эта уже вчерашний день, а Игорю обещали устроить «Камелию».

Илья отказался учиться в институте. Главное, поступил уже и — ушел. Вернулся на завод, в бригаду к Матвееву, слесарем-сборщиком. Работа, конечно, хорошая, но ведь мог не просто сборщиком быть — инженером.

— Кому это теперь нужно? В гробу я видел, чтобы инженерские копейки в кошельке подсчитывать!

А Макашин все же заставил своего Антона учиться. Тот тоже было подался вслед за Илюшкой на завод, но Макашин не разрешил. Есть в нем эта крутость. Ильин так не умеет. Что ж, не всем все уметь.

Татьяне нравился Городок: теплая солнечная осень, желтые дыни, что продавались прямо с возов, бескрайность степи.

Однокомнатную квартиру дали недалеко от завода в только что отстроенном доме. Пока ждали ее, жили у Макашиных, в коттедже, на улице, которую в Городке прозвали Дворянской.

Валентина всем была недовольна, ворчала с утра до вечера, на работу определяться не захотела под предлогом, что надо ездить к Антону (Антон остался в Колпине, учился), а то разбалуется.

Татьяна устроилась поварихой в заводскую столовую, потом ее перевели в главный корпус, в кафе, где обедали бригады-победительницы.

— Вкусно я тебя кормлю? — спрашивала она мужа, смеясь.

Потом затосковала. Это болезнь подкрадывалась к ней, но кто ж знал, что болезнь?

— Уедем, — просила она. — Я к детям хочу.

— Ты прямо как маленькая, — сердился Ильин. — То нравится, то — уедем.

— Дети там, как сироты, брошены, — плакала Татьяна. — Валентина то и дело к Антону мотается, а наши как сироты.

— Да какие они сироты? У каждого своя семья. Больно ты им нужна! — возражал Ильин.

Но это не она им, а они были ей нужны. Они были ей нужны, чтобы продлилась жизнь, которая кончалась.

Все это он понял потом, а тогда не понимал, сердился: «Приехали — уехали, разве так можно?»

А тут еще эти разговоры, что Макашин уедет в Москву, а завод будто бы прикроют, будто бы грунт не выдержал тяжести, осел, а Макашин, дескать, знал, что такое может случиться, но согласился строить.

Была в этих разговорах какая-то неправда. (Макашина разве спрашивали, когда строили? Он приехал в Городок, когда завод уже стоял, его и по телевизору уже показывали. Ильин-то знает.)

Но была и правда в том, что кто-то не обмозговал все до тонкостей, хоть обязан был, прежде чем сюда понаехал народ, снялся с места и понаехал, привлеченный благами, которые щедро сулил Большой завод.

— Говорили, заработки будут — во! — сердился Юсупов. — А какие заработки, если то и дело простаиваем?

— Платят же тебе по среднему, чего ж ты волнуешься? — усмехался Толя Григорьев.

Толя был свой, колпинский, молодой парнишка, поехал в Городок вслед за Ильиным, Толя был неженат, жил в Колпине с матерью и замужней сестрой. Когда услышал, что Ильин собирается на Большой завод, сказал:

— А что? Я тоже, пожалуй, поеду. Верно, дядя Миша?

Получать по среднему для Толи, конечно, еще не проблема, а для Юсупова уже проблема: «средний» заработку не равен.

— Тебе что? — говорил Юсупов. — Ты сам пообедал, так и всех накормил, а у меня семья.

— Что ж, она у тебя голодает, семья-то твоя? — смеялся Толя.

— Зачем голодает? — не принимал шутки Юсупов. — Мне в следующий месяц ковер получать, у тебя, что ли, денег одолжу?

Ковры, цветные телевизоры, импортные «стенки» в цехах распределялись по очереди.

— Можно и у меня, у меня как раз три рубля до зарплаты, — отвечал Толя.

«Средний» заработку не равен — это верно. Но не только потому не устраивал он Ильина, Юсупова и всех остальных. Есть что-то обидное в «среднем». Так, будто от тебя отмахнулись: на, мол, получи и замолчи, не до тебя пока.

Было обидно не понимать, что же происходит? В самом деле, что ли, не на том месте построили завод? Или еще какая причина? Почему трещины, перекосы? Почему стоим, если только что так спешили, что дня не хватало, ночь прихватывали? «Чем они там думают?» — возмущались в цехе.

— Ты знаешь, что люди говорят? — спросил Ильин у Макашина, когда тот зашел к ним однажды.

Последнее время заходил редко, а тут зашел. У Ильина даже мелькнула мысль, не Юлия ли приезжает?

Так уже бывало, когда приезжала Юлия, Макашин брал у Ильина ключи от квартиры, а им с Татьяной предлагал прокатиться в Ленинград. Самолет в Ленинград летал с Большого завода каждую неделю.

Татьяна, разумеется, ни о ключах, ни о Юлии ничего не знала, а Ильин знал и не осуждал Виталия. Жить с такой бабой, как Валентина, это все равно что держать в доме фрезерный станок, включенный на полные обороты. А Юлия даже для Макашина чересчур хороша. Не потому, что красива, а потому, что есть в ней человеческое, как в Татьяне, что с бабами редко бывает, ему, во всяком случае, больше не попадалось.

Татьяна уже легла спать, когда Макашин пришел, но поднялась с постели, чтобы собрать на стол.

— Да лежи ты, не вставай, — сказал Макашин, но она встала и пошла в кухню, а когда вернулась, они уже кричали друг на друга, ничего не стесняясь, не помня себя.

— …за Звездой приехал, а как не вышло, так деру?! — кричал Макашин.

— Так хоть и за Звездой! Ее, между прочим, за работу дают! А ты за здорово живешь в рай собрался въехать? — отвечал Ильин.

Суть была в том, что (хоть сути не было, какая могла быть суть, когда человек, себя не сдерживая, срывает на другом боль и злость?) оба бросали Городок и Большой завод и, значит, дезертировали — а как иначе?

Это ему Толя так сказал: «Не ожидал я от вас, дядя Миша, что в дезертиры подадитесь!» И Ильин тогда обозлился на него: «Сопляк, а уже мнение имеет!» Хоть чего было злиться? Нечего было злиться. Сколько всякой злобы — трудно даже представить! — накопилось между людьми, чуть что, стараются ударить друг друга, пусть словом, да побольнее…

— Дезертируешь? — кричал Ильин Макашину. — Назвал людей, теперь чего-то там не слаживается, никто даже толком не понимает чего, разное говорят…

— Вот-вот, говорят, — перебил Макашин. — Ты как баба худая собираешь слухи!

Нет, он не собирал слухи, он не из таковских — зачем ему? Он умеет работать, и, значит, его должность при нем. Всегда. А вот Макашину надо еще должность-то выслужить.

— Не выслужить, а заслужить! Понимаешь разницу? — распалялся Макашин. Его всегда смуглое лицо совсем потемнело.

Татьяна металась между ними, не понимая ожесточения, не узнавая мужа и даже зятя, хотя тот всяким умел быть, но чтобы вот так, в их доме…

— Миша, замолчи, Миша, — бормотала она. — Виталий, да тише ты, он из-за меня уезжает, из-за меня, он бы не уехал, это я его уговорила.

И тут они услышали, как она произнесла:

— Я умирать еду, я хочу при детях умереть.

