Глава 13

Как я вам уже говорил, Стивенс – сутулый старик. Он похож на Леона Блюма. Как у покойного лидера социалистов, у него вытянутое лицо, усы в виде муниципального фонтана, очки и широкополая шляпа.

Он рассеянно смотрит на меня и спрашивает у моих конвоиров:

– Кто этот человек?

– Комиссар Сан-Антонио, господин профессор. Он ждет объяснений, и Шварц торопится дать их:

– Это полицейский, занимающийся... нашим делом. Он стал продвигаться слишком быстро. Не знаю, слышали ли вы о нем, но это номер один во французской секретной службе...

– Вы заставляете меня краснеть, – говорю я ему.

– Поэтому, – продолжает объяснять Шварц, – я счел нужным захватить его.

Стивене одобрительно кивает.

– Слушайте, профессор, – обращаюсь я к нему, – вы ведете странную игру...

Он не отвечает. Спокойно снимает очки и протирает стекла.

– Давно вы занимаетесь нами? У него мягкий голос. Британский акцент выражен очень ярко.

– С четырех часов дня, месье Стивенс.

– И успели пройти весь путь?

– Ну... Как видите...

– И какой бы вывод сделали, если бы вам пришлось писать отчет?

Наступает молчание. Я поочередно рассматриваю всех присутствующих: спокойного и почти равнодушного профессора, по-кошачьи настороженную Хелену, потом Шварца с его почти честным видом и, наконец, Бориса Карлоффа с налитыми кровью глазами.

– Вывод моего отчета, дама и господа? Вот он: профессор Стивене, работающий совместно с нашими учеными, устанавливает связь с иностранным государством и по мере продвижения работ передает их результаты по радио. Передачами занимается его преданная секретарша Хелена Каварес. Но наша служба радиоперехвата узнает об утечке. Об этом говорят профессору. Ему задают кучу вопросов. Он чувствует, что его преданная секретарша провалилась. Чтобы спасти ее, нужно направить следствие по ложному пути. Поэтому организуется лжеограбление... Но этого недостаточно: на заднице Хелены висят двое полицейских, парализующих ее деятельность.

Тогда кому-то в голову приходит идея ввести в игру двойника Хелены, чтобы запутать все карты. Мой палец мне подсказывает, что этот «кто-то» – дружище Шварц. По-видимому, в его кабаке работала румынка, похожая на Хелену. Эта девица – любовница его приятеля, милейшего Мобура, и вовлечь ее в дело не представляло труда. Эту куколку даже забавляло то, что она подменяла собой Хелену.

Но дела начинают портиться. За Хеленой следят не два сторожевых пса, а известный охотничий – я. Вы вовремя узнаете об этом, потому что приглядывали за Фердинандом, нанятым вскрыть сейф, и видели нашу беседу после выхода из кино. Меня засекли. Вы решили: все пропало, поскольку мне известно, что взлом сейфа – липа, и я неизбежно приду к выводу, что за этим что-то скрывается... Серьезную беду поправляют сильными средствами, и начинается большой шухер... Сначала надо избавиться от Фердинанда. Oочему? Потому что он не открыл сейф. А не сделал он этого из-за того, что настоящая Хелена находилась в доме и отменила операцию, ставшую совершенно ненужной, поскольку я узнал о ней. Показываясь вору, она шла на смертельный риск, ведь он мог стать убийственным свидетелем обвинения.

Раз персонаж Хелены оказался совершенно скомпрометированным, от него пришлось избавиться. Вы убиваете фальшивую и устраиваете так, чтобы я мог увидеть труп. Никто не может стать лучшим свидетелем смерти Хелены, чем я. Но это убийство ничего не решает. Оно только временно уводит меня с верного следа. Верный след – это профессор. Тогда вы инсценируете его похищение. Совершенно необходимо, чтобы репутация профессора Стивенса осталась незапятнанной. Идея оставить на столике вставную челюсть была просто великолепной.

Ну вот, в основных чертах все.

Я снова смотрю на них. Они остолбенели от восхищения.

– Нам бы следовало иметь в группе таких людей, как вы, – замечает Шварц.

– Хотите предложить мне контракт?

– Полагаю, это невозможно. Во всяком случае, я не стану рисковать, даже если вас возможно подкупить. Вы слишком умны, чтобы вас можно было контролировать...

– Я должен понимать это как прощание?

– Да.

– Окончательное?

– Окончательней некуда.

