САД
Холодно, сыро, темно в архиве Никитского сада. Решетки на окнах, а за ними, в цветущем ракитнике, — птицы. Скучно сотруднице архива сидеть при единственной посетительнице. Вот она и предложила мне взять все папки с собой. Но я выбрала лишь одну, меченную словом «макулатура»…
Признаюсь, с тех пор часто спрашиваю себя: «Зачем я ее взяла?» Было так хорошо. Море. Солнце. Уединение на берегу. Скальная роща, которой ночью владеют воинственные оравы жуков-оленей. Какой-нибудь из рогатых гуляк, опьяненный древесным соком, обязательно залетал на свет и, очумев, стукался о стены каштановым панцирем, пока я не выбрасывала его обратно, в смоляную прохладу. Комната — нет, целые апартаменты! — собственные, вдалеке от родного коммунального рая с его мелким террором и поднадзорностью. Огромный письменный стол, возведенный в высшее кабинетное достоинство, — настоящий генерал от мебели, несдвигаемый, с массивными дубовыми карманами-ящиками и просторным альковом для ног. Он господствовал здесь, распространял влияние, призывал под стяги, знамена, хоругви… Возле камина, сработанного по всем правилам номенклатурно-ведомственного интима, так уютно читать «Житейские воззрения кота Мурра» и время от времени поднимать глаза к плетям глицинии, укрывающей террасу. А потом, ближе к полночи, спускаться вслед за белеющей рубашкой сторожа, нащупывающего дорогу впотьмах, к глянцевито-темной, как нефть, воде, которая колыхалась всеми своими водорослями, медузами, светясь под луной так же фосфорно и таинственно, как крошечные светлячки на изломе ступеней. А утром опять ощущать себя контрабандисткой в этом забронированном мирке, предназначенном для персоны Главного Иерарха.
Внизу, под окнами, среди желтой сурепки с обильными деревенскими цветами-крестиками, стелились алые маки. А еще ниже розовыми головками кланялась морю валериана, и никнущие белые гвоздики осторожно сползали по камням, пуская вперед чувствительные побеги. Лишь необузданный земляничник выглядел застыло недвижным.
Дерево-дикарь, гордое, независимое, оно либо гибнет, либо живет так, как ему нравится, — высоко на скалах, поближе к солнцу. В нем все сопротивляется, не поддается чужой воле. Равнодушное к влаге, оно не признает никакой почвы: только камень. Мускулистые, напряженно-скрученные стволы, то сизовато-багровые, то глиняно-желтые, то нежно-розовые, в тонких лоскутах неотпавшей коры, несут раскидистую вечнозеленую крону. Солнце любого времени года отражается на округлых листьях, но весной дерево сияет еще и цветами. Они похожи на ландыши, правда собраны в кисти, в них долго держатся ягоды-земляничины.
И все это пропало, едва я открыла папку.
Первый лист, вытянутый в длину, с тисненым гербовым знаком — крылатым львом города Риги, был исписан черными чернилами, слегка побуревшими от времени. Вверху стояло: «ПРОТОКОЛЪ».
«1913 года апреля 20 дня помощник пристава 3-го участка г. Ялты Никульников вследствие предписания его высокородия господина ялтинского уездного исправника от 20 с. апреля прибыл в Императорский Никитский сад, где производил дознание о лишении себя жизни посредством выстрела из револьвера в висок ученика Никитского училища Николая-Амвросия Петровича Будковского IV класса, сына генерал-майора, причем спрошенные нижеподписавшиеся лица объяснили…»
А в комнате, не унимаясь, тарахтел холодильник, с позвякиваньем, дребезжанием. Я подошла к розетке и выдернула шнур. Теперь ничто не заглушало шум моря. Оно грохотало, как в бурю. Но страницу я дочитала, уже не слыша ничего.
Каллиграфические строки, расположенные на бумаге рачительно, с отступами для полей, теперь одни существовали на свете. Всего два листа с оборотом, они скреплены подписью помощника пристава, а также словами: «Более добавить ничего не имею…» Тоскливая простота зияла в них; и ни исправить, ни зачеркнуть, как не уйти самой от этих пожелтелых страниц, избравших меня своей поверенной. И было убедительно совпадение чисел: тринадцатый год после начала века, когда ученика мертвым обнаружили в классе, и тринадцатый год от конца века, когда смертные листки попали ко мне. Думайте что хотите, но это не случайное совпадение, не вера в переселение душ! Хотя есть грех: иной раз, глядя на растение, сравниваю его с человеком. Так, недавно на своей дорожке в ботаническом саду я увидела болотный тростник, несуразный, лежащий крестом посредине пути. Его бледная метелка, втоптанная в свежий асфальт, шевелилась от ветра, как будто силилась приподняться. Кто-то выдрал его с корнями и бросил. Растерзанное, с раскинутыми грязными листьями, оно вызывало странное чувство, словно не растение, мертвое, лежало на дороге, а тело человека. Я оглянулась и скорее пошла прочь. Отражение бальзамина у кромки бассейна багряно колыхнулось, потревоженное упавшим листом. А что в таких случаях делать: возмущаться, кричать или звать на помощь?.. В тот же день тростник исчез, и вечером мне уже ничто не мешало любоваться огромной цветущей павловнией, ее роскошной сиреневой кроной. И вот: «Будковского обнаружили в классе утром…»
Он лежал навзничь, молодой человек девятнадцати лет от роду, в шинели, и кровь растекалась под его головой. Уездный врач констатировал смерть, и полицейский приступил к дознанию. Следствие не заняло и двух часов, не то что составление протокола, с которым Никульников просидел бы до завтра, не предложи услуги местный эконом. Толковый малый и записал показания с печальным усердием исполняющего долг не по службе, а по совести. Он же позднее и прошил листочки нитками, подклеил к ним другие казенные бумаги и, чистый перед самим собой, не оскорбив лукавством память покойного, закрыл папку на вечное забвение. Тот, кто через много лет первый наткнулся на нее, какой-нибудь бывший следователь, убранный подальше от глаз в годы реабилитации его жертв, а если не он, то его выкормыш, видимо, и забвение-то посчитал честью для Будковского. «Хорошие люди не стреляются». Что еще могло вылупиться под непробиваемым черепом? Свое осатанелое рвение он выразил словом «макулатура» и, проводя инвентаризацию, перечеркнул махом и жизнь генеральского сынка, и безукоризненную аккуратность добровольного писаря. Без колебаний он занялся настоящими бумагами и не снизошел до личной расправы над папкой. Каким-то чудом, а возможно стараньями младшего архивиста, дело перекочевало на полку, получило номер, значит, уравнялось в правах с другими единицами хранения и восстановило с ними родство по всеобщей связи людей и событий.
Свидетельствует директор Никитского сада действительный статский советник Щербаков — будущий профессор, чью фотографию я видела в Никитском музее, — пышные кайзеровские усы, лихо закрученные и сведенные на нет по обе стороны крупного носа, облик внушительный, степенный:
«Будковский был хорошим учеником и вел себя безупречно. В характере его наблюдались замкнутость и сосредоточенность. Всегда он был одиноким и не принимал участия в увеселениях товарищей…»
Меньше всего ожидала подобной искренности. Вдолбленное в голову представление о том, что самоубийство — малодушие, что к нему прибегают разные неполноценные, мешало. Я ждала привычного: «в пьяном угаре» или «психически ненормальный». Просто, доступно, ни к чему не обязывает и всех устраивает — застрелился, туда и дорога. Но этих слов не нашла и дальше. Здесь аккуратный эконом записал показания преподавателя Андрея Ивановича Паламарчука:
«Я подумал, что у него пошла кровь горлом, и скорее повернул его лицом вверх, затем стал выслушивать сердце — оно уже остановилось, хотя тело было совершенно теплое. Заподозрив совсем скверное, я принялся осматривать подробно голову Будковского и заметил ожог от выстрела на виске. После этого я нашел на его шинели револьвер. Шинель ввиду болезненного состояния — у него был переломлен позвоночный столб — Будковский всегда носил…»
Гоголевская интонация слышалась в последней фразе. Двадцативосьмилетний питомец Московского университета физиолог Паламарчук, которому суждено вывести знаменитый табак с душисто-арифметическим названием «Дюбек-22», говорил как на Страшном суде. ШИНЕЛЬ носил ВСЕГДА!
Неужели тоненькая папка с несколькими бумажками и есть книга человеческого бытия?.. Слышу голос пытливого современника: «А где божественное откровение? Сколько людей стрелялись, стреляются и будут стреляться. Читатель занят другим. Разоблачения… Осуждения репрессий… Реабилитации… Не хватает сил переживать. Кого теперь тронет судьба какого-то мальчика!»
Как будто есть гибель значащая и незначащая… Давайте тогда наготовим могил на обочине кладбища и начнем спокойно ждать, пока все не перестреляются.
И снова архивные странички с остатками сургуча, запекшегося, как кровь.
Письма, телеграммы, объяснительные… Увы, бумага оказалась прочнее участников той давней истории. На глазах она перерождалась в житейскую суету, в будничные мелочи — их лучше не знать: они создавали ощущение, словно листаешь бумаги о собственных похоронах.
Теперь на коврике, у камина, — уже не обаятельный бархатный Мурр, а крылатый лев, покинувший тисненый гербовый знак над величественным словом-судьбой «ПРОТОКОЛЪ». Простыл след и других гофмановских созданий — маэстро Абрагама, Крейслера, князя Иринея. На смену им ввалились те, от кого хочется отдохнуть. Тут и Главный Иерарх, и его подручный — Келейник, вижу и пытливого современника — серовато-бумажное лицо с внушительными отеками честного труженика: «Долой изысканный стиль! Меньше литературы! Откройте архивы, дайте доступ к документам».
А предсмертной записки, где Будковский завещает свой гербарий любимому учителю, нет, но текст ее приведен директором — горькая самооценка и неожиданное добавление: «Прошу дорогого Ивана Алексеевича принять на добрую память…» Вероятно, Иван Алексеевич взял и записку — то немногое, что мог теперь сделать для своего лучшего ученика. Сноска директора — крестик, маленький как цветок сурепки, выделяет последнюю фразу Будковского, к ней пояснение: «Преподаватель училища Промтов». Тот самый Промтов… Его фамилия уже попадалась на одном из секретных документов, уведомлявшем: «Ни в чем предосудительном не замечен». Будущий автор муската «Красный камень». Значит, дорогому Ивану Алексеевичу, тогда преподавателю истории и словесности, передал Будковский самую большую свою ценность — гербарий. Но что за странная тяга к белым цветам? Только они и привлекали ученика: подснежники, анемоны, нарциссы — одного цвета со снегом, первыми распускаются, дрожа на ветру, и засыхают, не зная тепла.
Следующая бумага резко отличается от других — в траурной рамке, с надписью «Большой выбор гробов» — счет от погребальной конторы Барильо: «Итого 23 руб.». По тем временам немалые деньги, если вспомнить, что месячное жалованье магистра ботаники, например, десять рублей. Но меня занимает другое. Барильо? Знакомая фамилия. Не он ли выстроил министерскую дачу в центре ботанического сада? Двухэтажный архитектурный сундук, отделанный под орех, с буфетной, кухней, дегустационным залом и другими помещениями пищеварительного назначения. Вряд ли. Скорее, его отец. В 1887 году, я хорошо запомнила дату: сто лет назад, — какой-то Барильо исполнил государственный заказ, скрывавший милую прихоть министра государственных имуществ Островского. В самом сердце ботанической коллекции сей муж отечества пожелал обосноваться и возвести дачу, на казенные деньги, разумеется. И директор сада (был поставлен Базаров) воспринял это как божью милость. С истинным почтением и совершенной преданностью для начала он послал под топор шпалерное отделение, утопающее в персиково-алычовых цветах: отсюда открывался наивыгоднейший вид как с востока — на море, так и с запада, ваше сиятельство, — на горы. А затем, размахнувшись, очистил и соседние участки. Падуб мадерский; пурпурный бересклет из Флориды; крушина альпийская; магония из Китая; вечнозеленая этрусская жимолость; земляничник… Истребительный список так же велик, как перечень вещей высокопревосходительства, ввезенных на дачу: иконы спасителя, святого Козьмы, божьей матери, а кроме того, кушетки, комоды, пуфики, стулья… И, наконец, под номером 147 — ночная ваза, собственность господина министра.
К пяти десятинам усадьбы присоединили семь кварталов парка, проложили дорогу для возки дров в кипарисовой аллее, устроили фонтан, вырыли выгребную яму — и резиденция готова. Почтения ради чиновник особых поручений попросил господина Базарова — конфиденциально[1] — устроить его высокопревосходительству какой-нибудь сюрпризик, нечто специфическое, например, подстричь деревья у въезда так, чтобы они образовывали сквозную букву «О» — инициал господина министра. К счастью, на въезде росла острая пампасная трава и юкка с ножевидными листьями.
Вместе с фундаментом для дачи его высокопревосходительство заложил традицию истребления сада, подхваченную потомками и доведенную нашими современниками до совершенства. Теперешним достойным преемникам останется скоро забетонировать море и на всех папках архива написать «макулатура», и следующим поколениям будет что разоблачать. Из-под груды мусора они извлекут папку с тронной речью директора-выдвиженца, произнесенной в далеком 1934 году: «Мы должны озеленить нашу жизнерадостную страну бесподобными деревьями и цветами. Мы должны разнести ароматы эфироносов на счастливые колхозные поля. Этому нас учит гениальный садовник цветущего социалистического сада освобожденного человечества…» А начиналось уничтожение благородно. С инструкции: «Для всех чинов министерства, приезжающих по делам службы». Правда, никто, кроме министра, не ездил сюда, но это уже неважно. Следом за государственным деятелем прибывали пирожковые и десертные тарелки, блюда, соусники, салатники, горчичницы, компотницы, ножи — мясные, овощные, фруктовые, а также передники для прислуги, тюки с бельем, занавески, гардины, ковры, куски коленкора, плюша, бахромы, а кроме того, ушаты, скалки, лопатки, керосиновые лейки, трубы для самоваров, ящики с нарзаном…
Десять лет Базаров встречал их, препровождал, посылал в ялтинскую ресторацию за формами льда, а в Магарачский подвал — за лучшим вином, составлял списки желаний его сиятельства, а через месяц, после отбытия высокого гостя, принимался за ремонт дома, сообщаясь то с каменщиками, то с печниками, обойщиками, мебельщиками… И так до тех пор, пока не выхлопотал себе должность в ученом комитете министерства и не переехал в Петербург. Перед отъездом он, правда, успел сделать в ватерклозете черный ход, а уж на выполнение иных желаний высокопревосходительства не хватило времени. К тому же следовало подумать и о собственном будущем. Ведь неподалеку… Даже страшно сказать, почти рядом, в Ливадии, изволит отдыхать государыня императрица. Ну почему бы не вспомнить про успехи акклиматизации растений, бывшие у предшественников? И… чем черт не шутит! — не представить к стопам венценосной дамы жардиньерку из бамбука, выросшего в Императорском саду? Нахлобучить на нее вазон с заморской пальмой, воспитанной здесь же!
Достиг ли подарок августейших конечностей или застрял у посредника князя в охранном заведении, но — кто бы мог подумать?! — через неделю государыня в обществе великих князей вздумала посетить ботанический сад, загодя отправив в Никиту навьюченную прислугу, чтобы там, чего доброго, не помереть с голода. Вот тут-то и выручила пустая министерская дача, особенно кухня с обширной изразцовой плитой.
Их величество престолодержательница с их высочествами князьями, цесарятами и многочисленной свитой по прибытии сразу же плюхнулись за стол. Было святое время обеда, а им, похоже, негде было перебиться. Затем они осмотрели дом, не найдя, очевидно, в ботаническом саду ничего более достойного внимания. Далее им угодно было расположиться в тени на часок-другой, и на том, поостыв от государственных дел, они закончили знакомство с миром растений. А будущий член ученого совета, провожая монархические экипажи звонким «ура!», благословлял день, когда подрядчик заверил подписью обязательство: «Я, Барильо, принимаю на себя постройку двухэтажного каменного дома с галереей…» и т. д. и т. п.
После доблестного завершения работ он, Барильо, и завел погребальную контору, которая обслужила позднее Будковского. Ведь деньги не пахнут ни казнокрадством, ни безнадежностью. Впрочем, дачи давным-давно нет. Памятник высокопоставленного плебейства не выдержал землетрясения. Но оставят ли пустым благодатное место? И чуть ниже, у берега моря, там, где взору министра открывался лазурный природный амфитеатр, на щедрой земле Никитского сада, — не зря же кто-то в порыве восторга назвал ее клочком Италии, приросшим к суровой Скифии, — стоят бетонные корпуса современных представителей власти. Десяток-другой сановников с прочими, умеющими жить в свое удовольствие. А чуть выше, на скале, пробитой тоннелем, — чайный домик представителей ведомства. А левее — укрытый элегантными криптомериями теремок слуг народа. А правее… И все они для простоты изъяснения именуются великосоветскими. Теперь не нужны царские тропы, чтобы спускаться к берегу, достаточно в лифте надежной фирмы «Люфтмерхен» нажать кнопку «МОРЕ» — и даже оно, торжественное и великое, у твоих ног.
Еще одна фигура проявляется возле крылатого льва — Главный Иерарх, эта высшая инстанция, которой подчиняется сад. Сейчас Константин Леонидович глянет пленительнейшими глазами и скажет то, что говорил год и два назад: «Принято постановление нашей геронтократии… Ни сантиметра… От исконных земель… Приумножение генофонда… Охрана и заповедование… Улучшение водоснабжения…» — и вознесет светлый взгляд к небесной сфере на потолке кабинета с астрономической толкотней планет возле светила. Копия такого постановления есть у меня. С внушительным росчерком Самого. А велик ли толк? Что увидела я, когда пошла по своим прошлогодним следам? Прямые дорожки, асфальт, плиточное покрытие, тумбы — без искры божьей, без колдовства. Ничего не изменилось. Деревья по-прежнему обрастают бетоном; новая дорога рассекла заросли лавровишни — зеленым коридором они выводят на пустырь, а взамен романтической стеклянной оранжереи — траншея.
Потом заиграет музыка и выразит все: и безотчетное сожаление о сгинувшей тайне, и солнечный свет, оплавивший над горами край лохматого облака, и запах цветов лавровишни, почти черемуховый… Теперь я слышу музыку, глядя, как ветерок тормошит страничку архивного дела с подклеенной телеграммой: «Приехать не могу…»
Она пришла, когда ученика уже отпели, похоронили и составили опись его нехитрых вещей: часы глухие с цепочкой, кошелек с деньгами (1 руб. 35 коп.), несколько экземпляров журнала «Пробуждение», записная книжка с заметками… Конечно же директор не может пренебречь просьбой опекуна, заключающей телеграмму, и деликатно сообщает обстоятельства, зачеркивая слова и подбирая нужные:
«Особенно грустен стал он после смерти своего отца осенью 1912 года. Какая-то тоска и апатия одолели его, он по целым дням молчал, отделываясь от расспросов односложными фразами. В отпуски почти никуда не ходил и время каникул проводил тоже в училище…»
Щербаков пишет и мачехе, тем более что ее требование: «Немедленно известите…» — сопровождено оплаченным ответом. «Примите, милостивая государыня, уверение в моем совершенном почтении», — заканчивает он послание. А когда она вскоре приезжает из Одессы в Ялту и останавливается на даче знакомого генерала, директор, наверно, с той же почтительной настороженностью отвечает на ее нервные вопросы и совершенно однозначно говорит, что вещей в обыкновенном смысле слова у ее пасынка не было, а то, что способно таковыми именоваться, сдано в полицейский участок, и помощник пристава Никульников расписался в приеме.
Пошла ли она в класс, где он уткнулся в дубовый пол, или встретилась с тем, кто первый поднял тревогу, а может, подробности лишь расстроили бы ее слабое здоровье и она уехала, не открыв душу для них? Да и какое, собственно, это имеет значение?!
БЫЛ ПРАЗДНИК БЕЛОГО ЦВЕТКА. РАНЬШЕ БЫЛ ТАКОЙ ПРАЗДНИК. В ЭТОТ ДЕНЬ УЧЕНИКИ ОБЫЧНО ВИЛИ ГИРЛЯНДЫ. ВОЗЛЕ МИНИСТЕРСКОЙ ДАЧИ СТОЯЛ АВТОМОБИЛЬ, КОТОРЫЙ ИМ ПОРУЧИЛИ УКРАСИТЬ. ОНИ ШУМНО ВЗЯЛИСЬ ЗА ДЕЛО, ВРЕМЯ ОТ ВРЕМЕНИ ПОГЛЯДЫВАЯ НА МАЛИНОВЫЕ ДРАПИРОВКИ В ОКНАХ: НЕ МЕЛЬКНЕТ ЛИ КРАСИВАЯ ДОЧКА СМОТРИТЕЛЯ, ИМЕВШАЯ ОБЫКНОВЕНИЕ КАТАТЬСЯ ПО САДУ НА ВЕЛОСИПЕДЕ? А ТОТ, С КЕМ ОНА НЕДАВНО СТОЛКНУЛАСЬ И КОМУ СО ЗЛОСТЬЮ СКАЗАЛА, ПОТИРАЯ УШИБЛЕННУЮ РУКУ: «Я ВОЗВРАЩУ ВАМ НЕСЧАСТНЫЙ ГЕРБАРИЙ. ВЫ — НЕ РЫЦАРЬ. ВЫ — ЖАЛКИЙ СМЕШНОЙ ПОЛЯК!» — ПРЯТАЛ НА ГРУДИ ПРЕДСМЕРТНУЮ ЗАПИСКУ. В ПУСТОМ УЧИЛИЩЕ ТИШИНА. СЛЫШЕН ЛИШЬ ШЕЛЕСТ ГЛИЦИНИИ, УКРЫВАВШЕЙ ЗДАНИЕ. ГРОЗДЬЯ НЕЖНО-СИРЕНЕВЫХ ЗАВЯЗЕЙ СКВОЗИЛИ В ЕЕ СОЛНЕЧНОЙ ЗЕЛЕНИ…
ЧЕРНЫЕ ДРОЗДЫ МЕТНУЛИСЬ ОТ ВЫСТРЕЛА И НА СЕКУНДУ УМОЛКЛИ. И ЧУТЬ СИЛЬНЕЕ ПРЕЖНЕГО КАЧНУЛИСЬ ДЛИННЫЕ ГРОЗДЬЯ. БОЛЬШЕ НИКТО НЕ ВСТРЕВОЖИЛСЯ. ПРОСТО ОДИН ИЗ УЧЕНИКОВ ВЗДУМАЛ УКРАСИТЬ ЦВЕТАМИ СВОЙ КЛАСС И ПОБЕЖАЛ С БУКЕТОМ… ЕДИНСТВЕННО, О ЧЕМ БУДКОВСКИЙ ПРОСИЛ, — ХОРОНИТЬ БЕЗ РЕЛИГИОЗНЫХ ОБРЯДОВ.
Директору стало жаль сироту, он не решился провожать его в последний путь без прощального слова и пригласил ксендза. Скорее всего, он потом раскаялся, раздосадованный лишней морокой. Меловая бумага все объясняет — на бланке римско-католического прихода. Отпевание?.. На каком основании? Его высокопреосвященство требует резонов. А тут еще ксендз не отступает от своего: не уплатили за службу. А ведь он ехал в праздничный день, за шесть верст от Ялты, да и приход его малочислен и беден, никакой поддержки от правительства — одна надежда на верующих, и от состоятельных за отпевание в черте города приличествует рублей двадцать пять, а уж за чертой…
Деньги мачеха не рискнула перевести, отсылая к опекуну. И на ее новое письмо директор смиренно отвечает:
«Залог, который внес генерал-майор Будковский при поступлении сына в училище, выплачен погребальной конторе Барильо. Примите, милостивая государыня, уверение в моем совершенном почтении».
А опекун? Где голос крови? Кажется, родственник не торопится с долгом. А знаменитый польский гонор? Или бумаги утрачены? Листаю, листаю, листаю. Вот! Страничка в линейку, вырванная из тетрадки, — желтые пятна времени на щегольских размашистых буквах. Я закрываю глаза. Неужели и здесь ни капли сочувствия, хоть словечко…
Впрочем, кого я прошу? Опекуна, стену или новейшее кабинетно-бетонное образование в человеческом облике — своего нового гостя Келейника, занявшего баррикаду возле крылатого льва. Уж не окопались ли, Виктор Волокитыч, чтобы защищать незыблемый порядок вещей? Допускаю, я слишком снисходительна, навязывая ему безвредное равнодушие стены, но стоит пожалеть бедняжку, ведь с той же преданностью, с какой лижет зад крылатого льва, он утверждает устои отечества.
Я вижу его в комнатенке с окнами на север, куда приходишь, словно за подаянием, — унижение, обязательное почти для каждого, кто не хочет рвать добычу из зубов. Келейник излучает свет, он доброжелателен, как подобает твоему лучшему другу. Позванивая длинными очковыми цепями, которые болтаются, как подвески у грузинской княжны, он сразу предупреждает: «Придется подождать. Минутку-другую, возможно, больше. Неотложное задание. Разве над вами каплет? Нечего есть? Или вам негде жить? Но ведь это же прекрасно. Еда поддерживает жизнь, а жизнь, как известно, вредна — приводит к смерти».
Цепями он смотрит в газету, еще секунда, и он стряхнет на тебя прах сигареты. Статья о мышиной возне производит в нем бурные потрясения, пальцы его свободной руки отбивают барабанную дробь, учиняя самим звуком маленькую гражданскую казнь надо мной без суда и следствия, без слов: «Государственный преступник».
От нечего делать я придумываю ему биографию и произвожу в экс-вольнодумца, сохранившего привычку почитывать на службе. Потом заполняю на него историю болезни и подыскиваю лечебную травку для внутреннего потребления. Отправляя его на курорт, даю в спутницы акселератку, воркующую лишь о погоде. Как?! Опять не действует?.. В таком случае — оторвать голову, неприятно, зато надежно.
Сейчас он поднимет удивленные глаза и скажет: «Вы еще здесь? Я же сказал: приходите через месяц. Только без эмоций. В противном случае ваш вопрос рассмотрению не подлежит».
Наверно, специалист по замораживанию и должен обрывать на полуслове, чтобы поддерживать вечную мерзлоту внутри себя, пронести ее сквозь века и передать прекрасному будущему. Преемники уже наготове, такие же демократически вероломные, желчекаменные и бесполые. А предшественник из темного прошлого давным-давно уверяет в почтении на архивной страничке, лежащей у меня под рукой. Он велеречиво рассыпается, скрадывая обыкновенный торг. Стоило ли ради него напоминать о себе через полгода? Словно весть шла с далекого острова Ява, а не со станции Корец Новоград-Волынского уезда. Именно Новоград-Волынского — так и значится в обратном адресе. Малоприятная подробность. Еще немного, и выяснится, что опекун — далекий родственник какого-нибудь моего знакомого: ведь одно время я училась в городе Новоград-Волынском.
«Сначала — вещи покойного Николая Будковского малой скоростью, после чего последуют десять рублей для ксендза…»
Я закрыла папку, и мне захотелось дохнуть свежего воздуха.
По скалистой тропе я спустилась вниз, к морю.
Тень от веток шевелилась на ступенях, кое-где на них осыпались сиреневые лепестки цветущего ладанника. Его кустики ютились на каждом освещенном пятачке, облепленные глупенькими молодыми цветами. На миг в сознании мелькнула строка, подобно отголоску поспешного отпевания: «Ваши пальцы пахнут ладаном…» Прелестная старомодная нежность, истраченная на романс, не имела отношения к Будковскому, но ничего своего я не могла противопоставить, например, вот этим строкам, записанным им после смерти отца:
«Во дворе, у клумбы, можно перевести дух от боли. Дождь стекает с моего зонта, одна из капель падает в белую чашечку, обращенную к хмурому югу; ее совершенная красота обретает мгновенное сияние и никнет своим желтым наивным глазом от нового удара капли. Почти прозрачные лепестки уже разъедены траурной влагой. К вечеру они совсем потемнеют, затем смешаются с землей. Белые, анемичные, щемящие… Больше у меня никого нет. Холодно. Зимно. Бардзо зимно».
Опекуны, ксендзы, мачехи, разные барильо, высокопреосвященства, министры и прочие высшие инстанции, маленькие и большие вершители судеб с очками и цепями шли за мной по пятам. Я слышала, как летели камешки из-под ног. Тучей вились москиты и слепни. Голоса жужжали над ухом. Господин министр обращал внимание на недостаточность ризницы в Никитской церкви и поручал Келейнику заказать полное облачение для священнослужителей. Архиерей возмущался тем, что отхожие места помещены под алтарем, и директор сада предлагал выдвинуть их в пристройку. «Мускат белый, мускат розовый, Совиньон из подвалов экспериментального винзавода, заизюмленные тона с шоколадным оттенком», — диктовал чиновник особых поручений и бетонных корпусов. А там компанию уже развлекал приголубленный шут профессор: «Бокал следует брать за ножку, а женщину ниже талии». И только действительный статский советник Щербаков пытался восстановить с межевым инженером границы сада, докладывая Главному Иерарху: «Никитский сад теряет земли, а главное — физиономию изолированного учреждения».
Достойное сопровождение в ад, уготованный самоубийцам! Преданные мне до гроба сделают все возможное, чтобы с этой дороги я не свернула. Поддержат под руки, утешат и намылят веревку. Под нарастающий гул бетонной машины.
К причалу подошел катер, и на весь берег загремела музыка. Голоса сразу стихли. Вскоре катер повернул в сторону Гурзуфа; сошедшие экскурсанты потянулись долгой цепочкой вверх, к пепельной оливковой роще. Голубоватая, таяла вдалеке Ялта.
Был полдень, когда последний раз я взглянула на часы. С тех пор прошла вечность и еще семьдесят четыре года, месяц и двадцать дней, отсчитанные от Праздника белого цветка. Но что изменилось? Одной банальной историей больше, одной меньше. Едва не угодившая в макулатуру, чтобы обернуться страничкой «Королевы Марго» или сказок Шехерезады, она вряд ли кого-то тронет. Пытливый современник, навестивший меня у камина, уже высказал пожелания. Столько раз я учитывала их прежде, что сейчас могу позволить себе не соглашаться ни с кем. И тихо-тихо, почти шепотом, рассказать о маленьком Человеке, о своем брате, трижды убитом: сначала житейским холодом, потом пулей, а теперь вот росчерком тупого карандашного грифеля. Рассказать ближе к старому тексту с ятями и твердыми знаками о том, как выпал букет из рук ученика, вбежавшего в мертвый класс. Представьте, в училище пусто, бездонные коридоры, вы открываете дверь, а там… Ничего особенного, лицом вниз. Вытянутый. Неподвижный. На шинели — солнечный блик. Ползет только красная лужа. Лучше на помощь звать тихо. Мир видел столько мертвых, что мог бы сойти с ума. Но ничего — скрипит. И время от времени жаждет возмездия. Со-кру-ши-тель-ного!!! Мир уходит в крик. И по-прежнему стынет в деревянной скорби над гробом чужого пасынка божья матерь, роняет восковые слезы, и светится бледный веночек в ее кипарисовых пальцах. Где-то в 913-м.
На обратном пути, у подъема на гору, меня кто-то окликнул. Передо мной стоял директор сада. Не призрак действительного статского советника Щербакова, а нынешний, Петр Аркадьевич, — преемник вековой бетонной традиции: под его руководством в очередной раз перекроили ботанический сад ради курортного культпросвета.
В его вятском говоре угадывался Урал и солнечный снег, памятный с детства, когда короткое время пришлось пожить на реке Чусовой.
Люди, не признающие полутонов, считали нас врагами: из-за пустяка — за расхождение относительно изящного садоводства — самой капризной области красоты, последний мастер которой скончался больше ста лет назад. Мне почему-то казалось, что этот незабвенный художник (его имя достойно упоминания — Пюклер-Мускау), будь он жив, взял бы мою сторону. Конечно, он не одобрил бы крикливых нововведений, навязанных Никитскому саду, — всех этих косых углов, прямых линий, бетонных площадок, а также прочего застойно-провинциального модерна, включая и корпуса для высокопоставленных курортников. Ему вообще нравилась незаплеванная патриархальная классика. Он и воплотил свой вкус в родовом парке Мускау, который не имел равных в мире.
Сначала Маэстро творил его собственноручно, а затем — пустившись в скитания, так что управляющему надлежало исполнять распоряжения, посылаемые из разных концов света. Плавучие мексиканские сады, игрушечные японские бон-сэки, парки Китая, России, Англии, головоломные версальские боскеты… Два года он изучал их, правя на расстоянии с такой точностью, словно возил Мускау в кармане. Потом он вернулся, чтобы самому продолжить работу, навсегда склонившись в пользу естественного стиля, не чуравшегося жизни, — фабричных стен, мельниц, плотин.
В память о Мускау Пюклер удлинил фамилию, когда, разорившись, продал имение какому-то принцу и забрался в глушь. Но и здесь однообразие унылой равнины стало действовать ему на нервы, мешая сочинять «Записки покойника». Старик князь отложил перо и потихоньку взялся за прежнее: сотворил озеро, окружил его холмами, воздвиг лесок… От этого занятия его и оторвал Господь, призвавший к себе как самого опасного соперника. С Пюклером-Мускау умерло в 1871 году поклонение природе, облагороженной до идеальной красоты, и уважение к характеру самого неприметного ландшафта.
Но Петра Аркадьевича не вдохновляло имя забытого мастера. Иерархия, к которой Петр Аркадьевич имел честь принадлежать, была с ним в состоянии необъявленной войны. Моего спутника не трогало и то, что Пюклер отстаивал каждую ложбинку, бугорок, струйку воды перед самим королем, если его величество осмеливался соваться в чужую работу. Директор продолжал говорить про распоряжение свыше, про народ, сотни тысяч экскурсантов… Мне делалось грустно, потому что он был искренен.
Тем не менее, несмотря на разногласия, могу твердо сказать: среди сопровождающих меня в ад директора я не видела. Наоборот, слушая его, я вспоминала пленительнейшие глаза Главного Иерарха и думала: «Ведь и Константин Леонидович — не последняя инстанция. Над ним не только небесная сфера с позолоченным солнцем, вписанная в потолок его легендарного кабинета. И он, академический цезарь, — раб всеохватной бетоносистемы, засосавшей всех нас».
Может, потому мы с директором и не опустились до людоедства, что я сочувствовала ему как подневольному и верноподданному, как идеальному мученику должности. Однако что-то от двуединства «жертва — мучитель» все же проскальзывало в наших отношениях. Не знаю только, кто из нас признал бы себя мучителем. Во всяком случае не он, хотя бы потому, что разрешил мне пользоваться архивом. А потом предложил заведовать им. И чуть не связал благодарностью по рукам и ногам.
Заведовать архивом! До подобного не додумывались лица и более влиятельные, чем директор. Обычно от меня старались избавиться: «Нам нужны работники, а не бальзаки-писаки!» К тому же с завидно тупым постоянством я гонялась за жизнью по металлургическим комбинатам, шахтам, охотничьим хозяйствам, а слабое подобие свободы тоже позволяло посылать всех, извините, к черту. Петр Аркадьевич опрометчиво предлагал мне ключи от архива, не ведая, что История когда-то была Искусством, у ее колыбели тоже стояла муза.
И вот я глядела на него, пытаясь отыскать сочувствие к Будковскому, о котором собиралась рассказать. Но заметила озорство в глазах, как у деревенского парня, который встает тебе поперек дороги и радуется неизвестно чему. Озадаченная, я не сразу обратила внимание на то, что он поддерживал меня под локоть, словно дьявольские копыта были у меня, а не у него. Директоров же подковывали в кузницах Главного Иерарха.
А пришел Петр Аркадьевич предупредить: завтра едем в долину. Он не заснет спокойно, если не покажет самый большой водопад в Европе и редкий папоротник «Венерины волосы».
Нашел из-за чего не спать! Ему бы выгнать из сада нахлебников, а на отнятых землях восстановить дендрарий. Не ждать же в самом деле землетрясения. Но директор был всего лишь исполнителем своей высшей инстанции, которая не могла осуществить собственное же постановление, не рискуя открыть маленький театр военных действий, грозящий скромным дворцовым переворотом. Директор предпочитал менее скользкие темы, зная также, что сам Константин Леонидович не обладает таким горячим чувством по отношению к саду, каким обладаю я.
И я рассказала о папке, а еще о том, что косо и очень мелко кто-то черканул по ней: «Макулатура».
На меня смотрели круглые невиноватые глаза со светлыми ресницами, они усиливали выражение испуга и вызывали обычную человеческую жалость.
Я перевела взгляд на море. Уж не оно ли, слишком ласковое, сделало меня слепой? Хотя напрасно винила я море. Наши с директором пути пересеклись, как линии оптического прицела. И это было так же ясно, как то, что убит Будковский, и то, что с легкой руки министра государственных имуществ Российской империи Никитский сад стал вотчиной утомленных мужей отечества.
Реакция директора удивила меня.
Путаясь, и смущаясь, и сбиваясь на косноязычие, он выразился в том духе, что вроде как бы, это самое, понимаете… и нельзя оставить все так, ну, в устном рассказе… А? Надо бы закрепить.
Это был психолог, изучивший человеческие страсти гораздо лучше, чем изящное садоводство и ботанику.
А затем встревоженным голосом начал уверять, что самоубийство — грех, и священник, совершивший обряд, нарушил заповедь.
И тут мой доброжелатель запнулся. Кажется, в ту минуту он тоже услышал грозное рычание гербового льва. И мерный гул бетономашины, накапливающей дикую инерцию разрушения. Оранжевая платформа на колесах действительно протряслась мимо, обдав нас жарким смрадом. Она сметала, крушила, давила. На лице директора появилась завороженность, но через минуту он деловито ступил на колею, оставленную колесами, и попробовал ее крепость. Похоже, его сразу одернул кто-то из невидимой свиты, следующей за мной по пятам. Великолепный густой бас с характерным латгальским акцентом мог принадлежать лишь Главному Иерарху. «Надо пожалеть», — приказал он. И Петр Аркадьевич виновато улыбнулся, послушно договорил: «Нельзя, это самое… переутомляться. Нужна маленькая разрядка. Завтра, если нет возражений, форма одежды походная».
Что-то трогательное померещилось в его беспокойстве. Я не привыкла к тому, чтобы другие оберегали мое душевное равновесие. Неужели ему не все равно?.. Чудачка — как помягче назвать человека, который в каждом мужчине, глядящем с участием, ищет отца? Не потому ли, что я никогда не знала его?
А директор продолжал заботиться.
— Вы приедете осенью? — спросил он, имея в виду юбилей — стосемидесятипятилетие сада, основанного — подумать только! — во время войны.
— Не знаю.
Для коллективного времяпрепровождения, экскурсий, приятных бесед существовала Москва с моим коммунальным загоном, бессрочно дарованным от рождения как награда за верность остаткам Арбата. А здесь сад, все еще дивный и полный теней, здесь уцелели уголки, напоминающие о тех, кто жил раньше, загадочная земля, породившая земляничник.
— Осенью же не цветет, — и я назвала любимое дерево честь по чести: латинским именем-отчеством со столичнодержавным оттенком — «арбутус андрахне», реликт третичного периода, с пониженной зимостойкостью.
— Будет цвести что-нибудь другое, не играет роли, — откликнулся директор и пожал мне руку, не зная, как по-другому отличить дилетантство.
А цветы земляничника уже начали опадать, вода под скалой вся в светлых дрожащих точках, они медленно плыли, огибая тростники в центре бассейна. Компрессор, поставленный сбоку, тоже усыпан цветами. Завтра он застрочит бесперебойно, питая хитроумный аппарат, который разъяренной струей песка начнет выжигать травинки, проросшие между плитами.
Мы расстались у пропускной будки. Дежурная торопливо открыла ворота на пляж, потом накинула на них скобу, кандальную цепь и замок, поправила табличку с изображением оскаленной собачьей морды, а директор, очутившийся по ту сторону, заспешил вдоль аллеи акаций. Дежурная скрылась в тени. Сверху я видела, как по набережной проползла его осторожная машина.
Ну почему обыкновенное внимание стоит мне мучительной благодарности? Было же время, когда только его я считала виновником всех бед сада. А теперь он в ответе лишь за то, что приписан к делу, заведенному, отлаженному и набравшему обороты помимо него. Правда, Петр Аркадьевич нес службу с рвением. Но ведь каждый соответствует должности в меру наклонностей. Известно же, люди неисправимы: одним — власть, другим — прозябание до Праздника белого цветка, третьим — посмертное воскресение и то самое, всегда запоздалое, торжество справедливости, и нет примирения между ними, его не дано.
Машина директора еще не скрылась, а меня уже охватило сомнение: точно ли я запомнила его последние слова?
— Когда, говорите, это самое?.. — хмуро спросил директор.
— Что?..
— …случилась эта история?
— В 1913-м.
— На сто первом году жизни сада.
Счет поразил и меня. Директор не отделял судьбу Будковского от истории сада. Да и не мог остаться бесприютным неприкаянный сын человеческий, безымянная могилка которого затерялась вскоре после погребения, а дух не обрел покой до сих пор. Хотя как знать?.. Разве вся наша жизнь — не сад, подстриженный, прореженный, забетонированный? Столько людей — да что там! — целые народы ушли в макулатуру, стертые войнами, революциями, конвейерным уничтожением. После них — лишь фантомная боль, та, что мучает инвалидов. И вот она настигает где-нибудь в архиве, врастает, как древоядник в кору, и ноет, мешает жить. И ты не можешь больше читать записки кота Мурра, а думаешь о белом гербарии, который давным-давно превратился в труху, и бредишь болезненными откровениями захолустного гордеца. Слышишь звуки граммофона, о которых он пишет в дневнике:
«Представление еще не началось, артисты устанавливают ширму, дети вертятся, кто-то усаживается, кто-то бежит, пытаясь догнать собачонку, — во всех движениях столько обыденно вечного, будто видишь картину старого мастера, даже налет времени на красках видишь. Густая седоватая хвоя колышется вместе с музыкой, я заставляю себя идти вперед, под сень плакучего кедра — самого непонятного из деревьев, — поникшего, словно безвольная ива, предавшего свое мужественное начало. Дальше, дальше, к старому земляничнику, не способному на перерождение. И это говорю я, «не рыцарь».
Ее веломашина была украшена плющом, помешавшим удержать руль и уклониться от столкновения. Кажется, этот удар — последний. Единственно, что меня греет, — шинель».
Разговор с директором не выходил из головы.
— С чего бы папке оказаться в моих руках? — спросила я, отдавая себе отчет в том, что память о сироте пока в лапах крылатого льва и освятить ее именем Никитского сада не так-то просто, а уж найти уголок под сенью его замурованных виноградников тем более.
— Как с чего?.. Это самое… — сказал директор, пораженный моей недогадливостью.
Ну, как я сразу не догадалась, кто разрешил выпустить меня из холодного сырого подвала с папкой! Вовсе ни при чем тут великодушие сотрудницы архива. Это он — директор — дал команду.
— Раз человек интересуется, ради бога, — говорил он обстоятельно и внятно, но его голос доносился из другого мира, не того, где все распределено и распродано, где скорбь зависит от пышности похорон, а свобода — от официального разрешения, где все проходит и опять повторяется. — Пусть работает в свое удовольствие. Я сказал Нине Федоровне: запишите и отпустите. Под мою ответственность… это самое…
Я слушала, наклонив голову, понимая, что рядом — никого и что мне выпало уберечь память о Будковском. (Боюсь, я нашла занятие до конца жизни!)
Безмятежный простор покоился передо мной. Где-то там, за скученными деревьями, — с высоты они казались зеленой отарой, замершей на спуске, — ехал директор. О чем он думал?
Предсмертную записку нашли на груди при осмотре тела. Уездный врач подал конвертик Андрею Ивановичу Паламарчуку и, приподнявшись, отошел в сторону.
«ТЯЖЕЛО УМИРАТЬ, НЕ БУДУЧИ УДОВЛЕТВОРЕННЫМ В ЖИЗНИ, БЕЗ СОЗНАНИЯ, ЧТО ВЫПОЛНИШЬ ЧЕСТНО СВОЙ ДОЛГ ПЕРЕД ОБЩЕСТВОМ. ДАЛЬНЕЙШЕЕ СУЩЕСТВОВАНИЕ БЕСЦЕЛЬНО И ВЕДЕТ К НОВЫМ СТРАДАНИЯМ. ПРОЩАЙТЕ».
Николай Будковский сложил секретку и запечатал ее за два дня до праздника. Слабое оживление заметили в нем товарищи. Позже они скажут помощнику пристава, что в последнее время Будковский повеселел. Накануне праздника он даже признался, что ему приснился чистый снег, и кто-то заметил: «Будковский, тебе даже во сне холодно». Говорили о гирляндах, о распоряжении директора декорировать автомобиль. И, ложась спать, попросили Будковского, встававшего первым, разбудить их пораньше.
Запах глицинии остановил меня на последнем участке подъема. Он плыл и плыл от террасы моего дома, окутанной дымчато-сиреневым цветом. В нем было дыхание давнего апрельского утра и тишина праздника, разбитого пулей. И по мере того как я приближалась, запах делался сильнее и горше. Но вот ветер изменил направление. И опять неуловимый, бесследный, как облик Будковского, который не суждено увидеть даже на фотографии, как его последний взгляд, обращенный к сиреневым гроздьям, он поплыл где-то стороной.
В холле ко мне устремилась дежурная.
— Вы из архива? — спросила она, и законный интерес к истории обозначился на ее лице.
— Почти…
— Вы про Молотова ищете документы?
После нескончаемых споров в Москве, после горячего разномыслия, которое конъюнктурные пророки назвали «русской Вандеей», услышать осточертевшее имя здесь! О господи! А Будковский? Но я не рассердилась. Ботанический сад, учрежденный французом дюком де Ришелье и обрусевшим шведом Христианом Стевеном, в знак глубочайшей признательности к ним действительно носил имя министра иностранных дел Молотова.
Еще минута, и дежурная назовет второго ангела-хранителя Никитского сада — Лысенко, с которым его соединяли путы сельскохозяйственной академии. Пусть только специалисты решат: история это или бред жизни?
Мир был хлопотным, мир был чудным,
Под туманом юным, тревожным,
А теперь, в этом веке безлюдном,
Стал пустынным он и несложным…
Однако дежурная хотела услышать что-то другое, я же продолжала читать самого польского из поляков. Лучше бы она поинтересовалась чем-нибудь любовным.
Но нет, она была несбиваемой.
— На всякий случай запомните, — сказала она. — Когда Молотова расстригли, памятник его возле купоросного бассейна подлежал ликвидации. Его заключили в клеть, и он стоял как арестованный. Потом на него натянули холстину, чтобы не смущать иностранных гостей. И так он простоял еще, пока не нашли технику. Это у вас, в столице, шито-крыто, по ночам, втихаря, а у нас выносят при стечении народа…
Меня позабавило столь оригинальное осуждение столичной практики.
— А Лысенко? — спросила я, не дождавшись ее вопроса.
— Тут обошлось! Этого вроде не высекали.
Ее гневное чувство ограничивалось расправой над монументами. В этом было что-то обнадеживающее, как и в том, что идолы уходили в макулатуру.
— Никто не звонил? — спросила я, возвращая дежурную к будням.
Она кинулась в свою конторку и вынесла растрепанный телефонный справочник.
— Здесь все номера… И… его тоже.
Но я покачала головой, не готовая разыскивать и вызывать из мира чей-то голос.
Наверно, я удивила дежурную, потому что она продолжала стоять посреди террасы, одна возле плетеных кресел, с пухлым справочником в руках. На спине я чувствовала ее растерянный взгляд и оглянулась с лестницы. Синей полосой в ее ногах виднелось далекое море.
В комнате по-прежнему было солнечно и так же слышались волны. Кажется, ничто не изменилось, и только на папку с делом Будковского осыпались цветы земляничника. Но стебель с вечнозелеными овальными листьями был великолепен — красный, разветвленный, как кровеносные сосуды, — один среди поникших гроздьев глицинии.
МОДА НА КОРОЛЯ УМБЕРТО
Памяти Стефана Войцеховича Моравца
I
Они сидели рядышком, как озябшие птенцы: седовласый старец, похожий на церковного батюшку, и меланхолическая девушка в лохматом пальто. Где-то сбоку пребывал Маэстро.
Они как будто продрогли в холодном классе, рассчитанном, судя по батареям, на серьезное отопление. Кажется, посинел и Бетховен на портрете, на него тоже дуло из всех щелей широченного окна.
Не помню, что заставило меня заглянуть в чужую аудиторию, скорее всего, фамилия руководителя, выведенная на табличке возле двери:
ВОКАЛЬНАЯ СТУДИЯ
Скуратов Владимир Дементьевич
заслуженный артист РСФСР
Неужели тот самый?! Здесь? За этой стеной! Стоит лишь приоткрыть дверь…
Лет десять назад без выступления Скуратова не проходил ни один концерт по заявкам. И сейчас старые почитатели нет-нет да и вспомнят своего любимца Жермона, и тогда из глубины послевоенных лет, под заунывное шипение иглы, звучит его бархатный строгий баритон.
Увидев меня, Маэстро обворожил улыбкой и, придя в движение, слегка даже засуетился, освобождая стул, а потом настойчиво-нежно приглашая, вытягивая из-за двери, увлек за собой. Нет, нет, нет! Он не отпустит. Можно ли уйти, не послушав его учеников? И широким жестом он указал на своих питомцев. Они смотрели полупросительно. Святая тоска по слушателю горела в их глазах.
И я осталась.
Была еще пианистка, которая пудрилась и взбивала упавшие кудри, пока Маэстро представлял учеников.
Сам Маэстро — великолепно-порывистый, в пурпурном свитере, с легкими ровно-каштановыми волосами, белозубосияющий, подтянутый и немного надменный — был неотразим. Его вид задавал глазам не какую-нибудь там заурядную будничную работу, а приглашал к празднику, обещал торжество, негаданно взрывное и яркое. Он приковывал внимание, пленял, намагничивал.
— Мокей Авдеевич, — отрекомендовал он старца, — или попросту Мика. Ты ведь не обижаешься, детка?..
Обращение, как видно, принятое между ними, вызвало у меня улыбку: незыблемая патриархальность исходила от грозного батюшки с его ровным пробором посредине косм и пышной белой бородой. Я не удивилась бы, скажи Маэстро: «Сила Силыч», или «Тит Титыч», или другое замоскворецки-купеческое и почти нарицательное, но Мика?.. Да еще детка?
Обращение это ничуть не смутило старца и нисколько не поубавило его степенности и внушительного достоинства. Он продолжал находиться в состоянии нерушимого спокойствия, кротко глядя из-под сивых бровей.
Черные пухлые перчатки на его руках, надетые для тепла, перестали казаться мне странными — примечание к самому себе, — вместо «старомодный», «чудной» следует читать: «оригинал» и «чудный».
— Этого негодяя я знаю сорок три года, — с удовольствием продолжал Маэстро. — Уму непостижимо! Достойнейший человек, меломан, полиглот… Превосходно владеет английским, французским, немецким… Но ленив, ленив!.. И скажу вам по секрету: Мику обожают женщины. Да-а. Представьте себе, души в нем не чают!
— Эк неймется тебе, Володя, — снисходительно пробурчал Мокей Авдеевич. — Ну что ты, ей-богу… Будет городить-то.
Определенно старцу суждено заставать людей врасплох и посягать на устои. Не нуждался законченный образ Маэстро в топорной поправке, в этом расхоже-необязательном «Володе». Такое мог позволить себе разве что прирожденный контрабандист, смутьян или вечный путаник.
Однако крамольная непочтительность Мокея Авдеевича лишь прибавила Скуратову огня.
— Verzehen Sie! Pardon, — извинился он, отошел в сторону и многозначительно сказал: — Магистр… — взглядом исчерпывая тайный смысл своей характеристики.
На суровом лице старца вспыхнула юношеская улыбка и тут же исчезла, оставив ощущение чуда. А Скуратов со светской непринужденностью говорил:
— Представьте, после долгого перерыва я встретил Мокея Авдеевича в Крутицах… Нечесаный, рваный, в немыслимом старье… Щека подвязана… Боже мой! Мика, детка! Ты же был вылитый Миклухо-Маклай! Изнуренный лихорадкой! Разве что без туземцев… И пифоны не ползали рядом. В покоях архиерея… Среди хлама. — Маэстро схватился за голову. Нет, лучше вовремя остановить воспоминания, иначе они уведут так далеко, что урока не хватит. Но это было выше его сил. — Кругом мерзость запустения. Жэковские коммуналки. До сих пор костяной звук в ушах. Мальчишки в футбол играли черепами! Да-а, представьте себе… — И только тут Маэстро переключился на девушку в лохматом пальто: — А это Оля. Наша артистка. Она сейчас нам споет.
Скуратов едва заметно сделал знак головой. Девушка безропотно поднялась и встала возле рояля. Маэстро повелительно вскинул руку. Пианистка тронула клавиши.
Снился мне сад в подвенечном уборе,
В этом саду мы с тобою вдвоем…
Я обомлела. Мне почему-то представилось расплавленное золото, которое я никогда не видела в жидком состоянии. Оно переливалось, играло, лучилось.
Звезды на небе, звезды на море,
Звезды и в сердце моем.
А за окном снег, белые деревья и воздух, мерцающий под фонарями.
Она даже не пела, она просто служила своему голосу, давая ему возможность проявить себя на свободе. С восхищением, переходящим в страх, я подумала: «Ведь она обреченная. Да, обреченная своим талантом. Сколько зависти, недоброжелательства суждено ей узнать. И сколько восторгов услышать».
— Настоящее контральто, — шепнул Маэстро, — без дураков.
Во все глаза смотрела я на певицу, не понимая, откуда что берется: среднего роста, даже не хрупкая, а тщедушная; тонкие руки придерживают на груди полы лохматого пальто; на ногах — какие-то несуразные сапоги, в них заправлены брюки. Непостижимо! Но все это лишь усиливало впечатление, хотелось слушать и слушать редкий голос и вглядываться в лицо ее — византийской божьей матери.
Однако Маэстро не разделял моего восторга.
— Что за мимика? — спросил он, едва Оля умолкла.
Она действительно очень играла лицом, сдвигала брови и цыгански смотрела.
— Где позитура? — продолжал Скуратов. — В осанке должно быть достоинство. Если готовишься в профессионалы, будь любезна следить за спиной. Стоишь как кулачник на ярмарке. — И коротко приказал: — Сними шубу!
— Мне холодно.
— На сцене нет ни холода, ни боли… Ничего! Бывало, голова болит — раскалывается, а выйдешь… Куда все подевалось?.. Я сам видел, как умер на сцене артист балета Рябцев. Да-а. Вот под эту музыку. — И Скуратов, отбивая ногой, стал напевать польку из «Ивана Сусанина»: — Там-пам, там-пам, пам-пам-пам-па! Прямо на балу. В роли ясновельможного пана. Сердце. Кордебалет окружил, оттеснил, прикрыл. — И с высоты своего представления о сценическом долге Маэстро заверил: — Публика ничего не заметила. — По-орлиному он оглядел всех присутствующих и вновь обратился к певице: — Александр Николаевич пел два куплета.
— Я же не Александр Николаевич.
— Надо сократить. Вертинский знал толк.
Я слушала их разговор как человек, допущенный в святая святых, незаслуженно облагодетельствованный.
В тот вечер мы уходили все вместе. Маэстро настойчиво убеждал меня:
— Приходите к нам, приходите! Живой человеческий голос — это же удовольствие. Несравненное! В следующий раз будет петь старец. Только для вас.
— А певица?
— Оля, к сожалению, не свободна в своих посещениях. Скоро у нее ответственный концерт в консерватории. Она теперь студентка, а к нам заглядывает по старой памяти.
Певица загадочно улыбнулась, пряча подбородок в меховой воротник. Очевидно, она еще не привыкла к своему новому званию студентки и каждое напоминание о нем воспринимала с гордым смущением.
Мы шли длинными узкими коридорами, потом через темную лестницу — ее надо миновать, чтобы попасть в фойе и оттуда спуститься к выходу, над которым, призрачно освещая снег, брезжила неоновая вывеска: «Дом культуры».
Впереди чинно шествовал Мокей Авдеевич.
Уже огибая кулисы, мы услышали душещипательный аккордеон. Танцоры разучивали танго. Они всегда задерживались допоздна. Шарканье эстрадных ног становилось ближе и ближе. Сейчас незаметно, на цыпочках, мы пройдем мимо смущенных пар и бесшумно притворим за собой двери.
Но что это? Мокей Авдеевич прирос к месту. За ним остолбенели и мы.
Под звуки роскошного танго в полумраке тихо двигались фигуры. Кавалеры — в обтянутых трико, дамы — в длинных широких юбках. У обнаженных плеч рдели бумажные розы.
За окнами, на проводах, качались фонари, освещая заснеженную крышу напротив и большие буквы, укрепленные на длинном карнизе здания: «ВПЕРЕД К ПОБЕДЕ КОММУНИЗМА». Как в зеркале, Плыли по этому фону, в темном оконном стекле, во всю его ширь, отражения танцоров. Казалось, они двигались между двумя огнями — наружными, зыбко-тревожными, и комнатными, как бы влитыми в стекло и застывшими, — проходили сквозь них, словно духи, и, неопалимые, бессмертные, недоступные тлению, плыли дальше. Пышные белые шторы отделяли эти видения от бренного мира.
Элегантный и гибкий, скользил между ними педагог, поддерживая воображаемую партнершу за талию. Он громко отсчитывал: «Раз, два, три, четыре! Р-р-раз, два, три, четыре!» С наигранным целомудрием кавалеры повиновались ему, склонялись над дамами и, резко притягивая их к себе, опять кружили, кружили… Старательные, одинаковые, точно сделанные на заказ. Стекла дробили и множили их.
А в центре…
В центре зала, обтянутый траурным крепом, стоял КАТАФАЛК. Люстры и зеркала были закрыты полупрозрачной тканью. Черно-красные ленты обвивали колонны.
— Ну и ну, — сказал Маэстро. — В чистом виде Феллини… С доставкой в родное отечество. Признаться, на ночь я предпочел бы что-нибудь менее экстравагантное.
— Классическое танго! Неувядающее! Вечно юное! «Мода на короля Умберто», — бесстрастно сказал одинокий танцор, галантно поддерживая даму-невидимку, свою волшебную пленницу.
И-и-и раз, два, три, четыре! Раз, два, три, четыре! Профессиональная нога в узком лакированном полуботинке безупречно шаркала по паркету. И сладостно замирала, слишком легкая, странно женственная в подъеме, как будто созданная для показа. И опять неумолимо требовательно, с едкой вкрадчивостью наступала. Несуществующая подруга изгибалась в его объятиях, лжеиспанские ядовитые завитки блестели на ее висках.
А танго навевало мечты. Оно стонало. И обольщало.
— Тронулись, — двусмысленно протянул Маэстро, и погребальным шагом мы вышли из зала.
Мы проследовали по самому краю этой бесподобной импровизации, пахнущей здоровым потом, сокрушенные приступом самодеятельного вдохновения. Король Умберто был реальнее, чем мы.
— Все-таки здоровье — это… — И, не найдя нужного слова, Маэстро подчеркнуто вежливо отстранился от ближайшей пары.
Но танцоры восприняли его слова всерьез и гордо подняли головы; их движения утратили последнюю искренность.
На лестнице мы столкнулись с администратором, он нес большую фотографию с траурным уголком.
— Молодой начальник автоколонны, — озабоченно сказал администратор, глядя на нас расплывшимся красным пятнышком возле зрачка.
С фотографии приветливо смотрели глаза, теперь уже закрытые навеки.
— Несчастный случай, — сказал администратор, поправляя траурную ленту, и уже по всей официальной форме сообщил: — Трагически погиб при исполнении служебных обязанностей. — Потом от себя добавил: — Что-то с тормозами. Чья-то халатность.
Мокей Авдеевич, в голове которого разомкнулись связи, вдруг обрел дар речи и решительным неузнаваемым голосом чуть ли не выкрикнул, наступая на администратора:
— Они б еще на погосте танцы устроили! Разогнать всех! Нашли время. Вавилон новоявленный! Тьфу!
Скуратов, смутившись, дернул старика за рукав, но понятливый администратор покосился в сторону зала и шепотом объяснил, что мероприятие неожиданное, оповестили два часа назад, даже занятия не успели отменить, а раз люди пришли, то куда денешься.
— Кого это вы людьми?.. — грозно переспросил Мокей Авдеевич. — Этих отдаленно троюродных? Разве это люди?.. — И снова повторил: — Тьфу!
Где-то над нами был репродуктор, и музыка била еще и сверху, заставляя вздрагивать и прикладывать ладони к ушам. Только на свирепом невидящем лице Мокея Авдеевича не дрогнул ни один мускул, от косматой бороды и львиных косм исходило проклятие.
— Где других-то взять? — с невольным смущением спросил администратор. — Не они для нас, а мы для них…
В его словах была та извинительная человечность, которая восстанавливала хоть какой-то здравый смысл и вызывала сочувствие к его красному глазу. Но все равно к мертвому мы были добрей, чем к живым. Не оттого ли, что покойные всегда значительнее, чем живые?.. И разве не смерть причащает нас к таинству доброты?
А музыка набирала силу, она благословляла и воскрешала дух всеобщего братства. Танец становился чем-то более замечательным — публичным действом, актом группового единения граждан. Даже виновник аварии, вопреки естественному ходу вещей, сейчас присутствовал в зале. Не отраженный в зеркале, размытый, потусторонний, но тем не менее зримый — он обнаруживал себя то в шарканье, то в церемонных поклонах. Погубленная улыбка начальника автоколонны сопровождала его движения.
Танго сверкало. К победному аккордеону присоединилась томная гавайская гитара.
Мы молча двинулись к выходу.
— Мика, у тебя скверный характер, — сказал Маэстро. — Что ты на всех нападаешь? Чуть не обидел достойнейшего человека.
— Твоя правда, — согласился Мокей Авдеевич, позволяя ругать себя хотя бы для того, чтобы отвлечь спутников от тяжелых мыслей. — Не характер, а просто беда.
И Маэстро, поддавшись, принялся бранить его, припоминая и припоминая старые грехи. Он вошел в настроение, не в силах остановиться. Но через некоторое время, устав от самого себя, вдруг повернулся спиной к ветру и, обносимый снежными хлопьями, спросил:
— Мика, а помнишь Марьи Юрьевны страсти в Даниловом монастыре?
— Как же не помнить… И забыл бы, да вот поди ж ты, забудь.
— Кошмар! — подтвердил Скуратов. — Почище нынешнего «Феллини»!
— Пожалуй, что и почище… Не в пример… Дальше некуда. Шабаш сатаны! — опять согласился Мокей Авдеевич, подогревая наш интерес.
Уловив его своей артистической душой, не безразличной к женскому вниманию, Маэстро заговорил громче:
— Образованнейший человек эта Марья Юрьевна. Она знала прошлый век как никто. Однажды мы гуляли с ней по Донскому монастырю. Она показывала на могильные плиты так, словно под ними лежали ее знакомые. «Вот здесь Иван Иванович, премилый господин, он спас того-то и облагодетельствовал семью такого-то, большой любитель света… А тут Николай Петрович, он женился на княгине такой-то, состоял в родстве с декабристами… А здесь удивительный князь. Ничем особенным не отличался, но умер интересно. Выпил бокал вина — и готово!» Это нужно слышать! Она была у нас консультантом по эпохе. Специально пригласили, когда ставили «Декабристов» Шапорина. Я пел Рылеева. Труднейшая партия… Особенно в последнем акте. В кандалах… «Тюрьма мне в честь, не в укоризну…»
— Эк куда тебя понесло, — нахмурившись, перебил Мокей Авдеевич, — скачешь с пятого на десятое.
— Вот именно, — спохватился Маэстро. — Так вот, Марья Юрьевна Барановская была секретарем комиссии по эксгумации… Ну и работка, доложу вам, — дежурить при гробах. Переносить их с одного кладбища на другое.
— Кого переносили, а кого и нет, — уточнил Мокей Авдеевич, не позволяя Скуратову чересчур вольно обращаться с фактами.
— Ну, это как водится… — согласился Маэстро. — От широты душевной кое-кого сровняли с землей, как мусор. У нас ведь недолго.
— Наломали дров, накуролесили, а теперь хватились… Дуралеи… Вот когда кощунство-то началось.
— Вскрывали могилы Гоголя, Языкова, Веневитинова…
— Извини! Веневитинов Дмитрий Владимирович покоился в Симоновом монастыре, — снова уточнил Мокей Авдеевич.
— Да, но перстень на его руке был из раскопок Геркуланума! — взорвался Маэстро, не выдержав очередной придирки, и, раздраженный, продолжал настаивать: — И подарен был Зинаидой Волконской! Это Марья Юрьевна позже передала его в Литературный музей. И она записала, что корни березы обвили сердце поэта. И она сказала, что зубы у него были нетронуты и белы как снег. Я тебе больше открою — и знай, что об этом ты ни от кого не услышишь, — Марья Юрьевна поцеловала прах Веневитинова в лоб и мысленно прочитала его стихи.
На сей раз Мокей Авдеевич промолчал, и Маэстро, остывая, продолжал убеждать:
— Да-а! Она доверила мне с глазу на глаз. Поразительно! Откуда у двадцатилетнего юноши такой дар предвидения? Он как будто чувствовал, что произойдет через сто лет.
— Не напомнишь, а?.. — смиренно попросил Мокей Авдеевич. — Проку-то на клинических гневаться.
— Не надо бы тебя баловать… Ну, ладно… Я незлопамятен. — И Скуратов остановился под деревом, тень от которого сетью лежала на снегу:
О, если встретишь ты его
С раздумьем на челе суровом…
В это время ветер рванул крону, тень ее закачалась под ногами, придавая нашей неподвижности иллюзию движения. Мы как бы заколебались, теряя опору, подвластные заклинанию:
Пройди без шума близ него,
Не нарушай холодным словом
Его священных тихих снов
И молви: это сын богов,
Любимец муз и вдохновенья.
Скуратов замолчал и первый вышел из колдовского переплетения теней. Вслед за ним шагнули и мы, с облегчением ощутив твердую почву.
— Но вот дошла очередь до Хомякова, — продолжил Маэстро. — Идеолог славянофильства, интереснейшая личность… Подняли гроб, открыли, а на усопшем целехонькие сапоги… В тридцатые-то годы! А вокруг беспризорники-колонисты, они жили в монастыре. Как они накинутся на эти сапоги! Если бы не Марья Юрьевна, разули бы. А пока она отбивала Хомякова, кто-то отрезал от Гоголя кусок сюртука.
— Вроде даже и берцовую кость прихватил, — добавил Мокей Авдеевич, мертвея от собственных слов. — Гоголь потом стал являться мерзавцу во сне каждую ночь и требовать кость. И за две недели извел. Безо времени. Покарал похитителя.
Мы шли длинной малолюдной улицей, выходящей на суматошную вокзальную площадь, — там, в сиянье огней, клубился холодный неоновый дым.
Перед нами скелетными рывками мотало на деревьях перебитые ветви. Повисшие, они напоминали рукокрылые существа — каких-нибудь летучих мышей или вампиров.
Огороженная заборами, кирпично-каменно-цементно-бетонная улица казалась бесконечной. И было удивительно, что мы почти достигли ее конца.
Над последней глухой стеной трещали и хлопали от ветра флаги на металлических шестах: синие, зеленые, красные… Флагштоки, раскачиваясь в железных опорах, душераздирающе скрежетали. От этих звуков пробегал мороз по коже, так что не радовали и веселые цвета флагов. Призраки потревоженных писателей подавали голоса, слетаясь на зов Маэстро. Жу-у-утко! Холодно-о-о! Тя-а-ажко! Им вторило оцинкованное дребезжание водосточной трубы, оборванной у тротуара и держащей на волоске свой болтающийся позвонок. На нем трепетала бумажная бахрома самодельных объявлений: «Куплю!», «Продам!», «Сдаю»…
Сквозь это шумовое светопреставление и свист ветра Мокей Авдеевич громоподобно пророчил:
— Бесовское наваждение! И нигде не спасешься! Помяните мое слово, еще и не то будет!
II
Наконец, и расческа упрятана в карман, кажется, носовой платок тоже на месте — Мокей Авдеевич раскланивается со всеми по очереди. Пианистке он говорит особо и многозначительно: «Приветствую вас, мадам». Она с кокетливым дружелюбием опускает блестящие голубоватые веки и тут же приподнимает их, следя за деловитым продвижением Мокея Авдеевича между стульев, к тонконогому голому столику. Маэстро делает энергичный жест, и занятия возобновляются.
«А-а-а-а-а, сла-а-а-адостно мне…» — ученически ласково выводит тенор, с умилением глядя круглыми растопленными глазками.
А Мокей Авдеевич тем временем по-хозяйски располагает на столике пузатый портфель с яркой ручкой, оплетенной синей изоляционной лентой, и принимается что-то вытаскивать, отвинчивать, раскладывать. Тихо-тихо, чтобы не помешать музыке. А она колышется, льется, наполняет комнату, уходит далеко-далеко… За ней устремляется и голос: «Словно как лебедь по глади прозрачной…» Вместе плывут они по венецианским водам через сумеречные коридоры Дома культуры.
О, как на сердце легко и спокойно —
Нет и следа в нем минувших тревог…
Вот перерыв, а Мокей Авдеевич еще колдует у столика, он не успел развязать торт.
— Мика, кому я сказал?! Что за непослушание! Откуда купеческие замашки? — говорит Скуратов, чьи тонкие ноздри уже давно уловили тропический аромат кофе, — конечно же из термоса, огромного, обшарпанного, с остатками эмали. На них уцелело изображение какой-то райской птицы с длинным пышным хвостом.
Маэстро представляет себе блестящие смуглые зерна, которые Мокей Авдеевич дробил в старинной мельничке, похожей на музыкальную табакерку. Ему грезятся пальмы и гладкие плечи креолок. Он мысленно ласкает их взором. Он слышит нежный плеск волн.
— А чая у тебя нет? — неожиданно спрашивает он.
— Как не быть… Поди, не в тайге. Чего другого, а этого-то добра… Но уж не взыщи, индийский-то весь вышел, — сокрушенно отзывается Мокей Авдеевич, и рука его тянется к термосу поменьше, голубовато-серебристому, с тугой желтой розой на млечном боку. — Зато вода родниковая, из Коломен.
На последние слова Маэстро не обращает внимания, находя их само собой разумеющимися, и, потирая руки, говорит тенору что-то незаслуженно приятное, что-то про упругий ритм, и требовательно спрашивает:
— Сладкий?
Старец пропускает вопрос мимо ушей, на глупости он не отвечает.
— Прекрасно! — говорит Маэстро. — Глоток горячего чая как нельзя кстати! Ниночка, — просит он пианистку, — троньте старца за бороду, ну-у-у, умоля-а-а-ю вас!
Ниночка чуть-чуть жеманно отмахивается: вот еще! Знает она цену актерским причудам — сплошной розыгрыш.
Улыбчивая, кокетливая, она смотрит на торт, облитый фруктовым желе, — там увязли засахаренные вишни — сочные, крупные, с младенчески нежной кожицей — и, ожидая приглашения, слегка подпрыгивает на своем аскетически одиноком сиденье.
Через минуту она легко встанет, в своих жокейских брючках, пересечет на высоченных каблуках комнату и аккуратно подсядет к столику. Сережки крохотными маятниками будут покачиваться в ее ушках. А пока она рассеянно наблюдает за тенором, который старательно запечатывает себя в куртку. Неужели уйдет, не притронувшись к торту?
— Бисквит? Не тот уровень, — небрежно говорит тенор, поднимая воротник и подавая огорченному Мокею Авдеевичу на прощание два снисходительных пальца.
Зато уважаемому педагогу он горячо жмет руку всей ладонью. Правда, Маэстро не упускает случая заметить его затылку, погруженному в целованье Ниночкиной руки:
— Уровень вашего достоинства — миланский «Ла Скала», но увы… ведь это же нереально.
Польщенный тенор не находит слов благодарности, он счастлив, над ним появляется нимб, у него вырастают крылья, гордые, перламутрово-белые, трепещущие, они мешают ему выйти; пятясь, он утыкается в одежду, нахлобученную на одноногую рогатую вешалку, и его укрывает упавшее пальто Мокея Авдеевича.
Пока, путаясь, теряя перья и ломая крылья, тенор с отвращением сбрасывает его с себя, Маэстро подталкивает кончиком ноги поверженный нимб и плотнее прикрывает за беглецом дверь.
Достается и старцу.
— Ну-ка, Миклуха, дай иголку немедленно, — строго говорит Скуратов, — пришью тебе вешалку. И не уверяй, пожалуйста, будто это женское занятие.
— Эх, Володя, когда-то я мастак был… Три работы как на заказ выполнял. Любо-дорого… — мечтательно откликается Мокей Авдеевич. — Колол дрова, вдевал нитку в иголку и вынимал занозы. А теперь что ж… И зрение не то, и сноровка другая… Да и ушко игольное, сказать по правде… Не ушко, а дребедень.
— Мокей Авдеевич, а где же нож? — укоризненно спрашивает Ниночка.
— Ох, мадам, простите! Запамятовал, остолоп! — И Мокей Авдеевич кидается к портфелю.
От неловкого движения к ногам Скуратова летят пряники. Маэстро с неудовольствием нагибается, однако проворная Ниночка опережает его.
Мокей Авдеевич меж тем вынимает из портфеля нож — огромный, разбойничий, с блестящим лезвием, настоящий тесак. Таким впору туши разделывать, да не какому-нибудь хлипкому мяснику, а заправскому скотобою.
— Бутафорский? — легкомысленно спрашивает Ниночка.
— У вас, мадам, одно баловство на уме, — стонет Мокей Авдеевич. — Где ж это видано, чтобы бутафорским людей резали?.. Ох, прости меня, грешного… Я, видите ли, третьего дня был в гостях у одной благородной особы на Арбате, за домом Прянишниковых… Раскланялся в первом часу и пошел себе восвояси. Свернул в переулок — и нос к носу… два злодея… отъявленные мерзавцы: «Батюшка, батюшка…» Небось подумали, что я священник и денег у меня полон портфель…
— Мика, сколько раз я тебе говорил: укороти волосы! Вечно тебя принимают то за служителя культа, то за Льва Толстого… В самом деле, не разберешь: профессор или дворник! А знаете, однажды Мику просили позировать в костюме Пугачева. Бараний тулуп, малиновое полукафтанье… Но он отказался в последний момент… Достойнейший человек. Плата балбеса смущает. Неловко, видите ли, ему… за деньги позировать.
— Да у меня ведь пенсия…
— «Как же смел ты, вор, назваться государем?!» — продекламировал Маэстро, глядя надменным властным вельможей. — «Я не ворон (возразил Пугачев, играя словами и изъясняясь, по своему обыкновению, иносказательно), я вороненок, а ворон-то еще летает».
— Один нож приставил, — не обращая внимания на Маэстро, продолжал Мокей Авдеевич и задрал бороду, чтоб ребром ладони упереться в горло, — а другой кирпичом по башке. Бац! Очнулся — никого, портфель вывернут… И рядом этот нож. Взял хоть его… и зря… нечистый попутал…
В глазах Мокея Авдеевича появилась такая боль, что Маэстро не выдержал и отвернулся. «Что мне с ним делать?! Доверчив, доверчив, ну просто как ребенок», — с досадой пожаловался он Бетховену и даже пристукнул по стулу кулаком.
Обеспокоенный Мокей Авдеевич виновато замолчал, заранее соглашаясь с упреками в свой адрес. В его позе столько самоосуждения, так смиренно лежат на коленях его руки и так трогательно выглядывают из-под ветхих манжет брюк голые лодыжки, что невольно улыбнешься.
— Не смейтесь над, Микой! — грозно предупреждает Скуратов. — Марья Юрьевна Барановская говорила: «Не смейтесь над Мокеем Авдеевичем. Это не-счаст-ней-ший человек!»
Что-то обидное было в отчеканенной фразе. Она могла испортить настроение кому угодно. При мысли о родниковой воде, которую старик вез откуда-то из-за города, по морозу, в своем демисезонном легком пальтишке, она казалась и вовсе бестактной. Но Мокей Авдеевич и не думал обижаться.
— Да, Марья Юрьевна, светлой памяти, благоволила ко мне, хотя вид у меня был… не приведи господь!.. В ту пору я ходил в калошах, перевязанных веревкой…
Маэстро пьет чай, растягивая удовольствие, он приберегает воспоминания на потом.
— А милиция? — наконец вступает и он Мику как-то посадили в кутузку. Да-а. Представьте себе. Остановили прямо на улице: «У вас на одной ноге ботинок черный, на другой — коричневый. Вы портите вид города, а у людей праздник». Часа три продержали. Да, Миклуша?
— Пожалуй, что и побольше. Бывало, и за бороду драли в отделении. На почве шпиономании. Думали, приклеенная. Пребольно…
— И без извинений выпускали. — Маэстро сам ежится от боли, сочувствуя старцу. Но одновременно что-то его безумно веселит. — Шедевр идиотизма! — взрывается он. — Вообразите, человек встречает знакомую… аккуратненькую старушку… Недобитую. И ничего не придумывает, как на радостях обратиться к ней по-французски. Решает сделать приятное. В битком набитом трамвае. Ну, Мика, соображать же надо!.. В каждой газете — о классовых врагах, вредителях, двурушниках… А ты парле франсэ! «Букашка» была тотчас же остановлена… В самом центре мирового рабочего движения… А «лазутчиков» препроводили в КаПэЗэ.
— А помнишь, Володя, как твой братец приходил и пинал ногами моих собак? «Приблудные»! Надо же выдумать, будто я ем с ними из одной тарелки. Инженер, образованный человек, и такая склонность к преувеличениям.
Мокей Авдеевич потихоньку перетягивает портфель поближе к себе, на свободный стул, и, вздыхая, начинает доставать листы, тетрадь за тетрадью.
То было настоящее шествие нотных знаков. Отогретые термосом, под боком у райской птицы, они как будто появлялись на свет для того, чтобы расправить крылышки и полететь. Я не удивилась бы, если бы старец извлек еще и складной оркестрик с малютками-музыкантами и рассадил бы их у подножия пряничной горы.
Маэстро медленно допивает чай, вытирает губы бумажной салфеткой, и вот уже его вдохновенно-решительное лицо обращено к Ниночке. Она вдруг начинает спешить — и дожевывает, и вытирает пальчики, и обиженно сопротивляется, когда Мокей Авдеевич заталкивает ей в кармашек конфеты, ничего не признавая: никакую там фигуру, талию…
— Мика, ты просто невыносим! Сейчас опять что-нибудь зацепишь. Ниночка, возьмите ноты, иначе старец непременно зальет их чаем.
— Сейчас, сейчас. — Ниночка послушна, ее кудряшки, падающие на лоб, тоже кивают, но, прежде чем забраться на свое сиденье, она шепчется с Мокеем Авдеевичем, согласовывает последние тонкости и отбирает из пачки нужные ноты.
Наконец приготовления окончены. Отражение Ниночкиных клавиатурных пальцев уже завизировано латинскими буквами «Блютнер Лейпциг» на поднятой крышке.
Мокей Авдеевич тоже у рояля. Голова скорбно опущена. Руки кротко соединены. Благообразные седины, разделенные пробором, ниспадают на воротник. Взгляд устремлен в неведомое. Он почти отрешен. Осенние полуботинки Мокея Авдеевича воплощают собою печаль.
Маэстро поднял руку. Начали!
В крови горит огонь желанья,
Душа тобой уязвлена,
Лобзай меня, твои лобзанья…
От неожиданности я засмеялась. Самым натуральным образом. Удержаться было выше моих сил.
С первой же ноты старец рванулся ввысь, глаза засияли, почтенная борода ожила в светлейшей улыбке, а руки прижались к груди, как бы пытаясь унять пыл, бушующий там. Озарилась и комната: в лампах мгновенно прибавилось света.
Что-то бесовски веселое таилось в голосе старика. Озорное и дерзкое, не соединимое с жалостью, или состраданием, или каким-нибудь пристойно-унылым чувством.
Благо Маэстро остановил Мокея Авдеевича: они только начинали разучивать этот романс, и Скуратов неумолимо пресекал любую попытку своевольного исполнителя уйти от музыкального оригинала.
— Детка, ты неправильно поешь, — терпеливо внушал он. — Путаешь ударения. Не в крови горит, а в крАви. Ты же знаешь, у Глинки не совпадает ударение с пушкинским. Опытные певцы умеют это скрыть.
Мокей Авдеевич внимательно выслушивал и, полный прилежания, набирал воздуха в грудь, но… опять срыв, и опять Маэстро настойчиво повторял:
— В крАви, детка, в крАви…
Но вот трудная строка позади. Правда, ее звучание не устраивает Маэстро, и они с Мокеем Авдеевичем еще вернутся к ней, но пока Скуратов требовательно спрашивает:
— Неужели ты не можешь сказать «уязв»?.. Ласковей, легче! «Уязвлена»! Потом уже страсти клокочут: «Лобзай меня, твои лобзанья…» Томность, томность! Забудь обо всем, смотри на Лерочку, пой ей.
Меня охватил новый приступ веселья, а Маэстро отрывисто захлопал:
— Нет, нет и еще раз нет!
Он подлетел к Мокею Авдеевичу, выпятил широкую, объятую нежностью грудь и, приподнявшись на цыпочки, открыл рот в немом сладкозвучии. Не сводя с него глаз, Мокей Авдеевич с придыханием довел:
— «Да, слаще Мирры и вина-а-а…»
Маэстро отскочил и щелкнул пальцами:
— Не слышу верхнего «фа-а-а-а»! Еще раз. Это же Песня песней царя Соломона в переложении Пушкина. Не бойся утрировать. — И подбодрил ученика: — Ты Гёте, ты Шиллер, ты недобитый фашист, наконец! Пой свободно! Зачем портаменто? Зачем, черт возьми?!
Он раскачивался, приседал, поднимал и опускал руки, всей своей крупной фигурой изображая музыку, он пристукивал каблуком, задавая ритм.
Пианистка, попавшая под его власть, отбивала такт сапожком. Ходил ходуном и рояль вместе с «Блютнер Лейпциг». Голос Мокея Авдеевича не отставал от них. Только я сидела как истукан.
Ну почему единственным словом можно вышвырнуть человека из рая?! Все фразы, английские, немецкие и французские, вместе взятые, не произвели бы более магического впечатления, чем одно непостижимое слово, сказанное просто, по необходимости, рабочим тоном. Мне почудилось, что меня схватили за ухо и вывели вон.
— Что такое «портаменто»? — спросила я, обретая дар речи.
— Изгиб, деточка! — бросил Маэстро на ходу, не обеспечивая приземленным смыслом таинственный мир, который скрывался за романтическим портаменто в особенном, русском, звучании, и приказал ученику: — Не хмурь брови! Следи за взглядом! Вниз смотрят одни мерзавцы: во-первых, они надеются что-нибудь найти, во-вторых, совесть нечиста.
Они были недосягаемы в стремлении достичь совершенства. Превыше смеха, осуждения, суетных вопросов: «Зачем?», «Ради чего?», «Какая польза?» Музы и гении витали над ними, осеняя благодатью и укрепляя в святом равнодушии к пользе.
Продолжая выжимать из Мокея Авдеевича последние соки, Скуратов опускается на стул и, невесомо-ласково касаясь моей руки, голосом оперного соблазнителя шепчет: «Каков старец! Сколько чувств. Это про него сказано в писании: «От юности моей мнози страсти борют меня». Но тут же обычным шутливым тоном поддразнивает уставшего Мокея Авдеевича:
— Мика всю жизнь любил двух женщин: Мирру да Иду. Он и поет про них: «Слаще Мирры и вина», а еще: «Ида почиет безмятежно»…
Мокей Авдеевич бросает на него электрический взгляд — что за кощунство? — и поднимается со стула. И снова музыка. Мокей Авдеевич вкрадчиво начинает:
Я вам не нравлюсь,
Вы любили лишь дружбу, не любовь мою,
Мои надежды вы сгубили,
И все-таки…
— Стоп-стоп-стоп! — прерывает Маэстро сурово. — Детка, ты допускаешь прежнюю ошибку. Князь Константин Романов — воспитанный светский человек, он не будет нажимать: «все-таки»! Он с легкой грустью признается: «и все-таки я вас люблю», а Петр Ильич раскрывает его боль в музыке. Держи ребра! Сосредоточься! Вообрази себя великим князем, отпрыском царской фамилии, начальником военно-учебных заведений Российской империи… Да-а. Ну, альзо нох айн маль!
Немецкий или французский Маэстро употреблял для разнообразия, а может быть, ему доставляло удовольствие дурачиться и вовлекать в игру всех, кто рядом. «Жизнь празднична!» — вот девиз, которому он следовал. Долой барьеры, если они мешают открывать, смотреть, слушать.
Но верное произношение лишало иностранные слова прелести. В его речи они казались словами-чудаками, чопорными заграничными туристами, тогда как рабочее портаменто — гражданином мира с бессрочной российской визой.
— Помнится, — говорит Скуратов, давая Мокею Авдеевичу передохнуть, — «Я вам не нравлюсь…» мне надо было исполнять в концерте. Вот-вот мой выход, а конферансье — страшно остроумный человек, — Маэстро возводит глаза к небу, которое он один видит на плохо оштукатуренном потолке, — Арнольд Борисович, царство ему небесное… Подбегает ко мне: «Володечка, вы готовы?» И прямиком объявлять. На космической скорости. И тут, откуда ни возьмись, кошечка. Черная, бархатная, с удивительными глазищами — фосфорными. Такого же цвета, как надпись «Выход» над запасной дверью. Сплошное коварство, нега и лень. Публика, естественно, загипнотизирована черной бестией. Еще секунда, и разразится скандал! Грандиозный, с далеко идущими последствиями. И что же? Арнольд провожает взглядом хулиганское животное, оно почему-то направилось к роялю, и как ни в чем не бывало говорит: «А это композитор Кац». Можете вообразить, что делалось в зале. Между прочим, Миклуша, заруби себе на носу: пауза существует для отдыха. Когда в прошлый раз ты пел «Средь шумного бала», я видел не мраморные колонны, обнаженные женские плечи, вихрь, колыхание вееров… Понимаешь? «Тебя я увидел» не в дворянском собрании, а в магазине, в очереди за колбасой. Представь себе, хоть ты у нас и вегетарианец.
Мокей Авдеевич смеется, открещиваясь от Скуратова словно от нечистой силы. Он не обижается, ведь Маэстро благородно пропускает мимо безупречных ушей дребезжащие нотки в его голосе, не замечает слабого дыхания и пропадающей кое-где дикции… Все это так простительно. Маэстро давно не ждет чуда, довольствуясь несовершенством трогательного голоса. Но ради чего прихожу сюда я и целый час до начала своих занятий наблюдаю чужое священнодействие? Не знаю. Наверно, ради неуловимого обаяния Мокея Авдеевича, ради Маэстро с его удивительными историями. И, слушая старца и глядя на его великолепного наставника, чуть-чуть презрительного, с надменной, всегда вскинутой головой, на худенькую, немного сутулую музыкантшу, я думаю: «Удивителен мир».
Уходить от них непросто. Ученики литературной студии уже призывают: «Вале-е-ерия Сергее-е-евна», — заглядывая в дверь. Но музыканты не отпускают. Не хочется им, чтобы из Лерочки я превращалась в имя-отчество. И потом — единственная слушательница!.. Чтобы удержать меня, Мокей Авдеевич решается даже на арию Хозе. Но у старика не хватает силенок, он срывается, и тем не менее… Если бы Кармен видела эту страсть и слышала: «Ты мой востор-р-р-рг, мое мученье…» — это бешеное признание, то не променяла бы его на примитивного Эскамильо, который только и умеет, что убивать ни в чем не повинных быков.
III
Из другого конца коридора я вижу его седую бороду, рыжую цигейковую шапку «пирожком» и даже выражение глаз — мечтательно-сосредоточенное — под сивыми бровями. Старая выучка — не врываться в класс во время пения; из всех любителей один Мокей Авдеевич придерживается правил.
— Нет, посмотрите, — говорю я, ни к кому не обращаясь, устремляя слова только к нему, приятно обрадованному, — Мокей Авдеевич!.. Опять в деми? В крови горит огонь желанья?
Мамаши, охраняющие одежду своих балетных детей, оживляются. Осовевшие от скуки, сплетен и перемывания костей своим знакомым, рады хоть какому-то развлечению. Поглядывают в нашу сторону.
Мокей Авдеевич благоговейно прижимает палец к губам: тише — и снова обращается в слух.
«…Вновь аромато-о-ом полны-ы-ы… — доносится из-за дверей, — вновь разливается песнь соловьиная-а-а…»
Я тоже замираю. И не верю ушам. «Белой акации гроздья душистые» в первозданном звучании, отозвавшемся позднее в новых словах: «Слушай, товарищ, война началася».
«…Тихо шептала мне…» — пели дуэтом там, за стеной, воскрешая дух старинного романса, забытого и проклятого за то, что его любил расстрелянный в Сибири белогвардейский адмирал.
«…Навеки, навеки твоя…»
От чистоты и слитности голосов перехватывает дыхание.
Исчезают длинные коридоры и мамаши, поблескивающие спицами, и одежда, наваленная на кресла…
У рояля — тенор Шарлахов, в джинсовом коротковатом костюмчике, потертом на конструкторской службе, тот самый — с круглыми глазками, блеск которых погасило однажды упавшее пальто Мокея Авдеевича, и основательный солидный баритон Василий Васильевич — с приветливым широким лицом и мощными плечами мастерового.
Высокий голос вился вокруг низкого, оплетал его, как плющ, вместе они возносились, одухотворенные, легкие, потом тенор уходил куда-то в сторону, а баритон держал свое, устойчиво-несдвигаемый, как тумба.
Что за трогательное тяготение густых органных голосов к нежному репертуару! И откуда это отроческое самозабвение тенора?
«…В тихом сиянье, сиянье луны…»
Конский топот балетных детей, смерчем вырвавшихся на свободу, сметает последний отзвук, и Мокей Авдеевич осторожно приоткрывает дверь.
— Кого я вижу? Мика, детка! Вперед без страха и сомненья! Я уже начал волноваться. — И Маэстро поднимается навстречу.
Он — само приветствие, пиджак распахнут, руки жаждут пожатия.
Мокей Авдеевич польщен, но отвлечь себя не позволяет: прежде всего — восхищение исполнителям. Переполненный чувствами, старец долго трясет баритона за плечо. Допустить панибратство с тенором он не рискует. Да и навязываться с рукопожатием тоже. Чего доброго, опять подаст два пальца, а может, и теми не удостоит.
Обходительный Василий Васильевич высвобождает Мокея Авдеевича из пальто, а это не так просто: оторванная подкладка выворачивается из рукава, напоминая Шарлахову о недавней «темной» у вешалки. Но, все еще упоенный музыкой, тенор дышит южным воздухом романса и великодушно не обращает внимания на то, что ветошь Мокея Авдеевича благополучно повисает рядом с его надутой, как матрац, курткой. Звонко, охваченный духом братства, тенор сам идет на сближение:
— Ну что, Мокей Авдеевич, есть еще силы в русском народе?
— Пожалуй, лучше и желать нечего, — от души говорит Мокей Авдеевич, обезоруживая Шарлахова искренностью.
И, склонив голову, он стоит перед тенором, как перед богом: чистый в помыслах, без тени лукавства.