Всю ночь он не спал. Ему было страшно. Татьяна лежала рядом, но ему казалось, что, если он заснет, она исчезнет и утром он ее уже не увидит. Большой завод, Городок, ссора с Макашиным — все стало далеким и неважным, а важно было только одно: чтобы утром она была тут и никуда не исчезла.

Он не заметил, как уснул, а когда проснулся, ярко светило солнце, Татьяна причесывалась перед зеркалом, а на столе стоял чайник, и из носика шел пар.

— Вставай, — улыбнулась Татьяна. — Завтрак на столе.

«Может, и не было ничего?» — подумал Ильин, но она сказала все с той же улыбкой:

— Сегодня надо места в самолете заказывать, не забыл?

И все надвинулось снова, непонятное, тревожное, неустроенное.

Ильину казалось, что они уезжают из Городка не насовсем. Так же казалось и Татьяне, когда уезжали из Колпина. Она тогда не стала выписываться из квартиры — на всякий случай, он не возражал: в Городке так и так им давали жилье, даже на него одного. Он был нужен Большому заводу, Макашину, и вопросов не было.

Теперь получалось, что у них две квартиры — в Колпине и в Городке. Живи, где хочешь, а жизни нет…

5. МАКАШИН

…Вернулся из Америки и увидел эту трещину, что снизу доверху прошила стену главного корпуса. Сразу заныло под ложечкой — первый признак надвигающегося приступа. Всегда, когда нервничал, проклятая язва, как барометр, показывала «бурю».

Старинный, резного дерева, барометр, на котором медные стрелки качаются между словами «ясно» и «буря», он видел в квартире у Юлии.

Похоже, она не знала про трещину, иначе сказала бы ему. Вряд ли, узнав про трещину, она промолчала бы. Она просто не знала о ней, когда встречала его в аэропорту.

Валентина тоже встречала, но в Быкове, а он прилетел в Домодедово, и Юлия каким-то образом узнала, что в Домодедово, и когда он спускался по трапу, то увидел ее: черные блестящие волосы и черные глаза на белом — ни кровинки — лице. Всегда такое лицо, казалось бы, должно быть смуглым — ведь она по отцу армянка, — а лицо всегда белое, меловое, и оттого глаза и волосы кажутся еще черней.

Трещина прошила корпус снизу доверху и прошла через кафе — предмет его особой гордости. Это он придумал, чтобы в главном корпусе было кафе не хуже столичных ресторанов и чтобы там в обеденный перерыв накрывали столы для бригад-победительниц.

Весь месяц бригада обедает не в рабочей столовой, как обычно, а в кафе, где красивые шторы, крахмальные скатерти и такие лампы, какие он увидел однажды в Доме журналистов в Москве.

Макашина пригласили на пресс-конференцию и потом ужинали в ресторане, и он подумал: «Хорошо бы нам в кафе вот такие светильники». Он сказал об этом помощнику: «Разузнай, кто их делает, и свяжись». Большому заводу никто не отказывал. Наоборот, еще и просили: «Вы там не забудьте наших заслуг, у вас ведь кто только не бывает!»

Это верно. Кто только не побывал у них за эти годы! Городок, проживи он еще тысячу лет, никогда не увидел бы таких знаменитостей, если бы не Большой завод.

Знаменитости приезжали и уезжали, а блеск их славы прибавлял Городку света.

На самом деле так только казалось, на самом деле они уезжали, увозя свой блеск с собой, а поверх асфальта опять текли глиняные реки, в единственном на весь новый Городок кинотеатре стояли нетерпеливые очереди, в шестнадцатиэтажных «малосемейках» выходили из строя лифты, не было молока, клеенки, гвоздей, веников, обои отклеивались, краны текли, горячая вода поступала в квартиры только ночью.

Спешка, как удав, глотала всех: и тех, кто строил завод, и тех, кто на нем работал, и тех, кто строил дома, и тех, кто начинал в них жить. Скорей, скорей, хватай, пока дают! Не беда, что с недоделками, потом разберемся…

Увидев трещину, Макашин, не заходя в свой кабинет, прямо по коридору прошел к Алексею Владимировичу. Тот сидел за столом, подперев рукой большую седую голову, и читал — Макашин увидал через стол — «Социалистическую индустрию».

— Шумим, братцы, шумим, — сказал Алексей Владимирович, поглядев поверх очков на Макашина. — Вернулись, значит? С приездом.

Он встал, тяжело ступая, обошел стол и протянул Макашину руку.

— Трещина — это строители? — спросил Макашин.

— Хотелось бы так думать.

Алексей Владимирович говорил медленно, у Макашина сжалось внутри, и он незаметно погладил ладонью то место, где болело.

— Хотелось бы, но не получается.

Вот оно, вот и случилось. Неотвратимо. Не отвертишься. Все казалось: не будет этого никогда, потому что не может быть.

— А почему такая уверенность? — жестко спросил Макашин.

Алексей Владимирович взглянул удивленно, но ничего не сказал.

— Почему такая уверенность? Я, например, предполагаю строительный брак и докажу это.

Как щенок, тонул, но барахтался. Как щенок… Так и осталось в памяти, будто на моментальном снимке: они стоят у стола друг против друга, один спокойный и мудрый, другой набычившийся, словно обидели лично его и он пытается защищаться и при этом грубит, щенок!

У Алексея Владимировича что-то дернулось в лице, было видно, что Макашин ему сейчас неприятен.

— Надо уметь принимать действительность такою, какая она есть, а не заслоняться от нее еще одной ложью.

Старик редко говорил так сурово и сухо, и поэтому запомнилось. Еще одной ложью… Макашин понимал, что он имеет в виду. Главный технолог не одобрял макашинской слабости к прессе, к бесконечным фото- и киносъемкам, к этому говоренью и шуму, поднятому вокруг Большого завода, преувеличенному, как он считал.

— А преувеличение, — говорил Алексей Владимирович, — та же ложь.

Макашин не соглашался, доказывая, что так и надо, пусть пишут, показывают. Большому заводу это только на пользу. Он читал все, что писали, и не скрывал, Что получает от этого удовольствие. «Пусть пишут!»

Комиссия уже работала. Это была первая комиссия в цепи всех дальнейших. Первая и не самая страшная, без крайних установок. А потом приехали другие.

В чем он был виноват? В том, что поверил? Чепуха. Скорее, в том, что не поверил. Не поверил Юлии, когда она сказала в тот первый их разговор:

— Имейте в виду, будут крупные неприятности, очень крупные.

— Зачем вы мне это рассказываете? Я не проектировщик и даже не строитель. Я — эксплуатационник. Все остальное — ваше дело.

— Ошибаетесь, — сказала она. — Это от начала до конца дело всех. И отвечать позовут всех, когда придет время.

Она хотела, чтобы хоть кто-нибудь всерьез поверил, испугался, наконец. Но все — и он тоже — были такие смелые, уверенные, удачливые.

Если бы он не был уверенным и смелым, разве он позвал бы с собой Михаила? Он рассказывал о нем Юлии в тот первый их разговор в Ленинграде, рассказывал, чтобы произвести впечатление, — это ясно: «Вот какие люди со мной едут, а вы говорите…».

Потом он их познакомил. Это было уже позже, гораздо позже, через год. Она приехала в Городок — проектировщики ездили часто, но она в первый раз при нем, — и он повел ее в кафе, где как раз обедала бригада Михаила.