Садист сует руку в карман своей куртки и достает из него револьвер крупного калибра. Очень милая игрушка, должно быть выигранная на соревнованиях. На рукоятке перламутровая инкрустация.

– Красивая штуковина, – говорю я ему. – Она продается?

Борис Карлофф бледно улыбается. Я видел такую улыбку на губах одного типа, собиравшегося поджечь женщину, которую его приятели облили бензином.

Его улыбка многообещающа, как у кандидата в депутаты, и заставляет думать о мрачных вещах, наименее грустная из которых – образ катафалка, который тянут скелеты.

– Полагаю, настал мой последний час?

– Нам это кажется совершенно очевидным, – отвечает профессор.

– Выйдем, – добавляет шофер.

Он открывает дверь. Ворвавшийся ветер снова раскачивает ацетиленовую лампу. Это возвращает меня к реальности. Если я ничего не предприму, то меньше чем через три минуты во мне будет столько железа, сколько в матрасе «Симмонс».

– Ладно, – говорю, – всем пока.

Я поднимаю мою мокрую шляпу и с точностью, восхищающей в первую очередь меня самого, швыряю ее в маленький огонек лампы.

Ура! Наступает темнота. В хижине начинается такой же гвалт, как на корабле во время бунта. Я прижимаюсь к стене и стараюсь всмотреться в ночь. Броситься к приоткрытой двери было бы последней глупостью: моя фигура выделялась бы на фоне проема, как китайская тень, и представляла бы для Бориса Карлоффа отличную мишень. Если этот парень не совсем безрукий, то всадит мне в спину полдюжины маслин...

Слышится странно сухой голос профессора Стивенса:

– Стойте спокойно! Баум, держите дверь под прицелом. Остальным не двигаться. Я зажгу лампу.

Если он чиркнет спичкой, этого будет достаточно, чтобы Баум увидел меня и пустил в ход свою машинку.

Стивенс стоит как раз напротив двери и закрывает тусклый лунный свет, входящий в нее. Мои рысьи глаза прикидывают расстояние, разделяющее нас, – где-то метра полтора.

Слышится звук открываемого спичечного коробка.

Я делаю шаг вперед и отвешиваю ему по кумполу удар кулаком, способный свалить быка. Его шляпа смягчает удар, но я так постарался, что он издает хриплый стон и падает. Я в темпе становлюсь на четвереньки. Одна из моих особенностей – умение передвигаться на четвереньках так же быстро, как на ногах. На этот раз стоит рискнуть. Курс на дверь!

Начинается фейерверк. Он идет из глубины сарая, то есть с того места, где находится Шварц. Он знает, что должен во что бы то ни стало помешать мне выйти отсюда иначе, чем ногами вперед. Так что он палит, не боясь, что может продырявить Бориса Карлоффа. Именно это и случается. Баум в последний раз орет все известные ему выражения, поскольку шальная пуля все-таки задела его.

Будь у меня время посмеяться, я бы ржал так, что в сравнении со мной Лорел и Харди выглядели бы грустными, как повестка в суд. Но времени у меня нет. Разумеется, все, что произошло с момента нашего погружения во мрак, заняло меньше времени, чем требуется, чтобы очистить сваренное вкрутую яйцо.

По-прежнему на четвереньках я выползаю из двери, поднимаюсь и, можете мне поверить, делаю такой прыжок в длину, какого до меня не делал ни один олимпийский чемпион. До машины несколько десятков метров. Едва заметив ее, я уже хватаюсь за ручку дверцы.

Из хибары вылетает новая порция маслин. Не знаю, стреляли ли вы хоть раз в жизни из пистолета. Если да, то должны знать, что стрелков, способных попасть с двадцати метров в туз, гораздо меньше, чем налогоплательщиков. Так вот, Шварц входит в немногочисленную группу чемпионов. Его пули разбивают стекло дверцы. Их штуки четыре или пять, я не считал, и все вошли в площадь размером с ладонь. Если бы я не догадался упасть на землю, через меня можно было бы любоваться пейзажем, как через дуршлаг... Я заползаю под машину. Благодаря темноте Шварц не может видеть мой маневр.

Слышу шорох его шагов по каменистой земле. Ой-ой-ой! Если бы у меня был хоть какой пистолетик, появился бы шанс выкрутиться...

Я сжимаюсь, как могу, под этой заразой машиной. Если бы мое тело могло выполнить мое желание, я стал бы маленьким, как орех.

Вижу, ботинки Шварца приближаются.

Загрузка...