Тенор сразу делается ниже, зато естественнее, проще, добрее. Он будет петь на заказ.
— Хотите Ленского? — предлагает он.
Ну, Ленского Мокей Авдеевич и сам может исполнить. И глаза старца загораются потаенной надеждой. Все, кто видит его в эту минуту и слышит, с каким скромным достоинством он произносит имя юного поэта, невольно наклоняют голову, чтобы скрыть улыбку.
— Тогда Каварадосси! — настаивает тенор и, предупреждая отказ, называет сразу, на выбор — индийского гостя, Вертера, кузнеца Вакулу или…
Нетерпеливая пианистка берет аккорд из «Любовного напитка», обрывая перечисление, — ведь Шарлахов одолел всю мировую классику.
Слушатели замирают в ожидании волшебного бельканто.
Но вместо него… силы небесные! — скрипучий простуженный голос, совсем из другой оперы, мутный и клокочущий, продравшийся из темных пневмонических глубин.
— Ну, хрипуны! Не наорались еще?! — И махровая старуха в валенках с кожаными задниками, опоясанная шалью, как патронташем, воинственно-свирепая, разрастается на пороге в огромную непреодолимую кучу. Поруганный Доницетти, связанный, с кляпом во рту, лежит у ее ног. Вахтерша: — Надравшись, чушки вы оловянные! Нахлебавшись, паскудники!
Скуратов подлетает к ней, пробуя взять под локоть и усадить в партер, рядом со мной. Старуха не дается и тем же сиплым голосом решительно заявляет:
— Я тя угомоню… Я те похватаю… У меня муж в органах… Не в бирюльки играл… Сколько ж мне сволочиться с вами, поганцы?.. Сколько грязь за вами грести?! А ну выметайтесь к чертовой матери!
Вспышка злобы заметно преображает новоявленную.
— Да мы только приступили! — опрометчиво кричит тенор, видя перед собой лишь змею подколодную. Он готов забросать ее пустыми консервными банками и обертками от сигарет, вынутыми из рояля перед занятиями. — Охрана называется! Почему посторонние проникают в класс?
— Давай, давай! Учиняй! — профессионально распаляет его блюстительница. — Куси, Полкан! Гав-гав!
Дом культуры со всеми многочисленными кружками превращается в раскаленную пустыню, где правит это огнедышащее существо. Да что там! ЖИЗНЬ НАША в руках таких стражей, наделенных полномочиями. Они, конечно, с другими лицами и видом посовременнее, рассудительны, напичканы сведениями, ссылками на народ, случается, при званиях и орденах. А как философствуют! Катоны заболоченных Карфагенов — каждой фразой одалживают, одаривают, отвергают, обрекают… Сами-себе-междусобойные…
Еще секунда — грянет бой и полетят клочья.
— Назад! — вопит Мокей Авдеевич, встревая между вахтершей и тенором. — Сашенька-Сашечка-Шурочка, — умоляет он, — не шуми, не базарь, не бреши… Цыц!
Блюстительница оборачивается ядреной бабой, полной вулканических сил, и продолжает честить бездельников, дармоедов, горлопанов, грозя запереть парадный вход до утра.
— Эк трясет тебя… Глаза бы не глядели… — успокаивает ее Мокей Авдеевич. — Ничто так не красит женщину…
— …как перекись водорода, — холодно заканчивает Скуратов и, крепко обхватив Мокея Авдеевича, поворачивает его спиной к орущей глотке.
Тема исчерпана, обеспечить стражнице безмятежный сон на посту ближайшие два часа он не в состоянии.
— Это не Зощенко, — говорит Маэстро, когда разгаданная блюстительница оставляет наконец музыкантов в покое. — Даже не Кафка. Это Гофман, Эрнст Теодор Амадей! — И приказывает тенору вернуться к роялю. — «Честь и слава! Мы флот врагов разбили в бою морском», — напоминает он первые строки арии Отелло.
Какой флот, какой Отелло? Шарлахов говорить спокойно не может. Он певец, а не кусок железа. Завтра у чертежной доски он едва ли устоит — будет переживать оскорбление. Не за себя. Горько за музыку. Сегодня вахтерша расправилась с Доницетти, в прошлый раз с Рахманиновым, еще раньше с Шостаковичем… Пусть скажет Маэстро, какой год на дворе: сорок шестой или…
Скуратов, который терпеть не может политики, даже отнесенной на десятилетия назад (зло, противопоказанное искусству!), не собирается продолжать смехотворный разговор. Да не желает он говорить о хамстве, возведенном в систему и узаконенном в постановлениях! Лишь обладая кругозором вахтерши, можно было додуматься до них. Непонятно? Пожалуйста, Скуратов подробнее объяснит свою точку зрения. Прежде всего точность. Нет такого времени в истории — ждановского. Есть татаро-монгольское иго, смута, опричнина, а то, что происходило между 1937 годом и 53-м, пока не имеет названия. Это раз. Далее, не защищать же, честное слово, музыку от вахтерши. На своем веку музыканты видели гонителей похлестче Александры Трофимовны и остались живы, даже после смерти.
И опять Скуратов призывает тенора продолжить занятие.
Напрасные старания — Шарлахова понесло.
Разве не знает уважаемый педагог, что сказал Марио дель Монако о повышенной ранимости теноров? Нет, Скуратов не читал его воспоминаний. Но рад бы прочесть, вот запишет год издания. Он рад записать что угодно, лишь бы отвлечь Шарлахова. Но расстроенный тенор во власти чувств: он настаивает, он будет добиваться увольнения Александры Трофимовны.
— Лерочка, а вы помните, как Багрицкий снял приступ астмы чтением стихов Кузмина? — словно бы невзначай спрашивает Маэстро, покоробленный словом «бардак», которое позволил себе тенор, начинающий бредить Александрой Трофимовной.
В недоумении я переглядываюсь с Мокеем Авдеевичем: можно ли помнить то, что впервые слышишь? Очередная фантазия. Уважаемый Маэстро не знал Багрицкого и знать не мог.
— Эдуард Георгиевич ехал в поезде, — невозмутимо продолжал Скуратов, — грузный, похожий на большого ребенка… Да-а, и вот, представьте себе, прихватило… И он стал читать вслух Михаила Алексеевича… Глуховатым голосом, задыхаясь… Но тембр отличный…
В белой рубашке, в галстуке, перевитом адмиральски-красной полосой, уходящей в подкладку искристого костюма, Скуратов — образец спокойствия и безмятежности. Лишь авторучка с обручальным ободком совершает в его руке головокружительные номера. Рядом с Маэстро на блеклой стене проступает тень Барановской, которая, как известно, водила дружбу с людьми далеких времен и, наверно, этому научила Скуратова, когда они бродили по дорожкам Донского монастыря. Но кто научил его оставаться самим собой? Не поддаваться моде, завораживающе притягательной, страстной, захлебывающейся, проникнутой испарениями духовного общепита? Моде на короля Умберто?!
— Какое созвездие! Добужинский, Ремизов, Кузмин, Мейерхольд в театре Комиссаржевской. О господи! Начало века. Я всегда говорил: искусство способно исцелять. А Михаила Алексеевича я уважаю, и не только потому, что он — превосходный поэт, но и…
О музыкальном таланте Кузмина — ученика Римского-Корсакова — Маэстро не успевает сказать. Жизнь напоминает о себе, посылая в класс еще одного любителя — Ивана Лазаревича, который, казалось, навсегда забыл дорогу в Дом культуры.
Скуратов дудит в согнутую ладонь:
— «Есть мысли, мысли, как змеи!..»
Какому автору не приятны звуки собственного творения, тем более если он тоже соединяет в себе дар композитора и поэта?! Пусть робко, несовершенно, но… Не так уж плохо для бывшего преподавателя начертательной геометрии.
Вошедший сдержанно кланяется и, снимая перчатки, пытается вежливо улыбнуться. Получается гримаса, ничего хорошего не сулящая.
Ну что за день?! Что за сумасшедший день?!
Маэстро поднимает глаза к портрету: Людвиг ван знает, как тяжел хлеб артиста. Он, который расслышал будущую «Аппассионату» в Егорьевском звоне ростовских колоколов, не может не укрепить дух русского собрата. И вот уже Скуратов с просветленным взором обращается к Ивану Лазаревичу. По пути он замечает странную перемену в лице Мокея Авдеевича и строго грозит старцу пальцем.
Итак, в чем же дело? Не повстречалась ли Ивану Лазаревичу в коридоре вахтерша, не заразила ли гнусностью?
Обыкновенно педантичный Иван Лазаревич начинал урок с того, что матча ставил перед Ниночкой школьный листок, набитый нотными знаками, и старательно, ровно, однообразно, словно вел мелом по доске, пел собственное сочинение о мыслях-змеях. Он глядел поверх голов: где-то там брезжил образ безупречного певца, которому он подражал, сцепив руки перед собой и отстранившись от них в классическом отчаянии. Иногда Иван Лазаревич бросал взгляд на публику и вновь возвращался к невидимому совершенству, которое не шумело, не зубоскалило, не вертелось.
Увы, его не слушали! Маэстро болтал с Василием Васильевичем о копчении рыбы. Хозяйственный баритон советовал томить ее в дыму от осиновых листьев на кленовых углях. Пользуясь случаем, Мокей Авдеевич — большой любитель квашеной капусты — справлялся о достоинствах деревянных бочек и со вниманием выслушивал соображения Василия Васильевича в пользу дуба, что настораживало тенора Шарлахова. Не имея в виду никого персонально — мнительный тенор это особо подчеркивал, — он тем не менее отодвигался от Мокея Авдеевича: все эти дубовые бочки до хорошего не доведут, да и вряд ли в домашних условиях получится коньяк, а так… скорее, бурда, и вообще за самогоноварение — штраф, конфискация, а может, и тюрьма.
А Иван Лазаревич тем временем пел о змеином жале, которое убивает надежды. Высокий, поджарый, он привставал на цыпочки, удлиняясь вместе с костюмом, его лицо делалось совсем бледным, лишь кончик острого носа как будто имел свое понятие о том, каким ему быть, и выделялся нежным розовым цветом.
Ниночка, не одобрявшая тяготения Ивана Лазаревича к мрачному репертуару, томилась за пианино, бросая тоскливые взгляды в сторону веселой компании. Но пока Иван Лазаревич не проводит в последний путь заключительный романс и не пропоет: «Твоя краса, твои страданья исчезли в урне гробовой…» — облегчения не жди. И Ниночка уныло, нота за нотой, брела вслед за голосом Ивана Лазаревича и ставила крест на погибающей надежде узнать что-то новенькое.
Маэстро не вмешивался. Принципиально. Однажды он получил такую отповедь, что зарекся впредь чему-либо учить Ивана Лазаревича. Маэстро не забыл и решающей фразы о том, что Иван Лазаревич сам может дать ему урок, хоть и не пел, как некоторые, в Большом театре. Под «некоторыми» подразумевался Мокей Авдеевич, о нем и шла речь в тот злосчастный вечер, когда Иван Лазаревич, не простившись, хлопнул дверью, чтобы объявиться лишь через месяц.
Скуратов тогда вспоминал историю знакомства с достойнейшим из людей. Конечно, изображал все в лицах: четверо придворных — здоровенные интриганы-льстецы в бархатных одеждах — несут его — горбатого, хромого Риголетто — на шутовском троне. У одного — физиономия явно разбойничья. Того и гляди, зарежет в первом акте и заберет себе колпак с бубенчиками. И тут… бог метит шельмеца. Он спотыкается и летит носом вперед, цепляясь за кулису. Трон под Риголетто шатается, что не предусмотрено режиссерским замыслом и никак не может сойти за новаторскую находку. Но бездельникам-интриганам нет дела до спектакля, они затевают возню и перебранку, выясняя, чей край тяжелее, и так шумят, что Риголетто вынужден их приструнить: «Ребята, не слышу музыки! Где мне вступать?»
Спустя сорок три года бедный Мокей Авдеевич пробует оправдаться, он говорит про толстенные канаты — они якобы лежали под ногами на сцене, — про ослепительный свет и чересчур громкий оркестр, но Маэстро смеется и, вздыхая, треплет его по плечу: «Балбесина, растяпа, лопух…»
— Теперь-то ты добрый, — говорит Мокей Авдеевич, — а тогда под микитки и на весь Императорский… К Евгении Матвеевне послал. И по затылку звезданул.
После этих слов доскрипевший до конца Иван Лазаревич и выскочил за дверь с твердым намерением больше не приходить к невежам. Но вот после долгого перерыва явился, сменив огнедышащую вахтершу.
Глаза Ивана Лазаревича строги и холодны, а кончик носа светлей обычного.
— Хорош ваш макака! — говорит он, метнув на Мокея Авдеевича ядовитый взгляд. — Вошел в контакт с наемными убийцами… Звонят… Грозят… Макака и есть макака!
Скажи Иван Лазаревич, что его уже убили и он пришел с того света мстить за себя, — и тогда его слова не произвели бы нужного впечатления: чересчур уж много страстей для одного вечера. Скуратов бездумно улыбается и снова начинает напевать «мыслей-змей». Однако Иван Лазаревич тверд, его не подцепишь на крючок авторского самолюбия, не купишь заигрыванием. Он полон разоблачительского жара.
— Что такое макака? — наконец не выдерживает Маэстро, раздраженный заурядной двусмысленностью назойливого слова.
— Не макака, а Миклуха, — на правах старосты вмешивается баритон Василий Васильевич, мирным скучающим голосом одновременно и размагничивая обстановку и обесценивая заявление Ивана Лазаревича, поднятое до уровня дипломатической ноты.
Мокей Авдеевич, а речь о нем, — тише воды, ниже травы — упорно не отрывает взгляда от носков собственных ботинок.
— Миклуха! — призывает Маэстро, вдохновленный живописным видом благородных седин старца и его ярко-фиолетового шарфа, дважды обмотанного вокруг шеи. — Объяснись! Кто ты: наемный убийца, Кудеяр-атаман, Спарафучиле, наконец, или мирный музыкант?
Мокей Авдеевич живо откликается. Он как будто только и ждет, чтобы вступить в разговор.
Ни то, ни другое, ни третье! И жестом революционного агитатора Мокей Авдеевич выхватывает из-за пазухи пачку почтовых открыток и в запальчивости предлагает:
— Читайте! «ВАС ПРИГЛАШАЕТ К СЕБЕ АПОЛЛОН ТИГРАНОВИЧ!» Каково? Я вас спрашиваю!
Теперь Маэстро действительно ничего не понимает. Кажется, старец задет не на шутку. Аполлон Тигранович! Такое не придумаешь. Да это же реальность! Приземленная, пошлая, лезущая из шкуры, чтобы взять за горло, навязать будничное настроение и затащить в трясину. Но черта с два! Опытного артиста не поймаешь. Есть ли более ничтожное занятие, чем выяснение отношений?! Плен амбиций, сведение счетов, уязвленное самолюбие… Только не это!
— Мало того что Аполлон, — стонет Маэстро, — так еще и Тигранович!
— Гитарный деятель, — сообщает Мокей Авдеевич. — Его уже два года как не стало. И открытки посылать он не мог. — Мокей Авдеевич кивает на Ивана Лазаревича, которого Маэстро просто не видит, ну нет его сейчас, как нет всех, кто разбазаривает себя на мелочи, склоки, пустяки. — Бывало, приглашал нас к себе на четверги. Он пробавлялся кой-когда сочинительством.
Иван же Лазаревич со скрещенными на груди руками гордо молчит. Его нерушимая поза говорит сама за себя. Он никому ничего не писал. Обратное доказать невозможно. А вот то, что по телефону неведомый тип грозил ему побоями и выдачей больничного листа, — факт, который не отрицает сам Мокей Авдеевич. Ясно, старец нанял злоумышленника!
— Гитарный деятель? — переспрашивает Маэстро. — Происки князя тьмы? Да еще грешил сочинительством?.. Миклуша, ты что, обалдел?!
Уличенный Мокей Авдеевич пытается объяснить, хотя знает, прощения ему нет, но все-таки…
— У меня жили два странника, — начинает он, — два пилигрима… Один из них — донецкий шахтер. Во-от такие кулачищи, но душа ангельская… Само смирение и святость. Я наотрез… Какие еще деньги за жилье! Гратис, и все! Тогда он и предлагает: «Может, кому морду набить? Говори, кто тебя обижает?» Ну, морду не морду, а припугнуть…
— Миклуша, — неожиданно перебивает его Скуратов, с лица которого уже минуты две не сходит мучительное выражение, — ты не помнишь, как зовут архитектора… Ну, этого, кто построил биодом в Вене… Ну, бывшего моряка… Он вроде тебя вечно в разных носках…
— Как же… Дай бог памяти… Фердинанд… А нет! Фриденрайх Хундертвассер Регентаг Дункельбунт! — отчеканивает Мокей Авдеевич, вытягиваясь в струнку и перекидывая через плечо конец яркого фиолетового шарфа. Под ним, в прорехе рубашки с нестройным рядом разнокалиберных пуговиц, светится майка.
— Да! — восклицает Маэстро, довольный наступившим порядком и тишиной. — Коридоры в биодоме похожи на свежепротоптанные тропинки. Полы волнистые. Там поют птицы, растут деревья. — Маэстро протягивает к Ивану Лазаревичу руки. — Геометрия прямых линий аморальна, друг мой. От нее душевные болезни, склоки, анонимки… Подлец — он всегда желудочник… Зачем вам это?
Иван Лазаревич, криво улыбаясь, качает головой, как человек, попавший в общество умалишенных, и круто поворачивается к Ниночке, чтобы поставить перед ней школьный листок с очередными похоронными нотами.
IV
Певица Оля тоскливо ждет, когда Маэстро переключит внимание на нее. В кои веки выбралась, и вот пожалуйста — у Маэстро на уме лишь Мокей Авдеевич.
— Старца нет! Вы не знаете, что с ним?
Мое неведение взвинчивает Скуратова еще сильнее:
— Как мне хочется его посечь! Негодяй! Не мог позвонить. Вокруг происшествия, грабежи… Позавчера, представьте себе, Мика приехал к нам на дачу, перелез через забор и угодил в канаву. Он же страшно беспомощный! — И, обратившись к певице, сердится: — Продолжай-продолжай! Не впадай в мировую скорбь. «Где мне силы взять?..» должно звучать просто, без надрыва. Петр Ильич писал эту музыку для коронации… — Маэстро запнулся: — Кажется, Александра III?.. Да! Его! Иллюминация, царские вензеля и короны, гирлянды разноцветных фонариков, факелы… Понимаешь, что такое исполнять кантату в Грановитой палате? Первым лицам государства?! «Где силы взять?..» — спрашивает не кто-нибудь, а юноша-воин, идущий на подвиг. К богу обращается, Христу-Спасителю. Понимаешь? К высшей силе. Это только в плохой литературе герои не сомневаются. Ты сейчас не Оля, не студентка консерватории. Ты — Зоя Космодемьянская. Тебя фашисты спрашивают: «Где Сталин?» — а ты отвечаешь: «Сталин на своем посту!»
Все привыкли к тому, что Маэстро не говорит банальностей, но столь неожиданный оборот собьет с толку кого угодно. В устах Скуратова имя вождя утратило скандальную мрачность и стало в один ряд с гитарным Аполлоном Тиграновичем, обретя маскарадность, которая могла бы заставить грозного властителя наложить на себя руки. Что это Маэстро ударился в политику? По-моему, он иногда сам не понимал, куда его несет. Не знал Скуратов, что юная партизанка Зоя была не только дочерью народа-победителя, но и просто дочерью своего отца — «врага народа» и подвиг ее — еще и жертва во искупление родительской «вины». Устроитель же ее чрезвычайной безотцовщины, земной идол, чей портрет, вознесенный позднее над победной Москвой, светился на небе, и в час казни партизанки оставался для нее тем, кем был Спаситель Христос для далекого юноши-воина. Но сейчас другая беда: наша современница Оля, которая разучивала партию воина, не верила ни в бога, ни в черта, ни в идола — сверженного, развенчанного, выдворенного из мавзолея.
«Кто укрепит меня? Укрепит меня-а-а…» — пела она, но голос ее не выражал ничего, кроме профессионального умения.
Однако Скуратов не отчаивается. Кивнув на меня, он приказывает Оле:
— Пой Лерочке. Ее любимого Давыдовского.
Неслыханный, царский подарок! О таком можно только мечтать.
Снова тот же голос, но теперь задевающий не слух, а душу, отрешенно-тихо начинает:
— «Ныне отпущаеши раба твоего, владыко…»
Старец Симеон обращался к своему богу. Он окончил земной путь, увидел новорожденного младенца, которому суждено искупить грехи человеческие, и теперь уходил с миром.
Она пела без сопровождения — степенно, торжественно и в то же время бережно, словно боясь растратить себя раньше срока. Ни лампад, ни таинственного церковного полумрака, ни мерцающих позолотой икон… Но все это вставало за ее голосом, чудился даже хор — тонкие осторожные голоса, молитвенно прозрачные, а сквозь них — слабый прощальный звон… Последнее трепетание огня. Тихо. Свеча угасает…
В чем же загадка? Почему умирающий старец удавался Оле, а юноша-воин нет?
Загадка? Только не для Скуратова. Пересев поближе ко мне, он призывает:
— Не надо логики. «Взгляни с слезой благоговенья…» — И, оборвав декламацию, спрашивает: — Неужели тысячи поколений канули, не оставив следа? Что-то же передали нам христиане-предки. Некие атомы святости, веры… И вот Оля подсознательно проявляет их, хоть толком не знает, кто такой старец Симеон.
Оля, все еще отрешенная, пропускает мимо ушей последнее замечание, которое в другую минуту задело бы ее. Зато пианистка Ниночка тут как тут, с неизменным кокетством вопрошает:
— Владимир Дементьевич, а есть ли на свете что-нибудь… чего вы не знаете?
— Есть! Я не знаю, где Мика. Где этот негодяй! Мы собрались разучивать «Растворил я окно…». Я же чувствую, он лежит больной, в диком одиночестве, без ухода, без присмотра, чаю некому подать. Он же, балбес, не признает ни лекарств, ни врачей, ни цирюльников.
— Да он здоров как бык, — убеждает Ниночка, широко раскрывая глаза и тут же прикрывая их кукольными веками. Но и сквозь них искрится смех. — В прошлое воскресенье у нас на даче он деревья с корнем выворачивал.
— Это Мика умеет, — соглашается Маэстро. — Когда светлой памяти Барановский восстанавливал Крутицкое подворье, Мика, представьте себе, таскал ему кирпичи со всей Москвы. Как снесут памятник архитектуры, Миклуша тут как тут… А старинный кирпич — это вам не теперешний. Ни много ни мало — восемь килограммов! Однажды припер он машину консолей семнадцатого века, а какой-то негодяй позарился и сдал их в утиль. А в другой раз…
Маэстро принимает удобную позу, предвкушая удовольствие, которое доставит ему рассказ о Мокее Авдеевиче. А удержать себя он не может. Его уже захватило.
Вообще-то о рассказах Скуратова нужно говорить особо. Я было попробовала выделить их в отдельную главу. Но получилась настоящая околесица: вмиг они наполнились иной жизнью — не той, какую вдохнул в них Маэстро.
— Однажды в районе Арбата, на Собачьей площадке, рушили старинный особняк, и Мика явился за маркированными кирпичами. Чего он поперся туда на ночь глядя, не знаю. Тут его заприметил дворник… — И Скуратов, потирая руки, преображается в старого испытанного осведомителя, вертлявого и настырного. Он даже воздух вынюхивает. — Ага-а… Подозрительная темная личность. На развалинах… Видать, кладоискатель. Али буржуй недобитый, наследник кровопийских капиталов. Агент загнивающего империализма. Отщепенец, вражина, шпион. Ну я те покажу, как подкапываться под советскую власть. Что в таких случаях делает средний российский обыватель?
— Звонит в милицию, — подсказывает Ниночка.
— Правильно. Через несколько минут бедного Мику сцапали и в фургон. А потом целую ночь он пытался убедить блюстителей, что ни о каком кладе знать не знает и никакого плана дома у него нет как нет.
Даже Оля теряет невозмутимость и сердито качает головой.
— Ему, конечно, не верят, — продолжает Скуратов, — уж очень подозрительная борода да и вся внешность… служителя культа. Но, увы… Доказательств нет. Отпустили. Кажется, взяли подписку о невыезде…
Маэстро улыбается, ему приятно смотреть на молодые лица слушательниц. Их и на свете не было, когда крушили Собачью площадку… А он до сих пор слышит глухие удары чугунной бабы, которая громила стены. Роспись, мозаика, лепка — все пошло прахом. Как дрова, кололи кружевную деревянную резьбу, диковинные водолеи, камины с пустыми глазницами вместо часов. Разбитая львиная голова с торчащими гнутыми металлическими прутьями лежала у ног Скуратова. Бум… бум… бум… Раскачивание бабы напоминало движение колокола, какого-нибудь «Сысоя» в две тысячи пудов. Но звук?.. Тупой, короткий. Особенно варварский, когда Скуратов думал о том, что у церкви Симеона Столпника, неподалеку, тоже стоит экскаватор… Ждет… Теперь-то известно: если бы не Петр Дмитриевич Барановский с помощниками… Кто-то из них залез в ковш — не дал работать, кто-то кинулся в Министерство культуры — выбивать охранную бумагу. Прибыла власть, сам главбумбредмоссовета, махнул на маковки, венчавшие когда-то на короткое супружество крепостную актрису Жемчугову с отчаянным графом Шереметевым, и процедил сквозь зубы: «Раздолбали бы к черту… Все церемонитесь… Пару дней поорут и заткнутся». Церковь молчала. С тех пор как в ней заочно отпели Шаляпина, здесь не служили. Древний камень не мог открыть ничего пустому взору профессионального разрушителя. Не звучала в нем музыка.
Если бы не Барановский, не красоваться церкви на пригорке, у Дома книги, нерукотворной даже с отпиленными крестами, как деревце, у которого отщипнуты верхние почки.
И мысли о Барановском возвращают Маэстро к началу рассказа.
— Как раз в ту пору я и встретил Миклуху в Крутицах. Щека подвязана, нечесаный, драный… Собака к ногам жмется… А мой братец — шутник страшный — решил разыграть помощников Барановского. А кто ему помогал? Школьники, студенты, рабочие… Все добровольцы, люди наивные, романтики… Вот братец и пристал к Мике: «Спустись-де в подвал, вденься в цепи, а я приведу ребят и напугаю живым Аввакумом». Мика было согласился, направился в Аввакумову темницу, но Марья Юрьевна Барановская, земля ей пухом, сказала: «Не обижайте Мокея Авдеевича. Это не-счаст-ней-ший человек!»
Скуратов решительно поднимается, одергивает на себе пиджак и, подходя к вешалке, говорит:
— Антракт закончен. Нина Михайловна, пройдите еще раз Чайковского. Зингершуле под вашу ответственность. Главное — вера! Несокрушимая. Вера старца Симеона. Я отлучаюсь на час. Если появится Мика, скажете, что я поехал к нему.
И Маэстро не стало в классе.
— Мокей Авдеевич не появится, — тихо произносит Ниночка, выждав, когда Скуратов отойдет на приличное расстояние. Ее лукавое личико непроницаемо. Тем поразительнее звучит то, что она сказала.
— Как это не появится? — спрашивает Оля. — Почему?
— Потому, — загадочно отвечает Ниночка, накручивая на палец лунно-желтые бусы. И томно возводит глаза, которые кажутся сумеречными. Ее лакированные ноготки играют в созвездии граненых камней. — Мокей Авдеевич объявил забастовку. — Ниночка отпускает бусы и вздыхает.
— Опять Иван Лазаревич? — допытывается Оля.
Ниночка не отвечает, старательно приводя подол юбки в соответствие с изгибом своих коленей.
— Ну что же, давайте заниматься делом, — хитрит Оля и даже зевает, чтобы показать, как скучно все, кроме искусства.
Ниночка попадается на крючок и быстро признается:
— Мокей Авдеевич сделал мне предложение.
— Че-го? — спрашивает Оля, пугаясь собственного грубого голоса, возникшего на излете зевания.
— Мокей Авдеевич сделал мне предложение, — строго повторяет Ниночка и отчуждает свой взгляд от непонятливой Оли. Ниночка ищет сочувствия у меня.
Короткое молчание воцаряется между ними, а потом само собой взрывается фразой, столько раз звучавшей здесь, что она слышится из всех углов, стен, потолка. Даже глухой угадает это непобедимо страстное «В крови горит огонь желанья», овеянное приветливой нежностью Мокея Авдеевича. И обаяние пылкого голоса веселым бесом откликается в Оле. Она зажимает пальцами рот, переламывается пополам и начинает хохотать, время от времени повторяя: «О-бал-деть можно! Обалдеть».
Я тоже улыбаюсь, но скорее собственной тупости, как человек, проглядевший что-то важное. Образ влюбленного Мокея Авдеевича не укладывается в моей голове. Он соединен с музыкой, стихами, родниковой водой — с чем угодно, только не с Ниночкой. А что, если Мокей Авдеевич действительно смотрел на нее глазами царя Соломона?.. Вспомнились слова Маэстро, брошенные как-то мимоходом: «Лерочка, если бы я был режиссером, клянусь, на роль идеальных влюбленных приглашал бы окончательных идиотов. Да-а! С ярко выраженными признаками отупения. Вы наблюдали когда-нибудь за парочкой, млеющей напротив вас в метро или электричке? Поучительное зрелище. Ни проблеска мысли на физиономиях. Куда все девается — тайна, игра, фантазия… Полнейшая дебилизация личности. Считайте меня мизантропом, но я утверждаю: лишь кретины, и только они, способны воплотить безумие, которое называется любовью». Нет, такой образ не вяжется с Мокеем Авдеевичем. Скорее всего, старец нарочно посватался, чтобы всех разыграть.
Ниночка терпеливо следит за нами, снисходительная к чужому веселью: ей очень забавно — еще бы! — она рядом с почтенным старцем, который годится ей если не в деды, то в отцы, — а потом, чувствуя себя непонятой, решает объяснить:
— Думаете, я ему отказывала? Ничуть. Все элементарно… Через маму. Она и выдала Мокею Авдеевичу «атанде». Что-то правдоподобное…
Исполненная благочестия, Ниночка стряхивает с платья несуществующую пыль, расправляет бусы и, обратив взгляд к нотам, спрашивает:
— Ну что, Чайковского?
— Бедный Мокей Авдеевич, — отзывается Оля.
Бедный? Ниночка так не считает. Мало ли что втемяшится в сумасбродную голову! И что же, каждого поощрять? Ин-те-рес-ные рассуждения! Всегда улыбчиво-одинаковая, кокетливо-томная, всегда безмятежная, Ниночка не принимает на свою совесть одиночество и тоску Мокея Авдеевича. Напротив, она пыталась его образумить, спрашивала: «Почему бы вам не подыскать себе старушку?» Но, кроме возмущенного: «Что-о-о?!» — ничего не услышала.
Но Оля не удовлетворена объяснением. Ей слышится голос Маэстро: «Без старца класс — не класс», и она хмуро говорит:
— Не представляю, чтобы… так вдруг, ни с того ни с сего…
Она не договаривает — умный и сам поймет: «Наверно, Нина Михайловна дала повод. Принимала подарки. Пользовалась услугами…»
Ниночка совершенно изумлена. И смешливые ее глаза мелеют, в них видно дно. Подарки? Да кому же делать подношения, если не ей? И разве она просила? Или намекала хотя бы?.. Мокей Авдеевич добровольно обеспечивал ее родниковой водой, по собственному желанию трудился на даче и в свое удовольствие таскал ей цветы. Именно таскал, потому что о его немыслимых охапках иначе не скажешь. В чем же ее вина?
Оля молчит. Зато Ниночку теперь не остановишь. На ее репутацию брошена тень, и, защищаясь, она сообщает свою догадку, хотя… Хотя в приличном обществе такая откровенность и не принята.
— Да ему аккомпаниаторша нужна! Вот! Чтобы с утра до вечера распевать романсы… Всякие… Со старой дурацкой орфографией!.. До умопомрачения голосить! — И Ниночка хлопает крышкой рояля, не зная, что еще сделать, как еще наказать сумасбродного старца.
Ниночкины доводы не убеждают Олю. Секунду-другую она размышляет, потом говорит:
— Да он нарочно! Для вашего удовольствия. Человеку искусства сурово без поклонения. — С неистребимым огнем в глазах она наклоняется к Ниночке как человек, который хочет доверить секрет: — По-моему, он заброшен в наш мир, чтобы испытывать чистоту людей. Обидеть его — все равно что над святым потешаться. Потом не оберешься…
Ниночка покусывает губы, не позволяя себе фыркнуть. И вдруг, тряхнув кудрями, беспечная, лукавая и какая-то бесшабашно вольная, поднимает крышку рояля. В честь отвергнутой любви Мокея Авдеевича — танго. Пальцы ее мелькают, их становится намного больше, чем положено пианистке. Она играет, качаясь на расходившемся сиденье. И подпевает: «Тарам-па-па-пам, тарам-па-па-ра-ра…», притопывает ножкой.
Оля тоже начинает покачиваться и поводить плечами. Обольстительный призрак короля Умберто манит ее, касаясь послушной руки, поднимает со стула. С закрытыми глазами она танцует. Белые одежды с голубыми цветами обвивают ее. Она — фарфоровая статуэтка, одинокая примадонна, Олечка де грациозо — волшебная флейта.
В разгар аргентинистого веселья появляется Маэстро.
Радостно возбужденный, полный впечатлений, он не обращает внимания на шикарную жизнь ветреных питомиц. Разве с Микой соскучишься? Его жизнь — сплошная феерия. С ним же всегда что-то происходит. Ниночка настораживается. Но, увы… Речь не о ней.
Молодая овчарка Лушка — вот кто героиня нового рассказа. Прошу любить и жаловать. Красавица, умница, родословная как у английской королевы. Сама элегантность и благородство…
— Невероятно, — лепечет обескураженная Ниночка.
— Именно, — кивает Маэстро, не щадя ее самолюбия, и говорит о сердобольной полковнице — владелице семи псов и одиннадцати кошек, которая навязала Мике четвероногую девушку Лушку. — Наш старец поклялся быть образцовым другом животных, пока она не передаст собаку в надежные руки. Мика принял бразды и сразу же повел Лушку гулять. Но она… очень резвая… сущий бесенок… рванула с места и увлекла Мику за собой, он пытался удержаться за дверь, но поскользнулся, и дверь захлопнулась. Что вы смеетесь? Что тут веселого? Дух в квартире ужасный, пахнет псиной. Естественно, Мика решил проветрить. Открыл дверь…
— Она же захлопнулась, — в недоумении напомнила Ниночка.
— А ее взломали! — отре́зал Маэстро, сметая препятствие. Он далеко, его овевает сквозняк Мининой квартиры. — А собаку на это время старец привязал под окном. Лушка завыла. Прямо как баскервилей. Но это же пытка. Сбежались общественники. Мике показалось, что они при вилах и топорах. Зверя водворили обратно и не замедлили оповестить сердобольную опекуншу. Патронесса примчалась на всех парах и обругала старца живодером. Теперь бедняга не волен отлучиться, пока не врежут замок. Лушка грызет его шляпу, уже съела подкладку, а сам Мика охвачен идеей… Он жаждет лавров благотворителя. Спит и видит себя во главе приюта четвероногих. — И без перехода, не давая слушателям прийти в себя, Маэстро замечает: — Что-то сегодня у нас не густо. Не понимаю, куда подевался народ?
— А кого вы ждете, Владимир Дементьевич? — дерзко спрашивает Ниночка. — Шарлахову еще не время, а Ивана Лазаревича не будет.
— Захворал, бедняга?
— Да нет, — холодно и официально сообщает Ниночка, покачивая ножкой, — он просил передать, что не будет ходить… в принципе…
— То есть как?..
— Иван Лазаревич, — с многозначительной расстановкой поясняет Ниночка, — через третьих лиц просил передать, что отныне займется спасением русского народа.
— Через каких еще лиц?
Ниночкина уклончивость не сулит ничего хорошего. Но лучше не допытываться: предчувствие подсказывает Маэстро — очередная неприятность. Не гнусной ли памяти Аполлон Тигранович, пресловутый гитарный деятель, вновь дал о себе знать? Маэстро возводит глаза к портрету Бетховена. Будет ли конец наказаниям? Ему, чудотворцу всего, что празднично, самому на праздник выйти не с кем!.. Можно ли существовать в мире, гармонию которого постоянно стремятся разрушить: то дубина вахтерша, то сумасшедшая полковница, теперь Иван Лазаревич… «Вот возьму и грохнусь оземь и голову вымозжу каменным Невским».
О чем Маэстро переговорил с Бетховеном, неизвестно, но через минуту он таинственно вопрошает:
— А вы знаете, кто прислал Людвигу ван нотную запись ростовского колокольного звона? — И, улыбаясь, как заговорщик, шепотом сообщает: — Это останется нашей с ним тайной.
V
— Мой дед Федор Федорович квартировал на Тверской, в старинном особняке… от него камня на камне не осталось, потом перебрался на Кудринку… угол Садовой и Качалова, этот дом и сейчас стоит, как раз напротив особняка нашего Торквемады… Естественно, злодей был тогда в фаворе, творил, что хотел, но мы-то ничего этого не ведали. Дед служил себе в театре, на хорошем счету, главный режиссер и так далее, естественно, избытком времени не располагал, а для души холил кота. Да-а, роскошного, огромного, с дымчатой шерстью… глаз с поволокой. Спокойствие, благородство, добрый нрав — все при нем. Дед величал его «батюшка кот» и никому даже гладить его не позволял. Слышишь, детка, я тебе говорю… Ведь ты у нас известный друг животных.
Мокей Авдеевич отворачивается. Привычка Скуратова шутить заставляет его ждать подвоха. Печален Мокей Авдеевич. Ниночкин отказ не прошел даром: под глазами у старта тени, лицо осунулось, борода и та потускнела. Лишь осанка прежняя, даже недоброжелатель не назвал бы его согбенным. Наоборот, любой отметил бы занесенную выше обычного голову и поинтересовался бы: чем это Мокей Авдеевич возгордился? Сидит, точно спину мерить собрался.
— Ну вот… Однажды является к дедушке бравый такой молодец, скрипя новенькой портупеей, — продолжает Маэстро, стараясь изо всех сил отвлечь Мокея Авдеевича. — У вас-де кот, а у нас — кошечка. Нельзя ли их сосватать? Будьте уверены, вернется обратно в целости. Добавление отнюдь не праздное. Тайны тайнами, а слухи о нравах злодея просачивались на поверхность, а тут еще за кулисами, из одного театра в другой, кочевала история о некоей актрисе, которая имела неосторожность и так далее… Словом, на рандеву она не оправдала надежд, паук выпустил ее целехонькой, даже как галантный кавалер проводил к машине и подал на прощание букет роз… Со словами: «А это вам на могилу…»
— Легенда, — мрачно говорит Мокей Авдеевич. — Госбез — сборище скупердяев. Снегу зимой не разживешься что на Соловках, что на Колыме.
— Детка, ты не умеешь слушать. Не перебивай! Кстати, любимица публики вскоре исчезла и обнаружилась спустя много лет, когда начали выпускать… Так вот, мой дед Федор Федорович пришел в страшное волнение, словно речь шла о настоящих матримониальных делах, словно злодеи покушается на него, на его семью, внука… «Батюшка кот ручной». И то была чистая правда. «Порог не переступает. Если угодно, извольте вашу кошечку к нам…» Молодец щелкнул каблуками и удалился, а дед провел пренеприятнейшие пятнадцать минут. По тем-то временам. Он уже мысленно собирал вещи… Не пугайся, Миклуша, ты и так бледный. Все закончится благополучно. Кошечку принесли и оставили с кавалером. Понравились ли они друг другу, не знаю, а вот я… устал ждать, когда ты выйдешь к роялю. Прошу!
— Что-то я неважно себя чувствую… — жалуется Мокей Авдеевич. — Недуги одолели… Пессимизм, будь он трижды неладен.
— Что? — грозно переспрашивает Маэстро и, отойдя на шаг, разгневанный, указывает на Мокея Авдеевича пальцем: — «Панин, заметя, что дерзость Пугачева поразила народ, столпившийся около двора, ударил самозванца по лицу до крови и вырвал у него клок бороды». Не желаю слушать! От тебя веет обаянием порока. — И, обратясь ко мне, серьезно говорит: — Лерочка, вы знаете, старец сладострастен, как павиан.
Шутка выводит Мокея Авдеевича из себя. Он бросает книгу, которую держал в руках, вскакивает и с вызовом обещает:
— Погодите! Я заставлю вас заплакать!
И первые строки романса действительно звучат очень грустно.
Растворил я окно,
Стало душно невмочь…
Жалостливый голосок едва слышен. Еще минута, и он погаснет, как слабый огонек.
Я было хотела его поддержать, но в эту минуту меня отвлек Василий Васильевич. Кивая на осиротевшую книгу — ее название простиралось на весь переплет: «Почему я не христианин», — он тихо говорит:
— Чем больше я читаю такие книги, тем сильнее верю в Господа.
Это «Господа» вместо привычного «бога» да и вся убежденная простота, двигавшая им, и светлая незлобивость, и какое-то непоказное достоинство удивили меня, и я забыла про старца. Я вдруг вспомнила, как на предыдущем уроке Василий Васильевич дал отповедь Ивану Лазаревичу, — вопреки обещанию, спаситель русского народа явился в класс. Василий Васильевич и тогда обратился к помощи Господа. «Несть эллина, несть иудея, а всяческий во всем Христос», — сказал он и от себя добавил: — Иван Лазаревич, мы приходим сюда не для этого». Смысл его замысловатой речи по-своему расшифровала Ниночка: «Аккомпанировать антисемитам не собираюсь!» — и демонстративно скрестила руки на груди.
Иван Лазаревич поднял изумленную бровь, криво усмехнулся, его бледные губы разжались и сомкнулись; с презрительным непониманием он повернулся к Скуратову — всем корпусом, словно голова его была прикручена к туловищу намертво. «Интересно, кто здесь главный?» — как будто вопрошала его исполнительская фигура. Даже кончик острого носа не мог ничего добавить к этой убедительной картине, но тем не менее и он счел нужным порозоветь. Маэстро лишь развел руками: «Коллектив…» — и принялся объяснять, что лично у него никаких претензий, наоборот, он ценит Ивана Лазаревича за интеллект, находит в его исполнении уйму достоинств, даже вот хотел предложить ему дуэт с Мокеем Авдеевичем… Нечто замечательное, несправедливо забы… Но оскорбленный спаситель русского народа, не дослушав, поклонился и вышел из класса. Вернее, он ринулся вон. Жалко, Маэстро не успел поставить ему в пример Бородина и его половецкие пляски, которые воскресили половцев для всего мира и явили интернациональную широту русских. Но все же в сторону двери он пробормотал: «Быть русским — миссия, друг мой…»
Очередное шествие похоронных нот во главе с «мыслями-змеями» провалилось, но торжества не было. Народ сидел неприкаянно.
Настойчивый голос Маэстро оборвал мои воспоминания.
— Князь Константин Романов, выше меня на целых две головы… Естественно, перед раскрытым окном он опустился на колени. Ничего странного. Петр Ильич и другие тексты К. Р. положил на музыку. Мелодичность стиха — это, знаете… не каждому дано… Ученик и покровитель Фета, кстати… Нынешние ставят К. Р. в вину: «Эпигон!», «Не продвинул поэзию вперед!»… Может быть, не продвинул, но и не задвинул тоже.
— Его счастье, что сподобился умереть в пятнадцатом, а то бы шлепнули, за милую душу, как всех великих князей, и не посмотрели бы, что протежировал Демьяну Бедному, — отзывается Мокей Авдеевич.
— Чужбина, ночь, соловей — вот о чем ты должен думать! — раздражается Маэстро. — Что у тебя в голове?! Что ты за несносный человек?! — И подгоняет ученика, напоминая текст: — Ну, «Где родной соловей…».
— «Песнь родную поет…» — подхватывает Мокей Авдеевич под аккомпанемент Ниночки.
А Маэстро, дирижируя, строго замечает:
— Власть — это способ распределения, — относя едкую интонацию Мокея Авдеевича на предмет особого разговора.
— И подавления, — не уступает Мокей Авдеевич.
— «Песнь родную поет…» — настаивает Маэстро.
— «Песнь родную поет, — вторит Мокей Авдеевич, — и, не зная земных огорчений…»
Дальше произошло то, что однажды уже было, когда на трудной ноте Мокей Авдеевич порывисто откинул голову и, подавшись назад, сделал страшные глаза — такие, что от смеха Ниночка упала на клавиши, Маэстро схватился за живот, а я достала платок, чтобы вытереть слезы. Мокей же Авдеевич и не заметил, что остался без сопровождения; вернуть к действительности его могла разве что незабвенная Александра Трофимовна, да и то если бы оглоушила. Но с некоторых пор эта особа в классе не появляется. «Гениально!» — отдышавшись, сказал тогда Маэстро, не в силах осудить свирепый комизм старца. Все эти «безумные р-ррыданья», «золотые лучи солнца», «пурпурные закаты», увековеченные музыкой, нашли в Мокее Авдеевиче классического исполнителя.
— Детка, у тебя слишком художественная трактовка, — сказал Маэстро, едва Мокей Авдеевич выбрался из сиреневых зарослей романса, — за что и люблю!
Мокей Авдеевич наконец обрел себя и с неудовольствием установил, что все веселятся. Он не обиделся, а только пробурчал: «Ах, мерзавцы!..» Листая потрепанные нотные тетради, он отрекомендовал самого себя:
— Зато градус есть… И тембр пожалуй что и приличный. Кой с кем не зазорно и потягаться. А чего пасовать! Хотите, возьму шаляпинскую ноту?
— Не воображай! — осадил его Маэстро. — Когда Иоанн Креститель стоял рядом с Христом, ему тоже мнилось, будто и он такой же человек.
Мокей Авдеевич со вздохом поднял глаза к небу, которое обычно прощало мирские слабости, но Маэстро и тут добрался до него:
— Вот и я тоже… пел в «Князе Игоре»: «От божья суда не уйдешь никуда» — и указывал пальцем вверх, а режиссер сказал: «Мой друг, держите руку при себе, все знают, что бог там». — И сердито закончил: — Мика, ты не понимаешь элементарной разницы между завершенным и совершенным.
— А ты не понимаешь, — упрямо сказал Мокей Авдеевич, — что Христос был КОЛЛАБОРАЦИОНИСТОМ.
Маэстро уставился на него, но, чтобы не тронуться разумом, обаятельно улыбнулся. Широко и сценически.
Желание взять шаляпинскую ноту занозой сидело в Мокее Авдеевиче. Именно сейчас, отвергнутый Ниночкой, он мог так тряхнуть, что застонал бы рояль вместе со своим «Блютнер Лейпциг». И неожиданно для самой себя я помогла старцу. Вдвоем мы прикончили романс так, что Чайковский, наверно, перевернулся в гробу, и Мокей Авдеевич с удивлением посмотрел на меня. Что таил его взгляд, я не поняла, но позднее этот пристальный взгляд мне не раз припоминался. А Маэстро, довольный, что худо-бедно все обошлось, для порядка продолжает наставлять:
— После «земных огорчений» держи зал паузой.
Оба понимают, что зал переполнен, затаил дыхание, трепетно взирает и внемлет. Скуратов возвращает разговор вспять, к той минуте, когда мы с Мокеем Авдеевичем испытывали прочность Чайковского.
— Да, Миклуша, увы, власть — это способ распределения.
— И подавления, — твердит свое Мокей Авдеевич.
— Детка, что ты сердишься? Разве я спорю? Прочти Платона. У него все сказано. Отдай Платона на отзыв Томасу Мору или наоборот, и будет тридцать седьмой год.
— Прошлое — сплошное смертоубийство, — хмуро говорит Мокей Авдеевич, — а будущее в тумане, — и впервые осмеливается взглянуть на Ниночку.
Но отвага его напрасна. Ниночка настойчиво ищет внимания Скуратова, ей пора уходить, а Маэстро, как нарочно, стоит боком и не видит нетерпеливых взглядов на часики. Он философствует:
— Когда у власти задерживаются профессиональные революционеры-подпольщики… Надолго задерживаются… Эффект узкой специализации. Это все равно что постоянно лечиться у хирурга. Для вашей же пользы он в конце концов укоротит вас на голову. — Непонятно как, но Маэстро ухитряется угадать настроение Ниночки и, на ходу бросая ей: «Да! Свободны!», продолжает: — Мы были заворожены отсечением… Именно заворожены, иначе не скажешь. Ломкой… Ниспровержением… Комиссарством… Вождь, верный себе, продолжал носить шинель и методично истреблять. Я отлично помню, как в газете печатали: двадцатый год революции, двадцать первый, двадцать второй… Море разливанное крови, а царство коммунизма на земле все не наступало. Да за эту… с позволения сказать, фантазию, черт возьми, все человечество может перед Россией шапку снять. Это только народ не от мира сего способен позволить себе такое… Да вот еще недавно… Все же помнят… пели: «Революция продолжается…» А на съезде говорили о какой-то горстке революционеров, которые идут узкой кремнистой тропой. Потому что язык не поворачивался во всеуслышание отказаться…
— Интересно было бы взглянуть на этих канатоходцев, когда они набивали кубышки, — отозвался Мокей Авдеевич. — Шельмовали напропалую.
— Детка, эпоха революции кончилась. Вступают в права законы иного времени… Давай порадуемся и поплачем. Еще одной иллюзией меньше.
— Кончилась или не кончилась, а я все равно ВЕРЮ.
— Больше юмора, Миклуха! Нельзя допускать, чтоб из тебя изюмину выедали.
Но старец не слышал его.
— Верю, как наследственный кретин и юродивый… Потому что невозможно… Совдепия и утопия… Бред!
— Детка, ты же четкий детерминист.
Мокей Авдеевич презрительно усмехнулся:
— Вы что, договорились все?.. Вот и змий Иван Лазаревич зудел: «Ты, Мокей, эстетствующий. Ты, Мокей, занятный субъект потребитель. Но тебя время от времени надо к стенке…» А уж он-то с Госбезом… Ни сном ни духом… Ретроград чистейшей воды.
— Век гуманизма кончился. Звезды на небе и те иные. Обозначилось созвездие Водолея, которое никогда не было видно. Ну как ты, балбес, не понимаешь, что карательство заразно!
— «Балбес»… «Не понимаешь»… — заворчал старец. — Мои, что ли, слова о свинце и железе: «Русский человек — рохля, русский человек — тютя. Нечего с ним миндальничать»?
Маэстро побледнел, опасливо оглянувшись.
— Не бойся! — рассердился Мокей Авдеевич. — Не явится автор из мавзолея.
— Значит, до четверга? — в дверях спрашивает Ниночка, оделяя прощальной улыбкой всех поровну, не забывая и Людвига ван Бетховена.
— Терпеть не могу эти фальшивые улыбки! — взрывается Мокей Авдеевич, давая наконец выход своему самолюбию. Но Ниночка его не слышит. Она далеко. Возле бывшего катафалка. — Эти ужимки, гримасы… Постоянно она куда-то торопится. Тут совместительство, там совместительство… Мечется, как в капкане. Тьфу!
— Аморозе дольче, Мика, — пробует унять его Маэстро на своем, музыкальном, языке, давшем жизнь магически-вселенскому портаменто.
Он шокирован. Позволительно ли почтенному старцу опускаться до подобной прозы? Это уже ни в какие ворота. Оскорбленное самолюбие — хорошо, но выдержка… Выдержка — прежде всего.
Однако старец во власти ее — пошлой действительности. Уже и Василий Васильевич по-житейски советует ему быть выше, потому что отрицательные эмоции — что хорошего? Никакого творческого роста, а все наоборот. За примером недалеко ходить. Да сегодня уже у Мокея Авдеевича не было полетного звука!
— А Ниночка что ж… — мудро заканчивает Василий Васильевич, — придет и уйдет, а искусство вечно.
Невозможно не улыбнуться серьезности Василия Васильевича. Для него Искусство — страна, где все равны, талантливы, где все братья, призванные помогать друг другу. И снова вспоминается, как однажды, в последнюю пятницу перед троицей, он отправился к благовесту. Василий Васильевич знал, что я писала рассказ о юноше, застрелившемся в Никитском ботаническом саду, и вечером шепнул, догнав в фойе:
— Я поставил свечку за вашего Будковского… Сегодня можно. — И огонь этой свечки горел в его просветленных глазах.
Я опешила, не зная, что сказать.
Он разъяснил:
— Сегодня единственный день, когда можно… за них, самоустраненных…
— Василий Васильевич, голубчик… Дайте передохнуть. Неужели специально пошли, специально поставили? — говорила я, не веря, что есть человек, которому не все равно, который помолился за моего Будковского.
— А как же… Пошел, подал милостыню, купил свечки… Честь по чести. Сначала я помянул Марину Цветаеву, потом Есенина, потом Будковского.
— А Юрасовский? — встревает в наш разговор возникший из полумрака Маэстро, ставя нас в тупик, что уже не раз бывало. — Как?! — пристыдил Маэстро, видя перед собой профанов. — Юрасовский, композитор… Автор оперы «Трильби»… И неплохая опера, кстати… Ее давали в филиале Большого. Да-а. Сын Салиной — первой Снегурочки, — прибавил он с таким выражением, словно этого-то не знать — просто позор.
Василий Васильевич, желая как-то оправдаться, сказал, что в прошлом году он поминал одного сына…
— Помните, Владимир Дементьевич… Была такая писательница… в свое время… детская… Лидия Вербицкая. Так вот, ее сына — красавца актера из МХАТа.
Теперь Маэстро в замешательстве:
— Как?! Разве он умер?
И Василий Васильевич не просто подтвердил, но даже рассказал обстоятельства:
— Он выстлал весь пол разными книгами разных авторов и раскрыл их на страницах, где написано, что жизнь бессмысленна… И есенинское тоже. А потом включил газ.
— Последний раз я видел его в Сандунах, — растерянно сказал Маэстро, прикидывая, сколько же времени прошло с тех пор, и сделал шаг назад, словно заглянул в бездну. — Кто бы мог подумать!.. Бедный Толя.
— Какой это был Вронский, — вспоминал Василий Васильевич. — Блеск, благородство, внешность какая…
Они так и стоят в моей памяти, друг против друга посредине фойе, а за ними — детские рисунки, развешанные по стенам. Еще минута, и они разойдутся. Останется пустой зал, где полгода назад высился катафалк и под пленительную музыку танго скользили пары. Кавалеры — обтянуты трико, дамы — в длинных широких юбках. Сейчас шторы задернуты, никто не отражается в окнах. Не брезжит неоновая вывеска: «Дом культуры автомобилистов». Не видны исполинские буквы, зовущие к коммунизму. Все сгинуло, как прошлогодний снег. Но эти-то, мои единоверцы, должны уцелеть. И, глядя на них, я подумала: «Невозможно предать их, забыть. А с ними их чудный мир — остров спасения, возле которого я бросила якорь».
VI
Мокей Авдеевич как заговоренный. Еще минута, и Василию Васильевичу достанется за полетный звук. Но благоразумие все же берет верх.
— Ладно… Чего уж там… Мелочиться… Я хочу расстаться с Ниной Михайловной по-хорошему, — решает Мокей Авдеевич. — Дам прощальный ужин. Банкет.
— Не выдумывай! — сердится Маэстро и, зная, что случай безнадежный, все-таки спрашивает: — Когда ты возьмешься за ум?
— Поди, твоих умников и без меня, грешного, пруд пруди. Заполонили.
— Ты же, — смеется Маэстро, — водил ее на вечер: «Кому за сто тридцать»? Водил. Она познакомилась там со своим нынешним кабальеро? Познакомилась…
Мокей Авдеевич предпочитает не вспоминать. Он бы и колкость пропустил мимо ушей, но уж слишком ядовита.
— Может, и не сто тридцать, а все двести… — откликается он. — Все мои… Потому что план был выполнен… по смертным казням.
— Миклуша, ты говоришь со мной как с дикарем. Я же не зулус, все понимаю.
— Чужого не заедал. Своего вкусил. С лихвой! И впереди еще сколько хлебать, неизвестно…
— Ну будет тебе. Ты ведь у нас добрый, тактичный. Дальше Евгении Матвеевны не посылаешь.
— А чего ж задираешься?! И без тебя прокаркают… По тебе, так седой — и уже геронт.
Маэстро выпрямляется, словно сказанное имеет какое-то особенное отношение к нему, и подтягивается, как солдат на смотру. Он достигает стройности неправдоподобной! И вдруг его осеняет:
— Господи! Как же я раньше… Самсон — вот кем ты должен заняться. У тебя есть клавир «Самсона и Далилы»?
Лицо Мокея Авдеевича теплеет. На нем протаивает интерес к жизни.
— Могучий Самсон, — вдохновляется Маэстро, — обречен вращать мельничный жернов. Его лишили длинных волос, ему выкололи глаза. Женское предательство обуздало грозную силу. Он напоминает укрощенного льва.
Мокею Авдеевичу идея определенно нравится.
— Всем шампанского! — кричит Маэстро, садясь за рояль. — Детка, ты чересчур склонен к интиму. Это роскошь в наш сокрушительный век. Светлой памяти Марья Юрьевна Барановская говаривала: «Учитесь отходчивости у природы». А уж она-то находилась в Бутырку, набедовала там в очередях.
Мокей Авдеевич слабо улыбается. Да и Маэстро за роялем — зрелище необычное. Любит он покрасоваться. И сразу видно: ему не хватает пространства. Но даже связанный он способен расшевелить кого угодно.
Откликаясь на слово «природа», Мокей Авдеевич говорит:
— Все, Володя. Пошатался я, и будет. За водой, родниковой, больше не ходок.
— И правильно, — одобряет Маэстро, — нельзя тебе таскать тяжести.
— Разве это тяжести? — с усмешкой откликается Мокей Авдеевич. — На каторге я бревна связками брал.
Маэстро сбавляет темп. Черт возьми: старца несет от одних неприятных мыслей к другим.
— Забудь! — бросает Скуратов, хотя знает, что это невозможно. Как забыть погубленные восемнадцать лет?
Мокей Авдеевич не любит о них вспоминать. А если и заговорит, то лишь о доносчике, посадившем его. И обязательно добавит: «Я еще жив, а он давно на том свете». Без злорадства скажет, а с непонятной скрытой виной. О ком он жалеет? Злодей упек не одного Мокея Авдеевича.
Нужно слышать, как старец описывает своего погубителя. Ни во внешности ему не отказывает: «Огромные черные глаза, горящие, огненные», ни в голосе: «О, это замечательный драматический тенор, редкого тембра. Настоящий Германн». А чувство собственного достоинства? «Это король, это премьер, земли под собой не чуял». Припоминал и другие качества: «Любил заниматься трикотажем. Вязал себе сам. Жилеты, душегрейки, жакеты — своими руками».
Наивный слушатель мог склониться к кощунственной мысли: доносчик — самое светлое из того, что осталось у старика от тех лет.
Мокей Авдеевич проходил сквозь них безмолвно, но случайно оброненные слова — «лесоповал», «Архангельская губерния» — создавали образ силача, бредущего через тайгу. Обобранный жизнью, выбирался он на равнину и щурился от скудного света, который брезжил над ней. Что-то там впереди… В какой-то момент бросалась в глаза ошеломляющая деталь: у силача необыкновенные руки — с длинными тонкими пальцами — настоящие музыкальные; и удивительно не то, что он сам уцелел, а что умудрился сохранить такие руки.
А потом Мокей Авдеевич переносил свой рассказ на волю, в театр. Он появлялся там днем. Репетировали «Пиковую даму». Мокей Авдеевич пробирался за кулисы. Знакомый далекий запах — доброго старого времени. И одинокая лампа в пустом зале. Возле режиссерского столика.
Как часто он вспоминал ее, глядя на луч прожектора в зоне. Мокей Авдеевич пробовал слушать, но не мог. Он скорее чувствовал, чем понимал: главный исполнитель сегодня не в голосе. Еле берет коронные верха. Мокей Авдеевич ждал. И перерыв наступал. С трудом, но Мокей Авдеевич делал шаг вперед. Свинцовыми ногами. Секунда, другая, третья… Сейчас мимо него пройдет Германн. Белый парик, белые полосы на мундире, брюшко под офицерскими рейтузами. И те же глаза — огненные, испепеляющие. Они смотрят на тебя, они видят насквозь: кто ты, что ты, чего стоишь, они просвечивают тебя до дна. И вдруг…
Боже мой! Что случилось? Быстрей «скорую»… Кто этот человек?!
Разве мог знать Германн, что призрак старухи, который только что являлся ему, — милые пустяки по сравнению с тем, что ожидает его через два шага?! На него вдруг вышел страшный бородач, настоящий разбойник, лохматый, рваный… Он разлепил губы и сказал: «Я вернулся, Георгий… Как ты на это посмотришь?..»
И Германн узнал его.
— Разрыв сердца, — заключал Мокей Авдеевич, словно беря на себя вину за неожиданный исход.
— Да радоваться надо, а ты скорбишь, — внушал Скуратов. — Одной сволочью меньше… Жаль, что раньше его черт не прибрал!
Но Мокей Авдеевич, сознавая собственную мягкотелость, смотрел на кончики своих ботинок и молчал.
— Забудь! — повторяет Скуратов, победно завершая марш. — Да пусть он сгорит! Пусть на том свете не выходит из камеры Торквемады.
Мокей Авдеевич согласен. Но как бы взвился Скуратов, если бы ему сочувствовали невпопад. А ведь Мокей Авдеевич только и сказал, что больше не пойдет за родниковой водой. Так при чем тут «забудь»? Постоянно Маэстро в плену у своих идей, навязывает их всем вместо того, чтобы выслушать собеседника. Да разве можно здесь говорить кому-нибудь, кроме Скуратова? В знак протеста Мокей Авдеевич поворачивается к окну.
Меркнет день, обещая хорошее завтра. Свирепый профиль со вздернутой бородой негодующе подрагивает.
— Мика, ты просто невыносим. Что ты бросаешься на людей? Если тебя опять за кого-то приняли, так и скажи. Опять на тебя напали? Говори! На водопое что-то приключилось?
Старец молчит, не все расскажешь даже лучшему другу. Но и утаить нет возможности: вообразит бог весть что, фантазия-то преарапская.
На сей раз случилось так, что Мокей Авдеевич сам сунулся, куда не просят… Испытал при этом некое потрясение.
Известно, в последнее время он зачастил по воду в далекое место — там лучше слышно птиц. Как повелось, сошел с электрички и направился к оврагу, поросшему мелким леском. Здесь подставил свой здоровенный бидон под трубу, в которую упрятали родник, и, пока посудина наполнялась, смотрел на солнце — оно как бы протопило лунку в кроне сосны и грело ее нежно светящийся ствол. Под ветром деревянно поскрипывали березы. Звук воды перекликался с пением синиц. Мягко покачивались лапы елей. Дробил иногда дятел, далекому собачьему лаю вторило карканье. А солнце плыло, плавилось, лучилось и ослепляло утренним белесым светом.
Мокей Авдеевич привык к тому, что в эту пору ему никто не встречался. И теперь он полагал обойтись без приключений, но, поднимаясь с ношей, неожиданно уткнулся в фургон с надписью «Хлеб». Как он не обратил на него внимания раньше? То ли солнце ослепило, то ли на уме был лишь родник?.. Бросились в глаза даже розовые карамельные бумажки возле колес. Фургон как будто вырос из-под земли, пока Мокей Авдеевич караулил воду.
Он прошел мимо, потом что-то повело его вернуться, он заглянул в окошко кабины.
«ЛЕБЕДЬ» — первое, что пришло ему в голову. Но, вглядевшись, сообразил: нагое тело. «Убитая», — подумал он. И вдруг обомлел: «Да это же грех содомский! Господи, до чего изощрились!»
Потрясение его было сложным, с изрядной долей растерянности. Ведь самому Мокею Авдеевичу было заказано обыкновенное рыцарское поклонение. Ему даже вздыхать запретили. И кто? Мужлан, монстр, плебей. «Кабальеро», как выразился Скуратов. И за подобного малопривлекательного субъекта Ниночка не то что собралась замуж, а… как бы сказать поделикатнее… Соблазнилась жизнью метрессы. Этот солдафон и запретил Мокею Авдеевичу возникать. Чтоб духу, мол, его не было. И это его — человека, у которого и пороков-то настоящих нет, а лишь одни недостатки.
— И долго ты наблюдал эту сексораму? — спрашивает Маэстро, заставая старца врасплох.
— Было б чего смотреть… Животных обижать жалко, а то б сказал, как это называется.
Никогда еще Мокей Авдеевич не казался таким беспомощным. Словно и не он мог вырвать дерево с корнем.
— Я-то думал… — с подчеркнутым безразличием говорит Маэстро. — Разве ты не помнишь, какой конфуз был на «Руслане и Людмиле»… когда в декорациях Головы застали парочку эротоманов?
Старец, задетый тем, что его неповторимые впечатления Маэстро отбросил в сторону и даже приравнял их к заурядному случаю, нарочно заявляет, что не помнит.
— Как же так! — настаивает Маэстро. — Шум на весь театр, скандал…
— Не помню, — отрезает Мокей Авдеевич, не желая обсуждать чужую историю.
Маэстро подозрительно оглядывает бедного Мокея Авдеевича и наконец оценивает положение:
— А я-то еще сочувствовал ему, играл марш, обещал клавир… Не Самсон ты вовсе… Бабочка — вот ты кто. Капустница. Да-а.
Мокей Авдеевич согласен на все, пусть его порезвится, лишь бы отстал. Но не тут-то было. Маэстро только вошел в роль. Он облекает свое сравнение в словеса.
— Беспечная, в шелковом наряде…
Он представляет, как бабочка кружит над цветами. Тут и темно-вишневые бархатные георгины с мохнатыми сердечками, хранящие ртутную влагу, и мечевидно-царственные гладиолусы с перстами полураскрытых бутонов, охапки ромашек, увенчанные розовыми султанами астильб, — его взгляд скользит по голой крышке рояля, где лежат эти дары воспоминаний: «ОТ ПРИЗНАТЕЛЬНЫХ ПОКЛОННИКОВ», и закрывает глаза.
— Немыслимые сочетания тонов, пыльца… А капустница на полном лету — в сети. Я стоял на пороге и заметил, как бедняжка забилась. Я кинулся на помощь, но она… Уже на боку. Один за другим два укола ядовитой мерзавки. Я готов был убить Василису. Растоптать. Ну, паука, господи! Кого же еще?! У нас на даче, в Загорянке. Еще секунда, и я расправился бы с Василисой. Она от ужаса съежилась. А я взял да и помиловал коварную. Она бросилась наутек, как циркачка по канату, и скрывалась под крышей ровно два часа. Пила валерьянку, делала примочки… Потом, ближе к вечеру: Василиса на троне. Припудренная, подобранная, при полном параде. — И Скуратов, по-прежнему изумленный — два часа, всего два часа! на восстановление сил — опять призывает: — Забудь!
— Интересно! Она что, тебе метрику предъявляла? А может, не Василиса, а Василис?
— Предъявляла! У пауков так заведено: прежде — любовь, а потом дамы поедают своих кавалеров. Если не хочешь быть проглоченным, забудь!
VII
Сначала возник легендарный бидон, и я вспомнила взгляд, полный значения, когда мы вместе приканчивали Чайковского. Тут же к моим ногам грохнулся мешок, и меня обдало едкой пылью, от которой запершило в горле.
— За ваше пианиссимо! — возгласил Мокей Авдеевич.
— Пианиссимо? — повторила я, пытаясь сообразить, что происходит.
А рядом с бидоном и мешком лег целый сноп цветов.
Похоже… старец воскрес.
Он стоял позади своих даров, в узком коридорчике, между шкафом и стеной, на которой дребезжали электрические счетчики.
— Эк их разбирает! Тарахтят, оглашенные! — И Мокей Авдеевич метнул на них свирепый взгляд, после чего счетчики угомонились, а потом… опять принялись за свое, на разный лад пуская колесики, лишь бы подороже продать себя.
— А вы представьте, что это цикады. — И я ткнула пальцем в календарь с осенним видом, где, наверно, водились легкокрылые скрипучие существа.
— Куда высыпать? — деловым голосом спросил Мокей Авдеевич, нагибаясь над мешком и скручивая ему шею.
— А что там?
— Картошка. Отборная. Два пуда. С базара. Где кладовка?
— Куда же так много?! — Большую несуразность трудно себе вообразить. Да еще в тот момент, когда я спешила не куда-нибудь, а на торжественное заседание. — Пустите! Вам же нельзя…
— Я пока что мужчина, — постоял за себя Мокей Авдеевич и глянул на меня с тем же осуждением, с каким минуту назад на счетчики.
Он рванул мешок, махом взвалил на спину.
— Ну хорошо, — не отставала я, отряхивая на себе нарядное платье, — картошка — ладно, но зачем же воду?.. Разве нельзя обойтись без родниковой воды?
Мокей Авдеевич спокойно отстранил меня и, направляясь в кухню, буркнул:
— Не хлебом единым…
Я подошла к бидону и откинула крышку с его широкого горла, обмотанного веревкой.
Внутри были книги.
Жизнь подпрыгнула на одной ножке, перекувырнулась и встала вниз головой.
Как будто все было по-прежнему: Мокей Авдеевич возился на кухне, тарахтели в коридоре счетчики, предполагаемые цикады скрипели в желтом пейзаже. Но… пианиссимо задавало тон. Невыясненное пианиссимо ждало своего часа.
— Истаивание… — мечтательно пояснил Мокей Авдеевич и, пытаясь подобрать более точное определение, помог себе кончиками картофельных пальцев, но слово не давалось, оно ускользало, а старец продолжал подбираться, зная, что непременно ухватит: — Сведение на нет последней ноты. — И, приподнявшись на цыпочки, Мокей Авдеевич сам пожелал истаять, истончиться, сойти на нет. — Тихо, как можно тише. Или это есть, или его нет. Это природа. Надеюсь, и фортиссимо у вас на высоте?
Всю жизнь я стремилась найти искру в словах. Я пробовала их на вкус, на цвет, набирала пригоршнями, складывала, раскладывала… Я растила свой душистый сад слов, а тем временем на меня текло с потолка, потому что и в центре Москвы есть дома с худыми крышами. Мои соседи уничтожали меня хлопаньем дверей. Сначала одни, потом другие, третьи… Сколько их сменилось со дня моего рождения! Из крови моей начало исчезать железо, и она стала аристократически голубой — с беспощадной цифрой гемоглобина. А мимо меня проносились лакированные машины с отлакированными правителями и вся остальная жизнь. Я продолжала бессменно трудиться в саду. Но за это мне не подарили не только цветка, но даже обыкновенного помидора, в котором много железа. Разные и прочие РЕДАКЦИОННЫЕ ЖАБЫ (они-то, убогие, считают себя «рабочими лошадками»), высокомерные и жирные, как журналы, в которых они отъелись, теряли мои рассказы, заворачивали в них селедку и, выбирая косточки, оценивали мою пригодность по тарифной сетке. При восхитительном покровительстве крестных отцов словоплетства — отъявленных мелиораторов земли русской.
А тут за какое-то пианиссимо, которому я никогда не училась и о котором даже не подозревала, я получаю многомесячное пособие натурой, доставленное на дом, с дорогой душой!
Готовый к дальнейшим подвигам, старец ждал приказаний. Каким франтом выглядел он, выступив из полевого допотопного плаща! Черный костюм с иголочки. Краешек малинового платка в нагрудном кармане. Запонки. Не что-нибудь, а «тигровый глаз» сверкал в серебре.
— У вас при себе документы? — осведомилась я, переводя взгляд на обувь Мокея Авдеевича. Я почему-то настроилась на лакированные полуботинки, какие сияли на придворном танцмейстере короля Умберто.
Старец похлопал себя по груди и вынул из-за пазухи проездной билет, окантованный лейкопластырем.
Я стояла не шевелясь. Не потому, что билет — это частное дело Мокея Авдеевича и контролеров, а вагон, в который я надумала его пригласить, назывался резиденцией аграрной геронтократии. Я остолбенела, потому что на ногах старца были расхлябанные пропыленные туфли, исходившие не одну сотню дорог и видавшие виды похлестче фургона «Хлеб». Но это, впрочем, полбеды: на левой ноге красовалась правая туфля, на правой — левая. Что было на остальных ногах, не знаю.
— Так удобнее, мадам, — кротко пояснил старец, хотя я ни о чем его не спросила.
Жизнь, дразня, показала язык и скорчила рожу. А я должна была похлопать ее по плечу. Просто обязана.
На моем письменно-обеденном столе лежали бумаги, вывезенные под расписку из дружественной организации — Никитского ботанического сада.
Я открыла папку и мигом достала из нее тощую книжицу в гибкой обложке асфальтового цвета.
— Держите! — решительно сказала я, подавая книжицу старцу. — Заграничный паспорт господина Базарова. Действительного статского советника. Директора Императорского Никитского сада. Выдан ровно сто лет тому назад. Пошли!
Какое там: «Пошли!» Мокей Авдеевич не без любопытства взял книжицу. Вернее, он принял ее. И внимательнейшим образом — само умиление и почтительность — начал изучать страницы, восхищаясь почерком, качеством бумаги, отсутствием пункта «Национальность» и загадочной женой Клавдией, которая была вписана без отчества рядом со своим дражайшим в графе «Предъявитель сего». Фотографии не предусматривались, что также приятно удивило старца. Он разбирал оттиски печатей, водяные знаки, подписи… «Одесский градоначальник, контр-адмирал, — читал он в полное свое удовольствие, как будто впереди была целая жизнь и никто никуда не спешил, — райзе нах Остеррайх-Унгарн…» Он смотрел страницы на свет, пробовал пальцем прочность бумаги, сравнивал завитки на крыльях двуглавого орла… Наконец, прикинул книжицу на вес, побаюкав ее на музыкальной ладони.
— А не посадят? — с опаской поинтересовался Мокей Авдеевич.
— Разве сейчас сажают?
— Но кем же переполнены тюрьмы?!.
Я начинала понимать Маэстро. В самую неподходящую минуту старец готов был влепить безумный вопрос, не заботясь о том, что у вас в кармане пригласительный билет от Главного Иерарха и что он прожигает вам бок своей пламенной повесткой дня.
— Или вы идете, «Базаров», или остаетесь с бидоном книг!
Светский человек, Мокей Авдеевич рвался в люди, но, прежде чем пуститься лукавой стезей действительного статского, он пожелал выяснить маленький пустячок. А именно: что связывает меня с Главным Иерархом, что общего у младенца с чертом?
Разумеется, я успокоила старца, не поскупись на похвалу влиятельному соотечественнику. Главный и благоволит к людям искусства, и меня призвал после командировки в свое ведомство: и меценат, и добрый гений…
— А что же столь достойная особа не осчастливила вас, не вызволила из вертепа?.. Небось всю жизнь в коммуналке…
Что-то покоробило меня в словах старца. Я сказала:
— Что же мне, за милостыней?.. С протянутой рукой?.. Не поклонюсь никому.
— Ишь, как ошпарило. Фанаберии-то… Больно вы, мадам, гордая. Впору с пролетариями соединяться. Бывает, не рад, а поклонишься. Фруктик вы, мадам.
Старец смотрел с заповедной нежной печалью, и я остыла.
Деловая дотошность Мокея Авдеевича не соединялась с паспортом господина Базарова, а кроме того, была не приложима к образу Иерарха, у которого голова шла кругом от своих подданных. И не только кругом, но и графами, стрелками, лучами, ранжирами, ступенями, классами, подклассами, отделениями, группами… Но, бывало, и Главный терялся, если в поле его зрения, вспаханное, унавоженное и протравленное химией до основания, попадало что-то незапрограммированное. Например, я. Действительно, в бессмертные я не годилась, а на литераторов по его ведомству разнарядки не было, помимо прочего, телохранители не предусматривались — референты, специалисты, консультанты, дамы, господа уже имелись. Не было ведомственной герцогини де Ментенон, но она полагалась (в единственном числе) и уже заправляла делами всего государства. Оставалось «прочее» — вакантное место на общественных началах, которое я и заняла. Это в миллион раз меньше, чем «камер-юнкер», но ведь и Главный — не царь, балов в тереме не давал. А уж «осчастливить», по выражению Мокея Авдеевича!.. Это и вовсе не в компетенции… Но старец исповедовал свою заповедь: «Доброта — это гениальность». Последовательно, настойчиво и, можно сказать, упрямо.
Не знаю, представились ли мои доводы Мокею Авдеевичу более-менее убедительными…
Через час мы были у непробиваемых стен терема, где собирался конклав.
По случаю большого созыва бессмертные валили валом. Действительный статский советник Базаров мог спать спокойно: у врат святилища было пусто. В общей толпе мы и без него сошли за действительных.
Да-а-а, внутреннее убранство произвело на Мокея Авдеевича впечатление. Расписные потолки, окна-бойницы, люстры и зеркала, портреты царей… Потаенный дворцовый дух, исходящий от монарших меланхолических лиц, витал где-то рядом, дышал нам в затылок, щекотал кончики пальцев. Он призывал к послушанию. Мы тихо сошли в ряды. Без восторгов и аханий. Но чувство собственного достоинства не изменило старцу. Даже при взгляде на лик Алексея Михайловича. А уж с этим-то государем он мог бы посчитаться. Ведь Мокей Авдеевич, хоть и гораздо позднее, жил в царском Измайлове, поблизости от знаменитого Острова, и в детстве чуть не утонул в самодержавных прудах. Но тут на трибуну взошел Главный Иерарх.
При первых словах оратора Мокей Авдеевич преобразился.
— Какой бас! — зашептал он и закрыл глаза. — Пирогов!.. Вот это я понимаю. Тембральный. Не то что какой-нибудь выдвиженец… Прогнусавит: «Ура-ура, нас бить пора!» — и доволен. Но до чего ж дошло! Рыбы в озерах не стало. Уже и в открытую говорят. Куда ж она подевалась?
Я дернула Мокея Авдеевича за полу, поймав на себе строгий взгляд оратора. Старец вновь обрел свой значительный и степенный вид. Но через несколько минут опять раздался его малиновый шепот, приглушенный роскошным платком из нагрудного кармана:
— Вы не полюбопытствовали, какой фирмы у них инструмент?
Сколько раз я ходила в святилище, но никогда не обращала внимания на рояль за трибуной. Он был вдвинут в мебель, нагроможденную и укутанную чехлом, и разглядеть его на темном фоне было мудрено.
— Я должен здесь спеть, — снова прошептал старец, приводя меня в ужас решительностью. Что называется, ни к селу ни к городу, хотя речь велась как раз о сельском хозяйстве.
— Тсс… Могут забрать! — предупредила я, чувствуя возмущенные взгляды соседей.
Я имела в виду специальную медицинскую службу, а Мокей Авдеевич подумал про каторгу. Мысль эта легла на его лицо, оно осунулось, постарело и стало удручающе однозначным.
Слушал ли он доклад или вспоминал огнеглазого Георгия, своего погубителя, но больше Мокей Авдеевич не изрек ни слова.
Перерыв пал как избавление. И Мокей Авдеевич резво схватил меня за руку и потащил к роялю, проталкиваясь через проход, заполоненный бессмертными. Мы провинчивались сквозь них, пробуравливались, пока не добрались до сцены.
— «Мюльбах», — прочитала я, подняв крышку рояля.
— Солидная фирма. Не «Стейнвей», но ничего, ничего… Доводилось… Третьей группы. Деки отменные… И молоточки, по видимости, не хуже… Узнать бы, настроен ли он…
Рояль молчал, благородно поблескивая черным лаком. Граненые ножки сияли литыми позолоченными копытами. Желтые педали походили на подковы счастья, суля блаженство и сладкозвучие.
А тем временем верховные поднимались из-за стола и гуськом спускались со сцены, проходя мимо. Слова об озимых и яровых шествовали вместе с ними. Окруженный свитой, Главный Иерарх задержался неподалеку и царственно обратил на меня свой взор. Я поздоровалась и подошла к патриарху.
— А что это за товарищ с вами? — спросил он тем же самым тоном, каким Мокей Авдеевич спрашивал о нем, поминая младенца и черта. — Ваш брат литератор или… из аппарата?..
Не представлять же Мокея Авдеевича бывшей жертвой режима или теперешним пенсионером! И я выпалила:
— Это солист ГАБТа!
Вышло звонко и убедительно.
— Вот как! — оживился Главный Иерарх. — Он что же, ищет у нас детали для образа? Мы можем организовать экскурсию по замку…
— Да! В новой опере он будет петь академика.
— Это для меня новость. Уже и оперы про академиков ставят?
Благоволение Главного к людям искусства подействовало на меня таким умопомрачительным образом, что меня понесло, как Маэстро. Я слышала его бархатный строгий баритон.
— Да, представьте, Константин Леонидович, когда ставили «Войну и мир», исполнитель Наполеона никак не мог обратить на себя внимание композитора. Он, например, звонит по телефону, а композитор не узнает его. Не знает он никакого Наполеона. «Хоть убейте, дружок, не помню, и все». Ну что тут будешь делать?! Певец начинает описывать себя: плечист, высок ростом, волосы темные… Без толку! Тогда, не будь он шляпой, на ближайшей репетиции певец и отрекомендуй себя: «Грузинский князь!» Представьте себе, Константин Леонидович, какой-то кахетинский князь… Всего лишь крохотное уточнение: «Князь из Иверии»… И композитор сразу припоминает… Светицховели, Константин Леонидович, и баста! И к чему, думаете, привели эти чудачества? Скончался в один день со Сталиным. Надо же так неудачно подгадать. Толпы народа, паломничество, пирамиды потерянных галош…
Мокей Авдеевич, который до сих пор скромно держался в сторонке, обращая на себя внимание своим загадочно-величественным видом, приблизился и аккуратно припечатал мне ногу всем своим сорок третьим размером нестандартной конечности. Он терпеть не мог вранья.
Ну, знаете… Если каждый начнет давить!.. Я взяла да и отплатила ему тем же, угодив на мозоль — законодательницу шиворот-навыворотной модельной обуви. Мокей Авдеевич скорчился и, схватившись за сердце, простонал:
— Ух-ха-а-а-а!
Иерарх встрепенулся и с участием к товарищу по недугам спросил:
— Что, плохо? Может быть, вызвать кардиолога?
И тут старец, весь перекошенный от боли, предстал во всем своем простодушном великолепии, показав классический образец ляпать что ни попадя.
— Для вашего лейб-медика, поди, документы нужны. А при мне только паспорт действительного статского советника Базарова… Столетней давности. Соблаговолите взглянуть. — И, сверкнув тигровыми запонками, Мокей Авдеевич извлек стародавнюю книжицу в мягкой обложке.
Они смотрели друг на друга — отставной жених и бывший артист-каторжник, великий специалист по добыванию картошки и непревзойденный исполнитель романса «В крови горит огонь желанья…» и не менее великолепный его ровесник — бывший полковник-министр, вкусивший черного хлеба опалы и навсегда зарекшийся лезть поперек своего партийного батьки в пекло, восставший из пепла где-то в тмутаракани государственный муж, снова призванный в центр — к небу, звездам, святыням…
Главный смутился: решил, что старец репетирует. Свита, вышколенная и приверженная, почтительно ждала реакции патриарха, в зависимости от которой должна была разгневаться или рассмеяться. Тишайший царь Алексей Михайлович смотрел с портрета, объятый нежной дымкой забвения. И Главный (прозорливый хозяин!) обратился именно к нему:
— Вот Алексей Михайлович — первый отечественный селекционер… Наша гордость. В своем знаменитом Измайлове разводил виноград и прочие чудеса… Установил добрососедские отношения с Венецианской народной республикой. — Потом ободряюще пожал старцу руку, повернувшись, промолвил: — Звоните.
Свита отрезала нас от него. Патриарх, по-военному молодцеватый, двинулся вперед, унося в своей памяти образ перепутанных туфель с левым уклоном на правой ноге и с бывшим троцкистским на левой.
А свобода манила нас. Она призывала всеми частицами своего некондиционированного воздуха. Как выбраться из этого лабиринта? С кем молвить слово, где отвести душу?.. Мы кружили по терему, пока запах жареного сала не настиг нас у подземной трапезной, — когда-то, при грозном владельце, тут ни за что ни про что сажали на кол сокольничьих.
— А все-таки вы не правы, Мокей Авдеевич, — с укором сказала я, обращая свой голос к кромешной тьме как незаслуженно пострадавшая от старческой разъяренной ноги. — Сергей Прокофьев в один день со Сталиным…
— У вас какой диапазон? — откликнулся старец ангельским голосом. — От тончайшего пианиссимо до фортиссимо. А с меня и форте довольно. Фортиссимо меня убивает. — И подал мне руку, нашарив дверь черного хода.
Мы вышли на Садовую, и Мокей Авдеевич принялся донимать меня «рыбой-в-озерах-не-стало», тембральным голосом и «Мюльбахом». Он уже мечтал о сольном концерте в тереме! Его волновала акустика. Нас обогнали цыганки — веселые и цветастые.
— Это ваш папа? — спросила та, которая держала на груди ребенка.
— Ага, — ответила я. — Двоюродный брат.
Они засмеялись, и та, которая шла налегке, сделала ребенку козу.
— Почему не сказали: «папа»? — прозудел старец.
— Вы же недавно сватались. Жених — и вдруг дочь… Даже Главному Иерарху не пришло бы такое в голову…
— Ох, мадам, не столкуешься с вами. Экое мерило — столоначальник… В следующий раз говорите: «дочь», — приказал старец и, оставив меня на обочине тротуара, зашел в телефонную будку.
Я смотрела на несущиеся машины и радовалась миру. Позади меня пребывал человек в перепутанных башмаках, с заграничным паспортом, в который вписана благоверная Клавдия, человек был похож на старорежимного батюшку, но его никто не забирал. А с ним и меня — за попустительство, вредный образ мыслей и тайный сговор. Подозреваю, что и звонил он в небытие — по номеру, которым его не осчастливил Главный Иерарх.
— До чего же Глинка трудный! — доложил старец, как будто только что переговорил с автором «Ивана Сусанина». — Скуратов в творческом отчаянии. Он жаждет встречи, и Мокей Последний уже пообещал явиться с Валерией-Мало-На-Кого-Похожей к Симеону Столпнику… Для прогулки перед занятиями.
Как приятно из одного прекрасного настоящего попасть в другое и снова увидеть дорогого Маэстро. В здравом и бодром расположении духа.
— Клянусь, — заверил он, — на этом самом месте тридцать лет тому назад висел плакат: «Сегодня ты играешь джаз, а завтра родину продашь!», а теперь, Миклуха… Читай… Ну… Читай-читай, я жду. — И Маэстро потянул нас к двуногому зеленому транспаранту у подножия церковной горки.
Белые завитушки и крючочки приплясывали на полотне возле шатких хороводных букв.
— «Традиции и современность шагают нога в ногу», — огласил Мокей Авдеевич предлагаемый текст, приосанившись и глядя премьером.
— Не доходит? Ха-ха-ха! — веселился Маэстро. — Балбесина ты, растяпа, лопух! Читай внимательней. Обрати внимание на последние три слова. Ну… Что получается в середине?
— А… наконец-то дошло до старца. — Было из-за чего стараться… Трактирный юмор.
— Раньше за подобное художество дали бы десять лет.
— Восемь. Статья 58-я.
— Точно?
— Параграф 10. Социально опасен.
— Как летит время, как время-то летит! Ждал вас, ходил вокруг церкви, а видел Барановского. Петр Дмитриевич, Марья Юрьевна, какие люди!
— Достойнейшие… А змий Иван Лазаревич стянул у них «Избранное» К. Р. Упорствует в содеянном и поныне. Отрицает.
— Детка, — строго одернул старца Маэстро, — ты занимаешься дегероизацией. Вот что значит жить в эпоху, когда все помешались на разоблачениях. Что за манеры? Что у тебя в голове? Больше трансцендентного! Я ведь про Ярославль думаю. Помнишь, как Петр Дмитриевич забрался на колокольню центрального собора и сказал: «Взрывайте вместе со мной». И спас, черт возьми! А в Москве? Послал телеграмму Сталину! Додуматься надо. Василий Блаженный уцелел, а сам… Куда ворон костей не заносит… Пять лет возил тачку.
— Восемь, — уточнил Мокей Авдеевич.
— Что ты заладил: восемь да восемь?! — взвился Маэстро. — Как будто цифр больше нет! — И продолжил перечисление подвигов Барановского: — А Параскева Пятница в Чернигове! Это же страсти… Страсти по Матфею.
А рядом Мокей Авдеевич невпопад бубнил свое: «Испелся, износился, разменялся…», заставляя озадаченного Маэстро сбавить шаг, а потом остановиться и впасть в минор:
— Да-а, да, припоминаю… Ты о заметке в «Известиях»? На смерть Шаляпина. Увы, я не был у Симеона на отпевании. Во мне страх сталинский, с ним и умру. Но заметку читал. И видел, как наши гранды возмущались. Бедняга автор не знал, как отмыться.
— Жертва давления, — подвел черту старец в знак того, что тема исчерпана и ворошить прах Георгия-Германна сейчас некстати. Приятное общество, дама, хорошая погода… Зачем бередить старые раны?
«Не ветер вея с высоты», — тихонько запел он, и я повторила за ним тихо, как можно тише: «Листов коснулся ночью лунной…»
— Если бы я был режиссером, — таинственно сказал Маэстро, — то на роль идеальных влюбленных…
— «Моей души коснулась ты…»
— О, если бы я был режиссером!
VIII
Мокей Авдеевич раскинул передо мной настоящий пасьянс — пачку открыток, предлагая назвать запечатленных на них.
По крупным печальным глазам я сразу узнала Рахманинова, по беззащитному озябшему виду — трогательного Велимира, трагический красавец в старинной солдатской шинели не мог быть никем, кроме Гаршина…
— Недурно, — подбодрил старец.
Жесткие черные морщины на вызывающе белом челе — Эдгар По, щегольской живописный берет принадлежал Вагнеру, а крошечная японская фрейлина — конечно же сама божественная… Леди японская проза, создательница «Гэндзи»…
— Выше всяких похвал!
Испытание продолжалось.
Надменный орлиный холодок, заплаканные глаза — это Бунин, взъерошенный старик с колючим пронзительным взглядом — Лесков, хрестоматийно расхристанный, в больничном халате… Мусоргский…
— За несколько дней до смерти… Кто же не знает его… Портрет Репина. Вы бы еще Пушкина подсунули… — И тут я запнулась, отводя глаза от оставшихся представителей галереи.
Пылкого юношу я, бесспорно, видела впервые, а другой, посолиднее, напоминал некоего замечательного композитора, но я не брала на себя смелость рисковать чужим добрым именем.
— Веневитинов Дмитрий Владимирович, — ответил за меня старец, собирая пасьянс в колоду, — Хомяков Алексей Степанович, — посылая и второго подзащитного Марьи Юрьевны Барановской под общую резинку, стягивающую открытки.
Еще и еще хотела я вглядеться в лица тех, с кого началась моя новая жизнь. Разве можно забыть: «Снился мне сад» и снег за окном, танец у катафалка, рассказ Маэстро о Даниловом монастыре. Перстень из раскопок Геркуланума, чудеса с Гоголем… Но старец спрятал колоду на груди, на том месте, где недавно пригрел паспорт его превосходительства статского.
— Ну что же… — подытожил он, — два неуда вполне допустимо. Интеллектуальный уровень терпим. Признаться, я ожидал худшего.