Они сели за отдельный столик, и он подозвал Михаила и познакомил их.

— Вот, Юлия Рубеновна, мой свояк и друг, о котором я вам рассказывал. Лучший сварщик Михаил Ильич Ильин, Советский Союз.

Михаил был в светло-зеленой робе с эмблемой Большого завода, их тогда только что сшили и раздали сварщикам и сборщикам, как в Тольятти.

— Как вы здесь прижились? — спросила Юлия. — Не жалеете?

— Нет, не жалею, здесь интересно, — ответил Михаил.

Ключ от его квартиры лежал у Макашина в кармане. Он и сам еще не понимал, зачем взял ключ, когда услышал, что Ильины записались на ленинградский рейс, чтобы слетать в Колпино к детям. Так, на всякий случай попросил у Михаила ключ.

Она ему нравилась — кому она не нравилась? — но он еще ни в чем не был уверен, и ему с ней было непросто. Вот Михаилу было просто, они разговаривали так, будто знали друг друга сто лет.

Макашина позвали к телефону (где бы он ни был, его вечно подзывали к телефонам, он сам так велел), а когда вернулся, то с завистью увидел, как они оживленно о чем-то разговаривают и Юлия улыбается ласково и легко, а не язвительно, как при нем.

Он когда-то еще в Ленинграде сказал ей, что любит стихи, и она спросила:

— Асадова?

Не чувствуя подвоха, он сказал:

— Да.

И, хвастаясь, показал ей свою записную книжку, куда переписал некоторые стихи, чтобы возить с собой, когда уезжает. Она засмеялась и замахала руками:

— Избавьте меня, ради бога, я не желаю читать Асадова.

— Почему? — удивился он.

Но она ничего не стала объяснять, только смеялась. Он разозлился, хотя и не подал вида, не терпел, когда над ним смеялись. Но она не стала нравиться ему меньше — наоборот.

Как его хватало на все? Сейчас самому удивительно. Но ведь хватало. И был счастлив, как никогда, хоть время от времени точило: неужели Юлия и Николай Кузьмич, и все, кто с ними, правы и грунт может осесть? Неужели?

В такие минуты злился на Юлию: «Ты мне все отравляешь» — как будто в ней было дело…

Все там было крупное, большое, размашистое. Почему же не удалось? Так и помрешь с этим: не удалось.

Когда они поссорились с Михаилом и Юлия узнала о ссоре, то сказала с горечью:

— Ты от всех уйдешь, не только от Большого завода. Ты и от себя уйдешь.

Что она тогда имела в виду? Он никуда не ушел, его перевели на другую работу — вот и все. Разве ему было легко расстаться с Большим заводом? Такой кусок жизни… Куда от него уйдешь?..

6. ЮЛИЯ РУБЕНОВНА

…Проектировщик и эксплуатационник — что может быть ближе? На самом деле целая пропасть между проектом (листы ватмана, бесконечное количество служебных записок, совещаний, споров до хрипоты, отношения, доходящие до ненависти: «Ах, вы со мной не согласны? Докажите!») и самим заводом, когда он уже встал в степи и работает, и люди едут и едут, и все мало, и еще нужны люди, и то, что было неживыми линиями на ватмане, становится чьей-то жизнью. Своей. Единственной.

Когда узнала, что Ильин вернулся (он сам позвонил ей по телефону), поехала к нему на завод. Его жену Татьяну прямо с самолета отвезли в больницу.

— Что с ней, Миша?

— Плохо, Юлия Рубеновна, плохо наше дело.

Она не узнала его. Всегда такой веселый, общительный, надежный. И вдруг — растерянный, постаревший человек. Он не рассказал ей, что серьезно поссорился с Макашиным, сказал только:

— Перед отъездом моим мы маленько повздорили с Виталием.

— Из-за чего?

— Да так, пустяки.

Потом она узнала: нет, не пустяки. Ей Макашин рассказал, какая была ссора. «Я его знать больше не хочу!» — сказал Макашин. «Ты от всех способен уйти, не только от Большого завода», — ответила она ему тогда.

Все кончалось. Для нее — нет, а для него все кончалось вместе с Большим заводом.

Уже было известно, что Макашина забирают в Москву. Комиссии продолжали работать, завод лихорадило.

Какая бессмыслица! Ведь дешевле было бы прислушаться тогда к их разумным доводам и не строить там, где построили. Какая бессмыслица! Теперь ищут виноватых. А разве тот, кто ищет, не виноват?

— Директор ваш виноват. В первую очередь. Он просто вредитель, — злобно говорил ей Макашин.

— Какой он вредитель? — возражала Юлия. — Он просто трус.

— Трусость — тоже вредительство.

— Но в таком случае и твоя смелость была вредительством. Я же предупреждала тебя, чем это может кончиться.

— Ты соображаешь, что говоришь? Меня назначают директором, а я приезжаю в Совмин и заявляю: «Вы меня, пожалуйста, не назначайте, потому что там грунт слабый, мне одна баба сказала». Как бы на меня там посмотрели, соображаешь?

— Вот-вот, — устало говорила Юлия. — У всех амбиция, у нашего директора, между прочим, тоже. А вдруг те, кто сказал про слабый грунт, не правы? И кто-нибудь это докажет, а он отказался проектировать. Скандал!

Разговаривали в квартире Ильина в тот последний ее приезд в Городок с «чрезвычайной комиссией».

«Прямо совещание какое-то, а не разговор», — с тоской подумала Юлия. Когда-то в этой чужой квартире все для нее было счастьем, оно начиналось тотчас же, как самолет приземлялся в Городке. А в этот раз, спускаясь по трапу, с раздражением увидела знакомые гигантские буквы над крышей аэропорта: «Зовет Большой завод!»

Кричать умеем, подумала она, докричались. И теперь, сидя за столом против Макашина, который жадно ел колбасу с хлебом («Сегодня даже пообедать не успел», — сказал он), Юлия не находила в душе своей ничего, кроме тоски и раздражения.

Было стыдно сидеть в чужой квартире («Как воровка или шлюха»), смотреть, как Макашин ест, не глядя в ее сторону, как будто ее здесь и нет вовсе.

Над диваном висел ковер, а над ним две увеличенные фотографии: Ильин и его жена Татьяна, которую Юлия никогда не видела. Ее сестру, жену Макашина, видела однажды на каком-то празднике, где они, проектировщики, были гостями и сидели в президиуме, и кто-то показал Юлии Рубеновне жену генерального директора в первом ряду партера.

Юлия понимала, что Ильин знает, почему Макашин берет у него ключи от квартиры, но во все разы, что видела Ильина, ни тени неуважения к себе не заметила в нем. А ведь он не мог одобрять ее, не мог. По всему, что он есть, — не мог. Но и осуждать не осуждал, это она чувствовала.

— Миша когда-нибудь говорит с тобой обо мне? — спросила она вдруг.

— Нет, почему ты спрашиваешь? — удивился Макашин.

— Так. Я не хочу, чтобы он думал обо мне плохо.

— С чего ты взяла? — мысли его были не здесь. Какая разница, что думает Ильин о Юлии? — С чего ты взяла? — повторил он рассеянно.