В ответ я предложила почтенному экзаменатору пост моего заместителя по руководству садом слов. Правда, в тот знаменательный день старец не дал окончательного согласия на должность, отложив его до второго тура испытаний. На будущее он пообещал откопать кандидатуры столь же достойные, как Веневитинов и Хомяков, но еще менее везучие, если говорить о памяти потомков. Мне предстояла неблагодарная участь — отвечать за партийность отечественной литературы. Эпитеты: «знаменитый», «великий», «известный», «народный», «второстепенный», «замечательный», «реакционный», «незначительный» — выстраивались перед моими глазами, награждая друг друга затрещинами, зуботычинами и пинками. Они устроили настоящую давку, грозящую кровопролитием. Я почувствовала, что безыдейного старца пора урезонить. И предприняла срочные меры.
В ближайшее же время, когда Мокей Авдеевич пожаловал с очередным бидоном книг, я выложила перед ним портрет южного господина в кружевном воротничке, розовом камзоле, бородатого и сурового, который с неудовольствием взирал в прекрасное будущее и хмурился, обнаруживая там забвение и неблагодарность. Мокей Авдеевич виновато вглядывался в господина, крутил его, вертел, но господин не выдал ни своего имени, ни рода занятий. Они были написаны на полоске, которую я заблаговременно срезала с открытки.
Время шло, а старец был нем.
— Оскандалился, — наконец-то признал он, еще не веря, что угодил в ловушку.
— Джованни Палестрина! — торжественно огласила я имя южного незнакомца.
— Ну, мадам… Зарапортовались… У него скулы не итальянские. Пожалуй, вовсе и не центрально-романские…
— А какие же? — оскорбилась я за чистокровность своего кандидата.
— Пожалуй, что испанские. Определенно испанские. Вылитый Дон Жуан.
— Дарю! — сказала я, подавая открытку старцу, и повторила недавние слова Маэстро: — Пусть это будет вашей с ним тайной.
— Не австрийский ли посланник в России? — допытывался Мокей Авдеевич, полагая, что прыжки по карте спасут его.
Он явно не мог смириться с таким конфузом после многолетней экзаменаторской практики. Старец начинал говорить глупости. Ему требовался добрый советчик. И я предостерегла Мокея Авдеевича от безрассудных поступков:
— Не вздумайте вывешивать открытку в классе рядом с портретом Бетховена. С вас станется… И не благодарите его за ноты ростовских колокольных звонов… Он — не посланник и к «Аппассионате» не имеет ни малейшего отношения.
— Но кто же это? — спросил старец, бережно подсовывая бороду и кружева под коллективную резинку.
— Спросите Маэстро, — посоветовала я. — Он — хранитель… А я что?.. Всего лишь маленький сад слов имени Юрия Осиповича…
— Юрия Карловича, — попытался поправить старец.
— Да нет, — уклонилась я, — Юрия Осиповича.
— Осиповича? — И Мокей Авдеевич вызвал на перекличку всех Юриев своей памяти, начиная от Долгорукого.
С одними он вежливо раскланивался, перед другими снимал шляпу, третьих приветствовал дружеской улыбкой, от некоторых брезгливо отстранялся, пропуская без очереди… Перед сыном не пригодившегося нам Карла — Олешей почтительно извинился. Вдруг лицо его замерло, как будто он встретил старого знакомого, но не уверен: а что, если обознался? Чтобы не попасть впросак, старец уточнил:
— Каторжник? «Хранитель древностей»?
Я согласно кивнула, добавив:
— Я прошла у него маленький курс на «Факультете ненужных вещей».
Старец вперил в меня непонимающие глаза.
— А какое касательство…
— О-о-о, Мокей Авдеевич, это долгая песня, к ней еще нет нот.
Несколько лет тому назад самая-самая наша инстанция, выше и демократичнее которой нет, удостоила меня… ну конечно же запрета. Напечатать что-либо было невозможно. Грозная бумажка официально именовалась: «МОРАТОРИЙ». Мало того что инстанция палила из пушек по воробьям, она к тому же пользовалась какой-то товарной терминологией. И тогда некий поэт пристроил меня в Дом культуры автомобилистов, чтобы я художественно сводила концы с концами. Он совершил это доброе дело и от удивления на самого себя тут же скончался во цвете буйных лет, не успев дать содеянному обратный ход. Будучи при жизни человеком в высшей степени талантливо безалаберным, он, и устраиваясь на том свете, не изменил себе и для начала попал в чужую могилу. «Как? — спросил старец. — Возможно ли?!» Я отвечу: «Если гарцуют у катафалка, то в жизни вообще ничего невозможного нет». И придется рассказывать, что могила предназначалась для Юрия Осиповича, но родственники от нее отказались и так далее и тому подобное… Лучше не задевать эту тему. Я достала из шкафа книжку, на которой детскими крупными буквами было написано: «ЛЕРЕ С ЛЮБОВЬЮ 17 АПРЕЛЯ 77 г. ДОМБРОВСКИЙ», — и подала ее старцу, предупредив:
— Только потрогать.
— «Ретлендбэконсоутгемптоншекспир», — прочитал старец.
— Да, это о Шекспире.
Затем из своих бумаг я извлекла листок. И его прочел старец: «Я, член Союза писателей с 1939 года, никогда никому не дававший рекомендаций, на сей раз…»
Старец возвратил мне книжку и листок, вздохнул и возобновил прерванный разговор.
В благодарность за дар, пополнивший просветительскую колоду, Мокей Авдеевич, как человек, не привыкший оставаться в долгу, намерен растащить по лужам мой хворост. Ниже всякой критики подходы к садовому участку. Можно провалиться в тартарары.
— Что вы, Мокей Авдеевич! — запротестовала я. — Хворост мне нужен самой. Разве вы не знаете, что я развожу цветы?
Старец не мог уловить связь между кучей корявого сушняка, гниющего под дождем, и цветами, которые дремали сейчас под землей в нектарных зарождающихся почках.
— Хворост я сожгу, — начала я урок цветоводства. — Останутся угли, ими посыплю пионы… Некоторые предпочитают делать это осенью, а я…
— Пеплом?
— А как же! Вы любите хлебушко, а они — золу…
И я начала перечислять сорта пионов, которыми очень гордилась.
— Алиса Шоу? — возликовал старец, уцепившись за последнее название. — Милая свистунья? — Он говорил с таким видом, как будто вчера расстался с Алисой. — Блистательное владение амбюшуром, — начал перечислять он ее достоинства, пугая меня новым музыкальным термином, — виртуознейшее… Мало напрягать мышцы рта… Художественный свист — это полет, блеск, это мечта! Куда все подевалось? Все извели. А наша Таисия! Где Таисия Савва?
Он так расстроился, что забыл про пионы и про золу. «Алиса», «Таисия» не сходили с его языка, уж не помешался ли старец на свистуньях?..
Помешался? Ничего подобного. Более светлой головы он еще не носил на плечах. Тут же он припомнил мои слова недельной давности:
— Вы, мадам, говорили, что необходимо съездить за рукописью. Я к вашим услугам.
Действительно, я надумала вызволить свои заброшенные странички. Но отпускать Мокея Авдеевича одного на ночь глядя не хотелось. Дорога предстояла в творческий кооператив «Литперо», за город. К Маститому. Самой мне путь к нему был заказан: герой пословицы про вора и горящую шапку, Маститый боялся ревности своей жены. И мы с Мокеем Авдеевичем решили поехать вместе.
— Как мне представиться? — спросил мой посол, еле отрываясь от стоп-крана, куда его бросило, когда электричка замедлила ход возле нашей платформы.
— Скажете: «Салтыков-Щедрин», — и я выправила старца на твердую дорожку после пройденных ступенек.
— Но ведь он же умер.
— Ну и что?.. Живых-то он знает. И смелее… Подумаешь, явиться незваным! Вы — классик, и он… Иудушка… из Магнитогорска. Вас тоже власть всегда опекала. — Потом я добавила: — Он будет квакать о человеческой неблагодарности, о том, что облагодетельствовал половину человечества, а вы не сдавайтесь… Иначе он протянет с рецензией еще лет десять, и не видеть мне книги к концу тысячелетия от рождества Христова…
Старец ринулся в темноту, как будто там его ждало что-то большее, чем рукопись, и до меня донесся хруст тонкого льда под его ногами.
Я осталась на станции. Близ железнодорожного домика, который глядел сверху вниз электрическими окнами. Мне не грозила тоска одиночества: ночь надвигалась пасхальная, и поезда то и дело привозили людей; они озабоченно спешили мимо, кое-кто с белыми узелками в руках. Неподалеку, над голоногими соснами, громоздился храм, за ним — кладбище, а дальше, обведенная яркими фонарями, под мелкими звездами среди луны, плутающей по стылым лужам, никуда не могла подеваться дорога, до самого «Литпера».
Уже последние запозднившиеся продышали возле меня, а старца все не было. Я начала скучать и мерзнуть. Накинув Мокею Авдеевичу еще полчаса на медленную ходьбу после сытного ужина, которым его, по всей вероятности, накормили, я решила двинуться навстречу.
Самый короткий путь шел через кладбище. Какие-нибудь десять — двенадцать минут страха, зато перехвачу Мокея Авдеевича на просторе, у первых домиков. Но возле надгробий встречаться с кем бы то ни было я не желала: мое чересчур светлое пальто — не лучшая одежда для посещения подобных мест. Тем более предстояло воскресение из мертвых.
Тонкие свечки множились и плыли передо мной, когда я подошла к воротам. В неверном огне мерцали надгробия, и венки, и пасхальные приношения — яички, рассыпанная крупа, куличи… И так это было красиво, что захотелось помолиться. А в стороне, сквозь глухие сумрачные деревья, длинной светящейся гусеницей мчался состав, и, пока он не скрылся, я испытывала с ним чувство единства. Потом же — едва слышный шорох бумажных цветов и слабое дрожание огня.
Я протискивалась себе между оградами, скатывалась в пористый снег. Но что это?.. Я обмерла, не в силах двинуться с места.
Впереди, от высокой плиты, отделилась фигура и шарахнулась в сторону. Здесь где-то, я знала, на возвышении, покоился писатель, с проклятиями выдворенный на тот свет и вновь призванный оттуда в ряды живущих. А что, если… после многолетних мытарств?..
Жуткая фигура приближалась. Проваливаясь в топкую землю, хлюпая и скользя. Тень от нее сквозила по иссеченному снегу, будоража далеких апрельских собак. Они облаивали усопшего.
Я съежилась и закрыла глаза. Еще минута, и он вознесет надо мной костлявую длань. Однако в нескольких шагах от меня привидение тоже остолбенело. Наверно, и оно не из шустрых. Но все же оно оказалось смелее, чем я. Закашлялось, издав неповторимое:
— Ух-ха-а-а-а!
Я узнала голос, и у меня отлегло от сердца. Я смело шагнула вперед.
Мокей Авдеевич стоял обескураженный, с куском кулича в руке. А рукопись?..
— Так и знала!.. Вас задобрили, и вы забыли обо всем на свете.
— Тихо! — И Мокей Авдеевич стряхнул крошки с бороды. — Пусть мертвые спят спокойно… Где бы они ни были… Здесь или у Кремлевской стены…
Старец дохнул вином.
Уж не ввязался ли он в дискуссию о политике, которой бредит и сейчас?.. Вероятно, у Маститого они спорили: изгонять тирана-утописта из могилы или нет.
— Эх вы, литераторша, тонкий человек, и вдруг такая толстокожесть. А я, наоборот, дурак, но позорнейшая чувствительность… — И, крепко взяв меня под руку, запел: — «Высота, высота ль, поднебесная…»
Со старцем что-то творилось. Но кладбище — не лучшее место для объяснений. Мы вышли на дорогу.
Рядом ломилась река, увлекая за собой коряги и ветки. В ее теченье трепыхалось подломленное дерево, кроной образуя порог, через который вода яростно переваливала и протаскивала свой скарб. А днем, под солнцем, здесь, должно быть, блестело и шумело еще сильнее. Но и сейчас буйная голова Мокея Авдеевича закружилась, он вздохнул:
— Эх, жаль, не могу взять си-бемоль, а то бы спел «Весна идет!».
Тем не менее и голые деревья, и дорога в потоках грязи, и мать-и-мачеха на пригорках услышали, как две тени, падающие на них, оглашали звенящий воздух нестройным пением.
«Еще в полях белеет снег…» — возвещала одна тень. «А воды уж весной шумят…» — клокотала вторая.
На мостике они задержались и под шум мутной рвущейся реки объявили округе:
Весна идет! Весна идет!
Мы молодой весны гонцы,
Она нас выслала впере-е-ед!
Больше они не посягали на самозванство и шли безмолвно. А дорога все равно откликалась и Тютчевым и Рахманиновым.
— Ну вот, — отдышавшись, сказала я, — а еще недавно, Мокей Авдеевич, вы хотели разучивать: «О, не буди меня, дыхание весны…» Где же все-таки рукопись?
— Ох, мадам, простите.
— Потеряли?
— Не совсем.
Определенно старец был создан для непредвиденных обстоятельств. Он не мог без них, они — без него.
Кажется, я четко сказала: сорок шестая комната в главном корпусе кооператива. Нет, старец устремился в сорок пятую.
Было время ужина, и творческое общество вкушало в столовой. А мой старец с холода и долгой дороги разомлел в тепле и, прождав в пустой комнате минуту-другую, не придумал ничего иного, как рухнуть на кровать и заснуть. При свете яркого уличного фонаря Мокей Авдеевич в своем длинном плаще, с газетой под головой выглядел на чужом ложе вполне пристойно. Его модная обувь, отягощенная загородной грязью, отдыхала внизу.
Дальше произошло то, что должно было произойти, если возвращается хозяин и чует что-то неладное. Именно чует, потому что зрения он был лишен…
Они обомлели одновременно: Мокей Авдеевич, когда спросонья увидел впотьмах склоненную над ним зловещую маску, и хозяин комнаты, когда вместо подушки нашарил старческую бороду. Не робкого десятка человек-маска вскричал: «Кто здесь?!» Но обезумевший Мокей Авдеевич именно этого и не мог вспомнить. Он выскользнул из тяжелых рук хозяина и, сшибая, круша на пути мебель, вылетел в коридор, все же с туфлями под мышкой. Так он бежал до ворот, где сообразил обуться.
За ним не гнались, не спускали собак, не стреляли вдогонку, и он понял: пронесло… Но теплее от этого не стало. Чтобы сократить путь, Мокей Авдеевич свернул на кладбище. И тут оттаял: господи, пасха же! В сиянии стояли перед ним надгробия. Холодный и голодный, он благодарно принял с гостеприимной могилы стаканчик за чужое успокоение, а потом причастился куличом. И вот, когда на него снизошла благодать и готова была открыться истина, откуда ни возьмись — белая фигура. Как он желал высказать ей все, что думает об этой жизни. Но фигура спросила про рукопись, как будто свет клином именно на ней. Меж тем Мокея Авдеевича куда больше занимало, кто же его напугал.
— Король Умберто, кто же еще! Мастер кошмаров… Он спрыгнул с высокой башни в бурную ледяную реку, бежал и скрывался в одеянии монахини, а потом пробрался к вам, чтобы отомстить за пренебрежение.
— От странности вашей фантазии, мадам, мухи дохнут.
— Ну, хорошо, единственный в своем роде… Романтик… Вас устраивает? Его ранило в лицо, и с тех пор он носит черную бархатную маску… И надо же вам сунуться именно к нему! Побеспокоили уважаемого человека. Так и знайте, я пожалуюсь Маэстро.
Ну вот уж и пожалуюсь! Что за привычка осведомлять? Мокей Авдеевич против. Скуратову дай повод: начнет потешаться, обзовет лопухом, а Мокей Авдеевич с детства не переваривает это растение. Ну зачем жаловаться? Ведь ничего особенного. Все исправимо. Более того, складывается наилучшим образом. Завтра же, кровь из носу, он заберет рукопись, а сегодня… сию минуту, предлагает свернуть на проторенную дорожку. Когда еще представится случай послушать звон всех колоколов — знаменитый «Полиелейный»?! Одновременно «ми» и «до» контроктавы. Это же чудо!
Даже после перипетий этой ночи: сумеречного появления короля Умберто, панического бегства из «Литпера» и кладбищенского причастия — Мокей Авдеевич оставался верен себе.
IX
Маэстро звонил мне редко, а если и удостаивал, то по чрезвычайному поводу. Ну еще бы: дважды наведываться в Измайлово и дважды упереться в замок. Где старец? Тон Маэстро не вызывал сомнений: он возлагал на меня ответственность за каждый шаг неугомонного. А я не могла предъявить такого-сякого. Он отправился на почту вместе со своим новым знакомым Палестриной.
Маэстро решительно отказывался что-либо понимать. Я начала свое объяснение с азов, то есть с письма, адресованного мне, — в нем читатель называет мое сочинение «высокой материей», вопрошая: «Какие высокие материи, если я, инженер, хожу без штанов?!» Вот Мокей Авдеевич, будучи моим заместителем по саду слов, и взялся за ответ, грозя задать читателю березовой каши по тому самому месту, которое он не потрудился обеспечить одеждой. Старец разоблачился сам: снял ботинки, пиджак… Не знаю, что сталось бы с моими скудными канцелярскими запасами, если бы он промучился дольше. В конце концов Мокей Авдеевич исторг из себя следующий текст: «ПРИСКОРБНО, ПОЧТЕННЫЙ, ЧТО ВЫ, ПРОЧТЯ УКАЗАННЫЙ ОПУС, НЕГАТИВНО ОТРЕАГИРОВАЛИ ОТСУТСТВИЕМ У ВАС ШТАНОВ, И ТЕМ ХУЖЕ ДЛЯ ВАС».
Ответ Мокей Авдеевич запечатал, наклеил марку с изображением Палестрины, притом наклеил вверх ногами, — вероятно, и теперь, по прошествии времени, строгий южный господин все еще не мог привыкнуть к неожиданному почитателю своей музыки и очертя голову бросался прочь.
Успокоенный объяснениями, Скуратов заметно повеселел и перевел разговор в иные, более высокие, сферы. Он заговорил о юбилее нашей альма-матер. Слушая его, я видела дату «50», взятую в лавровый веночек среди нарисованных фанфар. Ревностный читатель объявлений, знающий толк в наглядно-ротозейской агитации, Маэстро и все остальное на своем плакате изобразил столь же убедительно. «Торжественное заседание с участием… Представители ЮНЕСКО… Анонимный пожертвователь… За заслуги в области хранения и консервации…» С последним он либо явно переборщил, либо в его мысли вкралась опечатка. Хотя чем черт не шутит?.. Ведь наш Василий Васильевич — очень хозяйственный баритон, да и сам Маэстро… Но это неважно! Главное — девиз суверенного певческого государства: «Мы хотим остаться такими, какие мы есть!» Под этим девизом Маэстро задумал грандиозный гала-концерт. Старца он намеревался пустить заключительным номером.
Подозреваю, что Мокей Авдеевич понятия не имел о чести, которая его ожидала. Но больше говорить о бородатом отступнике Маэстро не желал. Он обратил мое внимание на человека, постоянно пребывающего в тени. Не пора ли воздать должное Эдуарду Романовичу? Кто, если не наш энергичный администратор, обеспечивал нам свободу задолго до того, как ее разрешили! Кто дарил нам время, когда оно еще не наступило! Да и вообще…
Действительно, трудно представить себе, что было бы, если бы на нашу голову посадили какого-нибудь новоявленного культуроносителя, защитника ВСЕГО, как то и заведено в замечательно-профессиональных цитаделях. И я поддержала Маэстро, пообещав одну из дорожек в саду слов назвать именем нашего благодетеля. Но Маэстро сразу же выразил опасение, не будет ли это слишком пресно: ведь Эдуард Романович — это колорит, «разве вы не находите — в его внешности есть что-то библейское? Он же — караим, родом из Бахчисарая», а для Скуратова Бахчисарай — это больше, чем фонтан, больше, чем поэма, Бахчисарай — это Пушкин! И в чудное мгновение Маэстро воздвиг памятник своему кумиру на еще не названной чужой аллее.
Идея торжества под эгидой ЮНЕСКО заслуживала всенародного обсуждения. И, попрощавшись с Маэстро, я тут же позвонила Василию Васильевичу. Но его лучшая половина доложила драматическим сопрано, что в доме кончилась квашеная капуста и она шинкует новую, а Василия Васильевича послала на базар за специями и добавками, поскольку готова поступиться моченым виноградом, но уж антоновскими яблочками — никогда.
Тогда я кинулась к Шарлахову, но его конструкторское бюро уже обзавелось более интересным собеседником и постоянно давало отбой.
Ниночке звонить бесполезно — она аккомпанировала где-то на стороне и по совместительству. Наша же певица Оля в утренние часы шлифовала голос.
И я решила оповестить своего доброго знакомого — добрейшего из живущих около метро «Речной вокзал» (однажды меня угораздило выбрать его в герои своего рассказа). Узнав мой голос, он назвал меня скорпионом — седоком плывущей черепахи — и тотчас отправил под воду, предупредив: доиграетесь, мол… простодушные черепахи откажутся перевозить на другой берег. Но прежде чем швырнуть трубку, он смилостивился и бросил мне круг, промолвив, как его величество патриарх: «Звоните».
По соседству с ним в записной книжке маячил телефон другого знакомого. Этот денно и нощно трудился в жанре, который изобрел сам, — «опупея» и, естественно, нуждался в светлых минутах. Но, оказывается, он уже достиг предела желаний. А всего-то вывел меня в тысячестраничной саге под названием «Кретины-88».
Наконец, я позвонила своему литературному наставнику — вот кто воистину терпел от меня. Но и он — золотые руки, мудрая головушка, — высунувши язык, пребывал в бегах из страны безголовых в страну безруких вместо того, чтобы заниматься делом.
Увы, никогда еще ползучие традиции так не шагали нога (тьфу!) в ногу с действительностью, как сейчас. И я поняла, что лучшего товарища по счастью, чем бывший каторжник Мокей Авдеевич, не найду.
Но старец не торопился. Я прождала его до вечера, не явился он и назавтра. Неисповедимы пути тех, у кого перепутаны башмаки. Но кто же совратил безумного? И вдруг я вспомнила про них… Алиса с Таисой — эти сирены вполне могли заманить беднягу. Я поспешила на садовый участок, где Алиса Шоу пробивала из-под земли свои пионовые рожки.
Какие они были молоденькие, какие беззащитные, особенно рядом… рядом с огромным железным баком неизвестного происхождения, который еще считанные сантиметры — и угробил бы их. Но бак, как всякий подкидыш, соблюдал дистанцию, тяготея к забору. Он упирался в него могучим боком, наводя оторопь и прочими своими величественными формами. Откуда здесь это чудовище? Из какой прачечной?
Я не сразу догадалась, что это работа Мокея Авдеевича, как будто так уж много людей, способных на добрые дела. И не спросила себя: кто, кроме него, может раздобыть, доставить и перевалить через закрытую калитку бак углей и золы? Полцентнера. Сначала я подумала: уж не разорил ли кто мою самодельную крошку домну, сооруженную на месте недавнего костра? И подалась к бывшей куче хвороста. Но нет, земляная крепость нерушимо хранила пепелище. Тогда одна загадка сменилась другой. Сколько же надо пожечь добра, чтобы получить полный бак золы? Целого «Литпера» не хватило бы спалить вместе с его господскими, складскими, пристройками для дворни, охраны и всяческих тварей. Затем я перебрала в памяти всех соседей — близких и дальних, но никто из них не составлял с баком достойную пару. И образ старца все решительнее начал выбираться из тьмы, расправлять крылья и поднимать голову. После того как я тщательно исследовала землю возле калитки и не обнаружила на ней отпечатков колес, последние сомнения исчезли. Бесспорно, то был очередной подвиг старца в честь Палестрины Великолепного. Вот что значит иметь дело с людьми, не привыкшими ходить в должниках.
(Забегая вперед, скажу, что кроткий старец никого не поджигал. Просто он собрал пепел от гигантских кабельных катушек — их с хозяйственным рвением предавали огню работяги. А потом перевез на себе сей государственный прах. Общественное остроумие поддерживало его на долгом пути, на всех перевальных пунктах, в трамваях, троллейбусах, метро, электропоезде. И лишь однажды старец был выведен из себя, когда некий зубоскал расшаркался перед ним: «Здоров, леопард!» — а затем нахально вякнул: «Не иначе, дед, парашу везешь из одной тюрьмы в другую!» Тут чувство собственного достоинства изменило Мокею Авдеевичу (полагаю, наш рыцарь рассердился за «деда»), и он едва не запустил в бездельника горсть драгоценных народных углей.)
После такого подвига у меня были веские причины волноваться за здоровье пропавшего. Новые поиски не дали результатов. Самое верное — ждать подпольщика на ближайшем уроке. Пока он жив, ни за какие коврижки не поступится исполнением романса об огне, который горит не где-нибудь, а в его крови. И что же?..
Сначала пожаловал Василий Васильевич. Он патриархально раскланялся со всеми сразу и с каждым по очереди: «Мое почтение, Владимир Дементьевич», «Разрешите ручку, Нина Михайловна», «Держите календарик, Валерия Сергеевна». За сим последовала пауза. Василию Васильевичу непременно хотелось обратить внимание на художественное исполнение дареного предмета. Начались восторги по поводу печати, сочных красок да и самой темы, избранной для украшения оборотной стороны календарика. Златоглавое семейство церквей сияло на нем во славу тысячелетия русского христианства. Календарик уже завершал почетный круг, когда в класс влетели Шарлахов и Оля. Они тоже присоединились к зрителям. А старца все не было и не было. «Негодяй!» — сказал Маэстро, но в эту самую минуту дверь отворилась…
Это походило на столбняк, а может, на помешательство, все разинули рты, превратившись в коллективную окаменелость.
Огромная труба, изогнутая над орехово-золотистой шкатулкой: «Мелисандра и К°», была наставлена на нас старинным граммофонным жерлом. Деревянная, тускло поблескивающая, напоминающая гигантский цветок. Поддерживаемая знакомыми музыкальными руками, она торжественно двинулась вперед вместе с белокурым амуром — обитателем фирменного знака, держа курс на столик.
Маэстро опомнился первый:
И он устал,
В степи упал…
Предстала тень из Ада,
И он без сил
Ее спросил:
«О тень, где Эльдорадо?»
— Смейся-смейся, — отозвался Мокей Авдеевич, бережно опуская ношу, — не пришлось бы заплакать.
Он принялся колдовать над граммофоном, бормоча про обещанный прощальный вечер.
У белокурого амура появились двойники, мал мала меньше, на коробочках, футлярчиках, этикетках — все они держали в пухлых ручках по гусиному перу, склонившись над черными пластинками с красными наклейками, у всех был один и тот же адрес (насмешка судьбы!): Лубянская площадь, дом человеколюбивого общества, и все они именовались в честь фирмы-родительницы: «Пишущий амур». Затем к ним присоединилась голубая собака, разинувшая пасть на голубой граммофон и в этом бестолковом виде застывшая на коробочке с иголками. Когда гоп-компания полностью собралась и заняла положенные места, Мокей Авдеевич начал быстро-быстро крутить ручку граммофона. Диск завертелся, обернувшись серебряным кольцом, белокурый амур вихрем втянулся в красную этикетку, послышался шорох, треск и шипение, а потом далекий голос тонко запел:
Но остался влажный след в морщине…
К нему присоединился мужской голос:
Старого утеса. Одиноко…
А потом третий поддержал их:
Он стоит, задумался глубоко,
И тихонько плачет он в пустыне.
Снова шипение, и вновь белокурый амур возрождается на этикетке.
Маэстро сидел, обхватив голову руками, и кажется… Не берусь утверждать, что именно с ним происходило: у меня самой першило в горле. Мокей Авдеевич глядел вперед пророческими глазами. Но видел ли он, что его предсказание сбывается? Слышал ли, как Маэстро вскрикнул: «Надя!» — протянув руки к трубе? По-моему, Мокей Авдеевич был далеко. Ему светило юное солнце, и он спешил в студию звукозаписи. Он взбегал по ступенькам — чуть раньше по ним уже пробежали молодой Скуратов со своей воскресшей женой. Мокей Авдеевич устремлялся в блестящее будущее, которое сулило трио Даргомыжского и которое серебряным вихрем промелькнуло сейчас на диске.
Машина времени молчала. Амур тосковал на пластинке.
— Совсем неплохо, — сказал Маэстро больным голосом. — Сама Збруева не спела бы лучше… А уж она-то в этом трио не знала равных…
— Куда там, Владимир Дементьевич… Конечно, не спела бы, — ожил Василий Васильевич.
— Превосходная интерпретация, — авторитетно подтвердил Шарлахов, и Оля с Ниночкой, соглашаясь, закивали из разных углов.
Но Мокей Авдеевич не собирался сокращать программу в угоду лирическим отступлениям. Он снова принялся шуршать, что-то искать, перебирать, поминая Алису Шоу, которая сто лет назад открыла своим свистом эру звукозаписи. Если бы не она, старцу и в голову не пришло бы поехать в Апрелевку к собирателю редких пластинок. На многое Мокей Авдеевич не рассчитывал. Всего лишь прощальный романс, специально для Нины Михайловны. Но старый товарищ по местам не столь отдаленным не стал мелочиться. И с гусарским размахом бывший акционер граммофонного общества «Метрополь-рекорд» предоставил в распоряжение Мокея Авдеевича добрую половину своей коллекции. Гулять так гулять! Пожалуйста и романс: «Капризная, упрямая, вы сотканы из роз…»
Это походило на волшебство. Вкрадчивый голос щекотал слабые нервы Нины Михайловны.
Капризная, упрямая, о как я вас люблю,
Последняя весна моя, я об одном молю,
Уйдите, уйдите, уйдите…
Было слишком хорошо, чтобы так могло продолжаться долго. Что-то зарождалось в воздухе. Какая-то пакость. Она крепла, матерела, обрастала щетиной. Человекообразная, огнедышащая. Она надвигалась. Ближе, ближе… И вот она — вахтерша! Раздувающаяся в дверях, затмевающая собой все, вооруженная осатанелыми очками. Они подпрыгивали и кипятились у нее на носу.
Маэстро держался мужественно. Он не кинулся к ней, не пригласил в партер. Он даже не пошел наперерез. В своем праве вахтерша наползла на граммофонную трубу и, обнюхав ее очками, еще шире распространилась, вперилась в прекрасную «Мелисандру». Но не успела пластинка в последний раз простонать: «Уйдите…» — как вахтерша взревела:
— Опять Лазаря затянули! Здесь Дом культуры, не что-нибудь. Лучше подобру-поздорову, поганцы… Не то милицию вызову.
И все стражи культуры — эти, присной памяти, дозировщики, столоначальники, главшумответлекальщики, все кровососущие окололитературные насекомые вкупе со своими покровителями — вопили вместе с ней:
— А-а-а, танцульки-свистульки… Бездари… Безголосые. Праздника им захотелось. А что человечество на краю… Вон отсюда!
Но Маэстро оставался невозмутимым, ожидая конца извержения.
— Увы, милейшая, — сказал он сухо, — бесконечно сожалею… У нас автономия… Разве вам не известно? Самоопределение вплоть до отделения!!! На белом коне. В двадцать первый век. ЮНЕСКО… По случаю юбилея… Как Финляндия… Да-а. Объявления надо читать.
Подойдя к двери, Маэстро распахнул ее и воззвал:
— Товарищ Умберто!.. Будьте любезны… Проводите стража…
Ошалевшая старуха начала блекнуть, опадать, сокращаться… Она попятилась, кляня малахольных. Ее подхватило и понесло, швырнув на выросший катафалк. Она своротила его, разметав венки. А потревоженный покойник, выпростав мощи, гневно вознесся и со всего маху хватил «милейшую» по чугунной башке. Тут уж было не удержаться не то что от смеха, а от дикарского гогота.
— ХА-ХА-ХА-ХА-а-а-а-а-ХА-ХА-ХА-а-а-а-ХА-ХА-ХА-ХА!..
А над этим коловращением реял голос Мокея Авдеевича:
— Помяните мое слово, я заставлю вас заплакать!
Памяти Стефана Войцеховича Моравца
I
Они сидели рядышком, как озябшие птенцы: седовласый старец, похожий на церковного батюшку, и меланхолическая девушка в лохматом пальто. Где-то сбоку пребывал Маэстро.
Они как будто продрогли в холодном классе, рассчитанном, судя по батареям, на серьезное отопление. Кажется, посинел и Бетховен на портрете, на него тоже дуло из всех щелей широченного окна.
Не помню, что заставило меня заглянуть в чужую аудиторию, скорее всего, фамилия руководителя, выведенная на табличке возле двери:
ВОКАЛЬНАЯ СТУДИЯ
Скуратов Владимир Дементьевич
заслуженный артист РСФСР
Неужели тот самый?! Здесь? За этой стеной! Стоит лишь приоткрыть дверь…
Лет десять назад без выступления Скуратова не проходил ни один концерт по заявкам. И сейчас старые почитатели нет-нет да и вспомнят своего любимца Жермона, и тогда из глубины послевоенных лет, под заунывное шипение иглы, звучит его бархатный строгий баритон.
Увидев меня, Маэстро обворожил улыбкой и, придя в движение, слегка даже засуетился, освобождая стул, а потом настойчиво-нежно приглашая, вытягивая из-за двери, увлек за собой. Нет, нет, нет! Он не отпустит. Можно ли уйти, не послушав его учеников? И широким жестом он указал на своих питомцев. Они смотрели полупросительно. Святая тоска по слушателю горела в их глазах.
И я осталась.
Была еще пианистка, которая пудрилась и взбивала упавшие кудри, пока Маэстро представлял учеников.
Сам Маэстро — великолепно-порывистый, в пурпурном свитере, с легкими ровно-каштановыми волосами, белозубосияющий, подтянутый и немного надменный — был неотразим. Его вид задавал глазам не какую-нибудь там заурядную будничную работу, а приглашал к празднику, обещал торжество, негаданно взрывное и яркое. Он приковывал внимание, пленял, намагничивал.
— Мокей Авдеевич, — отрекомендовал он старца, — или попросту Мика. Ты ведь не обижаешься, детка?..
Обращение, как видно, принятое между ними, вызвало у меня улыбку: незыблемая патриархальность исходила от грозного батюшки с его ровным пробором посредине косм и пышной белой бородой. Я не удивилась бы, скажи Маэстро: «Сила Силыч», или «Тит Титыч», или другое замоскворецки-купеческое и почти нарицательное, но Мика?.. Да еще детка?
Обращение это ничуть не смутило старца и нисколько не поубавило его степенности и внушительного достоинства. Он продолжал находиться в состоянии нерушимого спокойствия, кротко глядя из-под сивых бровей.
Черные пухлые перчатки на его руках, надетые для тепла, перестали казаться мне странными — примечание к самому себе, — вместо «старомодный», «чудной» следует читать: «оригинал» и «чудный».
— Этого негодяя я знаю сорок три года, — с удовольствием продолжал Маэстро. — Уму непостижимо! Достойнейший человек, меломан, полиглот… Превосходно владеет английским, французским, немецким… Но ленив, ленив!.. И скажу вам по секрету: Мику обожают женщины. Да-а. Представьте себе, души в нем не чают!
— Эк неймется тебе, Володя, — снисходительно пробурчал Мокей Авдеевич. — Ну что ты, ей-богу… Будет городить-то.
Определенно старцу суждено заставать людей врасплох и посягать на устои. Не нуждался законченный образ Маэстро в топорной поправке, в этом расхоже-необязательном «Володе». Такое мог позволить себе разве что прирожденный контрабандист, смутьян или вечный путаник.
Однако крамольная непочтительность Мокея Авдеевича лишь прибавила Скуратову огня.
— Verzehen Sie! Pardon, — извинился он, отошел в сторону и многозначительно сказал: — Магистр… — взглядом исчерпывая тайный смысл своей характеристики.
На суровом лице старца вспыхнула юношеская улыбка и тут же исчезла, оставив ощущение чуда. А Скуратов со светской непринужденностью говорил:
— Представьте, после долгого перерыва я встретил Мокея Авдеевича в Крутицах… Нечесаный, рваный, в немыслимом старье… Щека подвязана… Боже мой! Мика, детка! Ты же был вылитый Миклухо-Маклай! Изнуренный лихорадкой! Разве что без туземцев… И пифоны не ползали рядом. В покоях архиерея… Среди хлама. — Маэстро схватился за голову. Нет, лучше вовремя остановить воспоминания, иначе они уведут так далеко, что урока не хватит. Но это было выше его сил. — Кругом мерзость запустения. Жэковские коммуналки. До сих пор костяной звук в ушах. Мальчишки в футбол играли черепами! Да-а, представьте себе… — И только тут Маэстро переключился на девушку в лохматом пальто: — А это Оля. Наша артистка. Она сейчас нам споет.
Скуратов едва заметно сделал знак головой. Девушка безропотно поднялась и встала возле рояля. Маэстро повелительно вскинул руку. Пианистка тронула клавиши.
Снился мне сад в подвенечном уборе,
В этом саду мы с тобою вдвоем…
Я обомлела. Мне почему-то представилось расплавленное золото, которое я никогда не видела в жидком состоянии. Оно переливалось, играло, лучилось.
Звезды на небе, звезды на море,
Звезды и в сердце моем.
А за окном снег, белые деревья и воздух, мерцающий под фонарями.
Она даже не пела, она просто служила своему голосу, давая ему возможность проявить себя на свободе. С восхищением, переходящим в страх, я подумала: «Ведь она обреченная. Да, обреченная своим талантом. Сколько зависти, недоброжелательства суждено ей узнать. И сколько восторгов услышать».
— Настоящее контральто, — шепнул Маэстро, — без дураков.
Во все глаза смотрела я на певицу, не понимая, откуда что берется: среднего роста, даже не хрупкая, а тщедушная; тонкие руки придерживают на груди полы лохматого пальто; на ногах — какие-то несуразные сапоги, в них заправлены брюки. Непостижимо! Но все это лишь усиливало впечатление, хотелось слушать и слушать редкий голос и вглядываться в лицо ее — византийской божьей матери.
Однако Маэстро не разделял моего восторга.
— Что за мимика? — спросил он, едва Оля умолкла.
Она действительно очень играла лицом, сдвигала брови и цыгански смотрела.
— Где позитура? — продолжал Скуратов. — В осанке должно быть достоинство. Если готовишься в профессионалы, будь любезна следить за спиной. Стоишь как кулачник на ярмарке. — И коротко приказал: — Сними шубу!
— Мне холодно.
— На сцене нет ни холода, ни боли… Ничего! Бывало, голова болит — раскалывается, а выйдешь… Куда все подевалось?.. Я сам видел, как умер на сцене артист балета Рябцев. Да-а. Вот под эту музыку. — И Скуратов, отбивая ногой, стал напевать польку из «Ивана Сусанина»: — Там-пам, там-пам, пам-пам-пам-па! Прямо на балу. В роли ясновельможного пана. Сердце. Кордебалет окружил, оттеснил, прикрыл. — И с высоты своего представления о сценическом долге Маэстро заверил: — Публика ничего не заметила. — По-орлиному он оглядел всех присутствующих и вновь обратился к певице: — Александр Николаевич пел два куплета.
— Я же не Александр Николаевич.
— Надо сократить. Вертинский знал толк.
Я слушала их разговор как человек, допущенный в святая святых, незаслуженно облагодетельствованный.
В тот вечер мы уходили все вместе. Маэстро настойчиво убеждал меня:
— Приходите к нам, приходите! Живой человеческий голос — это же удовольствие. Несравненное! В следующий раз будет петь старец. Только для вас.
— А певица?
— Оля, к сожалению, не свободна в своих посещениях. Скоро у нее ответственный концерт в консерватории. Она теперь студентка, а к нам заглядывает по старой памяти.
Певица загадочно улыбнулась, пряча подбородок в меховой воротник. Очевидно, она еще не привыкла к своему новому званию студентки и каждое напоминание о нем воспринимала с гордым смущением.
Мы шли длинными узкими коридорами, потом через темную лестницу — ее надо миновать, чтобы попасть в фойе и оттуда спуститься к выходу, над которым, призрачно освещая снег, брезжила неоновая вывеска: «Дом культуры».
Впереди чинно шествовал Мокей Авдеевич.
Уже огибая кулисы, мы услышали душещипательный аккордеон. Танцоры разучивали танго. Они всегда задерживались допоздна. Шарканье эстрадных ног становилось ближе и ближе. Сейчас незаметно, на цыпочках, мы пройдем мимо смущенных пар и бесшумно притворим за собой двери.
Но что это? Мокей Авдеевич прирос к месту. За ним остолбенели и мы.
Под звуки роскошного танго в полумраке тихо двигались фигуры. Кавалеры — в обтянутых трико, дамы — в длинных широких юбках. У обнаженных плеч рдели бумажные розы.
За окнами, на проводах, качались фонари, освещая заснеженную крышу напротив и большие буквы, укрепленные на длинном карнизе здания: «ВПЕРЕД К ПОБЕДЕ КОММУНИЗМА». Как в зеркале, Плыли по этому фону, в темном оконном стекле, во всю его ширь, отражения танцоров. Казалось, они двигались между двумя огнями — наружными, зыбко-тревожными, и комнатными, как бы влитыми в стекло и застывшими, — проходили сквозь них, словно духи, и, неопалимые, бессмертные, недоступные тлению, плыли дальше. Пышные белые шторы отделяли эти видения от бренного мира.
Элегантный и гибкий, скользил между ними педагог, поддерживая воображаемую партнершу за талию. Он громко отсчитывал: «Раз, два, три, четыре! Р-р-раз, два, три, четыре!» С наигранным целомудрием кавалеры повиновались ему, склонялись над дамами и, резко притягивая их к себе, опять кружили, кружили… Старательные, одинаковые, точно сделанные на заказ. Стекла дробили и множили их.
А в центре…
В центре зала, обтянутый траурным крепом, стоял КАТАФАЛК. Люстры и зеркала были закрыты полупрозрачной тканью. Черно-красные ленты обвивали колонны.
— Ну и ну, — сказал Маэстро. — В чистом виде Феллини… С доставкой в родное отечество. Признаться, на ночь я предпочел бы что-нибудь менее экстравагантное.
— Классическое танго! Неувядающее! Вечно юное! «Мода на короля Умберто», — бесстрастно сказал одинокий танцор, галантно поддерживая даму-невидимку, свою волшебную пленницу.
И-и-и раз, два, три, четыре! Раз, два, три, четыре! Профессиональная нога в узком лакированном полуботинке безупречно шаркала по паркету. И сладостно замирала, слишком легкая, странно женственная в подъеме, как будто созданная для показа. И опять неумолимо требовательно, с едкой вкрадчивостью наступала. Несуществующая подруга изгибалась в его объятиях, лжеиспанские ядовитые завитки блестели на ее висках.
А танго навевало мечты. Оно стонало. И обольщало.
— Тронулись, — двусмысленно протянул Маэстро, и погребальным шагом мы вышли из зала.
Мы проследовали по самому краю этой бесподобной импровизации, пахнущей здоровым потом, сокрушенные приступом самодеятельного вдохновения. Король Умберто был реальнее, чем мы.
— Все-таки здоровье — это… — И, не найдя нужного слова, Маэстро подчеркнуто вежливо отстранился от ближайшей пары.
Но танцоры восприняли его слова всерьез и гордо подняли головы; их движения утратили последнюю искренность.
На лестнице мы столкнулись с администратором, он нес большую фотографию с траурным уголком.
— Молодой начальник автоколонны, — озабоченно сказал администратор, глядя на нас расплывшимся красным пятнышком возле зрачка.
С фотографии приветливо смотрели глаза, теперь уже закрытые навеки.
— Несчастный случай, — сказал администратор, поправляя траурную ленту, и уже по всей официальной форме сообщил: — Трагически погиб при исполнении служебных обязанностей. — Потом от себя добавил: — Что-то с тормозами. Чья-то халатность.
Мокей Авдеевич, в голове которого разомкнулись связи, вдруг обрел дар речи и решительным неузнаваемым голосом чуть ли не выкрикнул, наступая на администратора:
— Они б еще на погосте танцы устроили! Разогнать всех! Нашли время. Вавилон новоявленный! Тьфу!
Скуратов, смутившись, дернул старика за рукав, но понятливый администратор покосился в сторону зала и шепотом объяснил, что мероприятие неожиданное, оповестили два часа назад, даже занятия не успели отменить, а раз люди пришли, то куда денешься.
— Кого это вы людьми?.. — грозно переспросил Мокей Авдеевич. — Этих отдаленно троюродных? Разве это люди?.. — И снова повторил: — Тьфу!
Где-то над нами был репродуктор, и музыка била еще и сверху, заставляя вздрагивать и прикладывать ладони к ушам. Только на свирепом невидящем лице Мокея Авдеевича не дрогнул ни один мускул, от косматой бороды и львиных косм исходило проклятие.
— Где других-то взять? — с невольным смущением спросил администратор. — Не они для нас, а мы для них…
В его словах была та извинительная человечность, которая восстанавливала хоть какой-то здравый смысл и вызывала сочувствие к его красному глазу. Но все равно к мертвому мы были добрей, чем к живым. Не оттого ли, что покойные всегда значительнее, чем живые?.. И разве не смерть причащает нас к таинству доброты?
А музыка набирала силу, она благословляла и воскрешала дух всеобщего братства. Танец становился чем-то более замечательным — публичным действом, актом группового единения граждан. Даже виновник аварии, вопреки естественному ходу вещей, сейчас присутствовал в зале. Не отраженный в зеркале, размытый, потусторонний, но тем не менее зримый — он обнаруживал себя то в шарканье, то в церемонных поклонах. Погубленная улыбка начальника автоколонны сопровождала его движения.
Танго сверкало. К победному аккордеону присоединилась томная гавайская гитара.
Мы молча двинулись к выходу.
— Мика, у тебя скверный характер, — сказал Маэстро. — Что ты на всех нападаешь? Чуть не обидел достойнейшего человека.
— Твоя правда, — согласился Мокей Авдеевич, позволяя ругать себя хотя бы для того, чтобы отвлечь спутников от тяжелых мыслей. — Не характер, а просто беда.
И Маэстро, поддавшись, принялся бранить его, припоминая и припоминая старые грехи. Он вошел в настроение, не в силах остановиться. Но через некоторое время, устав от самого себя, вдруг повернулся спиной к ветру и, обносимый снежными хлопьями, спросил:
— Мика, а помнишь Марьи Юрьевны страсти в Даниловом монастыре?
— Как же не помнить… И забыл бы, да вот поди ж ты, забудь.
— Кошмар! — подтвердил Скуратов. — Почище нынешнего «Феллини»!
— Пожалуй, что и почище… Не в пример… Дальше некуда. Шабаш сатаны! — опять согласился Мокей Авдеевич, подогревая наш интерес.
Уловив его своей артистической душой, не безразличной к женскому вниманию, Маэстро заговорил громче:
— Образованнейший человек эта Марья Юрьевна. Она знала прошлый век как никто. Однажды мы гуляли с ней по Донскому монастырю. Она показывала на могильные плиты так, словно под ними лежали ее знакомые. «Вот здесь Иван Иванович, премилый господин, он спас того-то и облагодетельствовал семью такого-то, большой любитель света… А тут Николай Петрович, он женился на княгине такой-то, состоял в родстве с декабристами… А здесь удивительный князь. Ничем особенным не отличался, но умер интересно. Выпил бокал вина — и готово!» Это нужно слышать! Она была у нас консультантом по эпохе. Специально пригласили, когда ставили «Декабристов» Шапорина. Я пел Рылеева. Труднейшая партия… Особенно в последнем акте. В кандалах… «Тюрьма мне в честь, не в укоризну…»
— Эк куда тебя понесло, — нахмурившись, перебил Мокей Авдеевич, — скачешь с пятого на десятое.
— Вот именно, — спохватился Маэстро. — Так вот, Марья Юрьевна Барановская была секретарем комиссии по эксгумации… Ну и работка, доложу вам, — дежурить при гробах. Переносить их с одного кладбища на другое.
— Кого переносили, а кого и нет, — уточнил Мокей Авдеевич, не позволяя Скуратову чересчур вольно обращаться с фактами.
— Ну, это как водится… — согласился Маэстро. — От широты душевной кое-кого сровняли с землей, как мусор. У нас ведь недолго.
— Наломали дров, накуролесили, а теперь хватились… Дуралеи… Вот когда кощунство-то началось.
— Вскрывали могилы Гоголя, Языкова, Веневитинова…
— Извини! Веневитинов Дмитрий Владимирович покоился в Симоновом монастыре, — снова уточнил Мокей Авдеевич.
— Да, но перстень на его руке был из раскопок Геркуланума! — взорвался Маэстро, не выдержав очередной придирки, и, раздраженный, продолжал настаивать: — И подарен был Зинаидой Волконской! Это Марья Юрьевна позже передала его в Литературный музей. И она записала, что корни березы обвили сердце поэта. И она сказала, что зубы у него были нетронуты и белы как снег. Я тебе больше открою — и знай, что об этом ты ни от кого не услышишь, — Марья Юрьевна поцеловала прах Веневитинова в лоб и мысленно прочитала его стихи.
На сей раз Мокей Авдеевич промолчал, и Маэстро, остывая, продолжал убеждать:
— Да-а! Она доверила мне с глазу на глаз. Поразительно! Откуда у двадцатилетнего юноши такой дар предвидения? Он как будто чувствовал, что произойдет через сто лет.
— Не напомнишь, а?.. — смиренно попросил Мокей Авдеевич. — Проку-то на клинических гневаться.
— Не надо бы тебя баловать… Ну, ладно… Я незлопамятен. — И Скуратов остановился под деревом, тень от которого сетью лежала на снегу:
О, если встретишь ты его
С раздумьем на челе суровом…
В это время ветер рванул крону, тень ее закачалась под ногами, придавая нашей неподвижности иллюзию движения. Мы как бы заколебались, теряя опору, подвластные заклинанию:
Пройди без шума близ него,
Не нарушай холодным словом
Его священных тихих снов
И молви: это сын богов,
Любимец муз и вдохновенья.
Скуратов замолчал и первый вышел из колдовского переплетения теней. Вслед за ним шагнули и мы, с облегчением ощутив твердую почву.
— Но вот дошла очередь до Хомякова, — продолжил Маэстро. — Идеолог славянофильства, интереснейшая личность… Подняли гроб, открыли, а на усопшем целехонькие сапоги… В тридцатые-то годы! А вокруг беспризорники-колонисты, они жили в монастыре. Как они накинутся на эти сапоги! Если бы не Марья Юрьевна, разули бы. А пока она отбивала Хомякова, кто-то отрезал от Гоголя кусок сюртука.
— Вроде даже и берцовую кость прихватил, — добавил Мокей Авдеевич, мертвея от собственных слов. — Гоголь потом стал являться мерзавцу во сне каждую ночь и требовать кость. И за две недели извел. Безо времени. Покарал похитителя.
Мы шли длинной малолюдной улицей, выходящей на суматошную вокзальную площадь, — там, в сиянье огней, клубился холодный неоновый дым.
Перед нами скелетными рывками мотало на деревьях перебитые ветви. Повисшие, они напоминали рукокрылые существа — каких-нибудь летучих мышей или вампиров.
Огороженная заборами, кирпично-каменно-цементно-бетонная улица казалась бесконечной. И было удивительно, что мы почти достигли ее конца.
Над последней глухой стеной трещали и хлопали от ветра флаги на металлических шестах: синие, зеленые, красные… Флагштоки, раскачиваясь в железных опорах, душераздирающе скрежетали. От этих звуков пробегал мороз по коже, так что не радовали и веселые цвета флагов. Призраки потревоженных писателей подавали голоса, слетаясь на зов Маэстро. Жу-у-утко! Холодно-о-о! Тя-а-ажко! Им вторило оцинкованное дребезжание водосточной трубы, оборванной у тротуара и держащей на волоске свой болтающийся позвонок. На нем трепетала бумажная бахрома самодельных объявлений: «Куплю!», «Продам!», «Сдаю»…
Сквозь это шумовое светопреставление и свист ветра Мокей Авдеевич громоподобно пророчил:
— Бесовское наваждение! И нигде не спасешься! Помяните мое слово, еще и не то будет!
II
Наконец, и расческа упрятана в карман, кажется, носовой платок тоже на месте — Мокей Авдеевич раскланивается со всеми по очереди. Пианистке он говорит особо и многозначительно: «Приветствую вас, мадам». Она с кокетливым дружелюбием опускает блестящие голубоватые веки и тут же приподнимает их, следя за деловитым продвижением Мокея Авдеевича между стульев, к тонконогому голому столику. Маэстро делает энергичный жест, и занятия возобновляются.
«А-а-а-а-а, сла-а-а-адостно мне…» — ученически ласково выводит тенор, с умилением глядя круглыми растопленными глазками.
А Мокей Авдеевич тем временем по-хозяйски располагает на столике пузатый портфель с яркой ручкой, оплетенной синей изоляционной лентой, и принимается что-то вытаскивать, отвинчивать, раскладывать. Тихо-тихо, чтобы не помешать музыке. А она колышется, льется, наполняет комнату, уходит далеко-далеко… За ней устремляется и голос: «Словно как лебедь по глади прозрачной…» Вместе плывут они по венецианским водам через сумеречные коридоры Дома культуры.
О, как на сердце легко и спокойно —
Нет и следа в нем минувших тревог…
Вот перерыв, а Мокей Авдеевич еще колдует у столика, он не успел развязать торт.
— Мика, кому я сказал?! Что за непослушание! Откуда купеческие замашки? — говорит Скуратов, чьи тонкие ноздри уже давно уловили тропический аромат кофе, — конечно же из термоса, огромного, обшарпанного, с остатками эмали. На них уцелело изображение какой-то райской птицы с длинным пышным хвостом.
Маэстро представляет себе блестящие смуглые зерна, которые Мокей Авдеевич дробил в старинной мельничке, похожей на музыкальную табакерку. Ему грезятся пальмы и гладкие плечи креолок. Он мысленно ласкает их взором. Он слышит нежный плеск волн.
— А чая у тебя нет? — неожиданно спрашивает он.
— Как не быть… Поди, не в тайге. Чего другого, а этого-то добра… Но уж не взыщи, индийский-то весь вышел, — сокрушенно отзывается Мокей Авдеевич, и рука его тянется к термосу поменьше, голубовато-серебристому, с тугой желтой розой на млечном боку. — Зато вода родниковая, из Коломен.
На последние слова Маэстро не обращает внимания, находя их само собой разумеющимися, и, потирая руки, говорит тенору что-то незаслуженно приятное, что-то про упругий ритм, и требовательно спрашивает:
— Сладкий?
Старец пропускает вопрос мимо ушей, на глупости он не отвечает.
— Прекрасно! — говорит Маэстро. — Глоток горячего чая как нельзя кстати! Ниночка, — просит он пианистку, — троньте старца за бороду, ну-у-у, умоля-а-а-ю вас!
Ниночка чуть-чуть жеманно отмахивается: вот еще! Знает она цену актерским причудам — сплошной розыгрыш.
Улыбчивая, кокетливая, она смотрит на торт, облитый фруктовым желе, — там увязли засахаренные вишни — сочные, крупные, с младенчески нежной кожицей — и, ожидая приглашения, слегка подпрыгивает на своем аскетически одиноком сиденье.
Через минуту она легко встанет, в своих жокейских брючках, пересечет на высоченных каблуках комнату и аккуратно подсядет к столику. Сережки крохотными маятниками будут покачиваться в ее ушках. А пока она рассеянно наблюдает за тенором, который старательно запечатывает себя в куртку. Неужели уйдет, не притронувшись к торту?
— Бисквит? Не тот уровень, — небрежно говорит тенор, поднимая воротник и подавая огорченному Мокею Авдеевичу на прощание два снисходительных пальца.
Зато уважаемому педагогу он горячо жмет руку всей ладонью. Правда, Маэстро не упускает случая заметить его затылку, погруженному в целованье Ниночкиной руки:
— Уровень вашего достоинства — миланский «Ла Скала», но увы… ведь это же нереально.
Польщенный тенор не находит слов благодарности, он счастлив, над ним появляется нимб, у него вырастают крылья, гордые, перламутрово-белые, трепещущие, они мешают ему выйти; пятясь, он утыкается в одежду, нахлобученную на одноногую рогатую вешалку, и его укрывает упавшее пальто Мокея Авдеевича.
Пока, путаясь, теряя перья и ломая крылья, тенор с отвращением сбрасывает его с себя, Маэстро подталкивает кончиком ноги поверженный нимб и плотнее прикрывает за беглецом дверь.
Достается и старцу.
— Ну-ка, Миклуха, дай иголку немедленно, — строго говорит Скуратов, — пришью тебе вешалку. И не уверяй, пожалуйста, будто это женское занятие.
— Эх, Володя, когда-то я мастак был… Три работы как на заказ выполнял. Любо-дорого… — мечтательно откликается Мокей Авдеевич. — Колол дрова, вдевал нитку в иголку и вынимал занозы. А теперь что ж… И зрение не то, и сноровка другая… Да и ушко игольное, сказать по правде… Не ушко, а дребедень.
— Мокей Авдеевич, а где же нож? — укоризненно спрашивает Ниночка.
— Ох, мадам, простите! Запамятовал, остолоп! — И Мокей Авдеевич кидается к портфелю.
От неловкого движения к ногам Скуратова летят пряники. Маэстро с неудовольствием нагибается, однако проворная Ниночка опережает его.
Мокей Авдеевич меж тем вынимает из портфеля нож — огромный, разбойничий, с блестящим лезвием, настоящий тесак. Таким впору туши разделывать, да не какому-нибудь хлипкому мяснику, а заправскому скотобою.
— Бутафорский? — легкомысленно спрашивает Ниночка.
— У вас, мадам, одно баловство на уме, — стонет Мокей Авдеевич. — Где ж это видано, чтобы бутафорским людей резали?.. Ох, прости меня, грешного… Я, видите ли, третьего дня был в гостях у одной благородной особы на Арбате, за домом Прянишниковых… Раскланялся в первом часу и пошел себе восвояси. Свернул в переулок — и нос к носу… два злодея… отъявленные мерзавцы: «Батюшка, батюшка…» Небось подумали, что я священник и денег у меня полон портфель…
— Мика, сколько раз я тебе говорил: укороти волосы! Вечно тебя принимают то за служителя культа, то за Льва Толстого… В самом деле, не разберешь: профессор или дворник! А знаете, однажды Мику просили позировать в костюме Пугачева. Бараний тулуп, малиновое полукафтанье… Но он отказался в последний момент… Достойнейший человек. Плата балбеса смущает. Неловко, видите ли, ему… за деньги позировать.
— Да у меня ведь пенсия…
— «Как же смел ты, вор, назваться государем?!» — продекламировал Маэстро, глядя надменным властным вельможей. — «Я не ворон (возразил Пугачев, играя словами и изъясняясь, по своему обыкновению, иносказательно), я вороненок, а ворон-то еще летает».
— Один нож приставил, — не обращая внимания на Маэстро, продолжал Мокей Авдеевич и задрал бороду, чтоб ребром ладони упереться в горло, — а другой кирпичом по башке. Бац! Очнулся — никого, портфель вывернут… И рядом этот нож. Взял хоть его… и зря… нечистый попутал…
В глазах Мокея Авдеевича появилась такая боль, что Маэстро не выдержал и отвернулся. «Что мне с ним делать?! Доверчив, доверчив, ну просто как ребенок», — с досадой пожаловался он Бетховену и даже пристукнул по стулу кулаком.
Обеспокоенный Мокей Авдеевич виновато замолчал, заранее соглашаясь с упреками в свой адрес. В его позе столько самоосуждения, так смиренно лежат на коленях его руки и так трогательно выглядывают из-под ветхих манжет брюк голые лодыжки, что невольно улыбнешься.
— Не смейтесь над, Микой! — грозно предупреждает Скуратов. — Марья Юрьевна Барановская говорила: «Не смейтесь над Мокеем Авдеевичем. Это не-счаст-ней-ший человек!»
Что-то обидное было в отчеканенной фразе. Она могла испортить настроение кому угодно. При мысли о родниковой воде, которую старик вез откуда-то из-за города, по морозу, в своем демисезонном легком пальтишке, она казалась и вовсе бестактной. Но Мокей Авдеевич и не думал обижаться.
— Да, Марья Юрьевна, светлой памяти, благоволила ко мне, хотя вид у меня был… не приведи господь!.. В ту пору я ходил в калошах, перевязанных веревкой…
Маэстро пьет чай, растягивая удовольствие, он приберегает воспоминания на потом.
— А милиция? — наконец вступает и он Мику как-то посадили в кутузку. Да-а. Представьте себе. Остановили прямо на улице: «У вас на одной ноге ботинок черный, на другой — коричневый. Вы портите вид города, а у людей праздник». Часа три продержали. Да, Миклуша?
— Пожалуй, что и побольше. Бывало, и за бороду драли в отделении. На почве шпиономании. Думали, приклеенная. Пребольно…
— И без извинений выпускали. — Маэстро сам ежится от боли, сочувствуя старцу. Но одновременно что-то его безумно веселит. — Шедевр идиотизма! — взрывается он. — Вообразите, человек встречает знакомую… аккуратненькую старушку… Недобитую. И ничего не придумывает, как на радостях обратиться к ней по-французски. Решает сделать приятное. В битком набитом трамвае. Ну, Мика, соображать же надо!.. В каждой газете — о классовых врагах, вредителях, двурушниках… А ты парле франсэ! «Букашка» была тотчас же остановлена… В самом центре мирового рабочего движения… А «лазутчиков» препроводили в КаПэЗэ.
— А помнишь, Володя, как твой братец приходил и пинал ногами моих собак? «Приблудные»! Надо же выдумать, будто я ем с ними из одной тарелки. Инженер, образованный человек, и такая склонность к преувеличениям.
Мокей Авдеевич потихоньку перетягивает портфель поближе к себе, на свободный стул, и, вздыхая, начинает доставать листы, тетрадь за тетрадью.
То было настоящее шествие нотных знаков. Отогретые термосом, под боком у райской птицы, они как будто появлялись на свет для того, чтобы расправить крылышки и полететь. Я не удивилась бы, если бы старец извлек еще и складной оркестрик с малютками-музыкантами и рассадил бы их у подножия пряничной горы.
Маэстро медленно допивает чай, вытирает губы бумажной салфеткой, и вот уже его вдохновенно-решительное лицо обращено к Ниночке. Она вдруг начинает спешить — и дожевывает, и вытирает пальчики, и обиженно сопротивляется, когда Мокей Авдеевич заталкивает ей в кармашек конфеты, ничего не признавая: никакую там фигуру, талию…
— Мика, ты просто невыносим! Сейчас опять что-нибудь зацепишь. Ниночка, возьмите ноты, иначе старец непременно зальет их чаем.
— Сейчас, сейчас. — Ниночка послушна, ее кудряшки, падающие на лоб, тоже кивают, но, прежде чем забраться на свое сиденье, она шепчется с Мокеем Авдеевичем, согласовывает последние тонкости и отбирает из пачки нужные ноты.
Наконец приготовления окончены. Отражение Ниночкиных клавиатурных пальцев уже завизировано латинскими буквами «Блютнер Лейпциг» на поднятой крышке.
Мокей Авдеевич тоже у рояля. Голова скорбно опущена. Руки кротко соединены. Благообразные седины, разделенные пробором, ниспадают на воротник. Взгляд устремлен в неведомое. Он почти отрешен. Осенние полуботинки Мокея Авдеевича воплощают собою печаль.
Маэстро поднял руку. Начали!
В крови горит огонь желанья,
Душа тобой уязвлена,
Лобзай меня, твои лобзанья…
От неожиданности я засмеялась. Самым натуральным образом. Удержаться было выше моих сил.
С первой же ноты старец рванулся ввысь, глаза засияли, почтенная борода ожила в светлейшей улыбке, а руки прижались к груди, как бы пытаясь унять пыл, бушующий там. Озарилась и комната: в лампах мгновенно прибавилось света.
Что-то бесовски веселое таилось в голосе старика. Озорное и дерзкое, не соединимое с жалостью, или состраданием, или каким-нибудь пристойно-унылым чувством.
Благо Маэстро остановил Мокея Авдеевича: они только начинали разучивать этот романс, и Скуратов неумолимо пресекал любую попытку своевольного исполнителя уйти от музыкального оригинала.
— Детка, ты неправильно поешь, — терпеливо внушал он. — Путаешь ударения. Не в крови горит, а в крАви. Ты же знаешь, у Глинки не совпадает ударение с пушкинским. Опытные певцы умеют это скрыть.
Мокей Авдеевич внимательно выслушивал и, полный прилежания, набирал воздуха в грудь, но… опять срыв, и опять Маэстро настойчиво повторял:
— В крАви, детка, в крАви…
Но вот трудная строка позади. Правда, ее звучание не устраивает Маэстро, и они с Мокеем Авдеевичем еще вернутся к ней, но пока Скуратов требовательно спрашивает:
— Неужели ты не можешь сказать «уязв»?.. Ласковей, легче! «Уязвлена»! Потом уже страсти клокочут: «Лобзай меня, твои лобзанья…» Томность, томность! Забудь обо всем, смотри на Лерочку, пой ей.
Меня охватил новый приступ веселья, а Маэстро отрывисто захлопал:
— Нет, нет и еще раз нет!
Он подлетел к Мокею Авдеевичу, выпятил широкую, объятую нежностью грудь и, приподнявшись на цыпочки, открыл рот в немом сладкозвучии. Не сводя с него глаз, Мокей Авдеевич с придыханием довел:
— «Да, слаще Мирры и вина-а-а…»
Маэстро отскочил и щелкнул пальцами:
— Не слышу верхнего «фа-а-а-а»! Еще раз. Это же Песня песней царя Соломона в переложении Пушкина. Не бойся утрировать. — И подбодрил ученика: — Ты Гёте, ты Шиллер, ты недобитый фашист, наконец! Пой свободно! Зачем портаменто? Зачем, черт возьми?!
Он раскачивался, приседал, поднимал и опускал руки, всей своей крупной фигурой изображая музыку, он пристукивал каблуком, задавая ритм.
Пианистка, попавшая под его власть, отбивала такт сапожком. Ходил ходуном и рояль вместе с «Блютнер Лейпциг». Голос Мокея Авдеевича не отставал от них. Только я сидела как истукан.
Ну почему единственным словом можно вышвырнуть человека из рая?! Все фразы, английские, немецкие и французские, вместе взятые, не произвели бы более магического впечатления, чем одно непостижимое слово, сказанное просто, по необходимости, рабочим тоном. Мне почудилось, что меня схватили за ухо и вывели вон.
— Что такое «портаменто»? — спросила я, обретая дар речи.
— Изгиб, деточка! — бросил Маэстро на ходу, не обеспечивая приземленным смыслом таинственный мир, который скрывался за романтическим портаменто в особенном, русском, звучании, и приказал ученику: — Не хмурь брови! Следи за взглядом! Вниз смотрят одни мерзавцы: во-первых, они надеются что-нибудь найти, во-вторых, совесть нечиста.
Они были недосягаемы в стремлении достичь совершенства. Превыше смеха, осуждения, суетных вопросов: «Зачем?», «Ради чего?», «Какая польза?» Музы и гении витали над ними, осеняя благодатью и укрепляя в святом равнодушии к пользе.
Продолжая выжимать из Мокея Авдеевича последние соки, Скуратов опускается на стул и, невесомо-ласково касаясь моей руки, голосом оперного соблазнителя шепчет: «Каков старец! Сколько чувств. Это про него сказано в писании: «От юности моей мнози страсти борют меня». Но тут же обычным шутливым тоном поддразнивает уставшего Мокея Авдеевича:
— Мика всю жизнь любил двух женщин: Мирру да Иду. Он и поет про них: «Слаще Мирры и вина», а еще: «Ида почиет безмятежно»…
Мокей Авдеевич бросает на него электрический взгляд — что за кощунство? — и поднимается со стула. И снова музыка. Мокей Авдеевич вкрадчиво начинает:
Я вам не нравлюсь,
Вы любили лишь дружбу, не любовь мою,
Мои надежды вы сгубили,
И все-таки…
— Стоп-стоп-стоп! — прерывает Маэстро сурово. — Детка, ты допускаешь прежнюю ошибку. Князь Константин Романов — воспитанный светский человек, он не будет нажимать: «все-таки»! Он с легкой грустью признается: «и все-таки я вас люблю», а Петр Ильич раскрывает его боль в музыке. Держи ребра! Сосредоточься! Вообрази себя великим князем, отпрыском царской фамилии, начальником военно-учебных заведений Российской империи… Да-а. Ну, альзо нох айн маль!
Немецкий или французский Маэстро употреблял для разнообразия, а может быть, ему доставляло удовольствие дурачиться и вовлекать в игру всех, кто рядом. «Жизнь празднична!» — вот девиз, которому он следовал. Долой барьеры, если они мешают открывать, смотреть, слушать.
Но верное произношение лишало иностранные слова прелести. В его речи они казались словами-чудаками, чопорными заграничными туристами, тогда как рабочее портаменто — гражданином мира с бессрочной российской визой.
— Помнится, — говорит Скуратов, давая Мокею Авдеевичу передохнуть, — «Я вам не нравлюсь…» мне надо было исполнять в концерте. Вот-вот мой выход, а конферансье — страшно остроумный человек, — Маэстро возводит глаза к небу, которое он один видит на плохо оштукатуренном потолке, — Арнольд Борисович, царство ему небесное… Подбегает ко мне: «Володечка, вы готовы?» И прямиком объявлять. На космической скорости. И тут, откуда ни возьмись, кошечка. Черная, бархатная, с удивительными глазищами — фосфорными. Такого же цвета, как надпись «Выход» над запасной дверью. Сплошное коварство, нега и лень. Публика, естественно, загипнотизирована черной бестией. Еще секунда, и разразится скандал! Грандиозный, с далеко идущими последствиями. И что же? Арнольд провожает взглядом хулиганское животное, оно почему-то направилось к роялю, и как ни в чем не бывало говорит: «А это композитор Кац». Можете вообразить, что делалось в зале. Между прочим, Миклуша, заруби себе на носу: пауза существует для отдыха. Когда в прошлый раз ты пел «Средь шумного бала», я видел не мраморные колонны, обнаженные женские плечи, вихрь, колыхание вееров… Понимаешь? «Тебя я увидел» не в дворянском собрании, а в магазине, в очереди за колбасой. Представь себе, хоть ты у нас и вегетарианец.
Мокей Авдеевич смеется, открещиваясь от Скуратова словно от нечистой силы. Он не обижается, ведь Маэстро благородно пропускает мимо безупречных ушей дребезжащие нотки в его голосе, не замечает слабого дыхания и пропадающей кое-где дикции… Все это так простительно. Маэстро давно не ждет чуда, довольствуясь несовершенством трогательного голоса. Но ради чего прихожу сюда я и целый час до начала своих занятий наблюдаю чужое священнодействие? Не знаю. Наверно, ради неуловимого обаяния Мокея Авдеевича, ради Маэстро с его удивительными историями. И, слушая старца и глядя на его великолепного наставника, чуть-чуть презрительного, с надменной, всегда вскинутой головой, на худенькую, немного сутулую музыкантшу, я думаю: «Удивителен мир».
Уходить от них непросто. Ученики литературной студии уже призывают: «Вале-е-ерия Сергее-е-евна», — заглядывая в дверь. Но музыканты не отпускают. Не хочется им, чтобы из Лерочки я превращалась в имя-отчество. И потом — единственная слушательница!.. Чтобы удержать меня, Мокей Авдеевич решается даже на арию Хозе. Но у старика не хватает силенок, он срывается, и тем не менее… Если бы Кармен видела эту страсть и слышала: «Ты мой востор-р-р-рг, мое мученье…» — это бешеное признание, то не променяла бы его на примитивного Эскамильо, который только и умеет, что убивать ни в чем не повинных быков.
III
Из другого конца коридора я вижу его седую бороду, рыжую цигейковую шапку «пирожком» и даже выражение глаз — мечтательно-сосредоточенное — под сивыми бровями. Старая выучка — не врываться в класс во время пения; из всех любителей один Мокей Авдеевич придерживается правил.
— Нет, посмотрите, — говорю я, ни к кому не обращаясь, устремляя слова только к нему, приятно обрадованному, — Мокей Авдеевич!.. Опять в деми? В крови горит огонь желанья?
Мамаши, охраняющие одежду своих балетных детей, оживляются. Осовевшие от скуки, сплетен и перемывания костей своим знакомым, рады хоть какому-то развлечению. Поглядывают в нашу сторону.
Мокей Авдеевич благоговейно прижимает палец к губам: тише — и снова обращается в слух.
«…Вновь аромато-о-ом полны-ы-ы… — доносится из-за дверей, — вновь разливается песнь соловьиная-а-а…»
Я тоже замираю. И не верю ушам. «Белой акации гроздья душистые» в первозданном звучании, отозвавшемся позднее в новых словах: «Слушай, товарищ, война началася».
«…Тихо шептала мне…» — пели дуэтом там, за стеной, воскрешая дух старинного романса, забытого и проклятого за то, что его любил расстрелянный в Сибири белогвардейский адмирал.
«…Навеки, навеки твоя…»
От чистоты и слитности голосов перехватывает дыхание.
Исчезают длинные коридоры и мамаши, поблескивающие спицами, и одежда, наваленная на кресла…
У рояля — тенор Шарлахов, в джинсовом коротковатом костюмчике, потертом на конструкторской службе, тот самый — с круглыми глазками, блеск которых погасило однажды упавшее пальто Мокея Авдеевича, и основательный солидный баритон Василий Васильевич — с приветливым широким лицом и мощными плечами мастерового.
Высокий голос вился вокруг низкого, оплетал его, как плющ, вместе они возносились, одухотворенные, легкие, потом тенор уходил куда-то в сторону, а баритон держал свое, устойчиво-несдвигаемый, как тумба.
Что за трогательное тяготение густых органных голосов к нежному репертуару! И откуда это отроческое самозабвение тенора?
«…В тихом сиянье, сиянье луны…»
Конский топот балетных детей, смерчем вырвавшихся на свободу, сметает последний отзвук, и Мокей Авдеевич осторожно приоткрывает дверь.
— Кого я вижу? Мика, детка! Вперед без страха и сомненья! Я уже начал волноваться. — И Маэстро поднимается навстречу.
Он — само приветствие, пиджак распахнут, руки жаждут пожатия.
Мокей Авдеевич польщен, но отвлечь себя не позволяет: прежде всего — восхищение исполнителям. Переполненный чувствами, старец долго трясет баритона за плечо. Допустить панибратство с тенором он не рискует. Да и навязываться с рукопожатием тоже. Чего доброго, опять подаст два пальца, а может, и теми не удостоит.
Обходительный Василий Васильевич высвобождает Мокея Авдеевича из пальто, а это не так просто: оторванная подкладка выворачивается из рукава, напоминая Шарлахову о недавней «темной» у вешалки. Но, все еще упоенный музыкой, тенор дышит южным воздухом романса и великодушно не обращает внимания на то, что ветошь Мокея Авдеевича благополучно повисает рядом с его надутой, как матрац, курткой. Звонко, охваченный духом братства, тенор сам идет на сближение:
— Ну что, Мокей Авдеевич, есть еще силы в русском народе?
— Пожалуй, лучше и желать нечего, — от души говорит Мокей Авдеевич, обезоруживая Шарлахова искренностью.
И, склонив голову, он стоит перед тенором, как перед богом: чистый в помыслах, без тени лукавства.
Тенор сразу делается ниже, зато естественнее, проще, добрее. Он будет петь на заказ.
— Хотите Ленского? — предлагает он.
Ну, Ленского Мокей Авдеевич и сам может исполнить. И глаза старца загораются потаенной надеждой. Все, кто видит его в эту минуту и слышит, с каким скромным достоинством он произносит имя юного поэта, невольно наклоняют голову, чтобы скрыть улыбку.
— Тогда Каварадосси! — настаивает тенор и, предупреждая отказ, называет сразу, на выбор — индийского гостя, Вертера, кузнеца Вакулу или…
Нетерпеливая пианистка берет аккорд из «Любовного напитка», обрывая перечисление, — ведь Шарлахов одолел всю мировую классику.
Слушатели замирают в ожидании волшебного бельканто.
Но вместо него… силы небесные! — скрипучий простуженный голос, совсем из другой оперы, мутный и клокочущий, продравшийся из темных пневмонических глубин.
— Ну, хрипуны! Не наорались еще?! — И махровая старуха в валенках с кожаными задниками, опоясанная шалью, как патронташем, воинственно-свирепая, разрастается на пороге в огромную непреодолимую кучу. Поруганный Доницетти, связанный, с кляпом во рту, лежит у ее ног. Вахтерша: — Надравшись, чушки вы оловянные! Нахлебавшись, паскудники!
Скуратов подлетает к ней, пробуя взять под локоть и усадить в партер, рядом со мной. Старуха не дается и тем же сиплым голосом решительно заявляет:
— Я тя угомоню… Я те похватаю… У меня муж в органах… Не в бирюльки играл… Сколько ж мне сволочиться с вами, поганцы?.. Сколько грязь за вами грести?! А ну выметайтесь к чертовой матери!
Вспышка злобы заметно преображает новоявленную.
— Да мы только приступили! — опрометчиво кричит тенор, видя перед собой лишь змею подколодную. Он готов забросать ее пустыми консервными банками и обертками от сигарет, вынутыми из рояля перед занятиями. — Охрана называется! Почему посторонние проникают в класс?
— Давай, давай! Учиняй! — профессионально распаляет его блюстительница. — Куси, Полкан! Гав-гав!
Дом культуры со всеми многочисленными кружками превращается в раскаленную пустыню, где правит это огнедышащее существо. Да что там! ЖИЗНЬ НАША в руках таких стражей, наделенных полномочиями. Они, конечно, с другими лицами и видом посовременнее, рассудительны, напичканы сведениями, ссылками на народ, случается, при званиях и орденах. А как философствуют! Катоны заболоченных Карфагенов — каждой фразой одалживают, одаривают, отвергают, обрекают… Сами-себе-междусобойные…
Еще секунда — грянет бой и полетят клочья.
— Назад! — вопит Мокей Авдеевич, встревая между вахтершей и тенором. — Сашенька-Сашечка-Шурочка, — умоляет он, — не шуми, не базарь, не бреши… Цыц!
Блюстительница оборачивается ядреной бабой, полной вулканических сил, и продолжает честить бездельников, дармоедов, горлопанов, грозя запереть парадный вход до утра.
— Эк трясет тебя… Глаза бы не глядели… — успокаивает ее Мокей Авдеевич. — Ничто так не красит женщину…
— …как перекись водорода, — холодно заканчивает Скуратов и, крепко обхватив Мокея Авдеевича, поворачивает его спиной к орущей глотке.
Тема исчерпана, обеспечить стражнице безмятежный сон на посту ближайшие два часа он не в состоянии.
— Это не Зощенко, — говорит Маэстро, когда разгаданная блюстительница оставляет наконец музыкантов в покое. — Даже не Кафка. Это Гофман, Эрнст Теодор Амадей! — И приказывает тенору вернуться к роялю. — «Честь и слава! Мы флот врагов разбили в бою морском», — напоминает он первые строки арии Отелло.
Какой флот, какой Отелло? Шарлахов говорить спокойно не может. Он певец, а не кусок железа. Завтра у чертежной доски он едва ли устоит — будет переживать оскорбление. Не за себя. Горько за музыку. Сегодня вахтерша расправилась с Доницетти, в прошлый раз с Рахманиновым, еще раньше с Шостаковичем… Пусть скажет Маэстро, какой год на дворе: сорок шестой или…
Скуратов, который терпеть не может политики, даже отнесенной на десятилетия назад (зло, противопоказанное искусству!), не собирается продолжать смехотворный разговор. Да не желает он говорить о хамстве, возведенном в систему и узаконенном в постановлениях! Лишь обладая кругозором вахтерши, можно было додуматься до них. Непонятно? Пожалуйста, Скуратов подробнее объяснит свою точку зрения. Прежде всего точность. Нет такого времени в истории — ждановского. Есть татаро-монгольское иго, смута, опричнина, а то, что происходило между 1937 годом и 53-м, пока не имеет названия. Это раз. Далее, не защищать же, честное слово, музыку от вахтерши. На своем веку музыканты видели гонителей похлестче Александры Трофимовны и остались живы, даже после смерти.
И опять Скуратов призывает тенора продолжить занятие.
Напрасные старания — Шарлахова понесло.
Разве не знает уважаемый педагог, что сказал Марио дель Монако о повышенной ранимости теноров? Нет, Скуратов не читал его воспоминаний. Но рад бы прочесть, вот запишет год издания. Он рад записать что угодно, лишь бы отвлечь Шарлахова. Но расстроенный тенор во власти чувств: он настаивает, он будет добиваться увольнения Александры Трофимовны.
— Лерочка, а вы помните, как Багрицкий снял приступ астмы чтением стихов Кузмина? — словно бы невзначай спрашивает Маэстро, покоробленный словом «бардак», которое позволил себе тенор, начинающий бредить Александрой Трофимовной.
В недоумении я переглядываюсь с Мокеем Авдеевичем: можно ли помнить то, что впервые слышишь? Очередная фантазия. Уважаемый Маэстро не знал Багрицкого и знать не мог.
— Эдуард Георгиевич ехал в поезде, — невозмутимо продолжал Скуратов, — грузный, похожий на большого ребенка… Да-а, и вот, представьте себе, прихватило… И он стал читать вслух Михаила Алексеевича… Глуховатым голосом, задыхаясь… Но тембр отличный…
В белой рубашке, в галстуке, перевитом адмиральски-красной полосой, уходящей в подкладку искристого костюма, Скуратов — образец спокойствия и безмятежности. Лишь авторучка с обручальным ободком совершает в его руке головокружительные номера. Рядом с Маэстро на блеклой стене проступает тень Барановской, которая, как известно, водила дружбу с людьми далеких времен и, наверно, этому научила Скуратова, когда они бродили по дорожкам Донского монастыря. Но кто научил его оставаться самим собой? Не поддаваться моде, завораживающе притягательной, страстной, захлебывающейся, проникнутой испарениями духовного общепита? Моде на короля Умберто?!
— Какое созвездие! Добужинский, Ремизов, Кузмин, Мейерхольд в театре Комиссаржевской. О господи! Начало века. Я всегда говорил: искусство способно исцелять. А Михаила Алексеевича я уважаю, и не только потому, что он — превосходный поэт, но и…
О музыкальном таланте Кузмина — ученика Римского-Корсакова — Маэстро не успевает сказать. Жизнь напоминает о себе, посылая в класс еще одного любителя — Ивана Лазаревича, который, казалось, навсегда забыл дорогу в Дом культуры.
Скуратов дудит в согнутую ладонь:
— «Есть мысли, мысли, как змеи!..»
Какому автору не приятны звуки собственного творения, тем более если он тоже соединяет в себе дар композитора и поэта?! Пусть робко, несовершенно, но… Не так уж плохо для бывшего преподавателя начертательной геометрии.
Вошедший сдержанно кланяется и, снимая перчатки, пытается вежливо улыбнуться. Получается гримаса, ничего хорошего не сулящая.
Ну что за день?! Что за сумасшедший день?!
Маэстро поднимает глаза к портрету: Людвиг ван знает, как тяжел хлеб артиста. Он, который расслышал будущую «Аппассионату» в Егорьевском звоне ростовских колоколов, не может не укрепить дух русского собрата. И вот уже Скуратов с просветленным взором обращается к Ивану Лазаревичу. По пути он замечает странную перемену в лице Мокея Авдеевича и строго грозит старцу пальцем.
Итак, в чем же дело? Не повстречалась ли Ивану Лазаревичу в коридоре вахтерша, не заразила ли гнусностью?
Обыкновенно педантичный Иван Лазаревич начинал урок с того, что матча ставил перед Ниночкой школьный листок, набитый нотными знаками, и старательно, ровно, однообразно, словно вел мелом по доске, пел собственное сочинение о мыслях-змеях. Он глядел поверх голов: где-то там брезжил образ безупречного певца, которому он подражал, сцепив руки перед собой и отстранившись от них в классическом отчаянии. Иногда Иван Лазаревич бросал взгляд на публику и вновь возвращался к невидимому совершенству, которое не шумело, не зубоскалило, не вертелось.
Увы, его не слушали! Маэстро болтал с Василием Васильевичем о копчении рыбы. Хозяйственный баритон советовал томить ее в дыму от осиновых листьев на кленовых углях. Пользуясь случаем, Мокей Авдеевич — большой любитель квашеной капусты — справлялся о достоинствах деревянных бочек и со вниманием выслушивал соображения Василия Васильевича в пользу дуба, что настораживало тенора Шарлахова. Не имея в виду никого персонально — мнительный тенор это особо подчеркивал, — он тем не менее отодвигался от Мокея Авдеевича: все эти дубовые бочки до хорошего не доведут, да и вряд ли в домашних условиях получится коньяк, а так… скорее, бурда, и вообще за самогоноварение — штраф, конфискация, а может, и тюрьма.
А Иван Лазаревич тем временем пел о змеином жале, которое убивает надежды. Высокий, поджарый, он привставал на цыпочки, удлиняясь вместе с костюмом, его лицо делалось совсем бледным, лишь кончик острого носа как будто имел свое понятие о том, каким ему быть, и выделялся нежным розовым цветом.
Ниночка, не одобрявшая тяготения Ивана Лазаревича к мрачному репертуару, томилась за пианино, бросая тоскливые взгляды в сторону веселой компании. Но пока Иван Лазаревич не проводит в последний путь заключительный романс и не пропоет: «Твоя краса, твои страданья исчезли в урне гробовой…» — облегчения не жди. И Ниночка уныло, нота за нотой, брела вслед за голосом Ивана Лазаревича и ставила крест на погибающей надежде узнать что-то новенькое.
Маэстро не вмешивался. Принципиально. Однажды он получил такую отповедь, что зарекся впредь чему-либо учить Ивана Лазаревича. Маэстро не забыл и решающей фразы о том, что Иван Лазаревич сам может дать ему урок, хоть и не пел, как некоторые, в Большом театре. Под «некоторыми» подразумевался Мокей Авдеевич, о нем и шла речь в тот злосчастный вечер, когда Иван Лазаревич, не простившись, хлопнул дверью, чтобы объявиться лишь через месяц.
Скуратов тогда вспоминал историю знакомства с достойнейшим из людей. Конечно, изображал все в лицах: четверо придворных — здоровенные интриганы-льстецы в бархатных одеждах — несут его — горбатого, хромого Риголетто — на шутовском троне. У одного — физиономия явно разбойничья. Того и гляди, зарежет в первом акте и заберет себе колпак с бубенчиками. И тут… бог метит шельмеца. Он спотыкается и летит носом вперед, цепляясь за кулису. Трон под Риголетто шатается, что не предусмотрено режиссерским замыслом и никак не может сойти за новаторскую находку. Но бездельникам-интриганам нет дела до спектакля, они затевают возню и перебранку, выясняя, чей край тяжелее, и так шумят, что Риголетто вынужден их приструнить: «Ребята, не слышу музыки! Где мне вступать?»
Спустя сорок три года бедный Мокей Авдеевич пробует оправдаться, он говорит про толстенные канаты — они якобы лежали под ногами на сцене, — про ослепительный свет и чересчур громкий оркестр, но Маэстро смеется и, вздыхая, треплет его по плечу: «Балбесина, растяпа, лопух…»
— Теперь-то ты добрый, — говорит Мокей Авдеевич, — а тогда под микитки и на весь Императорский… К Евгении Матвеевне послал. И по затылку звезданул.
После этих слов доскрипевший до конца Иван Лазаревич и выскочил за дверь с твердым намерением больше не приходить к невежам. Но вот после долгого перерыва явился, сменив огнедышащую вахтершу.
Глаза Ивана Лазаревича строги и холодны, а кончик носа светлей обычного.
— Хорош ваш макака! — говорит он, метнув на Мокея Авдеевича ядовитый взгляд. — Вошел в контакт с наемными убийцами… Звонят… Грозят… Макака и есть макака!
Скажи Иван Лазаревич, что его уже убили и он пришел с того света мстить за себя, — и тогда его слова не произвели бы нужного впечатления: чересчур уж много страстей для одного вечера. Скуратов бездумно улыбается и снова начинает напевать «мыслей-змей». Однако Иван Лазаревич тверд, его не подцепишь на крючок авторского самолюбия, не купишь заигрыванием. Он полон разоблачительского жара.
— Что такое макака? — наконец не выдерживает Маэстро, раздраженный заурядной двусмысленностью назойливого слова.
— Не макака, а Миклуха, — на правах старосты вмешивается баритон Василий Васильевич, мирным скучающим голосом одновременно и размагничивая обстановку и обесценивая заявление Ивана Лазаревича, поднятое до уровня дипломатической ноты.
Мокей Авдеевич, а речь о нем, — тише воды, ниже травы — упорно не отрывает взгляда от носков собственных ботинок.
— Миклуха! — призывает Маэстро, вдохновленный живописным видом благородных седин старца и его ярко-фиолетового шарфа, дважды обмотанного вокруг шеи. — Объяснись! Кто ты: наемный убийца, Кудеяр-атаман, Спарафучиле, наконец, или мирный музыкант?
Мокей Авдеевич живо откликается. Он как будто только и ждет, чтобы вступить в разговор.
Ни то, ни другое, ни третье! И жестом революционного агитатора Мокей Авдеевич выхватывает из-за пазухи пачку почтовых открыток и в запальчивости предлагает:
— Читайте! «ВАС ПРИГЛАШАЕТ К СЕБЕ АПОЛЛОН ТИГРАНОВИЧ!» Каково? Я вас спрашиваю!
Теперь Маэстро действительно ничего не понимает. Кажется, старец задет не на шутку. Аполлон Тигранович! Такое не придумаешь. Да это же реальность! Приземленная, пошлая, лезущая из шкуры, чтобы взять за горло, навязать будничное настроение и затащить в трясину. Но черта с два! Опытного артиста не поймаешь. Есть ли более ничтожное занятие, чем выяснение отношений?! Плен амбиций, сведение счетов, уязвленное самолюбие… Только не это!
— Мало того что Аполлон, — стонет Маэстро, — так еще и Тигранович!
— Гитарный деятель, — сообщает Мокей Авдеевич. — Его уже два года как не стало. И открытки посылать он не мог. — Мокей Авдеевич кивает на Ивана Лазаревича, которого Маэстро просто не видит, ну нет его сейчас, как нет всех, кто разбазаривает себя на мелочи, склоки, пустяки. — Бывало, приглашал нас к себе на четверги. Он пробавлялся кой-когда сочинительством.
Иван же Лазаревич со скрещенными на груди руками гордо молчит. Его нерушимая поза говорит сама за себя. Он никому ничего не писал. Обратное доказать невозможно. А вот то, что по телефону неведомый тип грозил ему побоями и выдачей больничного листа, — факт, который не отрицает сам Мокей Авдеевич. Ясно, старец нанял злоумышленника!
— Гитарный деятель? — переспрашивает Маэстро. — Происки князя тьмы? Да еще грешил сочинительством?.. Миклуша, ты что, обалдел?!
Уличенный Мокей Авдеевич пытается объяснить, хотя знает, прощения ему нет, но все-таки…
— У меня жили два странника, — начинает он, — два пилигрима… Один из них — донецкий шахтер. Во-от такие кулачищи, но душа ангельская… Само смирение и святость. Я наотрез… Какие еще деньги за жилье! Гратис, и все! Тогда он и предлагает: «Может, кому морду набить? Говори, кто тебя обижает?» Ну, морду не морду, а припугнуть…
— Миклуша, — неожиданно перебивает его Скуратов, с лица которого уже минуты две не сходит мучительное выражение, — ты не помнишь, как зовут архитектора… Ну, этого, кто построил биодом в Вене… Ну, бывшего моряка… Он вроде тебя вечно в разных носках…
— Как же… Дай бог памяти… Фердинанд… А нет! Фриденрайх Хундертвассер Регентаг Дункельбунт! — отчеканивает Мокей Авдеевич, вытягиваясь в струнку и перекидывая через плечо конец яркого фиолетового шарфа. Под ним, в прорехе рубашки с нестройным рядом разнокалиберных пуговиц, светится майка.
— Да! — восклицает Маэстро, довольный наступившим порядком и тишиной. — Коридоры в биодоме похожи на свежепротоптанные тропинки. Полы волнистые. Там поют птицы, растут деревья. — Маэстро протягивает к Ивану Лазаревичу руки. — Геометрия прямых линий аморальна, друг мой. От нее душевные болезни, склоки, анонимки… Подлец — он всегда желудочник… Зачем вам это?
Иван Лазаревич, криво улыбаясь, качает головой, как человек, попавший в общество умалишенных, и круто поворачивается к Ниночке, чтобы поставить перед ней школьный листок с очередными похоронными нотами.
IV
Певица Оля тоскливо ждет, когда Маэстро переключит внимание на нее. В кои веки выбралась, и вот пожалуйста — у Маэстро на уме лишь Мокей Авдеевич.
— Старца нет! Вы не знаете, что с ним?
Мое неведение взвинчивает Скуратова еще сильнее:
— Как мне хочется его посечь! Негодяй! Не мог позвонить. Вокруг происшествия, грабежи… Позавчера, представьте себе, Мика приехал к нам на дачу, перелез через забор и угодил в канаву. Он же страшно беспомощный! — И, обратившись к певице, сердится: — Продолжай-продолжай! Не впадай в мировую скорбь. «Где мне силы взять?..» должно звучать просто, без надрыва. Петр Ильич писал эту музыку для коронации… — Маэстро запнулся: — Кажется, Александра III?.. Да! Его! Иллюминация, царские вензеля и короны, гирлянды разноцветных фонариков, факелы… Понимаешь, что такое исполнять кантату в Грановитой палате? Первым лицам государства?! «Где силы взять?..» — спрашивает не кто-нибудь, а юноша-воин, идущий на подвиг. К богу обращается, Христу-Спасителю. Понимаешь? К высшей силе. Это только в плохой литературе герои не сомневаются. Ты сейчас не Оля, не студентка консерватории. Ты — Зоя Космодемьянская. Тебя фашисты спрашивают: «Где Сталин?» — а ты отвечаешь: «Сталин на своем посту!»
Все привыкли к тому, что Маэстро не говорит банальностей, но столь неожиданный оборот собьет с толку кого угодно. В устах Скуратова имя вождя утратило скандальную мрачность и стало в один ряд с гитарным Аполлоном Тиграновичем, обретя маскарадность, которая могла бы заставить грозного властителя наложить на себя руки. Что это Маэстро ударился в политику? По-моему, он иногда сам не понимал, куда его несет. Не знал Скуратов, что юная партизанка Зоя была не только дочерью народа-победителя, но и просто дочерью своего отца — «врага народа» и подвиг ее — еще и жертва во искупление родительской «вины». Устроитель же ее чрезвычайной безотцовщины, земной идол, чей портрет, вознесенный позднее над победной Москвой, светился на небе, и в час казни партизанки оставался для нее тем, кем был Спаситель Христос для далекого юноши-воина. Но сейчас другая беда: наша современница Оля, которая разучивала партию воина, не верила ни в бога, ни в черта, ни в идола — сверженного, развенчанного, выдворенного из мавзолея.
«Кто укрепит меня? Укрепит меня-а-а…» — пела она, но голос ее не выражал ничего, кроме профессионального умения.
Однако Скуратов не отчаивается. Кивнув на меня, он приказывает Оле:
— Пой Лерочке. Ее любимого Давыдовского.
Неслыханный, царский подарок! О таком можно только мечтать.
Снова тот же голос, но теперь задевающий не слух, а душу, отрешенно-тихо начинает:
— «Ныне отпущаеши раба твоего, владыко…»
Старец Симеон обращался к своему богу. Он окончил земной путь, увидел новорожденного младенца, которому суждено искупить грехи человеческие, и теперь уходил с миром.
Она пела без сопровождения — степенно, торжественно и в то же время бережно, словно боясь растратить себя раньше срока. Ни лампад, ни таинственного церковного полумрака, ни мерцающих позолотой икон… Но все это вставало за ее голосом, чудился даже хор — тонкие осторожные голоса, молитвенно прозрачные, а сквозь них — слабый прощальный звон… Последнее трепетание огня. Тихо. Свеча угасает…
В чем же загадка? Почему умирающий старец удавался Оле, а юноша-воин нет?
Загадка? Только не для Скуратова. Пересев поближе ко мне, он призывает:
— Не надо логики. «Взгляни с слезой благоговенья…» — И, оборвав декламацию, спрашивает: — Неужели тысячи поколений канули, не оставив следа? Что-то же передали нам христиане-предки. Некие атомы святости, веры… И вот Оля подсознательно проявляет их, хоть толком не знает, кто такой старец Симеон.
Оля, все еще отрешенная, пропускает мимо ушей последнее замечание, которое в другую минуту задело бы ее. Зато пианистка Ниночка тут как тут, с неизменным кокетством вопрошает:
— Владимир Дементьевич, а есть ли на свете что-нибудь… чего вы не знаете?
— Есть! Я не знаю, где Мика. Где этот негодяй! Мы собрались разучивать «Растворил я окно…». Я же чувствую, он лежит больной, в диком одиночестве, без ухода, без присмотра, чаю некому подать. Он же, балбес, не признает ни лекарств, ни врачей, ни цирюльников.
— Да он здоров как бык, — убеждает Ниночка, широко раскрывая глаза и тут же прикрывая их кукольными веками. Но и сквозь них искрится смех. — В прошлое воскресенье у нас на даче он деревья с корнем выворачивал.
— Это Мика умеет, — соглашается Маэстро. — Когда светлой памяти Барановский восстанавливал Крутицкое подворье, Мика, представьте себе, таскал ему кирпичи со всей Москвы. Как снесут памятник архитектуры, Миклуша тут как тут… А старинный кирпич — это вам не теперешний. Ни много ни мало — восемь килограммов! Однажды припер он машину консолей семнадцатого века, а какой-то негодяй позарился и сдал их в утиль. А в другой раз…
Маэстро принимает удобную позу, предвкушая удовольствие, которое доставит ему рассказ о Мокее Авдеевиче. А удержать себя он не может. Его уже захватило.
Вообще-то о рассказах Скуратова нужно говорить особо. Я было попробовала выделить их в отдельную главу. Но получилась настоящая околесица: вмиг они наполнились иной жизнью — не той, какую вдохнул в них Маэстро.
— Однажды в районе Арбата, на Собачьей площадке, рушили старинный особняк, и Мика явился за маркированными кирпичами. Чего он поперся туда на ночь глядя, не знаю. Тут его заприметил дворник… — И Скуратов, потирая руки, преображается в старого испытанного осведомителя, вертлявого и настырного. Он даже воздух вынюхивает. — Ага-а… Подозрительная темная личность. На развалинах… Видать, кладоискатель. Али буржуй недобитый, наследник кровопийских капиталов. Агент загнивающего империализма. Отщепенец, вражина, шпион. Ну я те покажу, как подкапываться под советскую власть. Что в таких случаях делает средний российский обыватель?
— Звонит в милицию, — подсказывает Ниночка.
— Правильно. Через несколько минут бедного Мику сцапали и в фургон. А потом целую ночь он пытался убедить блюстителей, что ни о каком кладе знать не знает и никакого плана дома у него нет как нет.
Даже Оля теряет невозмутимость и сердито качает головой.
— Ему, конечно, не верят, — продолжает Скуратов, — уж очень подозрительная борода да и вся внешность… служителя культа. Но, увы… Доказательств нет. Отпустили. Кажется, взяли подписку о невыезде…
Маэстро улыбается, ему приятно смотреть на молодые лица слушательниц. Их и на свете не было, когда крушили Собачью площадку… А он до сих пор слышит глухие удары чугунной бабы, которая громила стены. Роспись, мозаика, лепка — все пошло прахом. Как дрова, кололи кружевную деревянную резьбу, диковинные водолеи, камины с пустыми глазницами вместо часов. Разбитая львиная голова с торчащими гнутыми металлическими прутьями лежала у ног Скуратова. Бум… бум… бум… Раскачивание бабы напоминало движение колокола, какого-нибудь «Сысоя» в две тысячи пудов. Но звук?.. Тупой, короткий. Особенно варварский, когда Скуратов думал о том, что у церкви Симеона Столпника, неподалеку, тоже стоит экскаватор… Ждет… Теперь-то известно: если бы не Петр Дмитриевич Барановский с помощниками… Кто-то из них залез в ковш — не дал работать, кто-то кинулся в Министерство культуры — выбивать охранную бумагу. Прибыла власть, сам главбумбредмоссовета, махнул на маковки, венчавшие когда-то на короткое супружество крепостную актрису Жемчугову с отчаянным графом Шереметевым, и процедил сквозь зубы: «Раздолбали бы к черту… Все церемонитесь… Пару дней поорут и заткнутся». Церковь молчала. С тех пор как в ней заочно отпели Шаляпина, здесь не служили. Древний камень не мог открыть ничего пустому взору профессионального разрушителя. Не звучала в нем музыка.
Если бы не Барановский, не красоваться церкви на пригорке, у Дома книги, нерукотворной даже с отпиленными крестами, как деревце, у которого отщипнуты верхние почки.
И мысли о Барановском возвращают Маэстро к началу рассказа.
— Как раз в ту пору я и встретил Миклуху в Крутицах. Щека подвязана, нечесаный, драный… Собака к ногам жмется… А мой братец — шутник страшный — решил разыграть помощников Барановского. А кто ему помогал? Школьники, студенты, рабочие… Все добровольцы, люди наивные, романтики… Вот братец и пристал к Мике: «Спустись-де в подвал, вденься в цепи, а я приведу ребят и напугаю живым Аввакумом». Мика было согласился, направился в Аввакумову темницу, но Марья Юрьевна Барановская, земля ей пухом, сказала: «Не обижайте Мокея Авдеевича. Это не-счаст-ней-ший человек!»
Скуратов решительно поднимается, одергивает на себе пиджак и, подходя к вешалке, говорит:
— Антракт закончен. Нина Михайловна, пройдите еще раз Чайковского. Зингершуле под вашу ответственность. Главное — вера! Несокрушимая. Вера старца Симеона. Я отлучаюсь на час. Если появится Мика, скажете, что я поехал к нему.
И Маэстро не стало в классе.
— Мокей Авдеевич не появится, — тихо произносит Ниночка, выждав, когда Скуратов отойдет на приличное расстояние. Ее лукавое личико непроницаемо. Тем поразительнее звучит то, что она сказала.
— Как это не появится? — спрашивает Оля. — Почему?
— Потому, — загадочно отвечает Ниночка, накручивая на палец лунно-желтые бусы. И томно возводит глаза, которые кажутся сумеречными. Ее лакированные ноготки играют в созвездии граненых камней. — Мокей Авдеевич объявил забастовку. — Ниночка отпускает бусы и вздыхает.
— Опять Иван Лазаревич? — допытывается Оля.
Ниночка не отвечает, старательно приводя подол юбки в соответствие с изгибом своих коленей.
— Ну что же, давайте заниматься делом, — хитрит Оля и даже зевает, чтобы показать, как скучно все, кроме искусства.
Ниночка попадается на крючок и быстро признается:
— Мокей Авдеевич сделал мне предложение.
— Че-го? — спрашивает Оля, пугаясь собственного грубого голоса, возникшего на излете зевания.
— Мокей Авдеевич сделал мне предложение, — строго повторяет Ниночка и отчуждает свой взгляд от непонятливой Оли. Ниночка ищет сочувствия у меня.
Короткое молчание воцаряется между ними, а потом само собой взрывается фразой, столько раз звучавшей здесь, что она слышится из всех углов, стен, потолка. Даже глухой угадает это непобедимо страстное «В крови горит огонь желанья», овеянное приветливой нежностью Мокея Авдеевича. И обаяние пылкого голоса веселым бесом откликается в Оле. Она зажимает пальцами рот, переламывается пополам и начинает хохотать, время от времени повторяя: «О-бал-деть можно! Обалдеть».
Я тоже улыбаюсь, но скорее собственной тупости, как человек, проглядевший что-то важное. Образ влюбленного Мокея Авдеевича не укладывается в моей голове. Он соединен с музыкой, стихами, родниковой водой — с чем угодно, только не с Ниночкой. А что, если Мокей Авдеевич действительно смотрел на нее глазами царя Соломона?.. Вспомнились слова Маэстро, брошенные как-то мимоходом: «Лерочка, если бы я был режиссером, клянусь, на роль идеальных влюбленных приглашал бы окончательных идиотов. Да-а! С ярко выраженными признаками отупения. Вы наблюдали когда-нибудь за парочкой, млеющей напротив вас в метро или электричке? Поучительное зрелище. Ни проблеска мысли на физиономиях. Куда все девается — тайна, игра, фантазия… Полнейшая дебилизация личности. Считайте меня мизантропом, но я утверждаю: лишь кретины, и только они, способны воплотить безумие, которое называется любовью». Нет, такой образ не вяжется с Мокеем Авдеевичем. Скорее всего, старец нарочно посватался, чтобы всех разыграть.
Ниночка терпеливо следит за нами, снисходительная к чужому веселью: ей очень забавно — еще бы! — она рядом с почтенным старцем, который годится ей если не в деды, то в отцы, — а потом, чувствуя себя непонятой, решает объяснить:
— Думаете, я ему отказывала? Ничуть. Все элементарно… Через маму. Она и выдала Мокею Авдеевичу «атанде». Что-то правдоподобное…
Исполненная благочестия, Ниночка стряхивает с платья несуществующую пыль, расправляет бусы и, обратив взгляд к нотам, спрашивает:
— Ну что, Чайковского?
— Бедный Мокей Авдеевич, — отзывается Оля.
Бедный? Ниночка так не считает. Мало ли что втемяшится в сумасбродную голову! И что же, каждого поощрять? Ин-те-рес-ные рассуждения! Всегда улыбчиво-одинаковая, кокетливо-томная, всегда безмятежная, Ниночка не принимает на свою совесть одиночество и тоску Мокея Авдеевича. Напротив, она пыталась его образумить, спрашивала: «Почему бы вам не подыскать себе старушку?» Но, кроме возмущенного: «Что-о-о?!» — ничего не услышала.
Но Оля не удовлетворена объяснением. Ей слышится голос Маэстро: «Без старца класс — не класс», и она хмуро говорит:
— Не представляю, чтобы… так вдруг, ни с того ни с сего…
Она не договаривает — умный и сам поймет: «Наверно, Нина Михайловна дала повод. Принимала подарки. Пользовалась услугами…»
Ниночка совершенно изумлена. И смешливые ее глаза мелеют, в них видно дно. Подарки? Да кому же делать подношения, если не ей? И разве она просила? Или намекала хотя бы?.. Мокей Авдеевич добровольно обеспечивал ее родниковой водой, по собственному желанию трудился на даче и в свое удовольствие таскал ей цветы. Именно таскал, потому что о его немыслимых охапках иначе не скажешь. В чем же ее вина?
Оля молчит. Зато Ниночку теперь не остановишь. На ее репутацию брошена тень, и, защищаясь, она сообщает свою догадку, хотя… Хотя в приличном обществе такая откровенность и не принята.
— Да ему аккомпаниаторша нужна! Вот! Чтобы с утра до вечера распевать романсы… Всякие… Со старой дурацкой орфографией!.. До умопомрачения голосить! — И Ниночка хлопает крышкой рояля, не зная, что еще сделать, как еще наказать сумасбродного старца.
Ниночкины доводы не убеждают Олю. Секунду-другую она размышляет, потом говорит:
— Да он нарочно! Для вашего удовольствия. Человеку искусства сурово без поклонения. — С неистребимым огнем в глазах она наклоняется к Ниночке как человек, который хочет доверить секрет: — По-моему, он заброшен в наш мир, чтобы испытывать чистоту людей. Обидеть его — все равно что над святым потешаться. Потом не оберешься…
Ниночка покусывает губы, не позволяя себе фыркнуть. И вдруг, тряхнув кудрями, беспечная, лукавая и какая-то бесшабашно вольная, поднимает крышку рояля. В честь отвергнутой любви Мокея Авдеевича — танго. Пальцы ее мелькают, их становится намного больше, чем положено пианистке. Она играет, качаясь на расходившемся сиденье. И подпевает: «Тарам-па-па-пам, тарам-па-па-ра-ра…», притопывает ножкой.
Оля тоже начинает покачиваться и поводить плечами. Обольстительный призрак короля Умберто манит ее, касаясь послушной руки, поднимает со стула. С закрытыми глазами она танцует. Белые одежды с голубыми цветами обвивают ее. Она — фарфоровая статуэтка, одинокая примадонна, Олечка де грациозо — волшебная флейта.
В разгар аргентинистого веселья появляется Маэстро.
Радостно возбужденный, полный впечатлений, он не обращает внимания на шикарную жизнь ветреных питомиц. Разве с Микой соскучишься? Его жизнь — сплошная феерия. С ним же всегда что-то происходит. Ниночка настораживается. Но, увы… Речь не о ней.
Молодая овчарка Лушка — вот кто героиня нового рассказа. Прошу любить и жаловать. Красавица, умница, родословная как у английской королевы. Сама элегантность и благородство…
— Невероятно, — лепечет обескураженная Ниночка.
— Именно, — кивает Маэстро, не щадя ее самолюбия, и говорит о сердобольной полковнице — владелице семи псов и одиннадцати кошек, которая навязала Мике четвероногую девушку Лушку. — Наш старец поклялся быть образцовым другом животных, пока она не передаст собаку в надежные руки. Мика принял бразды и сразу же повел Лушку гулять. Но она… очень резвая… сущий бесенок… рванула с места и увлекла Мику за собой, он пытался удержаться за дверь, но поскользнулся, и дверь захлопнулась. Что вы смеетесь? Что тут веселого? Дух в квартире ужасный, пахнет псиной. Естественно, Мика решил проветрить. Открыл дверь…
— Она же захлопнулась, — в недоумении напомнила Ниночка.
— А ее взломали! — отре́зал Маэстро, сметая препятствие. Он далеко, его овевает сквозняк Мининой квартиры. — А собаку на это время старец привязал под окном. Лушка завыла. Прямо как баскервилей. Но это же пытка. Сбежались общественники. Мике показалось, что они при вилах и топорах. Зверя водворили обратно и не замедлили оповестить сердобольную опекуншу. Патронесса примчалась на всех парах и обругала старца живодером. Теперь бедняга не волен отлучиться, пока не врежут замок. Лушка грызет его шляпу, уже съела подкладку, а сам Мика охвачен идеей… Он жаждет лавров благотворителя. Спит и видит себя во главе приюта четвероногих. — И без перехода, не давая слушателям прийти в себя, Маэстро замечает: — Что-то сегодня у нас не густо. Не понимаю, куда подевался народ?
— А кого вы ждете, Владимир Дементьевич? — дерзко спрашивает Ниночка. — Шарлахову еще не время, а Ивана Лазаревича не будет.
— Захворал, бедняга?
— Да нет, — холодно и официально сообщает Ниночка, покачивая ножкой, — он просил передать, что не будет ходить… в принципе…
— То есть как?..
— Иван Лазаревич, — с многозначительной расстановкой поясняет Ниночка, — через третьих лиц просил передать, что отныне займется спасением русского народа.
— Через каких еще лиц?
Ниночкина уклончивость не сулит ничего хорошего. Но лучше не допытываться: предчувствие подсказывает Маэстро — очередная неприятность. Не гнусной ли памяти Аполлон Тигранович, пресловутый гитарный деятель, вновь дал о себе знать? Маэстро возводит глаза к портрету Бетховена. Будет ли конец наказаниям? Ему, чудотворцу всего, что празднично, самому на праздник выйти не с кем!.. Можно ли существовать в мире, гармонию которого постоянно стремятся разрушить: то дубина вахтерша, то сумасшедшая полковница, теперь Иван Лазаревич… «Вот возьму и грохнусь оземь и голову вымозжу каменным Невским».
О чем Маэстро переговорил с Бетховеном, неизвестно, но через минуту он таинственно вопрошает:
— А вы знаете, кто прислал Людвигу ван нотную запись ростовского колокольного звона? — И, улыбаясь, как заговорщик, шепотом сообщает: — Это останется нашей с ним тайной.
V
— Мой дед Федор Федорович квартировал на Тверской, в старинном особняке… от него камня на камне не осталось, потом перебрался на Кудринку… угол Садовой и Качалова, этот дом и сейчас стоит, как раз напротив особняка нашего Торквемады… Естественно, злодей был тогда в фаворе, творил, что хотел, но мы-то ничего этого не ведали. Дед служил себе в театре, на хорошем счету, главный режиссер и так далее, естественно, избытком времени не располагал, а для души холил кота. Да-а, роскошного, огромного, с дымчатой шерстью… глаз с поволокой. Спокойствие, благородство, добрый нрав — все при нем. Дед величал его «батюшка кот» и никому даже гладить его не позволял. Слышишь, детка, я тебе говорю… Ведь ты у нас известный друг животных.
Мокей Авдеевич отворачивается. Привычка Скуратова шутить заставляет его ждать подвоха. Печален Мокей Авдеевич. Ниночкин отказ не прошел даром: под глазами у старта тени, лицо осунулось, борода и та потускнела. Лишь осанка прежняя, даже недоброжелатель не назвал бы его согбенным. Наоборот, любой отметил бы занесенную выше обычного голову и поинтересовался бы: чем это Мокей Авдеевич возгордился? Сидит, точно спину мерить собрался.
— Ну вот… Однажды является к дедушке бравый такой молодец, скрипя новенькой портупеей, — продолжает Маэстро, стараясь изо всех сил отвлечь Мокея Авдеевича. — У вас-де кот, а у нас — кошечка. Нельзя ли их сосватать? Будьте уверены, вернется обратно в целости. Добавление отнюдь не праздное. Тайны тайнами, а слухи о нравах злодея просачивались на поверхность, а тут еще за кулисами, из одного театра в другой, кочевала история о некоей актрисе, которая имела неосторожность и так далее… Словом, на рандеву она не оправдала надежд, паук выпустил ее целехонькой, даже как галантный кавалер проводил к машине и подал на прощание букет роз… Со словами: «А это вам на могилу…»
— Легенда, — мрачно говорит Мокей Авдеевич. — Госбез — сборище скупердяев. Снегу зимой не разживешься что на Соловках, что на Колыме.
— Детка, ты не умеешь слушать. Не перебивай! Кстати, любимица публики вскоре исчезла и обнаружилась спустя много лет, когда начали выпускать… Так вот, мой дед Федор Федорович пришел в страшное волнение, словно речь шла о настоящих матримониальных делах, словно злодеи покушается на него, на его семью, внука… «Батюшка кот ручной». И то была чистая правда. «Порог не переступает. Если угодно, извольте вашу кошечку к нам…» Молодец щелкнул каблуками и удалился, а дед провел пренеприятнейшие пятнадцать минут. По тем-то временам. Он уже мысленно собирал вещи… Не пугайся, Миклуша, ты и так бледный. Все закончится благополучно. Кошечку принесли и оставили с кавалером. Понравились ли они друг другу, не знаю, а вот я… устал ждать, когда ты выйдешь к роялю. Прошу!
— Что-то я неважно себя чувствую… — жалуется Мокей Авдеевич. — Недуги одолели… Пессимизм, будь он трижды неладен.
— Что? — грозно переспрашивает Маэстро и, отойдя на шаг, разгневанный, указывает на Мокея Авдеевича пальцем: — «Панин, заметя, что дерзость Пугачева поразила народ, столпившийся около двора, ударил самозванца по лицу до крови и вырвал у него клок бороды». Не желаю слушать! От тебя веет обаянием порока. — И, обратясь ко мне, серьезно говорит: — Лерочка, вы знаете, старец сладострастен, как павиан.
Шутка выводит Мокея Авдеевича из себя. Он бросает книгу, которую держал в руках, вскакивает и с вызовом обещает:
— Погодите! Я заставлю вас заплакать!
И первые строки романса действительно звучат очень грустно.
Растворил я окно,
Стало душно невмочь…
Жалостливый голосок едва слышен. Еще минута, и он погаснет, как слабый огонек.
Я было хотела его поддержать, но в эту минуту меня отвлек Василий Васильевич. Кивая на осиротевшую книгу — ее название простиралось на весь переплет: «Почему я не христианин», — он тихо говорит:
— Чем больше я читаю такие книги, тем сильнее верю в Господа.
Это «Господа» вместо привычного «бога» да и вся убежденная простота, двигавшая им, и светлая незлобивость, и какое-то непоказное достоинство удивили меня, и я забыла про старца. Я вдруг вспомнила, как на предыдущем уроке Василий Васильевич дал отповедь Ивану Лазаревичу, — вопреки обещанию, спаситель русского народа явился в класс. Василий Васильевич и тогда обратился к помощи Господа. «Несть эллина, несть иудея, а всяческий во всем Христос», — сказал он и от себя добавил: — Иван Лазаревич, мы приходим сюда не для этого». Смысл его замысловатой речи по-своему расшифровала Ниночка: «Аккомпанировать антисемитам не собираюсь!» — и демонстративно скрестила руки на груди.
Иван Лазаревич поднял изумленную бровь, криво усмехнулся, его бледные губы разжались и сомкнулись; с презрительным непониманием он повернулся к Скуратову — всем корпусом, словно голова его была прикручена к туловищу намертво. «Интересно, кто здесь главный?» — как будто вопрошала его исполнительская фигура. Даже кончик острого носа не мог ничего добавить к этой убедительной картине, но тем не менее и он счел нужным порозоветь. Маэстро лишь развел руками: «Коллектив…» — и принялся объяснять, что лично у него никаких претензий, наоборот, он ценит Ивана Лазаревича за интеллект, находит в его исполнении уйму достоинств, даже вот хотел предложить ему дуэт с Мокеем Авдеевичем… Нечто замечательное, несправедливо забы… Но оскорбленный спаситель русского народа, не дослушав, поклонился и вышел из класса. Вернее, он ринулся вон. Жалко, Маэстро не успел поставить ему в пример Бородина и его половецкие пляски, которые воскресили половцев для всего мира и явили интернациональную широту русских. Но все же в сторону двери он пробормотал: «Быть русским — миссия, друг мой…»
Очередное шествие похоронных нот во главе с «мыслями-змеями» провалилось, но торжества не было. Народ сидел неприкаянно.
Настойчивый голос Маэстро оборвал мои воспоминания.
— Князь Константин Романов, выше меня на целых две головы… Естественно, перед раскрытым окном он опустился на колени. Ничего странного. Петр Ильич и другие тексты К. Р. положил на музыку. Мелодичность стиха — это, знаете… не каждому дано… Ученик и покровитель Фета, кстати… Нынешние ставят К. Р. в вину: «Эпигон!», «Не продвинул поэзию вперед!»… Может быть, не продвинул, но и не задвинул тоже.
— Его счастье, что сподобился умереть в пятнадцатом, а то бы шлепнули, за милую душу, как всех великих князей, и не посмотрели бы, что протежировал Демьяну Бедному, — отзывается Мокей Авдеевич.
— Чужбина, ночь, соловей — вот о чем ты должен думать! — раздражается Маэстро. — Что у тебя в голове?! Что ты за несносный человек?! — И подгоняет ученика, напоминая текст: — Ну, «Где родной соловей…».
— «Песнь родную поет…» — подхватывает Мокей Авдеевич под аккомпанемент Ниночки.
А Маэстро, дирижируя, строго замечает:
— Власть — это способ распределения, — относя едкую интонацию Мокея Авдеевича на предмет особого разговора.
— И подавления, — не уступает Мокей Авдеевич.
— «Песнь родную поет…» — настаивает Маэстро.
— «Песнь родную поет, — вторит Мокей Авдеевич, — и, не зная земных огорчений…»
Дальше произошло то, что однажды уже было, когда на трудной ноте Мокей Авдеевич порывисто откинул голову и, подавшись назад, сделал страшные глаза — такие, что от смеха Ниночка упала на клавиши, Маэстро схватился за живот, а я достала платок, чтобы вытереть слезы. Мокей же Авдеевич и не заметил, что остался без сопровождения; вернуть к действительности его могла разве что незабвенная Александра Трофимовна, да и то если бы оглоушила. Но с некоторых пор эта особа в классе не появляется. «Гениально!» — отдышавшись, сказал тогда Маэстро, не в силах осудить свирепый комизм старца. Все эти «безумные р-ррыданья», «золотые лучи солнца», «пурпурные закаты», увековеченные музыкой, нашли в Мокее Авдеевиче классического исполнителя.
— Детка, у тебя слишком художественная трактовка, — сказал Маэстро, едва Мокей Авдеевич выбрался из сиреневых зарослей романса, — за что и люблю!
Мокей Авдеевич наконец обрел себя и с неудовольствием установил, что все веселятся. Он не обиделся, а только пробурчал: «Ах, мерзавцы!..» Листая потрепанные нотные тетради, он отрекомендовал самого себя:
— Зато градус есть… И тембр пожалуй что и приличный. Кой с кем не зазорно и потягаться. А чего пасовать! Хотите, возьму шаляпинскую ноту?
— Не воображай! — осадил его Маэстро. — Когда Иоанн Креститель стоял рядом с Христом, ему тоже мнилось, будто и он такой же человек.
Мокей Авдеевич со вздохом поднял глаза к небу, которое обычно прощало мирские слабости, но Маэстро и тут добрался до него:
— Вот и я тоже… пел в «Князе Игоре»: «От божья суда не уйдешь никуда» — и указывал пальцем вверх, а режиссер сказал: «Мой друг, держите руку при себе, все знают, что бог там». — И сердито закончил: — Мика, ты не понимаешь элементарной разницы между завершенным и совершенным.
— А ты не понимаешь, — упрямо сказал Мокей Авдеевич, — что Христос был КОЛЛАБОРАЦИОНИСТОМ.
Маэстро уставился на него, но, чтобы не тронуться разумом, обаятельно улыбнулся. Широко и сценически.
Желание взять шаляпинскую ноту занозой сидело в Мокее Авдеевиче. Именно сейчас, отвергнутый Ниночкой, он мог так тряхнуть, что застонал бы рояль вместе со своим «Блютнер Лейпциг». И неожиданно для самой себя я помогла старцу. Вдвоем мы прикончили романс так, что Чайковский, наверно, перевернулся в гробу, и Мокей Авдеевич с удивлением посмотрел на меня. Что таил его взгляд, я не поняла, но позднее этот пристальный взгляд мне не раз припоминался. А Маэстро, довольный, что худо-бедно все обошлось, для порядка продолжает наставлять:
— После «земных огорчений» держи зал паузой.
Оба понимают, что зал переполнен, затаил дыхание, трепетно взирает и внемлет. Скуратов возвращает разговор вспять, к той минуте, когда мы с Мокеем Авдеевичем испытывали прочность Чайковского.
— Да, Миклуша, увы, власть — это способ распределения.
— И подавления, — твердит свое Мокей Авдеевич.
— Детка, что ты сердишься? Разве я спорю? Прочти Платона. У него все сказано. Отдай Платона на отзыв Томасу Мору или наоборот, и будет тридцать седьмой год.
— Прошлое — сплошное смертоубийство, — хмуро говорит Мокей Авдеевич, — а будущее в тумане, — и впервые осмеливается взглянуть на Ниночку.
Но отвага его напрасна. Ниночка настойчиво ищет внимания Скуратова, ей пора уходить, а Маэстро, как нарочно, стоит боком и не видит нетерпеливых взглядов на часики. Он философствует:
— Когда у власти задерживаются профессиональные революционеры-подпольщики… Надолго задерживаются… Эффект узкой специализации. Это все равно что постоянно лечиться у хирурга. Для вашей же пользы он в конце концов укоротит вас на голову. — Непонятно как, но Маэстро ухитряется угадать настроение Ниночки и, на ходу бросая ей: «Да! Свободны!», продолжает: — Мы были заворожены отсечением… Именно заворожены, иначе не скажешь. Ломкой… Ниспровержением… Комиссарством… Вождь, верный себе, продолжал носить шинель и методично истреблять. Я отлично помню, как в газете печатали: двадцатый год революции, двадцать первый, двадцать второй… Море разливанное крови, а царство коммунизма на земле все не наступало. Да за эту… с позволения сказать, фантазию, черт возьми, все человечество может перед Россией шапку снять. Это только народ не от мира сего способен позволить себе такое… Да вот еще недавно… Все же помнят… пели: «Революция продолжается…» А на съезде говорили о какой-то горстке революционеров, которые идут узкой кремнистой тропой. Потому что язык не поворачивался во всеуслышание отказаться…
— Интересно было бы взглянуть на этих канатоходцев, когда они набивали кубышки, — отозвался Мокей Авдеевич. — Шельмовали напропалую.
— Детка, эпоха революции кончилась. Вступают в права законы иного времени… Давай порадуемся и поплачем. Еще одной иллюзией меньше.
— Кончилась или не кончилась, а я все равно ВЕРЮ.
— Больше юмора, Миклуха! Нельзя допускать, чтоб из тебя изюмину выедали.
Но старец не слышал его.
— Верю, как наследственный кретин и юродивый… Потому что невозможно… Совдепия и утопия… Бред!
— Детка, ты же четкий детерминист.
Мокей Авдеевич презрительно усмехнулся:
— Вы что, договорились все?.. Вот и змий Иван Лазаревич зудел: «Ты, Мокей, эстетствующий. Ты, Мокей, занятный субъект потребитель. Но тебя время от времени надо к стенке…» А уж он-то с Госбезом… Ни сном ни духом… Ретроград чистейшей воды.
— Век гуманизма кончился. Звезды на небе и те иные. Обозначилось созвездие Водолея, которое никогда не было видно. Ну как ты, балбес, не понимаешь, что карательство заразно!
— «Балбес»… «Не понимаешь»… — заворчал старец. — Мои, что ли, слова о свинце и железе: «Русский человек — рохля, русский человек — тютя. Нечего с ним миндальничать»?
Маэстро побледнел, опасливо оглянувшись.
— Не бойся! — рассердился Мокей Авдеевич. — Не явится автор из мавзолея.
— Значит, до четверга? — в дверях спрашивает Ниночка, оделяя прощальной улыбкой всех поровну, не забывая и Людвига ван Бетховена.
— Терпеть не могу эти фальшивые улыбки! — взрывается Мокей Авдеевич, давая наконец выход своему самолюбию. Но Ниночка его не слышит. Она далеко. Возле бывшего катафалка. — Эти ужимки, гримасы… Постоянно она куда-то торопится. Тут совместительство, там совместительство… Мечется, как в капкане. Тьфу!
— Аморозе дольче, Мика, — пробует унять его Маэстро на своем, музыкальном, языке, давшем жизнь магически-вселенскому портаменто.
Он шокирован. Позволительно ли почтенному старцу опускаться до подобной прозы? Это уже ни в какие ворота. Оскорбленное самолюбие — хорошо, но выдержка… Выдержка — прежде всего.
Однако старец во власти ее — пошлой действительности. Уже и Василий Васильевич по-житейски советует ему быть выше, потому что отрицательные эмоции — что хорошего? Никакого творческого роста, а все наоборот. За примером недалеко ходить. Да сегодня уже у Мокея Авдеевича не было полетного звука!
— А Ниночка что ж… — мудро заканчивает Василий Васильевич, — придет и уйдет, а искусство вечно.
Невозможно не улыбнуться серьезности Василия Васильевича. Для него Искусство — страна, где все равны, талантливы, где все братья, призванные помогать друг другу. И снова вспоминается, как однажды, в последнюю пятницу перед троицей, он отправился к благовесту. Василий Васильевич знал, что я писала рассказ о юноше, застрелившемся в Никитском ботаническом саду, и вечером шепнул, догнав в фойе:
— Я поставил свечку за вашего Будковского… Сегодня можно. — И огонь этой свечки горел в его просветленных глазах.
Я опешила, не зная, что сказать.
Он разъяснил:
— Сегодня единственный день, когда можно… за них, самоустраненных…
— Василий Васильевич, голубчик… Дайте передохнуть. Неужели специально пошли, специально поставили? — говорила я, не веря, что есть человек, которому не все равно, который помолился за моего Будковского.
— А как же… Пошел, подал милостыню, купил свечки… Честь по чести. Сначала я помянул Марину Цветаеву, потом Есенина, потом Будковского.
— А Юрасовский? — встревает в наш разговор возникший из полумрака Маэстро, ставя нас в тупик, что уже не раз бывало. — Как?! — пристыдил Маэстро, видя перед собой профанов. — Юрасовский, композитор… Автор оперы «Трильби»… И неплохая опера, кстати… Ее давали в филиале Большого. Да-а. Сын Салиной — первой Снегурочки, — прибавил он с таким выражением, словно этого-то не знать — просто позор.
Василий Васильевич, желая как-то оправдаться, сказал, что в прошлом году он поминал одного сына…
— Помните, Владимир Дементьевич… Была такая писательница… в свое время… детская… Лидия Вербицкая. Так вот, ее сына — красавца актера из МХАТа.
Теперь Маэстро в замешательстве:
— Как?! Разве он умер?
И Василий Васильевич не просто подтвердил, но даже рассказал обстоятельства:
— Он выстлал весь пол разными книгами разных авторов и раскрыл их на страницах, где написано, что жизнь бессмысленна… И есенинское тоже. А потом включил газ.
— Последний раз я видел его в Сандунах, — растерянно сказал Маэстро, прикидывая, сколько же времени прошло с тех пор, и сделал шаг назад, словно заглянул в бездну. — Кто бы мог подумать!.. Бедный Толя.
— Какой это был Вронский, — вспоминал Василий Васильевич. — Блеск, благородство, внешность какая…
Они так и стоят в моей памяти, друг против друга посредине фойе, а за ними — детские рисунки, развешанные по стенам. Еще минута, и они разойдутся. Останется пустой зал, где полгода назад высился катафалк и под пленительную музыку танго скользили пары. Кавалеры — обтянуты трико, дамы — в длинных широких юбках. Сейчас шторы задернуты, никто не отражается в окнах. Не брезжит неоновая вывеска: «Дом культуры автомобилистов». Не видны исполинские буквы, зовущие к коммунизму. Все сгинуло, как прошлогодний снег. Но эти-то, мои единоверцы, должны уцелеть. И, глядя на них, я подумала: «Невозможно предать их, забыть. А с ними их чудный мир — остров спасения, возле которого я бросила якорь».
VI
Мокей Авдеевич как заговоренный. Еще минута, и Василию Васильевичу достанется за полетный звук. Но благоразумие все же берет верх.
— Ладно… Чего уж там… Мелочиться… Я хочу расстаться с Ниной Михайловной по-хорошему, — решает Мокей Авдеевич. — Дам прощальный ужин. Банкет.
— Не выдумывай! — сердится Маэстро и, зная, что случай безнадежный, все-таки спрашивает: — Когда ты возьмешься за ум?
— Поди, твоих умников и без меня, грешного, пруд пруди. Заполонили.
— Ты же, — смеется Маэстро, — водил ее на вечер: «Кому за сто тридцать»? Водил. Она познакомилась там со своим нынешним кабальеро? Познакомилась…
Мокей Авдеевич предпочитает не вспоминать. Он бы и колкость пропустил мимо ушей, но уж слишком ядовита.
— Может, и не сто тридцать, а все двести… — откликается он. — Все мои… Потому что план был выполнен… по смертным казням.
— Миклуша, ты говоришь со мной как с дикарем. Я же не зулус, все понимаю.
— Чужого не заедал. Своего вкусил. С лихвой! И впереди еще сколько хлебать, неизвестно…
— Ну будет тебе. Ты ведь у нас добрый, тактичный. Дальше Евгении Матвеевны не посылаешь.
— А чего ж задираешься?! И без тебя прокаркают… По тебе, так седой — и уже геронт.
Маэстро выпрямляется, словно сказанное имеет какое-то особенное отношение к нему, и подтягивается, как солдат на смотру. Он достигает стройности неправдоподобной! И вдруг его осеняет:
— Господи! Как же я раньше… Самсон — вот кем ты должен заняться. У тебя есть клавир «Самсона и Далилы»?
Лицо Мокея Авдеевича теплеет. На нем протаивает интерес к жизни.
— Могучий Самсон, — вдохновляется Маэстро, — обречен вращать мельничный жернов. Его лишили длинных волос, ему выкололи глаза. Женское предательство обуздало грозную силу. Он напоминает укрощенного льва.
Мокею Авдеевичу идея определенно нравится.
— Всем шампанского! — кричит Маэстро, садясь за рояль. — Детка, ты чересчур склонен к интиму. Это роскошь в наш сокрушительный век. Светлой памяти Марья Юрьевна Барановская говаривала: «Учитесь отходчивости у природы». А уж она-то находилась в Бутырку, набедовала там в очередях.
Мокей Авдеевич слабо улыбается. Да и Маэстро за роялем — зрелище необычное. Любит он покрасоваться. И сразу видно: ему не хватает пространства. Но даже связанный он способен расшевелить кого угодно.
Откликаясь на слово «природа», Мокей Авдеевич говорит:
— Все, Володя. Пошатался я, и будет. За водой, родниковой, больше не ходок.
— И правильно, — одобряет Маэстро, — нельзя тебе таскать тяжести.
— Разве это тяжести? — с усмешкой откликается Мокей Авдеевич. — На каторге я бревна связками брал.
Маэстро сбавляет темп. Черт возьми: старца несет от одних неприятных мыслей к другим.
— Забудь! — бросает Скуратов, хотя знает, что это невозможно. Как забыть погубленные восемнадцать лет?
Мокей Авдеевич не любит о них вспоминать. А если и заговорит, то лишь о доносчике, посадившем его. И обязательно добавит: «Я еще жив, а он давно на том свете». Без злорадства скажет, а с непонятной скрытой виной. О ком он жалеет? Злодей упек не одного Мокея Авдеевича.
Нужно слышать, как старец описывает своего погубителя. Ни во внешности ему не отказывает: «Огромные черные глаза, горящие, огненные», ни в голосе: «О, это замечательный драматический тенор, редкого тембра. Настоящий Германн». А чувство собственного достоинства? «Это король, это премьер, земли под собой не чуял». Припоминал и другие качества: «Любил заниматься трикотажем. Вязал себе сам. Жилеты, душегрейки, жакеты — своими руками».
Наивный слушатель мог склониться к кощунственной мысли: доносчик — самое светлое из того, что осталось у старика от тех лет.
Мокей Авдеевич проходил сквозь них безмолвно, но случайно оброненные слова — «лесоповал», «Архангельская губерния» — создавали образ силача, бредущего через тайгу. Обобранный жизнью, выбирался он на равнину и щурился от скудного света, который брезжил над ней. Что-то там впереди… В какой-то момент бросалась в глаза ошеломляющая деталь: у силача необыкновенные руки — с длинными тонкими пальцами — настоящие музыкальные; и удивительно не то, что он сам уцелел, а что умудрился сохранить такие руки.
А потом Мокей Авдеевич переносил свой рассказ на волю, в театр. Он появлялся там днем. Репетировали «Пиковую даму». Мокей Авдеевич пробирался за кулисы. Знакомый далекий запах — доброго старого времени. И одинокая лампа в пустом зале. Возле режиссерского столика.
Как часто он вспоминал ее, глядя на луч прожектора в зоне. Мокей Авдеевич пробовал слушать, но не мог. Он скорее чувствовал, чем понимал: главный исполнитель сегодня не в голосе. Еле берет коронные верха. Мокей Авдеевич ждал. И перерыв наступал. С трудом, но Мокей Авдеевич делал шаг вперед. Свинцовыми ногами. Секунда, другая, третья… Сейчас мимо него пройдет Германн. Белый парик, белые полосы на мундире, брюшко под офицерскими рейтузами. И те же глаза — огненные, испепеляющие. Они смотрят на тебя, они видят насквозь: кто ты, что ты, чего стоишь, они просвечивают тебя до дна. И вдруг…
Боже мой! Что случилось? Быстрей «скорую»… Кто этот человек?!
Разве мог знать Германн, что призрак старухи, который только что являлся ему, — милые пустяки по сравнению с тем, что ожидает его через два шага?! На него вдруг вышел страшный бородач, настоящий разбойник, лохматый, рваный… Он разлепил губы и сказал: «Я вернулся, Георгий… Как ты на это посмотришь?..»
И Германн узнал его.
— Разрыв сердца, — заключал Мокей Авдеевич, словно беря на себя вину за неожиданный исход.
— Да радоваться надо, а ты скорбишь, — внушал Скуратов. — Одной сволочью меньше… Жаль, что раньше его черт не прибрал!
Но Мокей Авдеевич, сознавая собственную мягкотелость, смотрел на кончики своих ботинок и молчал.
— Забудь! — повторяет Скуратов, победно завершая марш. — Да пусть он сгорит! Пусть на том свете не выходит из камеры Торквемады.
Мокей Авдеевич согласен. Но как бы взвился Скуратов, если бы ему сочувствовали невпопад. А ведь Мокей Авдеевич только и сказал, что больше не пойдет за родниковой водой. Так при чем тут «забудь»? Постоянно Маэстро в плену у своих идей, навязывает их всем вместо того, чтобы выслушать собеседника. Да разве можно здесь говорить кому-нибудь, кроме Скуратова? В знак протеста Мокей Авдеевич поворачивается к окну.
Меркнет день, обещая хорошее завтра. Свирепый профиль со вздернутой бородой негодующе подрагивает.
— Мика, ты просто невыносим. Что ты бросаешься на людей? Если тебя опять за кого-то приняли, так и скажи. Опять на тебя напали? Говори! На водопое что-то приключилось?
Старец молчит, не все расскажешь даже лучшему другу. Но и утаить нет возможности: вообразит бог весть что, фантазия-то преарапская.
На сей раз случилось так, что Мокей Авдеевич сам сунулся, куда не просят… Испытал при этом некое потрясение.
Известно, в последнее время он зачастил по воду в далекое место — там лучше слышно птиц. Как повелось, сошел с электрички и направился к оврагу, поросшему мелким леском. Здесь подставил свой здоровенный бидон под трубу, в которую упрятали родник, и, пока посудина наполнялась, смотрел на солнце — оно как бы протопило лунку в кроне сосны и грело ее нежно светящийся ствол. Под ветром деревянно поскрипывали березы. Звук воды перекликался с пением синиц. Мягко покачивались лапы елей. Дробил иногда дятел, далекому собачьему лаю вторило карканье. А солнце плыло, плавилось, лучилось и ослепляло утренним белесым светом.
Мокей Авдеевич привык к тому, что в эту пору ему никто не встречался. И теперь он полагал обойтись без приключений, но, поднимаясь с ношей, неожиданно уткнулся в фургон с надписью «Хлеб». Как он не обратил на него внимания раньше? То ли солнце ослепило, то ли на уме был лишь родник?.. Бросились в глаза даже розовые карамельные бумажки возле колес. Фургон как будто вырос из-под земли, пока Мокей Авдеевич караулил воду.
Он прошел мимо, потом что-то повело его вернуться, он заглянул в окошко кабины.
«ЛЕБЕДЬ» — первое, что пришло ему в голову. Но, вглядевшись, сообразил: нагое тело. «Убитая», — подумал он. И вдруг обомлел: «Да это же грех содомский! Господи, до чего изощрились!»
Потрясение его было сложным, с изрядной долей растерянности. Ведь самому Мокею Авдеевичу было заказано обыкновенное рыцарское поклонение. Ему даже вздыхать запретили. И кто? Мужлан, монстр, плебей. «Кабальеро», как выразился Скуратов. И за подобного малопривлекательного субъекта Ниночка не то что собралась замуж, а… как бы сказать поделикатнее… Соблазнилась жизнью метрессы. Этот солдафон и запретил Мокею Авдеевичу возникать. Чтоб духу, мол, его не было. И это его — человека, у которого и пороков-то настоящих нет, а лишь одни недостатки.
— И долго ты наблюдал эту сексораму? — спрашивает Маэстро, заставая старца врасплох.
— Было б чего смотреть… Животных обижать жалко, а то б сказал, как это называется.
Никогда еще Мокей Авдеевич не казался таким беспомощным. Словно и не он мог вырвать дерево с корнем.
— Я-то думал… — с подчеркнутым безразличием говорит Маэстро. — Разве ты не помнишь, какой конфуз был на «Руслане и Людмиле»… когда в декорациях Головы застали парочку эротоманов?
Старец, задетый тем, что его неповторимые впечатления Маэстро отбросил в сторону и даже приравнял их к заурядному случаю, нарочно заявляет, что не помнит.
— Как же так! — настаивает Маэстро. — Шум на весь театр, скандал…
— Не помню, — отрезает Мокей Авдеевич, не желая обсуждать чужую историю.
Маэстро подозрительно оглядывает бедного Мокея Авдеевича и наконец оценивает положение:
— А я-то еще сочувствовал ему, играл марш, обещал клавир… Не Самсон ты вовсе… Бабочка — вот ты кто. Капустница. Да-а.
Мокей Авдеевич согласен на все, пусть его порезвится, лишь бы отстал. Но не тут-то было. Маэстро только вошел в роль. Он облекает свое сравнение в словеса.
— Беспечная, в шелковом наряде…
Он представляет, как бабочка кружит над цветами. Тут и темно-вишневые бархатные георгины с мохнатыми сердечками, хранящие ртутную влагу, и мечевидно-царственные гладиолусы с перстами полураскрытых бутонов, охапки ромашек, увенчанные розовыми султанами астильб, — его взгляд скользит по голой крышке рояля, где лежат эти дары воспоминаний: «ОТ ПРИЗНАТЕЛЬНЫХ ПОКЛОННИКОВ», и закрывает глаза.
— Немыслимые сочетания тонов, пыльца… А капустница на полном лету — в сети. Я стоял на пороге и заметил, как бедняжка забилась. Я кинулся на помощь, но она… Уже на боку. Один за другим два укола ядовитой мерзавки. Я готов был убить Василису. Растоптать. Ну, паука, господи! Кого же еще?! У нас на даче, в Загорянке. Еще секунда, и я расправился бы с Василисой. Она от ужаса съежилась. А я взял да и помиловал коварную. Она бросилась наутек, как циркачка по канату, и скрывалась под крышей ровно два часа. Пила валерьянку, делала примочки… Потом, ближе к вечеру: Василиса на троне. Припудренная, подобранная, при полном параде. — И Скуратов, по-прежнему изумленный — два часа, всего два часа! на восстановление сил — опять призывает: — Забудь!
— Интересно! Она что, тебе метрику предъявляла? А может, не Василиса, а Василис?
— Предъявляла! У пауков так заведено: прежде — любовь, а потом дамы поедают своих кавалеров. Если не хочешь быть проглоченным, забудь!
VII
Сначала возник легендарный бидон, и я вспомнила взгляд, полный значения, когда мы вместе приканчивали Чайковского. Тут же к моим ногам грохнулся мешок, и меня обдало едкой пылью, от которой запершило в горле.
— За ваше пианиссимо! — возгласил Мокей Авдеевич.
— Пианиссимо? — повторила я, пытаясь сообразить, что происходит.
А рядом с бидоном и мешком лег целый сноп цветов.
Похоже… старец воскрес.
Он стоял позади своих даров, в узком коридорчике, между шкафом и стеной, на которой дребезжали электрические счетчики.
— Эк их разбирает! Тарахтят, оглашенные! — И Мокей Авдеевич метнул на них свирепый взгляд, после чего счетчики угомонились, а потом… опять принялись за свое, на разный лад пуская колесики, лишь бы подороже продать себя.
— А вы представьте, что это цикады. — И я ткнула пальцем в календарь с осенним видом, где, наверно, водились легкокрылые скрипучие существа.
— Куда высыпать? — деловым голосом спросил Мокей Авдеевич, нагибаясь над мешком и скручивая ему шею.
— А что там?
— Картошка. Отборная. Два пуда. С базара. Где кладовка?
— Куда же так много?! — Большую несуразность трудно себе вообразить. Да еще в тот момент, когда я спешила не куда-нибудь, а на торжественное заседание. — Пустите! Вам же нельзя…
— Я пока что мужчина, — постоял за себя Мокей Авдеевич и глянул на меня с тем же осуждением, с каким минуту назад на счетчики.
Он рванул мешок, махом взвалил на спину.
— Ну хорошо, — не отставала я, отряхивая на себе нарядное платье, — картошка — ладно, но зачем же воду?.. Разве нельзя обойтись без родниковой воды?
Мокей Авдеевич спокойно отстранил меня и, направляясь в кухню, буркнул:
— Не хлебом единым…
Я подошла к бидону и откинула крышку с его широкого горла, обмотанного веревкой.
Внутри были книги.
Жизнь подпрыгнула на одной ножке, перекувырнулась и встала вниз головой.
Как будто все было по-прежнему: Мокей Авдеевич возился на кухне, тарахтели в коридоре счетчики, предполагаемые цикады скрипели в желтом пейзаже. Но… пианиссимо задавало тон. Невыясненное пианиссимо ждало своего часа.
— Истаивание… — мечтательно пояснил Мокей Авдеевич и, пытаясь подобрать более точное определение, помог себе кончиками картофельных пальцев, но слово не давалось, оно ускользало, а старец продолжал подбираться, зная, что непременно ухватит: — Сведение на нет последней ноты. — И, приподнявшись на цыпочки, Мокей Авдеевич сам пожелал истаять, истончиться, сойти на нет. — Тихо, как можно тише. Или это есть, или его нет. Это природа. Надеюсь, и фортиссимо у вас на высоте?
Всю жизнь я стремилась найти искру в словах. Я пробовала их на вкус, на цвет, набирала пригоршнями, складывала, раскладывала… Я растила свой душистый сад слов, а тем временем на меня текло с потолка, потому что и в центре Москвы есть дома с худыми крышами. Мои соседи уничтожали меня хлопаньем дверей. Сначала одни, потом другие, третьи… Сколько их сменилось со дня моего рождения! Из крови моей начало исчезать железо, и она стала аристократически голубой — с беспощадной цифрой гемоглобина. А мимо меня проносились лакированные машины с отлакированными правителями и вся остальная жизнь. Я продолжала бессменно трудиться в саду. Но за это мне не подарили не только цветка, но даже обыкновенного помидора, в котором много железа. Разные и прочие РЕДАКЦИОННЫЕ ЖАБЫ (они-то, убогие, считают себя «рабочими лошадками»), высокомерные и жирные, как журналы, в которых они отъелись, теряли мои рассказы, заворачивали в них селедку и, выбирая косточки, оценивали мою пригодность по тарифной сетке. При восхитительном покровительстве крестных отцов словоплетства — отъявленных мелиораторов земли русской.
А тут за какое-то пианиссимо, которому я никогда не училась и о котором даже не подозревала, я получаю многомесячное пособие натурой, доставленное на дом, с дорогой душой!
Готовый к дальнейшим подвигам, старец ждал приказаний. Каким франтом выглядел он, выступив из полевого допотопного плаща! Черный костюм с иголочки. Краешек малинового платка в нагрудном кармане. Запонки. Не что-нибудь, а «тигровый глаз» сверкал в серебре.
— У вас при себе документы? — осведомилась я, переводя взгляд на обувь Мокея Авдеевича. Я почему-то настроилась на лакированные полуботинки, какие сияли на придворном танцмейстере короля Умберто.
Старец похлопал себя по груди и вынул из-за пазухи проездной билет, окантованный лейкопластырем.
Я стояла не шевелясь. Не потому, что билет — это частное дело Мокея Авдеевича и контролеров, а вагон, в который я надумала его пригласить, назывался резиденцией аграрной геронтократии. Я остолбенела, потому что на ногах старца были расхлябанные пропыленные туфли, исходившие не одну сотню дорог и видавшие виды похлестче фургона «Хлеб». Но это, впрочем, полбеды: на левой ноге красовалась правая туфля, на правой — левая. Что было на остальных ногах, не знаю.
— Так удобнее, мадам, — кротко пояснил старец, хотя я ни о чем его не спросила.
Жизнь, дразня, показала язык и скорчила рожу. А я должна была похлопать ее по плечу. Просто обязана.
На моем письменно-обеденном столе лежали бумаги, вывезенные под расписку из дружественной организации — Никитского ботанического сада.
Я открыла папку и мигом достала из нее тощую книжицу в гибкой обложке асфальтового цвета.
— Держите! — решительно сказала я, подавая книжицу старцу. — Заграничный паспорт господина Базарова. Действительного статского советника. Директора Императорского Никитского сада. Выдан ровно сто лет тому назад. Пошли!
Какое там: «Пошли!» Мокей Авдеевич не без любопытства взял книжицу. Вернее, он принял ее. И внимательнейшим образом — само умиление и почтительность — начал изучать страницы, восхищаясь почерком, качеством бумаги, отсутствием пункта «Национальность» и загадочной женой Клавдией, которая была вписана без отчества рядом со своим дражайшим в графе «Предъявитель сего». Фотографии не предусматривались, что также приятно удивило старца. Он разбирал оттиски печатей, водяные знаки, подписи… «Одесский градоначальник, контр-адмирал, — читал он в полное свое удовольствие, как будто впереди была целая жизнь и никто никуда не спешил, — райзе нах Остеррайх-Унгарн…» Он смотрел страницы на свет, пробовал пальцем прочность бумаги, сравнивал завитки на крыльях двуглавого орла… Наконец, прикинул книжицу на вес, побаюкав ее на музыкальной ладони.
— А не посадят? — с опаской поинтересовался Мокей Авдеевич.
— Разве сейчас сажают?
— Но кем же переполнены тюрьмы?!.
Я начинала понимать Маэстро. В самую неподходящую минуту старец готов был влепить безумный вопрос, не заботясь о том, что у вас в кармане пригласительный билет от Главного Иерарха и что он прожигает вам бок своей пламенной повесткой дня.
— Или вы идете, «Базаров», или остаетесь с бидоном книг!
Светский человек, Мокей Авдеевич рвался в люди, но, прежде чем пуститься лукавой стезей действительного статского, он пожелал выяснить маленький пустячок. А именно: что связывает меня с Главным Иерархом, что общего у младенца с чертом?
Разумеется, я успокоила старца, не поскупись на похвалу влиятельному соотечественнику. Главный и благоволит к людям искусства, и меня призвал после командировки в свое ведомство: и меценат, и добрый гений…
— А что же столь достойная особа не осчастливила вас, не вызволила из вертепа?.. Небось всю жизнь в коммуналке…
Что-то покоробило меня в словах старца. Я сказала:
— Что же мне, за милостыней?.. С протянутой рукой?.. Не поклонюсь никому.
— Ишь, как ошпарило. Фанаберии-то… Больно вы, мадам, гордая. Впору с пролетариями соединяться. Бывает, не рад, а поклонишься. Фруктик вы, мадам.
Старец смотрел с заповедной нежной печалью, и я остыла.
Деловая дотошность Мокея Авдеевича не соединялась с паспортом господина Базарова, а кроме того, была не приложима к образу Иерарха, у которого голова шла кругом от своих подданных. И не только кругом, но и графами, стрелками, лучами, ранжирами, ступенями, классами, подклассами, отделениями, группами… Но, бывало, и Главный терялся, если в поле его зрения, вспаханное, унавоженное и протравленное химией до основания, попадало что-то незапрограммированное. Например, я. Действительно, в бессмертные я не годилась, а на литераторов по его ведомству разнарядки не было, помимо прочего, телохранители не предусматривались — референты, специалисты, консультанты, дамы, господа уже имелись. Не было ведомственной герцогини де Ментенон, но она полагалась (в единственном числе) и уже заправляла делами всего государства. Оставалось «прочее» — вакантное место на общественных началах, которое я и заняла. Это в миллион раз меньше, чем «камер-юнкер», но ведь и Главный — не царь, балов в тереме не давал. А уж «осчастливить», по выражению Мокея Авдеевича!.. Это и вовсе не в компетенции… Но старец исповедовал свою заповедь: «Доброта — это гениальность». Последовательно, настойчиво и, можно сказать, упрямо.
Не знаю, представились ли мои доводы Мокею Авдеевичу более-менее убедительными…
Через час мы были у непробиваемых стен терема, где собирался конклав.
По случаю большого созыва бессмертные валили валом. Действительный статский советник Базаров мог спать спокойно: у врат святилища было пусто. В общей толпе мы и без него сошли за действительных.
Да-а-а, внутреннее убранство произвело на Мокея Авдеевича впечатление. Расписные потолки, окна-бойницы, люстры и зеркала, портреты царей… Потаенный дворцовый дух, исходящий от монарших меланхолических лиц, витал где-то рядом, дышал нам в затылок, щекотал кончики пальцев. Он призывал к послушанию. Мы тихо сошли в ряды. Без восторгов и аханий. Но чувство собственного достоинства не изменило старцу. Даже при взгляде на лик Алексея Михайловича. А уж с этим-то государем он мог бы посчитаться. Ведь Мокей Авдеевич, хоть и гораздо позднее, жил в царском Измайлове, поблизости от знаменитого Острова, и в детстве чуть не утонул в самодержавных прудах. Но тут на трибуну взошел Главный Иерарх.
При первых словах оратора Мокей Авдеевич преобразился.
— Какой бас! — зашептал он и закрыл глаза. — Пирогов!.. Вот это я понимаю. Тембральный. Не то что какой-нибудь выдвиженец… Прогнусавит: «Ура-ура, нас бить пора!» — и доволен. Но до чего ж дошло! Рыбы в озерах не стало. Уже и в открытую говорят. Куда ж она подевалась?
Я дернула Мокея Авдеевича за полу, поймав на себе строгий взгляд оратора. Старец вновь обрел свой значительный и степенный вид. Но через несколько минут опять раздался его малиновый шепот, приглушенный роскошным платком из нагрудного кармана:
— Вы не полюбопытствовали, какой фирмы у них инструмент?
Сколько раз я ходила в святилище, но никогда не обращала внимания на рояль за трибуной. Он был вдвинут в мебель, нагроможденную и укутанную чехлом, и разглядеть его на темном фоне было мудрено.
— Я должен здесь спеть, — снова прошептал старец, приводя меня в ужас решительностью. Что называется, ни к селу ни к городу, хотя речь велась как раз о сельском хозяйстве.
— Тсс… Могут забрать! — предупредила я, чувствуя возмущенные взгляды соседей.
Я имела в виду специальную медицинскую службу, а Мокей Авдеевич подумал про каторгу. Мысль эта легла на его лицо, оно осунулось, постарело и стало удручающе однозначным.
Слушал ли он доклад или вспоминал огнеглазого Георгия, своего погубителя, но больше Мокей Авдеевич не изрек ни слова.
Перерыв пал как избавление. И Мокей Авдеевич резво схватил меня за руку и потащил к роялю, проталкиваясь через проход, заполоненный бессмертными. Мы провинчивались сквозь них, пробуравливались, пока не добрались до сцены.
— «Мюльбах», — прочитала я, подняв крышку рояля.
— Солидная фирма. Не «Стейнвей», но ничего, ничего… Доводилось… Третьей группы. Деки отменные… И молоточки, по видимости, не хуже… Узнать бы, настроен ли он…
Рояль молчал, благородно поблескивая черным лаком. Граненые ножки сияли литыми позолоченными копытами. Желтые педали походили на подковы счастья, суля блаженство и сладкозвучие.
А тем временем верховные поднимались из-за стола и гуськом спускались со сцены, проходя мимо. Слова об озимых и яровых шествовали вместе с ними. Окруженный свитой, Главный Иерарх задержался неподалеку и царственно обратил на меня свой взор. Я поздоровалась и подошла к патриарху.
— А что это за товарищ с вами? — спросил он тем же самым тоном, каким Мокей Авдеевич спрашивал о нем, поминая младенца и черта. — Ваш брат литератор или… из аппарата?..
Не представлять же Мокея Авдеевича бывшей жертвой режима или теперешним пенсионером! И я выпалила:
— Это солист ГАБТа!
Вышло звонко и убедительно.
— Вот как! — оживился Главный Иерарх. — Он что же, ищет у нас детали для образа? Мы можем организовать экскурсию по замку…
— Да! В новой опере он будет петь академика.
— Это для меня новость. Уже и оперы про академиков ставят?
Благоволение Главного к людям искусства подействовало на меня таким умопомрачительным образом, что меня понесло, как Маэстро. Я слышала его бархатный строгий баритон.
— Да, представьте, Константин Леонидович, когда ставили «Войну и мир», исполнитель Наполеона никак не мог обратить на себя внимание композитора. Он, например, звонит по телефону, а композитор не узнает его. Не знает он никакого Наполеона. «Хоть убейте, дружок, не помню, и все». Ну что тут будешь делать?! Певец начинает описывать себя: плечист, высок ростом, волосы темные… Без толку! Тогда, не будь он шляпой, на ближайшей репетиции певец и отрекомендуй себя: «Грузинский князь!» Представьте себе, Константин Леонидович, какой-то кахетинский князь… Всего лишь крохотное уточнение: «Князь из Иверии»… И композитор сразу припоминает… Светицховели, Константин Леонидович, и баста! И к чему, думаете, привели эти чудачества? Скончался в один день со Сталиным. Надо же так неудачно подгадать. Толпы народа, паломничество, пирамиды потерянных галош…
Мокей Авдеевич, который до сих пор скромно держался в сторонке, обращая на себя внимание своим загадочно-величественным видом, приблизился и аккуратно припечатал мне ногу всем своим сорок третьим размером нестандартной конечности. Он терпеть не мог вранья.
Ну, знаете… Если каждый начнет давить!.. Я взяла да и отплатила ему тем же, угодив на мозоль — законодательницу шиворот-навыворотной модельной обуви. Мокей Авдеевич скорчился и, схватившись за сердце, простонал:
— Ух-ха-а-а-а!
Иерарх встрепенулся и с участием к товарищу по недугам спросил:
— Что, плохо? Может быть, вызвать кардиолога?
И тут старец, весь перекошенный от боли, предстал во всем своем простодушном великолепии, показав классический образец ляпать что ни попадя.
— Для вашего лейб-медика, поди, документы нужны. А при мне только паспорт действительного статского советника Базарова… Столетней давности. Соблаговолите взглянуть. — И, сверкнув тигровыми запонками, Мокей Авдеевич извлек стародавнюю книжицу в мягкой обложке.
Они смотрели друг на друга — отставной жених и бывший артист-каторжник, великий специалист по добыванию картошки и непревзойденный исполнитель романса «В крови горит огонь желанья…» и не менее великолепный его ровесник — бывший полковник-министр, вкусивший черного хлеба опалы и навсегда зарекшийся лезть поперек своего партийного батьки в пекло, восставший из пепла где-то в тмутаракани государственный муж, снова призванный в центр — к небу, звездам, святыням…
Главный смутился: решил, что старец репетирует. Свита, вышколенная и приверженная, почтительно ждала реакции патриарха, в зависимости от которой должна была разгневаться или рассмеяться. Тишайший царь Алексей Михайлович смотрел с портрета, объятый нежной дымкой забвения. И Главный (прозорливый хозяин!) обратился именно к нему:
— Вот Алексей Михайлович — первый отечественный селекционер… Наша гордость. В своем знаменитом Измайлове разводил виноград и прочие чудеса… Установил добрососедские отношения с Венецианской народной республикой. — Потом ободряюще пожал старцу руку, повернувшись, промолвил: — Звоните.
Свита отрезала нас от него. Патриарх, по-военному молодцеватый, двинулся вперед, унося в своей памяти образ перепутанных туфель с левым уклоном на правой ноге и с бывшим троцкистским на левой.
А свобода манила нас. Она призывала всеми частицами своего некондиционированного воздуха. Как выбраться из этого лабиринта? С кем молвить слово, где отвести душу?.. Мы кружили по терему, пока запах жареного сала не настиг нас у подземной трапезной, — когда-то, при грозном владельце, тут ни за что ни про что сажали на кол сокольничьих.
— А все-таки вы не правы, Мокей Авдеевич, — с укором сказала я, обращая свой голос к кромешной тьме как незаслуженно пострадавшая от старческой разъяренной ноги. — Сергей Прокофьев в один день со Сталиным…
— У вас какой диапазон? — откликнулся старец ангельским голосом. — От тончайшего пианиссимо до фортиссимо. А с меня и форте довольно. Фортиссимо меня убивает. — И подал мне руку, нашарив дверь черного хода.
Мы вышли на Садовую, и Мокей Авдеевич принялся донимать меня «рыбой-в-озерах-не-стало», тембральным голосом и «Мюльбахом». Он уже мечтал о сольном концерте в тереме! Его волновала акустика. Нас обогнали цыганки — веселые и цветастые.
— Это ваш папа? — спросила та, которая держала на груди ребенка.
— Ага, — ответила я. — Двоюродный брат.
Они засмеялись, и та, которая шла налегке, сделала ребенку козу.
— Почему не сказали: «папа»? — прозудел старец.
— Вы же недавно сватались. Жених — и вдруг дочь… Даже Главному Иерарху не пришло бы такое в голову…
— Ох, мадам, не столкуешься с вами. Экое мерило — столоначальник… В следующий раз говорите: «дочь», — приказал старец и, оставив меня на обочине тротуара, зашел в телефонную будку.
Я смотрела на несущиеся машины и радовалась миру. Позади меня пребывал человек в перепутанных башмаках, с заграничным паспортом, в который вписана благоверная Клавдия, человек был похож на старорежимного батюшку, но его никто не забирал. А с ним и меня — за попустительство, вредный образ мыслей и тайный сговор. Подозреваю, что и звонил он в небытие — по номеру, которым его не осчастливил Главный Иерарх.
— До чего же Глинка трудный! — доложил старец, как будто только что переговорил с автором «Ивана Сусанина». — Скуратов в творческом отчаянии. Он жаждет встречи, и Мокей Последний уже пообещал явиться с Валерией-Мало-На-Кого-Похожей к Симеону Столпнику… Для прогулки перед занятиями.
Как приятно из одного прекрасного настоящего попасть в другое и снова увидеть дорогого Маэстро. В здравом и бодром расположении духа.
— Клянусь, — заверил он, — на этом самом месте тридцать лет тому назад висел плакат: «Сегодня ты играешь джаз, а завтра родину продашь!», а теперь, Миклуха… Читай… Ну… Читай-читай, я жду. — И Маэстро потянул нас к двуногому зеленому транспаранту у подножия церковной горки.
Белые завитушки и крючочки приплясывали на полотне возле шатких хороводных букв.
— «Традиции и современность шагают нога в ногу», — огласил Мокей Авдеевич предлагаемый текст, приосанившись и глядя премьером.
— Не доходит? Ха-ха-ха! — веселился Маэстро. — Балбесина ты, растяпа, лопух! Читай внимательней. Обрати внимание на последние три слова. Ну… Что получается в середине?
— А… наконец-то дошло до старца. — Было из-за чего стараться… Трактирный юмор.
— Раньше за подобное художество дали бы десять лет.
— Восемь. Статья 58-я.
— Точно?
— Параграф 10. Социально опасен.
— Как летит время, как время-то летит! Ждал вас, ходил вокруг церкви, а видел Барановского. Петр Дмитриевич, Марья Юрьевна, какие люди!
— Достойнейшие… А змий Иван Лазаревич стянул у них «Избранное» К. Р. Упорствует в содеянном и поныне. Отрицает.
— Детка, — строго одернул старца Маэстро, — ты занимаешься дегероизацией. Вот что значит жить в эпоху, когда все помешались на разоблачениях. Что за манеры? Что у тебя в голове? Больше трансцендентного! Я ведь про Ярославль думаю. Помнишь, как Петр Дмитриевич забрался на колокольню центрального собора и сказал: «Взрывайте вместе со мной». И спас, черт возьми! А в Москве? Послал телеграмму Сталину! Додуматься надо. Василий Блаженный уцелел, а сам… Куда ворон костей не заносит… Пять лет возил тачку.
— Восемь, — уточнил Мокей Авдеевич.
— Что ты заладил: восемь да восемь?! — взвился Маэстро. — Как будто цифр больше нет! — И продолжил перечисление подвигов Барановского: — А Параскева Пятница в Чернигове! Это же страсти… Страсти по Матфею.
А рядом Мокей Авдеевич невпопад бубнил свое: «Испелся, износился, разменялся…», заставляя озадаченного Маэстро сбавить шаг, а потом остановиться и впасть в минор:
— Да-а, да, припоминаю… Ты о заметке в «Известиях»? На смерть Шаляпина. Увы, я не был у Симеона на отпевании. Во мне страх сталинский, с ним и умру. Но заметку читал. И видел, как наши гранды возмущались. Бедняга автор не знал, как отмыться.
— Жертва давления, — подвел черту старец в знак того, что тема исчерпана и ворошить прах Георгия-Германна сейчас некстати. Приятное общество, дама, хорошая погода… Зачем бередить старые раны?
«Не ветер вея с высоты», — тихонько запел он, и я повторила за ним тихо, как можно тише: «Листов коснулся ночью лунной…»
— Если бы я был режиссером, — таинственно сказал Маэстро, — то на роль идеальных влюбленных…
— «Моей души коснулась ты…»
— О, если бы я был режиссером!
VIII
Мокей Авдеевич раскинул передо мной настоящий пасьянс — пачку открыток, предлагая назвать запечатленных на них.
По крупным печальным глазам я сразу узнала Рахманинова, по беззащитному озябшему виду — трогательного Велимира, трагический красавец в старинной солдатской шинели не мог быть никем, кроме Гаршина…
— Недурно, — подбодрил старец.
Жесткие черные морщины на вызывающе белом челе — Эдгар По, щегольской живописный берет принадлежал Вагнеру, а крошечная японская фрейлина — конечно же сама божественная… Леди японская проза, создательница «Гэндзи»…
— Выше всяких похвал!
Испытание продолжалось.
Надменный орлиный холодок, заплаканные глаза — это Бунин, взъерошенный старик с колючим пронзительным взглядом — Лесков, хрестоматийно расхристанный, в больничном халате… Мусоргский…
— За несколько дней до смерти… Кто же не знает его… Портрет Репина. Вы бы еще Пушкина подсунули… — И тут я запнулась, отводя глаза от оставшихся представителей галереи.
Пылкого юношу я, бесспорно, видела впервые, а другой, посолиднее, напоминал некоего замечательного композитора, но я не брала на себя смелость рисковать чужим добрым именем.
— Веневитинов Дмитрий Владимирович, — ответил за меня старец, собирая пасьянс в колоду, — Хомяков Алексей Степанович, — посылая и второго подзащитного Марьи Юрьевны Барановской под общую резинку, стягивающую открытки.
Еще и еще хотела я вглядеться в лица тех, с кого началась моя новая жизнь. Разве можно забыть: «Снился мне сад» и снег за окном, танец у катафалка, рассказ Маэстро о Даниловом монастыре. Перстень из раскопок Геркуланума, чудеса с Гоголем… Но старец спрятал колоду на груди, на том месте, где недавно пригрел паспорт его превосходительства статского.
— Ну что же… — подытожил он, — два неуда вполне допустимо. Интеллектуальный уровень терпим. Признаться, я ожидал худшего.
В ответ я предложила почтенному экзаменатору пост моего заместителя по руководству садом слов. Правда, в тот знаменательный день старец не дал окончательного согласия на должность, отложив его до второго тура испытаний. На будущее он пообещал откопать кандидатуры столь же достойные, как Веневитинов и Хомяков, но еще менее везучие, если говорить о памяти потомков. Мне предстояла неблагодарная участь — отвечать за партийность отечественной литературы. Эпитеты: «знаменитый», «великий», «известный», «народный», «второстепенный», «замечательный», «реакционный», «незначительный» — выстраивались перед моими глазами, награждая друг друга затрещинами, зуботычинами и пинками. Они устроили настоящую давку, грозящую кровопролитием. Я почувствовала, что безыдейного старца пора урезонить. И предприняла срочные меры.
В ближайшее же время, когда Мокей Авдеевич пожаловал с очередным бидоном книг, я выложила перед ним портрет южного господина в кружевном воротничке, розовом камзоле, бородатого и сурового, который с неудовольствием взирал в прекрасное будущее и хмурился, обнаруживая там забвение и неблагодарность. Мокей Авдеевич виновато вглядывался в господина, крутил его, вертел, но господин не выдал ни своего имени, ни рода занятий. Они были написаны на полоске, которую я заблаговременно срезала с открытки.
Время шло, а старец был нем.
— Оскандалился, — наконец-то признал он, еще не веря, что угодил в ловушку.
— Джованни Палестрина! — торжественно огласила я имя южного незнакомца.
— Ну, мадам… Зарапортовались… У него скулы не итальянские. Пожалуй, вовсе и не центрально-романские…
— А какие же? — оскорбилась я за чистокровность своего кандидата.
— Пожалуй, что испанские. Определенно испанские. Вылитый Дон Жуан.
— Дарю! — сказала я, подавая открытку старцу, и повторила недавние слова Маэстро: — Пусть это будет вашей с ним тайной.
— Не австрийский ли посланник в России? — допытывался Мокей Авдеевич, полагая, что прыжки по карте спасут его.
Он явно не мог смириться с таким конфузом после многолетней экзаменаторской практики. Старец начинал говорить глупости. Ему требовался добрый советчик. И я предостерегла Мокея Авдеевича от безрассудных поступков:
— Не вздумайте вывешивать открытку в классе рядом с портретом Бетховена. С вас станется… И не благодарите его за ноты ростовских колокольных звонов… Он — не посланник и к «Аппассионате» не имеет ни малейшего отношения.
— Но кто же это? — спросил старец, бережно подсовывая бороду и кружева под коллективную резинку.
— Спросите Маэстро, — посоветовала я. — Он — хранитель… А я что?.. Всего лишь маленький сад слов имени Юрия Осиповича…
— Юрия Карловича, — попытался поправить старец.
— Да нет, — уклонилась я, — Юрия Осиповича.
— Осиповича? — И Мокей Авдеевич вызвал на перекличку всех Юриев своей памяти, начиная от Долгорукого.
С одними он вежливо раскланивался, перед другими снимал шляпу, третьих приветствовал дружеской улыбкой, от некоторых брезгливо отстранялся, пропуская без очереди… Перед сыном не пригодившегося нам Карла — Олешей почтительно извинился. Вдруг лицо его замерло, как будто он встретил старого знакомого, но не уверен: а что, если обознался? Чтобы не попасть впросак, старец уточнил:
— Каторжник? «Хранитель древностей»?
Я согласно кивнула, добавив:
— Я прошла у него маленький курс на «Факультете ненужных вещей».
Старец вперил в меня непонимающие глаза.
— А какое касательство…
— О-о-о, Мокей Авдеевич, это долгая песня, к ней еще нет нот.
Несколько лет тому назад самая-самая наша инстанция, выше и демократичнее которой нет, удостоила меня… ну конечно же запрета. Напечатать что-либо было невозможно. Грозная бумажка официально именовалась: «МОРАТОРИЙ». Мало того что инстанция палила из пушек по воробьям, она к тому же пользовалась какой-то товарной терминологией. И тогда некий поэт пристроил меня в Дом культуры автомобилистов, чтобы я художественно сводила концы с концами. Он совершил это доброе дело и от удивления на самого себя тут же скончался во цвете буйных лет, не успев дать содеянному обратный ход. Будучи при жизни человеком в высшей степени талантливо безалаберным, он, и устраиваясь на том свете, не изменил себе и для начала попал в чужую могилу. «Как? — спросил старец. — Возможно ли?!» Я отвечу: «Если гарцуют у катафалка, то в жизни вообще ничего невозможного нет». И придется рассказывать, что могила предназначалась для Юрия Осиповича, но родственники от нее отказались и так далее и тому подобное… Лучше не задевать эту тему. Я достала из шкафа книжку, на которой детскими крупными буквами было написано: «ЛЕРЕ С ЛЮБОВЬЮ 17 АПРЕЛЯ 77 г. ДОМБРОВСКИЙ», — и подала ее старцу, предупредив:
— Только потрогать.
— «Ретлендбэконсоутгемптоншекспир», — прочитал старец.
— Да, это о Шекспире.
Затем из своих бумаг я извлекла листок. И его прочел старец: «Я, член Союза писателей с 1939 года, никогда никому не дававший рекомендаций, на сей раз…»
Старец возвратил мне книжку и листок, вздохнул и возобновил прерванный разговор.
В благодарность за дар, пополнивший просветительскую колоду, Мокей Авдеевич, как человек, не привыкший оставаться в долгу, намерен растащить по лужам мой хворост. Ниже всякой критики подходы к садовому участку. Можно провалиться в тартарары.
— Что вы, Мокей Авдеевич! — запротестовала я. — Хворост мне нужен самой. Разве вы не знаете, что я развожу цветы?
Старец не мог уловить связь между кучей корявого сушняка, гниющего под дождем, и цветами, которые дремали сейчас под землей в нектарных зарождающихся почках.
— Хворост я сожгу, — начала я урок цветоводства. — Останутся угли, ими посыплю пионы… Некоторые предпочитают делать это осенью, а я…
— Пеплом?
— А как же! Вы любите хлебушко, а они — золу…
И я начала перечислять сорта пионов, которыми очень гордилась.
— Алиса Шоу? — возликовал старец, уцепившись за последнее название. — Милая свистунья? — Он говорил с таким видом, как будто вчера расстался с Алисой. — Блистательное владение амбюшуром, — начал перечислять он ее достоинства, пугая меня новым музыкальным термином, — виртуознейшее… Мало напрягать мышцы рта… Художественный свист — это полет, блеск, это мечта! Куда все подевалось? Все извели. А наша Таисия! Где Таисия Савва?
Он так расстроился, что забыл про пионы и про золу. «Алиса», «Таисия» не сходили с его языка, уж не помешался ли старец на свистуньях?..
Помешался? Ничего подобного. Более светлой головы он еще не носил на плечах. Тут же он припомнил мои слова недельной давности:
— Вы, мадам, говорили, что необходимо съездить за рукописью. Я к вашим услугам.
Действительно, я надумала вызволить свои заброшенные странички. Но отпускать Мокея Авдеевича одного на ночь глядя не хотелось. Дорога предстояла в творческий кооператив «Литперо», за город. К Маститому. Самой мне путь к нему был заказан: герой пословицы про вора и горящую шапку, Маститый боялся ревности своей жены. И мы с Мокеем Авдеевичем решили поехать вместе.
— Как мне представиться? — спросил мой посол, еле отрываясь от стоп-крана, куда его бросило, когда электричка замедлила ход возле нашей платформы.
— Скажете: «Салтыков-Щедрин», — и я выправила старца на твердую дорожку после пройденных ступенек.
— Но ведь он же умер.
— Ну и что?.. Живых-то он знает. И смелее… Подумаешь, явиться незваным! Вы — классик, и он… Иудушка… из Магнитогорска. Вас тоже власть всегда опекала. — Потом я добавила: — Он будет квакать о человеческой неблагодарности, о том, что облагодетельствовал половину человечества, а вы не сдавайтесь… Иначе он протянет с рецензией еще лет десять, и не видеть мне книги к концу тысячелетия от рождества Христова…
Старец ринулся в темноту, как будто там его ждало что-то большее, чем рукопись, и до меня донесся хруст тонкого льда под его ногами.
Я осталась на станции. Близ железнодорожного домика, который глядел сверху вниз электрическими окнами. Мне не грозила тоска одиночества: ночь надвигалась пасхальная, и поезда то и дело привозили людей; они озабоченно спешили мимо, кое-кто с белыми узелками в руках. Неподалеку, над голоногими соснами, громоздился храм, за ним — кладбище, а дальше, обведенная яркими фонарями, под мелкими звездами среди луны, плутающей по стылым лужам, никуда не могла подеваться дорога, до самого «Литпера».
Уже последние запозднившиеся продышали возле меня, а старца все не было. Я начала скучать и мерзнуть. Накинув Мокею Авдеевичу еще полчаса на медленную ходьбу после сытного ужина, которым его, по всей вероятности, накормили, я решила двинуться навстречу.
Самый короткий путь шел через кладбище. Какие-нибудь десять — двенадцать минут страха, зато перехвачу Мокея Авдеевича на просторе, у первых домиков. Но возле надгробий встречаться с кем бы то ни было я не желала: мое чересчур светлое пальто — не лучшая одежда для посещения подобных мест. Тем более предстояло воскресение из мертвых.
Тонкие свечки множились и плыли передо мной, когда я подошла к воротам. В неверном огне мерцали надгробия, и венки, и пасхальные приношения — яички, рассыпанная крупа, куличи… И так это было красиво, что захотелось помолиться. А в стороне, сквозь глухие сумрачные деревья, длинной светящейся гусеницей мчался состав, и, пока он не скрылся, я испытывала с ним чувство единства. Потом же — едва слышный шорох бумажных цветов и слабое дрожание огня.
Я протискивалась себе между оградами, скатывалась в пористый снег. Но что это?.. Я обмерла, не в силах двинуться с места.
Впереди, от высокой плиты, отделилась фигура и шарахнулась в сторону. Здесь где-то, я знала, на возвышении, покоился писатель, с проклятиями выдворенный на тот свет и вновь призванный оттуда в ряды живущих. А что, если… после многолетних мытарств?..
Жуткая фигура приближалась. Проваливаясь в топкую землю, хлюпая и скользя. Тень от нее сквозила по иссеченному снегу, будоража далеких апрельских собак. Они облаивали усопшего.
Я съежилась и закрыла глаза. Еще минута, и он вознесет надо мной костлявую длань. Однако в нескольких шагах от меня привидение тоже остолбенело. Наверно, и оно не из шустрых. Но все же оно оказалось смелее, чем я. Закашлялось, издав неповторимое:
— Ух-ха-а-а-а!
Я узнала голос, и у меня отлегло от сердца. Я смело шагнула вперед.
Мокей Авдеевич стоял обескураженный, с куском кулича в руке. А рукопись?..
— Так и знала!.. Вас задобрили, и вы забыли обо всем на свете.
— Тихо! — И Мокей Авдеевич стряхнул крошки с бороды. — Пусть мертвые спят спокойно… Где бы они ни были… Здесь или у Кремлевской стены…
Старец дохнул вином.
Уж не ввязался ли он в дискуссию о политике, которой бредит и сейчас?.. Вероятно, у Маститого они спорили: изгонять тирана-утописта из могилы или нет.
— Эх вы, литераторша, тонкий человек, и вдруг такая толстокожесть. А я, наоборот, дурак, но позорнейшая чувствительность… — И, крепко взяв меня под руку, запел: — «Высота, высота ль, поднебесная…»
Со старцем что-то творилось. Но кладбище — не лучшее место для объяснений. Мы вышли на дорогу.
Рядом ломилась река, увлекая за собой коряги и ветки. В ее теченье трепыхалось подломленное дерево, кроной образуя порог, через который вода яростно переваливала и протаскивала свой скарб. А днем, под солнцем, здесь, должно быть, блестело и шумело еще сильнее. Но и сейчас буйная голова Мокея Авдеевича закружилась, он вздохнул:
— Эх, жаль, не могу взять си-бемоль, а то бы спел «Весна идет!».
Тем не менее и голые деревья, и дорога в потоках грязи, и мать-и-мачеха на пригорках услышали, как две тени, падающие на них, оглашали звенящий воздух нестройным пением.
«Еще в полях белеет снег…» — возвещала одна тень. «А воды уж весной шумят…» — клокотала вторая.
На мостике они задержались и под шум мутной рвущейся реки объявили округе:
Весна идет! Весна идет!
Мы молодой весны гонцы,
Она нас выслала впере-е-ед!
Больше они не посягали на самозванство и шли безмолвно. А дорога все равно откликалась и Тютчевым и Рахманиновым.
— Ну вот, — отдышавшись, сказала я, — а еще недавно, Мокей Авдеевич, вы хотели разучивать: «О, не буди меня, дыхание весны…» Где же все-таки рукопись?
— Ох, мадам, простите.
— Потеряли?
— Не совсем.
Определенно старец был создан для непредвиденных обстоятельств. Он не мог без них, они — без него.
Кажется, я четко сказала: сорок шестая комната в главном корпусе кооператива. Нет, старец устремился в сорок пятую.
Было время ужина, и творческое общество вкушало в столовой. А мой старец с холода и долгой дороги разомлел в тепле и, прождав в пустой комнате минуту-другую, не придумал ничего иного, как рухнуть на кровать и заснуть. При свете яркого уличного фонаря Мокей Авдеевич в своем длинном плаще, с газетой под головой выглядел на чужом ложе вполне пристойно. Его модная обувь, отягощенная загородной грязью, отдыхала внизу.
Дальше произошло то, что должно было произойти, если возвращается хозяин и чует что-то неладное. Именно чует, потому что зрения он был лишен…
Они обомлели одновременно: Мокей Авдеевич, когда спросонья увидел впотьмах склоненную над ним зловещую маску, и хозяин комнаты, когда вместо подушки нашарил старческую бороду. Не робкого десятка человек-маска вскричал: «Кто здесь?!» Но обезумевший Мокей Авдеевич именно этого и не мог вспомнить. Он выскользнул из тяжелых рук хозяина и, сшибая, круша на пути мебель, вылетел в коридор, все же с туфлями под мышкой. Так он бежал до ворот, где сообразил обуться.
За ним не гнались, не спускали собак, не стреляли вдогонку, и он понял: пронесло… Но теплее от этого не стало. Чтобы сократить путь, Мокей Авдеевич свернул на кладбище. И тут оттаял: господи, пасха же! В сиянии стояли перед ним надгробия. Холодный и голодный, он благодарно принял с гостеприимной могилы стаканчик за чужое успокоение, а потом причастился куличом. И вот, когда на него снизошла благодать и готова была открыться истина, откуда ни возьмись — белая фигура. Как он желал высказать ей все, что думает об этой жизни. Но фигура спросила про рукопись, как будто свет клином именно на ней. Меж тем Мокея Авдеевича куда больше занимало, кто же его напугал.
— Король Умберто, кто же еще! Мастер кошмаров… Он спрыгнул с высокой башни в бурную ледяную реку, бежал и скрывался в одеянии монахини, а потом пробрался к вам, чтобы отомстить за пренебрежение.
— От странности вашей фантазии, мадам, мухи дохнут.
— Ну, хорошо, единственный в своем роде… Романтик… Вас устраивает? Его ранило в лицо, и с тех пор он носит черную бархатную маску… И надо же вам сунуться именно к нему! Побеспокоили уважаемого человека. Так и знайте, я пожалуюсь Маэстро.
Ну вот уж и пожалуюсь! Что за привычка осведомлять? Мокей Авдеевич против. Скуратову дай повод: начнет потешаться, обзовет лопухом, а Мокей Авдеевич с детства не переваривает это растение. Ну зачем жаловаться? Ведь ничего особенного. Все исправимо. Более того, складывается наилучшим образом. Завтра же, кровь из носу, он заберет рукопись, а сегодня… сию минуту, предлагает свернуть на проторенную дорожку. Когда еще представится случай послушать звон всех колоколов — знаменитый «Полиелейный»?! Одновременно «ми» и «до» контроктавы. Это же чудо!
Даже после перипетий этой ночи: сумеречного появления короля Умберто, панического бегства из «Литпера» и кладбищенского причастия — Мокей Авдеевич оставался верен себе.