Тогда она последний раз была в Городке. Что-то уже неуловимо менялось вокруг. Или так казалось? Вдруг стало видно, что новый город выстроен наспех, кое-как. Цветные балконы облупились, синяя плитка отваливалась, и некоторые дома обнесли заборами с козырьками, чтобы не падало на прохожих.

Юлия вспомнила, как однажды Макашин познакомил ее с главным архитектором Городка и тот говорил, что новый город — это как библиотека, составленная из одних брошюр.

— Представляете себе? В библиотеке только брошюры. Какая скука, какое однообразие, правда? Но зато дешево и быстро, потому что настоящую библиотеку надо собирать годами по книжечке, по крупицам. Так и город: нужны годы, чтобы он обрел память, своеобразие…

Юлии было интересно его слушать, но еще интереснее смотреть, как слушает Макашин и как ему в эту минуту хочется, чтобы все произошло быстрее, еще при нем, даже этот будущий город со своей памятью.

А теперь ничего не будет, во всяком случае, что и будет, то без Макашина. Век бы ей не побеждать со своей точкой зрения!

— Ваша точка зрения оригинальна, но не бесспорна, Юлия Рубеновна…

— Но разве вы не считаете, что ее следует доложить в инстанциях?

— Нет, не считаю.

— Почему же?

— Нас не поймут. Мы получили почетный заказ, приняли обязательства…

О, безмозглый дурак, трус! Макашин прав: трусость — тоже вредительство. Где теперь эти обязательства, кому все это было нужно?

Макашин позвонил ей, вернувшись в Городок, после поездки по Америке.

— Ты знаешь про трещину?

Она не узнала голоса: сухой, деловитый. Два дня назад виделись в Домодедове. Какой был сияющий день! Машина ждала его, чтобы везти в Быково, оттуда самолетом он должен был лететь в Городок. Пили коньяк в буфете, он целовал ее руки украдкой, чтобы не увидел Николаенко. А глаза сияли — куда спрячешь глаза?

— Про какую трещину?

— Значит, ты не знаешь. Главный корпус дал трещину. А сегодня ночью еще и лабораторный — сверху донизу.

У нее похолодело сердце. Вот оно. Как же это пережить, что с ним будет? О заводе и о Макашине подумала в одном лице: что с ним будет?

Все дальнейшее происходило быстро: одна комиссия сменяла другую, с ног сбились, составляя справки, отчеты, ответы на вопросники…

В это время из Городка вернулся Ильин и однажды вечером позвонил ей. Она была дома. Она теперь все вечера проводила дома за одним и тем же занятием: читала бумаги из кожаного бювара. Этот (мать была права) роман о чужой жизни (впрочем, совсем не чужой, только дальней) не просто занимал душу, но каким-то образом успокаивал ее. Люди страдали, любили, старались делать это достойно вопреки разным обстоятельствам…

Прадед Юлии, Виктор Романович Торсен, завершив кругосветное плавание, умирает во Владивостоке от какой-то не ясной врачам болезни, которую они называют лихорадкой.

Его друг, капитан-лейтенант Постельников, не покидает его ни на час и записывает в дневник ход болезни, чтобы потом передать этот дневник жене Торсена Ольге Петровне.

Как вообразить себе давным-давно бывшую жизнь с ее запахами, цветом и светом? Запах старого дерева… Свет керосиновой лампы в высоком стеклянном абажуре…

На дне одного из ящиков старинного секретера Юлия Рубеновна недавно нашла монетку 1893 года достоинством в ¼ копейки.

— Посмотри, — сказала она дочери, — завалилась в щель монетка и пролежала чуть не сто лет.

Лизка, едва взглянув, чмокнула мать в щеку и умчалась, оставив за собой ветер.

— Куда ты так торопишься? — крикнула Юлия, не получив ответа.

С Лизкой в последнее время видятся редко. Некогда. Раньше матери было некогда, теперь — дочери.

Юлия подозревает неладное в Лизкиной жизни: то ли ссорится с мужем, то ли еще не ссорится, но уже чем-то другим — не домом — озабочена, увлечена. Естественно, мать узнает об этом последней, если вообще узнает…

В 1893 году деду Юлии исполнился двадцать один год. Он уже кончил курс и служил в Кронштадте. Мать, Ольга Петровна Торсен, купила для него ко дню рождения вот этот секретер красного дерева со множеством больших и малых ящиков, в одном из которых и обнаружилась позеленевшая от времени монета.

Ольга Петровна Торсен пишет другу своего мужа Юрию Дмитриевичу Постельникову через двенадцать лет после гибели Торсена:

Если бы ничего не случилось и грунт оказался бы прочным, как гранит, неужели Макашин все так же любил бы ее, восхищаясь тем, как она говорит, ходит, смеется?..

— Ты даже не представляешь, что ты для меня сделала, — сказал он ей однажды. — Ты меня раскрепостила.

— Как это? — удивилась она.

— А вот так. С тобой я становлюсь легким, как воздушный шар, и мне все нипочем.

Но когда все случилось, никто — и она тоже — не мог помочь. Во все последние разы, что виделись, он был угрюмым, замкнувшимся в себе человеком, обиженным и готовым обидеть любого, кто только попадется под руку.

— Я Михаила видеть больше не хочу! Ты, говорит, должности выслуживаешь. Представляешь? Выслуживаешь! Сволочь такая! После всего, что я для него сделал!

Что он такое особенное сделал для него? Сманил на Большой завод? Так это больше Макашину было нужно, чем Ильину. Ильин, останься он в Колпине, получил бы звание Героя. Макашин сам признался когда-то Юлии:

— Представляешь, сдернул я Михаила с места, а ведь ему Героя собирались дать.

— И ты это знал?

— Я это потом узнал, но мог бы узнать и раньше или, во всяком случае, догадаться.

Юлия Рубеновна входит в тяжелые институтские двери ровно в половине девятого, а рабочий день начинается в восемь сорок пять.

В вестибюле во всю стену — зеркало. «Пока на твоем лице не нарисованы твои бессонные ночи, это — молодость», — думает она, глядя на свое отражение: под глазами круги, глаза воспаленные, как при гриппе.

— Посмотри на свою морду лица, — говорит ей Лизка, — и перестань страдать о Макашине.

Юлии стыдно, что Лизка все видит, но сказать дочери: «На черта мне морда лица, если нет Макашина?» — она не может.

— Юлия Рубеновна, с Большого завода звонили. Просят прислать форму восемь.

— Кто звонил?

— Референт генерального.

Новый генеральный уже назначен. Говорят, он молод, четок, суховат, «без этих, знаете ли, макашинских страстей». И главное — безгрешен.

— Так что просили прислать?

Рабочий день начинается. Кому какое дело до бессонных ночей заместителя директора института? Даже странно, что у нее бессонница. Ей-то чего волноваться? Ее особое мнение по Большому заводу известно даже в Госплане. Если кому и следует волноваться, так это директору. Его-то уж определенно снимут. А ей-то чего волноваться?

7. МАКАШИН

…Разве ему было легко расстаться с Большим заводом? Такой кусок жизни… Куда от него уйдешь?

Николаенко этого не понимает. Сказал вчера, когда напоследок, на радостях, что наконец уезжают из Гамбурга, выпили в номере у Макашина:

— В сущности, человек всегда должен двигаться. Вверх или вбок, но двигаться, желательно не теряя достигнутого уровня. То, что с вами произошло, всего лишь производственное передвижение, а не трагедия.