IX
Маэстро звонил мне редко, а если и удостаивал, то по чрезвычайному поводу. Ну еще бы: дважды наведываться в Измайлово и дважды упереться в замок. Где старец? Тон Маэстро не вызывал сомнений: он возлагал на меня ответственность за каждый шаг неугомонного. А я не могла предъявить такого-сякого. Он отправился на почту вместе со своим новым знакомым Палестриной.
Маэстро решительно отказывался что-либо понимать. Я начала свое объяснение с азов, то есть с письма, адресованного мне, — в нем читатель называет мое сочинение «высокой материей», вопрошая: «Какие высокие материи, если я, инженер, хожу без штанов?!» Вот Мокей Авдеевич, будучи моим заместителем по саду слов, и взялся за ответ, грозя задать читателю березовой каши по тому самому месту, которое он не потрудился обеспечить одеждой. Старец разоблачился сам: снял ботинки, пиджак… Не знаю, что сталось бы с моими скудными канцелярскими запасами, если бы он промучился дольше. В конце концов Мокей Авдеевич исторг из себя следующий текст: «ПРИСКОРБНО, ПОЧТЕННЫЙ, ЧТО ВЫ, ПРОЧТЯ УКАЗАННЫЙ ОПУС, НЕГАТИВНО ОТРЕАГИРОВАЛИ ОТСУТСТВИЕМ У ВАС ШТАНОВ, И ТЕМ ХУЖЕ ДЛЯ ВАС».
Ответ Мокей Авдеевич запечатал, наклеил марку с изображением Палестрины, притом наклеил вверх ногами, — вероятно, и теперь, по прошествии времени, строгий южный господин все еще не мог привыкнуть к неожиданному почитателю своей музыки и очертя голову бросался прочь.
Успокоенный объяснениями, Скуратов заметно повеселел и перевел разговор в иные, более высокие, сферы. Он заговорил о юбилее нашей альма-матер. Слушая его, я видела дату «50», взятую в лавровый веночек среди нарисованных фанфар. Ревностный читатель объявлений, знающий толк в наглядно-ротозейской агитации, Маэстро и все остальное на своем плакате изобразил столь же убедительно. «Торжественное заседание с участием… Представители ЮНЕСКО… Анонимный пожертвователь… За заслуги в области хранения и консервации…» С последним он либо явно переборщил, либо в его мысли вкралась опечатка. Хотя чем черт не шутит?.. Ведь наш Василий Васильевич — очень хозяйственный баритон, да и сам Маэстро… Но это неважно! Главное — девиз суверенного певческого государства: «Мы хотим остаться такими, какие мы есть!» Под этим девизом Маэстро задумал грандиозный гала-концерт. Старца он намеревался пустить заключительным номером.
Подозреваю, что Мокей Авдеевич понятия не имел о чести, которая его ожидала. Но больше говорить о бородатом отступнике Маэстро не желал. Он обратил мое внимание на человека, постоянно пребывающего в тени. Не пора ли воздать должное Эдуарду Романовичу? Кто, если не наш энергичный администратор, обеспечивал нам свободу задолго до того, как ее разрешили! Кто дарил нам время, когда оно еще не наступило! Да и вообще…
Действительно, трудно представить себе, что было бы, если бы на нашу голову посадили какого-нибудь новоявленного культуроносителя, защитника ВСЕГО, как то и заведено в замечательно-профессиональных цитаделях. И я поддержала Маэстро, пообещав одну из дорожек в саду слов назвать именем нашего благодетеля. Но Маэстро сразу же выразил опасение, не будет ли это слишком пресно: ведь Эдуард Романович — это колорит, «разве вы не находите — в его внешности есть что-то библейское? Он же — караим, родом из Бахчисарая», а для Скуратова Бахчисарай — это больше, чем фонтан, больше, чем поэма, Бахчисарай — это Пушкин! И в чудное мгновение Маэстро воздвиг памятник своему кумиру на еще не названной чужой аллее.
Идея торжества под эгидой ЮНЕСКО заслуживала всенародного обсуждения. И, попрощавшись с Маэстро, я тут же позвонила Василию Васильевичу. Но его лучшая половина доложила драматическим сопрано, что в доме кончилась квашеная капуста и она шинкует новую, а Василия Васильевича послала на базар за специями и добавками, поскольку готова поступиться моченым виноградом, но уж антоновскими яблочками — никогда.
Тогда я кинулась к Шарлахову, но его конструкторское бюро уже обзавелось более интересным собеседником и постоянно давало отбой.
Ниночке звонить бесполезно — она аккомпанировала где-то на стороне и по совместительству. Наша же певица Оля в утренние часы шлифовала голос.
И я решила оповестить своего доброго знакомого — добрейшего из живущих около метро «Речной вокзал» (однажды меня угораздило выбрать его в герои своего рассказа). Узнав мой голос, он назвал меня скорпионом — седоком плывущей черепахи — и тотчас отправил под воду, предупредив: доиграетесь, мол… простодушные черепахи откажутся перевозить на другой берег. Но прежде чем швырнуть трубку, он смилостивился и бросил мне круг, промолвив, как его величество патриарх: «Звоните».
По соседству с ним в записной книжке маячил телефон другого знакомого. Этот денно и нощно трудился в жанре, который изобрел сам, — «опупея» и, естественно, нуждался в светлых минутах. Но, оказывается, он уже достиг предела желаний. А всего-то вывел меня в тысячестраничной саге под названием «Кретины-88».
Наконец, я позвонила своему литературному наставнику — вот кто воистину терпел от меня. Но и он — золотые руки, мудрая головушка, — высунувши язык, пребывал в бегах из страны безголовых в страну безруких вместо того, чтобы заниматься делом.
Увы, никогда еще ползучие традиции так не шагали нога (тьфу!) в ногу с действительностью, как сейчас. И я поняла, что лучшего товарища по счастью, чем бывший каторжник Мокей Авдеевич, не найду.
Но старец не торопился. Я прождала его до вечера, не явился он и назавтра. Неисповедимы пути тех, у кого перепутаны башмаки. Но кто же совратил безумного? И вдруг я вспомнила про них… Алиса с Таисой — эти сирены вполне могли заманить беднягу. Я поспешила на садовый участок, где Алиса Шоу пробивала из-под земли свои пионовые рожки.
Какие они были молоденькие, какие беззащитные, особенно рядом… рядом с огромным железным баком неизвестного происхождения, который еще считанные сантиметры — и угробил бы их. Но бак, как всякий подкидыш, соблюдал дистанцию, тяготея к забору. Он упирался в него могучим боком, наводя оторопь и прочими своими величественными формами. Откуда здесь это чудовище? Из какой прачечной?
Я не сразу догадалась, что это работа Мокея Авдеевича, как будто так уж много людей, способных на добрые дела. И не спросила себя: кто, кроме него, может раздобыть, доставить и перевалить через закрытую калитку бак углей и золы? Полцентнера. Сначала я подумала: уж не разорил ли кто мою самодельную крошку домну, сооруженную на месте недавнего костра? И подалась к бывшей куче хвороста. Но нет, земляная крепость нерушимо хранила пепелище. Тогда одна загадка сменилась другой. Сколько же надо пожечь добра, чтобы получить полный бак золы? Целого «Литпера» не хватило бы спалить вместе с его господскими, складскими, пристройками для дворни, охраны и всяческих тварей. Затем я перебрала в памяти всех соседей — близких и дальних, но никто из них не составлял с баком достойную пару. И образ старца все решительнее начал выбираться из тьмы, расправлять крылья и поднимать голову. После того как я тщательно исследовала землю возле калитки и не обнаружила на ней отпечатков колес, последние сомнения исчезли. Бесспорно, то был очередной подвиг старца в честь Палестрины Великолепного. Вот что значит иметь дело с людьми, не привыкшими ходить в должниках.
(Забегая вперед, скажу, что кроткий старец никого не поджигал. Просто он собрал пепел от гигантских кабельных катушек — их с хозяйственным рвением предавали огню работяги. А потом перевез на себе сей государственный прах. Общественное остроумие поддерживало его на долгом пути, на всех перевальных пунктах, в трамваях, троллейбусах, метро, электропоезде. И лишь однажды старец был выведен из себя, когда некий зубоскал расшаркался перед ним: «Здоров, леопард!» — а затем нахально вякнул: «Не иначе, дед, парашу везешь из одной тюрьмы в другую!» Тут чувство собственного достоинства изменило Мокею Авдеевичу (полагаю, наш рыцарь рассердился за «деда»), и он едва не запустил в бездельника горсть драгоценных народных углей.)
После такого подвига у меня были веские причины волноваться за здоровье пропавшего. Новые поиски не дали результатов. Самое верное — ждать подпольщика на ближайшем уроке. Пока он жив, ни за какие коврижки не поступится исполнением романса об огне, который горит не где-нибудь, а в его крови. И что же?..
Сначала пожаловал Василий Васильевич. Он патриархально раскланялся со всеми сразу и с каждым по очереди: «Мое почтение, Владимир Дементьевич», «Разрешите ручку, Нина Михайловна», «Держите календарик, Валерия Сергеевна». За сим последовала пауза. Василию Васильевичу непременно хотелось обратить внимание на художественное исполнение дареного предмета. Начались восторги по поводу печати, сочных красок да и самой темы, избранной для украшения оборотной стороны календарика. Златоглавое семейство церквей сияло на нем во славу тысячелетия русского христианства. Календарик уже завершал почетный круг, когда в класс влетели Шарлахов и Оля. Они тоже присоединились к зрителям. А старца все не было и не было. «Негодяй!» — сказал Маэстро, но в эту самую минуту дверь отворилась…
Это походило на столбняк, а может, на помешательство, все разинули рты, превратившись в коллективную окаменелость.
Огромная труба, изогнутая над орехово-золотистой шкатулкой: «Мелисандра и К°», была наставлена на нас старинным граммофонным жерлом. Деревянная, тускло поблескивающая, напоминающая гигантский цветок. Поддерживаемая знакомыми музыкальными руками, она торжественно двинулась вперед вместе с белокурым амуром — обитателем фирменного знака, держа курс на столик.
Маэстро опомнился первый:
И он устал,
В степи упал…
Предстала тень из Ада,
И он без сил
Ее спросил:
«О тень, где Эльдорадо?»
— Смейся-смейся, — отозвался Мокей Авдеевич, бережно опуская ношу, — не пришлось бы заплакать.
Он принялся колдовать над граммофоном, бормоча про обещанный прощальный вечер.
У белокурого амура появились двойники, мал мала меньше, на коробочках, футлярчиках, этикетках — все они держали в пухлых ручках по гусиному перу, склонившись над черными пластинками с красными наклейками, у всех был один и тот же адрес (насмешка судьбы!): Лубянская площадь, дом человеколюбивого общества, и все они именовались в честь фирмы-родительницы: «Пишущий амур». Затем к ним присоединилась голубая собака, разинувшая пасть на голубой граммофон и в этом бестолковом виде застывшая на коробочке с иголками. Когда гоп-компания полностью собралась и заняла положенные места, Мокей Авдеевич начал быстро-быстро крутить ручку граммофона. Диск завертелся, обернувшись серебряным кольцом, белокурый амур вихрем втянулся в красную этикетку, послышался шорох, треск и шипение, а потом далекий голос тонко запел:
Но остался влажный след в морщине…
К нему присоединился мужской голос:
Старого утеса. Одиноко…
А потом третий поддержал их:
Он стоит, задумался глубоко,
И тихонько плачет он в пустыне.
Снова шипение, и вновь белокурый амур возрождается на этикетке.
Маэстро сидел, обхватив голову руками, и кажется… Не берусь утверждать, что именно с ним происходило: у меня самой першило в горле. Мокей Авдеевич глядел вперед пророческими глазами. Но видел ли он, что его предсказание сбывается? Слышал ли, как Маэстро вскрикнул: «Надя!» — протянув руки к трубе? По-моему, Мокей Авдеевич был далеко. Ему светило юное солнце, и он спешил в студию звукозаписи. Он взбегал по ступенькам — чуть раньше по ним уже пробежали молодой Скуратов со своей воскресшей женой. Мокей Авдеевич устремлялся в блестящее будущее, которое сулило трио Даргомыжского и которое серебряным вихрем промелькнуло сейчас на диске.
Машина времени молчала. Амур тосковал на пластинке.
— Совсем неплохо, — сказал Маэстро больным голосом. — Сама Збруева не спела бы лучше… А уж она-то в этом трио не знала равных…
— Куда там, Владимир Дементьевич… Конечно, не спела бы, — ожил Василий Васильевич.
— Превосходная интерпретация, — авторитетно подтвердил Шарлахов, и Оля с Ниночкой, соглашаясь, закивали из разных углов.
Но Мокей Авдеевич не собирался сокращать программу в угоду лирическим отступлениям. Он снова принялся шуршать, что-то искать, перебирать, поминая Алису Шоу, которая сто лет назад открыла своим свистом эру звукозаписи. Если бы не она, старцу и в голову не пришло бы поехать в Апрелевку к собирателю редких пластинок. На многое Мокей Авдеевич не рассчитывал. Всего лишь прощальный романс, специально для Нины Михайловны. Но старый товарищ по местам не столь отдаленным не стал мелочиться. И с гусарским размахом бывший акционер граммофонного общества «Метрополь-рекорд» предоставил в распоряжение Мокея Авдеевича добрую половину своей коллекции. Гулять так гулять! Пожалуйста и романс: «Капризная, упрямая, вы сотканы из роз…»
Это походило на волшебство. Вкрадчивый голос щекотал слабые нервы Нины Михайловны.
Капризная, упрямая, о как я вас люблю,
Последняя весна моя, я об одном молю,
Уйдите, уйдите, уйдите…
Было слишком хорошо, чтобы так могло продолжаться долго. Что-то зарождалось в воздухе. Какая-то пакость. Она крепла, матерела, обрастала щетиной. Человекообразная, огнедышащая. Она надвигалась. Ближе, ближе… И вот она — вахтерша! Раздувающаяся в дверях, затмевающая собой все, вооруженная осатанелыми очками. Они подпрыгивали и кипятились у нее на носу.
Маэстро держался мужественно. Он не кинулся к ней, не пригласил в партер. Он даже не пошел наперерез. В своем праве вахтерша наползла на граммофонную трубу и, обнюхав ее очками, еще шире распространилась, вперилась в прекрасную «Мелисандру». Но не успела пластинка в последний раз простонать: «Уйдите…» — как вахтерша взревела:
— Опять Лазаря затянули! Здесь Дом культуры, не что-нибудь. Лучше подобру-поздорову, поганцы… Не то милицию вызову.
И все стражи культуры — эти, присной памяти, дозировщики, столоначальники, главшумответлекальщики, все кровососущие окололитературные насекомые вкупе со своими покровителями — вопили вместе с ней:
— А-а-а, танцульки-свистульки… Бездари… Безголосые. Праздника им захотелось. А что человечество на краю… Вон отсюда!
Но Маэстро оставался невозмутимым, ожидая конца извержения.
— Увы, милейшая, — сказал он сухо, — бесконечно сожалею… У нас автономия… Разве вам не известно? Самоопределение вплоть до отделения!!! На белом коне. В двадцать первый век. ЮНЕСКО… По случаю юбилея… Как Финляндия… Да-а. Объявления надо читать.
Подойдя к двери, Маэстро распахнул ее и воззвал:
— Товарищ Умберто!.. Будьте любезны… Проводите стража…
Ошалевшая старуха начала блекнуть, опадать, сокращаться… Она попятилась, кляня малахольных. Ее подхватило и понесло, швырнув на выросший катафалк. Она своротила его, разметав венки. А потревоженный покойник, выпростав мощи, гневно вознесся и со всего маху хватил «милейшую» по чугунной башке. Тут уж было не удержаться не то что от смеха, а от дикарского гогота.
— ХА-ХА-ХА-ХА-а-а-а-а-ХА-ХА-ХА-а-а-а-ХА-ХА-ХА-ХА!..
А над этим коловращением реял голос Мокея Авдеевича:
— Помяните мое слово, я заставлю вас заплакать!
ДИЧЬ
Памяти Бориса Нечаева
Часть I. ЗОНА ПОКОЯ
1
Уже вид огромной усадьбы озадачивал. Отшельничья, странная, не похожая на другие. У всех земля как земля: огород, грядки, виноградник, а тут — в траве сгинешь, стоит некошеная, выше человеческого роста. И чего сюда только не нанесло! Пырей, донник, пижма, белая марь… Ярко-желтой повиликой, как неводом, опутан чебрец. Деревья растут где попало, дупла не замазаны. На песке — побуревшие веники, поставлены хатками. На буграх — сухие ветки. Рядом — груды камней.
Ни огорода, ни сада, зато дом как крепость. Приступом не возьмешь. Не подожжешь кирпичную кладку. Не чета даже станичным хороминам, низким, одноэтажным. Этот высится как дозорная башня перед въездом в лес. И прожектор под крышей. Если залают сторожевые, он вспыхивает и шарящим лучом выхватывает из темноты дорогу, кусты, ворота. Гремит выстрел, и красная ракета в розоватой дымке зависает над двором. Обезумев, взвиваются мраморные жуки, слетевшиеся на свет, и, словно размагниченные, падают с обожженными крылышками. И тот, кто смотрел вверх, снова видел небо с крупными звездами, далекое, безучастное.
Но сейчас тихо кругом. Двор точно вымер. В солнечном свете жасминовый куст. Его ослепительное цветенье напоминает о весне, о прохладных садах. Белая бабочка отделяется, и кажется: один из цветов пустился в дорогу.
Егерь оставил в лопухах мотоцикл и, отдирая от штанин колючки, пошел искать директора.
Сразу же в сторону кинулись дикие утки, изумрудно-зеленые головки селезней замелькали в бурьяне. А вдалеке, заметив чужого, беспокойно закричал коршун. «Точь-в-точь лошадь ржет, только резче и тоньше», — подумал егерь, любуясь его струистой коричневой шеей и крыльями в яшмовых разводах. На шум вылез из спального домика сурок и, зло щелкая длинными желтыми зубами, стал возле решетки столбиком. Блестящий мех фиолетово отливал на солнце. Рядом закружилась-замелькала по клетке рыжая лисица. И тучей сорвались дикие голуби. Лишь белое перо приземлилось на кучу зерновых крошек, которые они только что клевали.
Тут егерь услышал человеческий голос и, свернув, вышел к клетке, где с небольшими пятнисто-желтоватыми зверьками обретался директор.
— За что вас туда, Василий Прохорович? За какие грехи? — Егерь с интересом присел на корточки.
Однако директору не до шуток. Утром колхозники привезли пару молодых хорей-перевязок. Увидели дерущихся на дороге, накрыли ведром — и в повозку. У одного морда была в крови. Особенно рдела она на белой полосе, как бы перевязывающей черный лоб. Сейчас директор лечил зверька, который только и норовил вырваться.
— Уж и не знаю, за что побил тебя муж. Видно, за дело. Новожилов вот на женщин никогда руку не поднимал. Да не бойся ты! Не то в глаза угожу. Муж твой под замком. Одни ушки торчат беленькие…
— Самка, значит, — сказал егерь, с удовольствием слушая Новожилова.
— Она! Мужик у нее красавец. Чует, что я на него злой. Притаился. Да и она хороша. Жалко, если погибнет. Редкое животное.
— Не должна, — успокоил егерь, помогая директору выбраться. — Они, хорьки, живучие, даже иностранными прыскалками не уморишь.
Закрывая дверцу, Новожилов вдруг видит, что подопечная пытается просунуть израненную тупую мордочку между прутьями.
— Придется пересадить!
И егерю кажется, что и директор испытывает боль, которую терпит зверек.
— Вот короста! А ну вылазь!
И под следяще-снисходительный взгляд егеря: мужик, дескать, а балуется, как дитя, — извлекает перевязку и, осторожно держа за шею — она ведь не прочь укусить спасителя, — переносит в дом.
В пустой нежилой комнате выпускает. А пока егерь дивится причудам директора и думает, что после такого жильца в комнате не выдержит ни один человек, Новожилов рвет сухую траву для подстилки. Набирает и ягод с шелковицы, относит раненой.
А управившись, кричит егерю: подожди-ка еще. И вот уже из глубины двора, откуда-то из-под старых верб, раздается сердитый голос:
— Где она? Где эта идиотка?!
Егерь неуверенно подается к директору:
— Вы про кого?..
— Неужели не слышишь?! Десяток голодных ртов кричат «караул!». А ты не слышишь… — И опять принимается ругать наседку, которая бросила цыплят некормлеными.
«Валяет дурака или нет?» — думает егерь, действительно обращая внимание на оголтелый писк. Виноватый, он принимает на свой счет и сердитое бормотанье: «Не проследи — и передохнет, зароет рогом в землю!» Тогда и решает порадовать директора — рассказывает о найденном гнезде: его чуть не истолкли буренки, а он, Петрухин, стадо завернул.
— Вот ты, Петрухин, такой умный, прямо старик, — говорит директор, на ходу останавливаясь, чтобы вытряхнуть из калош просо, — как думаешь, из-за кого у меня сейчас голова болит? — И, не дождавшись ответа, сообщает: — Рано утром зашла в мой кабинет дикая лисица. Я прикрыл дверь, и рыжая оказалась в плену. Вот и гадаю: что делать?
— Что?! Сбывайте скорее. Она вам всю мебель извозит — не оберетесь.
— Между прочим, у Томаса Мора… Знаешь такого?.. Надо знать великих людей. Так вот, у Томаса Мора дома всегда жили разные животные: хорек, — и директор со значением делает паузу, — лисица, ласка, попугай, обезьяна… А он был большой человек при дворе.
2
Несмотря на высокий рост и грузность, он появлялся в лесу бесшумно, оставаясь незамеченным, пока в самый неожиданный момент не палил в воздух из пистолета. Иногда имени его было достаточно, чтобы привести кое-каких дичекрадов в трепет. Не то что рукою — пальцем они боялись пошевелить, когда он напускался на них, как ястреб на воробьев. Никто, конечно, не догадывался, что пистолет у него стартовый. И даже в охотничьей инспекции возмущались: «Позволяет себе… С оружием на человека!»
По узкой дороге, которой держались сейчас, ехал Новожилов однажды с двумя лучшими егерями, И вдруг — мотоцикл навстречу. А дорога среди снега — ни разминуться, ни свернуть. И сидит на мотоцикле он самый — главный колхозный зоотехник, кого давно честили за браконьерство. Поравнялись. Зоотехник с улыбочкой поздоровался и вкрадчиво говорит:
— Еду расстрелять старые патроны.
Новожилов развел руками: воля охотничья. Но почему бегают глаза у товарища главного зоотехника, почему ищут, куда бы глянуть и не видеть проклятой зеленой машины с белой надписью «Охрана природы»? Кто же за семь километров от дома расстреливает патроны?!
— А путевка на охоту есть? — спрашивает Новожилов язвительно.
Берет протянутую бумагу — разрешение на лисиц. В коляске же, которую мигом обыскали егеря, — белые маскхалаты, ножи, один острее другого. Полный набор для разделки. Явно не для мышкующей лисички. Но пока Новожилов не спорит. Конечно-конечно, зоотехник случайно захватил с собой холодное оружие. И случайно перепоясан патронташем с пулями и картечью, тогда как на лисицу нужна крупная дробь. А дорога вела к силосной яме, куда повадились дикие кабаны. Разрыли край и шли на приятный парной запах готовенькой травки. Стрелку засесть недалеко очень удобно. Не надо мотаться по снегу, выслеживать… Маленькая неувязка: с разрешением на лисиц не бьют кабанов, да еще таким подлым способом. Директор едва сдерживает себя, чтобы не сказать: «Ах ты, разбойник, вор! Ручного зверя собрался исполосовать. Из природы сделать жаркое. Нажраться и опять браконьерничать!»
Зоотехник улыбается. Охотничий билет? Нет его. Забыл дома.
Побойчей и напористей объяснялся он на следующий день, когда пришел к Новожилову за конфискованным оружием. И снова комедия. Директор рассердился сильнее, чем вчера на дороге.
В хозяйстве работала столичная киногруппа. Снимали фильм о флоре и фауне района. Ребята покладистые, свойские, в кепочках. Зажгли, подключили, завертели. Лучшего кадра, чем эпизод с браконьером, они и желать не могли. Кассовый сюжет! И зоотехника подманили, как лисицу на мышиный писк. Оперативно, чисто, бесшумно. Кумом королю он чувствовал себя в свете ламп. Ему кивали, пока он выкладывал небылицу о расстреливании патронов. Не пожалели пленки, чтобы проявил артистические способности. Выкачали до последнего, а потом…
«Заложили!» — иного слова не нашел зоотехник после того, как фильм прокрутили по телевидению.
Что вскоре началось!.. Новожилов и вспоминать не хотел. По сей день спрашивал: «Кто же виноват? Я, который его поймал и предупредил браконьерство, или он — заядлый враль?»
На экстренном заседании райисполкома всыпали обоим. Новожилову — за обнародование, зоотехнику — за то, что попался. Относительно же связей с телеоператорами, корреспондентами и разной газетной братией было грозно приказано: «Отменить!»
3
В пору, когда работал простым охотоведом, вздумал он поймать Хлыстобуева — своего начальника, недавно назначенного и начавшего исполнение обязанностей с широких охот в запретных местах. Особенно полюбилось Хлыстобуеву озеро с небольшим островком. На зеленой поляне с видом на дали можно было развести огонь и удобно расположиться.
За костром и увидел теплую компанию нагрянувший Новожилов. Пирамида вареных раков, как свечами, украшенная бутылками коньяка, высилась в центре застолья. Недалеко от берега лежали горы битой дичи. На нее сразу же и наставил фотоаппарат Новожилов. Из клюва верхнего селезня еще сочилась кровь.
То ли запах жареного гуся расслабил приятелей, то ли близость Хлыстобуева, который где-то там стрелял за деревьями, только в появлении незнакомца они не усмотрели ни малейшей угрозы для себя. И спокойно продолжали подкладывать в огонь ветки. Так и запечатлелись бы на фотографии, если бы не подоспел Хлыстобуев. В бешенстве он спросил: почему охотоведишка позволяет себе контролировать директора? А Новожилов и у него потребовал путевку на охоту.
Тогда разъяренный начальник отобрал у наглеца фотоаппарат и засветил пленку. Но в следующее воскресенье Новожилов опять следил из укрытия, как Хлыстобуев с гостем приближается к стае бедствующих уток. По ноябрьскому холоду они низко кружили над полыньей.
Вот хлыстобуевская лодка показалась между камышами, сейчас выйдет на открытую воду. Новожилов поднял фотоаппарат. Но что такое? У горе-охотника, гостя Хлыстобуева, упало в воду ружье. Только что лежало на борту, и вдруг — бульк! — и нет дорогого ружья. Не колеблясь ни секунды, Хлыстобуев разделся и спрыгнул вниз. Будто охотничий пес! Долго нырял в ледяной воде, пока не нашел драгоценность.
Глядя на дрожащего Хлыстобуева, которому благодарный гость помогал одеваться, Новожилов понял, что с этим начальником он не сработается никогда. И, вернувшись, дал согласие на переход в Сухой Ерик, где осиротело хозяйство.
4
Даже ручей ушел отсюда, оставив излучину русла да память о себе в названии места — Сухой Ерик.
И вот явился Новожилов, глянул на ивы, сторожившие песчаное ложе, и сказал:
— Был бы лес, любую землю заселю зверьем!
И теперь, когда заселил, каждый охотник норовил приехать к нему — пострелять.
В конце лета, едва открывался охотничий сезон, машина за машиной тормозили на базе, и гремел голос:
— Всего полно: зверят и птичат! Лоси, олени, кабаны, косули… На каждом шагу! Дикие утки, фазаны — прямо во дворе!
А возле утренних прохладных подсолнухов уже гремели первые выстрелы — по перепелам.
Почти всегда ходил он в широченных вельветовых брюках, калошах на босу ногу, а когда надевал лесную форму, сразу было видно: ему тесно.
Для простоты и удобства делил он людей на друзей природы, ее врагов и безразличных, прибавляя: «У меня в мозгу всего четыре извилины: дичь, фотография, хищники, браконьеры».
Вот привозят гостя, которого нужно уважить, показать особое отношение, короче — сделать исключение, а Новожилов заявляет: «Стреляйте то, что записано в путевке. И на указанной территории. Если кто нарушит — убьет, к примеру, лишнего зайца, — поймаю. Повешу зайца на шею. Сфотографирую и пошлю фото в газету. Мол, начальник такой-то». Гость улыбался, находя, что товарищ колоритный, не без юмора. А сопровождающим становилось не по себе. Они знали: с Новожилова станется, — как сказал, так и сделает. И думали: скорее бы оттеснить гостя от опасного колорита, пока не добавил дурацкую присказку: «Никаких исключений! На охоте, как в бане, все равны!!!»
Мало кто догадывался, что директору не доставляли удовольствия душеспасительные разговоры. Лучше бы он пригласил людей в кабинет, ознакомил бы с делом, авось и помощь какую-нибудь выговорил бы. Но… не получалось! Всякий раз, напутствуя, он чувствовал неприятный холодок внутри. Тем сильнее, чем заметнее суетились сопровождающие, стараясь поскорей вырваться из-под надзора.
Особенно строго предупреждал он перед охотой на лося или кабана. Давным-давно вывел Новожилов для себя закон: чем крупнее дичь, тем крупнее браконьеры, а чем крупнее браконьеры, тем больше они себе позволяют. Сначала норовят залить егеря коньяком или водкой, а потом лупят, что понравится. Если собственное, новожиловское, начальство бьет благородного оленя, на которого охота вообще запрещена, что же могут угрохать представители республиканского главка?! Задастся неразрешимым вопросом — и возблагодарит природу: уберегла, мудрая, от разведения слонов.
5
В тишине странная усадьба преображается словно по волшебству. Начинает шевелиться, двигаться, подавать голоса. Из веничных хаток выскакивают кролики, а из дупел вылетают птицы. Дятлов еще отличишь. Названия других скажет потом сам хранитель усадьбы: «Большая сине-голубая, неписаной красоты — сизоворонка, а с длинным клювом и пестрым хохлом на голове — удод». И камни, оказывается, не просто так лежат, а для птицы каменки, которая устраивает в них гнездо. Даже коридорное окно в доме оставлено разбитым вовсе не от бесхозяйственности: через него снует челноком ласточка — в комнате она слепила гнездо и теперь носит корм птенцам.
И уже нет сомнения: всё на усадьбе специально приспособлено к тому, чтобы служило дикой природе, — и сухая прошлогодняя трава, и родник, и песчаная коса, и деревья.
Бросив взгляд за ограду, видишь соседнюю землю. И она представляется скучной и голой. Ведь над ней не порхают бабочки, делая сам воздух цветным и трепещущим, не гудят синие пчелы-плотники и темно-лакированные жуки, не цепенеют в воздухе мухи-журчалки. Трава вытоптана и съедена козами; кроме осоки, поблизости ничего не растет. И ни огороди Новожилов землю для насекомых, не уцелел бы в здешних краях богомол, который крохотным зеленым истуканом сидел в траве, молитвенно поджидая добычу, не прятались бы под кочками бронзово-зеленые жужелицы-бегунчики с чернильно-золотыми брюшками, точно отлитые напоказ, не тузили бы друг друга, борясь за дубовый сок, огромные жуки-олени.
За оградой простиралась голая земля.
Сколько же было недовольных, когда отвели этот участок! «Какой еще микрозаповедник?! А коз где пасти? Ведь это же деньги. Будущие пуховые платки!» И, не дожидаясь троицы, потянулись благообразные старушки на охотничью усадьбу с зелеными вениками. В них упрятывали ошептанные клинышки. Но не брала порча Новожилова. И присмирели бабули: видно, силен антихрист. Раз церковь отдали под склад удобрений, а крест своротили, затянув железной удавкой да протащив трактором по земле, дивно ли, что у божьей твари — бедненьких козочек — заступника нет? И осеняли себя святым знамением: нет его и у претерпевшего господа!
Куда уж дальше?.. Новая свиная ферма поставлена в аккурат рядом с памятником вечной славы:
Дорогим сухоерикским станичникам,
ушедшим на войну с Японией в 1904 году.
Оставшиеся на поле сражения,
приветствуем ваши имена.
Памятник стоит разоренный, извоженный. Куда-то подевался тесаный камень. «Куда-то!.. — рассердился Новожилов. — Если такие благочестивые, лучше глядите под ноги — на дорожки собственных садов, да еще наведайтесь на свои мельницы, рассмотрите, из чего жернова. А еще к богу взываете! Он за свой мир в ответе, а не за идиотов, которые истребляют его».
А далеко-далеко, где виднелся низкий лесок, опять начиналась охранная территория. Она называлась зоной покоя.
6
Директор хорошо помнит день, когда его вызвали к новому секретарю райкома Москалеву. По дороге в город машина, на которой он ехал, застряла, и, помогая шоферу ее выталкивать, он испачкал свою новую лесную форму. Долго вытирал зеленоватое сукно платком, прежде чем вошел в тепло-коричневую приемную и ступил на мягкую, словно мох, дорожку. Новожилов захотел тогда даже снять туфли, но пол рядом, светлый, блестящий, в котором желтыми кувшинками плыли отражения люстр, показался еще чище.
Чистотой сиял и Москалев: белая рубашка, серый костюм.
Прежде директор видел его всего один раз. Месяц назад, только назначенный, Москалев объезжал район, знакомился с людьми, обстановкой. Наведывался и в Сухой Ерик. Сопровождал его какой-то городской начальник, тоже, как и секретарь, в кожаном пальто. Рядом с ним, еще нестарым, но тучным и важным, с презрительно выпяченной нижней губой, выглядел секретарь по-особенному молодо, хотя было ему лет сорок.
Новожилов водил гостей по усадьбе, показывал домашний зоопарк и, начав между делом разговор об охоте, неожиданно услышал от нового секретаря собственную любимую фразу: «На охоте, как в бане, все равны!» Это очень понравилось ему, как и осведомленность секретаря в заботах хозяйства. Уезжая, Москалев приглашал к себе, заверив, что партия всегда поддерживала и будет поддерживать охрану природы, главное — руководителям не замыкаться в себе. Однако Новожилов не торопился с ответным визитом. И вот дождался — вызвали телеграммой.
— Между прочим, — сказал Москалев, едва посетитель уселся напротив, — крупные неприятности начинаются с пренебрежения мелочами. — Видя, что Новожилов теряется в догадках, пояснил: — Заповедники — дело хорошее, но пока что их называют вашими вотчинами.
При слове «вотчины» Новожилов одернул китель и положил пятерню на колено так, чтобы закрыть непросохшее пятно.
От гладкого стола взгляд директора поднялся и остановился на лице секретаря. Человек или маска? А может, профессиональное испытание на прочность? Их разделяла узкая отлакированная поверхность. Если бы психологическое расстояние между людьми измерялось километрами, то между ним и секретарем оно было больше, чем между Москвой и Землей Франца-Иосифа в Ледовитом океане. И расстояние следовало преодолеть.
— На то они и дикие, чтобы не считаться с формальностями. Они и за границу мигрируют без визы. Это их вотчины, а не мои.
— Их, считаете? А кто распоряжается пахотными колхозными землями?.. Устраивает какие-то зоны покоя без нашего согласия.
«Зоны покоя» Москалев произнес так, словно речь шла о курортных уголках с магнолиями, олеандрами, о каких-то райских кущах, обнесенных забором. Между тем в охотничьем хозяйстве называли так обыкновенные неудобья. И Новожилов спокойно сказал:
— Камыши на берегу озера не пахотные земли, но в управлении сельского хозяйства они почему-то числятся как пахотные. В камышах гнездятся фазаны, утки. Это и есть зона покоя.
Что-то мешало Новожилову за узким столиком, теснило как-то. Тут еще хрустальная пепельница лезла в глаза. И, пренебрегая церемониями, он отодвинул ее, а сам подался в кресле назад и расстегнул китель. Теперь он мог говорить свободно.
Какой же заказник без зоны покоя?! Все равно что трактор без двигателя. А заказник для охотничьего хозяйства то же, что сберкнижка для человека: проценты идут, бери их, пользуйся, но сумма остается неизменной. Так и дичь в заказнике множится в арифметической прогрессии, не меньше, но здесь ее не трогай — неприкосновенный запас, жди, когда сама расселится, обогатит угодья. А расселяться начнет обязательно.
— Вы, Кирилл Николаевич, любите тесноту?.. Коммуналки? Очереди? Вот и животные не любят. Одному соколу чеглоку, например, нужен целый большой район! Рядом с соседом он жить не станет, почему и зовется аристократом неба.
Образная речь директора оживляет Москалева. Он старается больше слушать, чем говорить. И тоже отодвигает кресло. Ослабляет узел на галстуке. Одно неясно… Заказник, охотничье хозяйство… Почему Новожилов объединяет их?
— Потому, — отвечает директор, переходя на более деловой тон, — что заказник — часть хозяйства. Дикие звери и птицы должны чувствовать себя тут как дома. Понимаете, дома! А не как в концлагере. Иначе никакого неприкосновенного генофонда не создашь.
И опять Новожилов следит за секретарем: пришлось ли крепкое сравнение? Кажется, принял. А иначе не прошибешь. Начнешь мямлить да усыплять биологическими терминами — и сразу припечатает тебя словами о главенствующем положении человека на земле.
Действительно, Москалев считал: земля обрабатывается не для того, чтобы ее заселили дикие. Он твердо знал: охрана природы не должна мешать прогрессу. Не однажды секретарь сталкивался с людьми, которые во имя сохранения природы готовы были предать анафеме производство. Ничего, кроме сожаления, не вызывало их бурное негодование. И вообще мир представлялся Москалеву противоборством темных и светлых сил, стихии и интеллекта, который медленно, но верно подчиняет себе все, движет человечество к добру. Увы, не столь быстро, как хотелось бы, но… Если о чем и сожалел Москалев, то о хронологическом несоответствии человеческой жизни и истории.
Но когда наивная вера Москалева встречалась с чьей-то практичностью, возникала настороженность. Москалев ощущал ее и сейчас, ощущал просто как твердое тело. А между тем что такое охотничье хозяйство, если очертить на топографической карте? Одно из звеньев системы. На его территории станицы, железные дороги, автомобильная магистраль. Здесь постоянно ведутся работы. Там пашут, тут сеют, где-то косят, убирают урожай. Москалев облетал свой район на вертолете, и образ открывшейся земли, подкрепленный видом карты, которая висела в кабинете, создавал у него ощущение неразрывного единства жизни. Это ощущение не позволяло секретарю отделять чью-либо правоту от других правд, тоже важных и главных. Переубеждать его было напрасно. А ссылки на разные там объективные причины секретарь воспринимал как обычные отговорки.
Однако Новожилов не собирался спорить. И он верил в разум, но как человек, который сталкивается со злом на узкой тропе, который знает, какого калибра у него пули и какие следы оно оставляет на месте преступления. И сидящий напротив Москалев был далек от Новожилова не потому, что сиял чистотой, — секретарь застревал в дорожной грязи и почаще директора, — а потому, что чего-то не понимал.
— Так что никто не посягает на пахотные земли, — хмуро говорит Новожилов. — Да и зачем? Повсюду есть участки, которые лучше оставить для диких животных. Разные обрезки, клочки, топи… Проку от них ни на грош, а зверью — в самый раз.
— Вот и плохо, что ни на грош, — замечает секретарь, подозревая Новожилова в желании вырвать для зверей и птиц что-то неположенное. Ведь предупредили же секретаря, что диких животных директор любит больше, чем одностаничников.
«Да он совсем зеленый, — думает Новожилов. — Птенец! — И в кончиках пальцев словно бы ощущает нежный пух. — Вот и рассуждает как типичный аграрий, который хоть на лысине готов сеять пшеницу».
И, кивнув на карту района, спрашивает, уже как старший младшего, — снисходительно и терпеливо:
— Что можно посеять, например, на склоне, где смыта почва? Или в овраге?.. А животным тут благодать. Они облюбуют местечко, и надо, чтобы никто им не мешал. — Новожилов поднимается к карте: — Смотрите! Живые изгороди, окраины полей, ряды кустарников, просеки после лесной рубки… Все годится! Любые клочки, обрезки, какие-нибудь беспризорные участки — все может стать зоной покоя.
7
— Зашла Елизавета так…
И Петрухин соображает, что речь пойдет о лисице.
— Я поселил в кабинете двух сычей. И чтобы они меня самого не выжили, чтобы топор в воздухе не повесить, днем и ночью держу дверь открытой. И вот слышу среди ночи — сычи орут в клетках, волнуются. Значит, кто-то беспокоит. Захожу и вижу: роспись посреди кабинета. Похоже на работу енота. Заглянул под стол, а там — большая, очень худая, какая-то облезлая лисица. Я вмиг дверь прикрыл, и рыжая осталась с сычами. Чуть тихо становится, она давай рыскать, а птицы начинают бить тревогу, и я иду к ним. Открываю дверь — лисица под стол шасть, одни глаза горят. Худая до невозможности, совсем доходяга. Может, она из леса, а может, кто-то взял лисенком, выкормил, а она удрала… Моих индюшат штук двадцать передушила. Я ее со злости стрелял в сумерках. Но темно, мушки не видно, и я промазал… Может, чем подлечим, если попалась. А выпустить — пропадет.
Озабоченность Новожилова так велика, что Петрухина даже досада берет. Что за характер! Тварь ли, человек ли — ему все едино.
Лишь сейчас замечает Новожилов осуждение на лице егеря. И, садясь в коляску мотоцикла, говорит:
— Если я не буду защищать, кто же будет? Они бегают, прыгают, летают, плавают рядом со мной, потому что им тут хорошо. Для них я живу в природе вот уже тридцать лет.
— А чего их разводить! — И загорелое лицо Петрухина морщится от удовольствия, когда он надевает краги. — Они сами разводятся.
— Ишь ты, какой быстрый! — говорит Новожилов и удивляется себе, как язык не отсохнет годами долбить одно и то же, долбить, как попугай, кому ни придется, и все равно без толку. — Разводится… Тут тебе не остров Маврикий… Да и там создают условия, — Новожилов с досадой показывает рукой в сторону далеких всадников: — Правь к пастухам. Сейчас обую их в лапти.
Похоже, и пастухи не собирались сдаваться. Они кликнули здоровенных овчарок и, выпрямившись в седле, ждали, когда Новожилов подъедет ближе.
И долго еще коровы, сбившиеся перед мотоциклом, слышали человеческие голоса и, дивясь на пришельцев, словно бы вопрошали: «Кто такие? Зачем пожаловали?» Долго еще раздавались крики взбудораженных пастухов:
— Ну и гавкай тут сам вместо собаки!
Новожилов помнил и похлестче столкновения, когда защищали от нашествия скотины заповедные острова. Колонию чернокрылых бакланов удалось отстоять. А теперь новая напасть — собаки. Они рыщут по угодьям и давят все живое: фазанят, куропаток, зайцев. Но пастухи заверяли: может, какие другие собаки, только не их. За своих чистокровных выложили по двести целковых, псины культурные.
Новожилов привык к ярости и упорству спорщиков. Знал, что отстаивали собак вовсе не из любви, а чтобы самим поменьше работать. Овчарка заменяла недостающего пастуха: он значился при деле, а сам заправлял дома. И вот в который раз выгнали скот на молодые сосновые посадки. С вершок ростом. Коровы их истолкут, а лесники спишут на лосей и зайцев. И пойдет уже война с лесничеством. «Так и буду воевать до гроба». И, заполнив протокол, Новожилов складывает полевую сумку, хмуро бросая егерю:
— Трогай!
— Их не переделаешь, — с сочувствием говорит Петрухин. — Штрафовать надо!
— А куропатки парами, — замечает директор, показывая на птиц, выскочивших из травы. — Им бы с птенцами быть, насиживать новых, а они… Потому, что собаки разорили гнезда.
8
Никто сильнее не желал отстранения Новожилова, чем лесники. Бердюгинцами их называли по фамилии директора лесничества.
Размолвка между охотничьим хозяйством и лесничеством началась с того, что бердюгинцы наотрез отказались сажать деревья и кустарники, необходимые для дичи, особенно для фазанов. До баловства ли, рассуждали, когда в плане деловая древесина?! И вообще откуда напасть? Отродясь не видали в здешних краях фазанов. Новожилов завез их, заполонил округу, пускай и заботится.
Не последнюю роль в междоусобице сыграло дело о таинственном кабане и Красной книге.
Однажды утром к Новожилову приехал егерь и угрюмо доложил: в лесополосе грохнули кабана, осталась лужа крови, в ней — желтая ружейная гильза. Рядом отпечатались следы «Нивы». Есть и свидетель, видевший тройку неизвестных и запомнивший номер машины.
Новожилову и то сделалось не по себе, едва следователь сообщил фамилии «неизвестных»: сынок главного лесничего в компании с зубным врачом и директором магазина. У всех были путевки на отстрел голубей. Как ухитрилась троица перепутать голубей с кабаном — тайна, не раскрытая поныне.
Возможно, раскрыть ее и намеревался папаша главный лесничий, пожаловавший в разгар расследования к Новожилову домой. А может, как человек в высшей степени деловой он хотел внести родительский вклад в воспитание сынка, но попытаться отдать этот «вклад» в руки Новожилова. Черт дернул парламентера направиться к директору не тотчас, а свернуть в кухонную пристройку: уж очень хотелось пить.
В пустой полутемной каморке действительно стояли ведра с водой, но не они заинтересовали парламентера. Рядом на стуле… Рядом лежала Красная книга! Роскошная, новенькая. Не издание — чудо полиграфии. О такой он давно мечтал. Даже видел ее во сне после того, как целый вечер, который прожег у приятеля — зубного врача, она глазела из книжного шкафа, приставленная к стеклу. Сколько ни наседал гость, прося раздобыть такую же для него, зубной врач бубнил: «Можно попробовать, но только когда сделаю ей коронки». Ей — то есть пышнотелой и белокурой книготорговой администраторше. Второму гостю тоже приспичило заиметь полиграфическую новинку, и он спросил, не подтает ли сердце бесподобной от сливочного топленого масла, несколько килограммов которого он может устроить. С появлением серьезного соперника слабые шансы лесничего враз улетучились, а желание приобретателя удвоилось.
И теперь, увидев книгу, он просто потерял соображение. Рука сама собой, как-то неуправляемо и безотчетно, как-то слегка дрожа, потянулась к бордовому переплету. Затолкала полиграфическое чудо под рубашку и прижала к родной груди. Не дыша, парламентер подался назад к своей машине — здесь собирался схоронить книженцию, а затем вернуться на дипломатические переговоры.
И вдруг откуда ни возьмись — знакомая! Кормилица зверей Катя. В сатиновом халате, подпоясанная цветастым пояском. Она было начала настоящие тары-бары, но лесничий с отчаянием махнул рукой и едва вырвался, как подоспел Новожилов. Но гость не растерялся и понес, что на язык подвернулось…
Новожилов слушал с интересом, даже с удовольствием. Но, соскучившись, взял да и щелкнул нахального пустомелю по рубашке в том месте, где угадывался книжный переплет. Парламентер ойкнул. Разразился умопомрачительный скандал. Теплая Красная книга была извлечена, и объяснить все это оказалось так же трудно, как уравнять голубя с кабаном. Но лесничий упирался, толкуя, что собственные вещи волен носить где угодно, когда угодно и прижимать их к сердцу сколько угодно. Он не сдавался, пока не вызвали очевидца.
Собственной персоной Петрухин спустился во двор. И, волнуясь, повторил то, что считанными минутами раньше выпалил директору.
Да, примостился в глухом местечке, будто в читалке. Изучал животный мир по книге, даденной Василием Прохоровичем. В аккурат добрался до жужелицы, как услыхал шум машины. Глянул за занавеску — бердюгинец топает на кухню. Петрухин лыжи-то и навострил. На кой ему неприятная встреча? Расспросы, вынюхивания. Он книгу-то положил, а сам — через потайную дверь. За ней и припал к щелке. Ничего не поделаешь, охотничья привычка. Дальше Василий Прохорович знает.
После очной ставки парламентер был с позором изгнан, сколько ни раскаивался, ни сваливал на черта, ни лил слез. Однако слезы его жены, которая подкараулила Новожилова вечером, подействовали сильнее. Скрепя сердце директор дал слово никому не рассказывать о библиографической страстишке папаши-лесничего.
Огласку же история получила благодаря Кате.
Малый-де чин чинарем пришел с покаянием, а Новожилов вампиром пил лесничью кровь, пока не отпал. «Порешить обещался», — выкатив глаза, шептала Катя. С горя малый-де и позаимствовал книгу. Красную, заклинательную. А краснокнижник учуял, бесом сорвался и настиг. Слово «краснокнижник» Катя произносила, опасливо озираясь, и звучало оно в ее пожилых устах как нечистая сила.
С Катиной легкой руки и началось обеление парламентера, да не простое, а до совершенной невинности и чистоты. Кабан же, которого грохнули, коллективной фантазией бердюгинцев и вовсе был сведен на нет и объявлен таинственным. От него не оставили не то что лужи крови, но и мокрой точечки. «А ружейная гильза?» — упорствовал хмурый егерь. И бердюгинцы советовали ему креститься, когда мерещится.
Так был забит главный клин в размолвку бердюгинцев с новожиловцами, в кои, помимо людей, зачислялись отныне дикие звери и птицы.
9
Перед ними лежала земля лицом вниз в самую буйную пору цветения. Глянцевито-сыро темнели пласты, нагроможденные плугом; кое-где вкривь и вкось торчали недозревшие султаны конского щавеля. И это все, что осталось от июньского луга. Не было только крови. Но директору виделась и она — под смачными пластами. Он знал: под ними изувеченные тушки новорожденных зайчат и крошечных птенцов, передавленные скорлупки яиц. То, что могло летать и бегать, спаслось, а беспомощное, несмышленое погибло. Целое поколение пропало зря!
Петрухин озадаченно глядит на обочину, где уцелел осот с чернобыльником и полынью, и, свистнув, качает головой:
— Скот здесь больше не попасешь. А трава стояла по пояс. Может, сеять что собрались?
— Сеять в июне?.. — с усмешкой откликается Новожилов.
И чувство безнадежности делается щемящим: сколько ни старайся, за какой-нибудь час по приказу последнего олуха твои многомесячные труды пойдут прахом.
— А что? — донимает Петрухин. — Наша бабушка хранит про запас освященные семена. На всякий случай. До Еремеева дня, говорит. До двенадцатого июня.
— С керенками в магазин твоя бабушка не ходит?! — зло спрашивает Новожилов, поддев ближний пласт ногой. Скругленный жирный пласт податливо мягок. По нему опрометью бежит угольно-черный жук. — Не понимаешь, что ли, распахали для галочки. Чтобы отчитаться — освоили залежь!
И прошлой весной изуродовали такой же участок. Новожилов ограничился тогда внушением Хаустину — главному агроному колхоза: парень молодой, только-только начал хозяйничать. Хаустин чистосердечно признался: не держал в голове каких-то зверюшек, вот если бы его предупредили…
— До пятнадцатого апреля! — перебил Новожилов.
— Что до пятнадцатого?..
— Пашите, боронуйте, хоть на голове ходите!
Только этого Хаустину не хватало. Каждый будет указывать сроки полевых работ. Он почему-то не лезет в чужую епархию, а в сельском хозяйстве кругом специалисты: что ни едок, то рассуждает.
— До середины апреля еще не начинается гнездование, — объясняет Новожилов со спокойствием человека, повидавшего на своем веку и более самолюбивых новичков. И просит не рваться, а записать два числа: — Либо после пятнадцатого июля, когда все, что держится в траве, бегает, прыгает и летает, само уходит. А иначе урон природе, и ваше трудовое рвение — сплошное злодеяние против диких зверей и птиц.
Хаустин насмешливо поднимает глаза: не шутит ли товарищ директор? Так уж и злодеяние?
— Сами должны соображать, — говорит Хаустин. — Слышишь, трактор, беги!
— Гнезда-то остаются! — взрывается Новожилов. Неужели он глупее спорщика — требует напрасного? — Либо кладки погибают, либо птенцы беспомощные. И все остальное, что лежит и не научилось ходить: зайчата, косулята!
Главный агроном удрученно смолкает. Не слова убеждают его, а напор Новожилова. Ничего себе дед, прямо-таки волчья хватка. Рядом с ним, пугающе необузданным, Хаустин представляется себе комнатным существом: каким-нибудь пуделем, расчесанным, шелковистым, повяжи голубой бант — сходство полное. Досада на самого себя заставляет его непокорно крутануть шеей, расстегнуть на горле тугой воротник. Так и быть, если случился грех, надо исправлять. Главный агроном даст зерновые отходы для подкормки зверюшек.
Новожилов смягчается. Он не каратель, спрашивает по закону. Охотничье хозяйство большое. Ни мало ни много восемьдесят тысяч гектаров! На каждом поле или лугу предупредительную табличку не поставишь. Окаянная должность отучила миндальничать. Это в романах и фильмах изображают защитников природы недотепами. Кто еще в горячке, без ружья идет на браконьеров? Охрана природы — дело жестокое. Для железных людей.
Директор и главный агроном выходят из сыроватого помещения. Теплый воздух, цветущие вишни — можно ли не расщедриться сильнее?! И главный агроном обещает еще и свежего сена.
К осени он забыл о посуле. И Новожилов снова нагрянул к нему.
— Парень ты в общем-то неплохой, но память у тебя короткая. Или думаешь, у других никудышная… Так или нет, но зерноотходы отвесь. Они нужны не мне, а фазанам, которые по твоей воле раз уже пострадали. Нельзя же наказывать невинных животных снова.
Хаустин схватился за голову: черт возьми, запамятовал! Побежал на склад, помог тащить груз в машину. Дал еще и мешок подсолнечных семечек для белок и зимующих птиц.
С тех пор Новожилов с ним не сталкивался. А теперь начинай сначала. Опять учи уму-разуму!
10
Распаханная земля на глазах обветривалась, кое-где обсохла и побелела.
На пути к мотоциклу Новожилов вдруг останавливается. Глядя на него, прислушивается и Петрухин.
— Птенцы удода, — с удовлетворением определяет Новожилов. — Вывелись, черти. Жрать просят.
И новость приободряет его. Ненадолго, однако. До неблизких бахчей он клянет главного агронома. Заодно и лесников, которые тоже обещали не вырубать дуплистые деревья, а вон сколько повалили! Пустили белок по миру.
Возле бахчевников Петрухин тормозит сам. Да и они не прочь потолковать: наслышаны про строгости Новожилова. Егерь наведывался к ним, предупреждал, но толком не сказал ничего, а они, люди приезжие, — на птичьих правах. Им бы вырастить урожай, арбуз в арбуз, — и с прибытком восвояси. Лентяям-завистникам кажется, будто денежки у них легкие…
Однако Новожилов не настроен обсуждать заботы шабашников. Он видит, как из легковой машины, стоящей возле палатки, выпрыгивает кошка и, потягиваясь, направляется к скатерти, разостланной на траве.
— Ребята, — говорит Новожилов, — предупреждаю: зверей не стрелять, капканов не ставить. А кошечек и собак не выпускать.
Но у бахчевиков имеются и свои соображения насчет стрельбы. На то и Мореный, чтобы защищать права бригады: поднаторел на сезонном старшинстве.
— Когда поспеют арбузы, — степенно и с расстановкой говорит Мореный, — будем стрелять всякого, кто покажется на бахче. Заяц, олень, человек — нам все равно.
Крепко стоит Мореный. Красная рубаха расстегнута. Блестит мускулистое тело. И взгляд как у рыси. Того и гляди, вцепится в загривок. Однако не на того напал. Новожилов видел и похлестче субъектов.
— Год назад, — говорит Новожилов, — наши егеря ночью охраняли угодья. И вышли на след машины. А дальше — как в песне: «Завидя нас, враги бежали! Бежали кто куда пришлось!» Знаете, что такое оказать сопротивление егерю? Так вот, весь заряд картечи пришелся в машину. Водитель спрятал ее в гараже, а потом ремонтировал… Государственный зайчик обошелся ему ровно в шестьсот рублей. Три дня назад видел незваных гостей в обществе охотников. Картина невеселая. Из общества исключены, карабин конфискован, машина тоже. Так что нарушите — не обижайтесь!
— Как же, как же… Слыхали… — И, показывая на скатерть с закуской, Мореный спрашивает: — Может, присоединитесь?
— Не пью.
И Мореный понимает, что разговора не получится. А если знакомство нельзя размочить, то желательно хоть узнать, велики ли деньжата, из-за которых Новожилову одна маета и страданья.
Вздох разочарования следует после ответа. Сто семьдесят! Плюс премиальные. Не ослышались ли?! Сунься-ка с такой зарплатой в кооператив! Или купи на нее арабскую спальню! Кралю задушевную и то не расфрантишь. Но спустя минуту бригада опять притихает.
— Ну а я, — гордо возвещает Мореный, — пришел сюда пешком, а уеду на собственной «Волге»!
Новожилов глядит на него, вспоминая что-то свое, и тихо признается:
— Злости у меня против браконьеров всех мастей — как у старой кобры в ядовитых мешочках.
Дружный хохот берет шабашников. Растерянно улыбается и Мореный. Разбери их: чего гогочут? Но и он заражается общим весельем, тоже начинает бить ладонями по бокам, приседая, трясти черно-седыми кудрями.
11
И опять срубленные вербы возле одиночных деревьев. И снова мысли одолевают Новожилова: «Вот и птицы… Одни делают гнезда в дуплах, другие — в открытой степи… А есть такие, что в самых неожиданных местах. Вчера егеря стали выводить трактор после ремонта, и на тебе — на двигателе гнездо трясогузки!
Обычная история. Трясогузка часто держится возле человека. Но все равно Новожилову занятно поведать, как перенесли гнездо в затененный ящик, установили на уровень двигателя. Хотя известно, бывают и поудивительнее находки: гнезда в уличных репродукторах, на осветительных столбах, в открытых светофорах. Но одно дело где-то читать об этом и совсем другое — самому увидеть и в который раз удивиться неприхотливости животных.
Однажды он стал свидетелем и вовсе небывалого случая.
Лет десять назад в начале октября Новожилов летел из Москвы в Минеральные Воды поздним рейсом. Глядел в темноту и думал, что тоже уподобился птицам, для которых осень — период великих миграций. Только Новожилов перемещался без малейших усилий, положившись на мастерство пилотов, а незащищенные птицы ежеминутно подвергались опасностям.
Перед посадкой бортпроводница предупредила: «Багаж получите сразу же, на краю летного поля».
Южная мягкая теплынь обволокла Новожилова, когда он спускался по трапу и вместе с другими ждал, когда штурман откроет люк. Из гостиницы, примыкающей к летному полю, слышалась музыка, и звуки ее, казалось, медленно насыщают темноту. Над крышей курилось неоновое свечение рекламы.
То, что произошло потом, заставило Новожилова с сожалением подумать об упакованном фотоаппарате и машинально посмотреть в сторону прожектора, бьющего от гостиницы.
Едва штурман поднял крышку, из люка будто по команде даже не вылетела, а выстрелила стая городских ласточек и, шумно трепеща крыльями, подалась к земле, приветствуя ее криками, потом взмыла вверх, мелькнула в луче прожектора и пропала.
Изумленные владельцы чемоданов долго не могли прийти в себя, наделяя ласточек сверхъестественным разумом. «Грамотные! Техникой пользуются…» Вспомнили и неопознанные летающие объекты, и снежного человека, и даже лохнесское чудище. Усмотрели сознание и в деревьях. О том же, что не здравый смысл загнал птиц в самолет южного направления, а случай — вероятнее всего, стая укрылась для ночевки, — пассажиры и слушать не хотели. Чуть не растерзали Новожилова, утверждая, что из-за таких умников, как он, в загоне экстрасенсы.
Как бы то ни было, а случай с ласточками стал еще одним подтверждением мысли директора: смерти боятся животные, а не научно-технического прогресса!
Как под арку, въехали в лес и покатили между деревьями, смыкающими кроны над узкой дорогой. На ней уже видны вечерние тени. Однако до темноты далеко. Еще горят яркие крылатки кленов. Но возле стволов — чуть призрачная дымка. И легкая сероватая марь стоит над кучами собранного хвороста. От нее-то так задумчиво в лесу. И словно в лад этой задумчивости ведет свою песню черный дрозд. Заливисто щелкает, как серебро рассыпает. О чем он поет в этот час, когда звери тянутся из укрытий?..
А запах остывающей земли поднимается и поднимается, и, одолевая его, дышат травы, деревья, вода.
Первый лось попадается на поляне. Неподалеку пасется лошадь лесника. Заметив людей, сохатый немного медлит, потом направляется в заросли, здесь останавливается. Лошадь словно бы вздыхает с облегчением, когда он скрывается совсем: здоровый, с рогами, лягнуть не успеешь, как ковырнет под ребро. Теперь она может спокойно щипать траву.
Вспугнутая, перелетает высоко над головой овсянка. Тишина. И опять струится ее звонкая щебечущая трель. Точно ручей журчит по камням.
— Скажут же горе-биологи, — усмехается Новожилов, — будто птица поет оттого, что дает сигналы: территория занята. От избытка сил поет! От радости жизни!
Время от времени по обе стороны дороги видны опрометью удирающие русаки — сверкают их пятки и уши. Но больше всего гордится директор сидящими зайцами. Эти вскакивают в последний миг, когда мотоцикл рядом.
— Охамели, — говорит Новожилов почти счастливо: ведь если трусливый косой ничего не боится, значит, в заказнике порядок.
Лишь фазаны не торопятся на вечерний дозор директора. Но вот недалеко от тернов попадается первый петух. Мелькнул, как тень, и нет. Чуть погодя — другой, третий… Так быстро, что разные цвета оперения сливаются в один — червонно-золотой.
Обратно возвращаются засветло. Восковой туман висит над полем ржи, мимо которого они проезжают.
Все истонченнее, все невесомее дали. На ясном небе чисто и тонко смотрится месяц. Точно подтаявшие, почти прозрачны его края. И светозарными кажутся долгие стволы одиноких пирамидальных тополей.
12
Нет, Новожилов совсем не ратовал за отказ от пользования землей, за отторжение отдельных участков, их неприкосновенность. Наоборот, охрана диких животных призвана обогатить угодья — пастбища ли, леса ли, поля. Кому они нужны без дичи?!
Разве не чудо, когда из пропыленных камышей посредине поля — а клочок земли под ними с блюдце — выскакивает фазан, туловище пурпурно-каштановое, зелено-синяя голова с красными, будто сафьяновыми, пятнами вокруг глаз, мантия в полулунных белых отметинах, а хвост — багряно-оранжевый! Стремглав мелькнет и скроется в обыкновенных зарослях терна. Есть фазаны золотые, есть алмазные и серебряные, а в Сухом Ерике обитают пестрые — колхидские. Прародителей колхидских фазанов увидели, по преданию, аргонавты. В долине реки Фазис — теперь Рион — и назвали фазанами.
Зеленые клочки, которые называют уголками биологической защиты животных, сотворили это чудо. А что земля рядом окультуренная — даже лучше! У такой больше корма. Где еще столоваться диким животным в глухую осеннюю пору?! Из века в век народ сеял с расчетом на живое. Бросая в пашню зерно, крестьянин приговаривал:
Народи, господи, на птиц небесных,
на всю нищу братию
и на всех православных.
Глядя, как ловко гуляет по карте здоровенная новожиловская рука, Москалев понимает, что столкнулся с нешуточной силой. И прекрасно! Будет, по крайней мере, толк, а не болтовня о травке-муравке.
— От нас требуют использования земли, — говорит Москалев. — Пригодна она для пашни, не пригодна — никто не разбирает. Ослиная глупость, кретинизм! Тем не менее… Был здесь главный землеустроитель Беклемишев, смотрел. Только-только разлилась река, росли такие камыши, что нельзя было зайти. Все равно: «Числить в пашне». — «Но тут никто никогда не пахал!» — «Осушите!»
Новожилов смотрит за окно, где с пронзительным криком стрелами проносятся стрижи, потом на белую рубашку секретаря, минуту молчит и все-таки спрашивает:
— А вы не хотите отвлечься? Приехать в наше хозяйство на пару-тройку часов? Поездите по степи, побродите по лесу… Покажу вам массу дичи. Но еще увидите поля. Распаханные, между прочим. И растут на них одни сорняки. Амброзия там огромного роста. Вымахивает такая из года в год. Так не лучше ли приложить руки на полях? Оставьте маленькие клочки в покое! На них толком все равно ничего не вырастет, хоть сметаной удобряй.
— Амброзия?..
Слово, известное каждому агроному, Москалев не мог связать с чем-то реальным, тем более с землей, сельским хозяйством. Из книг он знал: амброзия — пища богов, а по Новожилову выходило что-то неудобоваримое, зловредное и живучее.
— Да, амброзия! И сорняки вместо кукурузы и подсолнухов. А как семена созреют, их запахивают, чтобы вылезли на следующий год и опять вымахали с километр. Запахивают-то еще полбеды. Жечь принялись. И когда? Весной! В самое гнездование. Спалили рядом с полем наш микрозаповедник. Цапли, фазаны, утки, камышовки, лысухи все погорело. По воле одного дурака, которого сто раз предупреждали, чтоб не жег.
Об этом случае секретарь знал. Но слушать лишний раз о безобразиях в районе было неприятно.
На пожарище секретарь выезжал с председателем колхоза. Уже было тихо, но по деревьям, которые столбами чернели на межах, он мог представить, что здесь творилось.
…Огонь рвался к небу, неистовствовал, гудел. Как порох, загорался иссушенный прошлогодний тростник, мгновенно испепелялся, перекидывая жар по ветру, пока заросли не обратились в яростный гигантский костер. Кроме гари, ничего не осталось, лишь дикие утки кружили над пепелищем. Конечно, бригадир колхоза не думал о птицах, когда подходил к камышам с факелом. Он выполнял задание своего председателя — привести в порядок земли, выведенные из севооборота. Огнем ли, плугом ли — председатель не уточнил. И бригадир решил: огнем интереснее и быстрее. Когда же разъяренный Новожилов приехал к нему, бригадир удивился. В колхозе, где он работает, привыкли жечь: стерню, чтоб уничтожить вредителей, солому, чтоб не возиться с ней… А что огонь кого-то там уничтожает да еще вредит почве, а солома — корм для скота и зимой приходится ее закупать у более рачительных хозяев — зачем ему думать за начальство?!
На обратном пути Москалев больше и больше склонялся к мысли, что слишком много развелось этих самых исполнителей. Как панщину отбывают. И тоска по обыкновенному добросовестному работяге мешала расслабиться.
— Придется штрафовать! — бросает секретарь.
Однако такое наказание не устраивает Новожилова.
— Его, сукина сына, судить надо! За землю, что под сорняками. На трехстах гектарах пахотной земли ничего, кроме колючек, не растет! Из года в год. Думал бы лучше о них. А в камышах как была вода, так и осталась. Лягушки квакают, а на пшеничных полях лягушек не бывает.
Телефонный звонок, длинный, настойчивый, вмиг расстраивает лад, который было объединил собеседников. Холод Земли Франца-Иосифа снова подбирается к Новожилову. Ничего не поделаешь. Надо терпеть. Ведь от встречи с Москалевым так много зависит. Без поддержки властей какая охрана природы! И едва Москалев освобождается, директор спешит договорить:
— Пожалуйста! Наводи порядок. Но не шкодь! Не с огнем в руках. Опахивай, коси, борись с сорняками. Главное, камыш поднимается снова, опять вымахает под небо, а сотни ондатр как не бывало. Рядом поле. Отличная земля. Забита сорняками. Дальше три поля, снова дурнишник — карантинный сорняк. Наводи там порядок! Чего ты полез сюда, на несчастный пятачок?..
— Придется наказывать!
Но разве штрафами дело исправишь? Хуже другое — дикие звери и птицы не учитываются в сельском хозяйстве.
Москалев поднимается: время встречи исчерпано. Интересный человек Новожилов, с удовольствием потолковал бы с ним еще, однако сев на полях. Впрочем, если Новожилов не против, разговор можно продолжить в машине.
И, шагая с Москалевым по коридору, спускаясь по лестницам, Новожилов твердит свое:
— Не думайте, что успех дела зависит лишь от зон покоя, микрозаповедников, заказников. Сами по себе они ничего не решают. Один заказник в охотничьем хозяйстве — все равно что патрон без пули, пороха, капсюля, без ружья и стрелка. Что таким патроном можно добыть? Ничего! Точно так же и другие принадлежности для охоты ничего не стоят без заряженного патрона. Нужно все вместе, и тогда будет трофей. Комплекс мероприятий — это и есть наш метод. Он прост, доступен каждому хозяйству, каждому человеку.
Часть II. ПЫЛЬНАЯ БУРЯ
13
Ручная ворона Карпо снялась с насеста и, перелетев двор, опустилась на крышу остановившейся машины. Едва из нее вылез человек, Карпо оказалась на его плече и яростно закаркала. От неожиданности человек пригнулся, отвернул лицо, замахал руками. В ту же минуту Карпо узрела между зеленью Новожилова и полетела к нему, каркая еще требовательней. Пришелец с облегчением выпрямился, и Новожилов сразу узнал Мореного. Теперь он был не в красной рубахе, а в пестрой, застегнутой, несмотря на жару, по горло.
— У нас казаки ворон не боятся, — пошутил Новожилов, разрешая Карпо приземлиться себе на голову и подолбить металлическую дужку очков.
Смущенный предводитель бахчевников отряхивался, хотя ни пера, ни какого другого сувенира Карпо не оставила ему. Она вообще не удостоила бы его вниманием, если бы яркие кружочки на рубахе Мореного не приняла за ягоды шелковицы.
— Когда хочешь есть, не то перепутаешь, — сказал Новожилов, направляясь к столу, куда уже перелетела ворона. — Правильно, Карпо. Не до церемоний. Не поорешь, никто жрать не даст. Так и берем с тобой глоткой.
Поощренная воспитанница усилила крик, едва первая сухая корочка полетела в миску с водой. И не унималась, пока Новожилов не искрошил хлебную горбушку до конца. Потом приступил к кормлению, дивя выдержкой Мореного, который отроду не видал птицы скандальнее, нахрапистее и сварливее. Настоящая карга. А директор препровождал кусочек за кусочком:
— Она у нас молодая. Не научилась сама брать корм. Думает, я — ее мамка.
Чуть кормилец позволял себе промедление, Карпо снова опускалась до разнузданного крика. Пробовала даже ухватить клювом палец Новожилова.
— Протестует, — объяснил он, — против однообразной вегетарианской еды. — И сказал Карпо: — Мяса нет!
Мореный отступил в тень. Чтобы в полное удовольствие наблюдать за сценой, присел на приступку подвала. Рядом лежал завязанный мешок. Не долго думая, Мореный переложил его на стол. В мешке что-то шевельнулось.
— Змея, — сказал Новожилов, вытирая руки. — На жаре у нее может быть солнечный удар.
Мореный вскочил точно ужаленный.
— Неядовитая, — успокоил Новожилов равнодушно, сгоняя Карпо: насытившись, она примеривалась, какой бы блестящий предмет стянуть. — Сейчас покажу.
Мореный брезгливо отшатнулся.
— Водяной уж, — образумляюще сказал Новожилов.
Все равно Мореный не горел желанием увидеть его. Однако Новожилову так хотелось показать красавца, что он развязал бечевку и вытащил ужа. Карпо точно ветром сдуло.
— Нервы слабые, — простил ее Новожилов.
Длинный, тускло-серый, в шахматных пятнах, уж извивался в руках Новожилова. Мореный смотрел с отвращением. Не гадюка ли, скользкая тварь? Больно серая голова.
— Сейчас окатим водой, будет красивей, — заботливо пообещал Новожилов.
— А если укусит? — раздался тоненький голосок.
Новожилов оглянулся. На верхней ступеньке террасы, оказывается, была зрительница — соседская девочка с цыпленком в руках.
— Умрешь! — ответил Новожилов. — Как царица Клеопатра.
Девочка совсем оробела.
— Хочешь, сфотографирую со змеей и пошлю карточку в «Юный натуралист»? Будут говорить: «Ах, какая смелая! Настоящая героиня!»
Жажда славы заставила девочку сойти на ступеньку вниз, потом еще на одну. А директор делался веселее и веселее. Из-за этой самой Клеопатры. Вернее, из-за картины «Смерть Клеопатры», которую написал художник Лисс. Новожилов хорошо запомнил фамилию: ведь она почти звериная.
Развеселила его, конечно, не бедняжка Клеопатра, прекрасная, в беспамятстве запрокинувшая голову, и не черная печальная служанка, подносящая кобру в корзинке, а реальная старуха смотрительница, неусыпно следившая, чтобы посетители держали дистанцию, чтобы не касались оградительной веревки, не толпились, не напирали… Она понукала и свирепствовала как могла. И вдруг налетевшая с бешеным жужжанием огромная жирная муха — порождение душного сонмища и бестолковости — нахально пересекла запретную зону и села на белую грудь царицы. Не довольствуясь этим, она принялась возить по ней, словно по заурядной стене.
Новожилов уверял, будто не на шутку испугался за судьбу шедевра. Это же международные осложнения! Заграничные владельцы картины обнаруживают на груди Клеопатры ранее не существовавшую родинку! А сколько исследователей наплодит она?! Станут восторгаться утонченным колористическим мастерством художника, толковать: сколь умело, сколь ненавязчиво-изысканно оттенена лилейная женская кожа.
И Новожилов бросился на муху. После чего был с позором выдворен шипящей смотрительницей. Она посчитала его человеком «под мухой», хотя он был трезв, как стеклышко, которое отсутствовало на картине.
Крик скворцов заставил всех поднять голову. Лишь Новожилов понял, отчего скворцы в страшной панике. И, сажая змею в мешок, перевел:
— Карпо примостилась на крышу их домика и стучит по ней клювом. А внутри птенцы. Вот родители и предупреждают: «Осторожно! Бандит возле вас!»
Возмущенная девочка живо спустилась вниз и предъявила своего цыпленка как еще одно доказательство преступной натуры Карпо: у бедняги вытек глаз. Вместе с другими инкубаторскими он сидел в клетке, было все хорошо, но вот прилетела Карпо, стала совать клюв в решетку — и пожалуйста: четверо убитых, двое раненых!
Новожилов почесал затылок… Однако ничего не поделаешь. Придется лишать Карпо свободы и платить штраф: по рублю за цыпленка. Услыхав о деньгах, девочка сразу же увеличила число убитых.
Теперь настала очередь Мореного требовать правосудия. На бахче появились посторонние — грачи. Выклевывают всходы. Можно ли стрелять воров? И Мореный достал охотничий билет. Медленно, со значением, точно и не билет вовсе, а удостоверение своей человеческой полноценности. Билет был аккуратно вправлен в тисненый кожаный переплет, внушительный и богатый, подобранный с любовью, как всякая вещь, смысл которой — свидетельствовать об избранности владельца.
Ну что ж… Настоящему охотнику директор готов помочь. И, возвратив билет, вынес из кладовки несколько маленьких пачек.
Рассолодевший под зенитным солнцем, Мореный не торопится спрятать выданный порох. Куда спешить? Стыдно признаться: бригада устроилась возле леса, а кроме бахчи, Мореный ничего и не видел. И это он — охотник. Спроси сейчас, что за рябые птицы роются возле сарая, не ответит. Да что заморские птицы! Огарь вон ходит, но много ли известно Мореному про жизнь этой красивой рыжей утки?! Вот про вкус утиного мяса может сказать. И как лучше приготовить, сообразит. Где подкараулить, знает. А что у животных натура — Мореный и думать не утруждался. Ну, не смех ли: у змеи солнечный удар?!
И, кивнув на мешок, спрашивает:
— Зачем ее туда?
— Уйдут посторонние, выпущу подальше. Надо, чтобы на базе жили шахматные ужи. А то орлы есть, косули тоже, уток до черта, а змей мало.
«Посторонних» шабашник отнес на счет девочки, разглядывавшей рябых птиц. Головки светлые, оперение сизое из-за частых белых и черных крапин, которые при движении будто перетекают одна в другую. Белые особенно походят на капли.
— То цесарки, — нехотя говорит Новожилов. — Мелеагриды, нумидийские птицы.
Узнай Мореный, какая легенда связана с цесарками, он возгордился бы меткостью своего глаза. Однако у директора не лежит душа рассказывать разную брехню. Будто бы жил такой грек Мелеагр, сын Энея, вроде у грека были сестры, и когда он умер, то сестры никак не могли утешиться. Будто их превратили в птиц, оперение которых кажется усыпанным каплями слез.
Но, видно, Новожилову не суждено сегодня обойтись без истории.
К цесаркам подходит красавец петух и тоже с забавным усердием начинает рыться в песке. Глядя на него, Мореный смеется и вспоминает басню о жемчужном зерне и навозной куче.
— Гогочи, гогочи… — обижается Новожилов за петуха, заподозренного в суетной человеческой страстишке. — Просто никто лучше не оживляет жемчуг, чем птица в своем желудке.
Мореный, который не хотел обидеть ни Новожилова, ни петуха, пробует откашляться, делая вид, что першит в горле. Однако Новожилова не проведешь, и не даст он спуска тем, кто плохо думает о животных.
— Такому вот красавцу давали склевать потухшую жемчужину, потому что человеческая алчность неистребима. На том мир стоял и стоит сейчас. В древности считалось: чем ярче оперение, тем радужнее будет оживленная жемчужина. И он склевывал, глупый… А через некоторое время птицу забивали и вынимали проклятую драгоценность. Но бывало, что петух оказывался расторопнее, вот и соображайте, кто копался в навозной куче!
— А огарь? — выпытывает Мореный, коль уж директор разговорился.
И про огаря Новожилову известны подлинные факты. Сам наблюдал. Их, может, какой заядлый специалист знает — больше никто. Директор оживляется. И говорит, что огарям все равно, кого воспитывать — собственных детей или чужих, лишь бы своего вида. Чем больше, тем лучше.
— Выплыла, например, одна семья на прогулку, а навстречу — другая. С недельными птенцами. Тихо-мирно они могут и не разойтись. Каждая мать норовит захватить чужих огарят и присоединить к своему семейству. И часто такие прогулочки заканчиваются потасовками.
Что-то виноватое появляется в лице Мореного. Как бы оправдываясь, он говорит:
— Небось про кукушку не рассказываете…
Новожилов сам обрадовался бы, если бы кто-то открыл ему тайну кукушки. Записался бы в почитатели того человека, кто объяснит, как молодые кукушки, вскормленные приемными родителями, перелетают в тропические страны и находят там своих настоящих родителей, которых никогда не видели.
Однако пора и честь знать. Дружок подает сигнал из машины. Мореный лениво идет к воротам. Секунда-другая, спрашивает:
— Может, подвезти куда?
Нет, к Хаустину, главному агроному, Новожилов поедет на полевой машине «Охрана природы». И не один. Спасибо Карпо, навела на дельную мысль. Новожилов прихватит надежного помощника — Филимона.
14
Горячая пыль поднималась над белой, как мел, дорогой. Начала выгорать и степь. Но еще нетронуто-голубой сиял цикорий. В полдень и он поблекнет, готовя себя к утру, к новому чистому цветению. Заслоняя листву, уже дымом стоял в лесополосах серовато-розовый пух скумпий. И поспевающие хлеба дышали солнцем, самим цветом напоминая испеченный каравай. Жарко-рыжим казался воздух над ними.
Время от времени директор посматривал на верного помощника, который тихо сидел в затемнении. Это был Филимон — ручной филин-пугач, приспособленный для необычной охоты — на ворон.
Неподвижный пристальный взгляд Филимона уже сейчас сверкал лютой ненавистью к серым вертихвосткам: «Чтобы филин позволил себе такой подлый образ жизни, какой ведет ворона?! Вечная разорительница чужих гнезд, хитрая воровка, тянущая без разбора все, завсегдатайка свалок! Чтобы филин был так вероломен при добывании еды, хватая беззащитных птенцов и детенышей! Да он даже вооруженному ежу дает возможность защититься. Правильно делает Новожилов, уничтожая это отродье. Дай волю, и оно пожрет все живое.
Или дичь в хозяйстве, или ее истребители. И вообще, раз сообщество зверей и птиц управляется человеком, человек и решает, сколько должно быть хищников. Он и разберется, кто участвует в естественном отборе, как филин, а кто дерет глотку гнусным карканьем, постоянно скандалит и носится как оглашенный. На что филин — мощная птица, не зря же называется королем ночи, — а летает бесшумно, шороха не услышишь. Хотя тетеревятник ему не пара по орлиной силе, но Филимон готов пожать честную лапу ястреба и почтить всяческим уважением как своего единомышленника — вороньего истребителя.
Нынешней весной деревенская ласточка, пролетавшая над Малайзией, поведала Филимону о последней нахальной выходке ворон. Их гостеприимно пригласили в страну как крылатых санитаров, а они расплодились так, что стали выхватывать еду у людей изо рта. Ну, не живучая ли тварь? Конечно, хулиганкам объявили войну. Не то что редкому филину. Эх, Филимона бы в Малайзию! Вот где насладился бы зрелищем уничтоженных врагов. Нахохотался бы вдоволь».
Этими словами Филимон отозвался бы о воронах, умей он говорить. Нет в птичьем мире более заклятых врагов! И Новожилов подтвердил бы: правильное управление биологическим сообществом вовсе не означает охраны всех его видов и что полчища хитрых ворон — это бедствие для природы.
Правда, Новожилов мог раскрыть и кое-какие не очень достойные повадки филина. К лицу ли королю ночи, которого, говорят, побаиваются сами волки, унижаться до расправы над мертвым противником? Не раз егеря находили распотрошенные чучела ворон, подвешенные возле фазаньих кормушек.
Да и с зоркостью у филина случаются промашки. Как-то в сумерках один из огромных диких собратьев Филимона приземлился на плечи Новожилова. Принял за пенек! Новожилов, не слыхавший ни звука, обомлел. Сзади кто-то давил на плечи. Развернувшись во всю ширь, чтобы дать отпор браконьеру, он увидел обезумевшего филина — лишь сейчас птица установила ошибку и поспешила взлететь.
Филимон, нахохлясь, сидел в корзине, чувствуя скорое освобождение. Около одинокого дерева Новожилов наконец распутает ему ноги. Петрухин тем временем укроется в шалаше и начнет дергать Филимона за шнурок, чтобы он двигался, бил крыльями. Окрестные же вороны не заставят себя просить. Заметив привязанного тирана, они с криком слетятся, приглашая остальных товарок напасть всем миром. Но сначала они опустятся на одинокое дерево по соседству. Оттуда их и снимет дробью Новожилов. И Петрухин ему поможет. Потом освобожденный Филимон снова займет место в затемнении, в корзине.
Все это директор с егерем проделали и сейчас, уложив к ногам Филимона десяток поверженных врагов.
Теперь Филимон с удовольствием вернулся бы домой и выкупался бы в большом тазу, однако Новожилов попросил ехать куда-то в незнакомую сторону. Но что это? Впереди показалась машина. По единственной дороге она шла навстречу.
15
Звериное чутье, выручавшее Новожилова не раз, и сейчас подсказало: сию минуту нежелателен серьезный разговор с Москалевым. Однако не воспользоваться встречей глупо, особенно теперь, когда начинается жатва.
— Спрашивается, Кирилл Николаевич, можно пустить комбайн от центра поля к краю? — говорит Новожилов, не теряя времени на заверения о том, что будущие беды хозяйства его беспокоят больше, чем прошлые.
— В принципе можно, — отвечает Москалев, не сразу переключаясь и воспринимая вопрос как экзаменационный: каждый дурак знает, что прежде надо прокосить дорогу комбайну.
— Верно, надо иметь желание! А у нас? Гонят от края к центру… Дичь, что прячется в холодке, весь молодняк сбивается посреди поля и оказывается под ножами косилок. Зайчата, молодые косули, фазаны, перепелки… Или остается искалеченной, а потом все равно погибает.
— Разъясняйте людям, проводите беседы…
Похоже, Москалеву надоело нагнетание неприятностей, половину которых Новожилов мог предотвратить, используя свою, директорскую, власть.
— Разъяснял! Читал! Проводил! — отрезает Новожилов. — Без толку. Потому что за природу никто не спрашивает. Даже фильм в бригадах крутили, чтоб посмотрели, как заведено в ГДР, Чехословакии, Венгрии… Говорил про отпугивающие устройства. Не можете начинать с центра поля, прикрепите к комбайну железяки: они гремят, дичь их слышит и бежит с поля.
И опять настороженность повисает в воздухе. Опять Москалев ощущает ее, как твердое тело, словно стоит перед непробиваемой стеной. А рядом поле пшеницы, исходящее теплом, испепеляюще желтое. Что хотят доказать эти люди, не победившие слабостей в себе, намекая на недостатки вокруг? Почему не понимают, что новое рождается на стыке противоречий, а действительность — незавершенный процесс? Москалев любил повторять: жизнь — это созидание… Просчеты неизбежны… От ошибок никто не застрахован… Но сейчас он молчал. И Новожилов по-своему истолковывает его настроение.
— Между прочим, Кирилл Николаевич, охотничий сезон закрыт, — говорит Новожилов подчеркнуто вежливо.
— Ну и прекрасно… Меня это мало волнует: разве вам не известно — я не охотник?
— Как же, как же… Зато ваших гостей волнует. Вчера Бердюгин прислал гонца, чтобы егеря разбросали под кустами зайцев: нехорошо, мол, если гость райкома уедет без трофеев.
Конечно, секретарь знал, что существует подобное гостеприимство. В своем кругу смеха ради кто-нибудь нет-нет и расскажет о нравах охотничьих хозяйств. Но всегда это было где-то…
— Разве гость сам не может убить? — резко спрашивает Москалев.
— Зайца нужно выслеживать, гнаться за ним. А у гостя радикулит… Да и времени в обрез, его в городе самолет ждет. И вообще не охотник он…
— Зачем же не охотнику давать ружье?
— Ну как… Чтоб доставить удовольствие…
— Но ведь это же грубое нарушение! К тому же и человек околпачен: зайцы-то подставные.
Правильность, логичность рассуждений порой так отдаляла секретаря от людей, что ему просто кивали из вежливости. Однако Новожилов не преминул заметить:
— Гость обычно в такой кондиции, что ему все равно… Рад, если сам на ногах стоит.
— И часто у вас такая морока?..
Новожилов с великой радостью переадресовал бы Москалева к другому директору — Хлыстобуеву. Этот не только даст исчерпывающую информацию, но и дополнительно расскажет много чего интересного. У него есть охотничий домик, специальные вышки, даже костюмы — с теплорегуляторами.
— Да как сказать… На то и щука в море, чтобы карась не дремал!
16
Заслышав машину, гнедая лошадь, стреноженная недалеко от колхозной конторы, мотнулась, от ее головы облаком полетели слепни.
Хаустин отыскался в ремонтной мастерской. Он и не думал смущаться при виде Новожилова, даже как будто обрадовался.
— Перепахали, — согласился главный агроном, не мешкая, и в его светлых глазах появилась решительность полководца, сжегшего за собой мосты.
— Но вы же ничего там не посадили! — возмутился Новожилов.
— Не посадили, — опять согласился главный агроном, следя, как Новожилов достает из полевой сумки голубенькую брошюрку с гербом и начинает ее листать. В эту минуту звон и грохот представляются Хаустину особенно нестерпимыми. Он раздраженно кричит: — Тише там! — И машинально читает название брошюрки, наставленной ему в самые глаза: — «Закон… об охране… животного мира…»
Секунду-другую соображает и осатанело вперивает в Новожилова взгляд. Так во-о-от зачем пожаловал! Деньги содрать. Чертов фанатик! Лезет с пустяками, как будто не знает о колхозной беде. Хаустин глядел уже не полководцем, а зверем, загнанным злобными псинами.
— Больше сотни телок объелись люцерной и пали, а вы — про свое! Со вздутыми животами! — И отчаяние искажает лицо главного агронома.
Понимает ли Новожилов, что значит потерять годовалых телок, ремонтное стадо, предназначенное для замены негодных коров?! Их тоже закопали из-за негодяя пастуха. Хаустин и сейчас видит гору раздувшихся тел, сваленных в огромный ров. Хрипенье бульдозера до сих пор в ушах. Он готов четвертовать мерзавца пастуха, который спьяну упустил скот, и тот подался в люцерну. Убыток колоссальный. Разве сравнить с новожиловской чепухой: жалкие двадцать — тридцать гнезд!
Новожилов знал о случившемся. Догадывался: по головке не погладят за такое. Всыплют всем старым знакомым: и главному зоотехнику, и пастухам. Однако на месте Хаустина Новожилов не лез бы на рожон. И не сравнивал бы убытки. Если на то пошло, по милости колхоза охотники пострадали на две тысячи рублей. Кроме фазаньих гнезд, запаханы гнезда куропаток, уток, изрезано много зайчат. Новожилов понимает состояние главного агронома. Готов помочь: людьми, техникой. Даже нескольких егерей готов снарядить на покос. Но снисходительности не жди. Если Хаустин хочет знать, падеж телок и распашка микрозаповедника — преступления одного порядка. Да, преступления! Не по деньгам. По сути. Не для ласковых слов занимается Новожилов охраной природы. И не для того, чтобы его пробовали подмять любители запрещенных приемов. С больной головы на здоровую! Интересно: кто нашкодил — он или колхозники?! Кто не сдержал слово?.. Знает Новожилов, что думает главный агроном. «Не русский человек — директор. Не сельский!» Раз не дает спуска, сразу и не тот человек.
И под дребезжание пущенных станков, под зудящие звуки сверления и гром кувалд Новожилов режет:
— Настоящий хозяин поднимает на ноги всех, но сделает как положено. И телки у него не погибнут, и дичь уцелеет.
С ненавистью смотрит Хаустин, не желая смириться с тем, что колхозных телок Новожилов приравнивает к каким-то фазанам. Кому они нужны в наш век! Его горящее лицо обращено к распахнутым дверям — оттуда, провевая запахи керосина, солярки, машинного масла, сквозит воздух.
— Тем более могли подождать с распашкой до пятнадцатого июля, — гнет свое Новожилов. — Дичь подросла бы и спокойно ушла бы сама.
Точно протянутый плеткой, Хаустин открывает рот и не говорит, а орет, стараясь втемяшить в непробиваемую башку:
— Тогда уже начнется уборка! Комбайны, ток, элеватор!.. Между прочим, мы тоже люди, нам тоже надо отдыхать! До распашки ли в страду? А в начале лета трактора свободны, солярки много и делать особенно нечего.
— Оно и видно, что нечего…
А он, старый дурак, взывает к сознательности. Дождешься ее от лоботрясов. Хороша логика! И Новожилов понимает: больше не о чем толковать с молодым олухом, который и работать толком не начал, а уже говорит об отдыхе. Он резко заканчивает:
— В общем, так: виноваты — кайтесь, признавайтесь и платите штраф. Наше дело — протокол. А иск вам предъявит охотинспектор.
— Плевать на ваши бумажки! Земля-то колхозная, а звери — ничьи. Значит, их как бы и нет. И вся ваша охрана природы — просто смех, мистика… дичь! — В пылу Хаустин незаметно влез рукой в солидол. Теперь с неистовой отчужденностью оттирая его, снова кричит: — Дичь!
17
Жалобы ли бердюгинцев повлияли или иная причина, но охотничья инспекция выдала лицензии на отстрел лосей. И вынудила директора подчиниться — открыть доступ в заказник.