— Ну, допустим, — возразил Макашин. — То, что со мной, — не трагедия, а то, что с Большим заводом?

Спрашивать было смешно, он сам все знал, но ему хотелось понять, что думает об этом Николаенко, что он думает вот так откровенно, не формально?

Впрочем, разве можно было ждать от Николаенко откровенности? Такие, даже когда выпьют, не скажут, чего на самом деле думают — ни к сердцу не прижмут, ни к черту не пошлют.

— А что с Большим заводом? — спокойно переспросил Николаенко, отпивая коньяк из рюмки. — Конечно, есть тут просчет, соответственно есть и потери… Но ведь не просчитывается только тот, кто не рискует.

— Ах, вот как! — Макашин даже задохнулся от вдруг подступившей злобы. — Это мы, оказывается, рисковали! Скажите, какие герои! Копейку стоит такое геройство. Головотяпство это, а не геройство! И все мы головотяпы!

— Ну уж! — засмеялся Николаенко. — Зачем так сердиться и на себя и на весь свет? Эдак недолго и язву заработать!

— Язву я уже заработал.

— Тем более. В масштабах страны, вы же знаете, Большой завод не столь уж большой. И не такое выдюживали…

Вот как все прекрасно получается! Мы, мол, и не такое выдюживали. Подвиньтесь, чего суетитесь? Сейчас хоккей начнется. Давайте посмотрим хоккей.

— Из-за погодных условий, — объяснила тоненькая черноглазая стюардесса («Глазами похожа на Юлию. Нет, не похожа. Но все же немного, чуть-чуть»), — из-за погодных условий самолет приземлится в Куйбышеве.

— Надолго? — заволновались пассажиры.

— Как погода, — улыбнулась стюардесса.

И вот уже битый час они смотрят по телевизору хоккей в переполненном зале Куйбышевского аэропорта.

Неужели Николаенко не понимает, думает Макашин, сосредоточенно глядя на экран, что одно дело выдюжить в экстремальных, как теперь любят говорить, ситуациях, когда страна быть прикажет героем, и совсем другое — когда все трещит по швам просто от халтуры, от того, что недоглядели, недосчитали?

Конечно, он все это понимает, но ведь вот как олимпийски спокоен! А почему? Да потому, что его уровень при нем. Не так уж важно быть первым или вторым и уж совсем не важно, что там будет с Большим заводом, — важно сохранить уровень.

Макашину надоело сидеть перед телевизором, но газетный киоск оказался закрытым, и читать было нечего.

Раньше, когда летал в командировки, брал с собой газеты и журналы со статьями и очерками о заводе. Поток их не иссякал, и это было любимейшее чтение.

Вот только в людях не научились ничего распознавать. Что-то там сорвется в организме, какая-то малость, что-то разладится, и все полетит к чертям, и в два месяца человека скрутит, как скрутило Татьяну.

Накануне его отъезда в ФРГ пришла телеграмма от Антона:

Антон так и остался жить в Колпине, в московский институт переводиться не захотел.

Сколько ж это дней назад было? Одиннадцатого… Сегодня какое число? Да ведь сороковой день сегодня!

Фигурки хоккеистов на экране уже перестали бегать, и вместо них появилась надпись: «Альманах «Поэзия». Макашин смотрит, не видя, и вдруг слышит знакомое слово:

Пожилой человек на экране с ежиком седых волос и внимательными темными глазами читает стихи:

Значит, сегодня сороковой день? Опять, наверное, поехали на кладбище…

Посидишь несколько лет в главке, думает Макашин, и превратишься в Николаенко. А что? Запросто! Николаенко еще не самый худший, по крайней мере немало знает. И может быть, даже видел, как варят кольцевой шов. Был где-нибудь в командировке и видел. Но как ему понять, что из миллиона шов этот, возникающий под электродом Михаила, уже тем отличается от всех прочих, что проходит через Макашина?

Да не толпитесь вы, дайте разглядеть! Ах, красота какая, красота! Молодец, Михаил!

«Моя должность при мне, — сказал ему Михаил. — А ты свою еще выслужить должен».

Макашин услышал, как, перекрывая все голоса и шум из репродукторов, зазвучало: «Объявляется посадка на самолет рейсом Куйбышев — Ленинград. Пассажиров просят пройти к стойке номер два».

Когда Ильины уехали из Городка, Макашин, увидевшись с Юлией в Москве, сказал ей:

— Вот и Михаил уехал. Все бегут, как крысы с корабля.

На что она ответила:

— Михаил вернется на Большой завод, вот увидишь.

— С чего ты взяла? — удивился он. — Татьяна болеет, и вообще…

— Вернется. Он из тех, кто возвращается.

— Скажите! Он из тех! А я, по-твоему, из каких?

— А ты из тех, кто уходит, не оглядываясь.

До чего же его раздражали, однако, эти ее бесконечные оценки! Всему давала оценки. И говорила, говорила, даже тогда, когда надо было молчать.

Черноглазая стюардесса прошла через зал мимо Макашина и вскоре вернулась, неся тарелку с бутербродами, прикрытую бумажной салфеткой. Должно быть, ходила в буфет.

— Скоро? — спросил он у нее.

Она улыбнулась, покачав головой. Нет, у Юлии другие глаза, не похожие. И еще она умеет смотреть так, будто видит тебя впервые. И становится не по себе: что она видит?

Чьи же это такие стихи? Интересно, Юлия знает их?

Что, если полететь сейчас в Ленинград? Полететь в Ленинград и заявиться к Михаилу. Вот и попадет на сороковины. Как раз рейс объявляют… В одиннадцать вечера уже можно быть в Ленинграде, на такси до Колпина еще минут тридцать…

Николаенко, который ходил в буфет, вернулся и опять стал смотреть хоккей.

— А вы что же не пошли перекусить?

Макашин хотел ответить, но в это время, заглушая голоса, снова зазвучало из репродукторов: «Пассажиров, следующих рейсом Куйбышев — Ленинград, просят подойти к стойке номер два для регистрации билетов…»

8. ЮЛИЯ РУБЕНОВНА

…А ей-то чего волноваться? Все осталось на месте. И Большой завод стоит там, где стоял, и даже нового генерального уже назначили.

В конце концов грунт можно заморозить (замораживали же недавно плывун, когда строили метро в Ленинграде). Грунт можно заморозить, а трещины залить бетоном. Вот только то, что ушло из жизни, нельзя в нее вернуть.

Была жизнь, тесно, как квартира, заставленная заботами, ожиданиями, спорами, и вдруг сделалось пусто и тихо.

Нет, она не рассчитывала на вечность (настолько-то хватило у нее ума!), это только в юности любовь предполагает вечность, но все же, все же… Так быстро кончилось, будто и не было ничего! Большой завод, связавший их когда-то, теперь разъединил, распустив все узлы и нити. Нет узлов, нет нитей — вот как оказалось!

Уехав из Городка, Макашин перестал быть счастливым человеком, а он только тогда и мог любить ее, когда был счастлив. Она была еще одной наградой в этой его жизни, а нет жизни, так и награды не нужны.

«Какая ранняя зима в этом году», — думает Юлия, глядя на летящие за окном редкие снежные хлопья. Прежде чем опуститься на землю, они кружатся и кружатся под фонарем…

Зачем она все время спорила с ним? Это было ужасно! Так любить и так не соглашаться с самой его сутью! Не соглашалась, когда он доказывал, что все средства хороши, лишь бы Большой завод процветал в славе.

И в самом деле, уйма средств (не именно денежных, но и денежных тоже) тратилась на эту самую славу. Зазывались театры, писатели, давались банкеты.

— У Макашина опять праздник труда и зарплаты, — острили в институте, снаряжая очередную делегацию в Городок.

Юлии становилось стыдно чего-то.

— Прекрати ты этот балаган! — говорила она Макашину. — Прямо какой-то бал на «Титанике»!

Виталий сердился, обижался. Он умел вдруг становиться обиженным, как мальчишка, даже губы прыгали совсем по-детски. Он не верил, что однажды случится то, что случилось. Он не верил тому, что она уже знала наверняка.

Как люди завораживаются мифами! Вылепят идола и начинают ему поклоняться, забыв, что сами его и вылепили. Так и с Большим заводом. Выстроили и давай ахать: «Ах, Большой завод! Ах, гигант! Первенец! Предтеча! XXI век!» Все вдруг сговорились забыть, что строили-то и проектировали, так сказать, с отступом от «красной линии», а это очень даже просто может выйти боком.

Она тоже иногда старалась обо всем забыть, и это были самые счастливые дни, но выпадали они так редко!

Однажды он наорал на нее при Лизке, это было немыслимо, их стены никогда не слышали таких слов. Иван, что бы там ни происходило, всегда исповедовал мудрость, которую они вместе вычитали когда-то у Эльзы Триоле: «Брак — это вежливость».

А тут и не брак вовсе, и вообще не пойми что, а он орет так, что стекла дрожат:

— Чтобы я не слышал от тебя больше! К такой матери все ваши идеи! Теоретики!

И вот чем это теперь кончилось.

Юлия Рубеновна читает письма своей прабабки к невесте сына, к его будущей жене. Ее тоже зовут Ольга, она живет в Тамбове, а перед этим жила в Петербурге, где закончила курс в Женском медицинском институте на Архиерейской улице, 6.

Перед войной мать отвезла Юлию к бабушке в Тамбов, а сама вернулась в Ленинград и пробыла там всю блокаду. Когда приходили письма из Ленинграда, бабушка плакала, а Юля говорила ей: «Чего ж ты плачешь? Надо радоваться, а ты плачешь».

«Я радуюсь, — отвечала бабушка. — Поэтому и плачу».

…В Тамбове Юлии и в голову не приходило, что бабушка могла быть когда-то молодой и что морской офицер, чей портрет висел у бабушки в комнате, был когда-то ее женихом, а потом мужем. Скорей он годился ей в сыновья, считала Юлия.

Выписка из вахтенного журнала о плавании крейсера I ранга «Россія» в 1900 году:

Юлия помнит Цну и то, как мама рассказывала, что в ее детстве сюда, на берег, приезжали в колясках, пролетках, устраивались пикники… Лошади весело цокали копытами по булыжникам, и это цоканье, говорила мама, навсегда осталось в памяти, как мелодия праздника. Цна была праздником.

А во время войны соседские мальчишки и маленькая Юля вместе с ними ловили в Цне раков и здесь же на костре варили их в закопченном котелке и ели. Без хлеба, хлеба не было. Все были голодными, но раки голода не утоляли, только казалось, что утоляют.

Юлия Рубеновна все читает и читает бумаги из кожаного бювара. «А если бы не Ильин, думает она, я бы так и не добралась до этого чтения…»

Макашину в их последнюю встречу она сказала, что Ильин непременно вернется на Большой завод.

— Вот увидишь, он вернется, он из тех, кто подставляет плечо, когда нужно.

Виталий, как всегда, обиделся, чего это она так хвалит Михаила, мы все в конце концов подставляем плечо, когда нужно.

Мать говорила, что ее отец, дед Юлии, погиб героем. Что ж, она была права, и Юлия это теперь понимает. Каждый, кто до конца выполнил свой долг… «Наверх вы, товарищи, все по местам!» Бог знает как давно было, а вот, оказывается, имеет к Юлии такое личное, такое непосредственное отношение.

Корпуса инженер-механиков флота капитан Торсен исключается из списков, как погибший в бою с неприятелем…

В тишине квартиры раздается телефонный звонок. Это — Лизка. Она хочет, чтобы мать сейчас же, сию минуту приехала к ней.

— Что случилось?

— Когда приедешь, расскажу.

— Ты здорова?

— Да. Но надо поговорить.

— Ну что я потащусь так поздно, уже одиннадцатый час, — говорит Юлия. — Давай отложим до завтра.

— Нет! — требует Лизка.

И Юлия идет одеваться. «Поймаю такси, — решает она. — Что могло случиться? Поссорилась с мужем?»

Это потом про человека говорят: он до конца выполнил свой долг, значит, он герой. Разве он думал, что он герой, этот самый минер Ильин из крестьян Рязанской губернии? Надо рассказать Михаилу про его деда, чью фотографию она увидела у них в альбоме. Чего уж теперь? Надо это рассказать…

Если Лизка зовет ее, поссорившись с мужем, значит, это серьезно. Должно быть, придется там остаться ночевать. Юлия запихивает в сумку ночную рубашку, зубную щетку. Что еще? Пока ты нужен кому-то вот так, среди ночи, жизнь не утратила смысла.

Такси появилось тотчас же, как только она вышла из ворот. «Как удачно», — подумала Юлия Рубеновна, садясь в машину. «Я закурю, не возражаете?» — спросил шофер. «Пожалуйста, — ответила Юлия и поискала в сумке сигареты. — Я тоже закурю».

Если Лизка зовет ее, поссорившись с мужем, значит, это серьезно. Видимо, так и должно было случиться: Юлия с самого начала удивлялась выбору дочери. О чем они разговаривают, когда остаются вдвоем?

Эта же мысль занимала ее когда-то, когда думала о Макашине. Какой он дома? Некоторые живут, всерьез озабочиваясь бытом, прямо оторопь берет: «Где вы это достали? Надо будет мужу позвонить, пусть съездит, возьмет. А какой рецепт мне дали вчера в гостях! Пачка маргарина, пять штук грецких орехов…»

Живут, подробностями жизни заполняя ее пустоту. Но Макашин не станет же интересоваться грецкими орехами и тем, где достать стиральный порошок «Дарья»! Как он-то живет каждый день? Так она и не успела этого понять.

А впрочем, зачем ей было это понимать? Разве для того, чтобы любить, надо непременно видеть, в каких шлепанцах ходит дома любимый человек и сколько ложек сахара кладет в чай по утрам?

Такси, круто повернув направо, вырвалось на пустынный в этот час проспект Ветеранов. В темном небе над проспектом Юлия увидела самолет. Он летел низко, наверное, шел на посадку, тревожно мигая красными бортовыми огнями.

Ей показалось, что все это уже было с ней когда-то: пустынный проспект, самолет, заходящий на посадку, и даже то, что сейчас скажет таксист, она уже знает. Он спросит:

— Какой дом-то? За лесом?

На проспекте Ветеранов от прежней деревни Ульянки остался лес, который, возможно, когда-то рос за околицей. Не лес — березовая роща. Теперь она белеет стволами по обе стороны проспекта. Направо выходит к Таллинскому шоссе, налево — к Балтийской железной дороге. А там недалеко и Пулково, аэропорт.

Первое время, когда Лизка только еще переехала в Ульянку и Юлия оставалась у нее ночевать, никак не могла привыкнуть к низко летящим над домом самолетам. «Здесь же спать невозможно», — говорила она дочери. «А я уже привыкла», — отвечала Лизка.

Как быстро выросла дочь! Но все еще — удивительно! — в ней, взрослой, уживается прежняя маленькая Лизка со смешными косичками, она боялась темных комнат и, держась за руку Юлии, храбро говорила: «Не бойся, мама, я с тобой»…

Похоже, что так оно и осталось: Лизка тверже и крепче Юлии стоит на земле. «Не бойся, мама, я с тобой»…

— Вы хоть и росли в войну, но мы позакаленней вас, — говорит она матери. — Нас так просто не собьешь!

— Нас, что ли, собьешь? — возражает Юлия.

— Да вас пальцем тронь, вы уже лапки кверху: «Все рухнуло, все ужасно!» Терзаетесь какими-то нереальностями.

— Что значит — нереальностями?

— А то и значит, что не смотрите на мир трезво. А в нем, между прочим, все закономерно, в том числе и ошибки.

— И трусость? И подлость?

— Ах, оставь, пожалуйста! Что за охота всякую служебную неурядицу тот час же объявлять подлостью?

Иногда кажется, будто для Лизки не существует вопросов — одни ответы. Все-то она так безошибочно знает!

Но ведь это, должно быть, только кажется, это такая манера говорить. Вот и сейчас по телефону просит приехать (что-то, очевидно, меняется в жизни), а в голосе ни растерянности, ни беспокойства.

— Это у меня-то нет вопросов? — засмеялась однажды Лизка, выслушав Юлию. — Я чаще всего просто не желаю обременять тебя своими проблемами. Знаешь, как французы, они считают неприличным исповедоваться в неудачах.

— Ты же не француженка!

— Это ты не француженка, — опять засмеялась Лизка и передразнила мать: — «Все рухнуло, все ужасно».

Юлия улыбнулась, вспомнив, как смешно Лизка это произносит.

— Здесь? — спросил шофер, сворачивая к тротуару. Она расплатилась и вышла из машины, все еще улыбаясь. Вокруг лежал снег. Было тихо, морозно, ясно. Над девятиэтажным Лизкиным домом дрожали звезды.

9. ИЛЬИН

…Теперь получалось, что у них две квартиры: в Колпине и в Городке. Живи, где хочешь, а жизни нет. Может, не надо было уезжать? «Чего тебе там посулили?» — спрашивал Матвеев. А Татьяна сказала Лешке Самоварову, когда он пришел вместе с Ильиным в больницу навестить ее:

— В каких местах мы побывали, Леша, ты и представить себе не можешь. У нас тут такого в век не увидишь. Вот поправлюсь — опять туда поедем.

Она знала, что не поправится, знала, но все же сказала так, должно быть, специально для Михаила, чтобы не каялся.

— Я так ни капельки не жалею, что поехали. Мне другой раз даже снится: степь, солнце, виноград, как янтарь, желтый…

Когда Татьяну хоронили (Ильин слышал), Валентина с красным от слез лицом говорила Наталье:

— Твоя мать все мечтала в Городок вернуться. И чего ей там нравилось, господи! Пустая степь, солнце, как сковородка раскаленная…

Матвеев пришел на похороны со Звездочкой на пиджаке, держался солидно, на поминках почти не пил.

Давным-давно, когда Матвеев и Ильин были мальчишками, только что из ремесленного, их на заводе обучал сварке Григорий Матвеевич Пронин. Было ему лет пятьдесят, и он казался им стариком. Они так и звали его между собой «старик Пронин». Почему-то он не любил Матвеева, а когда тот ушел со сварки в сборочный, сказал Михаилу: «Все равно бы от него на сварке толку не было, пусть идет».

Конечно, он был несправедлив к Кольке. Тот и тогда умел работать, просто сварка ему не особенно нравилась, а Пронин этого не прощал, как личное оскорбление.

— Меня сам Патон уважал, — говорил он Михаилу. — Патон, Евгений Оскарович, знаешь?

Михаил не знал.

— Ну так знай! Патон — академик, мы с ним на Урале в войну работали, танки варили.

Он так и говорил: «варили танки» и «мы с Патоном». В пятьдесят девятом году Пронин умер, а еще десять лет спустя Ильин с Татьяной приехали в Киев на экскурсию от завода, и экскурсовод, когда проезжали по мосту через Днепр, рассказывал о Патоне, об автоматической сварке под флюсом, о том, как на Урале в сорок втором году «патоновским швом» впервые в мире соединили броневые борты танков. И Ильин подумал: «Вот как все связано в жизни, уж если однажды аукнется, так непременно где-нибудь откликнется».

На Большом заводе таких сварщиков, как Ильин, может быть, и не было. А теперь, когда он уехал, кто же там, интересно, считается лучшим?

— Чего тебе посулили? — спрашивал Матвеев. Так до сих пор, должно быть, и не верит, что Ильин поехал просто так, и о том, что поехал, не жалеет, а вот о том, что пришлось уехать…

…Кромка готова к сварке. Никто не должен прикасаться к металлу, следы от пальцев могут нарушить точность работы. Ах, какая она точная, эта тонкая линия шва!

Да не толпитесь вы! Дайте взглянуть! Вот этот? Этот. Молодец! Молодец, Ильин!

Микронная точность. Сварщики это могут, это в их руках. Другим сложнее. Другим эту необходимую для продукции точность надо выдать на гигантских станках. А если их качнуло, когда здание дало трещину и полетела к чертям регулировка?

В том-то и оно, как говорила когда-то бабка. В том-то и оно.

На поминках Матвеев держался солидно, почти не пил. И вообще стал как будто другим.

— Заважничал, что ли, Колька? — спросил Ильин у сына.

Илюша, уйдя из института, работал у Матвеева в бригаде.

— Да не в этом дело, — засмеялся сын.

— А чего смеешься?

Разговор произошел на днях, ехали вместе с завода. Ильин как раз тогда жил у сына после похорон.

— Да смешно: он теперь все боится, что его забудут. Забудут в президиум посадить или в газете не упомянут. Ребята шутят, что он, видно, заболеет от этого, столько переживаний…

Когда-то Матвеев был у них вроде как член семьи. Ни один праздник не проходил без него и без тети Веры, как Ильин и Татьяна вслед за ребятами называли его жену.

— Мы ведь, считай, родственники, — говорил обычно Матвеев после первой же рюмки. — Верно, Михаил? В одной комнате, считай, жили, всех перегородок-то два шкафа.

Но Ильин никогда особенно не любил его хвастливого шумного присутствия. И то, что сегодня на сороковины он не пришел, было даже к лучшему. Каким-то странным тоном он теперь разговаривает, словно посмеиваясь и над Ильиным, и над Большим заводом: «Ну, вы там, кажется, хотели нас обскакать, а вот что вышло…»

Разве в том дело, что хотели кого-то обскакать? Хоть, конечно, шуму было много. Самого Ильина столько раз приезжали фотографировать — не сосчитать! «Что они, сдурели?» — говорил он Макашину, глядя на очередной свой портрет в каком-нибудь журнале. У Макашиных в доме все газеты и журналы, где хоть строчка была про Большой завод, бережно сохранялись. «Ну, накопил ты макулатуры!» — смеялся Ильин.

Макашин тоже смеялся, но видно было, что ему нравится весь этот шум. Он даже частенько вслух читал какую-нибудь заметку за столом при всех, разворачивал газеты, журналы, сдвинув в сторону рюмки: «Погляди! Небось не видел? Вон чего про нас пишут!»

Ильин понимал, что должен теперь испытывать Макашин. Стыд. Ему стыдно, что вроде оказался в дураках. Потому и кричал тогда зло и несправедливо, что — стыдно. Ведь как ни крути, получается, что он назвал людей со всей страны, расшумелся, расхвастался. Ну, не он один, конечно, но и он тоже. Ильиных, например, лично он позвал, а они вроде сбежали. Не станешь же каждому объяснять про Таню, про ее болезнь. Даже Толе Григорьеву он не смог ничего объяснить, не смог.

Если бы Таня была, они бы вернулись.

Ильин в первый раз так отчетливо подумал про это: «Если бы Таня была, мы бы вернулись».

Юсупов плакал, когда они уезжали. Сидел у них на кухне и плакал. Выпили, конечно, перед этим, не без того, но ведь не потому взрослый мужик заплакал. Чего-то ему, значит, жалко стало — до слез.

…От центральных дверей главного корпуса начинается проспект Циолковского. Никакого проспекта, по правде говоря, еще нет, но так задумано: чтобы от дверей главного корпуса начинался проспект. Вернее, чтобы он замыкался этим самым корпусом, а начинался бы на пересечении многоэтажных улиц нового Городка. И чтобы тополя вдоль тротуаров, цветники, фонтаны, и через каждые двадцать — тридцать метров — стенды с фотографиями лучших рабочих Большого завода.

За то время, что Ильин жил в Городке, проспект построить не успели. Просто заасфальтировали наспех дорогу от центральной проходной и вырыли по обе стороны два котлована под будущие здания.

Но стенды с фотографиями поставили, и на первом, если считать от проходной, висел портрет Ильина…

«Если бы Таня была, мы бы вернулись».

Ильин взглянул на часы. Уже почти одиннадцать, скоро смена кончится. Многие почему-то не любят вечернюю смену, а он так наоборот — больше любит вечернюю. И здесь, в Колпине, и в Городке, на Большом заводе, ему нравилось выходить в вечер. Спокойнее, и начальство в цехе не суетится. На Большом, впрочем, частенько до самого гудка начальство из цеха не выходило. По две смены, считай, отбывали. В том числе и Макашин.

Цех огромный, но и Макашин не маленький: издали видать. Ильин смотрит в щиток на электрод, но видит и то, что делается вокруг. Видит Макашина, как тот медленно, то и дело возле кого-то останавливаясь, идет по зеленым плитам пола.

Вот что значит новый завод! На старом никто и не замечает, какого цвета пол. Может быть, коричневый? Или просто грязный?

А там — зеленый. Как футбольное поле. Только это не одно поле, а несколько. «Красота, кто понимает!» — воскликнул Толя Григорьев, когда Ильин впервые привел его в цех. Он и сам-то к тому времени всего без году неделя работал на Большом заводе, но Толино восхищение принял как бы и на свой счет: знай, мол, наших!

Когда по корпусам пошли трещины и начались разговоры, будто грунтовые воды из-за того, что их неправильно отвели, размывают почву под Большим заводом, всего обиднее было думать, что такую красоту придется ломать и что-то там строить заново, укреплять, подлаживать… Такую-то красоту!

Кто же все-таки виноват во всем этом деле? Есть тут в конце концов виноватые?

Юлия Рубеновна, когда Ильин спросил ее об этом, ответила:

— Есть, конечно.

— Кто же?

Ее лицо стянулось, как перед слезами.

— Все, — сказала она, — все в разной мере.

— Ну, — усмехнулся Ильин, — когда все, значит, никто.

Уезжая из Городка, Ильины половину вещей оставили, как будто не насовсем уехали, а на время. Вообще разве узнаешь, где тебя смерть застанет и где судьба жить заставит?..

Половину вещей не взяли, даже ковер со стены снимать не захотели, а вот альбом с фотографиями Татьяна, оказывается, забрала, его-то и обнаружил Ильин в одном из ящиков. Аккуратно обернут и перевязан тесемкой: у Татьяны все по порядку.

Сначала шли родственники Михаила: отец, мать. Ее и знает только по этой фотографии. А вот это — сестры Анна и Мария, еще молодыми, в одинаковых белых беретах — голова к голове, — в одинаковых кофточках. На другой фотографии они уже пожилые, сидят прямо, руки на коленях. Это Илюша снимал, когда всей семьей ездили в Житово.

Было лето, как один день, яркий, солнечный. От станции до деревни добирались на попутке. Татьяна с Наташкой в кабине, а они с Ильей в кузове, и когда подъезжали к повороту на Житово, то чуть не проскочили поворот, потому что Михаил, как оказалось, не узнал места.

— Я помню, что за пшеничным полем, не доезжая трех берез, сворачивали, — рассказывал он сестрам, — а тут смотрю, ни поля, ни берез…

Все изменилось, и особенно сестры. «Как постарели!» — испугался Михаил, но виду не подал. С последней их встречи прошло тогда семь лет, и он их помнил такими, какими они приезжали в гости к отцу на Дегтярную. Тетя Шура, жена отца, не знала, куда их и посадить, чем угостить получше. Делала это и потому, что сама была добра, и потому, что знала: для мужа ее самый большой праздник — дети. Он и не женился, пока они были маленькими, не захотел приводить в дом мачеху.

Миша помнит, как отец говорил: «Мачеху детям не приведу ни за что, нажился я с отчимом».

Отец отца, родной дед Михаила, не вернулся с японской войны, а неродного деда Миша застал, был он угрюмым, ходил с палкой и замахивался ею на бабку, когда напивался пьяным.

На похороны Татьяны приезжала из Житова только Маня, старшая сестра, а Нюра приехать не смогла, у самой муж больной лежит.

— А чего же твой мужик не приехал, Виталий-то? — спросила Маня у Валентины.

— Он вчера в командировку улетел, в ФРГ, — ответил Антон, и что-то такое было в его голосе, как будто хвастается.

Валентина промолчала, а Ильин подумал: «А если б не улетел в ФРГ, приехал бы?»

Поссорились грубо, как враги. Три месяца прошло, а обида не затихла, саднит. У Макашина небось не саднит: ему там было чем заняться, в Москве-то. Опять новая работа, новые люди, а про тех, что прежде были, наверно, забыл. Новая работа — вертись, привыкай. Теперь вот в ФРГ уехал. Может, правда, и вернулся уже, кто его знает.

Ильин наконец нашел то, что искал: фотографию Татьяны, на которой (он знал) она больше всего себе нравилась. В Городке такая же, только увеличенная, висит над диваном…

«Надо будет альбом ребятам оставить. Зачем в Городок увозить?» — подумал он внезапно, не удивившись, впрочем, своим мыслям, как будто еще раньше это решил, как будто это само собой разумелось, что теперь, когда все кончено, он возвращается в Городок.