Приехали добытчики — заплечных дел мастера, с рюкзаками, в штормовках. За плечами торчали-поблескивали топорики. Острили, пока устраивались. И громко хохотали, показывая белые зубы с металлическими литками. Не работали — играли, звонко пуская топорики. Нарубить ли чего или костер развести, освежевать, выпотрошить, отсортировать — не было дела, которого бы они чурались. А Новожилов им руки не протянул. Вместо теплого приема — разгон. Глупость, мол, страшная — истреблять, не успев развести. И пяти лет не прошло, как лоси появились в области!
Добытчики разозлились: с них-то какой спрос? Люди посторонние. Не на прогулку присланы. Постреляй-ка лосей без снега! Без лаек! Однако не привыкшие унывать, они быстро вошли в форму, заправившись настойкой зверобоя напополам с перцовой. И, выполнив задание, подбодрили неприветливого директора: не унывай, вместо положенных пяти сохатых выследили двух. О том, что стрельбой вспугнули лосих и они навсегда бросили лес, добытчики не обмолвились. Не сказали и про оставленного подранка. На него, мертвого, наткнулся егерь через несколько недель.
Возмущался Новожилов страшно.
Лосихи покинули сухоерикский лес!
Не одну ли из беглянок сфотографировал он недавно на закате солнца? У маленького озерка. Она подошла бесшумно, и Новожилов увидел ее, когда лосиха нагнулась к воде. Щелчок затвора так испугал беднягу, что она кинулась напрямик, в тяжелом беге ломая ветки. Треск стоял такой, что не верилось: как минутами раньше она пришла сюда неслышно, словно мышка?
А Новожилов остался ждать следующего водохлеба.
Но никто не появился.
В зыбкой воде растаяло отражение солнца. Заухали филины. «Угу…» — звала первая птица. «Угу-угу…» — откликалась другая. И что-то таинственное чудилось в их голосах, родственное густеющим сумеркам, темноте.
А теперь обездолено озеро! Кому оно нужно без лесных обитателей?! Разве что горе-специалистам из охотничьей инспекции? Если их не одернуть, некого станет караулить на водопое. И Новожилов поехал в город. К ним, лицензионным магам.
Самые необидчивые из них говорили:
— Зачем вам лоси? Хозяйство специализированное… Зайчики, фазаны… Ну и думайте о них! А лоси? Лосихи? Баба с возу, кобыле легче.
Ну и советчики! Запах медикаментов проник не то что в стены — им разит от сотрудников. Будто набальзамированные. Окопались рядом с аптечным складом. Почти одни стариканы. Неспециалисты. Где им упомнить, что зайцам и фазанам нужна среда, которая их создала?!
— Кустарники, деревья, а в них насекомые, ящерицы, птицы и… лоси. Должна быть арена… Жизненная! А без лося ее не будет. — И Новожилов почти с ненавистью смотрел на чучела, черепа и рога, украшающие помещение.
Будто нарочно подобрали морды — одна свирепее другой. Ощерившаяся рысь, кабаны с кинжалоподобными клыками…
Разве что на пресноводной жемчужине, радужной, гладкой, отдыхал глаз. Она лежала рядом со своей раковиной за стеклом шкафа. Но едва Новожилов вспоминал, что жемчужина извлечена из орлана-белохвоста и обработана кислотой его желудочного сока, как начинал жалеть великолепную птицу, ставшую жертвой какого-то научного работника.
Кажется, вышвырнул бы за окно бутафорию и проветрил бы хорошенько. Ну, не смешно ли в солидной инстанции долбить то, что известно первоклашке? И все равно напрасно. Какой-нибудь старичок, выслушав, всматривался в него пристально и предлагал любое на выбор: психотропное или вегетативный регулятор — помягче, пожестче — пожалуйста, и пробовал участливо образумить:
— Да на кой лях зайцу лось?
Тихие глаза старичка предполагали отзывчивую душу и голову, восприимчивую лишь к мудреным медицинским названиям.
— Как вы рискнули пойти на должность охотоведа? — спросил Новожилов однажды такого инспектора.
— А я систематически смотрю передачу «В мире животных».
Новожилов почувствовал приступ хандры. Но инспекторские начальники были довольны ответом коллеги. Они кивали, что-то мычали, урчали. Чем больше занимались старички охотоведческими проблемами, тем сильнее уверялись, что и проблем никаких, — стреляй, да и все!
«В самом деле, — подумал Новожилов, — если на экране телевизора они способны отличить жирафа от крокодила, зачем с ними спорить? С таким же успехом они могут считать себя и медиками, коль вдыхают запахи аптечного склада, и писателями, коль знают алфавит, и политиками, потому что читают газеты. Разве счесть их, кто всюду найдет пристанище?! В охотоведении ли, в литературе или канализационном хозяйстве! Всегда одинаково серые, безнадежно средние, везде случайные, чужеядные».
Не аптечными запахами, казалось, дышал Новожилов в комнате инспекторов, а тропическими испарениями острова Суматры, где растет самый зловещий цветок в мире — раффлезия Арнольди. Метровый в диаметре, мясистый, сукровичный, с гнилостным запахом. У него нет ни листьев, ни стеблей. Превращенные в клеточные нити, они врастают в ствол и высасывают чужие соки.
И хандра стала отчаянней.
Однако приучить лицензионных магов советоваться со специалистами так и не удалось. Кто отдавал приказы и требовал неукоснительного исполнения, не привык к рассуждениям нижестоящих. Начались обиды, амбиции. Не много ли Новожилов себе позволяет? Кто он такой, в конце концов! Обыкновенный директоришка.
Если что и брало магов, то лишь аллергия на аптечные запахи. Время от времени кто-нибудь из них, хватаясь за сердце, начинал задыхаться, и тогда тихий старичок предлагал что-нибудь облегчающее. Однако самым радикальным считал переход на менее вредное производство.
18
Он долго стоял, наслаждаясь трогательным пением. В клетке был крупный бордово-вишневый щур. Иногда птица поднимала чудесные перья, и тогда под ними обнаруживался сероватый пух. Потом принимала обычный вид, какой и подобает заслуженному музыканту, и опять Новожилов слышал трогательный голосок. Рядом верещали щеглы, глухо рокотали горлицы, а в центре зала по-человечьи выкрикивала что-то майна. Безмолвствовали лишь соловьи. От них исходили сиротство и грусть. Особенно несчастным казался один — невзрачный, без хвоста. Его клетка помещалась в углу, и всякий, кто подходил к ней, пренебрежительно бросал:
— Чего это он… общипанный какой-то?
— Линяет, — в который раз сердито буркнул хозяин, насыпая питомцу корм.
Поклевав, соловей немного повременил, затем открыл клюв и неожиданно издал чистейшую трель, да так, что посетители остолбенели. Потом вторую, третью… И защелкал, засвистал, забил дробью… Пение других птиц как будто пропало. Даже их оперение померкло. Не тратя себя на бессмысленное соревнование, птицы умолкли и тоже, как люди, повернулись в сторону певца. Казалось, приглушился и шум воды в фонтанчике.
Дежурный восхищенно кивнул хозяину:
— Ну, бродяга!.. Корм отрабатывает.
Польщенный старичок скромно ответил:
— Фомка у меня молодец.
Лишь сорока попробовала возмутиться чересчур долгим концертом, однако на базарный треск никто не обратил внимания.
— А говорят, соловьи не поют в неволе, — растерянно сказал кто-то.
— Это скворцы… — авторитетно заметил другой. — Бестолковая птица, не то что мой попугай Крылатый Серафим.
Однако его тотчас опроверг длинный худой посетитель с колючими щеками:
— Да они не только поют, но даже и говорят. Мой скворушка выкрикивал: «натрий-бром», «бальзам Шестаковского». Да что там! Целую фразу: «Молчат мудрецы, ловчилы неистовствуют».
Возвращаясь электричкой в Сухой Ерик, Новожилов с грустью думал, что вот вытесняют любителей птиц городские собачники, кошатники… Хуже того! Появились орнитофобы — ненавистники птиц, особенно голубей, громящие их замечательный род, который веками служил людям.
Он не понимал, как можно жить, не видя в своем дворе диких уток, которые подсаживались к домашним курам подкормиться. Почти всю жизнь провел он в лесу, если не считать студенческой поры, — а было это каких-нибудь тридцать лет назад.
Когда Новожилов рассказывал горожанину о заячьей свадьбе, то нередко спрашивал, не думает ли слушатель, будто зайцы собираются на лужайке в кружок, хлопают в ладоши и кричат: «Горько!» И на всякий случай пояснял: «Заячья свадьба — это настоящий кросс. За одной зайчихой бегут и на ходу дерутся семь — десять кавалеров. То в клубок собираются, и тут шерсть летит клочьями, то вытягиваются цепочкой. Зайчиха благосклонна к самому быстроногому».
Случалось, после рассказа слушатель вздыхал и глубокомысленно интересовался: «А скажите, Василий Прохорович, вкусна ли зайчатинка?»
Новожилов делал вид, что подобный оборот его не смущает. Да и чего дергаться, успокаивал он себя, чего ждать от обывателя? И уезжал в Сухой Ерик с твердым решением больше не появляться в городе.
Но дела вынуждали, и через несколько месяцев знакомые слушали про дикую свинью Машку, подобранную в младенческом возрасте, про то, какое это доброжелательное и жаждущее общения существо. Но на самом интересном месте, едва заходила речь о Машкиных золотисто-мохнатых ушах или хвосте, которым она, как собака, приветствовала людей, история повторялась: «Василий Прохорович, говорят, их лучше колоть на зиму?..»
И опять Новожилов не кипятился. Он с жалостью смотрел на практичного собеседника и отвечал: «Я как примитивный первобытный человек, что-то вроде неандертальца, может, делаю что не так… Но колоть ее не собираюсь. Правда, у меня в мозгу четыре извилины… Да и то одна, кажется, усохла».
— Какая же?..
— Ведающая потребительством.
— Можно подумать, что вы живете святым духом! Тоже что-нибудь да потребляете. Таков закон жизни… биологии…
— Из биологии знаю только, что произошел от обезьяны!
Собеседник, желающий щегольнуть осведомленностью, заявлял:
— Так ведь доказано, теория Дарвина — пройденный этап. Обезьяна — бред. Да и с зарождением жизни на земле… Существует гипотеза, что она заброшена из внеземных цивилизаций.
— А я произошел от обезьяны! — настаивал Новожилов. — Но пусть будет по-вашему. Пусть вы заброшены!
Довольный слушатель дивился разумности Новожилова: дремуч-дремуч, а обходительности не лишен. И, заинтересованный, спрашивал: есть ли у Василия Прохоровича оригинальные соображения относительно будущего человечества? Или все как было, так и останется: человек человеку — волк. Вот тут Новожилов вставал на дыбы: если бы это было так, то люди жили бы припеваючи. Известно же, как ведут себя дерущиеся волки. Победитель никогда не перекусит шею побежденного, которую он подставляет в знак признания своего поражения. Кровь себе подобного ему не нужна. Хотел бы Новожилов посмотреть на двуногого победителя! Впрочем, у него своя версия зарождения человеческой кровожадности, но поведать о ней он желал понимающему человеку. И директор шел к своей старой учительнице Александре Михайловне, кому беседы с ним были необходимы, как рыбе подо льдом кислород.
19
«Разные исследователи, Александра Михайловна, указывали на то, что в местах обитания человекообразной тропической обезьяны валялись черепа гиен. Но что интересно — там же находили и берцовые кости антилоп. Прелюбопытное обстоятельство! А что, если берцовая кость, такая ровная, по виду смахивающая на молоток, служила орудием убийства?..
Мысль бредовая, ведь обезьяна травоядна, зачем ей гиена?! Если что-то ее и может интересовать, то лишь содержимое антилопьего желудка. Его проквашенная сила! Представьте, Александра Михайловна, засуха, есть нечего, гибнут копытные… Из них самое крупное — антилопа. В желудке ее — остатки растительной пищи; их не ест падальщица гиена. Но они годятся обезьяне. К ним она и спускается с бесплодного дерева.
У тела антилопы обезьяна сталкивается с гиеной. Кругом валяются обглоданные кости. Насытившись, обезьяна начинает ими играть и дразнить гиену. И вот однажды попадает гиене в висок. Эффект потрясающий. Только что огрызалась — и вдруг лежит бездыханная…
Обезьяна в восторге!
В следующий раз она уже специально целится в самое пробиваемое место. Итак, случайность закрепляется.
Метод убийства найден. Вот где грехопадение-то и свершилось!
Любопытство заставляет обезьяну проверить, что там у мертвой в голове. Она проникает через висок… И вкус ей узнать интересно. Что ж… Вполне съедобно. Так она начинает специализироваться на поедании мозгов. Сначала гиены, затем других… Ее собственный мозг развивается лучше, целенаправленней и в конце концов обнаруживает склонность к зарождению мышления».
20
Шум, поднятый Новожиловым в охотничьей инспекции, не оградил уцелевших лосей от новых нападок лесников. Не желали они видеть в своих соснах ни сохатых, ни пернатых, ни косых… Ничего не значит, что лосей мало. Сегодня — мало, завтра — много. Разведутся и съедят последнее. Интересно, по чьей вине, если не охотничьего хозяйства, землеустроитель Беклемишев списал больше трехсот гектаров пашни?! Их затянуло песком.
Средь бела дня исчезла земля. Сосенки неподалеку остались, выпас, разбитый копытами скота, уцелел, а земля сгинула точно по волшебству. Вместо нее — холм.
Особенно заволновались бердюгинцы после того, как прочли сообщение о засухе в Гане, а по телевизору увидели засыпанные поселения, бредущих изможденных людей, рядом с ними верблюдов, которых тоже сбивал с ног колючий ветер. Поясняя события, комментатор привел мнение специалистов: повинны в стихийном бедствии западные компании, из года в год уничтожавшие леса.
Переполошились бердюгинцы не на шутку. И приравняли к колонизаторам новожиловских зверей.
Тогда-то и подоспел Беклемишев — единомышленник и приятель Бердюгина со студенческой скамьи. И надоумил однокашника требовать возмещения убытков. Если колхоз платит за потраву леса скотиной, почему не может раскошелиться Новожилов? Выложит денежки, как миленький, и сразу умерит размах. А еще посоветовал: списать погибшую сосну на зайцев. Он сам, землеустроитель, даст справку: «Настоящим подтверждаю — насаждения злостно уничтожаются дикими зверями, и вина за последствия в виде засыпанных песком земель возлагается на охотничье хозяйство». И пусть Новожилов попробует отвертеться.
Бердюгин живо ухватился за идею. С бору по сосенке набрали комиссию. Измерили площадь под молодой двухгодичной сосенкой: где засохшей, где угнетенной, где обкусанной. Прикинули по действующей таксе. И ахнули. Триста шестьдесят девять тысяч восемьсот девяносто пять рублей! Да лесники же работают вхолостую.
И полетело канцелярское отправление: «О взыскании ущерба на сумму…» И было вручено Новожилову.
«В случае отказа, — читал он, — направлены… государственный арбитраж…» И, отшвырнув бумагу, сказал:
— Вот короста!
Но, поразмыслив, не стал шуметь, честя профанов. Арбитраж? Согласен! И все же чуть не сорвался, когда в коридоре землеустроительного заведения столкнулся с Беклемишевым.
Снисходительно-плутоватая физиономия, толстые губы и улыбочка загадочная: мол, знай наших, горишь на производстве, а я тебе не то чтобы свинью, но поросеночка подложил… Улыбочка и разбередила Новожилова.
— Покажи, — сказал он, — те самые триста гектаров, которые съели звери до последней сосенки!
Веселость мигом слетела с Беклемишева. Черт побери, не вовремя высунулся в коридор! Но, быстро придя в себя, Беклемишев заулыбался. Мысли его, было перемешавшиеся, опять обрели прежний, непогрешимо стандартный ход. Слова заструились тихо, успокаивающе.
Факт имел место. Списал землю за наступлением песков. Но разве можно на обычное дело так реагировать? Беклемишев сокрушенно вздохнул, вытер края губ платком, и вновь потекли-заструились слова.
Речь о событиях двадцатипятилетней давности, когда Новожилов не работал в Сухом Ерике, о событиях, спрогнозированных на будущее и могущих обратиться в реальность, поскольку барханные пески не дремлют.
— Если меня тут не было, то и дичи… раз-два, и обчелся! Как же она могла подчистую все съесть? — спросил Новожилов, отметив, что Беклемишев завилял, как ужака под вилами.
Землеустроитель опять вытер края губ и повторил: «Барханные пески не дремлют» — с таким видом, словно не ручается за поведение этих самых песков.
Однако Новожилов пропустил его слова мимо ушей.
— Ты и камыши занес в пашню. Колхозный бригадир их и зажги. И спалил наших зверей. Где это видано, чтобы озеро пахали?!
Оба посмотрели друг на друга, ясно понимая, что никогда не договорятся.
— Придется возбуждать уголовное дело за очковтирательство и клевету на диких животных.
Хитрый Беклемишев словно того и ждал. С признательностью поклонился, руку приложил к груди: «Спасибо скажу». Разве неизвестно, как землеустроитель рвется на пенсию? А благодаря Новожилову скорее выгонят, и он будет спокойно сидеть дома. Мемуарчики почитывать. В огороде копаться. И Беклемишев пошел себе, не обидевшись.
21
Кажется, все пересказал Новожилов о своей жизни. Но всякий раз при встрече с учительницей находилась новая тема. Если Александра Михайловна была в плохом настроении, Новожилов старался повеселить ее. Не одними же профессиональными соображениями потчевать старушку, она и прежде отличалась широтой интересов!
В ее доме Новожилов впервые увидел книгу цветных фотографий животных. Давным-давно. Поразил снимок кукушки, подбрасывающей яйцо в чужое гнездо. Он долго смотрел на гладкий лист, запечатлевший одну из тайн природы, и гадал, сколько же провел в укрытии фотограф. «Мастер, — думал он с восхищением. — Настоящий мастер!» И ему захотелось сделать такой же снимок.
— Был у нас егерь, — начинает Новожилов неторопливо, глядя на фотографию глицинии, которой прежде не видел здесь. — Тоже захотел стать фотоохотником и лез мне под руку в мои шалаши. Как-то с огромными трудностями, высоко на дубе поставил я шалаш для съемки орла-карлика…
Заметив оживление в глазах Александры Михайловны, Новожилов спрашивает:
— Помните, как просвещали своих юннатов?.. Вынимали монету и говорили: «Самая маленькая на свете летучая мышь — с пятачок». Забыли?.. А я нет. Но мечтать о разведении такого существа перестал: не приживется в наших краях. А вот самый маленький орел есть в Сухом Ерике. Хоть он и с ворону ростом, но тоже редкость.
Старая учительница, увлекшаяся в последнее время японским искусством — оттого и появилась в ее комнате глициния, — пытается и орла-карлика воспринять в духе японского чувства прекрасного. Александра Михайловна не на шутку ударилась в теорию «моно-но-аваре» — очарования печали вещей, — решив: ее постижение даст чувство гармонии и единства с миром.
Однако ничего этого Новожилов не знает. Он безразличен к прелести фарфоровой вазы, прозрачной, как скорлупа, с мерцающими точками на темной глазури. Их звездная россыпь располагает его не к мыслям о бесконечности мира, а к разговору.
— Как станет вести себя орел-карлик, я понятия не имел. Бывает, птицы не боятся человека и не обращают внимания на щелчок затвора, вспышки импульсных ламп. Бывает, самка не боится, а самец робеет страшно. Достаточно чуть дрогнуть занавесочке в шалаше или упустить спичечную коробку… А то шевельнуться, и птица слетает с гнезда и три часа орет возле него, сообщая всему свету, что в шалаше человек.
Александра Михайловна слушает, точно Новожилов не душу отводит, а отвечает урок. И по старой привычке подбадривающе кивает.
— А егерь, горе-фотоохотник, влазит в шалаш и сидит, как кот возле мышиной норы. Вот прилетает орел с сусликом в лапах. Начинает кормить. Егерь чуть шелохнулся, упала крышка от объектива. Птица мигом взлетает, часами парит над гнездом, но так на него и не садится. Ни о каких съемках, конечно, и речи не может быть.
Как егерь, он ровным счетом ничего не делал, только ходил с фотоснайпером по лесу, все искал, где бы щелкнуть на готовенькое. За лето не нашел ни единого гнезда! Решил, что птицы полетят к нему сами, как люди — в фотоателье.
Александра Михайловна улыбается, вспоминая далекое время, когда внушала юннатам: если взялись за фотографию животных, ищите натурщиков в поте лица. Одни любят места посырее и потемнее, другие — посуше, третьи — погуще. Иволги, например, предпочитают квартиры на вершинах деревьев, филины — в труднопроходимых зарослях, береговые ласточки — в земляных норах, а чомги — на воде. И все они стараются быть от человека подальше.
— А помнишь, Вася, — спрашивает она, и даже голос ее становится молодым, — нашего Бобку?
— Как не помнить… С тех пор всех ручных сурков называю Бобками. Ну вот, повел однажды этого егеря к барсучьей норе. Ясно, барсук путь к себе не асфальтирует, указателей не ставит. Несколько раз сбивались, царапали руки, продирались через колючие ветки. От комаров ошалели! Но по дороге видели страшно много интересного. Кабаньи лежки! Оленьи! И что думаете? Не дойдя до барсучьего городка, он плюнул и сказал: «Чтоб я так мучился? Лучше в клетках буду снимать». То есть заключенных животных он предпочитает вольным… А когда я начал требовать работу, он стал обижаться и даже жалобу, подлец, написал: директор просиживает в кустах сутками, в угодьях его не видят, интересуется только фотографией!
Неожиданный оборот удивляет Александру Михайловну. Она смотрит на изображение глицинии, потом на гостя, не зная, что и сказать.
— Правильно! — говорит Новожилов. — Благодаря фотографии я познал тайны разведения животных. Чтобы снимать, их надо иметь возле себя. А чтобы они были рядом, нужно охранять от хищников и браконьеров, кормить, поить, то есть заниматься биотехнией. А биотехния и привела к тому, что вокруг меня много живности. Она бегает, прыгает, летает рядом со мной, потому что ей хорошо. А кто-то не понимает, что места, где фотографирую, — моя лаборатория. Правда, она не запирается, вот и считают, что можно везде лазить, все пугать, бить, стрелять, а потом писать жалобы.
Александра Михайловна не может взять в толк, чего ради о зловредности кляузников Василий Прохорович говорит так весело? Но, глядя на него, тоже начинает улыбаться. Разница между японским и сухоерикским постижением очарования вещей, увы, так велика.
22
Электрический самовар давно остыл. Но начни хлопотать из-за чая, Василий Прохорович кинется помогать. А ей так не хочется лишать себя удовольствия: в кои веки заглянет еще интересный собеседник.
— Или вот еще любители, будь они неладны и я вместе с ними — всех принимаю… Пишет один: видел ваши фотографии в книгах и вот как родственная душа хочу познакомиться. Разрешите снимать вашу флору и фауну. Я согласился. Приехал он с фотокамерой и своей любовницей в придачу. Уж извините, Александра Михайловна, из песни слов не выкидывают. И поясняет, что у него есть жена и дети, а это его друг жизни. Поселил их в Журавниках, на берегу. Подальше от базы. И вот я должен был поехать в город, но случайно остался. Заявляется он из Журавников с утра пораньше, думая, что меня нет. А я в гараже, рядом. И вижу, как он пошел в дом и сразу вылетел как миленький. Оказывается, в комнате он упал перед моей Наташей на колени и давай Есенина петь и читать… Больше «Как жену чужую обнимал березку…». И это при живом муже… Хорошо, что я не ревнивый… Хотел удавить его на месте. Но вспомнил, что много в жизни еще не успел…
А приезжие горожане почти все одинаковые. День походят, восторгаются: «Ой, как красиво! Вода, лес, птички поют!» На другой день спрашивают: «Удочки есть?» Даю удочки, садятся ловить. Через некоторое время и это надоедает. «Дайте ружье, пойду в лес на охоту». Ружья, конечно, не даю. К вечеру спрашивают: «А бабы здесь есть?» В станице, говорю. Только за чужих баб ноги переломают. Они, конечно, пугаются и наутро уезжают.
— А приличные были? — спрашивает Александра Михайловна, улыбаясь. И ставит перед дорогим гостем наливку.
Сосуд благородно мерцает под светом, и Александра Михайловна, любуясь, сравнивает цвет с глазурью фарфоровой вазы.
— Нефритовая пена, — говорит она, искушая.
Но час поздний, разве чтобы ублажить хозяйку, наполняет Новожилов стопку и откликается:
— Сколько угодно! Но это уже другая тема. На следующий раз.
Разговор с учительницей всегда кончается одним и тем же. Александра Михайловна привыкла, что главную роль в историях Новожилова играют браконьеры, и жизни Василия Прохоровича без борьбы с ними она не представляет.
— Все-таки трудно тебе, Васечка, живется, — говорит она, выходя с гостем на крыльцо и отыскивая лучом фонарика дорожку между высокими кустами жимолости.
Легкий запах ночной фиалки, трубные крики лягушек-жерлянок из дальнего тростника бодрят Новожилова. Он чувствует себя молодым, полным жизни.
— Трудно? — переспрашивает он. — Наверно… А без борьбы природу не сохранишь. Есть же люди — как слепни: дорвутся до крови и так сосут, что слепнут. — Уходящий было гость задерживается возле кадки с водой. — Тут после нервотрепки схватил приступ. Думал, конец. Укатали сивку крутые горки. Пот пошел холодный, как дождь. Вызвали «скорую»… А сегодня был в поликлинике. Сняли… Забыл, как называется… А… кардиограмму. И оказывается, месяца три назад перенес этот самый…
— Инфаркт? — ужасается Александра Михайловна.
— Весной газик сел в грязи, я выталкивал изо всех сил, и вдруг сердце кольнуло, и стало немного плохо. Это и был инфаркт. Но воевать буду до гроба. Иначе нельзя.
— А Наташа не сердится?
— Хочешь быть женой Новожилова — терпи!
— В город не уговаривает перебраться?
— Кое-кому я уже сказал: женщин много, а работа одна.
Не стал огорчать старушку, скрыл — и Наташа подалась к матери в город. Нашел после ее отъезда письмо, залитое слезами.
23
Непробиваемость Бердюгина сначала удивляла, потом Новожилов понял: вызвана она одним — желанием не доставлять себе лишних хлопот. Судите сами: по заведенному порядку Бердюгин получал саженцы сосны, акации, абрикосов, яблонь. Всю жизнь его склоняли за посадку лесозащитных полос и шелководческих плантаций, определяя деятельность лесничества как «неудовлетворительное проведение работ по облесению песчаных массивов и овраго-балочных земель». И вдруг какие-то фазаны… Директор попробовал взглянуть на себя со стороны.
Ведь каждому балбесу известно: на фазанах и зайчиках новожиловцы наживаются. Сначала отлавливают, а потом расселяют по другим хозяйствам. И гребут денежки. Потому и берегут как зеницу ока. А душещипательные разговоры о будущих поколениях, все эти «хочу, чтобы звери и птицы были на земле» — для красного словца. Народ ушлый, прикидывается болеющим за дело. Правда, Новожилов однажды заявил: если ему перестанут платить, все равно будет работать по-прежнему. Но со злости чего не скажешь?! Лесной человек, дичь.
К тому же и до пенсии Бердюгину рукой подать. А тут сгорело четыреста гектаров сосновых посадок. По неосторожности туристов. Вспыхнули, как свечка, а теперь торчат на виду огромными головешками. Да и без пожара полно неприятностей. Несколько сот кубов леса: бревно на бревне, черт ногу сломит — лежат брошенные, огромная вырубка заросла камышом, уже сгнила почти, только глаза ею колют. Он же — Новожилов. Обвиняет в бесхозяйственности, разгильдяйстве. Мало того. Постоянно ловит лесников. Составляет протокол за протоколом. И шельмует, как первых браконьеров района. В отместку бердюгинцы взяли да и спилили сторожевые вышки егерей: нечего превращать зеленую зону в караулку: земля-то лесхозная.
Конечно, Бердюгину вынесли порицание. От имени райисполкома вменили: не нарушать, не пилить, не браконьерничать…
Нахлобучка не прибавила любви к охотничьему хозяйству. Тем более что лоси давно вредили сосне. Они обкусывали ее, и дерево засыхало. Не одну стопку бумаги извел Бердюгин, жалуясь на вопиющее нарушение природного равновесия со стороны лосей. А Новожилов вместо того, чтобы признать вину, взялся нападать, утверждая: сосну заел вредитель — жук-пилильщик, потому она и сухая, лесина в лесину.
Незабываемое давнее воспоминание оживало в директоре, едва заходила речь о мертвом лесе. Есть ли картина призрачнее?
Безжизненный цвет пепла — им, казалось, проникнут воздух. С верха до низа деревья сплошь покрыты серебристо-серым лишайником. Ни зеленой травинки, ни живого звука. Под ногами ничто не хрустит. Слышен лишь шорох отживших веток. Полые внутри, они рассыпаются от прикосновения, превращаются даже не в прах, не в труху — в тонкую пыль. Кроны, когда-то полные жизни, словно окутаны паутиной, и серые лохмотья свисают вместо зелени. На фоне ясного неба они выглядят еще мертвее. Если бы не лес рядом — звонкий, зеленый, — стало бы жутко.
Новожилов хорошо запомнил: ведьмин участок состоял из однопородных деревьев. И, давая отпор Бердюгину, говорил об упрощенных биоценозах, о примитивных биологических системах — неустойчивых и подверженных болезням, о том, что искусственный лес — скудная простота по сравнению с естественными богатыми древостоями: ни смешения пород, ни подлеска, хорошо, если трава кое-где, грибы растут.
Не место было спорить, но возводить напраслину, притом в райисполкоме! В присутствии почтенных заседателей! Бердюгин живо возразил:
— Положил бы руку на сердце, Василий Прохорович! «Кое-где»! Поворачивается же язык. В молодых сосенках прорва маслят! — Вид у Бердюгина такой, что хоть сейчас под присягу.
И ретивые заседатели, а среди них заядлые грибники, дружно отозвались: «Маслят хоть косой коси!» — и легонько зачмокали, потянули носами, распаляя в себе гастрономические видения, мягко-скользкие, пахнущие гвоздикой и перчиком. Кое-кто вообразил и подсолнечные круги постного масла, оправленные кольцами лука.
Немалого труда стоило успокоить заседателей, требуя взглянуть на проблему шире, задаться вопросом: почему искусственный лес выгорает и страдает от вредителей в первую очередь?
Почему? Бердюгин ответит скорее, чем несведущие заседатели. Разве он не знает, что желательно восстанавливать многовидовое сообщество! Не мальчик, чтобы слушать поучения. Худо-бедно окончил инженерно-мелиоративный институт, видал лекторов почище Новожилова. Учился не у кого-нибудь, у профессора Спасского — биолог известный, специалист по паукам. Спасскому и сдавал экзамены по биогеоценозу. Но ведь желательное — еще не действительное. Какие саженцы дают, те и сажают. Монокультура не так уж и плоха! Тоже, между прочим, лес.
— Лес!.. — поднимал его на смех Новожилов. — Унылые ряды одинаковых деревьев… Как по линейке выстроены, глядеть тошно!
А что лоси едят сосну — с этим Новожилов не спорил. Но в Сухом Ерике их недостаточно для того, чтобы они уничтожили обширный массив. И приводил в пример другие хозяйства, где лосей не счесть, но лесники не жалуются, а сажают для них отвлекающие лиственные породы. Пусть кормятся без вреда для сосны.
— Какие еще лиственные? — пугался Бердюгин.
— Из-за чего сыр-бор?! — стыдил Новожилов. — Кому скажи, не поверят. Большое лесничество не в состоянии прокормить двенадцать лосей.
— Кто их считал? — изумленно вопрошал Бердюгин, ожидая, что у Новожилова появится совесть и он перестанет защищать ораву сохатых дармоедов.
— Извините! — отрезал директор. — На каждом участке егерь, он свою землю знает, исходил вдоль и поперек, изучил все тропки, следы, лежки. Перепись животного населения — его обязанность.
Не принесли успеха и последние переговоры.
Обычно меднолицый, с густыми темными бровями, под которыми сквозили блестящие темные глазки, Бердюгин был неузнаваем. Не казак, а опухший кривой доходяга сидел напротив Новожилова. На рабочем столе Бердюгина стояла тарелка с чаем, в ней мокла вата. Рядом, на бумажке, лежало скрюченное тельце виновника происшествия — шмеля. По черно-оранжевой шубке Новожилов определил — «шмель изменчивый», редкий вид, занесен в Красную книгу. Но заикаться о благородном происхождении насекомого — значило обострить разговор с первой же минуты.
Какая нелегкая понесла беднягу навстречу Бердюгину? Наверно, сбил с толку запах перегара.
Каждые пятнадцать минут Бердюгин смотрел на часы, после чего прикладывал вату к затекшему глазу. Время от времени он методически совершал акт мести, тормоша тельце обидчика острием карандаша. Но делал это осторожно: а вдруг оживет да вонзится с удвоенной яростью. Тогда уж не миновать переливания крови.
— Ну что, Василий Прохорович, опять с жалобой на сосну?.. А вот старые-то ученые… Не дураки ведь были… Они бы вас осудили.
— Это почему же?
— А потому… Сосну тут триста лет сажают.
— Да хоть тысячу! Будь самим господом богом, а без ягодных кустарников фазана не разведешь. Этой птице нужны непродуваемые посадки. На далекие расстояния она не летает. Ей корм, вода и галька на месте нужны, потому что нет надежды на крылья. Ей нужно, чтобы она всех видела, а ее никто.
— Жили и без фазанов… Можно подумать, до вас тут и заповедников не было.
— При чем тут я?! Первый, кто вообще завел речь о заповедниках, был профессор Кожевников.
— Кожевников, говорите? — И Бердюгин поднял изумленный черный глаз, загоревшийся вдруг интересом: — Не родственник ли тому Кожевникову, что работает у нас, в лесхозе?
— В 1907 году, — сквозь зубы продолжил Новожилов, — он поднял шум насчет памятников природы… Тогда же и комитет учредили по акклиматизации животных и растений.
— Комитет — дело хорошее… — Бердюгин отнял примочку, выпрямился и спросил: — Ну а повесточку-то получили?..
— А как же! Сам расписался.
— Вот и славно… А то что же — мы сажаем, а они едят. Морковки им мало.
— Вы про пилильщика?
— Да нет, про ваших косых.
«Нарочно валяет дурака, — подумал Новожилов. — Или он действительно непробиваемый?» И спросил без затей:
— Собираетесь выполнять постановление министра лесного хозяйства?
Как будто оставленное шмелем жало пустило корни по всему бердюгинскому существу. Он полюбопытствовал язвительно и вкрадчиво:
— Какое распоряжение?
— Которое обязывает сажать для дичи терн, шелковицу, лох!
Единственным глазом Бердюгин уставился в стену и ласково проворковал:
— Самое нужное дерево — это сосна… Хоть с промышленной точки зрения, хоть с декоративной… С медицинской в том числе. С тибетской в частности. Светлолюбивое. Ее древесина используется для изготовления оконных рам, дверей, шпал, столбов.
— Вот именно, что столбов! — В эту минуту Новожилову показалось, что даже шмель задергал сведенными ножками.
А Бердюгин как ни в чем не бывало добавил:
— Шелковицу-то, между прочим, мы посадили.
— Да, посадили! Посреди станицы, где фазанов и духа нет. На пир воронью.
И вышел из кабинета, пустив дверь так, что шмель слетел на пол, а Бердюгин, передернувшись, покачал головой. Затем потянулся к тарелке:
— Народные средства вернее, чем вливания-переливания из пустого в порожнее.
Часть III. СКЛОН
24
Вид птиц, летящих над степью, всегда приводит директора в отличное настроение. И когда они с Петрухиным проезжают мимо озера, Новожилов не может отказать себе в удовольствии остановиться на берегу. Хоть несколько минут, но должен полюбоваться на лебедей.
Снежно-белые, с красным клювом, они виднеются между узкими листьями рогоза. Поросли так редки, что птицам негде спрятаться. И огромное гнездо-плот они устроили недалеко от берега. Если лебедей не тревожить, они гнездятся на одном месте много лет. И егеря сделали все, чтобы птицы задержались, вывели потомство. Тогда озеро — так от душевной широты называли большую лужу, разлившуюся под кручей, — станет их родным домом.
Ближайшей весной лебеди действительно вернулись. Но чего стоило их возвращение?!
Неприятности начались с установления предупредительного щита: «Воспроизводственный участок! Запрещается охота, ловля рыбы, нахождение туристов». Кто бы мог представить, что именно здесь надпись вызовет бешеную ярость? В первую же ночь щит расстреляли, а опору, держащую его, выворотили. Для погрома не поленились пригнать и трактор. Его следы отпечатались на песке, и, ступая по ним утром, Новожилов клял врагов природы, подбадривая лебедей: «Ничего, ребята, не унывайте, в обиду не дам». То, что подобное устраивали в других зонах хозяйства, не удивляло. Там хоть знаки стояли в глуши, а не в соседстве с колхозным током.
Егеря поставили новый столб. Врыли — глубже нельзя. На краю обрыва. Если кто-то попытается снести трактором или грузовиком, то не удержится и ухнет вниз. Круча, правда, не слишком высокая, но кому интересно зарыться носом даже с низкой или застрять под откосом?!
Долгое время щит не трогали. И вот недавно опять изрешетили.
Надежный страж бахчей Мореный сообщил приметы возмутителя спокойствия.
Летун! Новый работник тока. Как Новожилов сам не догадался?! Ну, этот долго будет отыгрываться. Хотя мог бы и поблагодарить за чудесное спасение. А дело было так.
Пошла одна развеселая компания на лося, но вместо одного убила двух. И скорей сдирать с незаконного зверя шкуру, прятать в кузове грузовика. Разделавшись, приятели и сами забрались наверх, расположились за бутылкой «Столичной». Осоловев на холодном ветру, самый хилый из них незаметно отполз, натянул на себя лосиную шкуру и будто провалился — заснул в тепле. Но приятели не забыли про улику. И когда машина проезжала мимо реки, хвать шкуру и на полном ходу долой. Так спешили, что она даже тяжелой не показалась. Ближе к дому хватились: батюшки! Нет человека… От ужаса протрезвели.
А летун угодил в стог, занесенный снегом. Здесь его и обнаружил егерь. Тот самый, хмурый, которому в свое время советовали креститься, когда мерещится. Он обнаружил при свидетелях, так что не отопрешься, не свалишь с больной головы на здоровую.
Дальше — своим чередом: лосиные погубители предстали перед Новожиловым. И хмурый егерь доложил:
— Раньше, Василий Прохорович, детей находили под кочаном капусты, а теперь — бери крупнее… Готовый браконьер! Шкура задубела, а он ничего… теплый.
Конечно, мнения приятелей и директора разошлись. Браконьеры считали, что они уже понесли наказание, отправив дружка в амбулаторию и, кроме того, сдав незаконную лосятину. А Новожилов утверждал, что справедливый ход вещей нельзя путать с наказанием, а оно впереди и называется — гласность!
Почему бы, в самом деле, не осведомить общественность о неслыханном цирковом номере? Читали же про трюк знаменитого американца. Живым сумел выбраться из засыпанной могилы. А тут без тренировки, не владея сверхъестественным мастерством, человек вернулся с того света! Можно сказать, не в рубашке родился, а в лосиной шкуре.
«Летающий человек» — так назвал директор свою заметку. Однако в районной газете появилась она под заглавием: «Ну и ну!»; редактор забраковал прежнее название, найдя его мистическим, балаганным и неудачно-двусмысленным.
25
Раньше в скудных здешних угодьях с трудом, заверяли охотники, они вытаптывали за день плохонького русака. И этот единственный заяц — сколько чувств вызывал! Почести ему отдавали последние, словно крупной добыче. (Есть такой охотничий ритуал, непосвященным он кажется странным.) Прежде чем укладывали трофей в рюкзак, рассматривали на свету, гладили, шерстку ворошили и говорили, гордясь: «Чем рыжее, тем дорожее». После же вспоминали совсем далекие времена, когда и заяц, и куропатка выскакивали ну просто из-под ног, когда деды охотничали в усладу, на выбор и с понятием.
Про рыбу старались не заикаться. Но порой заходил разговор где-нибудь на току — здесь побольше пенсионеров, — в обеденный перерыв, и вздохи летели со всех сторон.
Попочтеннее и посолиднее рассказчик как зачин вознесет: видели недавно — колоннами раки ползли на берег, а горожане их хватали — и в сумки. По десять заходов делали. И прокатит рассказчик крепким словом металлургический завод, который сбросил в реку отходы, а под конец восчувствует, чуть зубами не заскрипит:
— Прежде, бывало, рыба взбрыкивала на зорях, как застоявшиеся жеребцы в стойле.
Сам он — как коренник в упряжке: крепок, хотя стар, полуседые волосы блестят на солнце.
— Пре-е-ежде, — подхватит кто-нибудь из слушателей-пристяжных, — судака лопатой гребли, а сейчас и в магазинах шаром покати. Сказать совестно: «Простипома!» — во какое название. Такой рыбой потчуют едока.
— Точно, — подтвердил третий. — Длинная, темная. Страшеннее не приснится. С худой головой. Тощая, как смертный грех. Зубы акульи. Лахудра лахудрой. Но в командировке чего не съешь?
— Если поймаешь уклейку, — повелительным голосом продолжит рассказчик, не давая пристяжным разойтись, — то ребрышки, как обручи, пересчитаешь — не рыба, а скелет. Да и где разгуляться ей? Заилились реки. Котенку по пузо.
— Третьего дня, — подхватит тот, кто ездил в командировки, — называется искупнулся… Возле дамбы… Глянь, жинка спать с собой не пускает. Дух, говорит, от тебя невозможный. Одеколонов пять испортил, все равно не пускает.
— На кой ты ей, черт старый?! Ты бы еще в болото полез. Возле дамбы перевозчики удобрений споласкивают самосвалы. Или не видел на берегу желтые подтеки?
— То жижа текет по балке, — встревает четвертый, районная знаменитость — Летун. Он только что отобедал, не прочь поучаствовать в беседе. — От свинотоварного комплекса. В жару-то она каменеет. А в дождь — как кисель. Уже сколько телят в ней утопло!
И властно вознесется дьяконский бас рассказчика:
— В половодье, бывало, река поднималась до электрических проводов. С бугра посмотришь — кругом вода на лугах. А теперь русло с карандашик… Еле сочится. Тальник весь высох. Песок и камыш взамен прежнего дна.
Но и полуседого коренника — не последнее слово. Подавал голос подревней старожил. Из тех, кто видел степь нетронутую — в серебристом волненье перистых ковылей, то гонимых ветром вперед, то бегущих обратно, к синим душистым шалфеям. Из тех, кто поднимал на заре стаю огромных дроф, похожих издалека на светлых овец.
С тяжелым свистящим шумом пролетали вспугнутые птицы, сильно махали крыльями, стремительно достигая безопасной земли. Там, за холмом, замирал последний взмах, и трели жаворонков, покуда не замечаемые, словно обрушивались на ошеломленного наблюдателя.
Он и сейчас, через полвека, чувствует пряный запах шалфея, помнит давнюю синеву небосклона. Но как расскажешь? И нужно ли? Однако умиление собеседников перед прошлым заставляет откашляться молчуна.
— Я по поводу сознательности прежних отдельных граждан. Какое, к черту, «охотничали с понятием»? Дроф резали, как баранов! Пользуясь их бедственным положением. В раннюю гололедицу они, горемыки, намокали и обмерзали. Как копны, бывало, сидят, полупудовые… На крыло не могут подняться. Тут-то их и загоняли стаями. Прямо во дворы. Тоже считались охотнички…
Из уважения к деду молчат собеседники. Постукивает ложкой Летун. Что ему дрофы, если в здешних краях они давно перевелись? Про них ли толковать, про динозавров ли — смысл один. Да и работать пора. На току зерно само не провеется.
Но что это? Машина остановилась за грудой зерна. Никак гость. Ба! Новожилов.
И, приветствуя, теснятся собеседники, освобождают место на деревянной скамье под навесом. Директор же, заметивший, что Летун — боком, боком и к веялке, — еще минута, и улизнет, останавливает его:
— Чудеса, да и только! Слыхали, рыбу на лугу народ собирал?
Смеются колхозники, предвкушая розыгрыш.
— Серьезно! — настаивает Новожилов. — Неужели не читали?
Полуседой в курсе дела, но не торопится вставлять свое лыко в строку. Сам не любит, если перебивают.
— Не то в Белоруссии, не то на Украине, боюсь перепутать, — начинает Новожилов, садясь под навес.
— В Белоруссии, — уточняет коренник, сдвигая миски.
— Вот! — подхватывает Новожилов, обрадованный тем, что есть человек, почтенный товарищ Феоктистов, фронтовик, ветеран труда, который не даст соврать. — Средь бела дня… Смерч!!! Налетел. И воду из реки высосал, а после перенес и шарахнул у деревни. Рыба посыпалась, будто манна небесная.
Дивятся слушатели, пытаются представить себе белорусских счастливчиков. Одно дело, когда подтравленные раки лезут на берег, и совсем другое — чистенькая, серебристая рыбка!
— Тише, вы! — командует Феоктистов, наводя порядок в рядах рыболовов.
— Поднял этот смерч, — продолжает Новожилов, — и трактор! Тридцать тонн кувыркались в воздухе вроде спичечного коробка.
— И председателя колхоза в «уазике» поднял! — торжествующе кричит Летун.
— И посадил в песок, — осаживает Феоктистов.
— Вроде нашего Летуна! — ахают деды.
— Вроде, да не совсем, — многозначительно поправляет Новожилов, не желая приписывать стихии то, в чем она не повинна. — Вот я и подумал: под стать ли нашему циркачу пустяковые трюки? Не пора ли совершенствоваться? Если лупить по железу, то собственной головой.
Пасуя перед осведомленностью, Летун ворчит:
— Зубы-то скалить горазд… С нашим братом, дураком… Других-то начни остепенять, и снимут с работы.
— Новожилова, допустим, не тронут, руки коротки, — восстанавливает справедливость старейшина дед. — А другого? Заклюют, как тетеревятник фазана, и перышки по ветру пустят.
— Это Новожилов-то фазан? — спрашивает Феоктистов.
— А что, не похож? — выпрямляясь, интересуется директор, и что-то петушиное действительно появляется в его осанке.
Не оттого ли сравнение с птицей, которая отсиживается в густых кустарниках, делается еще смешнее?
— Смех смехом, — говорит Новожилов, — а Летуна предупреждаю. При всех!
То ли рыданье, то ли адский хохот вдруг раздается. Круто повернувшись, Новожилов направляется к машине, откуда дал знать заждавшийся Филимон.
26
Скоро пришел вызов в арбитраж. И завертелось дело. В солидном здании позади фонтана.
Из спора сторон государственный арбитр вынес принципиально непреложное: ответчик вину зайцев не признает, указывая на полевых мышей и коз как на злостных поедателей сосновых верхушек.
Ясно, на разбирательство подозреваемые явиться не могли. «Дело рассмотрением отложить, — записала протокольная девушка, — ввиду необходимости явки компетентных специалистов».
Маленькая, шустрая, в ярком наряде, она напоминала Новожилову птичку колибри. Он предпочел бы увидеть возле нее не кучу бумаг, а букет диких маков или тюльпанов.
Новое слушание открылось в большом зале арбитража.
Солнечные лучи играли на лепном потолке, когда авторитетные представители расселись. От строгих костюмов стало сразу темнее.
Последним вкатился арбитр. Мило улыбаясь и выставив вперед брюшко, он принялся искать местечко, где бы его не продуло. Присутствующие немедленно пришли в движение, помогая кто советом, кто перетаскиванием тяжелого заседательского кресла. Наконец, арбитр устроился, довольный, оглядел присутствующих, и лицо его преисполнилось священнодейственной строгости.
Пустовало лишь одно кресло. В углу. Поблизости от Колибри. И выступавшие невольно косились на него, как бы видя там самих подсудимых. Но они в это время бегали по угодьям.
Едва арбитр произнес вступительное слово, ветер рванул незакрытое окно, что-то упало, Колибри вспорхнула, а лучи переметнулись с потолка на стену и начали мелко дрожать.
Первый же представитель науки — университетский доцент — взял косых под защиту и сообщил уважаемому собранию, что зайцы, увы… не употребляют в пищу зелень сосны. И вслед за ним опротестовали иск лесхоза все присутствующие компетентные зайцеведы. Один даже привел в пример сельских жителей, которые обкладывают хвоей стволы плодовых деревьев, чтобы отпугнуть этих самых косых.
Любопытное сообщение, как и вся речь, было занесено в протокол старательной Колибри.
Но лесники стояли на своем. Под стать дереву, которое защищали: сосна по-латыни — значит скала.
И, кивнув на пустующее кресло, главный лесной специалист сказал:
— Если распустить им брюшко, там в аккурат вы найдете хвою.
Ропот оскорбленных зайцеведов перекрыл шум фонтана. Вновь зашелестели бумаги. Закачались листики-сережки в ушах Колибри. А солнечные «зайчики» рванулись вверх и затаились на потолке. Да и арбитр при слове «распустить» слегка передернулся и постарался скрыть возникшую неприязнь к лесному специалисту, углубившись в рассматривание собственных ногтей.
И тогда единственный среди присутствующих зайцевед завладел вниманием зала. Свою речь он начал с обращения к средневековью:
— Четыреста — пятьсот лет назад собирались попы инквизиции и судили крыс, клопов, саранчу и предавали их анафеме и проклятиям. Но в это же время судили и хорошеньких девушек, — и Новожилов показал на Колибри. — Понравилась, например, она графу, а он ей — нет! У него от любви закружилась голова. Он сразу: ведьма, напустила колдовские чары. Ее, кисочку, за ручки, за косы — и на костер, и сжигали, бедняжку, без жалости и даже с удовольствием. Вот и сейчас тоже хотят расправиться с невинными зайцами за то, что они якобы едят сосну. Во-первых, это поклеп, во-вторых, зайцы и лоси — суть души государственные, и нет такого закона, чтобы за их еду кто платил.
Представители истца с возмущением уставились на арбитра, не желая и слушать, что там Новожилов собирается зачитывать из журнала. Но арбитр, уравновесивший в своей душе неприязнь к главному лесному специалисту и неблагоприятное впечатление от средневековой картины, остался невозмутим. И лесники волей-неволей услыхали то ли про ФРГ, то ли про ГДР, — в общем, про немцев какие-то байки: будто за год они стреляют пятьсот тысяч зайцев и столько же диких кроликов.
— А стреляют всегда четвертую часть поголовья, — пояснил Новожилов Колибри, которая строчила без передышки, окрыленная тем, что могла понравиться графу. — Значит, у них живет по четыре миллиона зайцев и кроликов, и ничего они не съедают. Просто никто не додумался сваливать на зверей свои неурядицы. Видно, дурман от сосны не проходит зря. Что-то в нем есть кунсткамерное.
И опять Новожилов поставил в тупик арбитра обращением к истории. Сколько можно отвлекаться? С неудовольствием арбитр повернулся — и вот досада! — зацепился рукавом за щербатый подлокотник. И конечно же вырвал клок. Конец речи он не слыхал, будучи занят поглаживанием пострадавшего места. Таким образом, зал получил историческую справку нескомканной.
— Правда, петровская сосна была целая, — просвещал Новожилов, — никто с нее не скусывал почки, зато один сук, здоровенный и с загогулиной, произвел на царя такое же неизгладимое впечатление, как скусанная верхушка — на лесников. И царь приказал сделать сук первым экспонатом Кунсткамеры.
Дальше Новожилов беспрепятственно обстрелял представителей вопросами:
— Рыбаки развели в пруду рыбу, а чайки и цапли прилетели и едят ее. Кто будет платить за чаек и цапель? Школьники повесили пятьсот скворечен. Скворцы вывелись и в соседнем саду поели вишни и черешни. Кто раскошелится? Грачи склевали всходы кукурузы и спелые подсолнухи…
Представители истца молчали, сраженные причудами царя, сжиганиями на костре и безучастностью арбитра.
— Все такие умные, только не знают, что охотничье хозяйство не владеет дикими зверями и птицами. Оно их охраняет. Дикие животные — собственность хозяйства, если они в вольерах, клетках и других местах передержки. Но как только их выпускают в угодья, то они сразу становятся собственностью государства. И с этих пор находятся в состоянии естественной свободы и миграции.
Компетентные зайцеведы дружно зашевелились, расправили плечи, выпрямились, точно их самих выпустили на волю. А государственный арбитр, услыхав: «естественная свобода», нахмурился и наконец-то попросил не отвлекаться.
27
Не богаты степи лесами. Что уцелело от былого великолепия, от байрачных и пойменных дубрав, березняков, от ольховых левад и непроходимых тугаев — в долинах рек, в низких колках, по дну оврагов, балок. Но и последнее изводили. При сельскохозяйственных работах больше всех доставалось тернам. Чуть мешают пройти поливальной машине, и готово — выкорчевываются, вырубаются. А новые сажать никто не торопится. Владельцы земли — колхозы, лесничество, их воля — закон. Благо терн — растение живучее, лезет на вырубках само. Но пока вырастет — не одна пыльная буря пронесется над станицей. Давно ли пересевали озимую пшеницу взамен уничтоженной? Минувшим апрелем поднялись сильные восточные ветры, и пыльная буря трепала округу пять дней. Чего только не натворила?! Полуплешивыми глядели поля на холмах. Их выдуло вместе с посевами. Низины засыпало сплошь. А лесополосы занесло, как во время зимних буранов. Лишь деревенской ласточке ничто не помешало возвратиться под крышу новожиловского дома, а коршуну издать первый клич.
Однажды после пыльной бури по станице прокрались невиданные существа: черные, страшные. Но старики даже не крестились, не говорили: «Свят, свят!»
Кто ахая, кто смеясь, глядел им вслед. Никак новожиловские практиканты? Не убереглись, сердечные. Купались в реке, от жары осовевши. По простоте и обрадовались, завидев огромную черную тучу. Приняли за грозовую. Повыскакивали из воды и давай плясать: «Сейчас дождь будет!»
А туча, ломая деревья, налетела, исхлестала и облепила жирной пылью с головы до пят.
Грязные, полуголые, с волосами, как дыбом торчащая пакля, практиканты насилу добрались до базы. От стыда прятались за каждый плетень. Еле отмылись. На их беду, вода пересохла: из артезианских глубин не выкачал насос ничего. Размягший, горячий, лежал резиновый шланг. Выручила цистерна, накануне доставленная трактором и установленная посредине усадьбы. Двухнедельный запас воды вылили за час. И запомнили на всю жизнь, что такое пыльная буря в чистый безоблачный день.
А бердюгинцы продолжали толковать о гидроклиматическом режиме района. На их плечах — судьба засушливых степей. Их задача — закрепление почвы. Первостепенная — на равнинах. Второочередная — на склонах, холмах. Чтоб не усиливался поверхностный сток. И не срывался бы плодородный слой…
Что возразить? Правдоподобнее несусветицы слышать не приходилось. Разве что удивиться способности оправдывать собственное упрямство?! Как будто бердюгинцев первых волнует судьба засушливых степей! Как будто у них не было такого предшественника, как Докучаев! И Новожилов призывал великого почвоведа в свидетели, обращаясь к его портрету, висящему в кабинете Бердюгина. Рассчитывала ли докучаевская экспедиция на диких животных, закладывая сто лет назад лесополосы в степи? И сам же отвечал: «Лох, боярышник, груша, яблоня, бузина — вот что сажала его экспедиция!»
Бердюгин соглашался, но советовал оставить Докучаева в покое. Лучше не прятаться за авторитетную спину. Уши торчат. Архиведомственные! И предостерегающе опускал голову: не спорь — забодаю. Глоткой Бердюгина не возьмешь. Разве основной бич — пыльные бури? Или не знает Новожилов: вокруг станицы пески, да не простые — движущиеся. Вот их, а не чужеродных фазанов, надо удерживать: иначе часть плодородных земель — замечательных черноземных, каштановых, пойменных — опять пропадет под заносами.
И бердюгинцы гнали, гнали сосну. Она тоже неприхотливая, растет на песках, прекрасно их закрепляет. И к климату нетребовательна. Сосну на сухоерикском участке сажали еще до революции, культура проверенная, не чета сомнительным новинкам. Культура объективная, не связанная с узковедомственными страстями.
Новожилов диву давался, слушая. «Объективная культура!» Лишь бы отыскать словечко позамысловатей. Бред, и больше ничего. Не объяснять же, что он выше местнических настроений. Все равно лесники переиначат. Им сам бог велел не видеть бревна в своем глазу и замечать сучок в чужом.
Да просто за нарядную красоту хвалил Новожилов ту же шелковицу! Густая, темно-зеленая, с высокой большой кроной. Ветви, как опущенные крылья, касаются земли. Под ней не видно неба, можно сидеть, как в шалаше. И обрывать сладкие, сочные ягоды. С мая по сентябрь земля под деревьями усыпана ими: белыми, черными, красными. Когда говорил, Новожилов слышал шелест шероховатых листьев. А в пальцах возникало ощущение шершавой коры. Самые свирепые бури не своротят это дерево.
Про что другое, а про шелковицу лесники сами знали, что она отлично растет на плохих почвах. Видели ее и в горах. Совершенно правильно. И живет двести — триста лет. Согласны. А вот что тутовая ягода превосходна — вопрос. Люди, например, ее не жалуют: безвкусная. Ах, животные любят? Тянутся к дереву, тропки пробивают?.. Все в крестах от фазаньих лап?! Не говорил ли Бердюгин, что диких животных Новожилов любит больше, чем одностаничников?! Дело в том, дорогие товарищи, что сухоерикские лесники работают не для того, чтобы обслуживать Новожилова с фазанами. Если каждый… грести… под себя… Их задача — закрепление почвы. Первостепенная — на равнинах. Второочередная — на склонах, холмах. Чтобы не усиливался поверхностный сток. И не срывался бы верхний слой, не крались бы по станице черти.
28
— Будь моя воля, — откликается Москалев, забираясь в машину, — я бы вообще запретил охоту!
От неожиданности директор останавливается. Озадаченный, глядит на шофера. Но бесстрастный шофер может помочь лишь при посадке. И, опережая его, Новожилов захлопывает дверцу сам, с опаской спрашивает:
— Почему же?..
Москалев, повернувшись по-свойски, поправляет сбитый чехол и говорит Новожилову как давнему знакомому, который простит за признание:
— По-моему, негуманно убивать беззащитных зверюшек ради пустой забавы.
— Если подходить с позиций логики, то… конечно… Но ведь для истинных любителей охота — страсть. Состязание со зверем… Человек может и не выйти победителем. Часто более ловким и хитрым оказывается зверь.
— На взгляд одних — страсть, а по-моему, темные инстинкты… Атавизм это!
Секретарь говорит это с такой неприязнью, что Новожилов понимает: перед ним принципиальный антиохотник. Его и радует открытие и вызывает беспокойство. Радует, чего греха таить, сильнее. Значит, сам Москалев не будет ездить в заказник, надеясь поохотиться с привилегиями или, проще говоря, побраконьерничать. Беспокоит же потому, что отрицание охоты, на профессиональный взгляд Новожилова, чистое дилетантство. Переубеждать напрасно, но все-таки честь охотоведа мешает и промолчать.
— А кто, по-вашему, будет охранять природу? Туристы, что ли?..
И ощущение пустоты неожиданно наваливается на директора. Он чувствует: разговор исчерпан. Даже видит, как расстанется с Москалевым на дороге. Пересядет к Филимону, в общество убитых ворон. А секретарь помчится дальше, и каждый останется при своем мнении. И опять дерись в одиночку.
Разочарованный Новожилов не замечает полей, раскинувшихся за поворотом, высокого неба, обесцвеченного солнцем, и тянущих плуги тракторов. Опахивают края перед жатвой. И тут, в смотровом зеркальце, взгляд Новожилова на мгновение скрещивается с другим взглядом. Хоть и бесстрастно лицо шофера, однако Новожилова не проведешь. Знает, как ловит каждое слово, как вбирает сведения, чтобы поделиться с другими. Может, и уму-разуму учится, если охотник. Хотя вряд ли. Иначе давно бы не утерпел, присоединился бы к разговору.
— Именно охотники, — говорит Новожилов, — разводят и охраняют животных в природе! Подкармливают в снегопады и гололеды, спасают на лодках во время разливов… Охотники знают повадки зверя, места обитания… Они объединены. Их больше, чем два миллиона!
Прописные эти истины вызывают у Москалева улыбку. Новожилов потому и воспринимает все так болезненно, что в жизни идеальный охотник редок. Большинство стараются «снять проценты»: стреляй, дави, гони, бери больше.
Однако Новожилов не отступает. Ведь известно: настоящая охота лишь завершается выстрелом. А до этого человек столько всего насмотрится, надышится воздухом, столько получит впечатлений, что надолго хватит. Бывает: и выстрела не сделает, а доволен.
— А беззащитных стреляют одни хамы, браконьеры. Я их, гадов, давлю, вот они и злые, смотрят, как хорьки, когда их ловишь в курнике. Но они часто маскируются под честных охотников и по внешнему виду совсем неотличимы. Поэтому и происходит путаница: где браконьер, где охотник?.. Точно так не посвященный в тонкости герпетологии не отличит ядовитую змею от безобидного полоза. А настоящий культурный охотник всегда дает зверю спортивный шанс на спасение.
Слова «хам», «гад» заставляют секретаря поморщиться. Он не чистоплюй, но в спорах предпочитает обходиться без них. Впрочем, он и не спорит. В конце концов, не призывает же Москалев запретить охоту. Просто у него свое убеждение. И оно неизменно. Почему? Потому, что охота никогда не была в почете у русских интеллигентов, которых теперь положено уважать. Интеллигенция — дух, а зачем духу кровь?
Что ответить на такое заявление? Первое, что приходит в голову:
— И Тургенев, и Толстой были охотниками.
— Были-то были… Они и барами были, владельцами имений… При всем при том… Жили на колоссальные доходы, за счет крепостных. Выросли в дворянской среде, где охота была одной из забав. Вот что они — люди интеллигентного труда, не спорю… Гуманисты, аристократы духа… Но насчет остального?.. Вот если бы вы упомянули Чехова, тут я бы не возражал!
— Ну, не знаю, — чуть сбитый с толку говорит Новожилов.
Слова Москалева не то чтобы поколебали его, но обделили как-то.
— Я лично не против охоты. Я за разумную охоту, когда в лес или поле идут не за куском мяса, а за впечатлениями от природы… И потом, — с прежним сомнением продолжает Москалев, — одно дело — бродить с ружьем, чтобы поразмышлять о жизни, побыть в одиночестве, и совсем другое — пускать кровь.
Новожилов хочет что-то возразить, но секретарь поворачивается к окну, как человек, утративший интерес к разговору. Оба замолкают.
И здесь уже началась жатва. В кабине не слышится ничего, кроме рокота комбайнов да хрипения идущей следом машины. О чем думают собеседники? Наверно, о том, что вот оба стремятся к хорошему, а спотыкаются на пустяках. Что же мешает? Да все оно — собственное, неразделяемое чувство, выше которого так трудно подняться. Не то что над районом, забравшись в вертолет.
Они действительно прощаются на дороге.
В пыли, оседающей под ногами, досадно видеть горки просыпанного зерна.
— Теперь бесполезные, — говорит Москалев, хмурясь.
— Птицы возьмут, — замечает Новожилов, не упуская случая поведать еще об одной беде: — В посевную так же просыпают семена. А они протравлены. Птицы поклюют, и готово — откинули лапки. Тоже разъяснял, беседовал, предупреждал…
И, следуя дальше, Новожилов долго оглядывается, гадая, будет ли Москалев так же строг к врагам природы, как строг сейчас к механизаторам?
29
Притворив за гостем калитку, Александра Михайловна еще долго размышляет над его странными словами.
Шагая к вокзалу, думает о прежнем и Новожилов.
Не приживались в Сухом Ерике женщины. Они только были рядом, а потом уходили. Сначала Вера. Умная, молчаливая.
Чего не хватало ей в большом доме? Все стало валиться у нее из рук, когда поняла, что жизнь в глуши, среди зверей, до конца лет. Перестала застилать кровати, наводить порядок. Однажды в сердцах Новожилов поднял гору немытой посуды и сбросил со второго этажа. Черепки пролежали до утра, потом исчезли. Ни шума, ни крика. Не обижалась и когда Новожилов шутил: самая нужная вещь в доме — жена.
Он отпускал ее на курорты, чтобы лечила астму и не дышала звериным запахом. Она ездила и возвращалась, такая же обреченно-покорная, равнодушная. Только таблетки глотала горстями.
Как-то Новожилов увидел у нее в руках темную стеклянную пластинку, на которую были приклеены серебристые нити.
— Что это за черная магия? — спросил он между прочим.
— Волосы Пеле, — сказала она.
Новожилов подумал: уж не сошла ли с ума бедная Вера? Какое отношение к ней, безвольной и равнодушной, имели бразильский футбольный кумир и бешеные страсти вокруг него? Он даже не спросил, как попала пластинка к Вере. Потом решил: амулет, надежда на чудесное исцеление…
Но умерла она от медикаментозного отравления. И тоже тихо.
Просто рано утром, выйдя на кухню, чтобы сказать: «Затопи печку», — он увидел ее мертвой. Одетая, она сидела на стуле. Перед ней лежала черная пластинка.
— Ой, Василий Прохорович, как вы постарели! — посочувствовала через несколько дней знакомая в станице. — Вовсе стали серый, прямо дед.
— Да, постарел. Но чувствую себя бодро. — И совсем как прежде: лихо и едко расправился со злорадным участием: — А вы-то как сдали. Того и гляди — долой с копыт. Так что готовьтесь. Не забудьте сказать детям, чтобы пригласили на ваши похороны. Хоть поем на дармовщину.
И вторая жена Наташа затосковала скоро. Городской быт, пусть самый захудалый, представлялся ей желанней самой расчудесной лесной скукоты. Заманивала в чудесный город Сухуми. Работай себе в ботаническом саду или питомнике для обезьян, по выходным фотографируй на пляже.
— Какой питомник, какой сад? — кричал Новожилов, если даже в заповеднике он работать не может.
— Почему? — не отступала жена.
— Там нельзя разводить зверье. Сохраняй природу как есть, и все!
Разве не ясно: для успеха дела он должен оставаться в Сухом Ерике? Ведь он развел столько зайцев, что они сидят на дороге.
Тогда Наташа отрезала:
— Или я, или зайцы!
И однажды исчезла.
«Женщин много, а работа одна». И Новожилов занес в полевой дневник: «Днем шел снег. Ноль градусов. Десять лебедей-кликунов отлетели на юго-запад. Наташа уехала в город».
И чтобы развеять ненужные мысли, взял на ночь глядя «Зеленые холмы Африки» — книгу, которую давно не снимал с полки. Раскрыл и увидел надпись: «Я тоже так хочу» — ясный почерк Веры.
Больше ничего в ту ночь он не прочел.
Позднее Новожилов узнал: волосами Пеле геологи называют нити вулканического стекла. Их выдувает ветер из фонтана жидкой лавы.
Новожилов разыскал черную пластинку и запер в сейф вместе с телеграммой, пришедшей уже после смерти Веры: «Уезжаю в экспедицию. Место труднодоступное…»
30
Чего только не вспоминает Новожилов при виде лебедей! И свой объезд полевых бригад, и разговоры с колхозниками. Он и сейчас испытывал то лихорадочно-радостное возбуждение, с каким прошлой весной сообщал: «Давние деды и те не помнят, когда в последний раз у нас гнездились лебеди. Может, лет сто назад, а может, и больше!»
И людям передавались его чувства. Всем хотелось кого-то опекать, чему-то умиляться. Особенно трогал рассказ про лебединую любовь.
— Не дай бог какой-нибудь утке приблизиться к семейной паре. Тут уж поклюют ее и перышки пощиплют. Нагорит и соседу, если посягнет на чужую территорию. В своем уголке лебеди не потерпят никого.
Какой-то маленький рябой мужичонка, расчувствовавшись, вздохнул:
— Почему я не лебедь?
Поднялся смех, но мужичонка не растерялся:
— Ни тебе попреков, ни оскорблений, и получки никто не спрашивает, а по воскресеньям и поднесут.
— Ишь, чего захотел! — прервал Новожилов. — А лебедь, между прочим, не тягает из дома добро, как некоторые… И не таскается по гулянкам. Наоборот, когда самка строит гнездо, муж ей всегда помогает. Сухой рогоз подчистую выщиплет вокруг… Не одну сотню тростинок перекусит да и другие водяные растения подгонит. Сам садится высиживать, если подруга идет кормиться.
Разговор этот был так недавно. А вот уже год прошел. Лебеди вернулись и вывели на озере второе поколение. А колхозники так привыкли к ним, что, завидев на берегу подозрительного человека, гонят его чуть ли не до станции.
Директор неожиданно говорит Петрухину:
— В Англии лебедь считается королевской птицей. Если он никому не принадлежит, а свободно живет на открытых водах, он — собственность короны. И если кто его убьет, то либо штраф, либо тюрьма.
Новожилову по душе любовь англичан к естественной природе, если и подправленной человеком, то незаметно: лишь опытный глаз отличит в английском парке искусство озеленителя.
— У них, я слышал, и лебединые заводы есть, — откликается Петрухин с таким видом, что и он не лыком шит. — Вроде нашего конного.
На днях Петрухин прочитал, что у них там, в Европе, в средневековье и фазанов берегли не хуже лебедей. Браконьеру, захваченному в фазаннике, отрубали правую руку.
Однако Новожилов слишком по-своему толкует сказанное, недовольный биологическим недомыслием феодалов.
— А я считаю, — говорит он убежденно, — дичь надо разводить в природе. Вольным способом! Для будущих поколений природу иначе не сохранишь. Стоит в фазаннике или на лебедином заводе затесаться микробу, и повальная болезнь скосит обитателей. Издавай хоть сто законов, а природу не перемудришь. Все упрощенное, одновидовое — нежизнестойкое.
Прошлой осенью уток садилось на озеро — тьма: воды не было видно. В основном кряквы… Стая поднималась на несколько тысяч. И вся кряква местная, вывелась на подножном корму.
Трудно остановить Новожилова, задетого за живое. Ведь он перебывал во многих заграничных хозяйствах и нигде не видел дичи больше, чем в Сухом Ерике. Дичи, а не полуручных животных!
И недавняя поездка за границу тоже не удивила. Если о чем и вспоминал, то о пересадке в Москве, когда, продравшись через вокзальную толпу, очутился на воле и пошел по набережной, вдыхая морозный предмартовский воздух.
Запорошенный лед на реке был будто прошит-простеган лапами ворон. Они и сами кружили над головой, яростно каркали. По снегу скользили их слабые тени. И вдруг впереди, на бурой полынье, Новожилов заметил стаю диких уток. У гранитного края, там, где из трубы хлестала теплая вода.
Птицы спокойно грелись в легком пару. С высоты виднелась волнистая песчаная отмель. Был среди уток и огарь — дымчато-желтая головка, оранжево-красное оперенье. Полусонное общество ему скоро наскучило, и он поднялся в воздух. Сверкнули на солнце бело-крахмальные подкрылья с черными наконечниками. На водной ряби одиноким бело-синим поплавком теперь покачивалась картонка из-под молока.
Новожилов бросил корм парочке уток, уединившейся на пятачке. Тут же налетела оравой стая, нарушила уединение, и парочка отступила к набережной. А растревоженная стая долго еще ковыляла по ледяному плесу в поисках крошек.
Он следил за утками, переводя взгляд на снег, такой же ячеистый, как хлеб, которым потчевал их. На морозе хлеб по-особенному пах — пекарней. И теплый дух его соединялся с едва уловимым запахом сусла: где-то на противоположном берегу был пивной завод.
Затопленная солнечным светом, набережная казалась зыбко-голубоватой. И Новожилову стало еще удивительней. Напротив — высотное здание, за спиной — махина Совета Министров, в стороне — теплоэлектростанция, здесь же, в тени моста, по которому беспрерывно снуют машины, — дикие утки. Нужно ли лучшее подтверждение?! Животные — создания негордые, если новые условия напоминают им среду обитания.
А сквозь шум машин прорывался голос большой синицы. Быстрый, звонкий, напоминающий звук колокольчика.
31
Каких только цветов не были селезни — опалово-сизые, серо-черные, красно-рыже-каштановые. Плавучее население так привыкло к лошадям и коровам, приходившим на водопой, что не обращало на них внимания. Да и Новожилов с Петрухиным не слишком смущали птиц. Только лысухи сразу удрали в камыши, оставляя на воде серебристые дорожки. Да несколько белых цапель взлетели, плавно взмахивая крыльями и неуклюже откинув длинные тонкие ноги.
«Неуклюже-то, неуклюже, — думает Новожилов, — а как летят!» И любуется их легким воздушным махом, их сияющей белизной.
Небо ему трудно вообразить без птиц. Озеро и подавно! Но вот додумались… Новожилов читал недавно про искусственные озера, у которых дно будет из пластика. А вместо уток и лебедей тысячами поплывут пластмассовые шарики — чтобы не испарялась вода. Ох и скукота же наступит! Дальше некуда. Хотя нет. Есть озера и помертвей. Те, на которых за день расстреливают все живое. Минувшей осенью приезжий охотник хвалился — ставил в пример своего дружка, тоже директора хозяйства. Гостеприимный-де человек, умеет принять. И что впечатляет — стрельба по водоплавающим. Специально припасает дичь для избранных и открывает доступ в заказник. «Уж не о Хлыстобуеве ли речь?» — спросил Новожилов.
Конечно, о нем! Рассказчик не замечает настроения слушателя. Он — как глухарь на току. Ведь и он попал в число избранных, палил в свое удовольствие, пока не расстрелял запас свинца. Простаки пускай называют трофеем несчастных двух-трех уток! Лодка, набитая птицами до отказа, — это да! Девать некуда! Пришлось закапывать. Ничего не поделаешь: вошел в азарт. Птички непуганые. Не боятся человека. Попадание в цель обеспечено.
Глаза у рассказчика сверкают, голос срывается. А Новожилов так бы и дал ему по башке!
Рассказчик осекается: не такие, как он, увлекались.
— В ком жив первобытный инстинкт, поймет, что значит живая мишень. Без химии, без синтетики. Не всегда же находятся дураки — отказываются от добычливой охоты!
— Почему дураки? — совершенно рассвирепел Новожилов.
— Птицы-то все равно улетят в Турцию или Африку, и там их перестреляют!
Новожилов плюнул и неоспоримый довод растер в порошок. А для чего международные конвенции об охране?! Птицы летят, чтобы благополучно перезимовать и вернуться домой, на место гнездования.
На противоположной стороне озера густо высился рогоз, возле него золотилась ряска. Еще недавно здесь ухали выпи, но теперь их время миновало, слышно было одну лишь кукушку. Ее вещий голос почему-то всегда звучал вдалеке. Остальные птицы затихли при виде людей, но, освоившись, скоро стали подавать голоса: сначала иволга — чисто и коротко, потом, где-то в глубине чащи, обморочно вскрикнул фазан, и, осмелев, заворковали отовсюду дикие голуби. Под конец вступил соловей. И притихли голоса остальных: ведь им петь и петь, а соловей отпевает в начале лета последние песни. И прощание, которое чудится в соловьиных трелях, наводит на грустные мысли — о времени, о том, что оно проходит и тогда, когда о нем думаешь. И не задержать его, не остановить. Так и гадкие утята, которые сидели сейчас на спине матери, незаметно тоже станут белыми, с длинными изогнутыми шеями, научатся летать и перед ледоставом отправятся за родителями в теплые края. На неделю-другую их место займут северные птицы — лебеди-кликуны, не такие красивые, как южные, желтоклювые, с более короткими, толстыми шеями, зато со звонкими чистыми голосами. Они отдохнут — и в путь дальше; их серебряные трубные звуки долго будут доноситься издалека. Та самая лебединая песня. Она действительно становится похоронной, когда птицы, застигнутые холодами, собираются на полынье, пробуя добыть со дна пропитание. Обессиленные, они не могут лететь дальше и, отчаявшись, испускают жалобные тихие звуки — последние в жизни.
Озеро опустеет, а Новожилов запишет в дневник: «Днем шел снег. Ноль градусов. Ночью — дождь. Девять кликунов отлетели на юго-запад».
31
Четверть века назад Новожилов смотрел фильм «Голубые дороги» — о том, как наши саперы обезвреживали немецкие мины. Отвинтит сапер крышку, а перед ним — сплетение проводов: желтый, зеленый, красный… Перекусывает плоскогубцами желтый провод, мина начинает шипеть, а сапер скатывается в окоп. Взрыв. В следующий раз на другой мине он начинает уже с зеленого провода. И опять — сапер в окоп, взрыв. Подруга-медсестра и спрашивает: «Что будешь делать в следующий раз?» — «Начну с красного провода… И так, пока не найду нужного». Но мина может и не шипеть…
Что-то общее находил Новожилов в преодолении опасности: своей и сапера. Одного браконьера обезвредил, теперь возьмется за другого. Но браконьер может и не сдаться без боя. И тогда… То, что может произойти, не пугало. В трудные минуты он и смерть представлял себе как приятный постоянный отдых без скандалов и нервотрепки.
Столько раз Новожилов оказывался свидетелем различных возмущений в природе, что у него сложился образ смерти, отличный от общепринятого — женщины с косой.
Однажды в Карпатах он видел зеленый склон горы, на котором оставил след скальный поток. Он пронесся с такой скоростью, что с лесом срезал часть горы, глубоко взбороздив камень. Там же, где поток был слабее, гора блестела, точно отшлифованная. По краям пробитого русла торчали вывороченные корни — немо вопиюще серые мощи, сторожившие границу живого и неживого; от их вида делалось не по себе.
Новожилов скорей пошел прочь, точно гора могла вновь проявить страшный норов. Он пошел в сторону леса — к жизни, там ждал проводник. И едва ступил на опушку, как палка его воткнулась во что-то, скрытое в траве. Он вскинул странный предмет… и, ошеломленный, замер. То был детский череп.
Проводник, ничуть не удивившись, будничным голосом пояснил: лет восемь назад гора съехала на туристский лагерь. «Стихийное бедствие», — сказал он, кивнув на вершину, и непонятно было, кому он сочувствовал больше, горе или жертвам. И тогда Новожилову пришла мысль: не любит природа человека!
Не счесть катастроф, вызванных стихией. Обвалы, лавины, землетрясения, ураганы, наводнения, извержения вулканов… Может быть, природа преследует человека как изгнанника — единственное свое творение, наделенное сознанием?
Совсем недавно Новожилов видел в газете фотографии, сделанные в Бангладеш. Низкие длинные строения на берегу реки, лестница, пальмы. Юная бенгалка с красивыми зубами. И вот сообщение о страшном тропическом урагане. Поразила цифра: энергия, высвобожденная за время жизни циклона, равна энергии девяти миллионов атомных бомб, подобных сброшенной на Хиросиму…
А через три месяца новое бедствие. Землетрясение в Мексике. Снова тысячи погибших, разрушения… Оползни в Пуэрто-Рико… Извержение вулкана в Колумбии… Армения…
Вечное столкновение между мыслящей материей и немыслящей — можно ли их примирить? И что выше? Интеллект человека, который считает себя венцом творения, или природа, создавшая его?
И тогда же, в Карпатах, Новожилов впервые по-настоящему вникнул в смысл слов: «покорение природы» — мечту мятежного Фауста. И как естествоиспытатель, знающий цену своим наблюдениям, подумал: «Не она ли и есть вечный двигатель, который неизменно воплощает себя между отмиранием и обновлением? Сам себя восстанавливает, сам себя поддерживает…»
Часть IV. ЖУРАВНИКИ
32
Через несколько дней после суда над невинными зайцами пришло решение: «Лесхозу в иске отказать».
Не успел Новожилов обрадоваться, как произошло непредвиденное. Из глубины двора он услышал странные возгласы и причитания. Спустившись с крыльца, он увидел работниц и шоферов хозяйства, которые кого-то рассматривали. Заметив директора, они разомкнули круг, и… навстречу Василию Прохоровичу выступил не то чтобы павлин — царь птиц, венценосный и гордый, с королевской мантией, в сапфирово-изумрудных овалах, — а что-то ободранное и жалкое, что-то непонятно дикое с выщипанным хвостом. Новожилов онемел, потом грозно спросил:
— Кто это сделал?
Все неловко молчали. Секунду Новожилов медлил, затем в ярости помчался к сараю, где известная сочинительница легенд Катя готовила корм для зверей.
Павлин в это время отошел в сторону, влача за собой голые белые ости. При виде индюшки он величественно поднял их и веером распустил. Зрелище до того жалкое, что народ снова ахнул. Но кто выглядел хуже всех — это сама Катя. В рабочих шароварах, красноносая, на возмущенные слова директора она бойко отвечала:
— По рублику перо. Триста рублей как-никак. Сумма! А ему что? У него новые отрастут…
Пожелай Катя рассердить Новожилова сильнее, она не сумела бы постараться лучше. Ни конфуза, ни раскаяния — продувная бестия, и все тут.
И Новожилов понес:
— Стоит отлучиться на день, и шкода готова! Чего-нибудь да недосчитаешься! Сейчас хвоста! В прошлый раз уморила Бобку…
— Какого такого Бобку? — насторожилась Катя, успевшая забыть имя старого сурка, которого не кормила неделю, — с голода он наелся гнилых подсолнухов и умер.
— Что же теперь, безвылазно торчать?! — кричал Новожилов, собираясь припомнить обстоятельства смерти и других Катиных жертв.
Тут и народ подсказывал, сочувствуя директору.
Неизвестно, чем кончилось бы выяснение, если бы из дома не донеслось:
— Василий Прохорович, к вам приехали!
Новожилов метнул последний свирепый взгляд на Катю, которая и не думала уходить, разинув рот на свежего человека, показавшегося на дорожке. (Это была девушка со светлой косой.) И пошел навстречу гостье, отчитывая по дороге другого павлина, невредимого, горделиво-великолепного, выступившего из-за кустов. Он ступал, аккуратно приподняв хвост. Новожилов отогнал павлина от индюшки, объясняя девушке:
— Он, подлец такой, пасет ее. Индюшка глупа, от восторга млеет. Ведет к своему гнезду. А соблазнителю больше ничего и не надо. Тюк-тюк — и расклевал индюшачьи яйца.
Девушка изумленно покачала головой:
— Ну и коварный кавалер!
— И страшно властолюбивый. Обожает, чтобы на птичьем дворе все ему подчинялись. Брема читали? — И, не дожидаясь ответа, напомнил: — Так и пишет: перья у павлина ангельские, голос — дьявольский, а поступь — тайного убийцы. — И крикнул павлину: — Серафим, ты зачем пасешь чужую жену? — И снова объяснил: — У них с индюшками межвидовая борьба, мне же без мяса сиди на диете.
— А почему, Василий Прохорович, не держите корову?
— Если буду держать, найдутся художники, обязательно скажут: Новожилов кормит ее государственными кормами…
И, вновь отгоняя павлина, который наконец-то с царственной нерасторопностью двинулся в сторону, повел гостью через двор. По дороге Новожилов успел шепнуть:
— Вон та красная утка влюблена в эту черную, а те двое черную охраняют.
Уже не тянуло возобновлять разговор о поругании павлина. Зачем отравлять хорошие минуты?! Не часто в Сухой Ерик наведываются биологи-практиканты.
33
Есть такое место на излучине — оно называется Журавники. Когда-то в близкой степи за пойменным лесом гнездились здесь журавли-красавки, но давно, перекликаясь, они пролетают мимо. Не манит степных обитателей распаханная земля возле кинутого хутора. С высоты они видят крыши заколоченных домов и дворы, заросшие вишнями.
Вымывая почву из-под корней, река тут делает плавный изгиб. Крут правый берег. Как плети, висят вдоль него оголенные корни. Промытые водой, высушенные солнцем, они словно тянутся к воде и не могут дотянуться. Пройдет баржа, волны едва смочат концы и откатываются назад.
После каждого набега уносилась почва, обнажались новые и новые корни. А потом дерево падало вниз головой и пило, пока не высыхало. Неровная вмятина на круче да вверх торчащий вывороченный комель — вот и все, что от него оставалось.
Бывало, найти свой конец помогал ему какой-нибудь рыболов. Сталкивал с обрыва, чтобы в заводи под ветвями держалась рыба.
Стоит на берегу старый дом Новожилова. Сюда, в глухое урочище, много лет назад он перебрался после бурного разрыва с Хлыстобуевым. Отлученный от леса, Новожилов вновь обрел природу, которая нуждалась в его заботах. И в первое же утро новой, директорской, жизни ушел с рюкзаком пшеницы в лес. А к полудню вернулся за егерями, чтобы вместе устроить кормушки там, где высыпал зерна.
Сюда и повез он свою гостью Альбину, которая одолела просьбами взять ее егерем.
Год назад она была в хозяйстве на практике и поразила Новожилова тем, что умела свистеть и кричать по-птичьи. И до того похоже, что директор, который терпеть не мог «кваканья» совы, даже зажал уши. Обычно же практиканты не могли отличить грача от вороны, оправдываясь: «А нас в институте не учат охранять природу. Все внимание — использованию… Обдирать, вялить, сушить, продавать…»
Новожилову пока не доводилось встречать зоолога, который добровольно стремился бы к черной работе, да при этом хотел бы жить постоянно в лесу. А уж стать егерем… Ведь егерское занятие не только грубое, но скандальное и опасное. Находиться в угодьях или устраивать для зверей кормушки — еще не все. Нужно постоянно ловить браконьеров, как хороший матерый кот — крысят. Под силу ли женщине оставаться непреклонной и когда пригласят в теплую компанию: тут и коньячок, и копченая колбаска, и сыр, нарезанный тонкими ломтиками, — и когда поднесут закуску на вилочке, уверяя в большом уважении к егерской работе и к самой прекрасной даме.
Скольким егерям предлагали договориться по душам. Да еще к своей нематериальной душе присоединяли машину угля, сена или — где наше не пропадало! — строительных материалов. Не находка ли для сельского жителя! Обычно грехопадение случалось с новичками, служба которых сразу же и заканчивалась.
Но разговоры о трудностях лишь подхлестывали Альбину. Она решила — и все тут! Пусть директор даст ей возможность вжиться в работу егеря.
Новожилов не возражал. Благо и должность освободилась: известная сочинительница легенд и павлинья лиходейка Катя взяла расчет.
А дело было так.
Не успели у ощипанного павлина отрасти перья, как на ее совести появилась новая жертва — ворона Карпо. Любопытная птица села на плечо кормилицы, чтобы узнать, что там блестит у Кати возле ушей. А кормилица выманила ее из клетки, увлекла за собой, а потом бросила на произвол судьбы. И Карпо заблудилась, сбитая с толку видом одинаковых домов.
Потрепанную, хлебнувшую горя, с остатками расклеванной бечевки на ноге, ворону через день увидела Альбина, сняла с плетня и принесла на базу.
Благодарный Новожилов лег костьми, но раздобыл бензин и к вечеру повез воронью спасительницу в Журавники. Под надзор Петрухина. А по пути устроил парадный смотр зверей.
Стоя в кузове, он показывал на разбегающуюся и разлетающуюся живность, и, наблюдая за ним украдкой, Альбина понимала: настал звездный час директора. Стараясь пересилить шум ветра, он кричал:
— Сизоворонка! Ястреб-перепелятник! Коршун! Косуля!
34
Приехали поздно. Усадьба была пуста. Сколько ни звал директор Петрухина, никто не откликался.
Вокруг сумрачной толпой стояли деревья. Перешагнувшие кое-где через ограду, они словно теснили усадьбу к берегу, ведя за собою лес.
Новожилов глянул на чемоданчик Альбины, прислоненный к ступенькам крыльца, и подумал, что в хуторе, за лесом, тоже ни души. Не вернуться ли в Сухой Ерик?..
Отправиться, несолоно хлебавши?! А потом? Когда выпадет случай снова сюда попасть! Когда выхлопочет Новожилов бензин? Пусть лучше директор укажет координаты места: мало ли, вдруг егерь загуляет, и Альбине придется топать обратно одной.
Твердость Альбины понравилась Новожилову. Ну что ж… Ориентироваться на маяк; до него — лесом полкилометра, держаться берега, после же — девять километров по степи, мимо электрических столбов.
Кажется, сведения смутили Альбину… Но директор и вида не подал, будто что-то заметил. И, пожелав спокойной ночи, забрался в машину.
Едва гул мотора потерялся за далью, как темная тишина обступила Альбину. Первозданная, без электрических огней, непривычная.
По звяканью цепи в стороне Альбина угадала собачью конуру. Слышалось жужжание жуков-оленей, где-то вдалеке квакали лягушки.
Дом был кирпичный, с высоким крыльцом. Альбина взошла по ступенькам и потянула дверь. Скрип отозвался среди пустых стен. Нежилым дохнуло на нее давнее пристанище директора. И вдруг…
Лучом фонаря Альбина осветила лоскутную дорожку, потом кровать, женское зимнее пальто, распятое на плечиках… И сразу подумала о крючке, который набросила на входную дверь. Его ничего не стоило скинуть снаружи — лишь протянуть руку через широкую щель. Если обитательница пустого дома вернется и увидит закрытую дверь, то как испугается сама и как испугает Альбину?! Даже днем подобные встречи малоприятны. Кто она? Почему Новожилов ничего не сказал? Или само собой разумеется, что здесь живет знакомая егеря, которую он не рискнул поселить под собственной крышей, в домике рядом?..
На кухне, среди хлама, возле раскрытого холодильника лежала груда нераспечатанных пачек соли. Ее запаса хватило бы лет на десять.
В следующей комнате не было ничего, кроме голой кроватной сетки, прислоненной к стене. Лучом фонаря Альбина отыскала выключатель. От вспыхнувшего света в разбитое окно сразу же вылетела птица. Альбина посмотрела вверх, под потолком было гнездо ласточки. Несколько крохотных головок высовывались из него.
Привлеченная огнем, влетела медно-рыжая бабочка с черными крапинами, покружилась и села на Альбину. Тень с бабочкой на макушке, неправдоподобно огромную, она увидела на стене. Так же неожиданно, как села, бабочка поднялась и опустилась в пустой аквариум, прикрепившись к зеленоватой стенке. И соединила крылышки.
В последней комнате оконные стекла тоже были выбиты. Скорее всего, птицами, которые спасались от ястреба.
Альбина закрыла пустые рамы. Краем глаза она увидела что-то светлое под окном. И не захотела признаться себе, что там лежала мертвая змея — желтым брюхом вверх.
Альбина выключила свет и легла на одну из голых кроватей.
Ей приснилось, что сюда, в журавниковскую дичь, брошенную даже егерем, пришла ее мать, чтобы ободрить и защитить.
35
Птичья возня на чердаке заставила открыть глаза.
Уже рассвело. Но дом был по-прежнему пуст. Под окном все так же лежала мертвая змея.
Вспомнилась сказка про девочку, которая забрела в дом медведей… Альбину же никто не потревожил, и это вселило в нее чувство хозяйки. Лелея его в себе, она двинулась на осмотр владений.
Со двора хорошо виднелся конек крыши. На нем, по всей длине, сидели голуби: под солнцем плавные продолговатые тела отливали перламутром. Завидя человека, они с шумом взлетели, приземлившись поблизости, в загоне, опоясанном сеткой. Тут серые гуси и кряквы что-то клевали. Между ними прохаживался селезень.
Он уже начал линять. От великолепного зеленого воротника уцелело несколько жалких перышек. Неряшливый вид бывшего утиного сердцееда подтверждал еще одну старую истину: вот что значит стать одомашненной птицей — всегда при подруге, вечно у нее на глазах, обабился, опустился, превратился в подкаблучника, а дикие собратья, отпировав свадьбы, давно вернулись к холостяцкой жизни. И линяют себе там, где их никто не видит.
Возле тростникового шалаша под ногами у взрослых путались темно-желтые утята.
Гусиное население загона вдруг отделилось от крякв и гурьбой остановилось напротив Альбины. Писк да и несчастный вид гусей говорил о том, что они истосковались по воде, что им не мил белый свет. Купель, выбитая в земле, давно пересохла, а ведра и тазы, расставленные на земле, пусты. Начинался длинный день, который, как и предыдущий, обещал быть жарким. За что безводная пытка плавающим птицам?!
Шесть ведер из колодца — и купель ожила. Кряквы окружили ее, полоща клювы. Еще одно ведро Альбина поставила у плетня. Гуси кинулись к нему, перегоняя один другого.
Последним Альбина наполнила таз. Возле него сразу же выстроилась длинная гусиная очередь. Сначала птицы пили, а потом самая находчивая гусыня, наверно самая главная, — Альбина назвала ее Лукерьей Егоровной за сходство с институтской буфетчицей, — залезла в таз и, расположившись, как в ванне, стала чистить перышки клювом. Остальные терпеливо ждали. Закончив туалет, Лукерья Егоровна вышла, и таз тут же заняла другая.
Гоготанье прекратилось, когда выкупался последний гусь.
Потом птицы чистились на суше, расправляли короткие крылья, трясли хвостами.
Через некоторое время к тазу подошли цесарки, презрительные и чопорные, выхватили плавающие зернышки и, судача, удалились.
Огород тоже изнывал от жары. По капустным кочанам и цветущей редиске он угадывался на заросшей земле. Почти вплотную к нему подступал донник, в его благоухающе-желтых зарослях можно было скрыться с головой.
И здесь раздавалось воркование голубей, но пение иволг перекрывало все. То было настоящее царство птицы-флейты. Если бы не тревожащая мысль о егере, Альбина чувствовала бы себя счастливой.
На его домике по-прежнему висел замок. Знак качества и цена «5-45», впечатанные в литую поверхность, придавали замку большую основательность.
Альбина направилась к берегу и тут впереди, на тропе, увидела человека. В фуражке с лесной эмблемой. Испуг ли, удивление ли выразили его глаза?.. Их выражение Альбина почему-то связала с видом мертвой змеи. А затем и со странной комнатой, куда никто не явился. И с облегчением подумала: испытание одиночеством кончилось!
— Ну и попадет же вам от директора, — сказала Альбина.
Глаза Петрухина сделались виноватыми.
— Любовь зла, — посочувствовала Альбина.
Возле домика егерь как будто пришел в себя.
— Ночевать не страшно было? — уже тоном старшего спросил он.
— Ничуть, — обманула Альбина, предпочитая не вспоминать лунатическое оцепенение, которое охватило вчера. — А чего бояться?..
— Ну как… Сумасшедшие сбегают из дурдома.
— Ну и пусть сбегают, — ответила Альбина, не понимая, почему, собственно, это ее должно касаться.
— Неподалеку здесь… За шлюзом… А прячутся у нас…
Альбина открыла рот, и Петрухин, сообразуясь со своим понятием уважливости и расположения к гостю, честно перечислил опасности, которые еще могут подстерегать в большом доме:
— Мыши бегают, змеи вползают. — И чтобы быть честным до конца, добавил: — А еще свояк дурака валяет… Пьяница. Сестра там вещи прячет, сама иногда ночует.
Тайны загадочной комнаты больше не существовало, она исчезла с темнотой, словно тоже рассеянная солнцем. «Как просто все на свете!» И Альбина вздохнула, не подозревая еще, что и ночь способна развеять тайны дня.
— За вами ухаживать? — неожиданно спросил Петрухин, робко глядя прямо в глаза.
— В каком смысле?..
— Как за женщиной, — ответил Петрухин обезоруживающе просто.
Все новожиловские слова о сути егерской работы не прояснили бы того, что выразил ожидающий взгляд Петрухина. Так смотрит человек, готовый ко всем услугам.
Альбина поморщилась.
— Еще чего!.. Только без этого.
На лице Петрухина удивленно дрогнула бровь: «Почему?»
«Действительно, почему?» — подумала Альбина. Разве плохо, если около нее станет виться молодой парень, пусть из желания угодить по долгу службы? Ведь он может так войти в роль, что влюбится по-настоящему. «Он-то, может, и влюбится, а я?..»
«Нет?» — снова осмелился спросить глазами Петрухин, объясняя ее отказ разборчивостью пресыщенной горожанки.
«Нет».
«Почему?»
Потому что егерь предложил услуги, даже не зная, с кем его свела судьба. Будь на месте Альбины другая, он и к ней бы со всем вниманием.
Петрухин вздохнул и пропустил Альбину в дверь.
Обиженный положил на стол пакет фотографий.
Но Альбина сняла со стены гнездо ремеза, похожее на вытянутый в длину кошелек, серый и мягкий (редкий охотник устоит перед подобной находкой и не выставит ее напоказ), и с преувеличенным вниманием стала разглядывать. Желая оправдаться, сказала:
— Я к вам по делу, а… не любовь крутить.
Но Петрухин не поверил. Даже если бы Альбина завела разговор о муже или там городском кавалере, и тогда он не изменил бы мнения: если за женщиной не ухаживать, она может обидеться.
— У вас в голове одни шашни, — сказала Альбина презрительно. — Ночью-то где пропадали?..
— Ночью?..
Петрухин почему-то растерялся и не сказал, что был на обходе.
Альбина насильно улыбнулась и решила держаться от егеря подальше. Хватит с нее городских любовных разочарований.
С тем же странным чувством она слушала Петрухина, когда на следующий день степью они шли в Сухой Ерик.
В руках егерь нес маленького ястреба-тетеревятника, своего воспитанника.
Подобранный в лесу задолго до появления гостьи, птенец жил под присмотром егеря, но вчера вдруг перестал брать корм и, сколько Петрухин ни хлопотал, не проглотил ни кусочка. Пронзительным писком он извел и Петрухина, и Альбину. Его болезнь и вынудила искать помощи у Новожилова.
— Почему бы вам, — спросила Альбина, когда птенец смирился с походным положением и притих, увидя незатененное пространство жаркой песчаной степи, — не привести базу в порядок, не сделать ремонт? Чтобы люди жили по-человечески?
— Нельзя… Тогда гостей не оберешься.
— Но все равно же едут.
— Зря не едут, — ответил Петрухин, тоном давая понять, что праздношатающимся тут делать нечего, а специалисты мирятся с любыми условиями, — а при удобствах повалят отдыхающие… дичь беспокоить… природу уничтожать… Здесь заказник, а не база отдыха.
Отголоски новожиловской интонации уловила Альбина в отповеди Петрухина. Да и не все ли равно, в каком состоянии база, если Альбина поставила цель: вернуть в Журавники журавлей!
— Природа не железная, а вовсе наоборот… Вроде стеклянного солнца… Ломкая…
— Такого солнца не бывает, фантазер. Вон оно впереди… А что в нем стеклянного?
— Солнце позади нас, на востоке.
— Что ж тогда впереди восходит?..
— Не знаю…
— Эх ты, не знаешь, где восток, где запад, а поучаешь…
— Впереди Сухой Ерик, директорская база… Отродясь не было там востока.
— Что же тогда полыхает?
— Никак пожар! — сказал Петрухин, не веря глазам. — Там порох, патроны… Точно, горит!
— Да какой пожар с утра, выдумщик?!
— А такой!.. Или дыма не видишь?
— Вижу, — ответила Альбина, пугаясь. — А может, это смерч.
И, как бы в ответ, далекое пламя, метнувшись под ветром, припало и вдруг взорвалось, выбросив огненный сноп. Слабый отзвук, не дойдя до людей, потерялся в степи, но жаворонки на мгновение умолкли.
Памяти Бориса Нечаева
Часть I. ЗОНА ПОКОЯ
1
Уже вид огромной усадьбы озадачивал. Отшельничья, странная, не похожая на другие. У всех земля как земля: огород, грядки, виноградник, а тут — в траве сгинешь, стоит некошеная, выше человеческого роста. И чего сюда только не нанесло! Пырей, донник, пижма, белая марь… Ярко-желтой повиликой, как неводом, опутан чебрец. Деревья растут где попало, дупла не замазаны. На песке — побуревшие веники, поставлены хатками. На буграх — сухие ветки. Рядом — груды камней.
Ни огорода, ни сада, зато дом как крепость. Приступом не возьмешь. Не подожжешь кирпичную кладку. Не чета даже станичным хороминам, низким, одноэтажным. Этот высится как дозорная башня перед въездом в лес. И прожектор под крышей. Если залают сторожевые, он вспыхивает и шарящим лучом выхватывает из темноты дорогу, кусты, ворота. Гремит выстрел, и красная ракета в розоватой дымке зависает над двором. Обезумев, взвиваются мраморные жуки, слетевшиеся на свет, и, словно размагниченные, падают с обожженными крылышками. И тот, кто смотрел вверх, снова видел небо с крупными звездами, далекое, безучастное.
Но сейчас тихо кругом. Двор точно вымер. В солнечном свете жасминовый куст. Его ослепительное цветенье напоминает о весне, о прохладных садах. Белая бабочка отделяется, и кажется: один из цветов пустился в дорогу.
Егерь оставил в лопухах мотоцикл и, отдирая от штанин колючки, пошел искать директора.
Сразу же в сторону кинулись дикие утки, изумрудно-зеленые головки селезней замелькали в бурьяне. А вдалеке, заметив чужого, беспокойно закричал коршун. «Точь-в-точь лошадь ржет, только резче и тоньше», — подумал егерь, любуясь его струистой коричневой шеей и крыльями в яшмовых разводах. На шум вылез из спального домика сурок и, зло щелкая длинными желтыми зубами, стал возле решетки столбиком. Блестящий мех фиолетово отливал на солнце. Рядом закружилась-замелькала по клетке рыжая лисица. И тучей сорвались дикие голуби. Лишь белое перо приземлилось на кучу зерновых крошек, которые они только что клевали.
Тут егерь услышал человеческий голос и, свернув, вышел к клетке, где с небольшими пятнисто-желтоватыми зверьками обретался директор.
— За что вас туда, Василий Прохорович? За какие грехи? — Егерь с интересом присел на корточки.
Однако директору не до шуток. Утром колхозники привезли пару молодых хорей-перевязок. Увидели дерущихся на дороге, накрыли ведром — и в повозку. У одного морда была в крови. Особенно рдела она на белой полосе, как бы перевязывающей черный лоб. Сейчас директор лечил зверька, который только и норовил вырваться.
— Уж и не знаю, за что побил тебя муж. Видно, за дело. Новожилов вот на женщин никогда руку не поднимал. Да не бойся ты! Не то в глаза угожу. Муж твой под замком. Одни ушки торчат беленькие…
— Самка, значит, — сказал егерь, с удовольствием слушая Новожилова.
— Она! Мужик у нее красавец. Чует, что я на него злой. Притаился. Да и она хороша. Жалко, если погибнет. Редкое животное.
— Не должна, — успокоил егерь, помогая директору выбраться. — Они, хорьки, живучие, даже иностранными прыскалками не уморишь.
Закрывая дверцу, Новожилов вдруг видит, что подопечная пытается просунуть израненную тупую мордочку между прутьями.
— Придется пересадить!
И егерю кажется, что и директор испытывает боль, которую терпит зверек.
— Вот короста! А ну вылазь!
И под следяще-снисходительный взгляд егеря: мужик, дескать, а балуется, как дитя, — извлекает перевязку и, осторожно держа за шею — она ведь не прочь укусить спасителя, — переносит в дом.
В пустой нежилой комнате выпускает. А пока егерь дивится причудам директора и думает, что после такого жильца в комнате не выдержит ни один человек, Новожилов рвет сухую траву для подстилки. Набирает и ягод с шелковицы, относит раненой.
А управившись, кричит егерю: подожди-ка еще. И вот уже из глубины двора, откуда-то из-под старых верб, раздается сердитый голос:
— Где она? Где эта идиотка?!
Егерь неуверенно подается к директору:
— Вы про кого?..
— Неужели не слышишь?! Десяток голодных ртов кричат «караул!». А ты не слышишь… — И опять принимается ругать наседку, которая бросила цыплят некормлеными.
«Валяет дурака или нет?» — думает егерь, действительно обращая внимание на оголтелый писк. Виноватый, он принимает на свой счет и сердитое бормотанье: «Не проследи — и передохнет, зароет рогом в землю!» Тогда и решает порадовать директора — рассказывает о найденном гнезде: его чуть не истолкли буренки, а он, Петрухин, стадо завернул.
— Вот ты, Петрухин, такой умный, прямо старик, — говорит директор, на ходу останавливаясь, чтобы вытряхнуть из калош просо, — как думаешь, из-за кого у меня сейчас голова болит? — И, не дождавшись ответа, сообщает: — Рано утром зашла в мой кабинет дикая лисица. Я прикрыл дверь, и рыжая оказалась в плену. Вот и гадаю: что делать?
— Что?! Сбывайте скорее. Она вам всю мебель извозит — не оберетесь.
— Между прочим, у Томаса Мора… Знаешь такого?.. Надо знать великих людей. Так вот, у Томаса Мора дома всегда жили разные животные: хорек, — и директор со значением делает паузу, — лисица, ласка, попугай, обезьяна… А он был большой человек при дворе.
2
Несмотря на высокий рост и грузность, он появлялся в лесу бесшумно, оставаясь незамеченным, пока в самый неожиданный момент не палил в воздух из пистолета. Иногда имени его было достаточно, чтобы привести кое-каких дичекрадов в трепет. Не то что рукою — пальцем они боялись пошевелить, когда он напускался на них, как ястреб на воробьев. Никто, конечно, не догадывался, что пистолет у него стартовый. И даже в охотничьей инспекции возмущались: «Позволяет себе… С оружием на человека!»
По узкой дороге, которой держались сейчас, ехал Новожилов однажды с двумя лучшими егерями, И вдруг — мотоцикл навстречу. А дорога среди снега — ни разминуться, ни свернуть. И сидит на мотоцикле он самый — главный колхозный зоотехник, кого давно честили за браконьерство. Поравнялись. Зоотехник с улыбочкой поздоровался и вкрадчиво говорит:
— Еду расстрелять старые патроны.
Новожилов развел руками: воля охотничья. Но почему бегают глаза у товарища главного зоотехника, почему ищут, куда бы глянуть и не видеть проклятой зеленой машины с белой надписью «Охрана природы»? Кто же за семь километров от дома расстреливает патроны?!
— А путевка на охоту есть? — спрашивает Новожилов язвительно.
Берет протянутую бумагу — разрешение на лисиц. В коляске же, которую мигом обыскали егеря, — белые маскхалаты, ножи, один острее другого. Полный набор для разделки. Явно не для мышкующей лисички. Но пока Новожилов не спорит. Конечно-конечно, зоотехник случайно захватил с собой холодное оружие. И случайно перепоясан патронташем с пулями и картечью, тогда как на лисицу нужна крупная дробь. А дорога вела к силосной яме, куда повадились дикие кабаны. Разрыли край и шли на приятный парной запах готовенькой травки. Стрелку засесть недалеко очень удобно. Не надо мотаться по снегу, выслеживать… Маленькая неувязка: с разрешением на лисиц не бьют кабанов, да еще таким подлым способом. Директор едва сдерживает себя, чтобы не сказать: «Ах ты, разбойник, вор! Ручного зверя собрался исполосовать. Из природы сделать жаркое. Нажраться и опять браконьерничать!»
Зоотехник улыбается. Охотничий билет? Нет его. Забыл дома.
Побойчей и напористей объяснялся он на следующий день, когда пришел к Новожилову за конфискованным оружием. И снова комедия. Директор рассердился сильнее, чем вчера на дороге.
В хозяйстве работала столичная киногруппа. Снимали фильм о флоре и фауне района. Ребята покладистые, свойские, в кепочках. Зажгли, подключили, завертели. Лучшего кадра, чем эпизод с браконьером, они и желать не могли. Кассовый сюжет! И зоотехника подманили, как лисицу на мышиный писк. Оперативно, чисто, бесшумно. Кумом королю он чувствовал себя в свете ламп. Ему кивали, пока он выкладывал небылицу о расстреливании патронов. Не пожалели пленки, чтобы проявил артистические способности. Выкачали до последнего, а потом…
«Заложили!» — иного слова не нашел зоотехник после того, как фильм прокрутили по телевидению.
Что вскоре началось!.. Новожилов и вспоминать не хотел. По сей день спрашивал: «Кто же виноват? Я, который его поймал и предупредил браконьерство, или он — заядлый враль?»
На экстренном заседании райисполкома всыпали обоим. Новожилову — за обнародование, зоотехнику — за то, что попался. Относительно же связей с телеоператорами, корреспондентами и разной газетной братией было грозно приказано: «Отменить!»
3
В пору, когда работал простым охотоведом, вздумал он поймать Хлыстобуева — своего начальника, недавно назначенного и начавшего исполнение обязанностей с широких охот в запретных местах. Особенно полюбилось Хлыстобуеву озеро с небольшим островком. На зеленой поляне с видом на дали можно было развести огонь и удобно расположиться.
За костром и увидел теплую компанию нагрянувший Новожилов. Пирамида вареных раков, как свечами, украшенная бутылками коньяка, высилась в центре застолья. Недалеко от берега лежали горы битой дичи. На нее сразу же и наставил фотоаппарат Новожилов. Из клюва верхнего селезня еще сочилась кровь.
То ли запах жареного гуся расслабил приятелей, то ли близость Хлыстобуева, который где-то там стрелял за деревьями, только в появлении незнакомца они не усмотрели ни малейшей угрозы для себя. И спокойно продолжали подкладывать в огонь ветки. Так и запечатлелись бы на фотографии, если бы не подоспел Хлыстобуев. В бешенстве он спросил: почему охотоведишка позволяет себе контролировать директора? А Новожилов и у него потребовал путевку на охоту.
Тогда разъяренный начальник отобрал у наглеца фотоаппарат и засветил пленку. Но в следующее воскресенье Новожилов опять следил из укрытия, как Хлыстобуев с гостем приближается к стае бедствующих уток. По ноябрьскому холоду они низко кружили над полыньей.
Вот хлыстобуевская лодка показалась между камышами, сейчас выйдет на открытую воду. Новожилов поднял фотоаппарат. Но что такое? У горе-охотника, гостя Хлыстобуева, упало в воду ружье. Только что лежало на борту, и вдруг — бульк! — и нет дорогого ружья. Не колеблясь ни секунды, Хлыстобуев разделся и спрыгнул вниз. Будто охотничий пес! Долго нырял в ледяной воде, пока не нашел драгоценность.
Глядя на дрожащего Хлыстобуева, которому благодарный гость помогал одеваться, Новожилов понял, что с этим начальником он не сработается никогда. И, вернувшись, дал согласие на переход в Сухой Ерик, где осиротело хозяйство.
4
Даже ручей ушел отсюда, оставив излучину русла да память о себе в названии места — Сухой Ерик.
И вот явился Новожилов, глянул на ивы, сторожившие песчаное ложе, и сказал:
— Был бы лес, любую землю заселю зверьем!
И теперь, когда заселил, каждый охотник норовил приехать к нему — пострелять.
В конце лета, едва открывался охотничий сезон, машина за машиной тормозили на базе, и гремел голос:
— Всего полно: зверят и птичат! Лоси, олени, кабаны, косули… На каждом шагу! Дикие утки, фазаны — прямо во дворе!
А возле утренних прохладных подсолнухов уже гремели первые выстрелы — по перепелам.
Почти всегда ходил он в широченных вельветовых брюках, калошах на босу ногу, а когда надевал лесную форму, сразу было видно: ему тесно.
Для простоты и удобства делил он людей на друзей природы, ее врагов и безразличных, прибавляя: «У меня в мозгу всего четыре извилины: дичь, фотография, хищники, браконьеры».
Вот привозят гостя, которого нужно уважить, показать особое отношение, короче — сделать исключение, а Новожилов заявляет: «Стреляйте то, что записано в путевке. И на указанной территории. Если кто нарушит — убьет, к примеру, лишнего зайца, — поймаю. Повешу зайца на шею. Сфотографирую и пошлю фото в газету. Мол, начальник такой-то». Гость улыбался, находя, что товарищ колоритный, не без юмора. А сопровождающим становилось не по себе. Они знали: с Новожилова станется, — как сказал, так и сделает. И думали: скорее бы оттеснить гостя от опасного колорита, пока не добавил дурацкую присказку: «Никаких исключений! На охоте, как в бане, все равны!!!»
Мало кто догадывался, что директору не доставляли удовольствия душеспасительные разговоры. Лучше бы он пригласил людей в кабинет, ознакомил бы с делом, авось и помощь какую-нибудь выговорил бы. Но… не получалось! Всякий раз, напутствуя, он чувствовал неприятный холодок внутри. Тем сильнее, чем заметнее суетились сопровождающие, стараясь поскорей вырваться из-под надзора.
Особенно строго предупреждал он перед охотой на лося или кабана. Давным-давно вывел Новожилов для себя закон: чем крупнее дичь, тем крупнее браконьеры, а чем крупнее браконьеры, тем больше они себе позволяют. Сначала норовят залить егеря коньяком или водкой, а потом лупят, что понравится. Если собственное, новожиловское, начальство бьет благородного оленя, на которого охота вообще запрещена, что же могут угрохать представители республиканского главка?! Задастся неразрешимым вопросом — и возблагодарит природу: уберегла, мудрая, от разведения слонов.
5
В тишине странная усадьба преображается словно по волшебству. Начинает шевелиться, двигаться, подавать голоса. Из веничных хаток выскакивают кролики, а из дупел вылетают птицы. Дятлов еще отличишь. Названия других скажет потом сам хранитель усадьбы: «Большая сине-голубая, неписаной красоты — сизоворонка, а с длинным клювом и пестрым хохлом на голове — удод». И камни, оказывается, не просто так лежат, а для птицы каменки, которая устраивает в них гнездо. Даже коридорное окно в доме оставлено разбитым вовсе не от бесхозяйственности: через него снует челноком ласточка — в комнате она слепила гнездо и теперь носит корм птенцам.
И уже нет сомнения: всё на усадьбе специально приспособлено к тому, чтобы служило дикой природе, — и сухая прошлогодняя трава, и родник, и песчаная коса, и деревья.
Бросив взгляд за ограду, видишь соседнюю землю. И она представляется скучной и голой. Ведь над ней не порхают бабочки, делая сам воздух цветным и трепещущим, не гудят синие пчелы-плотники и темно-лакированные жуки, не цепенеют в воздухе мухи-журчалки. Трава вытоптана и съедена козами; кроме осоки, поблизости ничего не растет. И ни огороди Новожилов землю для насекомых, не уцелел бы в здешних краях богомол, который крохотным зеленым истуканом сидел в траве, молитвенно поджидая добычу, не прятались бы под кочками бронзово-зеленые жужелицы-бегунчики с чернильно-золотыми брюшками, точно отлитые напоказ, не тузили бы друг друга, борясь за дубовый сок, огромные жуки-олени.
За оградой простиралась голая земля.
Сколько же было недовольных, когда отвели этот участок! «Какой еще микрозаповедник?! А коз где пасти? Ведь это же деньги. Будущие пуховые платки!» И, не дожидаясь троицы, потянулись благообразные старушки на охотничью усадьбу с зелеными вениками. В них упрятывали ошептанные клинышки. Но не брала порча Новожилова. И присмирели бабули: видно, силен антихрист. Раз церковь отдали под склад удобрений, а крест своротили, затянув железной удавкой да протащив трактором по земле, дивно ли, что у божьей твари — бедненьких козочек — заступника нет? И осеняли себя святым знамением: нет его и у претерпевшего господа!
Куда уж дальше?.. Новая свиная ферма поставлена в аккурат рядом с памятником вечной славы:
Дорогим сухоерикским станичникам,
ушедшим на войну с Японией в 1904 году.
Оставшиеся на поле сражения,
приветствуем ваши имена.
Памятник стоит разоренный, извоженный. Куда-то подевался тесаный камень. «Куда-то!.. — рассердился Новожилов. — Если такие благочестивые, лучше глядите под ноги — на дорожки собственных садов, да еще наведайтесь на свои мельницы, рассмотрите, из чего жернова. А еще к богу взываете! Он за свой мир в ответе, а не за идиотов, которые истребляют его».
А далеко-далеко, где виднелся низкий лесок, опять начиналась охранная территория. Она называлась зоной покоя.
6
Директор хорошо помнит день, когда его вызвали к новому секретарю райкома Москалеву. По дороге в город машина, на которой он ехал, застряла, и, помогая шоферу ее выталкивать, он испачкал свою новую лесную форму. Долго вытирал зеленоватое сукно платком, прежде чем вошел в тепло-коричневую приемную и ступил на мягкую, словно мох, дорожку. Новожилов захотел тогда даже снять туфли, но пол рядом, светлый, блестящий, в котором желтыми кувшинками плыли отражения люстр, показался еще чище.
Чистотой сиял и Москалев: белая рубашка, серый костюм.
Прежде директор видел его всего один раз. Месяц назад, только назначенный, Москалев объезжал район, знакомился с людьми, обстановкой. Наведывался и в Сухой Ерик. Сопровождал его какой-то городской начальник, тоже, как и секретарь, в кожаном пальто. Рядом с ним, еще нестарым, но тучным и важным, с презрительно выпяченной нижней губой, выглядел секретарь по-особенному молодо, хотя было ему лет сорок.
Новожилов водил гостей по усадьбе, показывал домашний зоопарк и, начав между делом разговор об охоте, неожиданно услышал от нового секретаря собственную любимую фразу: «На охоте, как в бане, все равны!» Это очень понравилось ему, как и осведомленность секретаря в заботах хозяйства. Уезжая, Москалев приглашал к себе, заверив, что партия всегда поддерживала и будет поддерживать охрану природы, главное — руководителям не замыкаться в себе. Однако Новожилов не торопился с ответным визитом. И вот дождался — вызвали телеграммой.
— Между прочим, — сказал Москалев, едва посетитель уселся напротив, — крупные неприятности начинаются с пренебрежения мелочами. — Видя, что Новожилов теряется в догадках, пояснил: — Заповедники — дело хорошее, но пока что их называют вашими вотчинами.
При слове «вотчины» Новожилов одернул китель и положил пятерню на колено так, чтобы закрыть непросохшее пятно.
От гладкого стола взгляд директора поднялся и остановился на лице секретаря. Человек или маска? А может, профессиональное испытание на прочность? Их разделяла узкая отлакированная поверхность. Если бы психологическое расстояние между людьми измерялось километрами, то между ним и секретарем оно было больше, чем между Москвой и Землей Франца-Иосифа в Ледовитом океане. И расстояние следовало преодолеть.
— На то они и дикие, чтобы не считаться с формальностями. Они и за границу мигрируют без визы. Это их вотчины, а не мои.
— Их, считаете? А кто распоряжается пахотными колхозными землями?.. Устраивает какие-то зоны покоя без нашего согласия.
«Зоны покоя» Москалев произнес так, словно речь шла о курортных уголках с магнолиями, олеандрами, о каких-то райских кущах, обнесенных забором. Между тем в охотничьем хозяйстве называли так обыкновенные неудобья. И Новожилов спокойно сказал:
— Камыши на берегу озера не пахотные земли, но в управлении сельского хозяйства они почему-то числятся как пахотные. В камышах гнездятся фазаны, утки. Это и есть зона покоя.
Что-то мешало Новожилову за узким столиком, теснило как-то. Тут еще хрустальная пепельница лезла в глаза. И, пренебрегая церемониями, он отодвинул ее, а сам подался в кресле назад и расстегнул китель. Теперь он мог говорить свободно.
Какой же заказник без зоны покоя?! Все равно что трактор без двигателя. А заказник для охотничьего хозяйства то же, что сберкнижка для человека: проценты идут, бери их, пользуйся, но сумма остается неизменной. Так и дичь в заказнике множится в арифметической прогрессии, не меньше, но здесь ее не трогай — неприкосновенный запас, жди, когда сама расселится, обогатит угодья. А расселяться начнет обязательно.
— Вы, Кирилл Николаевич, любите тесноту?.. Коммуналки? Очереди? Вот и животные не любят. Одному соколу чеглоку, например, нужен целый большой район! Рядом с соседом он жить не станет, почему и зовется аристократом неба.
Образная речь директора оживляет Москалева. Он старается больше слушать, чем говорить. И тоже отодвигает кресло. Ослабляет узел на галстуке. Одно неясно… Заказник, охотничье хозяйство… Почему Новожилов объединяет их?
— Потому, — отвечает директор, переходя на более деловой тон, — что заказник — часть хозяйства. Дикие звери и птицы должны чувствовать себя тут как дома. Понимаете, дома! А не как в концлагере. Иначе никакого неприкосновенного генофонда не создашь.
И опять Новожилов следит за секретарем: пришлось ли крепкое сравнение? Кажется, принял. А иначе не прошибешь. Начнешь мямлить да усыплять биологическими терминами — и сразу припечатает тебя словами о главенствующем положении человека на земле.
Действительно, Москалев считал: земля обрабатывается не для того, чтобы ее заселили дикие. Он твердо знал: охрана природы не должна мешать прогрессу. Не однажды секретарь сталкивался с людьми, которые во имя сохранения природы готовы были предать анафеме производство. Ничего, кроме сожаления, не вызывало их бурное негодование. И вообще мир представлялся Москалеву противоборством темных и светлых сил, стихии и интеллекта, который медленно, но верно подчиняет себе все, движет человечество к добру. Увы, не столь быстро, как хотелось бы, но… Если о чем и сожалел Москалев, то о хронологическом несоответствии человеческой жизни и истории.
Но когда наивная вера Москалева встречалась с чьей-то практичностью, возникала настороженность. Москалев ощущал ее и сейчас, ощущал просто как твердое тело. А между тем что такое охотничье хозяйство, если очертить на топографической карте? Одно из звеньев системы. На его территории станицы, железные дороги, автомобильная магистраль. Здесь постоянно ведутся работы. Там пашут, тут сеют, где-то косят, убирают урожай. Москалев облетал свой район на вертолете, и образ открывшейся земли, подкрепленный видом карты, которая висела в кабинете, создавал у него ощущение неразрывного единства жизни. Это ощущение не позволяло секретарю отделять чью-либо правоту от других правд, тоже важных и главных. Переубеждать его было напрасно. А ссылки на разные там объективные причины секретарь воспринимал как обычные отговорки.
Однако Новожилов не собирался спорить. И он верил в разум, но как человек, который сталкивается со злом на узкой тропе, который знает, какого калибра у него пули и какие следы оно оставляет на месте преступления. И сидящий напротив Москалев был далек от Новожилова не потому, что сиял чистотой, — секретарь застревал в дорожной грязи и почаще директора, — а потому, что чего-то не понимал.
— Так что никто не посягает на пахотные земли, — хмуро говорит Новожилов. — Да и зачем? Повсюду есть участки, которые лучше оставить для диких животных. Разные обрезки, клочки, топи… Проку от них ни на грош, а зверью — в самый раз.
— Вот и плохо, что ни на грош, — замечает секретарь, подозревая Новожилова в желании вырвать для зверей и птиц что-то неположенное. Ведь предупредили же секретаря, что диких животных директор любит больше, чем одностаничников.
«Да он совсем зеленый, — думает Новожилов. — Птенец! — И в кончиках пальцев словно бы ощущает нежный пух. — Вот и рассуждает как типичный аграрий, который хоть на лысине готов сеять пшеницу».
И, кивнув на карту района, спрашивает, уже как старший младшего, — снисходительно и терпеливо:
— Что можно посеять, например, на склоне, где смыта почва? Или в овраге?.. А животным тут благодать. Они облюбуют местечко, и надо, чтобы никто им не мешал. — Новожилов поднимается к карте: — Смотрите! Живые изгороди, окраины полей, ряды кустарников, просеки после лесной рубки… Все годится! Любые клочки, обрезки, какие-нибудь беспризорные участки — все может стать зоной покоя.
7
— Зашла Елизавета так…
И Петрухин соображает, что речь пойдет о лисице.
— Я поселил в кабинете двух сычей. И чтобы они меня самого не выжили, чтобы топор в воздухе не повесить, днем и ночью держу дверь открытой. И вот слышу среди ночи — сычи орут в клетках, волнуются. Значит, кто-то беспокоит. Захожу и вижу: роспись посреди кабинета. Похоже на работу енота. Заглянул под стол, а там — большая, очень худая, какая-то облезлая лисица. Я вмиг дверь прикрыл, и рыжая осталась с сычами. Чуть тихо становится, она давай рыскать, а птицы начинают бить тревогу, и я иду к ним. Открываю дверь — лисица под стол шасть, одни глаза горят. Худая до невозможности, совсем доходяга. Может, она из леса, а может, кто-то взял лисенком, выкормил, а она удрала… Моих индюшат штук двадцать передушила. Я ее со злости стрелял в сумерках. Но темно, мушки не видно, и я промазал… Может, чем подлечим, если попалась. А выпустить — пропадет.
Озабоченность Новожилова так велика, что Петрухина даже досада берет. Что за характер! Тварь ли, человек ли — ему все едино.
Лишь сейчас замечает Новожилов осуждение на лице егеря. И, садясь в коляску мотоцикла, говорит:
— Если я не буду защищать, кто же будет? Они бегают, прыгают, летают, плавают рядом со мной, потому что им тут хорошо. Для них я живу в природе вот уже тридцать лет.
— А чего их разводить! — И загорелое лицо Петрухина морщится от удовольствия, когда он надевает краги. — Они сами разводятся.
— Ишь ты, какой быстрый! — говорит Новожилов и удивляется себе, как язык не отсохнет годами долбить одно и то же, долбить, как попугай, кому ни придется, и все равно без толку. — Разводится… Тут тебе не остров Маврикий… Да и там создают условия, — Новожилов с досадой показывает рукой в сторону далеких всадников: — Правь к пастухам. Сейчас обую их в лапти.
Похоже, и пастухи не собирались сдаваться. Они кликнули здоровенных овчарок и, выпрямившись в седле, ждали, когда Новожилов подъедет ближе.
И долго еще коровы, сбившиеся перед мотоциклом, слышали человеческие голоса и, дивясь на пришельцев, словно бы вопрошали: «Кто такие? Зачем пожаловали?» Долго еще раздавались крики взбудораженных пастухов:
— Ну и гавкай тут сам вместо собаки!
Новожилов помнил и похлестче столкновения, когда защищали от нашествия скотины заповедные острова. Колонию чернокрылых бакланов удалось отстоять. А теперь новая напасть — собаки. Они рыщут по угодьям и давят все живое: фазанят, куропаток, зайцев. Но пастухи заверяли: может, какие другие собаки, только не их. За своих чистокровных выложили по двести целковых, псины культурные.
Новожилов привык к ярости и упорству спорщиков. Знал, что отстаивали собак вовсе не из любви, а чтобы самим поменьше работать. Овчарка заменяла недостающего пастуха: он значился при деле, а сам заправлял дома. И вот в который раз выгнали скот на молодые сосновые посадки. С вершок ростом. Коровы их истолкут, а лесники спишут на лосей и зайцев. И пойдет уже война с лесничеством. «Так и буду воевать до гроба». И, заполнив протокол, Новожилов складывает полевую сумку, хмуро бросая егерю:
— Трогай!
— Их не переделаешь, — с сочувствием говорит Петрухин. — Штрафовать надо!
— А куропатки парами, — замечает директор, показывая на птиц, выскочивших из травы. — Им бы с птенцами быть, насиживать новых, а они… Потому, что собаки разорили гнезда.
8
Никто сильнее не желал отстранения Новожилова, чем лесники. Бердюгинцами их называли по фамилии директора лесничества.
Размолвка между охотничьим хозяйством и лесничеством началась с того, что бердюгинцы наотрез отказались сажать деревья и кустарники, необходимые для дичи, особенно для фазанов. До баловства ли, рассуждали, когда в плане деловая древесина?! И вообще откуда напасть? Отродясь не видали в здешних краях фазанов. Новожилов завез их, заполонил округу, пускай и заботится.
Не последнюю роль в междоусобице сыграло дело о таинственном кабане и Красной книге.
Однажды утром к Новожилову приехал егерь и угрюмо доложил: в лесополосе грохнули кабана, осталась лужа крови, в ней — желтая ружейная гильза. Рядом отпечатались следы «Нивы». Есть и свидетель, видевший тройку неизвестных и запомнивший номер машины.
Новожилову и то сделалось не по себе, едва следователь сообщил фамилии «неизвестных»: сынок главного лесничего в компании с зубным врачом и директором магазина. У всех были путевки на отстрел голубей. Как ухитрилась троица перепутать голубей с кабаном — тайна, не раскрытая поныне.
Возможно, раскрыть ее и намеревался папаша главный лесничий, пожаловавший в разгар расследования к Новожилову домой. А может, как человек в высшей степени деловой он хотел внести родительский вклад в воспитание сынка, но попытаться отдать этот «вклад» в руки Новожилова. Черт дернул парламентера направиться к директору не тотчас, а свернуть в кухонную пристройку: уж очень хотелось пить.
В пустой полутемной каморке действительно стояли ведра с водой, но не они заинтересовали парламентера. Рядом на стуле… Рядом лежала Красная книга! Роскошная, новенькая. Не издание — чудо полиграфии. О такой он давно мечтал. Даже видел ее во сне после того, как целый вечер, который прожег у приятеля — зубного врача, она глазела из книжного шкафа, приставленная к стеклу. Сколько ни наседал гость, прося раздобыть такую же для него, зубной врач бубнил: «Можно попробовать, но только когда сделаю ей коронки». Ей — то есть пышнотелой и белокурой книготорговой администраторше. Второму гостю тоже приспичило заиметь полиграфическую новинку, и он спросил, не подтает ли сердце бесподобной от сливочного топленого масла, несколько килограммов которого он может устроить. С появлением серьезного соперника слабые шансы лесничего враз улетучились, а желание приобретателя удвоилось.
И теперь, увидев книгу, он просто потерял соображение. Рука сама собой, как-то неуправляемо и безотчетно, как-то слегка дрожа, потянулась к бордовому переплету. Затолкала полиграфическое чудо под рубашку и прижала к родной груди. Не дыша, парламентер подался назад к своей машине — здесь собирался схоронить книженцию, а затем вернуться на дипломатические переговоры.
И вдруг откуда ни возьмись — знакомая! Кормилица зверей Катя. В сатиновом халате, подпоясанная цветастым пояском. Она было начала настоящие тары-бары, но лесничий с отчаянием махнул рукой и едва вырвался, как подоспел Новожилов. Но гость не растерялся и понес, что на язык подвернулось…
Новожилов слушал с интересом, даже с удовольствием. Но, соскучившись, взял да и щелкнул нахального пустомелю по рубашке в том месте, где угадывался книжный переплет. Парламентер ойкнул. Разразился умопомрачительный скандал. Теплая Красная книга была извлечена, и объяснить все это оказалось так же трудно, как уравнять голубя с кабаном. Но лесничий упирался, толкуя, что собственные вещи волен носить где угодно, когда угодно и прижимать их к сердцу сколько угодно. Он не сдавался, пока не вызвали очевидца.
Собственной персоной Петрухин спустился во двор. И, волнуясь, повторил то, что считанными минутами раньше выпалил директору.
Да, примостился в глухом местечке, будто в читалке. Изучал животный мир по книге, даденной Василием Прохоровичем. В аккурат добрался до жужелицы, как услыхал шум машины. Глянул за занавеску — бердюгинец топает на кухню. Петрухин лыжи-то и навострил. На кой ему неприятная встреча? Расспросы, вынюхивания. Он книгу-то положил, а сам — через потайную дверь. За ней и припал к щелке. Ничего не поделаешь, охотничья привычка. Дальше Василий Прохорович знает.
После очной ставки парламентер был с позором изгнан, сколько ни раскаивался, ни сваливал на черта, ни лил слез. Однако слезы его жены, которая подкараулила Новожилова вечером, подействовали сильнее. Скрепя сердце директор дал слово никому не рассказывать о библиографической страстишке папаши-лесничего.
Огласку же история получила благодаря Кате.
Малый-де чин чинарем пришел с покаянием, а Новожилов вампиром пил лесничью кровь, пока не отпал. «Порешить обещался», — выкатив глаза, шептала Катя. С горя малый-де и позаимствовал книгу. Красную, заклинательную. А краснокнижник учуял, бесом сорвался и настиг. Слово «краснокнижник» Катя произносила, опасливо озираясь, и звучало оно в ее пожилых устах как нечистая сила.
С Катиной легкой руки и началось обеление парламентера, да не простое, а до совершенной невинности и чистоты. Кабан же, которого грохнули, коллективной фантазией бердюгинцев и вовсе был сведен на нет и объявлен таинственным. От него не оставили не то что лужи крови, но и мокрой точечки. «А ружейная гильза?» — упорствовал хмурый егерь. И бердюгинцы советовали ему креститься, когда мерещится.
Так был забит главный клин в размолвку бердюгинцев с новожиловцами, в кои, помимо людей, зачислялись отныне дикие звери и птицы.
9
Перед ними лежала земля лицом вниз в самую буйную пору цветения. Глянцевито-сыро темнели пласты, нагроможденные плугом; кое-где вкривь и вкось торчали недозревшие султаны конского щавеля. И это все, что осталось от июньского луга. Не было только крови. Но директору виделась и она — под смачными пластами. Он знал: под ними изувеченные тушки новорожденных зайчат и крошечных птенцов, передавленные скорлупки яиц. То, что могло летать и бегать, спаслось, а беспомощное, несмышленое погибло. Целое поколение пропало зря!
Петрухин озадаченно глядит на обочину, где уцелел осот с чернобыльником и полынью, и, свистнув, качает головой:
— Скот здесь больше не попасешь. А трава стояла по пояс. Может, сеять что собрались?
— Сеять в июне?.. — с усмешкой откликается Новожилов.
И чувство безнадежности делается щемящим: сколько ни старайся, за какой-нибудь час по приказу последнего олуха твои многомесячные труды пойдут прахом.
— А что? — донимает Петрухин. — Наша бабушка хранит про запас освященные семена. На всякий случай. До Еремеева дня, говорит. До двенадцатого июня.
— С керенками в магазин твоя бабушка не ходит?! — зло спрашивает Новожилов, поддев ближний пласт ногой. Скругленный жирный пласт податливо мягок. По нему опрометью бежит угольно-черный жук. — Не понимаешь, что ли, распахали для галочки. Чтобы отчитаться — освоили залежь!
И прошлой весной изуродовали такой же участок. Новожилов ограничился тогда внушением Хаустину — главному агроному колхоза: парень молодой, только-только начал хозяйничать. Хаустин чистосердечно признался: не держал в голове каких-то зверюшек, вот если бы его предупредили…
— До пятнадцатого апреля! — перебил Новожилов.
— Что до пятнадцатого?..
— Пашите, боронуйте, хоть на голове ходите!
Только этого Хаустину не хватало. Каждый будет указывать сроки полевых работ. Он почему-то не лезет в чужую епархию, а в сельском хозяйстве кругом специалисты: что ни едок, то рассуждает.
— До середины апреля еще не начинается гнездование, — объясняет Новожилов со спокойствием человека, повидавшего на своем веку и более самолюбивых новичков. И просит не рваться, а записать два числа: — Либо после пятнадцатого июля, когда все, что держится в траве, бегает, прыгает и летает, само уходит. А иначе урон природе, и ваше трудовое рвение — сплошное злодеяние против диких зверей и птиц.
Хаустин насмешливо поднимает глаза: не шутит ли товарищ директор? Так уж и злодеяние?
— Сами должны соображать, — говорит Хаустин. — Слышишь, трактор, беги!
— Гнезда-то остаются! — взрывается Новожилов. Неужели он глупее спорщика — требует напрасного? — Либо кладки погибают, либо птенцы беспомощные. И все остальное, что лежит и не научилось ходить: зайчата, косулята!
Главный агроном удрученно смолкает. Не слова убеждают его, а напор Новожилова. Ничего себе дед, прямо-таки волчья хватка. Рядом с ним, пугающе необузданным, Хаустин представляется себе комнатным существом: каким-нибудь пуделем, расчесанным, шелковистым, повяжи голубой бант — сходство полное. Досада на самого себя заставляет его непокорно крутануть шеей, расстегнуть на горле тугой воротник. Так и быть, если случился грех, надо исправлять. Главный агроном даст зерновые отходы для подкормки зверюшек.
Новожилов смягчается. Он не каратель, спрашивает по закону. Охотничье хозяйство большое. Ни мало ни много восемьдесят тысяч гектаров! На каждом поле или лугу предупредительную табличку не поставишь. Окаянная должность отучила миндальничать. Это в романах и фильмах изображают защитников природы недотепами. Кто еще в горячке, без ружья идет на браконьеров? Охрана природы — дело жестокое. Для железных людей.
Директор и главный агроном выходят из сыроватого помещения. Теплый воздух, цветущие вишни — можно ли не расщедриться сильнее?! И главный агроном обещает еще и свежего сена.
К осени он забыл о посуле. И Новожилов снова нагрянул к нему.
— Парень ты в общем-то неплохой, но память у тебя короткая. Или думаешь, у других никудышная… Так или нет, но зерноотходы отвесь. Они нужны не мне, а фазанам, которые по твоей воле раз уже пострадали. Нельзя же наказывать невинных животных снова.
Хаустин схватился за голову: черт возьми, запамятовал! Побежал на склад, помог тащить груз в машину. Дал еще и мешок подсолнечных семечек для белок и зимующих птиц.
С тех пор Новожилов с ним не сталкивался. А теперь начинай сначала. Опять учи уму-разуму!
10
Распаханная земля на глазах обветривалась, кое-где обсохла и побелела.
На пути к мотоциклу Новожилов вдруг останавливается. Глядя на него, прислушивается и Петрухин.
— Птенцы удода, — с удовлетворением определяет Новожилов. — Вывелись, черти. Жрать просят.
И новость приободряет его. Ненадолго, однако. До неблизких бахчей он клянет главного агронома. Заодно и лесников, которые тоже обещали не вырубать дуплистые деревья, а вон сколько повалили! Пустили белок по миру.
Возле бахчевников Петрухин тормозит сам. Да и они не прочь потолковать: наслышаны про строгости Новожилова. Егерь наведывался к ним, предупреждал, но толком не сказал ничего, а они, люди приезжие, — на птичьих правах. Им бы вырастить урожай, арбуз в арбуз, — и с прибытком восвояси. Лентяям-завистникам кажется, будто денежки у них легкие…
Однако Новожилов не настроен обсуждать заботы шабашников. Он видит, как из легковой машины, стоящей возле палатки, выпрыгивает кошка и, потягиваясь, направляется к скатерти, разостланной на траве.
— Ребята, — говорит Новожилов, — предупреждаю: зверей не стрелять, капканов не ставить. А кошечек и собак не выпускать.
Но у бахчевиков имеются и свои соображения насчет стрельбы. На то и Мореный, чтобы защищать права бригады: поднаторел на сезонном старшинстве.
— Когда поспеют арбузы, — степенно и с расстановкой говорит Мореный, — будем стрелять всякого, кто покажется на бахче. Заяц, олень, человек — нам все равно.
Крепко стоит Мореный. Красная рубаха расстегнута. Блестит мускулистое тело. И взгляд как у рыси. Того и гляди, вцепится в загривок. Однако не на того напал. Новожилов видел и похлестче субъектов.
— Год назад, — говорит Новожилов, — наши егеря ночью охраняли угодья. И вышли на след машины. А дальше — как в песне: «Завидя нас, враги бежали! Бежали кто куда пришлось!» Знаете, что такое оказать сопротивление егерю? Так вот, весь заряд картечи пришелся в машину. Водитель спрятал ее в гараже, а потом ремонтировал… Государственный зайчик обошелся ему ровно в шестьсот рублей. Три дня назад видел незваных гостей в обществе охотников. Картина невеселая. Из общества исключены, карабин конфискован, машина тоже. Так что нарушите — не обижайтесь!
— Как же, как же… Слыхали… — И, показывая на скатерть с закуской, Мореный спрашивает: — Может, присоединитесь?
— Не пью.
И Мореный понимает, что разговора не получится. А если знакомство нельзя размочить, то желательно хоть узнать, велики ли деньжата, из-за которых Новожилову одна маета и страданья.
Вздох разочарования следует после ответа. Сто семьдесят! Плюс премиальные. Не ослышались ли?! Сунься-ка с такой зарплатой в кооператив! Или купи на нее арабскую спальню! Кралю задушевную и то не расфрантишь. Но спустя минуту бригада опять притихает.
— Ну а я, — гордо возвещает Мореный, — пришел сюда пешком, а уеду на собственной «Волге»!
Новожилов глядит на него, вспоминая что-то свое, и тихо признается:
— Злости у меня против браконьеров всех мастей — как у старой кобры в ядовитых мешочках.
Дружный хохот берет шабашников. Растерянно улыбается и Мореный. Разбери их: чего гогочут? Но и он заражается общим весельем, тоже начинает бить ладонями по бокам, приседая, трясти черно-седыми кудрями.
11
И опять срубленные вербы возле одиночных деревьев. И снова мысли одолевают Новожилова: «Вот и птицы… Одни делают гнезда в дуплах, другие — в открытой степи… А есть такие, что в самых неожиданных местах. Вчера егеря стали выводить трактор после ремонта, и на тебе — на двигателе гнездо трясогузки!
Обычная история. Трясогузка часто держится возле человека. Но все равно Новожилову занятно поведать, как перенесли гнездо в затененный ящик, установили на уровень двигателя. Хотя известно, бывают и поудивительнее находки: гнезда в уличных репродукторах, на осветительных столбах, в открытых светофорах. Но одно дело где-то читать об этом и совсем другое — самому увидеть и в который раз удивиться неприхотливости животных.
Однажды он стал свидетелем и вовсе небывалого случая.
Лет десять назад в начале октября Новожилов летел из Москвы в Минеральные Воды поздним рейсом. Глядел в темноту и думал, что тоже уподобился птицам, для которых осень — период великих миграций. Только Новожилов перемещался без малейших усилий, положившись на мастерство пилотов, а незащищенные птицы ежеминутно подвергались опасностям.
Перед посадкой бортпроводница предупредила: «Багаж получите сразу же, на краю летного поля».
Южная мягкая теплынь обволокла Новожилова, когда он спускался по трапу и вместе с другими ждал, когда штурман откроет люк. Из гостиницы, примыкающей к летному полю, слышалась музыка, и звуки ее, казалось, медленно насыщают темноту. Над крышей курилось неоновое свечение рекламы.
То, что произошло потом, заставило Новожилова с сожалением подумать об упакованном фотоаппарате и машинально посмотреть в сторону прожектора, бьющего от гостиницы.
Едва штурман поднял крышку, из люка будто по команде даже не вылетела, а выстрелила стая городских ласточек и, шумно трепеща крыльями, подалась к земле, приветствуя ее криками, потом взмыла вверх, мелькнула в луче прожектора и пропала.
Изумленные владельцы чемоданов долго не могли прийти в себя, наделяя ласточек сверхъестественным разумом. «Грамотные! Техникой пользуются…» Вспомнили и неопознанные летающие объекты, и снежного человека, и даже лохнесское чудище. Усмотрели сознание и в деревьях. О том же, что не здравый смысл загнал птиц в самолет южного направления, а случай — вероятнее всего, стая укрылась для ночевки, — пассажиры и слушать не хотели. Чуть не растерзали Новожилова, утверждая, что из-за таких умников, как он, в загоне экстрасенсы.
Как бы то ни было, а случай с ласточками стал еще одним подтверждением мысли директора: смерти боятся животные, а не научно-технического прогресса!
Как под арку, въехали в лес и покатили между деревьями, смыкающими кроны над узкой дорогой. На ней уже видны вечерние тени. Однако до темноты далеко. Еще горят яркие крылатки кленов. Но возле стволов — чуть призрачная дымка. И легкая сероватая марь стоит над кучами собранного хвороста. От нее-то так задумчиво в лесу. И словно в лад этой задумчивости ведет свою песню черный дрозд. Заливисто щелкает, как серебро рассыпает. О чем он поет в этот час, когда звери тянутся из укрытий?..
А запах остывающей земли поднимается и поднимается, и, одолевая его, дышат травы, деревья, вода.
Первый лось попадается на поляне. Неподалеку пасется лошадь лесника. Заметив людей, сохатый немного медлит, потом направляется в заросли, здесь останавливается. Лошадь словно бы вздыхает с облегчением, когда он скрывается совсем: здоровый, с рогами, лягнуть не успеешь, как ковырнет под ребро. Теперь она может спокойно щипать траву.
Вспугнутая, перелетает высоко над головой овсянка. Тишина. И опять струится ее звонкая щебечущая трель. Точно ручей журчит по камням.
— Скажут же горе-биологи, — усмехается Новожилов, — будто птица поет оттого, что дает сигналы: территория занята. От избытка сил поет! От радости жизни!
Время от времени по обе стороны дороги видны опрометью удирающие русаки — сверкают их пятки и уши. Но больше всего гордится директор сидящими зайцами. Эти вскакивают в последний миг, когда мотоцикл рядом.
— Охамели, — говорит Новожилов почти счастливо: ведь если трусливый косой ничего не боится, значит, в заказнике порядок.
Лишь фазаны не торопятся на вечерний дозор директора. Но вот недалеко от тернов попадается первый петух. Мелькнул, как тень, и нет. Чуть погодя — другой, третий… Так быстро, что разные цвета оперения сливаются в один — червонно-золотой.
Обратно возвращаются засветло. Восковой туман висит над полем ржи, мимо которого они проезжают.
Все истонченнее, все невесомее дали. На ясном небе чисто и тонко смотрится месяц. Точно подтаявшие, почти прозрачны его края. И светозарными кажутся долгие стволы одиноких пирамидальных тополей.
12
Нет, Новожилов совсем не ратовал за отказ от пользования землей, за отторжение отдельных участков, их неприкосновенность. Наоборот, охрана диких животных призвана обогатить угодья — пастбища ли, леса ли, поля. Кому они нужны без дичи?!
Разве не чудо, когда из пропыленных камышей посредине поля — а клочок земли под ними с блюдце — выскакивает фазан, туловище пурпурно-каштановое, зелено-синяя голова с красными, будто сафьяновыми, пятнами вокруг глаз, мантия в полулунных белых отметинах, а хвост — багряно-оранжевый! Стремглав мелькнет и скроется в обыкновенных зарослях терна. Есть фазаны золотые, есть алмазные и серебряные, а в Сухом Ерике обитают пестрые — колхидские. Прародителей колхидских фазанов увидели, по преданию, аргонавты. В долине реки Фазис — теперь Рион — и назвали фазанами.
Зеленые клочки, которые называют уголками биологической защиты животных, сотворили это чудо. А что земля рядом окультуренная — даже лучше! У такой больше корма. Где еще столоваться диким животным в глухую осеннюю пору?! Из века в век народ сеял с расчетом на живое. Бросая в пашню зерно, крестьянин приговаривал:
Народи, господи, на птиц небесных,
на всю нищу братию
и на всех православных.
Глядя, как ловко гуляет по карте здоровенная новожиловская рука, Москалев понимает, что столкнулся с нешуточной силой. И прекрасно! Будет, по крайней мере, толк, а не болтовня о травке-муравке.
— От нас требуют использования земли, — говорит Москалев. — Пригодна она для пашни, не пригодна — никто не разбирает. Ослиная глупость, кретинизм! Тем не менее… Был здесь главный землеустроитель Беклемишев, смотрел. Только-только разлилась река, росли такие камыши, что нельзя было зайти. Все равно: «Числить в пашне». — «Но тут никто никогда не пахал!» — «Осушите!»
Новожилов смотрит за окно, где с пронзительным криком стрелами проносятся стрижи, потом на белую рубашку секретаря, минуту молчит и все-таки спрашивает:
— А вы не хотите отвлечься? Приехать в наше хозяйство на пару-тройку часов? Поездите по степи, побродите по лесу… Покажу вам массу дичи. Но еще увидите поля. Распаханные, между прочим. И растут на них одни сорняки. Амброзия там огромного роста. Вымахивает такая из года в год. Так не лучше ли приложить руки на полях? Оставьте маленькие клочки в покое! На них толком все равно ничего не вырастет, хоть сметаной удобряй.
— Амброзия?..
Слово, известное каждому агроному, Москалев не мог связать с чем-то реальным, тем более с землей, сельским хозяйством. Из книг он знал: амброзия — пища богов, а по Новожилову выходило что-то неудобоваримое, зловредное и живучее.
— Да, амброзия! И сорняки вместо кукурузы и подсолнухов. А как семена созреют, их запахивают, чтобы вылезли на следующий год и опять вымахали с километр. Запахивают-то еще полбеды. Жечь принялись. И когда? Весной! В самое гнездование. Спалили рядом с полем наш микрозаповедник. Цапли, фазаны, утки, камышовки, лысухи все погорело. По воле одного дурака, которого сто раз предупреждали, чтоб не жег.
Об этом случае секретарь знал. Но слушать лишний раз о безобразиях в районе было неприятно.
На пожарище секретарь выезжал с председателем колхоза. Уже было тихо, но по деревьям, которые столбами чернели на межах, он мог представить, что здесь творилось.
…Огонь рвался к небу, неистовствовал, гудел. Как порох, загорался иссушенный прошлогодний тростник, мгновенно испепелялся, перекидывая жар по ветру, пока заросли не обратились в яростный гигантский костер. Кроме гари, ничего не осталось, лишь дикие утки кружили над пепелищем. Конечно, бригадир колхоза не думал о птицах, когда подходил к камышам с факелом. Он выполнял задание своего председателя — привести в порядок земли, выведенные из севооборота. Огнем ли, плугом ли — председатель не уточнил. И бригадир решил: огнем интереснее и быстрее. Когда же разъяренный Новожилов приехал к нему, бригадир удивился. В колхозе, где он работает, привыкли жечь: стерню, чтоб уничтожить вредителей, солому, чтоб не возиться с ней… А что огонь кого-то там уничтожает да еще вредит почве, а солома — корм для скота и зимой приходится ее закупать у более рачительных хозяев — зачем ему думать за начальство?!
На обратном пути Москалев больше и больше склонялся к мысли, что слишком много развелось этих самых исполнителей. Как панщину отбывают. И тоска по обыкновенному добросовестному работяге мешала расслабиться.
— Придется штрафовать! — бросает секретарь.
Однако такое наказание не устраивает Новожилова.
— Его, сукина сына, судить надо! За землю, что под сорняками. На трехстах гектарах пахотной земли ничего, кроме колючек, не растет! Из года в год. Думал бы лучше о них. А в камышах как была вода, так и осталась. Лягушки квакают, а на пшеничных полях лягушек не бывает.
Телефонный звонок, длинный, настойчивый, вмиг расстраивает лад, который было объединил собеседников. Холод Земли Франца-Иосифа снова подбирается к Новожилову. Ничего не поделаешь. Надо терпеть. Ведь от встречи с Москалевым так много зависит. Без поддержки властей какая охрана природы! И едва Москалев освобождается, директор спешит договорить:
— Пожалуйста! Наводи порядок. Но не шкодь! Не с огнем в руках. Опахивай, коси, борись с сорняками. Главное, камыш поднимается снова, опять вымахает под небо, а сотни ондатр как не бывало. Рядом поле. Отличная земля. Забита сорняками. Дальше три поля, снова дурнишник — карантинный сорняк. Наводи там порядок! Чего ты полез сюда, на несчастный пятачок?..
— Придется наказывать!
Но разве штрафами дело исправишь? Хуже другое — дикие звери и птицы не учитываются в сельском хозяйстве.
Москалев поднимается: время встречи исчерпано. Интересный человек Новожилов, с удовольствием потолковал бы с ним еще, однако сев на полях. Впрочем, если Новожилов не против, разговор можно продолжить в машине.
И, шагая с Москалевым по коридору, спускаясь по лестницам, Новожилов твердит свое:
— Не думайте, что успех дела зависит лишь от зон покоя, микрозаповедников, заказников. Сами по себе они ничего не решают. Один заказник в охотничьем хозяйстве — все равно что патрон без пули, пороха, капсюля, без ружья и стрелка. Что таким патроном можно добыть? Ничего! Точно так же и другие принадлежности для охоты ничего не стоят без заряженного патрона. Нужно все вместе, и тогда будет трофей. Комплекс мероприятий — это и есть наш метод. Он прост, доступен каждому хозяйству, каждому человеку.
Часть II. ПЫЛЬНАЯ БУРЯ
13
Ручная ворона Карпо снялась с насеста и, перелетев двор, опустилась на крышу остановившейся машины. Едва из нее вылез человек, Карпо оказалась на его плече и яростно закаркала. От неожиданности человек пригнулся, отвернул лицо, замахал руками. В ту же минуту Карпо узрела между зеленью Новожилова и полетела к нему, каркая еще требовательней. Пришелец с облегчением выпрямился, и Новожилов сразу узнал Мореного. Теперь он был не в красной рубахе, а в пестрой, застегнутой, несмотря на жару, по горло.
— У нас казаки ворон не боятся, — пошутил Новожилов, разрешая Карпо приземлиться себе на голову и подолбить металлическую дужку очков.
Смущенный предводитель бахчевников отряхивался, хотя ни пера, ни какого другого сувенира Карпо не оставила ему. Она вообще не удостоила бы его вниманием, если бы яркие кружочки на рубахе Мореного не приняла за ягоды шелковицы.
— Когда хочешь есть, не то перепутаешь, — сказал Новожилов, направляясь к столу, куда уже перелетела ворона. — Правильно, Карпо. Не до церемоний. Не поорешь, никто жрать не даст. Так и берем с тобой глоткой.
Поощренная воспитанница усилила крик, едва первая сухая корочка полетела в миску с водой. И не унималась, пока Новожилов не искрошил хлебную горбушку до конца. Потом приступил к кормлению, дивя выдержкой Мореного, который отроду не видал птицы скандальнее, нахрапистее и сварливее. Настоящая карга. А директор препровождал кусочек за кусочком:
— Она у нас молодая. Не научилась сама брать корм. Думает, я — ее мамка.
Чуть кормилец позволял себе промедление, Карпо снова опускалась до разнузданного крика. Пробовала даже ухватить клювом палец Новожилова.
— Протестует, — объяснил он, — против однообразной вегетарианской еды. — И сказал Карпо: — Мяса нет!
Мореный отступил в тень. Чтобы в полное удовольствие наблюдать за сценой, присел на приступку подвала. Рядом лежал завязанный мешок. Не долго думая, Мореный переложил его на стол. В мешке что-то шевельнулось.
— Змея, — сказал Новожилов, вытирая руки. — На жаре у нее может быть солнечный удар.
Мореный вскочил точно ужаленный.
— Неядовитая, — успокоил Новожилов равнодушно, сгоняя Карпо: насытившись, она примеривалась, какой бы блестящий предмет стянуть. — Сейчас покажу.
Мореный брезгливо отшатнулся.
— Водяной уж, — образумляюще сказал Новожилов.
Все равно Мореный не горел желанием увидеть его. Однако Новожилову так хотелось показать красавца, что он развязал бечевку и вытащил ужа. Карпо точно ветром сдуло.
— Нервы слабые, — простил ее Новожилов.
Длинный, тускло-серый, в шахматных пятнах, уж извивался в руках Новожилова. Мореный смотрел с отвращением. Не гадюка ли, скользкая тварь? Больно серая голова.
— Сейчас окатим водой, будет красивей, — заботливо пообещал Новожилов.
— А если укусит? — раздался тоненький голосок.
Новожилов оглянулся. На верхней ступеньке террасы, оказывается, была зрительница — соседская девочка с цыпленком в руках.
— Умрешь! — ответил Новожилов. — Как царица Клеопатра.
Девочка совсем оробела.
— Хочешь, сфотографирую со змеей и пошлю карточку в «Юный натуралист»? Будут говорить: «Ах, какая смелая! Настоящая героиня!»
Жажда славы заставила девочку сойти на ступеньку вниз, потом еще на одну. А директор делался веселее и веселее. Из-за этой самой Клеопатры. Вернее, из-за картины «Смерть Клеопатры», которую написал художник Лисс. Новожилов хорошо запомнил фамилию: ведь она почти звериная.
Развеселила его, конечно, не бедняжка Клеопатра, прекрасная, в беспамятстве запрокинувшая голову, и не черная печальная служанка, подносящая кобру в корзинке, а реальная старуха смотрительница, неусыпно следившая, чтобы посетители держали дистанцию, чтобы не касались оградительной веревки, не толпились, не напирали… Она понукала и свирепствовала как могла. И вдруг налетевшая с бешеным жужжанием огромная жирная муха — порождение душного сонмища и бестолковости — нахально пересекла запретную зону и села на белую грудь царицы. Не довольствуясь этим, она принялась возить по ней, словно по заурядной стене.
Новожилов уверял, будто не на шутку испугался за судьбу шедевра. Это же международные осложнения! Заграничные владельцы картины обнаруживают на груди Клеопатры ранее не существовавшую родинку! А сколько исследователей наплодит она?! Станут восторгаться утонченным колористическим мастерством художника, толковать: сколь умело, сколь ненавязчиво-изысканно оттенена лилейная женская кожа.
И Новожилов бросился на муху. После чего был с позором выдворен шипящей смотрительницей. Она посчитала его человеком «под мухой», хотя он был трезв, как стеклышко, которое отсутствовало на картине.
Крик скворцов заставил всех поднять голову. Лишь Новожилов понял, отчего скворцы в страшной панике. И, сажая змею в мешок, перевел:
— Карпо примостилась на крышу их домика и стучит по ней клювом. А внутри птенцы. Вот родители и предупреждают: «Осторожно! Бандит возле вас!»
Возмущенная девочка живо спустилась вниз и предъявила своего цыпленка как еще одно доказательство преступной натуры Карпо: у бедняги вытек глаз. Вместе с другими инкубаторскими он сидел в клетке, было все хорошо, но вот прилетела Карпо, стала совать клюв в решетку — и пожалуйста: четверо убитых, двое раненых!
Новожилов почесал затылок… Однако ничего не поделаешь. Придется лишать Карпо свободы и платить штраф: по рублю за цыпленка. Услыхав о деньгах, девочка сразу же увеличила число убитых.
Теперь настала очередь Мореного требовать правосудия. На бахче появились посторонние — грачи. Выклевывают всходы. Можно ли стрелять воров? И Мореный достал охотничий билет. Медленно, со значением, точно и не билет вовсе, а удостоверение своей человеческой полноценности. Билет был аккуратно вправлен в тисненый кожаный переплет, внушительный и богатый, подобранный с любовью, как всякая вещь, смысл которой — свидетельствовать об избранности владельца.
Ну что ж… Настоящему охотнику директор готов помочь. И, возвратив билет, вынес из кладовки несколько маленьких пачек.
Рассолодевший под зенитным солнцем, Мореный не торопится спрятать выданный порох. Куда спешить? Стыдно признаться: бригада устроилась возле леса, а кроме бахчи, Мореный ничего и не видел. И это он — охотник. Спроси сейчас, что за рябые птицы роются возле сарая, не ответит. Да что заморские птицы! Огарь вон ходит, но много ли известно Мореному про жизнь этой красивой рыжей утки?! Вот про вкус утиного мяса может сказать. И как лучше приготовить, сообразит. Где подкараулить, знает. А что у животных натура — Мореный и думать не утруждался. Ну, не смех ли: у змеи солнечный удар?!
И, кивнув на мешок, спрашивает:
— Зачем ее туда?
— Уйдут посторонние, выпущу подальше. Надо, чтобы на базе жили шахматные ужи. А то орлы есть, косули тоже, уток до черта, а змей мало.
«Посторонних» шабашник отнес на счет девочки, разглядывавшей рябых птиц. Головки светлые, оперение сизое из-за частых белых и черных крапин, которые при движении будто перетекают одна в другую. Белые особенно походят на капли.
— То цесарки, — нехотя говорит Новожилов. — Мелеагриды, нумидийские птицы.
Узнай Мореный, какая легенда связана с цесарками, он возгордился бы меткостью своего глаза. Однако у директора не лежит душа рассказывать разную брехню. Будто бы жил такой грек Мелеагр, сын Энея, вроде у грека были сестры, и когда он умер, то сестры никак не могли утешиться. Будто их превратили в птиц, оперение которых кажется усыпанным каплями слез.
Но, видно, Новожилову не суждено сегодня обойтись без истории.
К цесаркам подходит красавец петух и тоже с забавным усердием начинает рыться в песке. Глядя на него, Мореный смеется и вспоминает басню о жемчужном зерне и навозной куче.
— Гогочи, гогочи… — обижается Новожилов за петуха, заподозренного в суетной человеческой страстишке. — Просто никто лучше не оживляет жемчуг, чем птица в своем желудке.
Мореный, который не хотел обидеть ни Новожилова, ни петуха, пробует откашляться, делая вид, что першит в горле. Однако Новожилова не проведешь, и не даст он спуска тем, кто плохо думает о животных.
— Такому вот красавцу давали склевать потухшую жемчужину, потому что человеческая алчность неистребима. На том мир стоял и стоит сейчас. В древности считалось: чем ярче оперение, тем радужнее будет оживленная жемчужина. И он склевывал, глупый… А через некоторое время птицу забивали и вынимали проклятую драгоценность. Но бывало, что петух оказывался расторопнее, вот и соображайте, кто копался в навозной куче!
— А огарь? — выпытывает Мореный, коль уж директор разговорился.
И про огаря Новожилову известны подлинные факты. Сам наблюдал. Их, может, какой заядлый специалист знает — больше никто. Директор оживляется. И говорит, что огарям все равно, кого воспитывать — собственных детей или чужих, лишь бы своего вида. Чем больше, тем лучше.
— Выплыла, например, одна семья на прогулку, а навстречу — другая. С недельными птенцами. Тихо-мирно они могут и не разойтись. Каждая мать норовит захватить чужих огарят и присоединить к своему семейству. И часто такие прогулочки заканчиваются потасовками.
Что-то виноватое появляется в лице Мореного. Как бы оправдываясь, он говорит:
— Небось про кукушку не рассказываете…
Новожилов сам обрадовался бы, если бы кто-то открыл ему тайну кукушки. Записался бы в почитатели того человека, кто объяснит, как молодые кукушки, вскормленные приемными родителями, перелетают в тропические страны и находят там своих настоящих родителей, которых никогда не видели.
Однако пора и честь знать. Дружок подает сигнал из машины. Мореный лениво идет к воротам. Секунда-другая, спрашивает:
— Может, подвезти куда?
Нет, к Хаустину, главному агроному, Новожилов поедет на полевой машине «Охрана природы». И не один. Спасибо Карпо, навела на дельную мысль. Новожилов прихватит надежного помощника — Филимона.
14
Горячая пыль поднималась над белой, как мел, дорогой. Начала выгорать и степь. Но еще нетронуто-голубой сиял цикорий. В полдень и он поблекнет, готовя себя к утру, к новому чистому цветению. Заслоняя листву, уже дымом стоял в лесополосах серовато-розовый пух скумпий. И поспевающие хлеба дышали солнцем, самим цветом напоминая испеченный каравай. Жарко-рыжим казался воздух над ними.
Время от времени директор посматривал на верного помощника, который тихо сидел в затемнении. Это был Филимон — ручной филин-пугач, приспособленный для необычной охоты — на ворон.
Неподвижный пристальный взгляд Филимона уже сейчас сверкал лютой ненавистью к серым вертихвосткам: «Чтобы филин позволил себе такой подлый образ жизни, какой ведет ворона?! Вечная разорительница чужих гнезд, хитрая воровка, тянущая без разбора все, завсегдатайка свалок! Чтобы филин был так вероломен при добывании еды, хватая беззащитных птенцов и детенышей! Да он даже вооруженному ежу дает возможность защититься. Правильно делает Новожилов, уничтожая это отродье. Дай волю, и оно пожрет все живое.
Или дичь в хозяйстве, или ее истребители. И вообще, раз сообщество зверей и птиц управляется человеком, человек и решает, сколько должно быть хищников. Он и разберется, кто участвует в естественном отборе, как филин, а кто дерет глотку гнусным карканьем, постоянно скандалит и носится как оглашенный. На что филин — мощная птица, не зря же называется королем ночи, — а летает бесшумно, шороха не услышишь. Хотя тетеревятник ему не пара по орлиной силе, но Филимон готов пожать честную лапу ястреба и почтить всяческим уважением как своего единомышленника — вороньего истребителя.
Нынешней весной деревенская ласточка, пролетавшая над Малайзией, поведала Филимону о последней нахальной выходке ворон. Их гостеприимно пригласили в страну как крылатых санитаров, а они расплодились так, что стали выхватывать еду у людей изо рта. Ну, не живучая ли тварь? Конечно, хулиганкам объявили войну. Не то что редкому филину. Эх, Филимона бы в Малайзию! Вот где насладился бы зрелищем уничтоженных врагов. Нахохотался бы вдоволь».
Этими словами Филимон отозвался бы о воронах, умей он говорить. Нет в птичьем мире более заклятых врагов! И Новожилов подтвердил бы: правильное управление биологическим сообществом вовсе не означает охраны всех его видов и что полчища хитрых ворон — это бедствие для природы.
Правда, Новожилов мог раскрыть и кое-какие не очень достойные повадки филина. К лицу ли королю ночи, которого, говорят, побаиваются сами волки, унижаться до расправы над мертвым противником? Не раз егеря находили распотрошенные чучела ворон, подвешенные возле фазаньих кормушек.
Да и с зоркостью у филина случаются промашки. Как-то в сумерках один из огромных диких собратьев Филимона приземлился на плечи Новожилова. Принял за пенек! Новожилов, не слыхавший ни звука, обомлел. Сзади кто-то давил на плечи. Развернувшись во всю ширь, чтобы дать отпор браконьеру, он увидел обезумевшего филина — лишь сейчас птица установила ошибку и поспешила взлететь.
Филимон, нахохлясь, сидел в корзине, чувствуя скорое освобождение. Около одинокого дерева Новожилов наконец распутает ему ноги. Петрухин тем временем укроется в шалаше и начнет дергать Филимона за шнурок, чтобы он двигался, бил крыльями. Окрестные же вороны не заставят себя просить. Заметив привязанного тирана, они с криком слетятся, приглашая остальных товарок напасть всем миром. Но сначала они опустятся на одинокое дерево по соседству. Оттуда их и снимет дробью Новожилов. И Петрухин ему поможет. Потом освобожденный Филимон снова займет место в затемнении, в корзине.
Все это директор с егерем проделали и сейчас, уложив к ногам Филимона десяток поверженных врагов.
Теперь Филимон с удовольствием вернулся бы домой и выкупался бы в большом тазу, однако Новожилов попросил ехать куда-то в незнакомую сторону. Но что это? Впереди показалась машина. По единственной дороге она шла навстречу.
15
Звериное чутье, выручавшее Новожилова не раз, и сейчас подсказало: сию минуту нежелателен серьезный разговор с Москалевым. Однако не воспользоваться встречей глупо, особенно теперь, когда начинается жатва.
— Спрашивается, Кирилл Николаевич, можно пустить комбайн от центра поля к краю? — говорит Новожилов, не теряя времени на заверения о том, что будущие беды хозяйства его беспокоят больше, чем прошлые.
— В принципе можно, — отвечает Москалев, не сразу переключаясь и воспринимая вопрос как экзаменационный: каждый дурак знает, что прежде надо прокосить дорогу комбайну.
— Верно, надо иметь желание! А у нас? Гонят от края к центру… Дичь, что прячется в холодке, весь молодняк сбивается посреди поля и оказывается под ножами косилок. Зайчата, молодые косули, фазаны, перепелки… Или остается искалеченной, а потом все равно погибает.
— Разъясняйте людям, проводите беседы…
Похоже, Москалеву надоело нагнетание неприятностей, половину которых Новожилов мог предотвратить, используя свою, директорскую, власть.
— Разъяснял! Читал! Проводил! — отрезает Новожилов. — Без толку. Потому что за природу никто не спрашивает. Даже фильм в бригадах крутили, чтоб посмотрели, как заведено в ГДР, Чехословакии, Венгрии… Говорил про отпугивающие устройства. Не можете начинать с центра поля, прикрепите к комбайну железяки: они гремят, дичь их слышит и бежит с поля.
И опять настороженность повисает в воздухе. Опять Москалев ощущает ее, как твердое тело, словно стоит перед непробиваемой стеной. А рядом поле пшеницы, исходящее теплом, испепеляюще желтое. Что хотят доказать эти люди, не победившие слабостей в себе, намекая на недостатки вокруг? Почему не понимают, что новое рождается на стыке противоречий, а действительность — незавершенный процесс? Москалев любил повторять: жизнь — это созидание… Просчеты неизбежны… От ошибок никто не застрахован… Но сейчас он молчал. И Новожилов по-своему истолковывает его настроение.
— Между прочим, Кирилл Николаевич, охотничий сезон закрыт, — говорит Новожилов подчеркнуто вежливо.
— Ну и прекрасно… Меня это мало волнует: разве вам не известно — я не охотник?
— Как же, как же… Зато ваших гостей волнует. Вчера Бердюгин прислал гонца, чтобы егеря разбросали под кустами зайцев: нехорошо, мол, если гость райкома уедет без трофеев.
Конечно, секретарь знал, что существует подобное гостеприимство. В своем кругу смеха ради кто-нибудь нет-нет и расскажет о нравах охотничьих хозяйств. Но всегда это было где-то…
— Разве гость сам не может убить? — резко спрашивает Москалев.
— Зайца нужно выслеживать, гнаться за ним. А у гостя радикулит… Да и времени в обрез, его в городе самолет ждет. И вообще не охотник он…
— Зачем же не охотнику давать ружье?
— Ну как… Чтоб доставить удовольствие…
— Но ведь это же грубое нарушение! К тому же и человек околпачен: зайцы-то подставные.
Правильность, логичность рассуждений порой так отдаляла секретаря от людей, что ему просто кивали из вежливости. Однако Новожилов не преминул заметить:
— Гость обычно в такой кондиции, что ему все равно… Рад, если сам на ногах стоит.
— И часто у вас такая морока?..
Новожилов с великой радостью переадресовал бы Москалева к другому директору — Хлыстобуеву. Этот не только даст исчерпывающую информацию, но и дополнительно расскажет много чего интересного. У него есть охотничий домик, специальные вышки, даже костюмы — с теплорегуляторами.
— Да как сказать… На то и щука в море, чтобы карась не дремал!
16
Заслышав машину, гнедая лошадь, стреноженная недалеко от колхозной конторы, мотнулась, от ее головы облаком полетели слепни.
Хаустин отыскался в ремонтной мастерской. Он и не думал смущаться при виде Новожилова, даже как будто обрадовался.
— Перепахали, — согласился главный агроном, не мешкая, и в его светлых глазах появилась решительность полководца, сжегшего за собой мосты.
— Но вы же ничего там не посадили! — возмутился Новожилов.
— Не посадили, — опять согласился главный агроном, следя, как Новожилов достает из полевой сумки голубенькую брошюрку с гербом и начинает ее листать. В эту минуту звон и грохот представляются Хаустину особенно нестерпимыми. Он раздраженно кричит: — Тише там! — И машинально читает название брошюрки, наставленной ему в самые глаза: — «Закон… об охране… животного мира…»
Секунду-другую соображает и осатанело вперивает в Новожилова взгляд. Так во-о-от зачем пожаловал! Деньги содрать. Чертов фанатик! Лезет с пустяками, как будто не знает о колхозной беде. Хаустин глядел уже не полководцем, а зверем, загнанным злобными псинами.
— Больше сотни телок объелись люцерной и пали, а вы — про свое! Со вздутыми животами! — И отчаяние искажает лицо главного агронома.
Понимает ли Новожилов, что значит потерять годовалых телок, ремонтное стадо, предназначенное для замены негодных коров?! Их тоже закопали из-за негодяя пастуха. Хаустин и сейчас видит гору раздувшихся тел, сваленных в огромный ров. Хрипенье бульдозера до сих пор в ушах. Он готов четвертовать мерзавца пастуха, который спьяну упустил скот, и тот подался в люцерну. Убыток колоссальный. Разве сравнить с новожиловской чепухой: жалкие двадцать — тридцать гнезд!
Новожилов знал о случившемся. Догадывался: по головке не погладят за такое. Всыплют всем старым знакомым: и главному зоотехнику, и пастухам. Однако на месте Хаустина Новожилов не лез бы на рожон. И не сравнивал бы убытки. Если на то пошло, по милости колхоза охотники пострадали на две тысячи рублей. Кроме фазаньих гнезд, запаханы гнезда куропаток, уток, изрезано много зайчат. Новожилов понимает состояние главного агронома. Готов помочь: людьми, техникой. Даже нескольких егерей готов снарядить на покос. Но снисходительности не жди. Если Хаустин хочет знать, падеж телок и распашка микрозаповедника — преступления одного порядка. Да, преступления! Не по деньгам. По сути. Не для ласковых слов занимается Новожилов охраной природы. И не для того, чтобы его пробовали подмять любители запрещенных приемов. С больной головы на здоровую! Интересно: кто нашкодил — он или колхозники?! Кто не сдержал слово?.. Знает Новожилов, что думает главный агроном. «Не русский человек — директор. Не сельский!» Раз не дает спуска, сразу и не тот человек.
И под дребезжание пущенных станков, под зудящие звуки сверления и гром кувалд Новожилов режет:
— Настоящий хозяин поднимает на ноги всех, но сделает как положено. И телки у него не погибнут, и дичь уцелеет.
С ненавистью смотрит Хаустин, не желая смириться с тем, что колхозных телок Новожилов приравнивает к каким-то фазанам. Кому они нужны в наш век! Его горящее лицо обращено к распахнутым дверям — оттуда, провевая запахи керосина, солярки, машинного масла, сквозит воздух.
— Тем более могли подождать с распашкой до пятнадцатого июля, — гнет свое Новожилов. — Дичь подросла бы и спокойно ушла бы сама.
Точно протянутый плеткой, Хаустин открывает рот и не говорит, а орет, стараясь втемяшить в непробиваемую башку:
— Тогда уже начнется уборка! Комбайны, ток, элеватор!.. Между прочим, мы тоже люди, нам тоже надо отдыхать! До распашки ли в страду? А в начале лета трактора свободны, солярки много и делать особенно нечего.
— Оно и видно, что нечего…
А он, старый дурак, взывает к сознательности. Дождешься ее от лоботрясов. Хороша логика! И Новожилов понимает: больше не о чем толковать с молодым олухом, который и работать толком не начал, а уже говорит об отдыхе. Он резко заканчивает:
— В общем, так: виноваты — кайтесь, признавайтесь и платите штраф. Наше дело — протокол. А иск вам предъявит охотинспектор.
— Плевать на ваши бумажки! Земля-то колхозная, а звери — ничьи. Значит, их как бы и нет. И вся ваша охрана природы — просто смех, мистика… дичь! — В пылу Хаустин незаметно влез рукой в солидол. Теперь с неистовой отчужденностью оттирая его, снова кричит: — Дичь!
17
Жалобы ли бердюгинцев повлияли или иная причина, но охотничья инспекция выдала лицензии на отстрел лосей. И вынудила директора подчиниться — открыть доступ в заказник.
Приехали добытчики — заплечных дел мастера, с рюкзаками, в штормовках. За плечами торчали-поблескивали топорики. Острили, пока устраивались. И громко хохотали, показывая белые зубы с металлическими литками. Не работали — играли, звонко пуская топорики. Нарубить ли чего или костер развести, освежевать, выпотрошить, отсортировать — не было дела, которого бы они чурались. А Новожилов им руки не протянул. Вместо теплого приема — разгон. Глупость, мол, страшная — истреблять, не успев развести. И пяти лет не прошло, как лоси появились в области!
Добытчики разозлились: с них-то какой спрос? Люди посторонние. Не на прогулку присланы. Постреляй-ка лосей без снега! Без лаек! Однако не привыкшие унывать, они быстро вошли в форму, заправившись настойкой зверобоя напополам с перцовой. И, выполнив задание, подбодрили неприветливого директора: не унывай, вместо положенных пяти сохатых выследили двух. О том, что стрельбой вспугнули лосих и они навсегда бросили лес, добытчики не обмолвились. Не сказали и про оставленного подранка. На него, мертвого, наткнулся егерь через несколько недель.
Возмущался Новожилов страшно.
Лосихи покинули сухоерикский лес!
Не одну ли из беглянок сфотографировал он недавно на закате солнца? У маленького озерка. Она подошла бесшумно, и Новожилов увидел ее, когда лосиха нагнулась к воде. Щелчок затвора так испугал беднягу, что она кинулась напрямик, в тяжелом беге ломая ветки. Треск стоял такой, что не верилось: как минутами раньше она пришла сюда неслышно, словно мышка?
А Новожилов остался ждать следующего водохлеба.
Но никто не появился.
В зыбкой воде растаяло отражение солнца. Заухали филины. «Угу…» — звала первая птица. «Угу-угу…» — откликалась другая. И что-то таинственное чудилось в их голосах, родственное густеющим сумеркам, темноте.
А теперь обездолено озеро! Кому оно нужно без лесных обитателей?! Разве что горе-специалистам из охотничьей инспекции? Если их не одернуть, некого станет караулить на водопое. И Новожилов поехал в город. К ним, лицензионным магам.
Самые необидчивые из них говорили:
— Зачем вам лоси? Хозяйство специализированное… Зайчики, фазаны… Ну и думайте о них! А лоси? Лосихи? Баба с возу, кобыле легче.
Ну и советчики! Запах медикаментов проник не то что в стены — им разит от сотрудников. Будто набальзамированные. Окопались рядом с аптечным складом. Почти одни стариканы. Неспециалисты. Где им упомнить, что зайцам и фазанам нужна среда, которая их создала?!
— Кустарники, деревья, а в них насекомые, ящерицы, птицы и… лоси. Должна быть арена… Жизненная! А без лося ее не будет. — И Новожилов почти с ненавистью смотрел на чучела, черепа и рога, украшающие помещение.
Будто нарочно подобрали морды — одна свирепее другой. Ощерившаяся рысь, кабаны с кинжалоподобными клыками…
Разве что на пресноводной жемчужине, радужной, гладкой, отдыхал глаз. Она лежала рядом со своей раковиной за стеклом шкафа. Но едва Новожилов вспоминал, что жемчужина извлечена из орлана-белохвоста и обработана кислотой его желудочного сока, как начинал жалеть великолепную птицу, ставшую жертвой какого-то научного работника.
Кажется, вышвырнул бы за окно бутафорию и проветрил бы хорошенько. Ну, не смешно ли в солидной инстанции долбить то, что известно первоклашке? И все равно напрасно. Какой-нибудь старичок, выслушав, всматривался в него пристально и предлагал любое на выбор: психотропное или вегетативный регулятор — помягче, пожестче — пожалуйста, и пробовал участливо образумить:
— Да на кой лях зайцу лось?
Тихие глаза старичка предполагали отзывчивую душу и голову, восприимчивую лишь к мудреным медицинским названиям.
— Как вы рискнули пойти на должность охотоведа? — спросил Новожилов однажды такого инспектора.
— А я систематически смотрю передачу «В мире животных».
Новожилов почувствовал приступ хандры. Но инспекторские начальники были довольны ответом коллеги. Они кивали, что-то мычали, урчали. Чем больше занимались старички охотоведческими проблемами, тем сильнее уверялись, что и проблем никаких, — стреляй, да и все!
«В самом деле, — подумал Новожилов, — если на экране телевизора они способны отличить жирафа от крокодила, зачем с ними спорить? С таким же успехом они могут считать себя и медиками, коль вдыхают запахи аптечного склада, и писателями, коль знают алфавит, и политиками, потому что читают газеты. Разве счесть их, кто всюду найдет пристанище?! В охотоведении ли, в литературе или канализационном хозяйстве! Всегда одинаково серые, безнадежно средние, везде случайные, чужеядные».
Не аптечными запахами, казалось, дышал Новожилов в комнате инспекторов, а тропическими испарениями острова Суматры, где растет самый зловещий цветок в мире — раффлезия Арнольди. Метровый в диаметре, мясистый, сукровичный, с гнилостным запахом. У него нет ни листьев, ни стеблей. Превращенные в клеточные нити, они врастают в ствол и высасывают чужие соки.
И хандра стала отчаянней.
Однако приучить лицензионных магов советоваться со специалистами так и не удалось. Кто отдавал приказы и требовал неукоснительного исполнения, не привык к рассуждениям нижестоящих. Начались обиды, амбиции. Не много ли Новожилов себе позволяет? Кто он такой, в конце концов! Обыкновенный директоришка.
Если что и брало магов, то лишь аллергия на аптечные запахи. Время от времени кто-нибудь из них, хватаясь за сердце, начинал задыхаться, и тогда тихий старичок предлагал что-нибудь облегчающее. Однако самым радикальным считал переход на менее вредное производство.
18
Он долго стоял, наслаждаясь трогательным пением. В клетке был крупный бордово-вишневый щур. Иногда птица поднимала чудесные перья, и тогда под ними обнаруживался сероватый пух. Потом принимала обычный вид, какой и подобает заслуженному музыканту, и опять Новожилов слышал трогательный голосок. Рядом верещали щеглы, глухо рокотали горлицы, а в центре зала по-человечьи выкрикивала что-то майна. Безмолвствовали лишь соловьи. От них исходили сиротство и грусть. Особенно несчастным казался один — невзрачный, без хвоста. Его клетка помещалась в углу, и всякий, кто подходил к ней, пренебрежительно бросал:
— Чего это он… общипанный какой-то?
— Линяет, — в который раз сердито буркнул хозяин, насыпая питомцу корм.
Поклевав, соловей немного повременил, затем открыл клюв и неожиданно издал чистейшую трель, да так, что посетители остолбенели. Потом вторую, третью… И защелкал, засвистал, забил дробью… Пение других птиц как будто пропало. Даже их оперение померкло. Не тратя себя на бессмысленное соревнование, птицы умолкли и тоже, как люди, повернулись в сторону певца. Казалось, приглушился и шум воды в фонтанчике.
Дежурный восхищенно кивнул хозяину:
— Ну, бродяга!.. Корм отрабатывает.
Польщенный старичок скромно ответил:
— Фомка у меня молодец.
Лишь сорока попробовала возмутиться чересчур долгим концертом, однако на базарный треск никто не обратил внимания.
— А говорят, соловьи не поют в неволе, — растерянно сказал кто-то.
— Это скворцы… — авторитетно заметил другой. — Бестолковая птица, не то что мой попугай Крылатый Серафим.
Однако его тотчас опроверг длинный худой посетитель с колючими щеками:
— Да они не только поют, но даже и говорят. Мой скворушка выкрикивал: «натрий-бром», «бальзам Шестаковского». Да что там! Целую фразу: «Молчат мудрецы, ловчилы неистовствуют».
Возвращаясь электричкой в Сухой Ерик, Новожилов с грустью думал, что вот вытесняют любителей птиц городские собачники, кошатники… Хуже того! Появились орнитофобы — ненавистники птиц, особенно голубей, громящие их замечательный род, который веками служил людям.
Он не понимал, как можно жить, не видя в своем дворе диких уток, которые подсаживались к домашним курам подкормиться. Почти всю жизнь провел он в лесу, если не считать студенческой поры, — а было это каких-нибудь тридцать лет назад.
Когда Новожилов рассказывал горожанину о заячьей свадьбе, то нередко спрашивал, не думает ли слушатель, будто зайцы собираются на лужайке в кружок, хлопают в ладоши и кричат: «Горько!» И на всякий случай пояснял: «Заячья свадьба — это настоящий кросс. За одной зайчихой бегут и на ходу дерутся семь — десять кавалеров. То в клубок собираются, и тут шерсть летит клочьями, то вытягиваются цепочкой. Зайчиха благосклонна к самому быстроногому».
Случалось, после рассказа слушатель вздыхал и глубокомысленно интересовался: «А скажите, Василий Прохорович, вкусна ли зайчатинка?»
Новожилов делал вид, что подобный оборот его не смущает. Да и чего дергаться, успокаивал он себя, чего ждать от обывателя? И уезжал в Сухой Ерик с твердым решением больше не появляться в городе.
Но дела вынуждали, и через несколько месяцев знакомые слушали про дикую свинью Машку, подобранную в младенческом возрасте, про то, какое это доброжелательное и жаждущее общения существо. Но на самом интересном месте, едва заходила речь о Машкиных золотисто-мохнатых ушах или хвосте, которым она, как собака, приветствовала людей, история повторялась: «Василий Прохорович, говорят, их лучше колоть на зиму?..»
И опять Новожилов не кипятился. Он с жалостью смотрел на практичного собеседника и отвечал: «Я как примитивный первобытный человек, что-то вроде неандертальца, может, делаю что не так… Но колоть ее не собираюсь. Правда, у меня в мозгу четыре извилины… Да и то одна, кажется, усохла».
— Какая же?..
— Ведающая потребительством.
— Можно подумать, что вы живете святым духом! Тоже что-нибудь да потребляете. Таков закон жизни… биологии…
— Из биологии знаю только, что произошел от обезьяны!
Собеседник, желающий щегольнуть осведомленностью, заявлял:
— Так ведь доказано, теория Дарвина — пройденный этап. Обезьяна — бред. Да и с зарождением жизни на земле… Существует гипотеза, что она заброшена из внеземных цивилизаций.
— А я произошел от обезьяны! — настаивал Новожилов. — Но пусть будет по-вашему. Пусть вы заброшены!
Довольный слушатель дивился разумности Новожилова: дремуч-дремуч, а обходительности не лишен. И, заинтересованный, спрашивал: есть ли у Василия Прохоровича оригинальные соображения относительно будущего человечества? Или все как было, так и останется: человек человеку — волк. Вот тут Новожилов вставал на дыбы: если бы это было так, то люди жили бы припеваючи. Известно же, как ведут себя дерущиеся волки. Победитель никогда не перекусит шею побежденного, которую он подставляет в знак признания своего поражения. Кровь себе подобного ему не нужна. Хотел бы Новожилов посмотреть на двуногого победителя! Впрочем, у него своя версия зарождения человеческой кровожадности, но поведать о ней он желал понимающему человеку. И директор шел к своей старой учительнице Александре Михайловне, кому беседы с ним были необходимы, как рыбе подо льдом кислород.
19
«Разные исследователи, Александра Михайловна, указывали на то, что в местах обитания человекообразной тропической обезьяны валялись черепа гиен. Но что интересно — там же находили и берцовые кости антилоп. Прелюбопытное обстоятельство! А что, если берцовая кость, такая ровная, по виду смахивающая на молоток, служила орудием убийства?..
Мысль бредовая, ведь обезьяна травоядна, зачем ей гиена?! Если что-то ее и может интересовать, то лишь содержимое антилопьего желудка. Его проквашенная сила! Представьте, Александра Михайловна, засуха, есть нечего, гибнут копытные… Из них самое крупное — антилопа. В желудке ее — остатки растительной пищи; их не ест падальщица гиена. Но они годятся обезьяне. К ним она и спускается с бесплодного дерева.
У тела антилопы обезьяна сталкивается с гиеной. Кругом валяются обглоданные кости. Насытившись, обезьяна начинает ими играть и дразнить гиену. И вот однажды попадает гиене в висок. Эффект потрясающий. Только что огрызалась — и вдруг лежит бездыханная…
Обезьяна в восторге!
В следующий раз она уже специально целится в самое пробиваемое место. Итак, случайность закрепляется.
Метод убийства найден. Вот где грехопадение-то и свершилось!
Любопытство заставляет обезьяну проверить, что там у мертвой в голове. Она проникает через висок… И вкус ей узнать интересно. Что ж… Вполне съедобно. Так она начинает специализироваться на поедании мозгов. Сначала гиены, затем других… Ее собственный мозг развивается лучше, целенаправленней и в конце концов обнаруживает склонность к зарождению мышления».
20
Шум, поднятый Новожиловым в охотничьей инспекции, не оградил уцелевших лосей от новых нападок лесников. Не желали они видеть в своих соснах ни сохатых, ни пернатых, ни косых… Ничего не значит, что лосей мало. Сегодня — мало, завтра — много. Разведутся и съедят последнее. Интересно, по чьей вине, если не охотничьего хозяйства, землеустроитель Беклемишев списал больше трехсот гектаров пашни?! Их затянуло песком.
Средь бела дня исчезла земля. Сосенки неподалеку остались, выпас, разбитый копытами скота, уцелел, а земля сгинула точно по волшебству. Вместо нее — холм.
Особенно заволновались бердюгинцы после того, как прочли сообщение о засухе в Гане, а по телевизору увидели засыпанные поселения, бредущих изможденных людей, рядом с ними верблюдов, которых тоже сбивал с ног колючий ветер. Поясняя события, комментатор привел мнение специалистов: повинны в стихийном бедствии западные компании, из года в год уничтожавшие леса.
Переполошились бердюгинцы не на шутку. И приравняли к колонизаторам новожиловских зверей.
Тогда-то и подоспел Беклемишев — единомышленник и приятель Бердюгина со студенческой скамьи. И надоумил однокашника требовать возмещения убытков. Если колхоз платит за потраву леса скотиной, почему не может раскошелиться Новожилов? Выложит денежки, как миленький, и сразу умерит размах. А еще посоветовал: списать погибшую сосну на зайцев. Он сам, землеустроитель, даст справку: «Настоящим подтверждаю — насаждения злостно уничтожаются дикими зверями, и вина за последствия в виде засыпанных песком земель возлагается на охотничье хозяйство». И пусть Новожилов попробует отвертеться.
Бердюгин живо ухватился за идею. С бору по сосенке набрали комиссию. Измерили площадь под молодой двухгодичной сосенкой: где засохшей, где угнетенной, где обкусанной. Прикинули по действующей таксе. И ахнули. Триста шестьдесят девять тысяч восемьсот девяносто пять рублей! Да лесники же работают вхолостую.
И полетело канцелярское отправление: «О взыскании ущерба на сумму…» И было вручено Новожилову.
«В случае отказа, — читал он, — направлены… государственный арбитраж…» И, отшвырнув бумагу, сказал:
— Вот короста!
Но, поразмыслив, не стал шуметь, честя профанов. Арбитраж? Согласен! И все же чуть не сорвался, когда в коридоре землеустроительного заведения столкнулся с Беклемишевым.
Снисходительно-плутоватая физиономия, толстые губы и улыбочка загадочная: мол, знай наших, горишь на производстве, а я тебе не то чтобы свинью, но поросеночка подложил… Улыбочка и разбередила Новожилова.
— Покажи, — сказал он, — те самые триста гектаров, которые съели звери до последней сосенки!
Веселость мигом слетела с Беклемишева. Черт побери, не вовремя высунулся в коридор! Но, быстро придя в себя, Беклемишев заулыбался. Мысли его, было перемешавшиеся, опять обрели прежний, непогрешимо стандартный ход. Слова заструились тихо, успокаивающе.
Факт имел место. Списал землю за наступлением песков. Но разве можно на обычное дело так реагировать? Беклемишев сокрушенно вздохнул, вытер края губ платком, и вновь потекли-заструились слова.
Речь о событиях двадцатипятилетней давности, когда Новожилов не работал в Сухом Ерике, о событиях, спрогнозированных на будущее и могущих обратиться в реальность, поскольку барханные пески не дремлют.
— Если меня тут не было, то и дичи… раз-два, и обчелся! Как же она могла подчистую все съесть? — спросил Новожилов, отметив, что Беклемишев завилял, как ужака под вилами.
Землеустроитель опять вытер края губ и повторил: «Барханные пески не дремлют» — с таким видом, словно не ручается за поведение этих самых песков.
Однако Новожилов пропустил его слова мимо ушей.
— Ты и камыши занес в пашню. Колхозный бригадир их и зажги. И спалил наших зверей. Где это видано, чтобы озеро пахали?!
Оба посмотрели друг на друга, ясно понимая, что никогда не договорятся.
— Придется возбуждать уголовное дело за очковтирательство и клевету на диких животных.
Хитрый Беклемишев словно того и ждал. С признательностью поклонился, руку приложил к груди: «Спасибо скажу». Разве неизвестно, как землеустроитель рвется на пенсию? А благодаря Новожилову скорее выгонят, и он будет спокойно сидеть дома. Мемуарчики почитывать. В огороде копаться. И Беклемишев пошел себе, не обидевшись.
21
Кажется, все пересказал Новожилов о своей жизни. Но всякий раз при встрече с учительницей находилась новая тема. Если Александра Михайловна была в плохом настроении, Новожилов старался повеселить ее. Не одними же профессиональными соображениями потчевать старушку, она и прежде отличалась широтой интересов!
В ее доме Новожилов впервые увидел книгу цветных фотографий животных. Давным-давно. Поразил снимок кукушки, подбрасывающей яйцо в чужое гнездо. Он долго смотрел на гладкий лист, запечатлевший одну из тайн природы, и гадал, сколько же провел в укрытии фотограф. «Мастер, — думал он с восхищением. — Настоящий мастер!» И ему захотелось сделать такой же снимок.
— Был у нас егерь, — начинает Новожилов неторопливо, глядя на фотографию глицинии, которой прежде не видел здесь. — Тоже захотел стать фотоохотником и лез мне под руку в мои шалаши. Как-то с огромными трудностями, высоко на дубе поставил я шалаш для съемки орла-карлика…
Заметив оживление в глазах Александры Михайловны, Новожилов спрашивает:
— Помните, как просвещали своих юннатов?.. Вынимали монету и говорили: «Самая маленькая на свете летучая мышь — с пятачок». Забыли?.. А я нет. Но мечтать о разведении такого существа перестал: не приживется в наших краях. А вот самый маленький орел есть в Сухом Ерике. Хоть он и с ворону ростом, но тоже редкость.
Старая учительница, увлекшаяся в последнее время японским искусством — оттого и появилась в ее комнате глициния, — пытается и орла-карлика воспринять в духе японского чувства прекрасного. Александра Михайловна не на шутку ударилась в теорию «моно-но-аваре» — очарования печали вещей, — решив: ее постижение даст чувство гармонии и единства с миром.
Однако ничего этого Новожилов не знает. Он безразличен к прелести фарфоровой вазы, прозрачной, как скорлупа, с мерцающими точками на темной глазури. Их звездная россыпь располагает его не к мыслям о бесконечности мира, а к разговору.
— Как станет вести себя орел-карлик, я понятия не имел. Бывает, птицы не боятся человека и не обращают внимания на щелчок затвора, вспышки импульсных ламп. Бывает, самка не боится, а самец робеет страшно. Достаточно чуть дрогнуть занавесочке в шалаше или упустить спичечную коробку… А то шевельнуться, и птица слетает с гнезда и три часа орет возле него, сообщая всему свету, что в шалаше человек.
Александра Михайловна слушает, точно Новожилов не душу отводит, а отвечает урок. И по старой привычке подбадривающе кивает.
— А егерь, горе-фотоохотник, влазит в шалаш и сидит, как кот возле мышиной норы. Вот прилетает орел с сусликом в лапах. Начинает кормить. Егерь чуть шелохнулся, упала крышка от объектива. Птица мигом взлетает, часами парит над гнездом, но так на него и не садится. Ни о каких съемках, конечно, и речи не может быть.
Как егерь, он ровным счетом ничего не делал, только ходил с фотоснайпером по лесу, все искал, где бы щелкнуть на готовенькое. За лето не нашел ни единого гнезда! Решил, что птицы полетят к нему сами, как люди — в фотоателье.
Александра Михайловна улыбается, вспоминая далекое время, когда внушала юннатам: если взялись за фотографию животных, ищите натурщиков в поте лица. Одни любят места посырее и потемнее, другие — посуше, третьи — погуще. Иволги, например, предпочитают квартиры на вершинах деревьев, филины — в труднопроходимых зарослях, береговые ласточки — в земляных норах, а чомги — на воде. И все они стараются быть от человека подальше.
— А помнишь, Вася, — спрашивает она, и даже голос ее становится молодым, — нашего Бобку?
— Как не помнить… С тех пор всех ручных сурков называю Бобками. Ну вот, повел однажды этого егеря к барсучьей норе. Ясно, барсук путь к себе не асфальтирует, указателей не ставит. Несколько раз сбивались, царапали руки, продирались через колючие ветки. От комаров ошалели! Но по дороге видели страшно много интересного. Кабаньи лежки! Оленьи! И что думаете? Не дойдя до барсучьего городка, он плюнул и сказал: «Чтоб я так мучился? Лучше в клетках буду снимать». То есть заключенных животных он предпочитает вольным… А когда я начал требовать работу, он стал обижаться и даже жалобу, подлец, написал: директор просиживает в кустах сутками, в угодьях его не видят, интересуется только фотографией!
Неожиданный оборот удивляет Александру Михайловну. Она смотрит на изображение глицинии, потом на гостя, не зная, что и сказать.
— Правильно! — говорит Новожилов. — Благодаря фотографии я познал тайны разведения животных. Чтобы снимать, их надо иметь возле себя. А чтобы они были рядом, нужно охранять от хищников и браконьеров, кормить, поить, то есть заниматься биотехнией. А биотехния и привела к тому, что вокруг меня много живности. Она бегает, прыгает, летает рядом со мной, потому что ей хорошо. А кто-то не понимает, что места, где фотографирую, — моя лаборатория. Правда, она не запирается, вот и считают, что можно везде лазить, все пугать, бить, стрелять, а потом писать жалобы.
Александра Михайловна не может взять в толк, чего ради о зловредности кляузников Василий Прохорович говорит так весело? Но, глядя на него, тоже начинает улыбаться. Разница между японским и сухоерикским постижением очарования вещей, увы, так велика.
22
Электрический самовар давно остыл. Но начни хлопотать из-за чая, Василий Прохорович кинется помогать. А ей так не хочется лишать себя удовольствия: в кои веки заглянет еще интересный собеседник.
— Или вот еще любители, будь они неладны и я вместе с ними — всех принимаю… Пишет один: видел ваши фотографии в книгах и вот как родственная душа хочу познакомиться. Разрешите снимать вашу флору и фауну. Я согласился. Приехал он с фотокамерой и своей любовницей в придачу. Уж извините, Александра Михайловна, из песни слов не выкидывают. И поясняет, что у него есть жена и дети, а это его друг жизни. Поселил их в Журавниках, на берегу. Подальше от базы. И вот я должен был поехать в город, но случайно остался. Заявляется он из Журавников с утра пораньше, думая, что меня нет. А я в гараже, рядом. И вижу, как он пошел в дом и сразу вылетел как миленький. Оказывается, в комнате он упал перед моей Наташей на колени и давай Есенина петь и читать… Больше «Как жену чужую обнимал березку…». И это при живом муже… Хорошо, что я не ревнивый… Хотел удавить его на месте. Но вспомнил, что много в жизни еще не успел…
А приезжие горожане почти все одинаковые. День походят, восторгаются: «Ой, как красиво! Вода, лес, птички поют!» На другой день спрашивают: «Удочки есть?» Даю удочки, садятся ловить. Через некоторое время и это надоедает. «Дайте ружье, пойду в лес на охоту». Ружья, конечно, не даю. К вечеру спрашивают: «А бабы здесь есть?» В станице, говорю. Только за чужих баб ноги переломают. Они, конечно, пугаются и наутро уезжают.
— А приличные были? — спрашивает Александра Михайловна, улыбаясь. И ставит перед дорогим гостем наливку.
Сосуд благородно мерцает под светом, и Александра Михайловна, любуясь, сравнивает цвет с глазурью фарфоровой вазы.
— Нефритовая пена, — говорит она, искушая.
Но час поздний, разве чтобы ублажить хозяйку, наполняет Новожилов стопку и откликается:
— Сколько угодно! Но это уже другая тема. На следующий раз.
Разговор с учительницей всегда кончается одним и тем же. Александра Михайловна привыкла, что главную роль в историях Новожилова играют браконьеры, и жизни Василия Прохоровича без борьбы с ними она не представляет.
— Все-таки трудно тебе, Васечка, живется, — говорит она, выходя с гостем на крыльцо и отыскивая лучом фонарика дорожку между высокими кустами жимолости.
Легкий запах ночной фиалки, трубные крики лягушек-жерлянок из дальнего тростника бодрят Новожилова. Он чувствует себя молодым, полным жизни.
— Трудно? — переспрашивает он. — Наверно… А без борьбы природу не сохранишь. Есть же люди — как слепни: дорвутся до крови и так сосут, что слепнут. — Уходящий было гость задерживается возле кадки с водой. — Тут после нервотрепки схватил приступ. Думал, конец. Укатали сивку крутые горки. Пот пошел холодный, как дождь. Вызвали «скорую»… А сегодня был в поликлинике. Сняли… Забыл, как называется… А… кардиограмму. И оказывается, месяца три назад перенес этот самый…
— Инфаркт? — ужасается Александра Михайловна.
— Весной газик сел в грязи, я выталкивал изо всех сил, и вдруг сердце кольнуло, и стало немного плохо. Это и был инфаркт. Но воевать буду до гроба. Иначе нельзя.
— А Наташа не сердится?
— Хочешь быть женой Новожилова — терпи!
— В город не уговаривает перебраться?
— Кое-кому я уже сказал: женщин много, а работа одна.
Не стал огорчать старушку, скрыл — и Наташа подалась к матери в город. Нашел после ее отъезда письмо, залитое слезами.
23
Непробиваемость Бердюгина сначала удивляла, потом Новожилов понял: вызвана она одним — желанием не доставлять себе лишних хлопот. Судите сами: по заведенному порядку Бердюгин получал саженцы сосны, акации, абрикосов, яблонь. Всю жизнь его склоняли за посадку лесозащитных полос и шелководческих плантаций, определяя деятельность лесничества как «неудовлетворительное проведение работ по облесению песчаных массивов и овраго-балочных земель». И вдруг какие-то фазаны… Директор попробовал взглянуть на себя со стороны.
Ведь каждому балбесу известно: на фазанах и зайчиках новожиловцы наживаются. Сначала отлавливают, а потом расселяют по другим хозяйствам. И гребут денежки. Потому и берегут как зеницу ока. А душещипательные разговоры о будущих поколениях, все эти «хочу, чтобы звери и птицы были на земле» — для красного словца. Народ ушлый, прикидывается болеющим за дело. Правда, Новожилов однажды заявил: если ему перестанут платить, все равно будет работать по-прежнему. Но со злости чего не скажешь?! Лесной человек, дичь.
К тому же и до пенсии Бердюгину рукой подать. А тут сгорело четыреста гектаров сосновых посадок. По неосторожности туристов. Вспыхнули, как свечка, а теперь торчат на виду огромными головешками. Да и без пожара полно неприятностей. Несколько сот кубов леса: бревно на бревне, черт ногу сломит — лежат брошенные, огромная вырубка заросла камышом, уже сгнила почти, только глаза ею колют. Он же — Новожилов. Обвиняет в бесхозяйственности, разгильдяйстве. Мало того. Постоянно ловит лесников. Составляет протокол за протоколом. И шельмует, как первых браконьеров района. В отместку бердюгинцы взяли да и спилили сторожевые вышки егерей: нечего превращать зеленую зону в караулку: земля-то лесхозная.
Конечно, Бердюгину вынесли порицание. От имени райисполкома вменили: не нарушать, не пилить, не браконьерничать…
Нахлобучка не прибавила любви к охотничьему хозяйству. Тем более что лоси давно вредили сосне. Они обкусывали ее, и дерево засыхало. Не одну стопку бумаги извел Бердюгин, жалуясь на вопиющее нарушение природного равновесия со стороны лосей. А Новожилов вместо того, чтобы признать вину, взялся нападать, утверждая: сосну заел вредитель — жук-пилильщик, потому она и сухая, лесина в лесину.
Незабываемое давнее воспоминание оживало в директоре, едва заходила речь о мертвом лесе. Есть ли картина призрачнее?
Безжизненный цвет пепла — им, казалось, проникнут воздух. С верха до низа деревья сплошь покрыты серебристо-серым лишайником. Ни зеленой травинки, ни живого звука. Под ногами ничто не хрустит. Слышен лишь шорох отживших веток. Полые внутри, они рассыпаются от прикосновения, превращаются даже не в прах, не в труху — в тонкую пыль. Кроны, когда-то полные жизни, словно окутаны паутиной, и серые лохмотья свисают вместо зелени. На фоне ясного неба они выглядят еще мертвее. Если бы не лес рядом — звонкий, зеленый, — стало бы жутко.
Новожилов хорошо запомнил: ведьмин участок состоял из однопородных деревьев. И, давая отпор Бердюгину, говорил об упрощенных биоценозах, о примитивных биологических системах — неустойчивых и подверженных болезням, о том, что искусственный лес — скудная простота по сравнению с естественными богатыми древостоями: ни смешения пород, ни подлеска, хорошо, если трава кое-где, грибы растут.
Не место было спорить, но возводить напраслину, притом в райисполкоме! В присутствии почтенных заседателей! Бердюгин живо возразил:
— Положил бы руку на сердце, Василий Прохорович! «Кое-где»! Поворачивается же язык. В молодых сосенках прорва маслят! — Вид у Бердюгина такой, что хоть сейчас под присягу.
И ретивые заседатели, а среди них заядлые грибники, дружно отозвались: «Маслят хоть косой коси!» — и легонько зачмокали, потянули носами, распаляя в себе гастрономические видения, мягко-скользкие, пахнущие гвоздикой и перчиком. Кое-кто вообразил и подсолнечные круги постного масла, оправленные кольцами лука.
Немалого труда стоило успокоить заседателей, требуя взглянуть на проблему шире, задаться вопросом: почему искусственный лес выгорает и страдает от вредителей в первую очередь?
Почему? Бердюгин ответит скорее, чем несведущие заседатели. Разве он не знает, что желательно восстанавливать многовидовое сообщество! Не мальчик, чтобы слушать поучения. Худо-бедно окончил инженерно-мелиоративный институт, видал лекторов почище Новожилова. Учился не у кого-нибудь, у профессора Спасского — биолог известный, специалист по паукам. Спасскому и сдавал экзамены по биогеоценозу. Но ведь желательное — еще не действительное. Какие саженцы дают, те и сажают. Монокультура не так уж и плоха! Тоже, между прочим, лес.
— Лес!.. — поднимал его на смех Новожилов. — Унылые ряды одинаковых деревьев… Как по линейке выстроены, глядеть тошно!
А что лоси едят сосну — с этим Новожилов не спорил. Но в Сухом Ерике их недостаточно для того, чтобы они уничтожили обширный массив. И приводил в пример другие хозяйства, где лосей не счесть, но лесники не жалуются, а сажают для них отвлекающие лиственные породы. Пусть кормятся без вреда для сосны.
— Какие еще лиственные? — пугался Бердюгин.
— Из-за чего сыр-бор?! — стыдил Новожилов. — Кому скажи, не поверят. Большое лесничество не в состоянии прокормить двенадцать лосей.
— Кто их считал? — изумленно вопрошал Бердюгин, ожидая, что у Новожилова появится совесть и он перестанет защищать ораву сохатых дармоедов.
— Извините! — отрезал директор. — На каждом участке егерь, он свою землю знает, исходил вдоль и поперек, изучил все тропки, следы, лежки. Перепись животного населения — его обязанность.
Не принесли успеха и последние переговоры.
Обычно меднолицый, с густыми темными бровями, под которыми сквозили блестящие темные глазки, Бердюгин был неузнаваем. Не казак, а опухший кривой доходяга сидел напротив Новожилова. На рабочем столе Бердюгина стояла тарелка с чаем, в ней мокла вата. Рядом, на бумажке, лежало скрюченное тельце виновника происшествия — шмеля. По черно-оранжевой шубке Новожилов определил — «шмель изменчивый», редкий вид, занесен в Красную книгу. Но заикаться о благородном происхождении насекомого — значило обострить разговор с первой же минуты.
Какая нелегкая понесла беднягу навстречу Бердюгину? Наверно, сбил с толку запах перегара.
Каждые пятнадцать минут Бердюгин смотрел на часы, после чего прикладывал вату к затекшему глазу. Время от времени он методически совершал акт мести, тормоша тельце обидчика острием карандаша. Но делал это осторожно: а вдруг оживет да вонзится с удвоенной яростью. Тогда уж не миновать переливания крови.
— Ну что, Василий Прохорович, опять с жалобой на сосну?.. А вот старые-то ученые… Не дураки ведь были… Они бы вас осудили.
— Это почему же?
— А потому… Сосну тут триста лет сажают.
— Да хоть тысячу! Будь самим господом богом, а без ягодных кустарников фазана не разведешь. Этой птице нужны непродуваемые посадки. На далекие расстояния она не летает. Ей корм, вода и галька на месте нужны, потому что нет надежды на крылья. Ей нужно, чтобы она всех видела, а ее никто.
— Жили и без фазанов… Можно подумать, до вас тут и заповедников не было.
— При чем тут я?! Первый, кто вообще завел речь о заповедниках, был профессор Кожевников.
— Кожевников, говорите? — И Бердюгин поднял изумленный черный глаз, загоревшийся вдруг интересом: — Не родственник ли тому Кожевникову, что работает у нас, в лесхозе?
— В 1907 году, — сквозь зубы продолжил Новожилов, — он поднял шум насчет памятников природы… Тогда же и комитет учредили по акклиматизации животных и растений.
— Комитет — дело хорошее… — Бердюгин отнял примочку, выпрямился и спросил: — Ну а повесточку-то получили?..
— А как же! Сам расписался.
— Вот и славно… А то что же — мы сажаем, а они едят. Морковки им мало.
— Вы про пилильщика?
— Да нет, про ваших косых.
«Нарочно валяет дурака, — подумал Новожилов. — Или он действительно непробиваемый?» И спросил без затей:
— Собираетесь выполнять постановление министра лесного хозяйства?
Как будто оставленное шмелем жало пустило корни по всему бердюгинскому существу. Он полюбопытствовал язвительно и вкрадчиво:
— Какое распоряжение?
— Которое обязывает сажать для дичи терн, шелковицу, лох!
Единственным глазом Бердюгин уставился в стену и ласково проворковал:
— Самое нужное дерево — это сосна… Хоть с промышленной точки зрения, хоть с декоративной… С медицинской в том числе. С тибетской в частности. Светлолюбивое. Ее древесина используется для изготовления оконных рам, дверей, шпал, столбов.
— Вот именно, что столбов! — В эту минуту Новожилову показалось, что даже шмель задергал сведенными ножками.
А Бердюгин как ни в чем не бывало добавил:
— Шелковицу-то, между прочим, мы посадили.
— Да, посадили! Посреди станицы, где фазанов и духа нет. На пир воронью.
И вышел из кабинета, пустив дверь так, что шмель слетел на пол, а Бердюгин, передернувшись, покачал головой. Затем потянулся к тарелке:
— Народные средства вернее, чем вливания-переливания из пустого в порожнее.
Часть III. СКЛОН
24
Вид птиц, летящих над степью, всегда приводит директора в отличное настроение. И когда они с Петрухиным проезжают мимо озера, Новожилов не может отказать себе в удовольствии остановиться на берегу. Хоть несколько минут, но должен полюбоваться на лебедей.
Снежно-белые, с красным клювом, они виднеются между узкими листьями рогоза. Поросли так редки, что птицам негде спрятаться. И огромное гнездо-плот они устроили недалеко от берега. Если лебедей не тревожить, они гнездятся на одном месте много лет. И егеря сделали все, чтобы птицы задержались, вывели потомство. Тогда озеро — так от душевной широты называли большую лужу, разлившуюся под кручей, — станет их родным домом.
Ближайшей весной лебеди действительно вернулись. Но чего стоило их возвращение?!
Неприятности начались с установления предупредительного щита: «Воспроизводственный участок! Запрещается охота, ловля рыбы, нахождение туристов». Кто бы мог представить, что именно здесь надпись вызовет бешеную ярость? В первую же ночь щит расстреляли, а опору, держащую его, выворотили. Для погрома не поленились пригнать и трактор. Его следы отпечатались на песке, и, ступая по ним утром, Новожилов клял врагов природы, подбадривая лебедей: «Ничего, ребята, не унывайте, в обиду не дам». То, что подобное устраивали в других зонах хозяйства, не удивляло. Там хоть знаки стояли в глуши, а не в соседстве с колхозным током.
Егеря поставили новый столб. Врыли — глубже нельзя. На краю обрыва. Если кто-то попытается снести трактором или грузовиком, то не удержится и ухнет вниз. Круча, правда, не слишком высокая, но кому интересно зарыться носом даже с низкой или застрять под откосом?!
Долгое время щит не трогали. И вот недавно опять изрешетили.
Надежный страж бахчей Мореный сообщил приметы возмутителя спокойствия.
Летун! Новый работник тока. Как Новожилов сам не догадался?! Ну, этот долго будет отыгрываться. Хотя мог бы и поблагодарить за чудесное спасение. А дело было так.
Пошла одна развеселая компания на лося, но вместо одного убила двух. И скорей сдирать с незаконного зверя шкуру, прятать в кузове грузовика. Разделавшись, приятели и сами забрались наверх, расположились за бутылкой «Столичной». Осоловев на холодном ветру, самый хилый из них незаметно отполз, натянул на себя лосиную шкуру и будто провалился — заснул в тепле. Но приятели не забыли про улику. И когда машина проезжала мимо реки, хвать шкуру и на полном ходу долой. Так спешили, что она даже тяжелой не показалась. Ближе к дому хватились: батюшки! Нет человека… От ужаса протрезвели.
А летун угодил в стог, занесенный снегом. Здесь его и обнаружил егерь. Тот самый, хмурый, которому в свое время советовали креститься, когда мерещится. Он обнаружил при свидетелях, так что не отопрешься, не свалишь с больной головы на здоровую.
Дальше — своим чередом: лосиные погубители предстали перед Новожиловым. И хмурый егерь доложил:
— Раньше, Василий Прохорович, детей находили под кочаном капусты, а теперь — бери крупнее… Готовый браконьер! Шкура задубела, а он ничего… теплый.
Конечно, мнения приятелей и директора разошлись. Браконьеры считали, что они уже понесли наказание, отправив дружка в амбулаторию и, кроме того, сдав незаконную лосятину. А Новожилов утверждал, что справедливый ход вещей нельзя путать с наказанием, а оно впереди и называется — гласность!
Почему бы, в самом деле, не осведомить общественность о неслыханном цирковом номере? Читали же про трюк знаменитого американца. Живым сумел выбраться из засыпанной могилы. А тут без тренировки, не владея сверхъестественным мастерством, человек вернулся с того света! Можно сказать, не в рубашке родился, а в лосиной шкуре.
«Летающий человек» — так назвал директор свою заметку. Однако в районной газете появилась она под заглавием: «Ну и ну!»; редактор забраковал прежнее название, найдя его мистическим, балаганным и неудачно-двусмысленным.
25
Раньше в скудных здешних угодьях с трудом, заверяли охотники, они вытаптывали за день плохонького русака. И этот единственный заяц — сколько чувств вызывал! Почести ему отдавали последние, словно крупной добыче. (Есть такой охотничий ритуал, непосвященным он кажется странным.) Прежде чем укладывали трофей в рюкзак, рассматривали на свету, гладили, шерстку ворошили и говорили, гордясь: «Чем рыжее, тем дорожее». После же вспоминали совсем далекие времена, когда и заяц, и куропатка выскакивали ну просто из-под ног, когда деды охотничали в усладу, на выбор и с понятием.
Про рыбу старались не заикаться. Но порой заходил разговор где-нибудь на току — здесь побольше пенсионеров, — в обеденный перерыв, и вздохи летели со всех сторон.
Попочтеннее и посолиднее рассказчик как зачин вознесет: видели недавно — колоннами раки ползли на берег, а горожане их хватали — и в сумки. По десять заходов делали. И прокатит рассказчик крепким словом металлургический завод, который сбросил в реку отходы, а под конец восчувствует, чуть зубами не заскрипит:
— Прежде, бывало, рыба взбрыкивала на зорях, как застоявшиеся жеребцы в стойле.
Сам он — как коренник в упряжке: крепок, хотя стар, полуседые волосы блестят на солнце.
— Пре-е-ежде, — подхватит кто-нибудь из слушателей-пристяжных, — судака лопатой гребли, а сейчас и в магазинах шаром покати. Сказать совестно: «Простипома!» — во какое название. Такой рыбой потчуют едока.
— Точно, — подтвердил третий. — Длинная, темная. Страшеннее не приснится. С худой головой. Тощая, как смертный грех. Зубы акульи. Лахудра лахудрой. Но в командировке чего не съешь?
— Если поймаешь уклейку, — повелительным голосом продолжит рассказчик, не давая пристяжным разойтись, — то ребрышки, как обручи, пересчитаешь — не рыба, а скелет. Да и где разгуляться ей? Заилились реки. Котенку по пузо.
— Третьего дня, — подхватит тот, кто ездил в командировки, — называется искупнулся… Возле дамбы… Глянь, жинка спать с собой не пускает. Дух, говорит, от тебя невозможный. Одеколонов пять испортил, все равно не пускает.
— На кой ты ей, черт старый?! Ты бы еще в болото полез. Возле дамбы перевозчики удобрений споласкивают самосвалы. Или не видел на берегу желтые подтеки?
— То жижа текет по балке, — встревает четвертый, районная знаменитость — Летун. Он только что отобедал, не прочь поучаствовать в беседе. — От свинотоварного комплекса. В жару-то она каменеет. А в дождь — как кисель. Уже сколько телят в ней утопло!
И властно вознесется дьяконский бас рассказчика:
— В половодье, бывало, река поднималась до электрических проводов. С бугра посмотришь — кругом вода на лугах. А теперь русло с карандашик… Еле сочится. Тальник весь высох. Песок и камыш взамен прежнего дна.
Но и полуседого коренника — не последнее слово. Подавал голос подревней старожил. Из тех, кто видел степь нетронутую — в серебристом волненье перистых ковылей, то гонимых ветром вперед, то бегущих обратно, к синим душистым шалфеям. Из тех, кто поднимал на заре стаю огромных дроф, похожих издалека на светлых овец.
С тяжелым свистящим шумом пролетали вспугнутые птицы, сильно махали крыльями, стремительно достигая безопасной земли. Там, за холмом, замирал последний взмах, и трели жаворонков, покуда не замечаемые, словно обрушивались на ошеломленного наблюдателя.
Он и сейчас, через полвека, чувствует пряный запах шалфея, помнит давнюю синеву небосклона. Но как расскажешь? И нужно ли? Однако умиление собеседников перед прошлым заставляет откашляться молчуна.
— Я по поводу сознательности прежних отдельных граждан. Какое, к черту, «охотничали с понятием»? Дроф резали, как баранов! Пользуясь их бедственным положением. В раннюю гололедицу они, горемыки, намокали и обмерзали. Как копны, бывало, сидят, полупудовые… На крыло не могут подняться. Тут-то их и загоняли стаями. Прямо во дворы. Тоже считались охотнички…
Из уважения к деду молчат собеседники. Постукивает ложкой Летун. Что ему дрофы, если в здешних краях они давно перевелись? Про них ли толковать, про динозавров ли — смысл один. Да и работать пора. На току зерно само не провеется.
Но что это? Машина остановилась за грудой зерна. Никак гость. Ба! Новожилов.
И, приветствуя, теснятся собеседники, освобождают место на деревянной скамье под навесом. Директор же, заметивший, что Летун — боком, боком и к веялке, — еще минута, и улизнет, останавливает его:
— Чудеса, да и только! Слыхали, рыбу на лугу народ собирал?
Смеются колхозники, предвкушая розыгрыш.
— Серьезно! — настаивает Новожилов. — Неужели не читали?
Полуседой в курсе дела, но не торопится вставлять свое лыко в строку. Сам не любит, если перебивают.
— Не то в Белоруссии, не то на Украине, боюсь перепутать, — начинает Новожилов, садясь под навес.
— В Белоруссии, — уточняет коренник, сдвигая миски.
— Вот! — подхватывает Новожилов, обрадованный тем, что есть человек, почтенный товарищ Феоктистов, фронтовик, ветеран труда, который не даст соврать. — Средь бела дня… Смерч!!! Налетел. И воду из реки высосал, а после перенес и шарахнул у деревни. Рыба посыпалась, будто манна небесная.
Дивятся слушатели, пытаются представить себе белорусских счастливчиков. Одно дело, когда подтравленные раки лезут на берег, и совсем другое — чистенькая, серебристая рыбка!
— Тише, вы! — командует Феоктистов, наводя порядок в рядах рыболовов.
— Поднял этот смерч, — продолжает Новожилов, — и трактор! Тридцать тонн кувыркались в воздухе вроде спичечного коробка.
— И председателя колхоза в «уазике» поднял! — торжествующе кричит Летун.
— И посадил в песок, — осаживает Феоктистов.
— Вроде нашего Летуна! — ахают деды.
— Вроде, да не совсем, — многозначительно поправляет Новожилов, не желая приписывать стихии то, в чем она не повинна. — Вот я и подумал: под стать ли нашему циркачу пустяковые трюки? Не пора ли совершенствоваться? Если лупить по железу, то собственной головой.
Пасуя перед осведомленностью, Летун ворчит:
— Зубы-то скалить горазд… С нашим братом, дураком… Других-то начни остепенять, и снимут с работы.
— Новожилова, допустим, не тронут, руки коротки, — восстанавливает справедливость старейшина дед. — А другого? Заклюют, как тетеревятник фазана, и перышки по ветру пустят.
— Это Новожилов-то фазан? — спрашивает Феоктистов.
— А что, не похож? — выпрямляясь, интересуется директор, и что-то петушиное действительно появляется в его осанке.
Не оттого ли сравнение с птицей, которая отсиживается в густых кустарниках, делается еще смешнее?
— Смех смехом, — говорит Новожилов, — а Летуна предупреждаю. При всех!
То ли рыданье, то ли адский хохот вдруг раздается. Круто повернувшись, Новожилов направляется к машине, откуда дал знать заждавшийся Филимон.
26
Скоро пришел вызов в арбитраж. И завертелось дело. В солидном здании позади фонтана.
Из спора сторон государственный арбитр вынес принципиально непреложное: ответчик вину зайцев не признает, указывая на полевых мышей и коз как на злостных поедателей сосновых верхушек.
Ясно, на разбирательство подозреваемые явиться не могли. «Дело рассмотрением отложить, — записала протокольная девушка, — ввиду необходимости явки компетентных специалистов».
Маленькая, шустрая, в ярком наряде, она напоминала Новожилову птичку колибри. Он предпочел бы увидеть возле нее не кучу бумаг, а букет диких маков или тюльпанов.
Новое слушание открылось в большом зале арбитража.
Солнечные лучи играли на лепном потолке, когда авторитетные представители расселись. От строгих костюмов стало сразу темнее.
Последним вкатился арбитр. Мило улыбаясь и выставив вперед брюшко, он принялся искать местечко, где бы его не продуло. Присутствующие немедленно пришли в движение, помогая кто советом, кто перетаскиванием тяжелого заседательского кресла. Наконец, арбитр устроился, довольный, оглядел присутствующих, и лицо его преисполнилось священнодейственной строгости.
Пустовало лишь одно кресло. В углу. Поблизости от Колибри. И выступавшие невольно косились на него, как бы видя там самих подсудимых. Но они в это время бегали по угодьям.
Едва арбитр произнес вступительное слово, ветер рванул незакрытое окно, что-то упало, Колибри вспорхнула, а лучи переметнулись с потолка на стену и начали мелко дрожать.
Первый же представитель науки — университетский доцент — взял косых под защиту и сообщил уважаемому собранию, что зайцы, увы… не употребляют в пищу зелень сосны. И вслед за ним опротестовали иск лесхоза все присутствующие компетентные зайцеведы. Один даже привел в пример сельских жителей, которые обкладывают хвоей стволы плодовых деревьев, чтобы отпугнуть этих самых косых.
Любопытное сообщение, как и вся речь, было занесено в протокол старательной Колибри.
Но лесники стояли на своем. Под стать дереву, которое защищали: сосна по-латыни — значит скала.
И, кивнув на пустующее кресло, главный лесной специалист сказал:
— Если распустить им брюшко, там в аккурат вы найдете хвою.
Ропот оскорбленных зайцеведов перекрыл шум фонтана. Вновь зашелестели бумаги. Закачались листики-сережки в ушах Колибри. А солнечные «зайчики» рванулись вверх и затаились на потолке. Да и арбитр при слове «распустить» слегка передернулся и постарался скрыть возникшую неприязнь к лесному специалисту, углубившись в рассматривание собственных ногтей.
И тогда единственный среди присутствующих зайцевед завладел вниманием зала. Свою речь он начал с обращения к средневековью:
— Четыреста — пятьсот лет назад собирались попы инквизиции и судили крыс, клопов, саранчу и предавали их анафеме и проклятиям. Но в это же время судили и хорошеньких девушек, — и Новожилов показал на Колибри. — Понравилась, например, она графу, а он ей — нет! У него от любви закружилась голова. Он сразу: ведьма, напустила колдовские чары. Ее, кисочку, за ручки, за косы — и на костер, и сжигали, бедняжку, без жалости и даже с удовольствием. Вот и сейчас тоже хотят расправиться с невинными зайцами за то, что они якобы едят сосну. Во-первых, это поклеп, во-вторых, зайцы и лоси — суть души государственные, и нет такого закона, чтобы за их еду кто платил.
Представители истца с возмущением уставились на арбитра, не желая и слушать, что там Новожилов собирается зачитывать из журнала. Но арбитр, уравновесивший в своей душе неприязнь к главному лесному специалисту и неблагоприятное впечатление от средневековой картины, остался невозмутим. И лесники волей-неволей услыхали то ли про ФРГ, то ли про ГДР, — в общем, про немцев какие-то байки: будто за год они стреляют пятьсот тысяч зайцев и столько же диких кроликов.
— А стреляют всегда четвертую часть поголовья, — пояснил Новожилов Колибри, которая строчила без передышки, окрыленная тем, что могла понравиться графу. — Значит, у них живет по четыре миллиона зайцев и кроликов, и ничего они не съедают. Просто никто не додумался сваливать на зверей свои неурядицы. Видно, дурман от сосны не проходит зря. Что-то в нем есть кунсткамерное.
И опять Новожилов поставил в тупик арбитра обращением к истории. Сколько можно отвлекаться? С неудовольствием арбитр повернулся — и вот досада! — зацепился рукавом за щербатый подлокотник. И конечно же вырвал клок. Конец речи он не слыхал, будучи занят поглаживанием пострадавшего места. Таким образом, зал получил историческую справку нескомканной.
— Правда, петровская сосна была целая, — просвещал Новожилов, — никто с нее не скусывал почки, зато один сук, здоровенный и с загогулиной, произвел на царя такое же неизгладимое впечатление, как скусанная верхушка — на лесников. И царь приказал сделать сук первым экспонатом Кунсткамеры.
Дальше Новожилов беспрепятственно обстрелял представителей вопросами:
— Рыбаки развели в пруду рыбу, а чайки и цапли прилетели и едят ее. Кто будет платить за чаек и цапель? Школьники повесили пятьсот скворечен. Скворцы вывелись и в соседнем саду поели вишни и черешни. Кто раскошелится? Грачи склевали всходы кукурузы и спелые подсолнухи…
Представители истца молчали, сраженные причудами царя, сжиганиями на костре и безучастностью арбитра.
— Все такие умные, только не знают, что охотничье хозяйство не владеет дикими зверями и птицами. Оно их охраняет. Дикие животные — собственность хозяйства, если они в вольерах, клетках и других местах передержки. Но как только их выпускают в угодья, то они сразу становятся собственностью государства. И с этих пор находятся в состоянии естественной свободы и миграции.
Компетентные зайцеведы дружно зашевелились, расправили плечи, выпрямились, точно их самих выпустили на волю. А государственный арбитр, услыхав: «естественная свобода», нахмурился и наконец-то попросил не отвлекаться.
27
Не богаты степи лесами. Что уцелело от былого великолепия, от байрачных и пойменных дубрав, березняков, от ольховых левад и непроходимых тугаев — в долинах рек, в низких колках, по дну оврагов, балок. Но и последнее изводили. При сельскохозяйственных работах больше всех доставалось тернам. Чуть мешают пройти поливальной машине, и готово — выкорчевываются, вырубаются. А новые сажать никто не торопится. Владельцы земли — колхозы, лесничество, их воля — закон. Благо терн — растение живучее, лезет на вырубках само. Но пока вырастет — не одна пыльная буря пронесется над станицей. Давно ли пересевали озимую пшеницу взамен уничтоженной? Минувшим апрелем поднялись сильные восточные ветры, и пыльная буря трепала округу пять дней. Чего только не натворила?! Полуплешивыми глядели поля на холмах. Их выдуло вместе с посевами. Низины засыпало сплошь. А лесополосы занесло, как во время зимних буранов. Лишь деревенской ласточке ничто не помешало возвратиться под крышу новожиловского дома, а коршуну издать первый клич.
Однажды после пыльной бури по станице прокрались невиданные существа: черные, страшные. Но старики даже не крестились, не говорили: «Свят, свят!»
Кто ахая, кто смеясь, глядел им вслед. Никак новожиловские практиканты? Не убереглись, сердечные. Купались в реке, от жары осовевши. По простоте и обрадовались, завидев огромную черную тучу. Приняли за грозовую. Повыскакивали из воды и давай плясать: «Сейчас дождь будет!»
А туча, ломая деревья, налетела, исхлестала и облепила жирной пылью с головы до пят.
Грязные, полуголые, с волосами, как дыбом торчащая пакля, практиканты насилу добрались до базы. От стыда прятались за каждый плетень. Еле отмылись. На их беду, вода пересохла: из артезианских глубин не выкачал насос ничего. Размягший, горячий, лежал резиновый шланг. Выручила цистерна, накануне доставленная трактором и установленная посредине усадьбы. Двухнедельный запас воды вылили за час. И запомнили на всю жизнь, что такое пыльная буря в чистый безоблачный день.
А бердюгинцы продолжали толковать о гидроклиматическом режиме района. На их плечах — судьба засушливых степей. Их задача — закрепление почвы. Первостепенная — на равнинах. Второочередная — на склонах, холмах. Чтоб не усиливался поверхностный сток. И не срывался бы плодородный слой…
Что возразить? Правдоподобнее несусветицы слышать не приходилось. Разве что удивиться способности оправдывать собственное упрямство?! Как будто бердюгинцев первых волнует судьба засушливых степей! Как будто у них не было такого предшественника, как Докучаев! И Новожилов призывал великого почвоведа в свидетели, обращаясь к его портрету, висящему в кабинете Бердюгина. Рассчитывала ли докучаевская экспедиция на диких животных, закладывая сто лет назад лесополосы в степи? И сам же отвечал: «Лох, боярышник, груша, яблоня, бузина — вот что сажала его экспедиция!»
Бердюгин соглашался, но советовал оставить Докучаева в покое. Лучше не прятаться за авторитетную спину. Уши торчат. Архиведомственные! И предостерегающе опускал голову: не спорь — забодаю. Глоткой Бердюгина не возьмешь. Разве основной бич — пыльные бури? Или не знает Новожилов: вокруг станицы пески, да не простые — движущиеся. Вот их, а не чужеродных фазанов, надо удерживать: иначе часть плодородных земель — замечательных черноземных, каштановых, пойменных — опять пропадет под заносами.
И бердюгинцы гнали, гнали сосну. Она тоже неприхотливая, растет на песках, прекрасно их закрепляет. И к климату нетребовательна. Сосну на сухоерикском участке сажали еще до революции, культура проверенная, не чета сомнительным новинкам. Культура объективная, не связанная с узковедомственными страстями.
Новожилов диву давался, слушая. «Объективная культура!» Лишь бы отыскать словечко позамысловатей. Бред, и больше ничего. Не объяснять же, что он выше местнических настроений. Все равно лесники переиначат. Им сам бог велел не видеть бревна в своем глазу и замечать сучок в чужом.
Да просто за нарядную красоту хвалил Новожилов ту же шелковицу! Густая, темно-зеленая, с высокой большой кроной. Ветви, как опущенные крылья, касаются земли. Под ней не видно неба, можно сидеть, как в шалаше. И обрывать сладкие, сочные ягоды. С мая по сентябрь земля под деревьями усыпана ими: белыми, черными, красными. Когда говорил, Новожилов слышал шелест шероховатых листьев. А в пальцах возникало ощущение шершавой коры. Самые свирепые бури не своротят это дерево.
Про что другое, а про шелковицу лесники сами знали, что она отлично растет на плохих почвах. Видели ее и в горах. Совершенно правильно. И живет двести — триста лет. Согласны. А вот что тутовая ягода превосходна — вопрос. Люди, например, ее не жалуют: безвкусная. Ах, животные любят? Тянутся к дереву, тропки пробивают?.. Все в крестах от фазаньих лап?! Не говорил ли Бердюгин, что диких животных Новожилов любит больше, чем одностаничников?! Дело в том, дорогие товарищи, что сухоерикские лесники работают не для того, чтобы обслуживать Новожилова с фазанами. Если каждый… грести… под себя… Их задача — закрепление почвы. Первостепенная — на равнинах. Второочередная — на склонах, холмах. Чтобы не усиливался поверхностный сток. И не срывался бы верхний слой, не крались бы по станице черти.
28
— Будь моя воля, — откликается Москалев, забираясь в машину, — я бы вообще запретил охоту!
От неожиданности директор останавливается. Озадаченный, глядит на шофера. Но бесстрастный шофер может помочь лишь при посадке. И, опережая его, Новожилов захлопывает дверцу сам, с опаской спрашивает:
— Почему же?..
Москалев, повернувшись по-свойски, поправляет сбитый чехол и говорит Новожилову как давнему знакомому, который простит за признание:
— По-моему, негуманно убивать беззащитных зверюшек ради пустой забавы.
— Если подходить с позиций логики, то… конечно… Но ведь для истинных любителей охота — страсть. Состязание со зверем… Человек может и не выйти победителем. Часто более ловким и хитрым оказывается зверь.
— На взгляд одних — страсть, а по-моему, темные инстинкты… Атавизм это!
Секретарь говорит это с такой неприязнью, что Новожилов понимает: перед ним принципиальный антиохотник. Его и радует открытие и вызывает беспокойство. Радует, чего греха таить, сильнее. Значит, сам Москалев не будет ездить в заказник, надеясь поохотиться с привилегиями или, проще говоря, побраконьерничать. Беспокоит же потому, что отрицание охоты, на профессиональный взгляд Новожилова, чистое дилетантство. Переубеждать напрасно, но все-таки честь охотоведа мешает и промолчать.
— А кто, по-вашему, будет охранять природу? Туристы, что ли?..
И ощущение пустоты неожиданно наваливается на директора. Он чувствует: разговор исчерпан. Даже видит, как расстанется с Москалевым на дороге. Пересядет к Филимону, в общество убитых ворон. А секретарь помчится дальше, и каждый останется при своем мнении. И опять дерись в одиночку.
Разочарованный Новожилов не замечает полей, раскинувшихся за поворотом, высокого неба, обесцвеченного солнцем, и тянущих плуги тракторов. Опахивают края перед жатвой. И тут, в смотровом зеркальце, взгляд Новожилова на мгновение скрещивается с другим взглядом. Хоть и бесстрастно лицо шофера, однако Новожилова не проведешь. Знает, как ловит каждое слово, как вбирает сведения, чтобы поделиться с другими. Может, и уму-разуму учится, если охотник. Хотя вряд ли. Иначе давно бы не утерпел, присоединился бы к разговору.
— Именно охотники, — говорит Новожилов, — разводят и охраняют животных в природе! Подкармливают в снегопады и гололеды, спасают на лодках во время разливов… Охотники знают повадки зверя, места обитания… Они объединены. Их больше, чем два миллиона!
Прописные эти истины вызывают у Москалева улыбку. Новожилов потому и воспринимает все так болезненно, что в жизни идеальный охотник редок. Большинство стараются «снять проценты»: стреляй, дави, гони, бери больше.
Однако Новожилов не отступает. Ведь известно: настоящая охота лишь завершается выстрелом. А до этого человек столько всего насмотрится, надышится воздухом, столько получит впечатлений, что надолго хватит. Бывает: и выстрела не сделает, а доволен.
— А беззащитных стреляют одни хамы, браконьеры. Я их, гадов, давлю, вот они и злые, смотрят, как хорьки, когда их ловишь в курнике. Но они часто маскируются под честных охотников и по внешнему виду совсем неотличимы. Поэтому и происходит путаница: где браконьер, где охотник?.. Точно так не посвященный в тонкости герпетологии не отличит ядовитую змею от безобидного полоза. А настоящий культурный охотник всегда дает зверю спортивный шанс на спасение.
Слова «хам», «гад» заставляют секретаря поморщиться. Он не чистоплюй, но в спорах предпочитает обходиться без них. Впрочем, он и не спорит. В конце концов, не призывает же Москалев запретить охоту. Просто у него свое убеждение. И оно неизменно. Почему? Потому, что охота никогда не была в почете у русских интеллигентов, которых теперь положено уважать. Интеллигенция — дух, а зачем духу кровь?
Что ответить на такое заявление? Первое, что приходит в голову:
— И Тургенев, и Толстой были охотниками.
— Были-то были… Они и барами были, владельцами имений… При всем при том… Жили на колоссальные доходы, за счет крепостных. Выросли в дворянской среде, где охота была одной из забав. Вот что они — люди интеллигентного труда, не спорю… Гуманисты, аристократы духа… Но насчет остального?.. Вот если бы вы упомянули Чехова, тут я бы не возражал!
— Ну, не знаю, — чуть сбитый с толку говорит Новожилов.
Слова Москалева не то чтобы поколебали его, но обделили как-то.
— Я лично не против охоты. Я за разумную охоту, когда в лес или поле идут не за куском мяса, а за впечатлениями от природы… И потом, — с прежним сомнением продолжает Москалев, — одно дело — бродить с ружьем, чтобы поразмышлять о жизни, побыть в одиночестве, и совсем другое — пускать кровь.
Новожилов хочет что-то возразить, но секретарь поворачивается к окну, как человек, утративший интерес к разговору. Оба замолкают.
И здесь уже началась жатва. В кабине не слышится ничего, кроме рокота комбайнов да хрипения идущей следом машины. О чем думают собеседники? Наверно, о том, что вот оба стремятся к хорошему, а спотыкаются на пустяках. Что же мешает? Да все оно — собственное, неразделяемое чувство, выше которого так трудно подняться. Не то что над районом, забравшись в вертолет.
Они действительно прощаются на дороге.
В пыли, оседающей под ногами, досадно видеть горки просыпанного зерна.
— Теперь бесполезные, — говорит Москалев, хмурясь.
— Птицы возьмут, — замечает Новожилов, не упуская случая поведать еще об одной беде: — В посевную так же просыпают семена. А они протравлены. Птицы поклюют, и готово — откинули лапки. Тоже разъяснял, беседовал, предупреждал…
И, следуя дальше, Новожилов долго оглядывается, гадая, будет ли Москалев так же строг к врагам природы, как строг сейчас к механизаторам?
29
Притворив за гостем калитку, Александра Михайловна еще долго размышляет над его странными словами.
Шагая к вокзалу, думает о прежнем и Новожилов.
Не приживались в Сухом Ерике женщины. Они только были рядом, а потом уходили. Сначала Вера. Умная, молчаливая.
Чего не хватало ей в большом доме? Все стало валиться у нее из рук, когда поняла, что жизнь в глуши, среди зверей, до конца лет. Перестала застилать кровати, наводить порядок. Однажды в сердцах Новожилов поднял гору немытой посуды и сбросил со второго этажа. Черепки пролежали до утра, потом исчезли. Ни шума, ни крика. Не обижалась и когда Новожилов шутил: самая нужная вещь в доме — жена.
Он отпускал ее на курорты, чтобы лечила астму и не дышала звериным запахом. Она ездила и возвращалась, такая же обреченно-покорная, равнодушная. Только таблетки глотала горстями.
Как-то Новожилов увидел у нее в руках темную стеклянную пластинку, на которую были приклеены серебристые нити.
— Что это за черная магия? — спросил он между прочим.
— Волосы Пеле, — сказала она.
Новожилов подумал: уж не сошла ли с ума бедная Вера? Какое отношение к ней, безвольной и равнодушной, имели бразильский футбольный кумир и бешеные страсти вокруг него? Он даже не спросил, как попала пластинка к Вере. Потом решил: амулет, надежда на чудесное исцеление…
Но умерла она от медикаментозного отравления. И тоже тихо.
Просто рано утром, выйдя на кухню, чтобы сказать: «Затопи печку», — он увидел ее мертвой. Одетая, она сидела на стуле. Перед ней лежала черная пластинка.
— Ой, Василий Прохорович, как вы постарели! — посочувствовала через несколько дней знакомая в станице. — Вовсе стали серый, прямо дед.
— Да, постарел. Но чувствую себя бодро. — И совсем как прежде: лихо и едко расправился со злорадным участием: — А вы-то как сдали. Того и гляди — долой с копыт. Так что готовьтесь. Не забудьте сказать детям, чтобы пригласили на ваши похороны. Хоть поем на дармовщину.
И вторая жена Наташа затосковала скоро. Городской быт, пусть самый захудалый, представлялся ей желанней самой расчудесной лесной скукоты. Заманивала в чудесный город Сухуми. Работай себе в ботаническом саду или питомнике для обезьян, по выходным фотографируй на пляже.
— Какой питомник, какой сад? — кричал Новожилов, если даже в заповеднике он работать не может.
— Почему? — не отступала жена.
— Там нельзя разводить зверье. Сохраняй природу как есть, и все!
Разве не ясно: для успеха дела он должен оставаться в Сухом Ерике? Ведь он развел столько зайцев, что они сидят на дороге.
Тогда Наташа отрезала:
— Или я, или зайцы!
И однажды исчезла.
«Женщин много, а работа одна». И Новожилов занес в полевой дневник: «Днем шел снег. Ноль градусов. Десять лебедей-кликунов отлетели на юго-запад. Наташа уехала в город».
И чтобы развеять ненужные мысли, взял на ночь глядя «Зеленые холмы Африки» — книгу, которую давно не снимал с полки. Раскрыл и увидел надпись: «Я тоже так хочу» — ясный почерк Веры.
Больше ничего в ту ночь он не прочел.
Позднее Новожилов узнал: волосами Пеле геологи называют нити вулканического стекла. Их выдувает ветер из фонтана жидкой лавы.
Новожилов разыскал черную пластинку и запер в сейф вместе с телеграммой, пришедшей уже после смерти Веры: «Уезжаю в экспедицию. Место труднодоступное…»
30
Чего только не вспоминает Новожилов при виде лебедей! И свой объезд полевых бригад, и разговоры с колхозниками. Он и сейчас испытывал то лихорадочно-радостное возбуждение, с каким прошлой весной сообщал: «Давние деды и те не помнят, когда в последний раз у нас гнездились лебеди. Может, лет сто назад, а может, и больше!»
И людям передавались его чувства. Всем хотелось кого-то опекать, чему-то умиляться. Особенно трогал рассказ про лебединую любовь.
— Не дай бог какой-нибудь утке приблизиться к семейной паре. Тут уж поклюют ее и перышки пощиплют. Нагорит и соседу, если посягнет на чужую территорию. В своем уголке лебеди не потерпят никого.
Какой-то маленький рябой мужичонка, расчувствовавшись, вздохнул:
— Почему я не лебедь?
Поднялся смех, но мужичонка не растерялся:
— Ни тебе попреков, ни оскорблений, и получки никто не спрашивает, а по воскресеньям и поднесут.
— Ишь, чего захотел! — прервал Новожилов. — А лебедь, между прочим, не тягает из дома добро, как некоторые… И не таскается по гулянкам. Наоборот, когда самка строит гнездо, муж ей всегда помогает. Сухой рогоз подчистую выщиплет вокруг… Не одну сотню тростинок перекусит да и другие водяные растения подгонит. Сам садится высиживать, если подруга идет кормиться.
Разговор этот был так недавно. А вот уже год прошел. Лебеди вернулись и вывели на озере второе поколение. А колхозники так привыкли к ним, что, завидев на берегу подозрительного человека, гонят его чуть ли не до станции.
Директор неожиданно говорит Петрухину:
— В Англии лебедь считается королевской птицей. Если он никому не принадлежит, а свободно живет на открытых водах, он — собственность короны. И если кто его убьет, то либо штраф, либо тюрьма.
Новожилову по душе любовь англичан к естественной природе, если и подправленной человеком, то незаметно: лишь опытный глаз отличит в английском парке искусство озеленителя.
— У них, я слышал, и лебединые заводы есть, — откликается Петрухин с таким видом, что и он не лыком шит. — Вроде нашего конного.
На днях Петрухин прочитал, что у них там, в Европе, в средневековье и фазанов берегли не хуже лебедей. Браконьеру, захваченному в фазаннике, отрубали правую руку.
Однако Новожилов слишком по-своему толкует сказанное, недовольный биологическим недомыслием феодалов.
— А я считаю, — говорит он убежденно, — дичь надо разводить в природе. Вольным способом! Для будущих поколений природу иначе не сохранишь. Стоит в фазаннике или на лебедином заводе затесаться микробу, и повальная болезнь скосит обитателей. Издавай хоть сто законов, а природу не перемудришь. Все упрощенное, одновидовое — нежизнестойкое.
Прошлой осенью уток садилось на озеро — тьма: воды не было видно. В основном кряквы… Стая поднималась на несколько тысяч. И вся кряква местная, вывелась на подножном корму.
Трудно остановить Новожилова, задетого за живое. Ведь он перебывал во многих заграничных хозяйствах и нигде не видел дичи больше, чем в Сухом Ерике. Дичи, а не полуручных животных!
И недавняя поездка за границу тоже не удивила. Если о чем и вспоминал, то о пересадке в Москве, когда, продравшись через вокзальную толпу, очутился на воле и пошел по набережной, вдыхая морозный предмартовский воздух.
Запорошенный лед на реке был будто прошит-простеган лапами ворон. Они и сами кружили над головой, яростно каркали. По снегу скользили их слабые тени. И вдруг впереди, на бурой полынье, Новожилов заметил стаю диких уток. У гранитного края, там, где из трубы хлестала теплая вода.
Птицы спокойно грелись в легком пару. С высоты виднелась волнистая песчаная отмель. Был среди уток и огарь — дымчато-желтая головка, оранжево-красное оперенье. Полусонное общество ему скоро наскучило, и он поднялся в воздух. Сверкнули на солнце бело-крахмальные подкрылья с черными наконечниками. На водной ряби одиноким бело-синим поплавком теперь покачивалась картонка из-под молока.
Новожилов бросил корм парочке уток, уединившейся на пятачке. Тут же налетела оравой стая, нарушила уединение, и парочка отступила к набережной. А растревоженная стая долго еще ковыляла по ледяному плесу в поисках крошек.
Он следил за утками, переводя взгляд на снег, такой же ячеистый, как хлеб, которым потчевал их. На морозе хлеб по-особенному пах — пекарней. И теплый дух его соединялся с едва уловимым запахом сусла: где-то на противоположном берегу был пивной завод.
Затопленная солнечным светом, набережная казалась зыбко-голубоватой. И Новожилову стало еще удивительней. Напротив — высотное здание, за спиной — махина Совета Министров, в стороне — теплоэлектростанция, здесь же, в тени моста, по которому беспрерывно снуют машины, — дикие утки. Нужно ли лучшее подтверждение?! Животные — создания негордые, если новые условия напоминают им среду обитания.
А сквозь шум машин прорывался голос большой синицы. Быстрый, звонкий, напоминающий звук колокольчика.
31
Каких только цветов не были селезни — опалово-сизые, серо-черные, красно-рыже-каштановые. Плавучее население так привыкло к лошадям и коровам, приходившим на водопой, что не обращало на них внимания. Да и Новожилов с Петрухиным не слишком смущали птиц. Только лысухи сразу удрали в камыши, оставляя на воде серебристые дорожки. Да несколько белых цапель взлетели, плавно взмахивая крыльями и неуклюже откинув длинные тонкие ноги.
«Неуклюже-то, неуклюже, — думает Новожилов, — а как летят!» И любуется их легким воздушным махом, их сияющей белизной.
Небо ему трудно вообразить без птиц. Озеро и подавно! Но вот додумались… Новожилов читал недавно про искусственные озера, у которых дно будет из пластика. А вместо уток и лебедей тысячами поплывут пластмассовые шарики — чтобы не испарялась вода. Ох и скукота же наступит! Дальше некуда. Хотя нет. Есть озера и помертвей. Те, на которых за день расстреливают все живое. Минувшей осенью приезжий охотник хвалился — ставил в пример своего дружка, тоже директора хозяйства. Гостеприимный-де человек, умеет принять. И что впечатляет — стрельба по водоплавающим. Специально припасает дичь для избранных и открывает доступ в заказник. «Уж не о Хлыстобуеве ли речь?» — спросил Новожилов.
Конечно, о нем! Рассказчик не замечает настроения слушателя. Он — как глухарь на току. Ведь и он попал в число избранных, палил в свое удовольствие, пока не расстрелял запас свинца. Простаки пускай называют трофеем несчастных двух-трех уток! Лодка, набитая птицами до отказа, — это да! Девать некуда! Пришлось закапывать. Ничего не поделаешь: вошел в азарт. Птички непуганые. Не боятся человека. Попадание в цель обеспечено.
Глаза у рассказчика сверкают, голос срывается. А Новожилов так бы и дал ему по башке!
Рассказчик осекается: не такие, как он, увлекались.
— В ком жив первобытный инстинкт, поймет, что значит живая мишень. Без химии, без синтетики. Не всегда же находятся дураки — отказываются от добычливой охоты!
— Почему дураки? — совершенно рассвирепел Новожилов.
— Птицы-то все равно улетят в Турцию или Африку, и там их перестреляют!
Новожилов плюнул и неоспоримый довод растер в порошок. А для чего международные конвенции об охране?! Птицы летят, чтобы благополучно перезимовать и вернуться домой, на место гнездования.
На противоположной стороне озера густо высился рогоз, возле него золотилась ряска. Еще недавно здесь ухали выпи, но теперь их время миновало, слышно было одну лишь кукушку. Ее вещий голос почему-то всегда звучал вдалеке. Остальные птицы затихли при виде людей, но, освоившись, скоро стали подавать голоса: сначала иволга — чисто и коротко, потом, где-то в глубине чащи, обморочно вскрикнул фазан, и, осмелев, заворковали отовсюду дикие голуби. Под конец вступил соловей. И притихли голоса остальных: ведь им петь и петь, а соловей отпевает в начале лета последние песни. И прощание, которое чудится в соловьиных трелях, наводит на грустные мысли — о времени, о том, что оно проходит и тогда, когда о нем думаешь. И не задержать его, не остановить. Так и гадкие утята, которые сидели сейчас на спине матери, незаметно тоже станут белыми, с длинными изогнутыми шеями, научатся летать и перед ледоставом отправятся за родителями в теплые края. На неделю-другую их место займут северные птицы — лебеди-кликуны, не такие красивые, как южные, желтоклювые, с более короткими, толстыми шеями, зато со звонкими чистыми голосами. Они отдохнут — и в путь дальше; их серебряные трубные звуки долго будут доноситься издалека. Та самая лебединая песня. Она действительно становится похоронной, когда птицы, застигнутые холодами, собираются на полынье, пробуя добыть со дна пропитание. Обессиленные, они не могут лететь дальше и, отчаявшись, испускают жалобные тихие звуки — последние в жизни.
Озеро опустеет, а Новожилов запишет в дневник: «Днем шел снег. Ноль градусов. Ночью — дождь. Девять кликунов отлетели на юго-запад».
31
Четверть века назад Новожилов смотрел фильм «Голубые дороги» — о том, как наши саперы обезвреживали немецкие мины. Отвинтит сапер крышку, а перед ним — сплетение проводов: желтый, зеленый, красный… Перекусывает плоскогубцами желтый провод, мина начинает шипеть, а сапер скатывается в окоп. Взрыв. В следующий раз на другой мине он начинает уже с зеленого провода. И опять — сапер в окоп, взрыв. Подруга-медсестра и спрашивает: «Что будешь делать в следующий раз?» — «Начну с красного провода… И так, пока не найду нужного». Но мина может и не шипеть…
Что-то общее находил Новожилов в преодолении опасности: своей и сапера. Одного браконьера обезвредил, теперь возьмется за другого. Но браконьер может и не сдаться без боя. И тогда… То, что может произойти, не пугало. В трудные минуты он и смерть представлял себе как приятный постоянный отдых без скандалов и нервотрепки.
Столько раз Новожилов оказывался свидетелем различных возмущений в природе, что у него сложился образ смерти, отличный от общепринятого — женщины с косой.
Однажды в Карпатах он видел зеленый склон горы, на котором оставил след скальный поток. Он пронесся с такой скоростью, что с лесом срезал часть горы, глубоко взбороздив камень. Там же, где поток был слабее, гора блестела, точно отшлифованная. По краям пробитого русла торчали вывороченные корни — немо вопиюще серые мощи, сторожившие границу живого и неживого; от их вида делалось не по себе.
Новожилов скорей пошел прочь, точно гора могла вновь проявить страшный норов. Он пошел в сторону леса — к жизни, там ждал проводник. И едва ступил на опушку, как палка его воткнулась во что-то, скрытое в траве. Он вскинул странный предмет… и, ошеломленный, замер. То был детский череп.
Проводник, ничуть не удивившись, будничным голосом пояснил: лет восемь назад гора съехала на туристский лагерь. «Стихийное бедствие», — сказал он, кивнув на вершину, и непонятно было, кому он сочувствовал больше, горе или жертвам. И тогда Новожилову пришла мысль: не любит природа человека!
Не счесть катастроф, вызванных стихией. Обвалы, лавины, землетрясения, ураганы, наводнения, извержения вулканов… Может быть, природа преследует человека как изгнанника — единственное свое творение, наделенное сознанием?
Совсем недавно Новожилов видел в газете фотографии, сделанные в Бангладеш. Низкие длинные строения на берегу реки, лестница, пальмы. Юная бенгалка с красивыми зубами. И вот сообщение о страшном тропическом урагане. Поразила цифра: энергия, высвобожденная за время жизни циклона, равна энергии девяти миллионов атомных бомб, подобных сброшенной на Хиросиму…
А через три месяца новое бедствие. Землетрясение в Мексике. Снова тысячи погибших, разрушения… Оползни в Пуэрто-Рико… Извержение вулкана в Колумбии… Армения…
Вечное столкновение между мыслящей материей и немыслящей — можно ли их примирить? И что выше? Интеллект человека, который считает себя венцом творения, или природа, создавшая его?
И тогда же, в Карпатах, Новожилов впервые по-настоящему вникнул в смысл слов: «покорение природы» — мечту мятежного Фауста. И как естествоиспытатель, знающий цену своим наблюдениям, подумал: «Не она ли и есть вечный двигатель, который неизменно воплощает себя между отмиранием и обновлением? Сам себя восстанавливает, сам себя поддерживает…»
Часть IV. ЖУРАВНИКИ
32
Через несколько дней после суда над невинными зайцами пришло решение: «Лесхозу в иске отказать».
Не успел Новожилов обрадоваться, как произошло непредвиденное. Из глубины двора он услышал странные возгласы и причитания. Спустившись с крыльца, он увидел работниц и шоферов хозяйства, которые кого-то рассматривали. Заметив директора, они разомкнули круг, и… навстречу Василию Прохоровичу выступил не то чтобы павлин — царь птиц, венценосный и гордый, с королевской мантией, в сапфирово-изумрудных овалах, — а что-то ободранное и жалкое, что-то непонятно дикое с выщипанным хвостом. Новожилов онемел, потом грозно спросил:
— Кто это сделал?
Все неловко молчали. Секунду Новожилов медлил, затем в ярости помчался к сараю, где известная сочинительница легенд Катя готовила корм для зверей.
Павлин в это время отошел в сторону, влача за собой голые белые ости. При виде индюшки он величественно поднял их и веером распустил. Зрелище до того жалкое, что народ снова ахнул. Но кто выглядел хуже всех — это сама Катя. В рабочих шароварах, красноносая, на возмущенные слова директора она бойко отвечала:
— По рублику перо. Триста рублей как-никак. Сумма! А ему что? У него новые отрастут…
Пожелай Катя рассердить Новожилова сильнее, она не сумела бы постараться лучше. Ни конфуза, ни раскаяния — продувная бестия, и все тут.
И Новожилов понес:
— Стоит отлучиться на день, и шкода готова! Чего-нибудь да недосчитаешься! Сейчас хвоста! В прошлый раз уморила Бобку…
— Какого такого Бобку? — насторожилась Катя, успевшая забыть имя старого сурка, которого не кормила неделю, — с голода он наелся гнилых подсолнухов и умер.
— Что же теперь, безвылазно торчать?! — кричал Новожилов, собираясь припомнить обстоятельства смерти и других Катиных жертв.
Тут и народ подсказывал, сочувствуя директору.
Неизвестно, чем кончилось бы выяснение, если бы из дома не донеслось:
— Василий Прохорович, к вам приехали!
Новожилов метнул последний свирепый взгляд на Катю, которая и не думала уходить, разинув рот на свежего человека, показавшегося на дорожке. (Это была девушка со светлой косой.) И пошел навстречу гостье, отчитывая по дороге другого павлина, невредимого, горделиво-великолепного, выступившего из-за кустов. Он ступал, аккуратно приподняв хвост. Новожилов отогнал павлина от индюшки, объясняя девушке:
— Он, подлец такой, пасет ее. Индюшка глупа, от восторга млеет. Ведет к своему гнезду. А соблазнителю больше ничего и не надо. Тюк-тюк — и расклевал индюшачьи яйца.
Девушка изумленно покачала головой:
— Ну и коварный кавалер!
— И страшно властолюбивый. Обожает, чтобы на птичьем дворе все ему подчинялись. Брема читали? — И, не дожидаясь ответа, напомнил: — Так и пишет: перья у павлина ангельские, голос — дьявольский, а поступь — тайного убийцы. — И крикнул павлину: — Серафим, ты зачем пасешь чужую жену? — И снова объяснил: — У них с индюшками межвидовая борьба, мне же без мяса сиди на диете.
— А почему, Василий Прохорович, не держите корову?
— Если буду держать, найдутся художники, обязательно скажут: Новожилов кормит ее государственными кормами…
И, вновь отгоняя павлина, который наконец-то с царственной нерасторопностью двинулся в сторону, повел гостью через двор. По дороге Новожилов успел шепнуть:
— Вон та красная утка влюблена в эту черную, а те двое черную охраняют.
Уже не тянуло возобновлять разговор о поругании павлина. Зачем отравлять хорошие минуты?! Не часто в Сухой Ерик наведываются биологи-практиканты.
33
Есть такое место на излучине — оно называется Журавники. Когда-то в близкой степи за пойменным лесом гнездились здесь журавли-красавки, но давно, перекликаясь, они пролетают мимо. Не манит степных обитателей распаханная земля возле кинутого хутора. С высоты они видят крыши заколоченных домов и дворы, заросшие вишнями.
Вымывая почву из-под корней, река тут делает плавный изгиб. Крут правый берег. Как плети, висят вдоль него оголенные корни. Промытые водой, высушенные солнцем, они словно тянутся к воде и не могут дотянуться. Пройдет баржа, волны едва смочат концы и откатываются назад.
После каждого набега уносилась почва, обнажались новые и новые корни. А потом дерево падало вниз головой и пило, пока не высыхало. Неровная вмятина на круче да вверх торчащий вывороченный комель — вот и все, что от него оставалось.
Бывало, найти свой конец помогал ему какой-нибудь рыболов. Сталкивал с обрыва, чтобы в заводи под ветвями держалась рыба.
Стоит на берегу старый дом Новожилова. Сюда, в глухое урочище, много лет назад он перебрался после бурного разрыва с Хлыстобуевым. Отлученный от леса, Новожилов вновь обрел природу, которая нуждалась в его заботах. И в первое же утро новой, директорской, жизни ушел с рюкзаком пшеницы в лес. А к полудню вернулся за егерями, чтобы вместе устроить кормушки там, где высыпал зерна.
Сюда и повез он свою гостью Альбину, которая одолела просьбами взять ее егерем.
Год назад она была в хозяйстве на практике и поразила Новожилова тем, что умела свистеть и кричать по-птичьи. И до того похоже, что директор, который терпеть не мог «кваканья» совы, даже зажал уши. Обычно же практиканты не могли отличить грача от вороны, оправдываясь: «А нас в институте не учат охранять природу. Все внимание — использованию… Обдирать, вялить, сушить, продавать…»
Новожилову пока не доводилось встречать зоолога, который добровольно стремился бы к черной работе, да при этом хотел бы жить постоянно в лесу. А уж стать егерем… Ведь егерское занятие не только грубое, но скандальное и опасное. Находиться в угодьях или устраивать для зверей кормушки — еще не все. Нужно постоянно ловить браконьеров, как хороший матерый кот — крысят. Под силу ли женщине оставаться непреклонной и когда пригласят в теплую компанию: тут и коньячок, и копченая колбаска, и сыр, нарезанный тонкими ломтиками, — и когда поднесут закуску на вилочке, уверяя в большом уважении к егерской работе и к самой прекрасной даме.
Скольким егерям предлагали договориться по душам. Да еще к своей нематериальной душе присоединяли машину угля, сена или — где наше не пропадало! — строительных материалов. Не находка ли для сельского жителя! Обычно грехопадение случалось с новичками, служба которых сразу же и заканчивалась.
Но разговоры о трудностях лишь подхлестывали Альбину. Она решила — и все тут! Пусть директор даст ей возможность вжиться в работу егеря.
Новожилов не возражал. Благо и должность освободилась: известная сочинительница легенд и павлинья лиходейка Катя взяла расчет.
А дело было так.
Не успели у ощипанного павлина отрасти перья, как на ее совести появилась новая жертва — ворона Карпо. Любопытная птица села на плечо кормилицы, чтобы узнать, что там блестит у Кати возле ушей. А кормилица выманила ее из клетки, увлекла за собой, а потом бросила на произвол судьбы. И Карпо заблудилась, сбитая с толку видом одинаковых домов.
Потрепанную, хлебнувшую горя, с остатками расклеванной бечевки на ноге, ворону через день увидела Альбина, сняла с плетня и принесла на базу.
Благодарный Новожилов лег костьми, но раздобыл бензин и к вечеру повез воронью спасительницу в Журавники. Под надзор Петрухина. А по пути устроил парадный смотр зверей.
Стоя в кузове, он показывал на разбегающуюся и разлетающуюся живность, и, наблюдая за ним украдкой, Альбина понимала: настал звездный час директора. Стараясь пересилить шум ветра, он кричал:
— Сизоворонка! Ястреб-перепелятник! Коршун! Косуля!
34
Приехали поздно. Усадьба была пуста. Сколько ни звал директор Петрухина, никто не откликался.
Вокруг сумрачной толпой стояли деревья. Перешагнувшие кое-где через ограду, они словно теснили усадьбу к берегу, ведя за собою лес.
Новожилов глянул на чемоданчик Альбины, прислоненный к ступенькам крыльца, и подумал, что в хуторе, за лесом, тоже ни души. Не вернуться ли в Сухой Ерик?..
Отправиться, несолоно хлебавши?! А потом? Когда выпадет случай снова сюда попасть! Когда выхлопочет Новожилов бензин? Пусть лучше директор укажет координаты места: мало ли, вдруг егерь загуляет, и Альбине придется топать обратно одной.
Твердость Альбины понравилась Новожилову. Ну что ж… Ориентироваться на маяк; до него — лесом полкилометра, держаться берега, после же — девять километров по степи, мимо электрических столбов.
Кажется, сведения смутили Альбину… Но директор и вида не подал, будто что-то заметил. И, пожелав спокойной ночи, забрался в машину.
Едва гул мотора потерялся за далью, как темная тишина обступила Альбину. Первозданная, без электрических огней, непривычная.
По звяканью цепи в стороне Альбина угадала собачью конуру. Слышалось жужжание жуков-оленей, где-то вдалеке квакали лягушки.
Дом был кирпичный, с высоким крыльцом. Альбина взошла по ступенькам и потянула дверь. Скрип отозвался среди пустых стен. Нежилым дохнуло на нее давнее пристанище директора. И вдруг…
Лучом фонаря Альбина осветила лоскутную дорожку, потом кровать, женское зимнее пальто, распятое на плечиках… И сразу подумала о крючке, который набросила на входную дверь. Его ничего не стоило скинуть снаружи — лишь протянуть руку через широкую щель. Если обитательница пустого дома вернется и увидит закрытую дверь, то как испугается сама и как испугает Альбину?! Даже днем подобные встречи малоприятны. Кто она? Почему Новожилов ничего не сказал? Или само собой разумеется, что здесь живет знакомая егеря, которую он не рискнул поселить под собственной крышей, в домике рядом?..
На кухне, среди хлама, возле раскрытого холодильника лежала груда нераспечатанных пачек соли. Ее запаса хватило бы лет на десять.
В следующей комнате не было ничего, кроме голой кроватной сетки, прислоненной к стене. Лучом фонаря Альбина отыскала выключатель. От вспыхнувшего света в разбитое окно сразу же вылетела птица. Альбина посмотрела вверх, под потолком было гнездо ласточки. Несколько крохотных головок высовывались из него.
Привлеченная огнем, влетела медно-рыжая бабочка с черными крапинами, покружилась и села на Альбину. Тень с бабочкой на макушке, неправдоподобно огромную, она увидела на стене. Так же неожиданно, как села, бабочка поднялась и опустилась в пустой аквариум, прикрепившись к зеленоватой стенке. И соединила крылышки.
В последней комнате оконные стекла тоже были выбиты. Скорее всего, птицами, которые спасались от ястреба.
Альбина закрыла пустые рамы. Краем глаза она увидела что-то светлое под окном. И не захотела признаться себе, что там лежала мертвая змея — желтым брюхом вверх.
Альбина выключила свет и легла на одну из голых кроватей.
Ей приснилось, что сюда, в журавниковскую дичь, брошенную даже егерем, пришла ее мать, чтобы ободрить и защитить.
35
Птичья возня на чердаке заставила открыть глаза.
Уже рассвело. Но дом был по-прежнему пуст. Под окном все так же лежала мертвая змея.
Вспомнилась сказка про девочку, которая забрела в дом медведей… Альбину же никто не потревожил, и это вселило в нее чувство хозяйки. Лелея его в себе, она двинулась на осмотр владений.
Со двора хорошо виднелся конек крыши. На нем, по всей длине, сидели голуби: под солнцем плавные продолговатые тела отливали перламутром. Завидя человека, они с шумом взлетели, приземлившись поблизости, в загоне, опоясанном сеткой. Тут серые гуси и кряквы что-то клевали. Между ними прохаживался селезень.
Он уже начал линять. От великолепного зеленого воротника уцелело несколько жалких перышек. Неряшливый вид бывшего утиного сердцееда подтверждал еще одну старую истину: вот что значит стать одомашненной птицей — всегда при подруге, вечно у нее на глазах, обабился, опустился, превратился в подкаблучника, а дикие собратья, отпировав свадьбы, давно вернулись к холостяцкой жизни. И линяют себе там, где их никто не видит.
Возле тростникового шалаша под ногами у взрослых путались темно-желтые утята.
Гусиное население загона вдруг отделилось от крякв и гурьбой остановилось напротив Альбины. Писк да и несчастный вид гусей говорил о том, что они истосковались по воде, что им не мил белый свет. Купель, выбитая в земле, давно пересохла, а ведра и тазы, расставленные на земле, пусты. Начинался длинный день, который, как и предыдущий, обещал быть жарким. За что безводная пытка плавающим птицам?!
Шесть ведер из колодца — и купель ожила. Кряквы окружили ее, полоща клювы. Еще одно ведро Альбина поставила у плетня. Гуси кинулись к нему, перегоняя один другого.
Последним Альбина наполнила таз. Возле него сразу же выстроилась длинная гусиная очередь. Сначала птицы пили, а потом самая находчивая гусыня, наверно самая главная, — Альбина назвала ее Лукерьей Егоровной за сходство с институтской буфетчицей, — залезла в таз и, расположившись, как в ванне, стала чистить перышки клювом. Остальные терпеливо ждали. Закончив туалет, Лукерья Егоровна вышла, и таз тут же заняла другая.
Гоготанье прекратилось, когда выкупался последний гусь.
Потом птицы чистились на суше, расправляли короткие крылья, трясли хвостами.
Через некоторое время к тазу подошли цесарки, презрительные и чопорные, выхватили плавающие зернышки и, судача, удалились.
Огород тоже изнывал от жары. По капустным кочанам и цветущей редиске он угадывался на заросшей земле. Почти вплотную к нему подступал донник, в его благоухающе-желтых зарослях можно было скрыться с головой.
И здесь раздавалось воркование голубей, но пение иволг перекрывало все. То было настоящее царство птицы-флейты. Если бы не тревожащая мысль о егере, Альбина чувствовала бы себя счастливой.
На его домике по-прежнему висел замок. Знак качества и цена «5-45», впечатанные в литую поверхность, придавали замку большую основательность.
Альбина направилась к берегу и тут впереди, на тропе, увидела человека. В фуражке с лесной эмблемой. Испуг ли, удивление ли выразили его глаза?.. Их выражение Альбина почему-то связала с видом мертвой змеи. А затем и со странной комнатой, куда никто не явился. И с облегчением подумала: испытание одиночеством кончилось!
— Ну и попадет же вам от директора, — сказала Альбина.
Глаза Петрухина сделались виноватыми.
— Любовь зла, — посочувствовала Альбина.
Возле домика егерь как будто пришел в себя.
— Ночевать не страшно было? — уже тоном старшего спросил он.
— Ничуть, — обманула Альбина, предпочитая не вспоминать лунатическое оцепенение, которое охватило вчера. — А чего бояться?..
— Ну как… Сумасшедшие сбегают из дурдома.
— Ну и пусть сбегают, — ответила Альбина, не понимая, почему, собственно, это ее должно касаться.
— Неподалеку здесь… За шлюзом… А прячутся у нас…
Альбина открыла рот, и Петрухин, сообразуясь со своим понятием уважливости и расположения к гостю, честно перечислил опасности, которые еще могут подстерегать в большом доме:
— Мыши бегают, змеи вползают. — И чтобы быть честным до конца, добавил: — А еще свояк дурака валяет… Пьяница. Сестра там вещи прячет, сама иногда ночует.
Тайны загадочной комнаты больше не существовало, она исчезла с темнотой, словно тоже рассеянная солнцем. «Как просто все на свете!» И Альбина вздохнула, не подозревая еще, что и ночь способна развеять тайны дня.
— За вами ухаживать? — неожиданно спросил Петрухин, робко глядя прямо в глаза.
— В каком смысле?..
— Как за женщиной, — ответил Петрухин обезоруживающе просто.
Все новожиловские слова о сути егерской работы не прояснили бы того, что выразил ожидающий взгляд Петрухина. Так смотрит человек, готовый ко всем услугам.
Альбина поморщилась.
— Еще чего!.. Только без этого.
На лице Петрухина удивленно дрогнула бровь: «Почему?»
«Действительно, почему?» — подумала Альбина. Разве плохо, если около нее станет виться молодой парень, пусть из желания угодить по долгу службы? Ведь он может так войти в роль, что влюбится по-настоящему. «Он-то, может, и влюбится, а я?..»
«Нет?» — снова осмелился спросить глазами Петрухин, объясняя ее отказ разборчивостью пресыщенной горожанки.
«Нет».
«Почему?»
Потому что егерь предложил услуги, даже не зная, с кем его свела судьба. Будь на месте Альбины другая, он и к ней бы со всем вниманием.
Петрухин вздохнул и пропустил Альбину в дверь.
Обиженный положил на стол пакет фотографий.
Но Альбина сняла со стены гнездо ремеза, похожее на вытянутый в длину кошелек, серый и мягкий (редкий охотник устоит перед подобной находкой и не выставит ее напоказ), и с преувеличенным вниманием стала разглядывать. Желая оправдаться, сказала:
— Я к вам по делу, а… не любовь крутить.
Но Петрухин не поверил. Даже если бы Альбина завела разговор о муже или там городском кавалере, и тогда он не изменил бы мнения: если за женщиной не ухаживать, она может обидеться.
— У вас в голове одни шашни, — сказала Альбина презрительно. — Ночью-то где пропадали?..
— Ночью?..
Петрухин почему-то растерялся и не сказал, что был на обходе.
Альбина насильно улыбнулась и решила держаться от егеря подальше. Хватит с нее городских любовных разочарований.
С тем же странным чувством она слушала Петрухина, когда на следующий день степью они шли в Сухой Ерик.
В руках егерь нес маленького ястреба-тетеревятника, своего воспитанника.
Подобранный в лесу задолго до появления гостьи, птенец жил под присмотром егеря, но вчера вдруг перестал брать корм и, сколько Петрухин ни хлопотал, не проглотил ни кусочка. Пронзительным писком он извел и Петрухина, и Альбину. Его болезнь и вынудила искать помощи у Новожилова.
— Почему бы вам, — спросила Альбина, когда птенец смирился с походным положением и притих, увидя незатененное пространство жаркой песчаной степи, — не привести базу в порядок, не сделать ремонт? Чтобы люди жили по-человечески?
— Нельзя… Тогда гостей не оберешься.
— Но все равно же едут.
— Зря не едут, — ответил Петрухин, тоном давая понять, что праздношатающимся тут делать нечего, а специалисты мирятся с любыми условиями, — а при удобствах повалят отдыхающие… дичь беспокоить… природу уничтожать… Здесь заказник, а не база отдыха.
Отголоски новожиловской интонации уловила Альбина в отповеди Петрухина. Да и не все ли равно, в каком состоянии база, если Альбина поставила цель: вернуть в Журавники журавлей!
— Природа не железная, а вовсе наоборот… Вроде стеклянного солнца… Ломкая…
— Такого солнца не бывает, фантазер. Вон оно впереди… А что в нем стеклянного?
— Солнце позади нас, на востоке.
— Что ж тогда впереди восходит?..
— Не знаю…
— Эх ты, не знаешь, где восток, где запад, а поучаешь…
— Впереди Сухой Ерик, директорская база… Отродясь не было там востока.
— Что же тогда полыхает?
— Никак пожар! — сказал Петрухин, не веря глазам. — Там порох, патроны… Точно, горит!
— Да какой пожар с утра, выдумщик?!
— А такой!.. Или дыма не видишь?
— Вижу, — ответила Альбина, пугаясь. — А может, это смерч.
И, как бы в ответ, далекое пламя, метнувшись под ветром, припало и вдруг взорвалось, выбросив огненный сноп. Слабый отзвук, не дойдя до людей, потерялся в степи, но жаворонки на мгновение умолкли.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги