Могила для 500000 солдат

Песнь третья

Его глаза наполнились слезами, он берет груди женщины, подносит их к губам и сосет их, слезы стекают по его щекам и носу, его руки скользят по ее бедрам, проникают между ног, гладят теплую, потную, растрепанную прядь волос на лобке, млеют от горячего, влажного дыхания раскрытой вагины, играют с прядкой, под которой трепещет плоть. Солдат грезит; высоко в горах меж серых камней бьет источник ледяной воды, от глотка которой все лицо охватывает пламя; после, с остывшим лицом, он стоит на лужайке или в лесу и смотрит блестящими глазами на бегущую в предзакатных сумерках белку.

Голова солдата катается меж тяжелых тенистых грудей, теплые травы пахнут молоком, женщина запрокидывает голову, руки солдата поднимаются по ее животу, пальцы, проникая между ребер, пробегают по бокам, женщина стонет, лаская дыханием висок и мочку уха солдата. Солдат продолжает сосать грудь, слегка прикусывая сосок, пуская слюну, женщина приподнимает руками свои груди, слюна и слезы солдата текут по ее ладоням. На улице несущийся галопом конь останавливается, встает на дыбы, ржет, сбрасывает седока — юношу в лохмотьях, тот падает, скрестив руки, грудью на песок. Дети выходят из подвалов и бегут к раненому. Конь, подпруга скользит по груди, скачет через предместье, перепрыгивает ворота, потом, замедлив бег, топчет рыхлый песок под эвкалиптами, он видит реку, чует запах воды, трясет гривой. Под деревьями рыщут, опустив морды, собаки, они трутся о стволы, скребут когтями кору, хватают мелких птиц, выпархивающих из ветвей. Конь подходит к реке, дует на черную неподвижную воду; под его дыханием вода движется, светлеет. Женщина — теперь ее швырнули на кафельный пол — стонет, ее дыхание выдувает блестящую пыль из щелей, ее потная щека прилипла к плитке, солдат сотрясает ее бедра. Ткань расстегнутых штанов возле его члена смята, черна от пота и спермы. Его башмаки скребут по полу, давят пальцы ног женщины. Липкие ладони солдата ласкают тело женщины, от висков к паху, он задыхается, отступает, краснеет. Лают собаки, они вырывают куски мяса из кучи отбросов, дымящихся у воды; старые бидоны, вытащенные из грязи, блестят, позвякивая под их зубами. Солдат пальцами, ногтями раскрывает влагалище. Голова женщины катается по плитке. Солдат, приподнявшись, скребет пах, кусает шею женщины. Дети набросились на раненого; его глаза закрыты, рот полон крови, губы блестят на песке, он тяжело дышит; один из детей присаживается рядом с ним на корточки, прижимает пальцем пульсирующую на шее вену, щиплет ее, раненый вскакивает. Полуголый солдат, мокрый после объятий шлюхи, видел, как за окном упал всадник; он отходит от окна, шарит под тюфяком, с которого женщина, лежащая на спине, раздвинув ноги, положив руку под голову, смотрит на него, улыбаясь; он подходит к ней с винтовкой в руке, водит стволом по животу женщины, блестящий холодный ствол скользит между ее бедер, женщина отодвигается, изгибается, тихо смеясь, медленно отстраняет ладонью ствол, ее пальцы оставляют на стали потные следы. Солдат подходит к окну, открывает его, поднимает штору, видит группу детей и раненого всадника, прицеливается, передергивает затвор, жмет на спусковой крючок, дети и всадник подпрыгивают, взметая песок, и падают навзничь без крика, двери со скрипом закрываются, солдат снимает палец с крючка, прекращая обстрел, поворачивается, прижимая дымящийся ствол к бедру; комната наполнилась тяжелым запахом пороха и соломы, женщина дрожит, прижавшись к стене, солдат подходит к постели, смотрит на грязный тюфяк, протертый коленями и руками мужчин, засовывает руку в дыру, вынимает соломинку, зажимает ее в губах, подходит к женщине, снова обнимает ее, целует, соломинка перекатывается между их губ. Конь переплывает реку, натыкаясь грудью на песчаные отмели, он скачет по протоке на песчаном берегу, под его копытами скользят ужи и гадюки, течение сносит их в реку, они извиваются среди камней. По утесу едет повозка с сеном; вдоль обрушившегося края утеса проезжает джип и несколько грузовиков; песок, камни, разорванные пучки чертополоха скользят по склону к остановившемуся коню. Два солдата выпрыгивают из джипа. На копне сена, лежащей на повозке, играют двое детей. Солдаты их не видят, они подходят к возчику, говорят с ним несколько минут, потом забивают его прикладами. Один из солдат достает из кармана гимнастерки коробку спичек, зажигает одну и кидает ее на сено, которое тут же вспыхивает; пламя пробивается сквозь толщу сена, поднимается вверх, окружает детей, пожирает повозку; мертвый возчик лежит под мулом. Солдаты запрыгивают в джип, колонна трогается с места и исчезает в долине. Конь смотрит на горящую повозку, мул кричит, поводя крупом. Конь, дрожа на вечернем ветру, опускает ноздри в теплый песок. Огонь пробегает по оглоблям, по крупу, мул бьет копытами, трясет головой, его хвост вспыхивает; крики мула привлекают внимание крестьян, прячущихся в кустах, они подходят к повозке, видят кучу пепла, в которой дымятся обгоревшие тела; мул дергается, оглобли и обугленный круп рушатся, мул, сгоревший на три четверти, падает с широко раскрытым ртом, его тело покрыто язвами, из них по опаленной шкуре стекают струйки жира; пламя вновь охватывает обугленную тушу. Крестьяне отворачиваются, один из них, покачиваясь, сбегает по склону и падает. Конь раздувает ноздрями песок; влажная дрожь пробегает по его телу; запах дыма отогнал его к реке; закрыв глаза, он медленно пьет воду большими глотками. За ним, у скалы, под порывами ветра клонится дерево; под копытами копошатся насекомые. Дым пожара растворяется в темноте, запах горелого мяса доносится до реки, конь снова бросается в реку, переплывает ее. На другом берегу две старухи и дети в лохмотьях разгребают отбросы, увязнув ступнями в разноцветной глине, ноги облеплены мухами и червями; они достают размокшие хлебные корки и куски сырого мяса, впиваются в них зубами; маленькая девочка грызет кусок синего мяса, прижав кость двумя руками к груди; вокруг рыщут собаки; мелкий кот, вцепившись в лохмотья девочки, взбирается к ней на грудь и, вонзив когти в ее губы, впивается зубами в кость; мальчик берет старые грабли, подцепляет кота, сбрасывает его на землю, бьет, выкалывает ему глаза, отрубает голову, кровь мешается с грязью; девочка с забрызганными кровью волосами продолжает глодать кость; рядом воют собаки; одна из них проскальзывает между ног старухи, под лохмотьями, и вырывает у нее из руки размокший кусок хлеба; из-под отбросов вылезает крыса, топчется по блевотине и снова с сухим коротким писком исчезает в жиже. Конь скачет под деревьями, трется о влажную кору, большие птицы пролетают в последних лучах солнца; с задетых их крыльями веток сыплется дневная пыль. В куче отбросов ковыряются дети, некоторые из них голые, только плечи прикрыты лохмотьями, мокрые тела испещрены укусами. Между их ягодицами копошатся слизни и черви. Двое дерутся в грязи, один сжимает другому горло покрытыми блевотиной руками, другой хватает осколок бутылки и бьет им соперника в спину и живот, кровь брызжет и стекает по грязи и блевотине на ноги ребенка, он разжимает руки, задушенный ребенок кричит, его щеки раздуваются, осколок стекла падает в лоснящуюся грязь, зубы душителя блестят между черных губ, его член упирается в бедро задушенного ребенка, конь катается по песку, встает, бежит рысью под эвкалиптами, трется грудью о кору, входит в город, блуждает по улице, на которой упал его всадник, ходит кругами по окровавленному песку; уж, свернувшийся на песке, скользит между копыт коня, ползет и исчезает под стеной; перед дверью борделя стоит джип; лунный свет падает на измятый капот, на трепещущий от ветра брезент; окна борделя закрыты. Лишь одна форточка внизу стены освещена. Конь подходит к джипу, проводит ноздрями по кузову, вдыхает мерзкую вонь сидений и грязных тряпок, погружается в кучу окровавленной ткани и теплого пепла. В прокуренном подвале пьяные солдаты набрасываются на женщин, опрокидывают их на угольные кучи. У входа в подвал сидит парень с сигаретой в узких губах, он собирает деньги с солдат. Угольная пыль поднимается к форточке и оседает на улице. Одна из женщин теряет сознание, парень подходит, хватает ее за ноги, сталкивает с бесчувственного тела навалившегося солдата, вытаскивает его член из влагалища женщины и тащит тело по угольным брикетам к двери, под лестницу; солдат, волоча член по углю, стонет, ползет к двери, из открытого рта на подбородок стекает мерзкая черная слюна; подняв руки, он вцепляется пальцами в голую ногу парня. В углу погреба двое солдат с раскрасневшимися лицами вставляют угольный брикет во влагалище женщины; один грубо ласкает все ее тело, другой вцепился ладонью в ее колено; они поджигают волосы на ее лобке. Женщина с искаженным от боли лицом кричит, по ее животу струится пот. Парень подходит к ним и спокойно говорит, продолжая улыбаться:

— За причинение ущерба платите двойную цену.

Присев на корточки, он дует на лобок, гасит пламя, проводит ладонью по обуглившимся волоскам, встает и снова занимает свое место у входа.

На заре джип с прицепом едет под эвкалиптами, останавливается у кучи отбросов, три солдата выпрыгивают из джипа, отцепляют прицеп. Под кучей, дрожащей, шевелящейся под ярким солнцем, лежат трупы детей, дравшихся вчера ночью: один задушен, тело другого исполосовано, в черных ранах копошатся блестящие мухи. Солдаты бледнеют, опускают глаза, нерешительно смотрят друг на друга, в горле — ком; потом они переворачивают прицеп, зловонная розовая, зеленая грязь разливается по двум омытым зарей телам. Солдаты плюются, отгоняют мух руками. В полдень джип с прицепом въезжает по песчаному берегу в воду. На другом берегу купаются дети. Солдаты залезают в прицеп, где стоят две бочки с дерьмом, подтаскивают их к воде.

— Постойте, там ребятишки купаются.

— Насрать им на это, грязным ублюдкам, сволочам, сволочам. Они даже жопу не подтирают. Давай, лей говно. От этих блядей всегда воняет.

Солдаты опрокидывают бочки. Дерьмо расплывается по белой воде, образуя темное пятно, оно спускается к детям, охватывает их, пачкает их плечи; задыхаясь, дети плывут к берегу, блюют в теплую воду. Они выходят из воды и, как крысы, разбегаются по песку. Солдаты цепями поднимают бочки в кузов прицепа. В лагере они спускают их в сортирные ямы, их сапоги увязают в черной грязи, кишащей червями; на миг очумев от слепящего солнца, они стоят с онемевшими спинами, вытирают руки о бедра, горячая ткань гимнастерок мнется с сухим шелестом; тяжелыми шагами они идут к палаткам, перед ними на столах в плевках пивной пене лежат куски черного мяса; солдаты усталыми руками берут мясо, едят, потирая ладони, потом залезают в палатки, валятся на свои тюфяки; лежат на спине, раскинув ноги, просунув лоснящиеся ладони под ремни, пряжки блестят, как наконечники копий в пламенеющей тени, испарениях и колебаниях тел. В подвале женщины во сне поводят руками, ногами; в солнечных лучах угольная пыль, смешанная со спермой, потом и высохшей слюной, стекает по холодной бесчувственной коже; парень стоит, упершись согнутой ногой в стену, курит, засунув ладонь под пояс.

В подлеске над палатками медленно и настойчиво летают насекомые, на обугленные листья осыпается, обрушивается пепел и песок.

Парень хлопает в ладоши, женщины просыпаются, встают, подходят к двери, следуя за парнем. Тот открывает дверь, женщины с криком бегут по доскам душевой, встают под струи воды. В углу на мокрых досках, скорчившись, спит высокий, белобрысый, совершенно голый моряк, бедра и плечи в разводах грязи, обмякший член покоится на ляжке; форменная одежда сложена под головой, сапоги, наполненные водой, прислонены к пояснице.

Женщины, привстав на цыпочки, подставляют лица, груди под струи теплой воды, вытекающие из пыльной трубы. Парень резким движением ладони перекрывает кран, женщины тянут руки и рты к трубе; парень задирает ногу, садится на кран верхом; зажав его между ног, он смотрит на женщин, поглаживая кран, открывает наполовину, закрывает, открывает снова, жмет на него двумя руками, открывает до конца, вода брызжет на губы женщин, на их плечи, они трясут волосами, угольные крошки скользят, падают, рассыпаются по полу; губы нескольких женщин искусаны до крови, у некоторых укусы на груди и в паху.

Вверху по улице расположилась ярмарка, там, среди каруселей и балаганов, прячутся повстанцы, чуть ниже — рыбный рынок. Между двух каруселей, у заброшенного сада стоит балаган, сколоченный из досок, кровельного железа и шкур, внутри — прилавок мясника, на дереве еще видны кровавые прожилки, к прилавку привязана голая девушка; только какая — то выцветшая тряпка повязана на ее бедрах; сверху над девушкой висит табличка:

— У нее две пизды.

Весь день мужчины — рыбаки, каменщики, механики — приходят, поднимают тряпку, трогают двойное влагалище, залезают в него пальцами, просовывают монетку между ног девушки, опускают кусок ткани и выходят на солнце с отвердевшими членами. Тряпка отсырела от желчи и цемента, почернела от жира и смазки, к ней прилипли рыбьи чешуйки. Девушка тихонько стонет, голова опускается за прилавок, под тряпкой звенят монеты, мужчина поднимает тряпку, просовывает руку, собирает монеты, сует в карман и снова садится на земляной пол в глубине балагана. За стеной из кровельного железа дрожит карусель, дерутся дети, мужчина слышит, как хрустят пальцы их ног; сквозь сон он видит пыльных, выцветших лошадок, за его спиной — тяжелое дыхание и скрип зубов дерущихся детей.

Кардинал вышел в сад; смятой во сне рукой он проводит по тяжелым от росы цветам; высвободив другую руку из рукава, он склоняется над кустом, срывает цветок, подносит к губам, выпивает капли росы. Одно из окон на фасаде открылось, в нем мелькнул белый чепец, кардинал улыбается, машет рукой, но, заметив, что в этой руке цветок, краснеет; окно, из которого доносится запах белья и эфира, быстро закрывается, кардинал идет к оранжерее, где растут апельсиновые деревья и живут кастраты; он открывает дверь, медленно проходит между теплыми ветками и останавливается перед другой дверью, из-за которой доносятся сдержанный смех, скрип постелей, шум воды в жестяных умывальниках, он толкает дверь, видит склонившихся над умывальниками голых до пояса детей с полотенцами на плечах; надзиратель дважды хлопает в ладоши, мальчики сидящие на кроватях, встают, вытянув руки по швам. Кардинал входит, в горле — ком, приближается к надзирателю, светловолосому молодому человеку, одетому в черное подает ему руку; мальчики стоят перед не заправленными кроватями, один из них опускается перед кардиналом на колени, целует его руку, другой бросается к его ногам, обнимает его колени, кардинал кладет усталую пухлую ладонь на затылок мальчика, поднимает его голову, молодой человек, стоящий сбоку от него, вздрагивает:

— Со мной они не так нежны, Монсеньор.

Но кардинал не слышит его. На простыне одной из кроватей — пятно крови; губы и ресницы мальчика, стоящего перед кроватью, дрожат, светловолосый молодой человек тихо отстраняет его, положив руку на его бедро. Он трогает пальцами пятно на простыне, кардинал подходит к нему; молодой человек трет друг о друга пальцы.

— Кровь свежая. Как тебе не стыдно?

Мальчики подходят, шелестит шерстяная ткань, но молодой человек останавливает их. Кардинал отворачивается:

— Оставьте этого ребенка в покое.

— У него дурные мысли, Монсеньор. Рыжеволосый мальчик бросается в ноги к кардиналу:

— Я видел, утром он ерзает в постели, он ворочается…

— Я боюсь.

Кардинал подходит к окну, видит под кухонной лестницей склонившихся над своими тележками огородников и молочников — ноги расставлены, носы блестят. Стеклянная дверь открывается, спускается монашка в чепце, она подставляет руки, мужчина достает помидоры и инжир, дает им скатиться по груди монашки, та, улыбнувшись, поворачивается, поднимается по лестнице, ее бедра покачиваются под стянувшим их платьем, освещенная солнцем дверь хлопает; мужчина улыбается, вытирает ладони о бедра, плюет, резко задирает голову, солнце блестит на его зубах; кроткий, безысходный взгляд монахини скрывается за стеклом; в солнечных бликах сверкают ее ресницы и переносица. Кардинал прикрывает глаза ладонью, возвращается к кровати:

— Оставьте этого ребенка, не судите его, этот мир объят сладострастием сверху донизу.

Он проходит, мальчик опускает глаза, кардинал задыхается от запахов крови, пота, мыла, ночной слюны. Он выходит, оправляет полы сутаны на боках, проходит по оранжерее, наполненной запахом теплой крови, открывает дверь, выходит на солнце; он слышит звуки фанфар в городе — товарищи провожают на кладбище молодого солдата, зарезанного три дня назад; кортеж поднимается к небу, и звуки фанфар становятся резче, они вылетают из древесных крон и разносятся по синеве; из гроба сочится кровь, руки несущих гроб твердеют, кровь покойника, разбрызгиваясь от толчков, капает на ноги солдат, лицо мертвеца открыто, все его тело стянуто бинтами, чтобы остановить кровь; это лицо, эти холодные, слабые члены, этот перламутр одним дуновением расколет и спалит солнце. Они поднимаются, беглые тени птиц и ветвей текут, как вода, над лицом мертвеца и рисуют на нем улыбку; ослепленные солдаты видят лампы, горящие в небе, синие реки бороздят небосклон, как вены, верхушки деревьев вспыхивают, горизонт рассыпается с барабанной дробью.

Кардинал, тронутый звуками фанфар, бредет мелкими шагами, нежно потягивается под своими одеждами.

На лестнице его ждет монахиня; маленькие кастраты выходят из оранжереи, идут, выстроившись по росту, к капелле в глубине сада; у одного из них к бедру прицепилась роза, он останавливается, оборачивается, снимает розу, его глаза на миг встречаются с глазами кардинала, это тот мальчик, на чьей простыне нашли пятна крови.

— Он трогал в прачечной нашу самую юную сестру, Монсеньор. С тех пор она не спит, все смотрит в окно. Кардинал улыбается мальчику, роза раскачивается на кусте:

— Идите одеваться, Монсеньор.

Тучный мужчина, питающийся зеленым горошком, рагу и пирожными с кремом, позволяет проводить себя в комнату, садится на стул перед окном; монахиня, склонившись к его ногам, снимает с него туфли:

— Сестра моя, отчего вы презираете этого ребенка, божье создание; рукой, которая касалась самой юной вашей сестры, он творит и крестное знамение — а что у нас на завтрак?

— …У нас для вас сюрприз, Монсеньор.

— О, скажите мне на ушко. Какое яркое солнце! Какой я большой, сестра моя.

— Не раздавите меня, Монсеньор.

— Когда я был маленьким, я очень любил росу; мой отец в бархатном костюме, испачканном на коленях конским навозом, выезжал на своем коне в сопровождении сонных лакеев; мать щекотала мне ноги, я смеялся, гладил ее волосы, трепал ее шиньон, она сердилась, легонько хлопала меня по щеке, но каждое утро она вставала передо мной на колени и подставляла свои волосы, свой затылок, свой шиньон, чтобы я трепал его своими нежными, назойливыми ручками и, прежде чем рассердиться, она склоняла голову, ее руки скользили по моим плечам, сжимали мои пальцы…

— Монсеньор растроган. Я не могу напоминать вам вашу мать; юные сестры меня ненавидят, я слышу, что они говорят обо мне на кухне, в дортуаре, в капелле. Я приучилась никого не любить.

— Сестра моя, возлюбите ближнего, как саму себя.

— Я люблю ближнего, как саму себя, я чиста сама и умываю ближнего. Сестра моя, знаете ли вы свое тело?

— Лет двадцать тому назад я стояла перед зеркалом, ворот моего платья расстегнулся, я сразу упала в обморок.

— Тот, кто не знает радостей телесных, не может любить себя, не может любить и ближнего.

— Дайте мне вашу правую ногу, Монсеньор… О, как она покраснела.

— А я ведь ходил недолго.

— Сдается мне, что наша самая юная сестра испытывает плотские искушения. Недавно, после приезда огородника, она вся дрожала, как роза после дождя.

— Я поговорю с ней.

Он вспоминает бедра, стянутые узкой грубой тканью, смех огородника… ее волнуют молодые мужчины, которые смотрят на нее, желают ее. Он встает, набрасывает на плечи мантию, его руки дрожат, он выходит, монахиня стряхивает с мантии седые волоски и перхоть, кардинал улыбается, но его горло сжимается, он бережно отстраняет женщину:

— Я пойду один.

Он ступает на солнце, идет, солнце поднимается по его ногам, бедрам, груди к голове; в верхнем городе стихли фанфары, в нижнем — дым, крики детей, лай собак. Кардинал поднимается к собору: ослепительно белый, он возвышается из кустов, усыпанных красными цветами, почерневшими от солнца. Опираясь на перила, кардинал поднимается по лестнице, идет вдоль нефа, скребя пальцами по камню, царапая ладонь блестящими осколками; он бормочет детские стишки, громко молится, толкает дверь ризницы; старик с блуждающим взглядом и мокрым носом заключает его в объятья:

— Монсеньор, один, один! Воистину, милость господня! Воистину, милость господня!

— Чем душить меня, наполнил бы лучше сосуды!

В проем двери видны охапки цветов, ветви, жужжащие насекомые, тени листьев на золоченом дереве органа, на золоте и перламутре риз, на белизне орарей.

— Монсеньор, в ризнице птица, залетела, видимо, этой ночью, утром она кружила в капелле вокруг статуй. Красивая птичка, без сомненья. Каково оперенье, таково и пенье. Зажаренная для вас, она спела бы еще, без прикрас. Воистину, милость господня!

— Помолчи, пожалуйста, дай мне прочесть молитвы.

Кардинал склоняется, тяжело дыша, на столик, накрытый льняным полотном. Капелла наполняется солдатами и колонистами в легкой одежде. Кардинал, облаченный в ризы, опустив плечи, тяжелыми шагами идет в главную ризницу. Там шумно облачаются дьяконы и протодьяконы. Все преклоняют колени. Говоря между собой, они жестикулируют, как женщины:

— О, сестра хорошо выгладила твой стихарь, лучше, чем мой, не знаю, за что она на меня обиделась, но это точно так. О, эта непорочная белизна на твоей загорелой шее! Как все прошло на большой плотине? Вы играли в догонялки? Дети были послушны? Кажется, вас охраняли красивые солдаты.

Процессия собирается перед входом в неф. Орган дрожит. Маленькие кастраты, стоящие справа от алтаря, затаили дыхание. Процессия движется к алтарю. Gloria in excelsis Deo. Маленький кастрат, что был с розой, поет, его глаза залиты слезами, кардинал склоняет голову и немного поворачивает ее над дароносицей; он видит ноги мальчика, его трепещущее горло, слюну, блестящую в уголках губ. Мальчик поет один в тишине, его одежда трепещет. Птица выпорхнула из исповедальни; она летит меж выбеленных стен, натыкаясь на розовые колонны и скульптуры, от биения ее крыльев склоняется пламя свечей на алтаре; мальчик стоит неподвижно, кардинал опускает голову… к запаху вина, исходящему от облаток, примешиваются запахи перьев, гнезда и крови. Взгляд кардинала опускается, между ног мальчика на ткани шортов проступает темное пятно, струйка крови стекает к колену. Птица кружит над мальчиком, касается его волос, привлеченная запахом крови, порхает у его бедер. Мальчик поет громче, кровь потекла сильнее. Вступает хор, мальчик с окровавленной ногой падает в обморок. Подбегает чернокожий юноша, берет мальчика на руки и уносит его в ризницу; он кладет его на скамью напротив двери, выходящей в сад, возвращается к выходу в неф, закрывает дверь, смотрит в замочную скважину, возвращается к мальчику, наклоняется над ним, кладет ладонь на его плечо, просовывает ее в потную подмышку, проводит по груди, наклоняется ниже, целует щеку мальчика, его губы, ладонь скользит по холодному животу к пропитанной кровью ткани. Юноша встает, смотрит на свою руку, идет к двери, спускается в сад, присев на корточки, зарывается влажной ладонью в песок; он возвращается в ризницу, подставляет руку под кран умывальника, открывает воду; мальчик оживает, его колени дрожат, запекшаяся кровь порошком ссыпается на скамью. В проеме двери проходит собака, белая на фоне сада.

Дети, искалеченные в резне, лежат в больницах; тех, у кого были отрезаны гениталии, посредники продают дьяконам, кардинал берет у губернатора деньги для выкупа и содержания детей. Вскоре посредники начали нанимать бандитов; днем и ночью те рыщут по улицам и дорогам, похищают детей, калечат их прямо на песке или в грязи. К концу войны, когда резня почти прекратилась, большинство кастратов к кардиналу поступало из рук бандитов. И это всех устраивало.

Вот так и за Кментом однажды ночью в долине Игидер, когда повстанцы и солдаты резали друг друга в лунном свете на берегу реки, погнались двое мужчин; он бежит по песку, его лохмотья цепляются за тростник. Внизу скребут друг о друга скрещенные клинки, его сердце бешено бьется, он ощущает спиной дыхание преследователей. С высоты, где в дымке прячется луна, на место сражения бесшумно слетают орлы. Кмент ныряет в заброшенный сарай, катится по сену, задевая голой ногой лежащую в пыли косу; Кмент хватает ее, мужчины прыгают на него, Кмент проводит косой над головой, двое вцепились в его бедра, поднятая с дощатого пола пыль сияет во мраке; коса скользит по спинам мужчин, раздирая их рубахи; один из мужчин хватает Кмента за член, прикрытый лохмотьями, тянет, Кмент кричит, нацелив косу, вонзает ее в горло мужчины, тот качается, его грузное тело, омытое холодным потом, разворачивается и рушится в сено. Другой мужчина двумя руками вцепился в ногу Кмента, Кмент скользит и падает, мужчина бьет его в лицо и в живот, хватает косу. Кмент приседает, прижав руки к животу, быстро ныряет под ноги мужчины, опрокидывает его. В долине солдаты и повстанцы бегут вдоль реки, над ними пролетает истребитель; солдаты отделяются от повстанцев, самолет пикирует, расстреливает повстанцев из пулемета; в кабине пилот и стрелок дрожат, кричат, смеются, запах пороха опьяняет их; слюни и сопли блестят над губой стрелка, на правой щеке белеет островок мыльной пены; из нагрудного кармана его гимнастерки наполовину вылезло зеркальце, оно давит на его сосок, он сгибает спину, поводит плечами, но зеркальце словно приклеилось кровью к соску сквозь ткань.

Кмент бьет мужчину косой в лицо, кровь, стекая, словно сетью обволакивает лицо. Кмент бросает косу, выбегает из сарая, бежит по дороге, прижав руки к животу. В кабине самолета звенят, свистят от пара горячие гильзы. На черных верхушках деревьев кричат напуганные выстрелами птицы; самолет пикирует, стреляет, снова поднимается в ночное небо, касаясь ветвей, взмывает к скале; расстрелянные солдаты и повстанцы падают на гальку вдоль реки. Кмент ползет по песку, самолет — огромный дрожащий камень — проносится над ним, Кмент, точно краб, зарывается в песок; самолет — камень, тающий в ночи — улетел, Кмент, крутя шеей, загребает песок щеками. Солдаты и повстанцы, скорчившись, лежат на гальке; они дрожат, с их обескровленных губ срываются стоны; в порогах плещутся рыбы, насекомые, облепившие тростник, ослабляют хватку и падают в теплую тьму с брюшками, покрытыми личинками, освобожденный тростник качается, распрямляясь; в ржавой заболоченной воде перекатываются пули, плавают мертвые жабы, в нее стекает розовая смертная слюна солдат. Самолет возвращается, пикирует, стреляет снова, пули с треском скачут по гальке, скашивают тростник. Руки стрелка почернели, он блюет на приклад пулемета, прижимается лбом и висками к дымящемуся металлу, дрожа, застегивает липкими пальцами ворот гимнастерки. Пилот поворачивается, его слюдяные очки, оправленные в кожу и медь, покрыты сухой коркой из раздавленных насекомых, из которой торчат, подрагивая, лапки, усы, крылья:

— Стреляй, стреляй! Целься лучше, черт тебя дери!

— Господин лейтенант, господин лейтенант, я болен, я подыхаю, моя невеста, я подыхаю, я всех их убил, они подстерегают меня со своими ножами, город закрыт, нож вонзается в мою спину, я бегу изо всех сил, но остаюсь на месте, стены города вздымаются, на них грустные рыла насекомых, свирепые морды зверей, из земли вырастает коготь, он впивается в мою ногу, господин лейтенант, вы уже имели мою невесту, теперь моя очередь, мой хуй встает, моя жажда, мои деревья, мои ноги сгорают, как свечи, мне больно, ох, как мне больно, господин лейтенант, слезьте с кровати, раздавите их.

Солдат хватает пилота за плечи, сжимает его шею, пилот выпускает штурвал, солдат блюет, плюется, душит пилота грязными руками. Самолет уклоняется вправо, к скале, солдат, навалившись на пулемет, стреляет в скалу, потом вдруг встает, раскинув руки к крыльям, самолет приближается к изрешеченной пулями скале. Безумный солдат, вытянув руки, стоит в кабине, его лицо и грудь испачканы слюной и рвотой. Раненый солдат, лежащий на гальке, открыв глаза, видит, как самолет входит в скалу, словно рыба в нору.

Кмент переворачивается на спину и засыпает. Маленькие кастраты, разбуженные шумом схватки, ворочаются на постелях. Черный юноша, лежа с открытыми глазами в алькове, вслушивается в свист пуль; завесы алькова дрожат, зарево пожара отражается в бронзовых кольцах. Птицы и летучие мыши задевают крыльями виноградную лозу, обвивающую открытое окно, стряхивают с листьев сине — белую пыль; из угла алькова выпорхнул снегирь; свалившись за картину, он бьет крыльями по холсту. Черный юноша смотрит в небо, ночь полнится вихрями, гривами, зубами, клыками.

После пленения Иллитана Энаменас затих. Объявлено перемирие, толпа осаждает ворота заводов, мастерских, ферм, двадцать дней люди заняты работой, нравы смягчились. Изгнанные, отверженные повстанцы собрались в пещере, где сто лет назад их предки провозгласили начало борьбы с завоевателями и умерли десять лет спустя, покрытые копотью костров, отринутые народом, разделенные. Тоннель, пробитый в скале, ведет в большую пещеру над морем; раненые с забинтованными головами и животами лежат на походных кроватях, украденных у оккупантов, за ними ухаживают молодые женщины в гимнастерках, другие обслуживают их, склоняясь над ними по вечерам и давая им трогать свои груди; выздоравливающие могут обнимать их на циновках, лежащих в глубине пещеры у тянущейся сквозь скалу канавки, в которую солдаты бросают обглоданные рыбьи кости и кору эвкалиптов. За время перемирия вожди восставших, предупрежденные о вялости переговоров, ведущихся в метрополии, разработали план захвата городов. Иногда они жестоко спорят, потом подходят к отверстиям, смотрят на расстелившуюся внизу громадную тушу моря, тающую в солнечных бликах, наблюдают в бинокль за чайками, скользящими вдоль утеса, нежно спускающими на песчаный берег, задевая крыльями пучки ковыля. Потом вожди возвращаются к расстеленным картам, опираются на них руками; их трое, вокруг запястий — следы от веревок, на горле самого молодого — длинный шрам, блестящий, когда он поворачивает голову:

— Нам нужно чаще показываться на людях хорошо одетыми и вооруженными, ограничить нашу деятельность текущими экзекуциями: проститутки, предатели, богачи и их дети, но главное — управлять, строить, обучать в труднодоступных районах острова, представляя себя посланниками, предвестниками революционного правительства на его пути к столице. Наши друзья в метрополии добьются освобождения Иллитана.

— Солдат, сдавший нам укрепление Тирмитин, вчера вечером, на привале роты, покончил с собой; две пули в рот; он был хорошим стрелком и радистом.

— Я помню, как он плакал, когда один из наших солдат подстрелил журавля.

— Солдаты его не любили, наши братья — тоже.

— Мы сражаемся не за таких людей.

— Предатели нам полезны.

— Мы переправим их за море. Их дальнейшая судьба нас не волнует.

Он говорит; бритое лицо, открытая шея, руки скрещены внизу живота; внезапно его голос срывается, как лист, насыщенный водой и жаром, его нога дрожит на скале:

— Ты, Бежа…

— Что с тобой?

— Выйдем.

В глубине пещеры стонет солдат, он срывает бинты, ворочается на постели, корчится, кровать опрокидывается, солдат скатывается на камни, взвизгивает, точно крыса; к нему подбегает молодая женщина; склонившись над ним, она поднимает его за плечи, но солдат с закрытыми глазами прижимает ее к себе, подминает под себя, обнимает, открывшиеся на его теле раны прилипают к ее гимнастерке, его бледные, почти остывшие губы впиваются в рот женщины, потом, похолодев, отрываются, хватка его рук и коленей ослабевает, голова скатывается по камню, струйка розовой слюны течет по губам. Женщина встает, опираясь на запястья, ее окровавленная смятая гимнастерка с треском отрывается от ран мертвеца.

Бежа стоит один на гранитной плите у входа в пещеру; повернув голову, он видит мертвого солдата и склонившуюся над ним женщину, он закрывает глаза, бросает дымящуюся между пальцами сигарету, вытирает губы ладонью:

— Умер Коба? Последний, может быть. Через сорок лет мы будем в Энаменасе.

Он кладет руку на плечо часового, оглядывает скалы, влажную равнину, медленно плывущие сквозь растрепанные кроны деревьев клочки тумана, летящих с моря птиц.

— Все вы у меня в сердце, я несу все на своих плечах. Он кладет руку на плечо часового:

— Ты видишь Энаменас на горизонте, водонапорные башни? Там начиналась революция; мы с Иллитаном убили сторожа, предателя; он сидит под лампой за своим столом, я бросаюсь на него, вырываю у него пистолет, Иллитан переворачивает стол, хватает сторожа за плечи, я держу его за пояс, Иллитан достает свой нож, вонзает ему в плечо, мои пальцы чувствуют, как сокращаются мышцы его живо та, кровь брызжет, течет по моим рукам, сторож кричит, его голова резко запрокидывается назад, задевая мой под бородок. Иллитан толкает его на стеклянную дверь, он валится на пол в осколках стекла, я подскакиваю к нему, поднимаю его за плечи и бросаю на Иллитана, тот бьет его ножом в колено, сторож спотыкается, подворачивая ногу. Мы растянули его на полу, Иллитан держит его, я беру керосиновую лампу, Иллитан открывает его рот двумя руками, я наклоняю лампу, пламя освещает красное трепещущее нёбо, омытое кровавой слюной, стекающей с зубов, я выливаю на него горящий керосин, сторож, издав протяжный крик, стонет, плачет, слезы текут по обгорелому лицу, из его рта валит красный дым, его губы под горячим дыханием сминаются, как обугленная бумага. Рассеявшийся дым обнажает покрытое пеплом нёбо, в глубине которого ворочается сморщенный язык; Иллитан встает, его руки дрожат, он берет лампу и разбивает ее о лицо сторожа:

— Он готов, бежим.

Я бросаю значок на грудь мертвеца. Иллитан тащит меня наружу:

— Теперь ты настоящий революционер.

И он обнимает меня в ночной прохладе, его окровавленные руки скользят по моей пояснице, поднимаются по спине до затылка. Это было мое крещение кровью.

Часовой не отрываясь смотрит Беже в глаза, а молодой вождь прыгает на валун, вырывает пучок мяты, мнет ее в своих влажных ладонях:

— Иллитан постоит за себя.

Туман, зримый образ тишины, поднимается к солнцу, Бежа спит на камне, положив руки под голову, раскинув ноги, тень пролетающей птицы на миг накрывает его лицо, Бежа видит над собой неподвижную голову, поджатые лапы, желтый клюв, влажные, вылезшие из орбит глаза, стекающие на черные перья, мертвое брюшко, отвердевшее горло, птица опускает развернутые, но жесткие крылья, ее контуры отпечатываются на небе, Бежа чувствует, как его член твердеет на солнце, голая пламенеющая женщина опускается на него, целует его губы, прижимается животом, коленями, вагиной, Бежа перекатывается на нее, ты мертвая? Он резко встает, кожа женщины отделяется от ее тела и прилипает к нему, потом она превращается в огненный порошок, на помощь, я горю, птица протыкает клювом шею Бежи, женщина с ободранной кожей плачет подле него, она обнимает его, пьет брызжущую из шеи кровь, всасывает ее губами из костей и мышц; перед тем, как умереть, Бежа кладет руку на ее вагину, разбухшую от ласк, в ладонь впивается кактус, он танцует с женщиной, ощущает своей грудью ее обнаженную грудь, живое сердце, бьющееся о пуговицу его гимнастерки. Между высоких влажных трав к площади на горе, уставленной палатками, мчится поезд, он подъезжает к перрону вокзала, вагоны покрыты грязью и червями, лица пассажиров за стеклами покрыты грязью и червями, к его губам прижата надушенная перчатка из черной кожи, его слезы текут на перчатку, солнце, пробив железный потолок, сверкает среди музыкантов, собака тычется мордой в золотые пуговицы на сапогах, в золотые шпоры. Бежа, Бежа, почему от тебя всегда так воняет, будто ты спишь с баранами? По красной плитке бежит таракан. Бежа, ты мог бы съесть таракана? Его ботинки у моих босых ног, моя рука на сырой соломе, обмотанной вокруг трубы, перед окошком раскачиваются листья, Бежа, ты мог бы съесть таракана? Их полно в унитазе, их привлекает запах, потом они поднимаются вверх, ты видишь их следы на стене? Ешь, по тополю скачет черная обезьяна, снаружи, в зеленых бликах, скребется мертвая кошка, я дам тебе денег, ешь, он звенит монетками в кармане, вот еще две, смотри, я кладу деньги на подоконник, это для тебя, если съешь, монеты блестят на пыльной известке, три штуки, зеркало для меня одного, я сажусь на корточки, Бежа, Бежа, мадам хочет тебя видеть, в ее спальне паук, бедняжка дрожит от страха, она зовет тебя, я кладу руку на кафель, таракан бежит к моей ступне, я ловлю его, поднимаюсь, таракан шевелится в моей руке, твердый, влажный, его лапки скребут по моей коже, я открываю рот, разжимаю ладонь, таракан в моих пальцах шевелится у моих губ, Тальбо отворачивается, зажав рот рукой, наклоняется над унитазом, я сжимаю таракана зубами, разгрызаю его пополам, горькая едкая жидкость разливается под моим языком, Тальбо внезапно блюет, опершись руками о стену, я глотаю две половинки таракана, сжав губы, я беру монетки, поднимаюсь на подоконник, спрыгиваю через окно в сад, убегаю, зажав монеты в кулаке, я лежу в пустом канале на сухом цементе, задвижка падает на мое горло, как нож гильотины, дымится кучка обезглавленных птиц, Тальбо блюет в кустах, Бежа, Бежа, большое белое перо падает мне на ляжку, под волосами ползают блохи, на равнине качаются, волнуются пальмы и проволочные заграждения, земля покрыта раздробленными корнями, летит большая птица, планирует на камни, Бежа дрыгает ногой, открывает глаза, видит солнце, блестящую паутину, вершины гор, он резко встает, бежит к часовому, кричит:

— Убей эту птицу, убей, мы зажарим ее вечером.

— Какую птицу, командир, какую птицу? Часовой смотрит на небо, на скалы:

— Какую птицу? Зажарим?

— Она улетела. Иди, скажи, чтобы тебя сменили. Солнце так печет.

Часовой отдает честь: небольшое стадо баранов выходит из пещеры, часовой, двумя руками сжав винтовку, расталкивает их прикладом, бараны, качая головами, взбираются на скалу; часовой бьет, ремень винтовки цепляется за рога баранов:

— Бей сильней, как тебя били!

— Почему бараны от нас разбегаются?

— Мы стали нечистыми.

Часовой загоняет баранов в пещеру; раненые, привязавшиеся к ягнятам, подходят погладить их, напуганные ягнята жмутся к животам маток; солдаты возвращаются на свои походные койки; бараны дрожат. Бежа склоняется над мертвым, встает на колени у его бедер, женщина сидит на корточках перед баранами, скрестив руки на окровавленной гимнастерке. Бежа взмахом ладони подзывает к себе двух вооруженных солдат:

— Возьмите Кобу и отнесите его на маленькое кладбище. Будьте осторожны, из-за тумана тропа скользкая.

Два солдата поднимают Кобу, кровь, запекшаяся в складках его гимнастерки, льется им на руки:

— У него была губная гармошка.

— Оставьте ее у него.

Днем Бежа не касается женщины; только по ночам он ползет к циновке, на которой она спит с горящим лицом, раскинув ноги; она ощущает на своем бедре патронташ и ножны кинжала, на своей обнаженной груди — горячее дыхание Бежи; ладони, липкие от грязи и ружейной смазки, мнут волосы на ее висках, большое, гибкое, тяжелое тело нависает, как звериная тень, над ее телом и покрывает ее; она видит через отверстие в скале звездное небо, где звезды перетекают с края на край, она слышит, как вдали, над морем, птицы и камни летят с утеса, а песчаный берег осыпается в промоины, в которых плещут одинокие рыбы. Бараны вздрагивают, когда его колено скребется о камень между бедер женщины, он стащил ее с циновки, их слюна, блестя, смешивается, одно мгновение она ощущает на лобке холод пуговицы, потом — тепло и ногти солдата на своем плече; бросив взгляд на вход в пещеру, она видит часового, шагающего взад — вперед под луной; ткань штанов между ног натянулась с глубокими складками.

В полночь из пещеры выходят парламентарии, они спускаются на равнину. Солдаты, взбунтовавшиеся против государства, ждут их в ущелье Тилисси. Во главе — молодой капитан с покрытыми шрамами лицом и шеей; все сидят на корточках в зарослях дрока у края дороги. Большинство из них — дети колонистов, родившиеся на Энаменасе; все молчат, они смотрят сквозь твердые колючие ветви дрока, как с горы, бесшумно прыгая по сырому песку, спускаются обутые в синие и черные сандалии повстанцы; они видят ножи, бьющие по их бедрам; они сжимают под мышками приклады винтовок, их руки дрожат на черных затворах, горла, покрытые паутиной, трепещут; мошки скользят по груди, бьются на губах, забираются в щели между кожей и ремешком на подбородке и на щеках, между лбом и каской, прилипают к потным корням волос и ушным раковинам, вьются перед глазами, над бровями; от песка, от дыхания солдат поднимаются облачка пара; солдаты лежат молча, на спинах — потные полосы; сквозь черные стебли, с которых сыпется пепел и личинки насекомых, видны пороги, на которых переливается белая блестящая вода, вспениваясь у берегов; москиты, мечущиеся над дорогой, между рекой и зарослями дрока, отбрасывают тени на песок и камни; в лунном свете сверкают верхушки кустов дрока.

Ствол винтовки блеснул в дроке: повстанец заметил его, остановился, подает знак: все валятся в заросли, пальцы на спусковых крючках. Солдаты стреляют из-за кустов, один из повстанцев кричит и падает под обгоревшие стволы, перестрелка усиливается; солдат снимает с пояса гранату, срывает чеку и, опершись локтем на песок, бросает ее над кустами, она взрывается среди повстанцев; большая черная птица пролетает над местом стычки, взмахи ее крыльев разгоняют дым от взрыва.

Вскоре противников разделяет лишь полоска расщепленных стеблей и пепла; они ползут навстречу друг другу, их пальцы зарываются в пепел, усеянный горячими гильзами; упираясь в пепел животами, они осыпают друг друга бранью, плюются, их крики отдаются эхом в утесах, но в моменты затишья и движения непрерывный ропот реки снова связывает их с миром; наконец остаются лишь двое солдат лицом к лицу; за ними в кровавых следах — трупы и умирающие, рты забиты пеплом, руки на животе, внутренности вываливаются на ноги, колени и губы дрожат; из нагрудного кармана мертвеца выпало разбитое зеркальце, в нем отражаются качающиеся кусты дрока, всполохи выстрелов и лунные блики. Два солдата с пустыми патронташами вцепились друг в друга обожженными пальцами, они резко поднимаются, сближаются и, обнявшись, падают в пепел, катаются по своим еще горячим винтовкам, кричат, вцепившись в горло, в бедра друг другу, плюются, царапаются, кусаются; повстанец срывает с солдата ремень и царапает пряжкой его лицо, солдат, набрав пригоршню пепла, швыряет ее в глаза повстанцу; тот, ослепленный, плюет, плюет кровью, кусается, пепел стекает по его щекам, рот открыт, его зубы блестят над солдатом, извивающимся на земле, под затылком — винтовка, на поясе — граната; за ними — стоны, крики, треск костей, клекот крови во ртах, шевеление внутренностей, в пепле, усеянном лунными бликами, сжимаются и разжимаются ладони; умирающий со вспоротым горлом с силой погружает кулак в рану, брызжет кровь, кулак касается кости разрезанного ножом горла; противники поднимаются, бьют друг друга прикладами, повстанец полураздет, лохмотья рубахи болтаются, хлопают его по телу, разъяренный солдат бьет по ним, стволы винтовок скрещиваются; мелкие птицы, напуганные перестрелкой, возвращаются, скачут по берегу, в порогах рыбы бьются о камни, птицы, щебеча, летают над ними, шум крыльев и плавников над равниной; за ущельем, там, где река расширяется, стая шакалов топчется в тростнике, млечный сок стеблей стекает на их шкуры, равнина усеяна брошенными машинами и орудиями, ржавыми косами, перевернутыми плугами, под которыми ползают ящерицы и змеи; шакалы бегут, ломая стебли, пугая спаривающихся зверей, задрав морды к луне, на зубах пена, языки дрожат, лапы и когти ласкает теплый песок; перед ними встают черные скалы, внизу — колыхание трав, туман от пыли и лесных испарений, еще ниже со снежным шелестом струится река.

Они уже в ущелье, на поле битвы, два солдата, столкнувшись, падают в облаке пепла. Шакалы пятятся к реке, облако рассеивается, шакалы приближаются к трупам, кружат вокруг, нюхают, кусают, роются под ними, урчат, сдувают пепел; шакал хватает солдата за руку, поднимает ее, вытягивает солдата из-под кучи трупов, но солдат еще жив, он хватает шакала за морду рукой, шакал кусает ее, отбегает в кусты, возвращается, на этот раз он вонзает свои клыки в горло, солдат испускает дух, его голова скатывается в пепел, шакал остервенело набрасывается на труп, разрывает горло, грудь, живот, вырывает куски мяса из-под ремня, раздирает бедра, пожирая все: мясо, кости, мышцы, нервы, кожу, ткань; он копается между ног, поднимая мордой член, язык лижет пупок, клыки раздирают его, когти пронзают соски, плечи, упираются в подмышки, вырывая волосы, его клыки хватают разбитое зеркало, окровавленные осколки втыкаются в его десны, в язык, хрустят под клыками, шакал стонет, поднимает лапу и скребет морду, потом снова набрасывается на труп, пытается стащить каску с головы, голова присоединена к телу лишь связкой костей, жил и мышц, в которых увяз ремешок, шакал рвет каску, голова скатывается в пепел, из плеча, блестя жилами, торчит связка, державшая ее, шакал набрасывается на труп, раздирает, вырывает, грызет, тряся головой, упершись когтями в плечи.

Кругом шакалы, завывая, пожирают тела, уткнувшись мордами между ног солдат, волочат трупы за руки, за волосы к кустам, потом, обожравшись, срут на них и, загребая задними лапами, забрасывают дерьмо землей. С набитыми брюхами они спускаются к реке, заходят в воду под пыльными пальмами и пьют большими глотками.

В горах, сжимая в руках винтовки, повстанцы вслушиваются в перестрелку, в крики рукопашной, в завывание шакалов…

Три вертолета, присланные из Энаменаса, кружат над ущельем, они опускаются, садятся на песок, солдаты выпрыгивают из кабин, гранаты и фляги, блестящие на их ремнях, сталкиваясь, звенят; солдаты трут глаза, зевают, потягиваются, поднятая гимнастерка обнажает живот, пупок, подъем бедра, складки кожи между ремнем и перекрученными лямками; винты, замедляя вращение, сдувают песок и траву, вода дрожит, тень винтов рассыпается по серому мраморному утесу на другом берегу реки, стирая уступы и обвалы; прожектор обшаривает скалы, проснувшиеся в гнездах птицы дрожат и растерянно кричат, вылетают и мечутся, словно под бомбежкой. Солдаты, склонившись над трупами, отделяют своих от чужих, заворачивают останки убитых в куски брезента, открывают им рты и вставляют между зубами металлические пластины с выбитыми на них именами, несут трупы в кабины. Некоторые отворачиваются и блюют на кусты дрока; волоча кровавые свертки, они бегут в вихре, поднятом винтами, загребая сапогами гальку и высохшее дерьмо, руки под закатанными рукавами покрыты татуировкой — черепа и голые женщины; отрыгивая пиво и паштет, они чешут, бормоча ругательства, между ягодиц и в паху:

— Эти блядские глисты, жрущие зад, эти вши, жрущие перед.

Порыв свежего ветра пробегает по их голым рукам, стекая, как молоко, по запястьям; в высокой траве бежит шакал, его серая голова скачет над колосьями, облепленными жуками. Солдаты достают из кабин лопаты, идут на место схватки, забрасывают землей окровавленные лоскуты, кровь брызжет из-под их подошв.

На медленно вращающихся, дрожащих над их головами винтах отражается лунный свет. Офицер подходит к реке, ковыряет тростью песок, птичка, оглушенная шумом винтов, порхает у его сапог, офицер наклоняется, подбирает птичку, расстегивает верх кителя, кладет трепыхающуюся птичку под рубаху.

…Волнующаяся трава, опрокинутые бороны, блеск неба, осколки стекла в таящей опасность листве, карабкающейся по берегу, вырывающейся на черную землю, увязающей, задыхающейся в тростниках, шелестящий бунт, розовые стяги рассвета и крови, шприцы под мышками, пронзительный крик, полуденная блевотина на жужжащих кустах ежевики…

Положив головы на дрожащие борта вертолетов, солдаты на корточках дремлют, вздрагивают, руки на коленях, по бедрам, по груди струится пот, волосы смяты каской…

Пальмы взлетают, плывут по ветру, приближается дождь, буря вырывает с корнем красную траву; два солдата, охраняющие гробницу, спят стоя, прислонившись к камню. Я обезоруживаю их, они открывают глаза, улыбаются, позволяют себя связать; камень блестит, по грязному склону горы катятся стволы деревьев, в глубине долины дикие кони топчут листья салата, волки шастают по сену, шуршат надкрылья и усики насекомых, я вглядываюсь в глаза солдат; во дворце из золоченого дерева женщины застилают постели, простыни надуваются, скользят, шлепая по позолоте, во дворе в бочках шевелятся свиньи, кругом порхают пташки, солнце дрожит в синеве, вопят пленные, лежащие в курином помете; ребенок, закованный в броню, затянутый в кожу, тычет в них палкой, они замолкают, тянут к нему руки, разжимают кулаки, из них выпрыгивают лягушки, их песня затихает в грязи; ступни пленных закованы в железные колодки, вбитые в землю; смеркается, ребенок в доспехах падает в пыль перед ними, тени вечерние, смертные тени, пепелище; они чувствуют на губах его поцелуи, река уносит обрывки красной коры и кричащих обезьян; на большом колесном пароходе — синяя облупившаяся краска, ржавое железо, лужи мазута — плывет торговец тканями и рабами; он сидит за пюпитром, один солдат отрезает ткань, другой отрубает рабу ладонь, руку или язык, третий заворачивает каждый отрубленный член в ткань и кидает кровавые ошметки рыбам, поднимающимся из желтой воды; торговец считает, взвешивает, записывает; свертки сложены в кучу на корме, у рулевого колеса, такелаж забрызган кровью; вдоль реки колышутся деревья, звери тяжело поднимаются из-под листвы и скользят к воде, черные и охровые глиняные горы рушатся в подсиненную солнцем воду; тишина, слышно лишь тяжелое шлепанье зверей по грязи, испещренной отпечатками копыт, когтей, хвостов, крыльев, клыков.

Голый ребенок стоит, смеясь, на постели, его ноги зажаты между бедер лежащих отца и матери, служанка спит, прижавшись щекой к ладони; отец ворочается, и ребенок писает ему прямо на лоб, мокрые простыни блестят в лучах солнца, под окном проходят две белые лошади, ветер шевелит их гривы.

Бежа кричит в глубине долины, вокруг него — кости его детей, ветер раздувает пепел, по скале ползет блестящий зеленый рогатый жук; Бежа плачет, вдали, за долиной, под белыми домами, как волны, стелятся травы, белая дорога покрыта мертвыми ящерицами, по ним ступают сандалии детей и туфли теннисистов; в бочках хрюкают свиньи; между островами льется синева, континенты сближаются, боги смешивают священную слюну, лягушка, измазанная золой, прыгает по костям. Бежа садится на бронзовый стул, кости бренчат по его шее, два раба, закутанные в ткань, толкают пленника к его ногам, он отворачивает голову от этого мерзавца, измаранного дерьмом, с ноздрей, пробитой петушиным клювом:

— Возьмите оружие и убейте двух солдат перед гробницей, потом вернитесь и убейте этого пленника, тела бросьте в воду после того, как по реке проплывет пароход.

Два раба в дымящейся на солнце одежде бегут по саду между высокими белыми цветами и плотоядными растениями; за цветочной клумбой хрюкают свиньи, опьяневшие от вина, сохнущего внутри бочек; вверху морской ветер развевает знамена, соль разъедает шесты и сваи. Два солдата убиты, горячие ружья дрожат в потных руках; пленник подскакивает, прижав руки к животу, его череп раскалывается на мраморе пола. Рабы, босые, с голыми руками, слизывают перед королем Бежой соль со своих губ; три трупа покачиваются в кильватерной струе парохода; к колесу привязан раб, с каждым оборотом он, задыхаясь, пуская слюни, погружается в воду; на корме, у рулевого колеса в гнилостной пыли дымится груда свертков. Гробница пуста, на песке копошатся трупные мушки; со стен свисает лишайник, тяжелый от личинок.

Король Бежа испугался наступления ночи, он поднял руки и сказал окружавшим его рабам, солдатам, женщинам:

— Трогайте, трогайте меня все, чтобы мне не умереть в одиночестве.

Он умер, рот ему забили свежими опилками, ноги его отрубили и отдали рабу, которого король оскопил за убийство своих детей по приказу торговца тканями.

Ребенок в доспехах, растолкав женщин, забирается на кровать, сперва он гладит рукой золоченую спинку кровати, потом натягивает одеяло на железный панцирь и засыпает. Под канистрами с бензином разгорается пламя, оно охватывает их, джипы медленно едут среди расщепленных кактусов, на стартере дрожит большая красная бабочка, антенна рации рассекает синий воздух. Я не могу пошевелить губами, слизать с них соль, потрогать грудь и зеркало — это запрещено. Добраться в Лептис Магна до захода солнца; приговоренный к смерти, вдали от матери, от родной деревни; тело разорвут на части и съедят, женщина занимается любовью с куском его мяса, потом пожирает его, не касаясь руками, вместе с мухами и глистами; даже после смерти тело остается желанным, пригодным в пищу, нужным. Отпусти мою руку. Когда я был жив, они рвали меня на части, отрезали куски от ляжки и уносили, каждое утро они открывают мое подземелье, подходят ко мне с ножами и клещами, я — покорный зверек, дрожащий на окровавленной соломе. Их дыхание на моей ободранной руке, они поют, подняв ножи… Нужно идти за проклятым знаменем по цементной платформе над каналом.

— Если откажешься, партизан будет преследовать тебя до самой смерти: повсюду — черная точка. Отныне только страх царит в этом мире: в горах мы сожгли сто деревень, разграбили урожай, съели даже зеленые плоды, рядом со мной корчится юный партизан, я смеюсь: я его ударил.

Меня считали убитым, но я вернулся; еще немного, и я стану царем. Я снова разожгу костры. Прикоснись к бархату знамени. Теперь — больше сострадания. Живите, вытягивайте руки, напрягайте мышцы. Увы, чтобы вызвать страх, нельзя надевать голубое.

Мы идем — и поля, дороги, улицы, дворы, спортивные площадки наполняются пленными, трупами, прокаженными; мужчины, женщины, дети выходят из деревянных домов, раздеваются, надевают свои старые лохмотья. Тень на теле, тень внутри; нож, газ, псы. Уничтожить. Пусть от убийств слезы хлынут из ваших глаз, вы, собаки, возлюбленные Божьи скоты; во время сиесты, присев на корточки у ваших кроватей, я трогаю кончиками пальцев ваши запястья, измазанные кровью и собачьей слюной; они еще дрожат от ударов, их охватывают ремешки, растянутые суками в течке. Верьте мне или убейте меня.

Ад рождается вокруг меня, вздымается, растет. Адская трава. За оградой страха — пустыня, где стерилизованные женщины и мужчины ложатся с открытыми ртами, чтобы умереть… отравленные воды испаряются с лона земли, из ее недр. Адские цветы. Армия разлеглась на глине, бутылки и ножи сверкают между ног солдат; кровь под дождем, собаки кусают детей за колени; партизаны тянут женщин тростями за шею. Тяжелая железная дверь открывается, из тьмы, как тяжелые воды, изливаются две сотни сплетенных между собой обнаженных трупов… толпа детей с обритыми головами, в лохмотьях, ноги перемазаны дерьмом, идет по песчаной дороге, старшие поддерживают младших; сбежав от женщин, ухаживающих за ними, они швыряют камешки в песок. За ними дорожный каток, управляемый молодым партизаном со слюдяным козырьком на голове, катится между пористыми лугами, по которым мечутся истощенные лани. Девочка, которую поддерживал рыжеволосый мальчик, падает на песок; мальчик наклоняется над ней, каток приближается, девочка неподвижно лежит на песке, заколотые волосы падают ей на лоб; мальчик поднимает глаза, видит бензин, капающий из-под желтого капота в слепящих солнечных лучах, он хватает девочку под мышки и тащит ее на обочину; партизан смеется, раздвинув ноги на железном отполированном сиденье, каток настигает девочку, гусеница подминает ногу, почерневшая голова бьется в руках мальчика, гусеница отбрасывает его на землю, давит его спину, кровь и мозг из раздробленной головы брызжут на разрытый песок. Вечером все остальные дети загнаны в камеру пыток и подвешены на крюки со скотобойни; маленькие тела корчатся в резком свете прожекторов — кровь забрызгала неоновые лампы — потом затихают; приходит молодой партизан с козырьком на голове, голый до пояса, с топором в руке; он кромсает колени и запястья казненных детей, его руки, его торс покрываются кровью и ошметками плоти; под ногами каждого повешенного лежит кучка окровавленных обрубков: жилы, мышцы, кости; тела сняты с крюков, разложены на полу; женщины — шлюхи и медицинские сестры, выгнанные с работы — садятся на обнаженные трупы и, тихо вереща, сдирают с них кожу. Они вырывают их зубы и глаза крюками и клещами, потом гениталии для коллекции коменданта. Ногтями, некоторые — зубами, они раздирают нежную влажную кожу. Молодой партизан с легкой усмешкой опускает и поднимает козырек над глазами…

На взлетной площадке солдат ждут грузовики; солдаты выпрыгивают, вытирают ладони о гимнастерки, подтягивают ремни, плюют на шоссе; вокруг затемненной площадки высятся белые стены штаба, под ними ходят заспанные часовые, шум винтов разбудил их, потом усыпил, потом снова резко разбудил, ветерок сдувает в пропахшей дерьмом полутьме пыль с прожекторов и будок; в будке часовой топчет сапогами настил, устланный журналами, комиксами, местными газетами, заляпанными спермой и блевотиной, засыпанными апельсиновыми корками и скорлупой орехов; он поглаживает влажные складки штанов между ног, на бедрах и ягодицах, его ладонь опускается до колена и по ляжке поднимается к ширинке, расстегивает ее и скользит к члену, твердеющему от прикосновения пыльной, грубой руки; сердце учащенно бьется. Шум шагов, бряцание оружия.

Он вынимает руку из ширинки, ждет, шаги удаляются, он снова погружает ладонь; ткань штанов трется о дерево, разрывается о гвоздь, он кладет автомат на бортик, потягивается, разминает ноги, садится на корточки, хватает киножурнал, кладет его на бордюр, разлепляет страницу, смотрит на фотографию шлюхи, прислонившейся к стене вестибюля публичного дома, раскрывает ширинку, из нее вылезает твердый, подрагивающий член; солдат касается его пальцами, ладонью, пригибает его к краю ткани, ласкает у основания; напрягшись, привстав на кончиках пальцев, прижавшись спиной к стенке, он сжимает член двумя руками и трет его; бриз раздувает страницы, шлюха, лицо которой пересекает складка, словно корчит рожи, солдат улыбается, волнующая, детская влажность разливается по бедрам, ползет вниз; перед будкой порхает большая синяя бабочка, солдат сильнее трет член, запах спермы разливается по его груди, пот струится по его горлу и под коленями, ест его глаза. Брызжет сперма, капли падают на дерево настила и на штаны, струя крепнет, изливаясь сгустками на доски; солдат переводит дыхание, сдавливает головку члена, в судорожных сокращениях из него изливаются новые капли, легкие, горячие, прозрачные; солдат снимает каплю с головки члена и, дрожа, затаптывает ее сапогом в пыль; ветерок освежает пот на его лбу, горле, руках; обмякший член лежит между ног на смятой ткани; синяя бабочка пролетает над горячей и влажной ладонью солдата, садится на бордюр, привлеченная запахом семени, его теплом и дрожанием кожи; солдат берет член, катает его по ладони и засовывает в ширинку, застегивается, трет раскрытые ладони, вздрагивая всем телом, одиночество обрушивается на него, шлюха на странице корчит рожи, он берет журнал, швыряет на настил, проводит рукой по стриженым волосам, хватает автомат, вешает на плечо, выходит из будки и идет вдоль стены здания. У его ног журчит родник, заключенный в железное кольцо, он присаживается на корточки, влажный член под тканью катается по ляжке, смачивая ее; солдат погружает руки в родник, автомат бьет по железу, солдат быстро встает; по склону поднимается группа солдат; в перерывах между криками петуха слышны отдаваемые приказы. Солдаты проходят перед будкой. Часовой, поставив ногу на железное кольцо, вдыхает запахи пороха и крови, исходящие от их бедер и стертых подмышек.

Прошел последний солдат… Море, снова море, ткацкий станок, песок засыпает брошенные шины, по пучкам чертополоха ползают тли, горизонт в изломах свинцовых волн, вспышки, туман, водная гладь. Теплое море: на лице часового — испарина, море налегает на берега вокруг острова.

Чайки, остудите море, укройте крыльями мои горящие виски, я вгрызаюсь в ваши грязные перья, пожираю вашу пресную плоть, вытянув руки, измазанные лоснящимся сырым жиром. Пробейте мне клювами мочку уха и ключицу. Смешные и мудрые, вы парите неподвижно над тростником, согнутым, увлажненным ветром, я ползу по глине, с каждым рывком оставляя за собой клочок одежды, усеянный мухами, я радостно хватаю ваши лапы зубами и перекусываю их.

На берегу огромная чайка лежит на спине у костра, лапы в песке.

Я шел дни и ночи, страх вязал мне колени; я зарываюсь в теплое оперение, оно смыкается за моей спиной; пока я сплю, из перьев, из-под крыльев выползают блохи и ползают по моей руке; на заре я просыпаюсь, мой член стоит, прилипнув к влажным перьям, я занимаюсь любовью с чайкой.

Огонь потух, чайка жалобно кричит на песке ночи. В западной реке отразилась заря.

В купе, лицом к лицу, дрожа у окна, забрызганного утренним дерьмом младенца, два враждующих брата примирились под ночной стук колес; по подлеску мечутся фазаны, в расселинах чибисы отяжелели от росы:

— Там я узнал женщин. Одно слово — и они, перелетев над морем, задушат тебя во сне, на синей стене детской проступят картины битвы.

— А я сражался. Ты почитал меня, как короля; я больше не был им, я нес караульную службу, у ног моих — железное кольцо. Один солдат меня любит, я не хочу его, его губы и ладони распухли от крови. Я любил лишь чайку, принявшую меня. На заре она сказала: «Я — твоя мать» и умерла. Три дня и три ночи, зарывшись с головой в песок, я крутился у ее разлагающегося тела. На третий день я увидел в центре земли реку слез; высокие худые лодочники пытались баграми и веслами повернуть ее к богу. Люби, люби меня. Посмотри на эти свертки из плоти и крови, попавшие в сеть, люби, люби меня.

Могучая рука хватает свертки, открывает окно купе и бросает их на стрелку. Моя нога зажата кольцом…

Башмак часового опущен в родник; почувствовав холод на ноге, он дергается, дрожит, озирается вокруг, идет в будку. В глубине двора солдаты складывают на землю куски брезента, заполненные плотью и кровью, потирают ладони, вытирают их о бедра; капитан выкрикивает приказы и уходит в здание; перед его комнатой ждет часовой:

— Господин капитан, второй взвод захватил в патруле феля. Сейчас он в ванной комнате.

Капитан проводит ладонью по лбу, мнет в руках фуражку, снова надевает ее на голову; в ванной стоят три солдата и заместитель командира взвода, фель сидит, прислонившись головой к ванне, руки и ноги связаны, рот в крови, лицо черное, в кровавых струпьях копошатся мухи, на открытой груди — следы от подошв башмаков. Капитан допрашивает феля, тот молчит, он швыряет фуражку на плитки пола, потягивается, снимает китель, расстегивает пуговицы рубашки, поглаживает ладонью грудь, теплый трепет на волосках; в окно влетает птица, мечется по наполненной паром комнате, натыкаясь на трубы и краны; капитан склоняется над окном; птица на несколько мгновений застывает на голове пленного, у нее теплые перья, когти легонько скребут опухшую кожу, ее сердце бьется рядом с пульсирующей жилой. Капитан зарылся с головой в свежие виноградные листья, заместитель командира взвода стоит сзади, офицер подает знак, сержант подходит, облокачивается на окно. Внизу, под листьями лозы, цветы сирени клонятся под тяжестью вцепившихся в них скарабеев, купающихся в лунном свете.

— Вы раздали крестьянам муку? Поведение ваших людей во время операции?..

— Нормальное, уважительное, господин капитан, некоторые сажали детей к себе на колени. Эбер Лобато не прикасался к девушкам.

— Можете идти, я хочу поговорить с ним наедине.

— Будьте осторожны, господин капитан: парень хоть и худой, но мускулистый. Они уходят. Птица снова вспорхнула, фель сидит, опустив голову, капитан выпрямился, его башмак скользит на куске мыла; капитан стоит перед пленником, руки на бедрах. Он вынимает пистолет из кобуры, кладет его на белую табуретку. Он смотрит на ванну, думает о женском теле: одна нога еще в мыльной воде, другая ступает на синий квадратный коврик; лицо и глаза скрыты под копной волос, спадающей на плечи и грудь, на спине и колене — грязноватые мыльные потеки, влагалище на один миг касается края ванны…

— Как тебя зовут?

Фель поднимает глаза:

— Как тебя зовут? Ты еще ребенок… Дай, я посмотрю на тебя.

Маленький фель клонит голову на плечо, рот и глаза закрыты, тень от длинных черных ресниц лежит на щеках. Капитан бросает пистолет к двери, садится на табурет, потом склоняется над мальчиком, перерезает веревки на его запястьях, бросает нож в ванну; мальчик открывает глаза, снова закрывает, проводит руками по бедрам, пытается встать, но падает на колени. Капитан садится на корточки, развязывает веревки на ногах феля, касаясь плечом грязных лохмотьев мальчика, потом встает, идет к окну:

— Я не сделаю тебе ничего плохого. Я отослал тех, кто схватил тебя. Войне конец.

— Я не устал от огня и крови.

— А я устал. Счастливец, ты не утратил желания убивать.

— Хотите меня разжалобить.

Мальчик сжимает пальцами край ванны:

— Я буду молчать. Я молчу. Сдерите с меня кожу, мои жилы не дрогнут.

— Когда мне было столько лет, сколько сейчас тебе, меня пытали: снег лежит на крыше барака; три года я носил на руке, рядом со шрамами от собачьих клыков, лагерный номер. Подвешенное к трубе, мое тело вращалось в наполненной паром душевой; снаружи снег валил на ряды колючей проволоки и сторожевые вышки; приближалась весна. Две тысячи детей жили и умирали в этом аду. Вечером я лег на операционный стол, послушный, как зверек в жару; мы все любили этот закат, усыпляющую маску, маленькую смерть вдали от снега, холода, грязи, собак; над столом светила лампа. Когда я проснулся, в нос мне ударил пьянящий запах увядших цветов, я задыхался от крови; из соседнего зала доносились голоса, звяканье металла, бряцание оружия, шум колесиков, катящихся по кафелю; железная рука вцепилась мне в плечо, подняла меня и сбросила на пол; я собираю свои лохмотья, женщина в белом, пахнущем мылом халате визжит у двери, ее руки в крови, глаза ее мертвы; под лампой раскачиваются дужки весов, в стальной чашке блестят два окровавленных шарика; я смотрю на них, рука бьет меня по лицу, кольцо на пальце царапает мне щеку, я иду к двери, ступаю босыми ногами на снег, ветер сковывает мое тело: «Они что-то вырезали у меня внутри».

В бараке дети — между ног свисают черные, испачканные дерьмом лохмотья — ощупывают меня:

— Что они тебе отрезали?

— Где Пётр?

— Он не хотел больше работать, они бросили его на землю, раздавили очки у него на глазах, топтали его глаза каблуками, Петр поднялся, пошел, вытянув руки, вдоль рва, где сжигали трупы, они столкнули Петра, он упал в огонь, ударившись головой о горящую палку, они, крича, повернулись к нам, мы попятились, они подбежали, схватили Эрику, Сержа, Энн Букстр, потащили их, смеясь, к костру, малыши смеялись и плакали у нас в ногах, мы писались на них сверху, они бросили в огонь двадцать детей…

— Пётр умер, Пётр умер…

Закрыв голову руками, я падаю на свой тюфяк, соломинка щекочет мне нос, я вдыхаю запах Петра; под моим виском лежит колечко светлых волос.

Я уже не могу встать, я замерзаю, мое тело сотрясают удары. Однажды утром меня поднимают, дрожащие руки отрывают мои ладони от висков, меня выносят во двор, там кричат, машут руками дети, их лица испещрены полосками света, тени, морщин, по лагерю разъезжают джипы; я говорю: «Я хочу ходить».

Меня кладут на небольшой помост, высокий офицер, наклонившись, кладет мою руку себе на плечо, с другой стороны меня поддерживает женщина, я поднимаюсь на ноги и иду; на высохшем дереве поет птица; подгоняемые солдатами в белых касках, из операционной выходят закованные в цепи стражники; дети вдруг замолкают. Раздается приказ, на стражников накидывают огромное покрывало. Женщины и девушки ходят по двору с младенцами на руках, с носилками на плечах, мы протягиваем руки солдатам, что — то записывающим на деревянных табличках, мы показываем им наши татуировки, номера, выжженные раскаленным железом, солдаты отворачиваются…

Капитан внезапно склоняется над ванной, он побелел, его руки дрожат на фаянсе, юный повстанец поддерживает его, быстро хватает нож, лежащий на дне ванны, капитан блюет, уперев голову в кран; повстанец поднимает нож и вонзает его в шею офицера; приглушенный крик, большое тело рушится, задевая подбородком край ванны. Повстанец забрызганной кровью рукой отбрасывает нож на синее полотенце, хватает пистолет и выпрыгивает в окно, падает в куст сирени; подняв голову, он видит птицу, кружащую над его головой среди сорванных листьев и сломанных веток. Юный повстанец встает: «…нет, я не устал от крови», завязывает лохмотья вокруг живота и коленей и бежит, перепрыгивая через проволочные заграждения и рвы, сжимая в руке пистолет: «Нет, я не устал от крови. О кровь, я люблю тебя, кровь, молоко духа, семя ненависти, сперма, брызжущая в битве».

Его окровавленный рот блестит в тумане, слюна по кровавой коросте стекает на грудь, мальчик вытирает ее рукояткой пистолета.

Серж смотрит на капли дождя, стекающие по его босым ногам: «Ребенком я был так прекрасен; под моими бедрами — большой горячий камень, под моими ступнями — чистая, отливающая медью вода; на шее, как кольцо — меланхолия. Я был прекрасен, лик мой чист. Слишком любим. Слишком красив. Потом началось — подчинение, ложь, безразличие, скупость, ревность, нежелание видеть других так же ясно, как себя, сомнение, сомнение… над моей головой свистит копье, брошенное из ельника. К моему камню приходят, чтобы молиться на меня; мужчина вынырнул из воды и поцеловал мне ногу. Я выхожу на берег, сажусь, обнаженная женщина прислоняется животом к моей спине. Но я отталкиваю мужчину и женщину, мою синюю рубаху раздувает ветер, женщина падает в обгоревшие ветви; все заслонки плотины в излучине реки сдерживают напор тяжелой золотистой воды, скарабеи раздвигают заслонки, ржавое железо звенит над водой, твои тяжелые бедра, затянутые в бархат, я сжимаю их руками, в их извивах — живое тепло, оно сжигает мой мозг, мои губы ищут щель, чтобы впиться в твое тело, в твое сердце».

…Он встает, поднимается вверх по площадке, входит во дворец, проходит по галерее: два солдата, голые по пояс, играют в настольный теннис в рассеянном свете бури. Серж поднимается в комнаты. На лестнице он обгоняет солдата, несущего на подносе чай, на его свитере цвета хаки блестит золотая медаль. Серж смотрит на него, солдат говорит:

— Я иду к губернатору. Стараемся ему угождать во всем! А ты что здесь делаешь? Я здесь уже месяц и все время вижу, как ты шляешься повсюду без дела…

Серж молчит, капля дождевой воды скатывается с его ресницы на щеку, он бежит по ступеням; поднявшись на площадку выше, он останавливается, засовывает палец под ремень, склоняется к солдату, насыщенный чайным ароматом пар обволакивает его лицо:

— У тебя есть любимая женщина? Солдат поднял голову:

— Да, она ждет меня в метрополии.

— Сколько ей лет?

— Восемнадцать, как и мне.

— Ты мог бы полюбить зрелую женщину?

— Они, конечно, опытнее в постели, но молодых нужно всему обучать, это ведь возбуждает, а? А потом они пробуют, щупают…

Серж вздрагивает. Убегает:

— Она не женщина, она не женщина, я спрошу его, спал ли он с ней, она не женщина, он взял ее из приюта…

Юноша идет по коридору, сердце его учащенно бьется, он подходит к спальне Эмилианы, дверь приоткрыта, он прислоняется к стене, капли дождя, как капли крови, сохнут на его ногах; тяжело дыша, он проводит ладонью по груди, сжимает клокочущее горло, кровь отливает от его коленей, от запястий, он поворачивает голову. Прижав ее к стене, он стоит, скрестив ноги, засунув руку в карманы, ресницы скребут по стене. Серж вынимает пахнущую апельсином руку из кармана, погружает ее под мышку, чешет мокрую от пота спину.

— Эмилиана, Эмилиана…

Порыв ветра открывает ставень в спальне, Серж слышит шорох штор; в саду спаривающиеся насекомые сталкиваются на лету, мерцают камни и цветы, небесная синева стекает по красной черепице, по золоту стен.

— Эмилиана, Эмилиана…

В глубине коридора появились двое часовых, за ними генерал. На другом конце — солдат с подносом; часовые проходят мимо Сержа, идущий следом генерал останавливается, гладит его по щеке, Серж поворачивает к нему голову, двое часовых на пороге кабинета губернатора разговаривают с солдатом.

— Я хочу попытаться убедить твоего отца подавить бунт.

— Папа так устал, оставьте его в покое.

— Ты тоже мечтаешь о мире, а вот твой друг Одри сейчас в Элё. Я первый обнял его после преступления, которое он совершил. Ты видел труп его отца, его разрезанное горло?

— Вам, чтобы жить, нужна кровь.

— Серж, твою мать похоронили красивой, белой, нарядной.

— Я знаю, по ночам я ходил в город; вместе с Одри мы видели смерть, кровь, грязь, червей; вместе с Одри мы подбирали брошенных детей, ваши солдаты нас не видели.

— И ты отводил их к кардиналу, старому развратнику…

— Кардинал их не трогает.

— Ты слишком чист. Серж снова отворачивается к стене, генерал гладит его по плечу:

— Не трогайте меня…

Генерал и три солдата входят в комнату губернатора. Из спальни доносится зов, как стон:

— Серж, это ты? Войди, я так несчастна…

Проскользнув в дверь, юноша медленно проходит через спальню; молодая женщина лежит в полутьме на кровати; на туалетном столике блестят серьги и флаконы; Эмилиана вздыхает под пологом, протягивает руку, Серж подходит к кровати, поднимает полог, садится на край ложа, кладет свою ладонь на ее ладонь.

— Я так несчастна, всю свою жизнь я была несчастна…

Юноша встает, пот течет по его бедрам и икрам, он закрывает дверь, возвращается, садится, лицо женщины едва различимо сквозь туман из пота и слез. Блестят лишь губы, нос, глаза, слюна и пот на дрожащих ноздрях, слезы в уголках глаз. Юноша, продолжая сжимать ладонь Эмилианы, склоняется над ней. полог трет его руку, воспламеняет ее.

— Не надо, Серж, не надо, это несправедливо, как я могу не любить тебя, твою молодость, твое тело, твою кожу, твою неуклюжесть… оставь меня, оставь, о, какой ты горячий!

— Не говори ничего, молчи, я решился, молчи, обними мою шею, мою грудь, не бойся меня, делай то, что я тебе скажу, обними, сожми меня руками, моя дорогая…

— Мой щеночек.

— Эмилиана…

— Да.

Он наклоняется над ней, над ее грудью, вздымающейся в полутьме, он тянется к ней, но Эмилиана нежно отстраняет его ладонь, их пальцы соприкасаются, переплетаются, поднимаются к пологу, Серж касается губами ее запястья, Эмилиана, вздрогнув, отнимает руку, Серж ловит ее и прижимает к своей груди, ладони Эмилианы скользят по его мокрой от пота рубашке, юноша падает на кровать, его колени, на миг поднявшись, распрямляются на простыне, затылок обнимает теплая подушка; рубашка больно трется о его соски, он расстегивает ее одной рукой, другой, сжимая руку Эмилианы, проводит кончиками пальцев по своей груди, скользя тыльной стороной ладони по перламутровым пуговицам; Эмилиана опускает их сплетенные руки на свою грудь, Серж освобождает свою руку, гладит запястье Эмилианы, потом ворот ее платья, накрывает ладонью ее грудь, стягивая пальцами ткань, грудь поднимается, бьется под его ладонью. Эмилиана откидывает голову на подушку, Серж смотрит, как поворачивается ее профиль, как свет обволакивает его, словно заря — маслянистое мерцающее море; рука юноши вжимает ее плечо в постель, ладонь обнажает грудь, Эмилиана вздыхает, юноша шевелит бедрами, его сандалии спадают на пол, он перекатывается на бок, охватив ногами бедра Эмилианы, она лежит неподвижно, Серж вынимает ладонь из-под рубахи и накрывает ею другую грудь Эмилианы, прижимается губами к ее плечу, кусает пропитанное потом полотно; по ее шее струится пот, жилы напряжены, Серж целует ее шею, слюна мешается с потом, рука женщины поднимается к пологу, опускается на щеку Сержа, на его глаза; снаружи, вдали, под сияющим солнцем, свинцовые воды и травы обнимают голый остров, матросские фуражки бьются у пирса, в синих лесах блистают рыбы:

— Эмилиана, посмотри на меня. Солнце растит камни, они падают на пол, свистят в небе, срезают верхушки деревьев, взрываются над водой. Серж, не оставляй меня одну в пустыне, под пальмами этого острова. Повелевай, войди в мою жизнь, ласкай меня, разорви мою грудь, дотронься до сердца, целуй его, ласкай его, я мертва. Твой язык на моих веках, на моих ресницах, я слизываю языком твои слезы, мои губы скользят по твоим щекам, по твоим губам, ощущают твои твердые зубы, под ними клокочет слюна, как пена ночного водопада. Тебя похищает повстанец, целый год ты живешь среди дикарей в военной форме, они пляшут перед тобой, блестят их ноги, затянутые в грязную ткань, они приближаются, ты ощущаешь на своей груди их дыхание, ты наслаждаешься прохладой их животов с прижатыми к ним ладонями. Ночью между тобой и самым красивым из них лежит винтовка, на его приоткрытых губах блестит ворованный сахар, ты прижимаешься к ним своими губами. На заре ты кричишь, плачешь, он, лежа на тебе, вцепился зубами в твой крик, в твое сердце. Это я; твоя грудь на рассвете, пролетающий ветер сушит молоко на твоих губах. Ты кормишь молоком повстанцев, они сосут, лежа у твоих ног, в волосах — еловые иголки, башмаки скребут по замерзшей земле; ветер, кружась вокруг солнца, стирает его, заковывает в лед.

Серж лежит на Эмилиане, сжимая локтями ее бока, его пылающая грудь вздымается над обнаженной грудью женщины, его ладони накрывают ее рот, она улыбается, опускает глаза, тянется к нему губами; живот юноши трепещет, простыня сползает на пол:

— Не спи, не спи…

Но она засыпает, дрожа, ее ресницы трепещут под ладонями юноши. Серж будит ее, лаская соски языком, поворачивает голову и скользит стрижеными волосами по ее плечу, потом поднимается над ней на колени, пальцами, слипшимися от пота, текущего между их телами, медленно расстегивает ее платье — и пламя объемлет его, он неистово ласкает ее груди, живот, потом его мятущиеся, вздрагивающие ладони опускаются и ласкают разом свежую трепещущую вагину Эмилианы и его член, омытый едким потом под легкой тканью шортов; он расстегивает ширинку, запускает ладонь под белую натянувшуюся ткань плавок, достает член и направляет его в пах Эмилианы, натянувшаяся ткань удерживает яйца; отвердевший член касается нежной светлой пряди на ее лобке. Юноша смеется и вздрагивает; его рубашка развевается над грудью Эмилианы; пола волочится по левой груди, сверкают перламутровые пуговицы, с шеи юноши капает пот; блестит золотой медальон Сержа, Эмилиана, приоткрыв губы, ловит его ртом, сжимает зубами, тянет, голова Сержа склоняется к ней, она выпускает цепочку, обвившуюся вокруг его подбородка, тянется к нему губами, юноша целует их, его язык проникает в ее рот, обшаривает десны, зубы, нёбо; Эмилиана прячет свой язык, но язык юноши обвивается вокруг него, на их губах клокочет пена, Эмилиана обнимает Сержа, смыкает руки на его спине, на его пояснице, член юноши входит в нее, из их глаз на подушку брызжут слезы, она запрокидывает голову, стонет, ее пальцы вцепились в ткань его шортов, в пояс, отталкивают его бедра; охваченная желанием, она выгибается ему навстречу; ее ногти царапают ткань шортов, ладони поднимаются к поясу, цепляются за лямки, потом, спустив шорты, скользят по его коже, пальцы ощупывают, ногти царапают потные ягодицы; она ощущает трепет, биение, неутомимую скрытую работу его члена; мышцы Сержа устало обмякают, он понемногу освобождается от спермы и от желания, судорожные движения стихают; пот на их телах остывает, между их животами, как льдинка, зажата лужица спермы; их объятия слабеют, становятся нежнее, их покидает исступление; оно, словно пар, поднимается к увлажненному пологу от их сплетенных тел, трепещущих, как раздавленные насекомые; их ноги разгибаются, как луки, только жилы слегка дрожат. Серж смотрит на Эмилиану; она бледна, щеки и ноздри ввалились, она уже дремлет; юноша наклоняется, слизывает слезы, остановленные сном на щеках; он медленно отстраняется, застывая при каждом ее движении, ложится сбоку от нее на краю кровати, член высунулся из ширинки, живот и подъем бедра липкие от спермы, пряжка ремня блестит на ляжке.

Он встает, соскальзывает с постели, застегивает пояс, нащупывает ногами сандалии, тонкая струйка спермы стекает из шортов на колено; он смотрит на Эмилиану: она спит голая на смятой простыне, ее грудь безмятежно вздымается, приоткрытые губы, иссушенные дыханием, дрожат, как свежие листья на ветерке после дождя и бури, одна ладонь лежит на лобке, другая — между грудей. Серж наклоняется, подбирает простыню, накрывает Эмилиану до шеи; делает шаг назад, член снова встает; Серж подходит к кровати, кладет ладонь на грудь Эмилианы, скрытую простыней, гладит ее; натянутая ткань спадает, соски трепещут под пальцами юноши. Снаружи задувает песчаный ветер. Юноша бледнеет, вытирает ладонью лоб, губы; задыхаясь, он опирается о стену, потом, оттолкнувшись от стены, бежит в туалет, склоняется над унитазом, блюет, двумя руками сжимая фаянс; окно спальни шумно захлопывается, закрывая красное облако; его дыхание над сплющенным островом обжигает воду, пот влюбленных, глаза больных детей, раскрытые влагалища шлюх на порогах борделей; песок заносит косы и серпы, пронзает зубы, зубы во рту крошатся, словно они из песка.

Влюбленные, статуи, скалы, вставайте… катитесь к морю… рыбы и соль съедят ржавчину, прикипевшую к вашим телам; поршни, карбюраторы, оси, колеса, крутитесь, впрыскивайте вхолостую под вечным солнцем, лапы, усики, клешни, зубы, иглы, лезвия, копья, члены, вздымайтесь; слезы и расплавленный свинец, ослепите покаявшегося палача. Облака и дым, бейтесь, как сердце, надо мной; песчаная буря, раскаленный пепел, кожа зверей и людей сыпется с неба, как пыль; от любовных объятий нам остается лишь горсточка пыли, да блевотина на стекле.

— Серж, ты здесь? Что ты делаешь? Ты болен…

Он встает, оборачивается, вытирая ладонью рот, глаза опущены, колени дрожат; сквозь стеклянную дверь ванной он видит лежащую на кровати Эмилиану, простыня отброшена к ногам, смятое платье лежит рядом — голая, дрожащая, пришпиленная бабочка, черные ресницы дрожат; дверь спальни захлопнута ветром. Эмилиана встает, надевает платье, не застегивая, идет в ванну, Серж прислонился к стене, скрестив руки за спиной. Эмилиана застегивает платье на животе, скользит взглядом по опущенным глазам Сержа, подходит к умывальнику, опускает голову перед зеркалом, поправляет волосы на висках и за ушами; в зеркале справа от себя она видит юношу, прислонившегося к стене, он скрестил ноги, шорты смяты, рубашка расстегнута, лоб блестит; он поднимает глаза:

— Я ухожу.

И, шатаясь, идет к двери.

— Нет, останься, подойди к зеркалу.

Она удерживает его за руку, юноша возвращается; они стоят рядом перед зеркалом, его стриженый висок у ее черных горячих волос; пуговица с ворота ее платья обрывается и падает в умывальник:

— Посмотри, как ты меня замучил: щеки впалые, у меня больше нет сил…

Она улыбается; Серж обнимает ее за талию, по его ладони скользят тяжелые, влажные груди; она застегивает полы платья на бедрах, потом на груди.

Он, дрожащий, истомленный, целует ее ухо под прядью волос:

— Оставь меня, Серджио, вдруг папа войдет?..

— Он увидит тебя такой усталой…

— У тебя руки, как у него… ты обнимаешь, целуешь, как он… Она подносит к виску руку и отстраняет его губы.

Они стоят перед умывальником, обнимаются у красного окна; песок, принесенный ветром, обрушивается в трубы, крутится в кустах роз, покрывает воду бассейна, оперение птиц; во дворах нижнего города петухи кричат, пытаясь взлететь против ветра; пять лисиц пролезают под натянутой проволокой и бросаются на сидящих кур, дрожащих, засыпанных песком, куры беззвучно позволяют перегрызть себе горло; ладони Сержа сжимают горло Эмилианы, они смеются, резвятся, хватают друг друга за колени, за грудь, за бедра… целуют глаза; из открытого до упора крана течет красная вода, Эмилиана набирает воду в ладонь и брызжет ею между ног юноши, он гладит мокрые шорты и прижимает ладонь к ее щеке; они вздрагивают, краснеют, Серж проводит ладонью между грудей Эмилианы, его внезапно напрягшаяся рука грубо расталкивает груди, спускается вниз, к животу, ногти скребут пупок, ладонь поднимается, щиплет сосок; тело молодой женщины вздрагивает, она испускает приглушенный крик:

— О! Серджио!

Из ее глаз текут слезы, он не видит их, его ладонь обнимает грудь, его губы, его зубы впились в рот Эмилианы, на них стекают слезы, он отстраняется, видит, что она плачет, его ладонь отпускает грудь, он разжимает объятия; он стоит, кусая пальцы, лицом к стене в углу комнаты; потом поворачивается:

— Прости меня.

Она стоит неподвижно в красноватом свете окна, застегивает пуговицы внизу и вверху платья, ее блестящие глаза смотрят на него:

— Подойди к зеркалу; прости и ты меня.

Он подходит к ней, она наклоняется, их плечи соприкасаются:

— Когда меня в моей постели охватывало желание, я уступала ему, потом я подходила к зеркалу, мое тело горело, ладони пылали, я смотрела себе в глаза — они никогда не опускались — мне было стыдно, но я не закрывала глаз: это ты меня освободил, это ты…

— Теперь уходи, оставь меня…

— Этим вечером я приду опять; ты ведь поедешь с нами в Элё? Приходи вечером к морю! Теперь мне наплевать на Фабиану!

— Ты так счастлив, ты причинил мне такую боль! Ты лишь начинаешь свою жизнь, я — твоя первая радость, ты — мое первое страдание…

Она отталкивает его и задергивает полотняный занавес; он неподвижно стоит рядом, паркет скрипит под его сандалиями, он слышит биение капель по плитке и мерный шум струящейся воды:

— Вода течет по ее плечам, по спине, по груди, она счастлива.

Окно с шумом открывается, красный песок блестит на паркете, на стекле, вокруг сандалий Сержа, юноша подходит к окну, закрыв глаза, склоняет голову, ноздри щиплет песок; положив ладонь на затылок, он трясет головой; по его плечу скользит маленький нож, Серж отскакивает, поднимает занавеску ванной комнаты, встает на бельевую корзину, створка окна хлопает по влажной от пара плитке, он выглядывает, бурая тень срывается с дикого винограда, катится по гравию, встает и убегает: это босой мальчик, одетый в мешок с отверстиями для шеи и рук, он оборачивается, плюет в сторону Сержа, бежит вдоль розовых кустов. Серж замечает часового, бегущего по галерее стены, солдат поднимает винтовку, целится в мальчика:

— Не стреляйте!

Серж вылезает в окно и спрыгивает в сад, бежит за мальчиком, солдат, прищурив правый глаз, прижавшись щекой к прикладу, целится, стреляет, мальчик подпрыгивает, бросается в кусты самшита, солдат стреляет снова.

Пуля пробивает плечо Сержа, другая царапает его бедро, третья дробит правое колено, Серж падает у края бассейна, красные рыбы шевелят плавниками под лесенкой, уходящей ступеньками в ил; солдат опускает винтовку; испугавшись, он спрыгивает с внешней стороны стены и убегает по улицам верхнего города. Мальчик вылезает из кустов, бежит к стене, карабкается наверх, соскальзывает по наклонной крыше и спрыгивает на улицу.

Отец держит голову Сержа, тот стонет; наполненный кровью рот то надувается, то опадает, как у играющего на флейте, кровь хлюпает между губами; посреди лужайки лежит труп большой хищной птицы, высохший на солнце; мальчик, пахнущий самшитом, бежит по переулку, стуча пятками по мостовой, он отталкивает загородку хлева, входит, идет на ощупь, ударяясь лбом о столбы, в темноте, единственная дверь закрылась. Он идет, привлеченный дыханием животных, спотыкаясь о коровьи копыта, залезает на кучу навоза, садится, дрожа, прижимается к животным, ждет; по канавке в середине хлева журчит навозная жижа, его плечо касается коровьего глаза, корова мотает головой и мычит.

Мальчик сидит так до вечера, потом встает, идет к двери, приотворяет ее; внизу, по улице, еще белой от солнца, идет на цыпочках солдат; подняв глаза, он замечает мальчика, тот прячет голову в тень хлева, но солдат уже идет к двери, приклад винтовки, висящей на ремне, бьет его по бедру; на двери, внизу, темно — красной краской написано: «Десант смерти».

Мальчик прячется за коровой, подбородок, живот и колени в навозе, висок прижат к морде животного; он думает о ноже, тогда, днем, блеснувшем на окне, он сжимает и разжимает ладонь, словно силясь ощутить холод лезвия; дверь открывается, мальчик видит на фоне солнечной улицы очертания бедер, расставленные ноги, складки ткани в паху, приклад и блестящий ствол винтовки; мальчик, лежа, как краб, зарывается в навоз, продавливает его животом и коленями, солома колет его ноздри и веки, жижа липнет к губам, ресницам, стриженым волосам и кровавым струпьям на голове, он задыхается, солдат оборачивается, видит полуголого мальчика рядом с неподвижно стоящей коровой, его извивающуюся спину, голый зад, грязные ступни, измазанные навозом колени; сжав зубы, он смотрит налево, направо, замечает стоящие за дверью вилы, хватает их, подбрасывает в руке, выставляет вперед и кидается на мальчика.

Мальчик выпрямляется, встает, скользя руками по навозу, бежит в тень, в глубину хлева, солдат преследует его, тычет вилы в тень, ударяясь лбом о столбы; взлетевший петух, вздымая сухую навозную пыль, машет крыльями над солдатом, путается в ремне, кричит, вцепившись когтями в погоны, соскальзывает по гимнастерке, на один миг складчатый прохладный гребень касается губ солдата; он сталкивает петуха свободной рукой, тот, крича, падает и, проскользнув между его ног, бежит к двери, распушив перья; солдат бормочет: «Блядский петух» и кидает вилы.

Крик, мальчик падает, его пятка зажата между двумя зубьями и приколота к земле, солдат рычит, бьет себя по груди, падает в темноте на мальчика. Мальчик отбивается, солдат откидывает голову назад; прижав его к земле коленями, он бьет мальчика по лицу:

— Жаль, что ты не женщина!

Мальчик вырывается, кусается, ищет пальцами глаза солдата, солдат бьет, зажав его извивающиеся ноги коленями, бьет, его кулак скользит по животу, мальчик голый, ладонь застывает, пальцы ощупывают пупок, солдат ощущает его твердый член, зажатый между напрягшимися ляжками, его ладонь касается члена, охватывает его целиком, слегка сдавливает, кончики пальцев гладят нежный пушок в паху, головка члена согревает впадину его ладони; мальчик успокаивается, его руки, раскинутые по бокам, опускаются на навоз:

— Жаль, что ты не женщина! Жаль, что ты не женщина!

Солдат отпускает член мальчика, встает, спотыкается о его тело, снова присаживается на корточки, освобождает его пятку.

Из темноты звучит неожиданно уверенный голос:

— Еби меня, если хочешь.

Солдат видит, что две маленькие ладони тянутся к нему, но не могут достать. С винтовкой за плечом, он тихо идет к двери, выходит, закрывает дверь. Мальчик вслушивается в его шаги по белой пыли, встает, идет к двери на шум шагов, ждет, прижавшись ухом к доске.

— Солдат скрылся. Мальчика нашли мертвым в хлеву десантников, на его теле — сто проколов от ударов вил…

— О Боже, я ведь запретил все эти хлева, овчарни, голубятни за оградой дворца, за пределами лагерей…

— Десантники держат там скот, награбленный по деревням.

— Кто убил этого мальчика? Солдат?

— Ваше превосходительство, это были десантники: вчера вечером они пришли в столовую пьяные, полуголые, они били тарелки, избивали поваров; я был там, видел свежую кровь на их руках; часовые схватили их, бросили в тюрьму; я слушаю: пятеро или шестеро спят, остальные сходятся вместе, угощают друг друга, переговариваются вполголоса; они свистят, вздыхают, мурлычут, мяукают… потом хихикают, смеются.

Самый молодой, невысокий блондин, встает, выходит из круга, идет к стене камеры, прикрывая глаза дрожащими ладонями, он упирается в стену, расстегивает ремень и пуговицы, резко поворачивается спиной к стене, штаны сползают на колени, распахнутая гимнастерка обнажает правое плечо; он топчет пол сапогами, запрокидывает голову, делает шаг в сторону: солдат, стоящий напротив, выбрасывает руки к стене, отступает на шаг, выгибает спину, снова выбрасывает руки вперед, солдат у стены приседает, закрыв руками лицо, другой шарит по стене, садится на корточки, нащупывает пол, он уже у стены, протягивает руку, сжимает каблук блондина; выставив другую руку, он упирается ладонью в его грудь. Тот, прижатый к стене, кричит, вырывается, другой солдат удерживает его, вдавив кулак в его грудь; остальные солдаты окружают их, распятый солдат вырывается, его тело обнажено, он бьет себя кулаками в грудь, рвет, толкает, его грудь ввалилась, живот выдается из тени, черный пот стекает по члену, мышцы бедер и жилы скручиваются со скрипом (ночью, в объятиях, блеск их кожи, их постанывание, их слюна), солдат падает, голова упирается в стену, руки, подергиваясь, отрываются от груди…

Утром я вхожу в камеру с новой сменой караула, под угрозой оружия они признаются в своем преступлении: напившись, они убили его…

Тело мальчика лежит в госпитале; для его транспортировки нужен кусок брезента или носилки, некоторые части оторваны, сто ударов вилами, Ваше Превосходительство.

Колено Сержа после операции стянуто тяжелой повязкой, он шевелит губами, его голова скатывается на забинтованное плечо, он грызет бинт зубами, у подножья кровати шумит прибой, по чернильному морю плывут фотографии, по валам перекатываются джипы, антенны взбивают грязный воздух, стальные мышцы под кузовом натыкаются на рифы; в освещенной солнцем воде стоят, накренившись на волне, джипы, из распоротых сидений лезет конский волос, морские водоросли между ног у солдат с перерезанным крест — накрест горлом, кровь клокочет в их ртах, стекает в уголки губ, заря покрывает мир, на касках, на коже сидений сверкают кровавые муравьи, красные головы, уши трепещут на утреннем ветру, рыбы кусают золотые медальоны на распоротых горлах, волны красят в черный цвет волосы на затылках, жгучие вспышки соли, вода надувает мою майку, Эмилиана кладет на нее руку, это кровь, я вскакиваю, полдень, скольжу на животе по селитре, пытаюсь встать, в гранитной тени под твоими грудями, мама, я хочу быть завоевателем, римляне, мама, римляне, конь мой дрожит, под его ноздрями — зеленая долина, я завоеватель, но я вижу, как из зеленой воды выпрыгивают лягушки. Мой большой мальчик, не забудь этих лягушек, римляне, мама, земля дрожит под их ногами, я познакомлю вас с Одри, он выходит из кустов, волоча за волосы женщину, его ноги горят. Серж, хватит болтать, засыпай поскорей. Зачем вы до сих пор крестите мой лоб? Лучше перекрестите живот. Спи, мой дорогой. Эмилиана, Эмилиана, если я умру, возьми к себе Одри, положи ему ладони на живот, одень его, он дрожит, колючая проволока царапает его бедра, овцы бегут по стелющейся траве, возьми его, коснись его выбритой кожи, люби его, верни его из Элё, он лежит на тебе в полдень, откинув волосы, после любви ты засыпаешь, тебе тепло под шерстяным пледом. Бронзовый шар летит под облаками, он ищет вас, он падает в деревья, под которыми вы любите друг друга, он давит вас и скатывается в пруд, шипя под водой. Я хочу, чтобы ты называла меня Соссело, чтобы ты касалась моих одежд, чтобы ты поклонялась мне, а не то лисица пролезет к тебе под платье и сожрет тебя, Трацизиус, я выплевываю облатку причастия, она тает на моей груди, соскальзывает в шорты, плавится на бедре, линии высокого напряжения гудят в раскаленном воздухе, пыльца спаривающихся насекомых сыпется мне на ухо; непорочные девочки и мальчики уходят с теннисного корта, прыгают в кусты дрока, преследуя дрозда в туннеле; вы знаете, с тех пор, как перестали ходить поезда, они разводят шампиньоны. Серж, мой маленький поэт, она гладит меня по щеке, кладет мне пальцы на подбородок и улыбается; она убегает, прыгает на рельсы, ее белая юбка скользит по крапиве, капли дождя падают на ее плечи, стекают по сводам и буравят золотой песок, посыпанный угольной пылью. Я догоняю ее, Вероника, обнимаю ее за талию, она откидывается назад в моих руках, отдаваясь мне, я целую ее губы, горькие от угля. Оставь меня, Серж, папа умер в туннеле, они забили его. Она плачет, дрожа в моих руках. Но ты должна быть счастлива, ради него, ради них. Я люблю тебя. Мама умирает. Теперь я буду твоей мамой. В проеме туннеля — ветви, крылья, листья, скалы, прозрачные, искрящиеся, будто стеклянные; Вероника, положи мне ладонь на живот, он пылает день и ночь; это ты там, внутри, положи ладонь, положи. Под огромным одиноким летним листом скрывается пронзительная стрекоза, она угрожает нашим беззащитным губам.

Десантники закованы в кандалы и помещены в дворцовую тюрьму; народ ропщет, окружив дворец, вырывает винтовки у охранников, группа молодых художников разворачивает красный транспарант, на котором нарисован зарезанный ребенок.

На закате губернатор, против воли офицеров — один из них ударил его по щеке, после чего был арестован стражниками и заперт в угольном подвале — решил встретиться с Иллитаном. На броневике в сопровождении двух джипов Иллитана перевезли из Элё в Энаменас. На всем пути следования повстанцы выгоняли детей из хижин и заставляли их махать бело — зелеными флажками; солдаты стояли спокойно в люках броневика: был приказ не стрелять.

Колонна въезжает в Энаменас через Северные ворота, за дворцом. Это самые большие ворота, выходящие на горы, народу пользоваться ими запрещено. Иллитана вытолкнули из машины во двор, он стоит, качаясь, на белом песке.

Губернатор спускается во двор, три сопровождающих его охранника стоят у колонн, передергивая затворы винтовок; солдат держит Иллитана за волосы, оттянув назад его голову, губернатор подходит, охранники расступаются; у Северных ворот солдат отгоняет голых детей; те, что постарше, ищут куски хлеба и мяса в канаве, прокопанной вдоль стены; над ними вороны, тяжелые и блестящие, как слитки стали, вылетают из дыр, летают в тени, но, едва задетые солнцем, возвращаются в гнезда.

Иллитан стоит на коленях на песке, колени кровоточат, солдат бьет его по затылку, губернатор удерживает его руку:

— Не бей его; сколь велика жажда свободы у того, кто не останавливается перед убийством детей; отойди.

Солдат смотрит на генерала, тот поднимает руку, солдат отпускает голову Иллитана.

— Останься со мной. Генерал, проводите Иллитана в ваш кабинет; мы с часовым следуем за вами.

В глубине двора блестит стекло: солдаты эскорта, сидя за столом, пьют пиво, винтовки и подсумки с магазинами висят на ставнях кабинетов. Иллитан встает, генерал ведет его в свой кабинет:

— Ты похож на женщину. Терпеть не могу женщин.

Иллитан прикован к стулу, его голова подрагивает в солнечных лучах; на ставне висит подсумок, под ним вымазанная в глине ладонь солдата, еще ниже, сквозь щель, видна полоска бедра между поясом и тканью, дымящаяся под слабым вечерним солнцем, из пор сочится пот. Губернатор встает, подходит к Иллитану, кладет ладонь на его плечо:

— Завтра мы поговорим еще. Генерал, разместите его в старой школе.

Он поворачивается к часовому, прислонившемуся к двери, винтовка между ног:

— Ты будешь охранять его до полуночи, я буду рядом в моем кабинете. Потом капрал сменит тебя. Ты вернешься в Элё только послезавтра. Генерал, не заставляйте кардинала ждать.

— Я зайду к вам, когда вернусь от него, Ваше Превосходительство.

— И постарайтесь, чтобы вас не находили больше, как позавчера, в оранжерее, под кроватью маленького певчего…

Под подвязанными ветвями, орошенными вечерним туманом, кардинал идет, опираясь на руку генерала:

— Он считает меня идиотом. Ему легко оставаться чистеньким. Его сыну — тоже. Они все гордецы. Он больший бунтовщик, чем это ничтожество Иллитан.

Иллитан лежит на скамье, часовой сидит на парте, одна ягодица на чернильнице, другая — на петле откидной доски; он скребет сапогами пол, посыпанный опилками и крошеным мелом, руки сжимают ствол винтовки; он недавно поел, рот блестит от жира и молока; стражники в столовой кидают ножи в бамбуковую стену, хватают мясо и крошат его в котелке. Перед ним, на доске, висит карта метрополии. На возвышении, в тряпках, возится крыса. Солдат, уставившись на крысу, засыпает, голова клонится на грудь… раздевается перед кроватью, я, голый, потный, лежу под простыней, жду, лифчик скользит по ее животу, цепляется за расстегнутые трусы, прикрывающие истерзанное влагалище и окровавленную прядь волос; она кладет руку на простыню в том месте, где член натянул ткань; на ее туалетном столике лежат гребни, щетки, блестящие флаконы; в фаянсовой раковине — я вижу ее в наклоненном зеркале — дымится кусок мяса. Она ласкает мой член через простыню; на лестнице смеются парочки; она берет мою скомканную, грязную рабочую одежду и трет ее о свой живот, она обвязывает джинсы вокруг груди, кусает пуговицу, одевает их на голову, просовывает руки в штанины, трусы и бюстгальтер висят между ног; разгоряченная, она склоняется надо мной, я обнимаю ее за талию, прижимаю к себе, впиваюсь в ее рот, ее груди трутся о простыню, из них брызжет молоко, она срывает простыню, она прижимается к моему обнаженному телу, молоко течет, струйки скользят по животу, скатываются между ног, образуя под моими ягодицами, поясницей, спиной ласковую лужицу, мой член опадает, ее волосы скользят по моим глазам, залезают под веки, как нить — под ногти, я переворачиваюсь, встаю на четвереньки, толкаю ее под себя, с моих бедер капает молоко, я разрываю трусы и бюстгальтер, приклеенные потом к ее ляжке и бросаю их на пол, на свои джинсы и рубашку, я беру рукой член и вставляю его до половины в ее истерзанное влагалище, ее рука свисает со спинки кровати, опускается на раковину, ее пальцы нащупывают мясо, ее ногти проскребают крестик на дымящейся плоти, потом разрывают ее, ее ладонь сжимает горячий, черный, розовый внутри, ошметок, подносит его к моему рту, я лижу, кусаю мясо, приподняв голову с подушки, она хватает кусок, сжимает зубами, ее горло, мое горло, мой член раздуваются, мое копье касается ее сердца и убивает его… На доске висит карта метрополии; солдат вздрагивает, проснувшись; между ног — влага, он встает, идет к доске, прижимает тряпку стволом винтовки, его пальцы стряхивают следы мела с доски; крыса, подпрыгнув, прячется под трибуной, удар ногой, писк, солдат громко смеется, опускает ствол винтовки на спину крысы; сжав зубы, изрыгая пену, он подталкивает крысу к сапогу, подминает ее ногой и медленно давит ее голову; он берет тряпку, встряхивает ее над крысой, швыряет ее на пол, ставит на нее ногу, вытирает подошву, отбрасывает крысу под трибуну; сдерживая приступ тошноты, он вытирает испачканные мелом руки о бедра, присаживается на корточки, вытягивает крысу за хвост, встает, подходит к Иллитану и швыряет крысу ему в лицо; солнце умерло, слышен лишь шум деревьев и шорох песка. Солдат подходит к окну, дышит; официант из столовой протирает стол мокрой тряпкой, солдат ощущает запах пьяной блевотины, он видит сквозь ставни блестящие под песчаной луной ладонь и тряпку, напряженные мышцы под светлым пушком; официант свободной рукой зажимает нос, по доскам стола скатывается грязная пена, официант, голый до пояса, улегшись на стол, тянет руку, останавливает ладонью пенную пелену и собирает ее тряпкой; когда он тянется дальше, трусы на его заднице выбиваются из под шортов; солдат вспоминает своего младшего брата, присевшего на корточки за игрой в шары…

Вверху сталкиваются солнечные зайчики; под сводами крон, под дрожащими от тяжести воронов и сорок ветвями гусеницы танков пожирают песок, усеянный взметенными ветром листьями; солдаты бросают ножи в ободранные стволы; река, плоты, на которых распяты семьи бледнолицых, трупы с обнаженными коленями и грудями гниют в неподвижной, покрытой бензиновой пленкой воде; выпрыгивающие из воды рыбы хватают ступню, ладонь, лоскут одежды; в воде дрожит кинжал. Танки продвигаются по равнине. Мама выбрасывает в окно матрасы и подушки. Папа на соломе извивается на девушке, которую первые солдаты пригнали с моря; это скифы; мама открывает им рты и набивает их луковым пюре; входит Мариан; они сидят на сене. Мама закрыла двери сарая; мы с Гансом смотрим в щели дверей, моя сестренка забирается на сено, садится рядом с усталыми солдатами, их глаза закрыты, их губы измазаны луковым пюре, она гладит их светлые волосы, просовывает пальцы в дыры их свитеров, она расстегивает ширинки их синих саржевых штанов, ее ладонь ложится на живот, потом берет теплый член и дрочит его; раскачивающиеся вокруг сарая, во тьме, высокие ели опускают ветви в холодную воду пруда; скоро придут другие солдаты, персы, они хватают мальчиков за члены, уводят их с собой, чтобы продать данакилам из другой армии; Мариан сжимает губы, Ганс вцепился пальцами в мою грудь, его член, прижатый к моему бедру, встает:

— Это же Мариан, щенок.

Солдаты, освободившиеся от семени, откидываются назад, положив ладони под голову, раскинув ноги на соломе. Мариан вытирает пальцы о солому:

— Мерзавка, мерзавка, я убью ее, заставлю ее съесть свои пальцы.

Слезы из моих глаз стекают на дрожащие губы.

— Мама ей позволила, они переговаривались, когда резали лук.

— Она тоже мерзавка, я скажу папе.

— Папа спит с девушкой… знаешь, она сегодня вечером в прачечной разрешила мне потрогать свои ноги.

Моя пощечина отбрасывает его в темноту, он плачет, прижав руку к щеке. Мариан спрыгивает на пол сарая, она вытирает ладонь о платье, на ее ладони кровь, кровь и шерстяные нити, она открывает дверь, видит нас, я бросаюсь на нее, сжимаю ее горло, кричу, плачу:

— Мерзавка, мерзавка, мерзавка…

Я засовываю кулак ей в рот:

— Ешь, лижи, ешь, ты думала, это — вино, нет, это слизь улиток, лижи, лижи…

Я вижу кровь и нитки на другой ее ладони, она отрывает мои пальцы от своей шеи, падает на колени у моих ног:

— Это кровь, я стягивала их сапоги, на их носках была кровь. Не бей меня. Кончиками пальцев я ощущала их усталость. Я думала о тебе; это тебя я усыпляла своими прикосновениями…

В соседней комнате солдаты катают бочки, они смеются, садятся на бочки верхом, словно на женщин или лошадей.

Это чтобы усыпить их, я бью ее, она хватает мои руки, я бью ее коленом в живот, чтобы убить ребенка в ее чреве; я сжимаю ладонями ее бедра, крысы бегают под ее кожей, между мышцами, взбираются, пища, на живот; вцепившись в мою руку, она обнимает мою талию, грудь, дрожит, стучит зубами, она вся почернела, крысы продираются под щеками, под плечами; ее крик разбивает мою голову, как огненный цветок, я сжимаю ее плечи, чувствую, как крысы поднимают морды под моими пальцами. Она извивается в моих объятьях, кусает волосы на моем затылке, раздирает мою рубаху, я сжимаю крысу в ее плече, душу ее, чувствую, как она трепещет, умирает, коченеет под кожей, омытой слезами и потом, на ложе из жил и стянутых мышц; я смотрю на ее искаженное лицо, беру ее ладонь и кладу между ног, заставляю ее взять мой член и дрочить, сперма стекает по моим ляжкам, смачивает ткань моих шортов, крысы покидают ее тело, ярость — мою голову…

Иллитан, опустив голову, всматривается в пыль на полу: длинные черные звери мечутся в щелях паркета, складки на башмаках, свежие царапины на дереве.

— Ты воняешь, как свинья.

Солдат наклоняется к нему:

— Вы там, в маки, моетесь когда — нибудь? А как вы целуетесь? Ты целуешь своих бойцов, прижав их к скале, правда? Все ваши, которых мы поймали, говорят, что у тебя во рту лезвие. Дикари.

Он возвращается к парте, садится, смотрит на сидящего на корточках Иллитана, на крысу рядом с ним, на клочья кровавой пены на его губах…

Она одевает меня, лаская мое тело; я устал, и она уложила меня на свою постель, я был голоден, и она вспоила меня своим молоком, я был покинут, и она вошла в меня, защитила мое тело, вооружила его. Потолок над дверью обрушился, в щелях между досок, под штукатуркой, возятся летучие мыши:

— Каждый вечер я убиваю по паре.

Я встаю с постели, ставлю босую ногу на коврик у кровати, два трупика, еще теплые, хрустят под моей ступней… протягивает руки, обнимает меня за талию, ее палец упирается в мой пупок, ноготь царапает его, я резко поворачиваюсь, она лежит голая на забрызганной кровью простыне, черный пушок на лобке блестит, пот стекает по ее ляжкам:

— Ты грязная шлюха, грязная шлюха.

Она опускает веки, гладит ладонью мой член, я иду к окну, я силен: за две недели мои руки окрепли, мышцы живота отвердели, эта шлюха, я причинил ей боль, мои кости раздавили в ее чреве зародыш ублюдка, с ее бедер слетает ветер, под светом прожекторов развеваются знамена: «Я тоже пленник», мне холодно, волосы на затылке зудят.

— Тебе позволили прийти поцеловать меня?

— Да, я еще скучаю по тебе.

— Входи, но это в последний раз, потом ты будешь уставать… Они заставляют тебя много работать?

— Нет, я работаю в саду, зарываюсь в землю; по вечерам нужно возвращаться, чистить инструменты доктора, я украл один из них, я убиваю им мышей и стрекоз; я сплю рядом с нянькой; раньше каждый вечер приходили жандармы и запирали меня…

— Тебя схватили с оружием в руках.

— Я бежал через руины, реки, по трупам; здесь я нашел взвод солдат, они сказали: «Сразимся, вернемся в нашу страну, чтобы защитить наших жен и дочерей», я говорю: «Они убили маму, изнасиловали и убили Мариан, бросили Ганса в огонь».

— Я сижу в траве, на черной земле корчатся черви, раздавленные прикладами винтовок; низ неба красен, из кустов порхают птицы, утром на заре меня схватили.

Окно открывается и упирается мне в бедро.

…Я голоден, я прыгаю в сад, поедаю зеленые плоды, спрятавшись за простынями, хлопающими на ночном ветру на веревках, натянутых над сверкающими камнями, луна убегает за облаками; с простыней стекает мыльная вода, я присаживаюсь на корточки, на мои мокрые ягодицы опускается рука, бережно, как птица, севшая, чтобы снова взлететь; рука скользит по ягодицам, поднимается по ляжкам; на горизонте, за лесами, встает, как крыло, как плавник, гигантская тень; рука говорит: «Все кончено, они победили. Умрем».

Рука опрокидывает меня между ног сидящего на корточках высокого офицера, я отбиваюсь, отталкиваю локтями его колени:

— Я не хочу умирать. Три дня и три ночи я искал кого-нибудь, чтобы умереть с ним.

Он прижимает меня к груди, я качаю головой, его ладонь опускается на мой живот:

— Но прежде я хочу выебать тебя.

Я ощущаю на ягодицах его член, встающий под тканью штанов, я опускаю голову, мои волосы спадают на его ладонь, я впиваюсь в нее зубами, он отпускает меня, я вырываюсь, на моем затылке сохнет его слюна, я бегу, натыкаюсь на колючую проволоку, кричу: пальцы ног, колени, пупок расцарапаны в кровь, высокий офицер преследует меня, я отталкиваю шлагбаум, закрываю его за собой, он бежит следом, его медали, галуны, пряжки блестят под луной; кобура пистолета бьет его по бедру, я ненавижу цвет его униформы; мама говорила: «Они убивают детей, бросают их в огненные рвы».

Папа говорил: «Я люблю моего вождя, эти дети хуже бездомных щенков».

Один из солдат — его глаза завязаны, руки покрыты мехом — находит Мариан, лапает ее живот, папа подходит, прижимает ее к стене, говорит: «Не бойся, это не страшно».

Мама и Ганс зарезаны в свинарнике, солдат удерживает мои связанные за спиной руки, папа расстегивает штаны, Мариан дрожит, я кричу, вырываюсь, на мои ноздри, на голую грудь, брызжет пена: «Не делай этого. Мариан, задуши его. Убей его, Мариан». Она тихо стонет, дрожит, ее ноги корчатся в грязи, солдаты вокруг смеются, их светлые волосы залиты вином; голова Мариан опускается на папино плечо, он выпрямляется, голова подскакивает; высокий солдат с выщербленным стаканом в руке заходит за папину спину, вынимает из-за пояса саблю, я молчу, горячие слезы брызжут из моих глаз, стекают по щекам на руки держащего меня солдата; высокий солдат поднимает саблю и вонзает ее в папину спину, он заводит руку назад, пытаясь оттолкнуть пронзающую его саблю, клинок протыкает Мариан и гнется, упершись в камень; два тела падают, увлекая за собой сжимающего саблю солдата; горят тополя, между стволов визжат свиньи, солдаты расстреливают их в упор, животные подпрыгивают, натыкаются на стволы; пепел и горящие головни падают с веток на их бока; деревья разгораются, ветки пылают, верхушки рушатся, солдаты хватают их, раздувают, бросают на свиней; свиньи горят до вечера, солдаты цепляют туши вилами, волочат их по зеленой траве, разрубают на части и пожирают горячими, выплевывая не прожаренные куски; трава усеяна обугленными костями; я пьян, они открывают мне рот, заталкивают в него мясо, гладят меня по губам, по плечам; мои веки опалены, они напяливают мне на голову каску и бьют по ней саблями и прикладами винтовок; в отсветах пламени я вижу, как пьяный солдат волочит за ноги вокруг костра тело моей матери; тополя рушатся в ледяную воду пруда, пепел рассыпается по траве, я протягиваю ладони к огню, солдат обнимает меня под мышками за грудь, мама поворачивает голову ко мне; ступни и колени Ганса торчат из свинарника; мамина голова подскакивает на камнях; горит куст сирени у свинарника; огонь подступает к воде, облака плывут к морю: «Не мсти, живи, люби, люби…», солдат толкает ее ногой в огонь, ее плечо шипит под головней…

…«Иди ко мне, погрейся, иди».

Я иду к двери, поднимаю руку, мой кулак осыпает штукатурку, в зеркале я вижу свой потный лоб, она тянет ко мне руки, я бросаюсь на нее, пожираю ее, мой покрытый известкой кулак раздвигает губы ее влагалища: «Сколько мужчин пожирают тебя днем и ночью?..», я бью ее по лицу, кручу ее соски, пригибаю к ним ее голову, вдавливаю пальцы в ее живот: «Ты любишь меня потому, что я одинок, потому, что я пахну ветром», потом я люблю ее, мы любим друг друга среди неподвижных вещей, оконное стекло заглушает шум водопада, ее живот, груди, плечи подо мной, рыбы в золотистом поту: «Потому что у меня нет ничего, что ты могла бы любить, кроме моей кожи, моих глаз, моих волос, моей спермы».

Ах, я ползу к морю, я горд тем, что нахожусь рядом с капитаном, наши волосы соприкасаются; сидя в джипе, я ем печенье, в синем небе — красная кремниевая крошка, цветы и растения испускают млечный сок, трава, по которой катали изумруды, кишит скарабеями; моя ладонь лежит на раскаленном стальном листе, пальцы вцепились в красный катафот, взрываются пыльные вишни, щека лейтенанта забрызгана, кровь намочила воротник рубашки, но он улыбается, разговаривает с шофером, оборачивается, улыбается мне, говорит со мной, его губы шевелятся, в уголках блестит слюна:

— Господин лейтенант, вы не ранены?

Я горд, джип мчится по колышущейся пшенице, по мантиям коронации, стыд объемлет меня, как кровь. Выше стыда — моя слава; в траве пылают трупы, полдень взрывается бензином; в темных, прохладных глубинах аллеи птицы сбиваются в стаи, они поют, когда сжигают трупы; виселицы, телеграфные столбы, блоки срываются в огонь; по снежному склону пробегает солнечный луч, солдаты сжимают нам горло: «Смотрите, что вы сделали»; за огненным кольцом, скорчившись, лежит на траве детский труп с обугленной ногой; я стою за спиной высокой женщины в пальто, я опускаю глаза на ее бедра, она смеется, ее бедра дрожат: из пламени показывается длинная тощая нога, потом рука, женщина смеется взахлеб, солдат с весенними листьями на каске, стоящий рядом со мной, бьет ее прикладом винтовки в плечо, женщина падает головой в костер; ее руки вспыхивают с бумажным шелестом, пепел кружит над телами, объятыми пламенем, как рой хмельных насекомых.

Я стою перед огнем, солдат берет меня за плечи, разворачивает, проталкивает сквозь толпу деревенских; офицер в джипе смотрит карту, он поднимает глаза, берет меня пальцами за подбородок, на железном сиденье рядом с ним сидит молодая женщина, она выходит из джипа, подходит ко мне, солдат отдает честь:

— Пойдем, Филипп, этот запах ужасен.

Офицер бережно подталкивает меня в руки молодой женщины.

— Надо, чтобы они видели.

Она прижимает к себе мое маленькое дрожащее тело, мои глаза закрываются на цветах ее платья:

— В Бандере, во дворе лагерной лаборатории, мы нашли триста детских трупов, кастрированных и исколотых шприцами; в Соссело, вдоль шоссе — пятьсот детей — солдат, повешенных за дезертирство.

Она берет меня на руки, поднимает в джип:

— Они внушали ужас, теперь, отрезвев, пусть ощутят его сами — он им больше не принадлежит.

Я засыпаю.

Вечером я лежу в шезлонге на опушке леса, на террасе большого деревянного дома с каплями золотистой смолы на бревнах; у опущенных хлопающих штор жужжат пчелы, травы урчат; на пальцах моих ног сплетаются две змеи.

Она выходит из дома, кладет руки на шезлонг, касается моих плеч; офицер сидит справа от меня, расстелив на колене платок с разобранным пистолетом, который он чистит, не говоря ни слова:

— Здесь нет этого ужасного запаха.

Она вводит меня в дом, усаживает на кухне, приносит мне фрукты, яйца, молоко; усевшись напротив меня, она смотрит, как я ем, ее ресницы опускаются, когда я поднимаю на нее глаза; входит офицер, открывает шкаф, берет нож:

— Для твоего пистолета? Но, дорогой…Она вытирает мне губы салфеткой из синей бумаги, стоя за моей спиной, она держит в ладонях мою голову и целует меня в затылок; потом она провожает меня наверх, в красную комнату; кровать стоит перед окном с раскрытыми шторами; она оставляет меня посреди комнаты, я иду к кровати, привлеченный белизной и нежным ароматом простыней; она открывает шкаф, достает из него пижаму, подходит к кровати, я сижу, мои колени дрожат, она садится рядом, обнимает меня за плечи, ее пальцы касаются моей щеки, ее грудь согревает мое предплечье, другой рукой она расстегивает мою рубашку, потом снимает ее и складывает на постели, я поднимаю руки, она стягивает с меня майку; над деревьями золотится небо; пижамная куртка касается моей груди, молодая женщина присела к моим ногам, она снимает с моих ног сандалии, потом я встаю, расстегиваю ремень, штаны спадают на колени; раскрытый ворот ее платья приоткрывает ее груди; луч света, упавший из окна, перебегает по полу к ней, освещая ее юбку, сквозь ставшую прозрачной ткань я различаю ее бедра.

Ночью я плачу, лежа в постели, я стону, она открывает дверь, садится ко мне на кровать, ее ладонь ложится на мой горячий лоб, она чертит на нем крест: «мой толстячок, мой толстячок…», ее распущенные волосы струятся по плечам, по ночной рубашке; на талии, на бедрах, на груди — едва заметные следы пальцев: объятия офицера, его руки еще в ружейной смазке, под ремнем, на груди и под мышками — пот; ногой под одеялом я касаюсь ее бедра; ее губы дрожат; черные раскачивающиеся верхушки сосен сбрасывают птичьи гнезда; птенцы верещат, перепрыгивая с ветки на ветку, да, я слышу их, а еще — шум зеленых ручьев и крики слепых у костров.

Грубоватый голос зовет из коридора:

— Дорогая, иди сюда, ты простудишься.

Она вздрагивает, голос становится нежнее, женщина еще раз чертит крест у меня на лбу, встает, наклоняется, целует меня в щеку; она выходит из комнаты, оставляя дверь открытой, я слушаю: она ложится на кровать, офицер привлекает ее к себе:

— Завтра они схватят меня и выдадут скифам.

Тогда я встаю, дожидаюсь, когда они ослабят свои объятия, одеваюсь, беру в руку сандалии, спускаюсь по лестнице, толкаю застекленную дверь, выходящую на террасу, черный ветер с деревьев опрокидывает и душит меня, но я встаю и бегу по долине, держа сандалии в руке. Я встаю на мельничное колесо, теплая пена брызжет на мои колени и бедра, в воде плавают, крутятся на медных камнях полу обглоданные трупы лицами вниз…

Солдат вскакивает, Иллитан извивается на полу, солдат сжимает винтовку.

В кардинальском дворце официанты держат серебряные и фарфоровые блюда над плечом генерала; в начале обеда темный двор под окнами столовой наполнился криками и смехом: маленькие кастраты играют в мяч, в пятнашки, бегают взапуски; генерал жалеет, что обед начался, он представляет себе стянутые фланелью бедра, приклеенные потом ко лбу челки, тонкие, охрипшие, трепещущие горла; официанты знают о желаниях генерала; они обещают избранным им маленьким кастратам лучшие куски, добавку, разрешают им прятаться на кухне во время принудительных игр, при условии, что они не будут кричать, когда генерал обнимает и ласкает их.

Официанты — молоденькие солдаты: за спиной генерала они постанывают, визжат, втягивают и надувают живот; кардинал глух, подслеповат; иногда генерал быстро проводит локтем по бедру официанта; перед обедом он оставил кардинала, расспрашивавшего о его «смятенной душе», и спустился в подвал; он открывает дверь кухни: работники в шортах, обрезанных по карманы, склонившись над плитами, копошатся в облаках пара; в глубине, в маленьком алькове, освещенном забрызганной кровью лампочкой, работник рубит кусок мяса; его шорты пропитаны жиром и кровью, расстегнутая рубашка и перед шортов покрыты обрубками жил, пушок на его губе, на его щеках и подбородке блестит от розового пота; генерал подходит, опускает голову под дверной перемычкой, работник бросает ножи и встает по стойке «смирно», его пальцы теребят край шортов, пуговица висит на ниточке между ног; генерал опускает взгляд:

— Вольно, пришей пуговицу.

— Слушаюсь, господин генерал.

Генерал протягивает руку к его животу, трогает шорты, берет пуговицу, работник улыбается, кладет правую руку на ткань шортов между ног, слегка касаясь ладони генерала; работник кусает губы, его живот колышется, он разражается смехом; генерал резко отрывает руку; работники на кухне поднимают головы, генерал делает шаг назад, работник прикрывает рот окровавленной ладонью, смех продолжает сотрясать его живот и плечи; генерал протягивает к нему ладонь:

— Продолжай работу.

Работник склоняется над столом, берет в руки ножи и вонзает их в кусок мяса; генерал оборачивается, идет на кухню, проходит мимо задов и голых ног склонившихся над плитами поваров. Его взгляд подмечает за облаками пара овал щеки, биение век и ресниц, подъем плеча, смешанный с грязью пот, стекающий по шейным венам, изгиб бедра под ремнем, мокрую, смятую, выбившуюся на боках из-под ремня рубаху, пот на коленной впадине, край шортов, задранный до ягодиц, движение плеча под натянувшейся рубахой, выступы ключиц, сходящиеся на венах шеи; генерал дрожит от их трепета, его бедро, колено, рука, плечо, объяты смятением: «Броситься на эти тела, готовые для наслаждения, обнять эти крепкие, влажные спины, прижаться животом к этим ягодицам, к этим мускулистым ляжкам, сжать эти бедра локтями, скользя пальцами по животу, вдавливая их вниз, до члена, вырывая волоски, соскребая ногтями пот на лобке; потом моя ладонь распрямляется, проходит под членом и сжимается на яйцах; другая ладонь держит член, ощущая, как он крепнет, напрягается, греется и краснеет, как раскаленное железо; грызть, лизать волосы на затылке и над ухом, кусать ухо, вылизывать его внутри языком; юноша возбуждается от щекотки, по его горячему, потному телу пробегает дрожь, мои плечи дрожат, волосы колют глаза, из них на его виски брызжут слезы, он, обернувшись, выпивает их; мой язык по-прежнему обшаривает его ухо, его член бьется о мою ладонь. Остальные лежат на плиточном полу, среди угля и раздавленной кожуры, в липком чаду, раздвинув ноги, вцепившись пальцами в грязные края шортов, стягивая их и открывая тень члена, падающую от света из окна и от забрызганной кровью лампочки, этот свет блестит на омытой потом тени, ожидающей мои губы; они корчатся на кафеле, выгибаются, касаясь плиток только затылками, плечами и пятками, подставляя бедра и животы; задранные рубашки спадают до подбородков, затыкая рты удушающим кляпом; они вращаются, ткань шортов трещит, освобождая скованную кожу, так в полдень открывается дно наполненного водой сосуда; они извиваются, обнимаются, шорты трещат, рвутся, ноги переплетаются; они медленно скользят друг к другу, как змеи, сплетающиеся в клубок после охоты…»

— О чем вы мечтаете, генерал?

— Я смотрел на закат, блестящий в щелях ставен, как пот в тени.

— Вот уже почти две недели мы не видели губернатора и нашего дорогого сына Сержа, маленького Серджио.

— Губернатор плохо знает солдат, он хочет очаровать их, заставить их забыть о солдатской доле; только я понимаю этих зверенышей; нужно подчинить их, командовать ими, заставить их плакать, тогда они будут верны вам до смерти; ожесточить их сердца двумя — тремя казнями, разрешить им насилие, тогда они за вами, рядом с вами, спят по ночам у ваших ног.

— Мне говорили, что они грязны.

— Да, некоторые месяцами не стирают форму.

— Генерал, вам необходимо по утрам присутствовать при их одевании.

— Вы искушаете Господа, Монсеньор.

Кардинал прикладывает согнутую ладонь к уху:

— Я говорю: Господь видит их белыми и нагими, такими, как он их создал.

— Да, Господь видит нас белыми и красивыми.

— …обнять их всех до последнего, бить, приказать высечь того, кто прикрыл рот окровавленной ладонью и зарезать его этими ножами; убить всех невинных, тогда снизойдет на меня великий покой, зеленый ветер окутает мир.

Обед закончен; перед наступлением темноты кусты, обрамляющие пустынный двор, раздвигаются, пропуская повстанцев, прокравшихся в сумерках по теплым террасам архиепископства; они прыгают со стен, перебегают сад с легкими винтовками в руках; их сандалии приминают влажную землю вокруг бассейнов; генерал услышал шум прыжков, он подходит к окну, видит дрожащие кусты. Кардинал берет салфетку, встает, сутана цепляется за стул, он качается: «Генерал, генерал…», он плачет, тянет руку к двери, бросает салфетку на стол, звенят два бокала, генерал оборачивается:

— Ничего не бойтесь, Монсеньор. Он берет трубку полевого телефона:

— Стены охраняют стражники.

— Пусть возьмут золото, серебро, только…

Выстрел, перестрелка, генерал выталкивает кардинала в коридор, сестры с криками окружают его, складывают ладони, кардинал начинает молитву, уставившись на лестницу, ведущую в подвал. Стражники продвигаются по саду, падает один повстанец, потом другой, повстанцы убегают в лунном свете, стражники бегут по стенам; в коридоре — прохлада погреба проникает под платье — самая юная сестра хлопает в ладоши, потом ее лицо застывает, она бросается прочь, вырывается из рук, пытающихся ее удержать, подбегает к окну, под которым сидит на корточках генерал с телефоном на коленях, глядя на стычку в свете луны.

Стражник и повстанец сцепились на краю бассейна, кровь окрасила неподвижную воду, генерал тянет юную сестру за руку, она сопротивляется, потом присаживается, генерал опирается на ее плечо, она дает ему пощечину и убегает; генерал гладит себя по щеке: «Ох, уж эти женщины, эти женщины… парни гораздо послушнее…». Юная сестра пересекает кухню, работники лежат за плитами, она распахивает застекленную дверь, выбегает в сад, оранжерея освещена, молодой человек удерживает маленьких кастратов, упершись руками в дверной косяк; сестра бежит вдоль кустов, генерал звонит во дворец, подкрепление — двадцать заспанных пьяных солдат — погружено на машину и сброшено у ворот архиепископства; юная сестра бежит к двум дерущимся на ножах у бассейна, бросается между ними. Она бросается между ними, на ее грудь льется их кровь, ее голова бьется об их плечи, вклинивается между их грудями, ее окровавленный чепец сминается; юная сестра, крича, как птица, упирается головой в тела дерущихся, потом — клинки касаются ее щек — она сбрасывает чепец и расстегивает ворот платья, волосы растекаются из-под чепца по расстегнутому платью; девушка выпрямляется, встает, выпятив грудь, солдат отпускает повстанца, его рука, сжимающая нож, опускается, касается груди девушки, лезвие касается другой груди, девушка стонет. Повстанец опускает руку на ее грудь, два ножа звонко скрестились под ее шеей, холодные, омытые розовой кровью лезвия касаются ее пульсирующих вен, ладонь солдата разжимается на ее груди, пальцы повстанца, лежащие на открытой груди девушки, касаются пальцев солдата.

Стрекозы, изгнанные сражающимися из кустов, летают над красной водой. Девушка видит их черные хвосты, изгибающиеся под дрожащими крыльями; два противника тяжело дышат, их вздымающиеся груди прижаты к вискам зажатой между ними девушки.

Шум схватки удаляется, тени солдат и повстанцев вдали качаются по гравию, как медведи.

Генерал сидит на корточках, сжимая между коленями телефон, кардинал и сестры вздыхают в коридоре:

— Губернатор, нападение отбито…

«…сорвать эту рясу, сжечь знаки различия, тот, с ножом мясника, бросает их в огонь, присев на корточки, на лице — отсвет пламени, я тихо открываю дверь, одной ногой ступаю в синюю комнату, подхожу к нему, кладу ладони на его зад, потом на его теплый розовый лоб: давай откроем вместе мужской бордель!

— С ваннами для клиентов во дворе?

— Да, но ты будешь моим хозяином; с кнутом в руке, на бедрах — тигровая шкура, с деревянного балкона ты управляешь театром; ты ешь с моей тарелки, пьешь из моего стакана, ты слизываешь зерна с моей руки; два черных парня кидают песок в подземную тюрьму — ты хочешь?

Я притягиваю его к себе, я прижимаю его к себе, его слюна стекает мне на ладонь. Теперь я надену мой плащ пилигрима, он поднимается ко мне, его твердеющий член упирается мне в бедро; под его ногтями пахнет спермой; голова запрокинута, волосы спадают на мои запястья, рот приоткрыт, где ты учился искусству любви? — С самого моего рождения все вожделели меня под голубым небом, они опрокидывали меня на землю, обесцвеченную яростным светом, спиной или животом на дохлых мошек, их члены пронзали меня до сердца, когда они вынимали их, мой живот пылал; мухи, копошащиеся на кучах дерьма в отхожих местах над нами, привлеченные запахом спермы, вылетают из тени и садятся на наши сплетенные, дрожащие, задыхающиеся тела; мой принц, лежащий подо мной, твои слова волнуют мою грудь, твоя ярость — под моими клейкими коленями, ветер пролетает над долиной, омрачая хлеба, дитя, тысячу раз изнасилованное, смятое, пьяное, в полдень твоя блевотина на лестнице, другие мужчины подстерегают тебя у стойки, поглаживая блестящую бутылку, взгляды устремлены на твои бедра, дитя, вскормленное спермой, твоя майка сохнет на веревке над спящими голыми мальчиками, сплетенными на простыне…»

Солдаты вытесняют повстанцев за стены, сержанты приказывают открыть огонь, солдаты стреляют в деревья, сержанты зовут генерала, тот, с телефоном в руке, встает, подходит к двери кухни; повстанцы разбегаются по улицам верхнего города; маленькие кастраты дрожат у входа в оранжерею; у бассейна солдат и повстанец ласкают грудь девушки: «Теперь уходи, не то они тебя увидят», солдат толкает повстанца, рука девушки лежит на бедре повстанца, вверху, на стене, взахлеб смеются часовые:

— Товарищи, давайте напугаем кардинала, покажемся монашкам голыми!

Сержанты прячутся в кустах, один из них прицеливается в повстанца, стреляет, повстанец падает в бассейн, его большое тело тонет в теплой воде, девушка прижимается к солдату, он гладит ее затылок:

— Меня зовут Карлотта.

— Бунт, господин губернатор.

Генерал ставит телефон на угол стола, толкает дверь кухни, касаясь ладонью кирпичной стены; работники стоят, погрузив руки в горячую воду, моют и протирают посуду, вокруг бедер повязаны грязные рваные простыни; в алькове работник режет, рубит, отбивает мясо, нож и топорик сверкают над его плечом, он видит генерала, его шорты колышутся между ног:

— А меня зовут Аурелио. Мой брат Пино работает на кухне.

Солдаты прыгают со стен, рассеиваются, прячутся на улицах города, одни убегают в горы, другие пытаются найти убежище в кварталах нижнего города, но их обитатели, по приказу повстанцев, перерезают им глотки; солдатам, добравшимся до маки, горцы сохранили жизнь, их разоружили, ночью провели к пещере, допросили и вооружили снова.

Но генерал, пьяный от желания и вина, рыщет по кухне, засунув ладонь за ремень.

— Господин генерал, Пино — легкомысленный, по вечерам он ходит в нижний город, на ушах мыльная пена, рубашка расстегнута до пупа, гимнастерка приталена; он пьет с повстанцами и шлюхами, неизвестно с кем — он поднимается, ебется, они теребят его, умывают, причесывают, поливают духами. В полночь, вернувшись в казарму, он, голый, достает семейные драгоценности, целехонькие; он кладет их между ног, ложится на тюфяк и засыпает.

Пино опускает глаза, последние выстрелы отбрасывают блики на разбитые стекла. Кардинал благословляет сестер, его поджилки и колени дрожат:

— Овечки мои, овечки мои…

Быстрые рыбы накидываются на тело повстанца, шнурки его эспадрилий скользят по поверхности воды; солдат тащит девушку в кусты; сержанты бьют по стенам, выкрикивая угрозы.

— Возьми меня, возьми меня.

Она обнимает солдата, кусает его рот, его пальцы, вцепляется в его рубаху через мокрую от пота ткань, ощущая шерсть на груди, жесткие пуговицы на плечах, спускается до ремня.

— Освободи меня, открой меня, я не воплощена.

Ее пальцы сжимают ляжки солдата, ласкают его бедра, слегка касаются ткани между бедрами, только ладонью, пальцы дрожат, взволнованные потным пятном и трепетом мышц; их дыхание струится в кустах самшита, словно одинокое пламя в прохладный вечер: солдат присел, рука девушки шарит между его ляжек, он хватает ее, подносит к губам, кусает пальцы между фалангами, потом подносит ее к низу живота, она ощущает под тканью биение его члена; они валятся на пустынную землю.

Он расстегивает ремень и пуговицы, она раздвигает ноги, выгибает спину, опираясь на голову; кровь отливает от ее ладоней; он задирает ей платье, раздирает белье; его пальцы тянут ткань, бело-розовую, скребут землю, возвращаются на живот, поднимаются к грудям, опускаются на бедра; он запускает ладони под платье, шарит в этой плененной теплоте; пена белеет в уголках ее губ.

— Господин генерал, почему вы так на меня смотрите? Шум винтов вертолета заглушает крики животных. Ее пальцы, когда член солдата изливается в ее раскрытую вагину, разрывают ее темное тело, вонзаются в землю, покрытую старой пылью, сквозь которую стремятся в ночную прохладу черви.

Сержанты ищут своих людей, шарят по кустам; солдат, как копье, вынимает свой член, девушка стонет, кусает губы, голова катается по крошеву самшита, высыхающим каплям, крошечным норкам червей; солдат подносит белые пальцы к ее губам, пряжка ремня скользит по животу девушки, она громко стонет, ее ладони вжимаются в плечи солдата:

— Прикрой меня, прикрой… О, как мне холодно, я вся горю…

Ладони солдата накрывают вагину девушки, свежая кровь течет между ее ляжек, пачкая его пальцы:

— Я умираю, навались на меня, задуши.

Он вытирает пальцы о лохмотья ее платья, поднимается, разводит кусты, выпрыгивает на аллею за спиной сержанта, бежит к стене, садится на корточки, падает на землю, стонет, тянет руки, сержанты оборачиваются:

— Раздирай, пожирай, грязный Бог, Непорочная Дева, твои воды отравлены… все солдаты… Расчленяй, кусай, жри, Аурелио, я никогда не молюсь. Святой Франциск на окровавленных мышиных лапках. Ночью не буду молиться; солдаты разденут меня, я вставлю распятие между ляжек, солдаты будут плевать в него, их слюна смешается с водами из моего влагалища, которое ласкают твои пальцы, кусают твои зубы; твой язык проникнет в мои срамные губы, раздвинет их, твой нос распушит прядь в моем паху, твои ресницы будут царапать мой живот; голова Христа, небесного жениха, из слоновой кости и черного дерева, в моем влагалище, и я счастлива, твердые, холодные губы Христа на моих срамных губах. Возбуди меня, мой солдат… Она смеется, бьет ногами по земле, сержанты раздвигают кусты, она, скрестив руки, изгибается, голые ноги раздвинуты, на коленях блестит кровь; сержанты приближаются, наклоняются, ее рука с пистолетом приближается к виску: «Черт, отбери у нее пистолет, она еще дышит»… Сержант вырывает пистолет, швыряет его в кусты, распластывает ладони на животе девушки, другой пристраивается рядом, он берет голову девушки двумя ладонями, тянет ее к себе, целует уже побелевшие губы, его зубы трутся о щеки девушки; тот, кто ласкал живот девушки, подносит губы к ее влагалищу; почувствовав вкус крови, он принюхивается, плюется:

— Она кровенит, не трогай!

— Мне все равно, сейчас ночь.

Сержант расстегивает ширинку: «Черт побери, черт побери», совокупляется «Черт побери, черт побери…»; тот, кто целует и кусает ее рот, отстраняется.

— Она кончает, посмотри, у нее дрожат губы.

И он снова впивается ртом в остывающее личико.

Вокруг куста самшита вьются мухи; в тот миг, когда сержант вставляет свой покрытый кровью член, белая слюна выступает в уголках губ девушки, ее голова скатывается набок; сержант тянет ее голову, другой, лежа на ней, задыхаясь, скребет ей грудь, сержант пожирает бесчувственную голову, обескровленные шейные вены; его плечо, бедро, колено скребут землю, его член, стоящий под тканью, касается локтя другого солдата; девушка исчезла в тени пиршества. Тут же налетевшие из кустов мухи, жужжа крыльями по круглым листочкам, взрывают пыль, обновив вонь гниения и слюны; они покрывают поляну, садятся на тела, привлеченные дрожанием мышц и клокотанием спермы под кожей солдатского члена.

Иллитан продышал окошко в пыли на полу. На ставнях — руки часовых, слышны их голоса:

— Эй, Немец, сторожи лучше своего зверя! У святош заварушка.

— А где генерал?

— Щиплет своих малышей.

— Это у старика горит окно?

— Да, он не закрыл ставни, сидит за столом, смотрит фотографии.

— Мясо сегодня мерзкое, блядь!

— На вышках все переблевались.

— Все черное, блядь, а внутри — белые прожилки. У меня все зубы ими забиты.

— Можешь выковыривать их до полуночи. Пока, Немец!

Иллитан сидит на корточках в лунном свете, Немец снимает руку со ставни и возвращается на парту; Иллитан вытягивает связанные руки на колени, Немец гладит его по спине прикладом винтовки:

— Ты слышал, что они говорили? Блядь, ну что вы ни как не уйметесь?

Приклад поднимается к подбородку:

— Вы не можете жить в дерьме, как все остальные? От вас не прячут солнце, вам не мешают ебаться. Воды у вас не отнимешь, ее у вас до хуя.

У себя на родине все солдаты живут, как волки, они, как и вы, бьют своих жен, они грязные, они ебутся на столе или на навозной куче, на подоконниках у них стоят календари, и что же? Они молчат. Что до меня, я хотел бы стать генералом…

У меня дома было чисто, было хорошее сено, зерно, скотина, их можно было трогать и не запачкаться. А эти глупы и грубы… Я умею петь, я верю в Бога… Ты спишь? Иллитан поднимает глаза на солдата.

— И вот, когда они пришли сюда, когда увидели ваши лачуги, ваших женщин, вашу одежду, увидели, как вы глупы и ленивы… они бьют вас, как зеркала, в которых увидели свое отражение.

Иллитан кладет голову на связанные руки, солдат спрыгивает с парты, подходит к возвышению, берет мел, скребет им по доске. Иллитан, Иллитан, на помощь, на помощь, солнце давит на мои веки, пламенем поднимается по ногам, я бегу, раздвигая кусты, на помощь, Иллитан, на помощь, я присел, поднял капкан, Башир кричит, его плечи катаются по белому песку, я хватаю зубы капкана, разжимаю их, нога кровоточит, скользит по моей руке, Башир бросается ко мне, плачет; перед нами площадка из белого песка, колеблемая ветром проволочная решетка, ограждающая теннисный корт и, чуть выше, большая белая вилла, наполовину укрытая красными листьями: теперь они ставят капканы; когда они увидели, что я попался, они побежали ко мне с ракетками в руках — я растираю рану теплым песком — она кричала: «Соссело, посмотри, маленький черножопый», ее голые ноги под короткой теннисной юбкой дрожали у меня над головой, ракетка прижата к груди, я бросаюсь к ней, кусаю ее за ногу, она кричит «Ох, Соссело, он меня укусил, убей его», тот смеется, отвернулся и смеется, она теребит капкан, я кусаю пальцы, чтобы не закричать; «Оставь его, сестренка, ночью они его заберут».

— Поставь везде капканы, Соссело, чтоб было видно из окон.

Они возвращаются на корт, мяч бьет меня в висок; по ноге слизью стекает кровь, засыхая, как муравьи.

Иллитан, Иллитан, его слезы ласкают мои губы, его тельце трепещет в моих руках, они играют в теннис за решеткой, зачем ты пришел? В кустах лежал кусок хлеба; вставай, они увели маму… я стану большим, я восстану, я освобожу вас всех, я встаю, поддерживая его под руки, рана на его ноге блестит от песка и крови, я отомщу за вас… я войду в город… я отомщу… мой кинжал звенит во всех городских кварталах…

Я сожгу хлеб, посеянный в неволе… Я не обещаю вам ничего, кроме пепла, но сметать его вы будете свободными… Я отомщу… Я войду в город; он ест муку, лежа на земляном полу рядом со мной, мама вернется завтра утром, так сказали солдаты, один из них погладил меня по щеке, ласка солдата — как укус кобры, малыши смеются в глубине хижины, кувыркаются в тряпье; на остове дома и снаружи, на кучах отбросов, кричат птицы.

Ночь. Заря: я иду искать маму, оставайтесь с Баширом. На улицах, прислонившись к влажным известковым стенам, заспанные солдаты перекликаются, как шлюхи; подбитыми гвоздями сапогами они скребут землю и швыряют пыль на середину улицы, на мои босые ноги; по фасадам пробегают тени, похожие на плавники рыб и копья, окна открываются, тени звякают о стволы и кроны деревьев; из-за окон показываются непокрытые головы; запах постели, зеленое тепло, ночные грезы выходят из этих открытых на восток ртов; солдат сонно сыпет песок на железный рычаг красно — белого шлагбаума, я подхожу к караулке, солдат идет к вышке, часовой складывает свою накидку, перекидывает ее через плечо, открывает калитку и спускается с вышки, опираясь рукой на стальные перила: «Ха… ха».

— Быстрей, быстрей.

— …Полные штаны… ха.

Он трет рукой мокрую ткань между ног. Окно невысоко, я слышу шум постелей и одеял… Вот! Ее голые ноги, их руки, прикованные солнцем к этим ногам; они спят стоя, как животные, когда я открываю дверь и кричу, руки соскальзывают, прижимаются к животам, часовой дышит мне в спину, хватает меня руками за плечи, за грудь, я вырываюсь; мамино платье — на голове одного из солдат, он нюхает его и стонет, прижав голову к тюфяку, выгнув спину, сжимая руками ткань, раздирая колени о каркас кровати; мама на нижнем тюфяке дрожит под тенями и складками, я бросаюсь на нее, закрываю собой ее нагое тело, ее рот своим ртом, ее груди своей грудью, ее живот своим Животом, ее колени своими коленями, солдаты отходят к окну, оборачиваются, кладут ладони на лбы, потом на бедра, застегиваются.

— Всю ночь… всю ночь…

— Молчи… молчи…

Часовой кричит: «Сволочи, сволочи…» Он стоит у кровати, расталкивает солдата, лежащего на верхнем тюфяке, вырывает у него платье, складывает на руке и вешает на меня:

— Теперь уходите.

Солдат спрыгивает вниз, другие идут к двери, я плачу, мои плечи и живот трясутся, часовой кладет ладонь мне на затылок, потом убирает, дверь тихо закрывается; я смотрю на земляной пол, под кроватью — осколок зеркала, покрытый каплями спермы, мама кричит, отталкивает меня руками и коленями, опрокидывает меня на пол, я хватаю зеркало на тюфяке… чтобы видеть… моя слабость… прости, уходи, уходи. Я снова бросаюсь на нее, я кричу:

— Я ни разу не видел тебя неодетой.

— …Моя слабость… откуда ты родился… откуда ты родился… ты видел…

— Я не трогал… не трогал…

Иллитан покачал головой, солдат положил руку на винтовку; мелкие пташки стучатся в ставни, просовывая кончики крыльев в освещенные щели, их коготки царапают крашеное дерево.

…Мелкие пташки скачут по песку, серое море плещет по пляжу, как огромные крылья рассветных птиц, рука отца сжимает мои пальцы; в рассветных сумерках видны полузасыпанные песком белые кости, рыбьи хребты, водоросли, торчащие зубы чаруют мой взор и режут мои ступни; мои ногти скребут по камушкам, по затянутым песком валунам; я хочу поспевать за дыханием отца и моря, но мой вздох короток; отец меня ждет, прислонившись к стене каземата, он обнял меня, я кусаю пряжку его ремня, мои слезы промочили ткань у него на животе: «Они забрали маму… Я одел ее… Я поддерживал ее по дороге…»

Я ощущаю под тканью его мягкий член, его руки дрожат на моих бедрах; на крыше каземата, среди обесцвеченных солью трав звенит колючая проволока; освобождая горизонт и брызжущее в море солнце, восходит большая черная туча, блестит военный корабль, его медленно вращающиеся орудийные башни отбрасывают на воду длинные тени:

— Отсюда начнется революция… отсюда начнется революция…

Большие влажные птицы пролетают над нашими головами; между двумя вздохами моря я слышу шум бороны на лугу за дюнами; травы на дюнах наклонены, как зубья бороны; крейсер с серыми усами и блестящим брюхом ползет в порт Энаменас; белая процессия пересекает дюны, дети утопают босыми ногами в зыбучих, горючих песках, острые травы секут их по ногам; музыка стонет в пыли, дрожит и скрипит в синих и красных ремнях; процессия удаляется, исчезает, солнечный гонг; поворачивается лицо мальчика, блестящее от песка и пота и смотрит на меня в упор, кожа его бела, волосы — светлые, очень тонкие, он исчезает за облаком песка; отец сжимает мою ладонь и говорит мне: «Убей его… возьми нож у меня на ремне…»

Я беру нож, отхожу от отца; облако песка скрывает нож и мою ладонь; мальчик видит занесенную руку, его лицо, улыбающееся, дрожащее от криков и полета чаек, склоняется ко мне; нож упирается ему в живот, скользит по ткани рубашки, касается покрытой песком кожи, кончик лезвия прилипает к валику пупка, соскабливая пот, но мальчик, улыбаясь, говорит:

— У тебя загнутые ногти… Вы и вправду голодаете?..

Вы поедаете все сырьем? Может, поэтому у вас звериные когти?

Но его глаза закатились, губы побледнели, ресницы хлопают по обесцвеченным глазам, моя ладонь сжимает Рукоятку ножа, мальчик дрожит, как тростинка, из раны а мои пальцы брызжет — нет, не кровь, а молоко, голова клонится в облако песка; теплое, легкое молоко течет по моим коленям; мы с отцом относим тело белого мальчика на крышу каземата; я выбрасываю нож в заросли паутинника, дрожащего на ветру; отец, склонившись над мальчиком, гладит его по животу, я вырываю траву вокруг его головы, отдаю отцу, тот кладет ее на рану; из разрезанного пупка на траву сочится молоко; над дюной раздается шум бороны и крики работников; показались их лица, ясные, смешливые, блестящие от пота.

— Я живу здесь уже пять лет… Сразимся, чтобы они подавились своими улыбками…

Я бегу к вершине дюны, тяну к ним руки:

— Не подавайте руки рабам.

Крейсер плывет к зеленому островку, солдаты с палубы кричат: «В море ветер уносит их проклятья…» Я стою, запрокинув голову, под солнцем, на дюне, по моим стриженым волосам ползают мухи: «Мы бедны… мы бедны…»

Работники удаляются, покачиваясь на бороне, к их задницам прилипли пучки травы и пшеницы: отец, склонившись над ребенком, протирает рану травой, голова мальчика свесилась за бетонную стену. Солнце печет подбородок и горло.

Иллитан поднимает глаза, солдат сидит на корточках, ладони на бедрах, подбородок свесился в вырез рубахи; легкий, внезапный ветер, прилетевший с моря и долины, задул сквозь ставни, когда сгустилась тьма; над головой Иллитана задрожали цветные обручи, висевшие на стене, он слышит эту дрожь, похожую на шум ливня; он медленно встает, распутывает веревки на руках, хватает большой обруч, набрасывает его на солдата, тот резко просыпается, упирается, но Иллитан тянет обруч, винтовка солдата скользит по парте, Иллитан хватает ее, горло солдата по-прежнему стянуто, его пальцы вцепились в обруч, пытаются снять его, но Иллитан поднимает винтовку, бьет солдата прикладом по спине, солдат стонет и падает навзничь на парту, его голова касается бедра Иллитана, его ноги, зажатые в коленях, бьют по крышке парты; Иллитан снова поднимает винтовку, бьет солдата прикладом в висок, голова подпрыгивает, из уголков губ струится кровь. Иллитан берет винтовку на ремень, бежит к двери, открывает ее, прислоняется к стене вестибюля. Полоска света из-под двери кабинета губернатора простирается до его ног, он перешагивает ее, пересекает внутренний дворик с журчащим фонтанчиком; в галерее он перебегает от колонны к колонне до двери в сад, открывает ее; у входа в будку на траве сидит часовой; солдат стянул штаны до колен и разглядывает муравьев и сороконожек, бегающих по его ногам; он зажигает спичку, казнит насекомых и наслаждается запахом своих подпаленных волос. Иллитан бросается на него, разоружает, укладывает на землю двумя ударами приклада в плечо и выбегает в сады: они спускаются к дороге, разделяющей город на две части; Иллитан бежит по аркаде из листвы, он слышит шум от падения улиток с виноградных листьев на стены; рядом с бассейнами блестят лейки, на грядках и свежепостриженных лужайках покоятся вилы и грабли, на зубьях еще дымится свежая земля.

С двумя винтовками на правом плече Иллитан поднимается на стену и спрыгивает на дорогу; нижний город с дрожащими от ветра крышами из шкур и жести похож на огромную свалку или на панцирь гигантской твари, сброшенный во время линьки; опершись рукой на сырую гранитную плиту, Иллитан прыгает во дворик, где собаки грызутся из-за куска мяса; через окно он видит лежащие вперемешку, трепыхающиеся в пыли тела, руки, бедра, блестящие от пота и жира щеки; собаки с грязными мордами впрыгивают в это окно, обнюхивают сонные тела и снова залезают во двор, чтобы напиться грязной воды из лохани; в глубине комнаты он видит женщину, лежащую с открытыми глазами, платье задрано до колен; он улыбается; она пытается приподняться, и сразу в воздухе разносится запах гниения и грязной кожи; с крыши сыплются обрывки тряпок, сквозь тростниковую изгородь блестит луна, по волнистому железу пробегает крыса; дети, встревоженные снами, пробегающей крысой или взглядом Иллитана, ворочаются и стонут, один попадает ногой другому в глаз; их животы трепещут, купаясь в испарениях и лунном свете, по ним ползают бесчисленные, безымянные насекомые — тараканы забились между пальцев ног.

Собаки тычутся в колени Иллитана; он перешагивает окно и детские тела, подходит к женщине, присаживается на корточки, наклоняется над ней, видит ее открытые груди, вздымающиеся к его подбородку, пот, капли пота, перетекающие одна к другой по ожерелью; женщина поднимает руку, обнимает шею Иллитана, притягивает его к себе; Иллитан ощущает на своей щеке, потом на губах накрашенные губы матери, он закрывает глаза; лай собак, детский стон, крыса пробегает по волнистому железу: «Каждую ночь он говорит со мной, он ждет меня, как супруг». Крыса скользит по тростниковой изгороди, обнюхивает, тычется мордой в обрывки тряпок: «Каждую ночь, как примерный супруг, он ощупывает, обнюхивает одежды своей жены и своих детей и уходит, довольный и спокойный…» Иллитан целует ресницы матери:

— Благослови меня, очисти эти руки, которые убивают.

Она подносит его ладони к губам, потом скрещивает их на его лбу; вокруг слышны шорохи, на холмах зажгли прожекторы:

— Они придут снова, всякий раз они разбивают все в доме, спускают на детей собак…

Иллитан видит на ступнях и коленях своих братьев недавние укусы.

— Уходи, прежде чем приведут собак.

Иллитан встает, перешагивает через тела спящих братьев, выпрыгивает в окно; дворик перепачкан кровью, дерьмом, ошметками мяса; над лоханью вьется рой комаров Иллитан бежит через нижний город к реке, прыгает в лодку; голый мальчик, сидя в тине, ловит лягушек; он смотрит на Иллитана, широко раскрыв глаза, хотя уже довольно темно; песчаные кучи, подмытые водой, обрушиваются в реку; Иллитан гребет, теплая вода брызжет ему на колени на щеки; он по очереди опускает в воду натертые веревками запястья; две украденные у часовых винтовки блестят на дне; в нос лодки ударяются рыбы, ветки, ужи, гадюки, крысы, кора, подхваченные течением мелкие камни. На противоположном берегу Иллитан, увязая в тине, вытаскивает лодку на сушу, винтовки гремят, Иллитан вешает их на плечо, взбирается по откосу; зажженные вдали, над городом, лучи прожекторов обшаривают окрестности, достигая берега, где затаился мальчик; грузовики, джипы, бронетранспортеры движутся в их свете; Иллитан бежит вдоль соляных копей, соляные испарения разъедают его глаза, его одолевает сон, он щиплет себя за запястье, под ногами потрескивает соль, Иллитан дрожит, его окружают кучи мошкары; луна укрылась за облаками, по солевым отложениям пробегают небесные тени, кристаллы блестят, крошатся, рушатся; на кучах соли, под лопатами и вилами лежат мертвые и умирающие птицы; с другой стороны канавы кристаллы исчезают в кустарнике; Иллитан бежит, раздувая мошек, закрыв глаза и сжимая винтовки; москиты лезут к нему в рот, в уши, запутываются в ресницах, он фыркает носом, москиты падают под рубаху, до пупа, Иллитан просовывает руку под ремень, волосы на лобке кишат насекомыми, соль от его пальцев проникла под головку члена; другие мухи прилипли к потным пятнам под коленями; хруст кристаллов и насекомых; внезапно, на другой стороне реки — шум грузовиков…

Мальчик в иле оборачивается, амфибии катятся прямо на него, он прыгает, качается, его держит ил, фары греют его спину, солдаты смеются, мальчик падает головой в ил; водителя, сидящего за рулем, толкают его товарищи, один из них нахлобучивает камуфляжный шлем ему на глаза, солдат отбивается, кричит: «Сволочи, я не хочу его давить, я не хочу его давить…», транспортер увеличивает скорость, гусеница цепляет мальчика, солдаты стучат по стеклам, щекочут водителю подмышки, шею, грудь, водитель хохочет, всхлипывает, его голова упирается в ветровое стекло, транспортер входит в воду, водитель тормозит, останавливает машину, качает головой. Солдаты выпрыгивают из транспортера, мальчик раздавлен, голова под гусеницей, раздробленные ноги в иле; внезапно остывшие солдаты смотрят на него молча, ладони на ремнях винтовок.

Офицер выходит из джипа, подходит, видит труп: «Вы это сделали?» — трогает его, проводит рукой по разбитой голове: «Но как он оказался на берегу?»… дует в лицо: «Сволочи!» обходит транспортер, встает перед кабиной; руки водителя на руле, голова на руках, он плачет, пускает слюни, всхлипывает:

— Ты был за рулем? Водитель молчит.

— Отвечай!

Парень молчит, его колено стучит о дверцу.

— Быстро выходи.

Офицер залезает на подножку, хватает солдата за руку, грубо вытаскивает из кабины; солдат покорно сползает с сиденья и падает перед транспортером, офицер поднимает его за волосы, бьет кулаком в живот, по лицу: — Будешь отвечать?

Он берет с сиденья винтовку шофера, бьет его прикладом по почкам, солдат падает плашмя, прижав руки к животу; он катается по илу, извивается, стонет, кровь с губ и из носа смешивается с черным илом; офицер сапогом поднимает голову и плечи солдата, тот переворачивается на бок, его заголившееся бедро и грудь испещрены полосами, с подбородка, с бровей стекает кровь; другие солдаты, стоящие сзади транспортера, смотрят молча, сглатывая слюну.

— Вытащите ребенка. Заверните его в мою палатку и отнесите в джип, я присмотрю за ним, вы, дикари, еще надумаете его изнасиловать!

Солдаты вытаскивают мальчика из-под гусеницы, расстилают широкий прохладный брезент, укладывают труп; унтер-офицер наклоняется над шофером, поднимает его, прислоняет к дверце транспортера, бьет по щекам; солдат открывает глаза, его руки висят вдоль измазанной в иле гимнастерки; унтер-офицер толкает его на сиденье, сам садится за руль:

— Перестань дрожать. Одним меньше…

Колонна трогается, въезжает в реку: «Лучше убивать их молодыми».

Генерал целует перстень кардинала:

— Идите спать, Монсеньор, опасность миновала.

— Генерал, мои стражники неспокойны.

— Вам повезло, Монсеньор, ваши — лучшие в гарнизоне.

— Я все же боюсь, как бы они не побратались с повстанцами.

— Разве вы носите пурпурную мантию кардинала не для того, чтобы нести мир?

— Говорят, они не почитают даже священников. Те, что калечат детей, могут ли пощадить священников?

— Мне, во всяком случае, эта война предоставила возможность поглядеть на красивых голых солдат.

— Генерал, вы видели меня напуганным, забудьте об этом.

— Жир, окружающий ваше тело, жир на вашем лице смывает все чувства, все страхи, все неожиданности, все Желания, которые могли бы вас коснуться.

— Мне, признаюсь… до сих пор страшно.

— Я вижу, как блестит кольцо на вашем дрожащем пальце.

— В Гори они разграбили священные сосуды и златотканые покровы.

— Может быть, напялив эти ризы и стихари, обвязавшись орарями, они пили из этих чаш, развалившись в своей горной пещере, локти и зады треплет ветерок, вышивки замараны пылью; пили и спали до полудня, сжимая в руках золото; лен и пенька мокли и трепались под мышками и на ляжках, запах спермы исходил от повалившихся где попало пьяных тел дикого братства, звучал смех, и на земле, омытой вином, ветром, блевотиной, дрыгалась нога — так дрожит нога, соскользнувшая с постели проститутки.

Батюшка, иди почивать.

— Иду, нянюшка; сын мой, генерал, ступайте с миром.

— Спокойной ночи, Монсеньор. Я ухожу к моим радостям.

Поддерживаемый нянюшкой — она появлялась лишь по вечерам, перед отходом ко сну — кардинал поднимается в свою молельню; отсюда ему видна приемная и спящие на каменном полу монахини — те, что помоложе, лежат ровно, старые — скорчившись. Ветерок, подувший из ризницы, поднимает в лунном луче пороховую пыль: «Монсеньор Бог, Монсеньор Бог, пошли мне маленькую смерть». Генерал открывает дверь на кухню, работники и повара спят в двух альковах, смежных с мясницкой, генерал проходит вдоль печей, касаясь пальцами медных предметов, проводит рукой по перилам, к которым весь день прижимаются животы работников; генерал тоже прижимается к ним животом; на скамье лежат передники, генерал отступает от перил, трогает передники, скользит пальцами по завязкам, гладит жирную влажную ткань, он берет передник, прикладывает его к груди и животу, двумя ладонями проталкивает ткань между ног, натягивает ее на бедрах и осматривает себя, положив голову на плечо, чтобы увидеть складки на бедрах и завязки на ягодицах; генерал расстегивает верх кителя; он слышит шум в алькове колеблется бамбуковая штора, сквозь планки генерал видит ногу, он надевает передник, подходит к алькову, нога поднимается за шторой, в теплой тьме скрипит постель: «Я один, остальные в карауле…» Генерал подносит руку к сердцу, горло его трепещет; этот голос лежащего на кровати мальчика, пот на верхней губе, плохо выбритый подбородок царапает горло… Генерал поднимает завесу, юный мясник развалился на нижнем тюфяке койки, стоящей напротив входа, голый, свесив ноги по обе стороны тюфяка, пах и подъем бедер прикрыт усеянным подозрительными пятнами, журналом со склеившимися страницами; живот поднимается, дыхание втягивает живот и поднимает грудь; парень видит вошедшего генерала, видит передник, генерал улыбается, подходит к кровати, садится на корточки, парень молчит, не улыбается, генерал наклоняется над ним, дует ему в лицо, парень закрывает глаза, морщит нос, генерал дует на горло, на грудь, на пупок, он оглядывает тело, продолжает дуть в пах, на губах парня появляется улыбка, генерал протягивает руку, трогает живот парня, пупок, парень хохочет, рука генерала поднимается по животу, останавливается на боку, давит на ребро:

— Здесь больно? А здесь? А там? А здесь?

— У меня болит ниже, господин генерал.

Генерал вздрагивает, пот со лба течет на веки, рука опускается на живот парня:

— Еще ниже, генерал.

Другая рука опускается на грудь, накрывает сосок, тот скользит под линией жизни ладони; пальцы упираются в подмышку, в мягкий пушок, вбирают пот, генерал подносит их ко рту и лижет, другая ладонь касается журнала:

— Но у тебя не стоит?

— Стоит.

Рука генерала сдвигает журнал: показывается прядь вьющихся, черных от пота волос; генерал погружает мизинец во влажную прядь, давит на основание члена, сдвигает еще немного комикс, наполовину обнажается член, заправленный в рукав рубахи, обмотанной вокруг ягодиц солдата; генерал отбрасывает комикс и приникает ртом к рукаву, скрывающему член под натянувшийся тканью, к пульсирующим венам и прожилкам члена; он покусывает и лижет трепыхающуюся плоть.

— Здесь у меня болит, господин генерал.

Генерал ложится на парня, передник из грубой ткани покрывает его обнаженное тело, пригибает его член к животу, парень стонет:

— Теперь вы мне делаете искусственное дыхание.

В его открытом рту колышется язык, генерал приникает к его губам, его язык ищет язык солдата, изо ртов течет слюна, собираясь в уголках губ.

— Ты помнишь день, когда я позвал тебя в свой кабинет?

— Господин генерал, маленькая зверушка просит, чтобы ее приласкали…

— Я приметил тебя еще в день твоего прибытия, вас было несколько, сидящих на пороге казармы, руки сложены на коленях. А ты сидел, раздвинув ноги, между ляжкой и шортами я увидел твой член, мураша, растущего из складок тела, ты засунул руку в шорты, твои пальцы тянули ткань…

— Господин генерал, у меня мурашки по телу.

— Всю ночь я крутился на кровати, я мечтал, я вставал на корточки, я клал ладонь тебе на ляжку, ты сжимал ноги, моя ладонь, зажатая между твоих ляжек, скользила к тебе под шорты, ты трепетал всем телом, дождь, пришедший из долины Себау, гнул деревья над казармой, швырял листочки на железо кровли, капли стекали по моему лицу, мочили твои шорты и мою руку, лежащую сверху, стучали по земле, брызгами пачкали твои ноги; я беру твой член, прячу его в ладонь, как дрожащую птичку, на твои волосы падают листья, я держу тебя за член, ты вырываешься, ты катаешься по сырой траве, ударяешься головой о камень, струйка крови стекает в ручей; твоя сперма брызжет на мою ладонь; мы лежим в ручье, твоя шея трется о мою, зеленые тени листвы на твоих ногах, зеленая слизь дождя на твоих ногах…

— У меня мурашки по телу, господин генерал.

— На следующий день я несколько раз видел, как ты одиноко сидишь на пороге казармы, твои голые по пояс товарищи валялись на двухъярусных койках, раскинув ноги, расстегнув шорты, спали в поту под раскрытыми форточками; ты с мокрыми блестящими волосами, положив руки на колени, мечтательно смотрел на стволы и нижние ветви эвкалиптов; из уборной справа от эвкалипта выходит солдат, ладонь между ног; я захожу, присаживаюсь на корточки, ищу на цементных стенах скабрезные надписи, рву грязные, затоптанные страницы журналов, брошенные вокруг дыр, поверх невысокой стены я вижу тебя; мой член висит между ног над дырой; он встает, и от него исходит все более резкий запах спермы, на этот запах из дыры слетаются мухи, они жужжат вокруг моего члена, задевают крыльями, кусают, садятся на нежную фиолетовую головку; во дворе гаража ездят грузовики и бронетранспортеры, вздымая пыль; я поднимаюсь ослепленный, першит в горле, ты сидишь под деревом у барака, щенок с красным залупившимся членом, волочащимся по песку, рот приоткрыт, живот бьется под шортами, твои губы трепещут от жары, воздух дрожит, как испарения бензина.

— Генерал, моя зверушка сейчас сплюнет.

— Я желал тебя, лаская, склонившись с джипа, деревенских щенков и котят, тебя, тебя, член, стоящий под засаленными шортами; утром я вижу, как ты склонился над умывальником за гаражами, твое белье висит на ветке; на трубе, торчащей над умывальником, установлен осколок зеркала, я подхожу поближе, вижу лишь твои бедра, упирающиеся в край умывальника, твои ягодицы, стянутые шортами, мои ладони раскрываются, округляются, мне хочется кричать, сорвать с себя нашивки, мундир, я подхожу к тебе, ты окунул голову в ржавую воду, ты плюешься, твоя спина пахнет клопами, я провожу ладонью по складке шортов между твоими ягодицами, ты вздрагиваешь, вскакиваешь, видишь меня, узнаешь, встаешь по стойке «смирно», твои мокрые пальцы мнут край шортов, твои щеки покрыты каплями воды…

— Что ты делаешь? Ты не на работе? Смотришься в зеркало? Как кокетка?.. У тебя под грудями блестят соломинки.

— Я стоял эту ночь в карауле, господин генерал.

— Поспеши догнать остальных на стрельбище.

— Я не причесан.

— Твоя расческа торчит из заднего кармана, я вынимаю ее, касаясь твоих ягодиц; я замечаю, что у тебя встает, я беру расческу, поднимаю ее над твоей головой, я беру тебя за подбородок, упираясь большим пальцем в твою нижнюю губу, на мои пальцы течет слюна; на твоей груди и плечах отметины ночи: складки одеяла, след от ремня винтовки; я причесываю тебя и засовываю расческу в твой карман; ты улыбаешься, опустив влажные ресницы…

— Господин генерал, я запачкаю ваши брюки…

— Вечером, по возвращении со стрельбища, я вызываю тебя в мой кабинет, ты входишь в гимнастерке, испачканной зеленой грязью. «Подойди к столу. Так. Обопрись о стол. Крепче. Так. Сядь на стол. Так. Повернись ко мне спиной. У тебя в кармане лягушка. Не двигайся. Я выну ее. Ты любишь животных? В жару я люблю щенков, выходи, лягушонок, а то солдат раздавит тебя своими тяжелыми бедрами…»

— Я вынимаю лягушку из твоего кармана; она ускользает и прыгает тебе на бедро, я протягиваю руку над столом, моя ладонь касается твоей ляжки, лягушка прыгает дальше, на член, мои пальцы смыкаются на ткани, хватая лягушку; чуть слышный смешок, похожий на всхлип, поднимается в глубине твоего горла, лягушка бьется в моем кулаке, между пальцами сочится слизь; я отпускаю лягушку на стол, откидываюсь в кресле, ты, спиной ко мне, продолжаешь тихо смеяться, я вижу, как дрожат твои плечи. Повернись. Лягушка прыгает в чернильницу, на цветные карандаши, они сыплются на нее; повернувшись ко мне, ты все так же смеешься, твои руки перед ляжками мнут берет. Лягушка прыгает на край стола, потом, одним прыжком, снова оказывается у тебя на бедре: «Она решительно привязана к тебе!»

— Она чувствует источник, господин генерал.

— Источник?

— Те, кто из него пили, находили его воду вкусной и успокаивающей.

— Прохладной?

— Обжигающей, когда она исходит.

— Чистой и легкой?

— Тяжелой, густой, как молоко, потом, чуть погодя, текучей.

— И когда ее можно пить? В какое время дня она пахнет лучше?

— В полдень или после захода солнца.

— Легко ли ее добыть?

— Да, надо присесть на корточки, упереться коленями в землю по двум сторонам источника, опустить голову к поверхности воды, отодвинуть траву и пить, вдыхая; вода брызжет в лицо, вы фыркаете, вода стекает по губам, по подбородку, по щекам…

— И как заставить бить этот источник?

— Он бьет сам, как только услышит шаги, как только губы приблизятся к его ложу.

— Но если эти шаги и эти губы ему не по нраву?

— Тогда его не разбудить Генерал лижет ухо солдата.

— Генерал, позвольте мне вытащить мешок для мяса из-под задницы.

— Позволь мне сначала снять брезент, скрывающий твою маленькую пушку.

— Генерал, прячьтесь, мой товарищ возвращается из караула.

Солдат отталкивает генерала, приподнимает его над собой, генерал встает, его ноги расставлены по сторонам кровати; он перешагивает тело солдата.

— Выходите в погреб через дверь под занавеской.

Генерал поднимает занавеску, открывает дверь, спускается, согнувшись, до середины лестницы, задевая коленями корзины с фруктами; он протягивает руку, его пальцы скользят по гнили; часовой входит в альков, кладет винтовку и патронташ на верхний тюфяк, коленом касаясь плеча Пино:

— Маленький нахал, теперь ты спишь голым?

Пино со стоном переворачивается, закрывает член руками, его ягодицы крутятся на спальном мешке:

— Послушай, ты не мог бы одолжить мне свои башмаки на ночь? Мои жмут.

— Бери, но одень их только на посту, а то твои ноги воняют.

— Заткнись, ты, у тебя вот что воняет.

Солдат показывает пальцем на его член:

— Все знают, что ты ебешь генерала в жопу, у тебя эта штука в крови, как у блядей.

— Во-первых, генерал меня не трогает, во-вторых, ты мне завидуешь, потому что все бабы хуеют от меня, а когда раздеваешься ты, их тошнит; мне не нужно искать их, и они не берут с меня денег. А ты дурень гнойный с корявой рожей, они вывернут твои карманы и наградят тебя сифилисом.

— Ладно, ладно, Пино, ты тоже не всегда будешь свеженьким.

Часовой присаживается, берет башмаки под кроватью, лицом ощущая жар тела Пино, тот слегка раздвигает рукой ягодицы, часовой отворачивает голову от задницы Пино:

— Сволочь, ты пернул мне прямо в нос!

Пино, уткнувшись лицом в тюфяк, посмеивается и напевает «Все ароматы Аравии», часовой поднимается, гладит Пино по заду подошвами башмаков, Пино, зарываясь лицом в тюфяк, мурлычет:

— Продолжай, я тащусь!

Часовой, возбуждаясь, трет ягодицы, бедра и бока, Пино покатывается со смеху, переворачивается на спину, вытягивает руки, скрещивает их под затылком, грязь с башмаков осыпается с его бедер, часовой, держа в одной руке башмак, трет подошвой живот Пино, другой рукой бегло ласкает его грудь, щекочет подмышки; пульсирующий, твердеющий член Пино поднимается к верхнему тюфяку, Пино изгибается, кончик члена касается тюфяка, часовой внезапно хватает член двумя руками, сжимает его, пригибает к животу, Пино орет, хватает руки солдата, отрывает их; его освобожденный член, обмякший, со следами от пальцев солдата, скатывается на ляжку; часового бьет дрожь, красными руками с волосками под ногтями он берет винтовку, патронташ, башмаки и выходит.

Пино со стоном извивается на тюфяке, прикрывая ладонью член. Генерал выходит из укрытия, садится на корточки перед тюфяком.

— Он хотел мне его сломать, они все мне завидуют, придут ночью и оторвут его.

— Скажи, где у тебя болит, мой милый, мой бедный.

Генерал склоняет лицо к животу Пино, берет на ладонь трепещущий член, бережно поднимает и целует.

— Мой маленький, мой слоненочек, мой эвкалиптик, мой черный медовый цветочек…

— Подите прочь, оставьте меня, я ебусь только с женщинами, вы как дурак в этом переднике.

Пино вырывается, переворачивается на локте на другой край тюфяка, его бедро скользит по щеке генерала, тот продолжает удерживать член в ладони, целует его в кончик: юный принц, встающий с постели, пятнадцать лет жизни и службы, синий воздух, разливающийся по гранитной плитке, сохнущая на бархатном ковре моча, подоконник, заставленный щербатыми флаконами, открытые раны под горлом и у края подмышек.

Пино внезапно поднимает ягодицы, они толкают и поднимают вверх подбородок генерала, тот отпускает член; ладони генерала скользят по бедрам Пино; тот покачивает бедрами, ладони генерала соскальзывают по ягодицам на спальный мешок из грубой ткани, испачканный раздавленными клопами, непроизвольно излившейся спермой, ночной слюной, дерьмом, смешанным с потом; одна ладонь генерала наполовину входит под ягодицу Пино, палец другой руки проводит по краям анального отверстия, потом поднимается к члену по бороздке между ягодиц; член зажат между ляжками, палец упирается в набухшую мошонку, внутри которой он ощущает два яичка; вся ладонь охватывает этот нежный теплый мешочек, в котором увязают ногти.

Пино стонет, его член вздыбился, стягивая кожу на животе, ляжках, яйцах; Пино смотрит на генерала, по-прежнему сидящего на корточках и ласкающего его; лицо генерала заволокло потом и жаром от тела парня; тот переворачивается на спину, закидывает одну ногу на другую и обнимает двумя руками генерала за шею; генерал, которого стискивают руки парня, приходит от влажных объятий в неистовство, горло его сжимается, он наваливается на парня, тот раздвигает ноги, генерал в переднике прижимается к нему, член парня пролезает в нагрудный карман передника.

— Генерал, сейчас будет обход: может, подождете до завтра?

— Я люблю тебя, я питаюсь тобой, я тебя ем, я тебя сосу.

— Господин генерал, я несъедобен.

— Я выкапываю мою добычу, как пес, я толкаю мою добычу мордой.

— Я ваша падаль.

— Мой щенок с маленьким красным членом.

— Маленьким? Так ли вы скажете, когда я засуну вам его в рот или в жопу?

— Не будь таким грубым.

— Вам же это нравится, чем грубее я говорю, тем сильнее вы возбуждаетесь.

— Если бы я мог сожрать тебя, а потом сожрать самого себя.

— Господин генерал, приближается обход, прячьтесь в погребе, я вас потом найду.

Парень приблизил губы к уху генерала:

— Я вам подрочу и отсосу.

Генерал вздрагивает, поднимается, кожа его напряженного члена готова лопнуть; генерал откидывает занавеску, спускается по лесенке. Пино покрывает бедра спальным мешком; входят офицер, дежурный унтер — офицер и сменный капрал; Пино лежит на спине, раздвинутые ноги укрыты спальным мешком, он вздыхает, сопит, стонет, крутит головой и роняет ее на подушку.

— Это кто такой?

— Это Пино, господин лейтенант, Пино Идроскало. Из вспомогательной части.

— Так. Он не стоит в карауле?

— Нет, генерал не хочет.

— Боится, что яйца застудит?

— В альков вбегает солдат, он передает офицеру телефонограмму: «Иллитан сбежал. Найдите генерала. Адъютант генерала полковник…»

Лейтенант кладет послание в карман.

— Сержант, объявите во взводе тревогу, двух человек пошлите в сад, троих без оружия — к кардиналу, пусть обшарят оранжерею и парники; тот, кто найдет генерала, передаст ему сообщение. Выполняйте.

Они выходят, Пино ворочается, раскрывается, берет синие шерстяные трусы, приподнимается, натягивает трусы, встает с кровати.

Генерал, прислонившись к стене, в темноте ждет парня:

— Господин генерал, Иллитан сбежал, вас везде ищут.

— На, возьми пять тысяч франков.

Пино хватает деньги, засовывает их под трусы, протягивает руку к бедру генерала, другой рукой развязывает тесемки передника на талии, передник падает к ногам генерала, ладонь Пино гладит бедро генерала, поднимается к ремню, касается пряжки, расстегивает ее двумя пальцами, ладонь ложится на трепещущий живот генерала, ремень падает на ляжки по обе стороны члена, парень смотрит на лицо молодого генерала, его холодные голубые глаза под короткими светлыми волосами блестят, из них сыплются искры, пахнущие миндалем; тяжелые, грубые, но бледные и изогнутые — как у красивых женщин — губы блестят от пота и желания. Парень улыбается, опускает глаза, расстегивает брюки генерала, тот стоит, вытянувшись, у стены, парень, растопырив пальцы, ощущает под трусами встающий, горячий, краснеющий член; расстегнутые брюки сползают к коленям, парень берет затянутый в ткань член двумя руками, сдавливает его, потом одна рука сползает под член, проходит между ягодиц до шва трусов. Запястье ощущает влагу промежности, пальцы хватают трусы за резинку, тянут их вниз, а другая ладонь, обнимая член, частично обнажает его, задирая трусы на бедра; парень приближает рот к открывшемуся члену, приникает губами к яйцам, головка члена торчит сквозь ткань, парень одним рывком сдирает трусы, нежный, мускулистый, наполненный спермой член упирается ему в ноздри; парень кусает его, держит в пальцах и вставляет в рот; другая рука ласкает, мнет яйца, щекочет зад; держа член во рту, он бережно дрочит его; почувствовав приближение спермы, вынимает член изо рта, прижимает к щеке, целует его, водит им по лицу, потом, приподнявшись, водит им по горлу и по груди; генерал испускает протяжный вздох, тянет парня за волосы, задыхаясь, напрягает ноги.

Сова, влетевшая в форточку, натыкается на свод и на подвесные шкафчики, падает на обнаженный живот генерала; сперма брызжет в лицо парня, пачкает его щеки, ноздри, веки; парень открывает рот, берет губами головку члена; сперма, тяжелая, теплая, как кровь, продолжает изливаться ему в рот, стекает по зубам, под язык; парень выжимает член, приложив две ладони к ляжкам; со всхлипом всасывает сперму, запускает пальцы под ягодицы, стягивая их кожу к бедрам; его щеки надуваются и опадают, сперма, которую он сосет, становится прозрачнее и горячее; генерал глубоко вздыхает, испуская последние капли; теперь парень сосет пустой член, он чмокает, выпуская член изо рта, облизывает губы, высовывает язык до ноздрей, укладывает член генерала в трусы, ткань на месте головки промокает; смягченный член укладывается между яйцами.

Парень поднимает брюки генерала, застегивает их, застегивает ремень, генерал покачивается, он ощущает между ляжек, под ягодицами, тяжесть члена и яиц, волоски, приклеенные к головке и венам спермой и потом, легкий зуд в самом кончике; парень ладонями вытирает сперму с лица, вылизывает ладони, пальцы скользят по губам; он глотает свою слюну, смешанную со спермой, генерал видит блестящее в полутьме горло; от этого зрелища, от поедания его спермы, генерал снова возбуждается; парень это видит, он поднимается по лесенке, открывает дверь; свет из алькова, приглушенный занавеской, обрисовывает контур его фигуры: плечи, щеки, бедра, ляжки, колени, колебания живота, тень пупка, складки трусов; парень расставляет ноги, приставляет ладони кружком вокруг члена, большими пальцами оттягивая резинку трусов; он выпячивает живот с выдающимся вперед пупком, расправляет плечи, откидывает голову назад, втягивает и раздувает живот, щелкает резинкой по покрытому курчавыми волосками паху; взвешивает на ладони член, тихо смеется, выгибает ляжки, гладит себя по бедрам и ягодицам, приспускает трусы, наполовину открыв член, теребит его, задирает, натянув ткань под яйцами и щекоча их.

— Демон, демон, грязная тварь, как можешь ты жить с грязными руками, жирными губами? Женщины, которые тебя любят, знают, что ты — продажный, видят отметины любви и ярости, которые оставляют мужчины на твоем теле.

— Я знал лишь жестокие ласки и ласковую жестокость. Тот, кто хочет меня любить, душит меня, тот, кто хочет меня задушить, любит меня.

— Проваливай. Я не хочу тебя больше видеть.

— Как только вы меня покинете, ваша плоть восстанет вновь.

— Я больше не хочу любить мужчин. Отведи меня к своим блядям. Я никогда не спал с женщиной. Я стал генералом потому, что не люблю женщин. Я стал генералом от одиночества, от отчаяния.

— Вы понравились бы женщинам. У вас красивые волосы, красивые глаза, красивые бедра.

— Молчи. Я не могу любить существо, не похожее на меня.

— Однако же я — ваш подчиненный.

— Лаская тебя, я ласкаю себя.

— С женщиной то же самое.

— Нет. Я — чудовище. Я ввел тебя во грех.

— Не вы первый, генерал. И вы мне нравитесь.

— Молчи.

— У вашей спермы вкус молока.

— Молчи.

— У вас встает?

— Я люблю Иисуса.

— Он от вас не убежит, он прибит гвоздями.

— Пусть я стану рабом, пусть меня бичуют, пусть закуют в цепи, пусть я умру под бичами.

— Пусть меня опрокинут на землю, пусть задерут мою тунику, раздвинут мне ноги; стеная, я сожму мой член руками с отметинами кандалов и веревок. Пусть набросятся на меня, пусть лижут, пусть пьяные мужчины проводят горячими, свежими, пылающими языками по моему животу, по моей груди, другие пусть льют на меня вино, ставят на меня босые или обутые в грязные сапоги ноги, на подо швы собрав песок, отбросы и дерьмо нижнего города; мужчина ставит сапог мне на горло, другой — босую ногу на мой член, теребит мой член пальцами, пяткой, упирается мне в пупок. Я задыхаюсь. Я не боюсь. Пусть раскроют мне рот, пусть раскроют мне жопу…

— Молчи.

Парень смеется, потягиваясь, он поворачивается, подставляя спину и зад генералу, присаживается на корточки, делает вид, что раздвигает ягодицы руками, генерал не может сдержать тихий рев, он поднимается к парню, присаживается сзади на корточки, обнимает его за талию, прижимает к себе, лижет ему затылок, волосы, еще пропитанные бриллиантином, кусает ему мочку уха; он обнимает парня, его руки сжимают его грудь, ладони накрывают его член, залезают под трусы, парень заводит руки назад, гладит ляжки и живот генерала, ладони катаются по скрытому под тканью брюк члену; генерал тычет членом в ладони и в ягодицы парня; трусы парня трутся о мундир генерала; потом он встает, поднимает занавеску, ложится на тюфяк, генерал поднимает занавеску, облокачивается о кровать, парень приподнимается на локтях, выгибает спину, опускает трусы до колен, потом ложится на спальный мешок, край которого, спадающий с кровати, прижат к полу ботинками генерала; он показывает пальцем на край трусов, зажатый на коленях, генерал садится на тюфяк в ногах парня, тот раздвигает и напрягает ноги; генерал тянет трусы за ткань внизу, прикрывавшую член; он чувствует под рукой влажные липкие пятна, тянет, но парень раздвигает ноги, трусы натягиваются, резинка вжимается в ляжки. Парень раздвигает ноги еще шире, трусы спадает с колен. Член парня бьется в тени волос. Генерал тянет еще, парень сжимает колени, трусы скользят по ногам, генерал тянет за резинку. Трусы оказываются у него в руках.

Парень, чьи ноги теперь свободны, ложится на бок и укрывает живот спальным мешком, трет потную грудь стоптанной полой мешка; генерал мнет трусы, подносит их к лицу, кусает, лижет, нюхает, натягивает на голову, как намордник, закрывая рот и нос, лает. Парень видит, как язык генерала растягивает шерсть трусов, губы раскрыты, ноздри упираются в ткань; он смеется, генерал снимает трусы, кладет их между ляжек парня, встает, склоняется над парнем:

— Я мог бы любить тебя десять дней и десять ночей.

Он целует парня в губы, тот пускает слюни, генерал слизывает их, пьет; слюни стекают по щеке парня:

— Я люблю твой пот, твою слюну, твою сперму, твою кровь, твою желчь, твои внутренние соки, твою блевотину, твои сопли, твои скрытые испарения, все выделения твоего члена и твоей жопы, твое дерьмо, серу в твоих ушах. На тюфяке, там, куда стекает слюна парня, проступает солома.

— Когда ты хочешь поехать в отпуск? Я тоже поеду. Мы поплывем на пароходе в одной каюте. Здесь я не могу тебя любить.

— За гаражами есть заброшенный нужник…

— Этот полковник, мой адъютант, везде ходит за мной, женатый, отец восьмерых детей — старший очень красив, под фланелью угадывается превосходный член — крепкий, боязливый, покорный. Хочу крикнуть всем солдатам, что я люблю самых красивых, самых жестоких, самых грязных мальчиков. Каждую ночь я, генерал, дрочу на своей кровати, я оборачиваюсь грязными тряпками, изгибаюсь, лежа на боку, глажу себя по голому бедру, до крови кусаю свое плечо, посмотри.

Генерал обнажает плечо, наклоняется, парень поднимает глаза, смеется, смотрит на кровавые отметины на плече, царапины, укусы, смеется:

— Это я вас покусал.

— Прижмись губами к этим шрамам. Парень привстает на локтях, целует плечо генерала.

— Дотронься до них своим членом.

Генерал садится на тюфяк, парень встает с кровати, стоит так, словно собирается поссать, берет член двумя руками, подходит, упирает его в плечо генерала, тот склоняет голову набок, член парня поднимается от плеча к уху, потом к щеке, потом к губам; член напротив зубов.

— Теперь ложись. Скажи мне, любишь ли ты меня хоть немного, нравится ли тебе прикасаться ко мне или чтобы я прикасался к тебе?

— Это так. Я люблю вашу нежную и грубую кожу, ваш живот, вашу шею, ваши веки, ваши губы, целующие мой член, ваш рот, открытый на моей жопе.

— Молчи, молчи. Ты не любишь меня. Ты брезгуешь прикасаться ко мне, и я заставил тебя выпить мою сперму.

— Я давно полюбил этот вкус, это первое молоко, которое я сосал.

Парень опускает глаза, генерал гладит теплый твердый член, парень внезапно напрягает ноги, генерал приставляет член к горлу, под подбородок, парень смеется, сперма брызжет на мундир генерала, тот, застигнутый врасплох, отбрасывает член на ляжку парня и встает:

— Малыш, малыш, принеси мне воды. Парень открывает дверь алькова, снимает с плиты котел с кипящей водой, берет ковшик, наполняет его и приносит в альков; он льет горячую воду на мундир, генерал вынимает из кармана платок, смачивает его в ковшике и оттирает свои погоны.

Парень ставит пустой ковшик на постель. Генерал обнимает парня за талию, целует его в затылок, проводит горячим платком за ухом у парня; его ладони, в одной из которых по-прежнему зажат платок, опускаются на бедра, влажный горячий платок протискивается между ягодиц парня; генерал смеется.

— Подвинься, я сделаю тебе перевязку.

Парень отодвигается от генерала, тот берет его член, оборачивает влажным платком и завязывает его концы вокруг члена:

— Когда я был маленьким, я думал, что дрочить — то же, что и лечить.

Парень, подняв руки, танцует посреди алькова с перевязанным членом; генерал берет с кровати ковшик, держит его перед животом парня, потом подносит его к члену, накрывает его, просовывает ручку под член, заходит сзади, держа ручку между ляжками; он поднимает ручку, та проходит между ягодицами парня; парень стонет, извивается с ковшиком между ляжками, генерал притягивает его за ручку к тюфяку, парень падает на живот, ручка ковшика торчит из жопы, чаша режет живот:

— Дай мне платок. Положишь ковшик туда, откуда взял.

Парень просовывает руку под живот, вынимает липкий платок, отдает его генералу. Генерал кладет его в карман.

— Теперь прощай, забудь все, что мы здесь делали. Я приду к тебе завтра в полдень. Ковшик на место.

Парень молчит, уткнувшись лицом в спальный мешок, ягодицы слегка подрагивают, спина в полосках тени.

— Прощай, ты мне не ответил. Ты уже спишь, Пино? Парень молчит, но пердит в тишине:

— Салют подлеца подлецу.

Генерал идет к двери, открывает ее, выходит, пересекает кухню. В темноте клубится пар, кипящая, пенящаяся вода поднимает крышки над котлами.

— Что будет, если я вскипячу мою сперму?

Генерал вытирает лоб, возвращается к двери алькова, прикладывает ухо к бамбуковой завесе: парень плачет, всхлипывает, матрас трещит; генерал отгибает две пластины завесы, видит, что парень лежит на животе, его плечи вздрагивают от рыданий, ковшик на ягодицах повторяет колебания дышащей груди; генерал улыбается и уходит.

Два взвода, посланные для поимки Иллитана, вернулись во дворец на другой день утром, перед сменой караула; солдаты валятся на свои тюфяки, сталь грузовиков изъедена солью.

Капитан получил разрешение генерала на то, чтобы солдаты спали во время построения.

— Я приду посмотреть на них в казарму.

— Господин генерал, они спят.

— В таких позах они наиболее очаровательны.

— Я прошу вас, господин генерал.

— Лежат на боку, штаны обтягивают задницы, ремни спущены на бедра. Господин генерал.

— Вы сражаетесь, вы подчиняетесь, вы не вызываете у меня желания. Война скоро кончится, мы будем разбиты. Вы говорите не с генералом, а с хозяином борделя. Приведите ваших людей.

— Но, генерал, вы разрешили им отдыхать.

— Я хочу их видеть. Я знаю, что ночью они раздавили ребенка, я хочу их видеть.

Капитан уходит за своими солдатами, он будит их и выводит на построение. Генерал приказывает им раздеться до пояса. Солдаты раздеваются:

— Вы будете так стоять до полудня. Солдаты складывают форму на землю:

— Снять головные уборы.

Солдаты снимают береты, некоторые — легкие каски. Генерал приказывает другим солдатам разойтись. Капитан возвращается в свою комнату, моется, бреется и ложится на кровать. Генерал входит в свой кабинет, выгоняет секретарей и встает перед окном, из которого виден двор с раздетыми солдатами; он берет бинокль и смотрит на обнаженные торсы, по бокам которых таятся желанные тени, на впалые от голода животы; он знает, что его адъютант и секретари, прислонившись к двери, смотрят на него, влюбленного, исполненного желанием; солдат, пересекая двор, останавливается перед наказанными и показывает им язык; генерал узнает Пино по грязной гимнастерке, по прилизанным волосам, по полотенцу, висящему у него на плече, по мороженому, торчащему из кармана на бедре.

Его одолевает желание ласкать это влажное жилистое тело, побросать на землю награды, звания, титулы и бежать за ним, назначить его своим лейтенантом наслаждений, командиром и вербовщиком мальчиков; он, генерал, пустится в публичный разврат, будет красоваться, прислонившись к двери своего борделя; парень внутри будет растлевать и насиловать ребят моложе или старше себя. А он, генерал, будет предлагать грязный и жестокий разврат, устанавливать порядки, предпочтения, награды, считать и отмечать время наслаждений, количество пролитой спермы, продавать мальчиков распаленным прохожим — мужчинам и женщинам, выдергивая им на выбор спящего мальчика и зачитывая список его особенностей; стегать этих мальчиков хлыстом, заставлять самых юных вести хозяйство: мыть грязный паркет и кафель, менять простыни после каждого клиента; запрещать давить и пачкать детей, но самому каждый вечер затаскивать их в постель и пинать их, когда они скребут пол, сидя на корточках, задирать их передники, расстегивать шорты, стягивать трусы и опрокидывать их на спину с раскинутыми ногами, как щенков, заставлять бедных клиентов довольствоваться цементным полом уборной, чтобы тискать и пачкать детей; развеять сердечную и телесную тоску королевской свободой и омытыми солнцем ласками; расхаживать у ног мальчиков, спящих вповалку на лестнице, в погребе, на улице, утомленных утренним развратом; установить между мальчиками строгую иерархию, одним предоставляя общий зал, другим — комнату на этаже; подчинить первых вторым, при этом используя в качестве наказания для высших временный перевод на работу в общий зал; внушить всем необходимость подчиняться клиентам — мужчинам и женщинам; обязать всех мальчиков, даже самых маленьких, пить поутру вино, чтобы вырвать из сердца тоску, чтобы вырвать и сердце само, приучать их к удовольствию и жестокости, уметь давать и получать, изнурять недавно набранных, купленных или украденных мальчиков трудом, а потом, добившись полного подчинения, понемногу освобождать их; приучить их к сексуальным состязаниям, чтобы они изобретали самые непривычные позы; и еще: «вспомним о красивых нежных мальчиках, привыкших к хорошей пище в садах Энаменаса, тех, кто возвращается с теннисного корта в намокших от пота между ног шортах, открытых, веселых, челки на глазах, о том, кто после десерта, почувствовав недомогание, выходит из-за стола и идет блевать в компании заботливой любимой сестрицы, которая помогает ему и держит за плечи во время приступов рвоты, о том, кто лежит на лестнице виллы с открытой грудью и бедрами, одетый только в выцветшие плавки; его ноги, свешивающиеся с балюстрады, касаются розовых кустов; моя рука издалека ласкает его теплый живот; о том, наклонившемся к электрическому поезду, короткие легкие шорты немного соскользнули по ягодицам, открылась полоска спины между ремнем и рубашкой, на ногах — шерстяные носки с зелеными ленточками; вербовщики соблазнят их одного за другим, вывезут из родных домов и швырнут в пучину наслаждений; Пино прижмет эти лица, на которых еще не просохли слезы стыда, к своим ляжкам; я увижу их смятение перед первым клиентом, увижу пот на их бедрах, когда посетители сожмут их руками, их отчаяние, а потом наслаждение, их торжествующие взгляды после выдержанного испытания, их усердие в исполнении советов и поучений Пино, а потом внезапное вдохновение, нисходящее на их губы и руки при прикосновении с кожей партнера в объятиях, становящихся все более яростными по мере возрастания цены; возбудить в этих хорошо воспитанных мальчиках зависть и трусость, искусить их низостью и гнусностью оскорблений, заставить их, пьяных, отречься во всеуслышание от их матерей, замарать грязной бранью материнские тела и души; вспомнить о мальчиках нищих, шустрых, битых, уже соблазненных, отыскать их, схватить и бросить в общий зал, как зверьков, которых ребенок, наигравшись, запирает в клетке; перессорить их между собой и заставить драться; устроить кровавые потасовки между самыми уродливыми и продавать клиентам, мужчинам и женщинам, эти избитые, кровоточащие тела, чтобы клиенты могли вдыхать и слизывать сперму, смешанную с кровью; ввести единую рабочую одежду для всех, в комнатах и в общем зале: выцветшие плавки, зимой — свитер, также выцветший и дырявый; я буду щупать сквозь влажную и липкую после череды свиданий ткань их члены, выжимать из них последние капли горячей спермы, а потом шлепком по заду отправлять их к следующим клиентам; я дрожу, полусонный, сидя у двери в дождливый полдень, по улице пробегает зеленая сернистая тень, я возбуждаюсь на проходящих по тротуару мальчиков, на останавливающихся мужчин, на выкрики юношей, на предложения, на беглые бесплатные ласки этих мужчин, на напряженные ноги мальчиков, по которым сбегают дождевые капли, на цены, выкрикнутые звонкими голосами; обнявшиеся клиенты и мальчики слегка касаются меня, когда они, намокшие под дождем, входят в общий зал; мальчик улыбается и подмигивает мне, запрокинув голову, когда клиент нависает над ним на кушетке, другой, сидя рядом со мной на коленях у грузчика в расстегнутой рубахе, на заплеванном, залитом вином столике, повиснув на шее грузчика, опускает со смехом голову мне на плечо; за другим гонится между скамейками и столами женщина с его разорванными плавками в руке; мальчик протискивается между моих ног; я вздрагиваю от раската грома, он поднимается и бросается со стоящим членом на женщину; они катаются по полу, женщина запихивает рваные плавки между ягодиц мальчика; самый молодой из мальчиков борделя входит с мясником в уборную в дальнем конце коридора; толстый парень, прислонившийся к стене в тени уборной, привлекает его за бедра к себе, он делает мне знак рукой, дверь за ними закрывается; от их объятий звякает щеколда и трещит дверное полотно, из-под двери показывается напряженно вздрагивающая рука, следом нога, потом они понемногу втягиваются внутрь, дверь открывается, мальчик выходит, мясник, стоя на подножке уборной, застегивает ремень; мальчик возвращается к нему, одной рукой застегивает пряжку ремня, другой ласкает его между ног; они выходят, обнявшись, на середину общего зала, опираются о стойку; мальчик протягивает мяснику стакан вина, его ладонь, держащая стакан, помята, увлажнена, к пальцам прилипли волоски, мясник берет стакан, отпивает половину и с грубым смехом выливает остатки вина за плавки мальчика, оттянув ткань жирной ладонью. Плавки намокают спереди и сзади, вино стекает по ляжкам до колен, мальчик трет колено о колено; мужчина в рубашке и кепке хватает мальчика сзади и прижимает к своему животу, член мужчины тычется в ягодицы мальчика через плавки; мальчик вырывается, отрывает руки мужчины, вцепившиеся в его бедра; помощник мясника берет пустой стакан и надевает его на член мальчика; мокрая ткань натягивается вокруг стакана; мужчина сдирает плавки с его задницы, мальчик снова натягивает их, мужчина сдирает опять, вонзает свой член между ягодиц мальчика, разведя их руками, мальчик хохочет, его голова запрокидывается на грудь мужчины, его блестящие глаза смотрят на меня, мясник давит ему на живот, мальчик ощущает, как член мужчины входит в него, пронзает и жжет; капельки слюны выступают в уголках его губ, его щеки побледнели, голова скатывается на плечо, распахивая рубашку мужчины и обнажая его грудь, на которой блестит капля вина или крови, живот мальчика втягивается, трепещет над стаканом, который помощник мясника крутит по плавкам, член мальчика встает под стеклом, плавки рвутся на бедре и, следуя за движениями стакана, накручиваются на него; губы мальчика синеют, внезапно открываются, изо рта выливается кровь и блевотина; мужчина тяжело дышит, напирает членом и животом, мальчик, сотрясаясь всем телом, теряет сознание, кровь и блевотина текут по его груди, пачкают стакан, мясник роняет его, он разбивается о кафель, помощник мясника бьет мальчика ногой по коленям, по ногам, давит на его ступни, плавки скользят на бедро, на колено, мужчина обнимает мальчика, кусает его веки, подхватывает грязные плавки и прижимает их к члену мальчика; мальчик, которого мужчина держит одной рукой, падает к его ногам, член мужчины, дрожа, выходит из ягодиц мальчика, подскакивает и цепляется за рубашку; мальчик, распростертый у ног мужчины, плавки между ног, очнулся от удара об пол, он стонет, мясник пинает его ногой, давит ему на живот, нашаривает ногой плавки и поднимает их носком ботинка; мужчина садится на корточки, набрасывается на мальчика, ложится сверху и снова вводит член между ягодиц мальчика.

В зоопарке слоны трубят под мелким дождем; во вспышках молний полуголые погонщики, увязая в грязи, загоняют их ударами бичей под большие зеленые тенты, раздуваемые ветром; погонщик кричит, напоровшись бедром на колючую проволоку; испарения города поднимаются в струях дождя. Под моими ногами высокий матрос и светловолосый мальчик катаются, обнявшись, по полу, стонут, они совершенно голые; ослепительно — белая форма матроса и красные плавки мальчика лежат на скамейке; расставленные ляжки матроса нависли над лицом мальчика, черные волосы его лобка смешиваются со светлыми волосами, матрос сотрясается всем телом, он кончает, его член целиком во рту мальчика, тот кашляет, отталкивает руками живот матроса, нависший над его подбородком, сперма переполняет его рот, душит его. Голова матроса втиснута между ног мальчика, согнута под его членом, как лошадиная морда, он хрюкает, смеется, ржет, плюет на яйца; член мальчика, твердый, огромный, красный после свиданий утром и в полдень, согревает шею матроса, добираясь ему до уха.

Помощник мясника проходит мимо меня, он выходит из общего зала, поглаживая под передником свои ляжки, с улицы доносится крепкий запах слоновьего дерьма; ягодицы помощника мясника под завязками передника покрыты засохшим дерьмом; на улице, в солнечных бликах, он оборачивается ко мне, из расстегнутой ширинки торчит его член, еще твердый и красный, он берет его руками и скачет, как на лошадке, его смех еще раздается на улице, когда мужчина в кепке и мальчик разъединяются под стойкой; все прочие пары вокруг меня расплетаются, сплевывают, руки тянутся к жалким одеждам.

Кафель блестит, длинные дорожки спермы и вина, покрывая плавки, рубашки и кепки, тянутся, переливаясь в свете бури, под скамейки.

Дети, вложите мечи в ножны, мужчины, спрячьте ваши копья, я поднимаюсь над вами в закрытую долину, задыхаясь от запаха сосен, я бегу с одного края стадиона на другой, гора покрылась солдатами, их копья пронзают листву, я умираю, я ни разу не изменил свободе, моя глотка забита сухими листьями, солдаты пригвождают меня копьями к сырому песку стадиона, а я ведь мечтал быть задушенным в уборной борделя одним из мальчиков, мои раны сохнут на горном ветру, я умираю один под крики птиц Божества, я вижу мою смерть и мое нисхождение в ад; рождество не ждет, пока я умру до конца, чтобы выделить мне местечко в вечности, я умираю покорно, смиренно, лишь солнце касается духа моего, я не ропщу, а ведь я мечтал умереть в смятении наслаждения и безнадежности». Генерал кладет бинокль на стол, вызывает радиста:

— Пиши: «Срочно, секретно. От главнокомандующего войсками Энаменаса генерала Костаса Зигуриса начальнику главного штаба метрополии — Пленный вождь повстанцев этой ночью сбежал. Офицеры, солдаты и я не можем больше видеть крови. Необходима бомба. Ждем новых приказов».

— Передайте это сообщение немедленно.

— Зашифровать, господин генерал?

— Нет. Повстанцы и моряки, которые перехватят это сообщение, обожгут себе пальцы и уши. Что можно противопоставить Богу, падающему с неба огню?

Генерал слышит дальний рокот моря и рябь небес, столкновения твердых и мягких панцирей под синей водой, грубые голоса солдат и унтер — офицеров на строевых занятиях. Под водой морей, под землей полей крадется страх, скрытая угроза; черные люди в касках, вооруженные короткими кинжалами и удавками, выходят из лона волн, жители на пляжах пятятся, закрывая глаза руками; на острове царит измена: на востоке все зарезаны, заколоты, повешены, трупы блестят, покачиваясь на кромке прибоя; на западе солдаты идут, повинуясь приказам командиров, на стоящих или упавших на колени обитателей деревень и, не останавливаясь, закалывают их, как рыбу с лодки, на рукоятках их кинжалов развеваются ленточки; преследование одиночек заканчивается в расщелинах скал, в хижинах на соляных копях, жертвы живыми брошены в сонмище теней подводных тварей, в соляной раствор, там барахтаются они:

— Господин генерал, линия связи перерезана, повстанцы этой ночью…

— Наказанных солдат послать восстановить связь, немедленно. Ты будешь старшим.

Радист выходит, генерал рвет эвкалиптовый лист, занесенный на его стол ночным ветром: «Член мальчика разрывается с таким же шумом, как этот лист».

Генерал вызывает адъютанта, полковник входит в кабинет.

— Полковник, один из ваших капитанов говорил мне о парне по имени Кмент, который со своими братьями и сестрами занимается проституцией в верхнем городе. Нужно держаться до конца войны. Что до меня, я хочу развлекаться, изведать в метрополии запретные наслаждения; итак, я наделяю вас всей полнотой власти. Следовательно, вашим первым приказом будет найти этого парня. Если вы найдете его до утра, приведите его ко мне немедленно, если схватите его вечером, дайте ему хорошую кровать, закройте дверь, чтобы он мог восстановить свои силы, и свежим доставьте его ко мне.

— Господин генерал, штаб осведомлен о вашей морали.

— У меня нет морали. И от кого?

— От солдат и унтер — офицеров. Солдаты сложили про вас песню. Я знаю автора.

— Что ж, полковник, я знаю, что ваша жена уродлива, что вы зачали ваших детей под проповеди вашего брата, аббата. Но вы в вашем возрасте, в вашем чине, так и не осмелились попробовать мальчиков. Так довольствуйтесь теперь мастурбацией в постели… Кстати, по ночам меня будит скрип вашего матраса. Пожалуйста, делайте это ближе к утру, у вас будет время просохнуть.

— Господин генерал, грех толкает вас… Я люблю мою жену… моих детей…

— Я недавно думал о вашем младшем сыне, которому нравятся электрические поезда. Вместо того чтобы определять его в Военную школу, продайте его сутенеру на востоке, получите хорошие деньги.

— Вы молоды, вы — генерал, я почти старик и всего лишь полковник; генерал, я восхищаюсь вами, служба рядом с вами — честь для меня, я хотел бы излечить вас…

— Здоровье — это желание.

— Господин генерал, я сделаю все, о чем вы меня просите… Хотите знать имя этого солдата?

— Превосходная идея, полковник, пусть его приведут сюда, немедленно.

— Он также лучший стрелок в роте.

— Тем лучше. Быстро, я хочу его видеть.

— Господин генерал, он совершенно нормальный.

— Неважно, я красив, и я генерал, а солдаты здесь скучают.

— А я пока попытаюсь разыскать молодого Кмента.

— О'кей, я предпочитаю подлую плоть.

Полковник выходит, генерал кладет ноги на стол, он гладит натянувшуюся ткань брюк между ног, на бедрах, на ягодицах; под его ботинком опрокидывается чернильница; генерал зовет часового: «Вытри эти чернила». Часовой выходит, возвращается с тряпкой, промокает разлившиеся чернила; генерал смотрит на солдата, выхватывает из его рук намокшую тряпку и прикладывает ее к его брюкам, солдат вырывает тряпку и снова прижимает ее к столу.

— Я выпишу тебе талон на получение новой формы.

— Спасибо, господин генерал, но я вас боюсь.

— У тебя есть невеста?

— Да, господин генерал.

— Она работает?

— Да, господин генерал.

— Где?

— В баре, официанткой.

— Проститутка?

— Нет, господин генерал.

— Ты уже спал с ней?

— Господин генерал…

— Ты думаешь, ты у нее первый?

— Я только целовал ее, господин генерал.

— В пизду?

— Господин генерал, разрешите мне уйти.

— Ударь меня. Не бойся. Задуши при мне этого болвана полковника, я присвою тебе его чин, отдам тебе его пистолет и его жалование. Иди, найди его и убей. Убей. Убей. Вот ты дотронулся до него, ах, как воняет его клопиная кровь. Теперь задуши его. Руками. Бедрами. Ты придешь на похороны. Стой рядом со мной, и когда его вдова, покрытая облаками и черной кровью, опустив ладонь на кропильницу, спросит меня с налившимися кровью глазами о том, как погиб ее муж, ты громко пернешь. В церкви священники повешены на крюках со скотобойни. Она говорит: «Генерал, пойдемте со мной, мы разобьем на берегу флакон со спермой, который я храню со дня моей свадьбы. Скажите мне, ваши солдаты привезли на родину сперму моего мужа? У нас у каждого по флакону: я храню его сперму, он — мою…»

— Господин генерал, вы обещали мне выписать талон.

— Подождешь, у меня нет больше ни бумаги, ни ручки. И потом ты мне больше нравишься с этим пятном на ляжке. Можно подумать, что ты кончаешь чернилами, как спрут. Оберни твои щупальца вокруг моей шеи, вокруг моих бедер, сожми и согрей мою голову в своем клюве. Ну же, я умер, люби мертвого, кто тебя осудит за это?

Солдат пятится к двери.

— Ладно, уходи, собирай свои вещи, ты переведен на шахты Аи-Саада.

— Господин генерал, не делайте этого. Если я погибну, моя невеста умрет.

— Дурак. Она упадет в объятья другого. В мире, в барах полно красивых, стройных, мускулистых парней. Один из них очарует, обнимет, соблазнит, поймет ее и сделает своей рабыней. Для него она будет торговать своим телом на улице; она стоит, дрожа, как сука, у стены уборной, между ее губами и губами парня пенится слюна, их языки соприкасаются, цепляются друг за друга…

Солдат выходит, бежит по вестибюлю, потом по галерее КП, крича: «Генерал сошел с ума!»

Стражники хватают солдата, но генерал, выйдя из кабинета, бросается на них с расстегнутой ширинкой, он трется отвердевшим членом об их брюки, о приклады их винтовок; полковник в пункте связи говорит по телефону, на столе радист комкает сообщения.

— Полковник, смотрите, что генерал…

— Сохраните это сообщение, я сам оповещу штаб.

Он слышит крики генерала, быстро выбегает на галерею, оттаскивает генерала от солдат, которые уже начали бить его:

— Оставьте его, эти приступы у него с детства. Я его знаю, это скоро пройдет.

Генерал, подбородок и грудь покрыты пеной, снова бросается на солдат, полковник застегивает ему ширинку:

— Пойдем, Костас, я отведу вас в вашу комнату…

Генерал молчит, широко раскрыв глаза; солдаты, в руки и плечи которых он вцепился, стоят неподвижно; с крыши галереи взлетает журавль, генерал видит его бледное отражение на солдатской каске, он вздрагивает, кладет ладонь себе на лоб, опирается на плечо полковника:

— Вы знаете, что раньше я любил открыто и честно, лишь любовь связывала меня с жизнью. В сперме и слюне всех этих мальчиков, этих солдат утонули мой разум и сердце.

— Всем разойтись; пойдемте, Костас. Ты, бегом на кухню, принеси генералу отвар вербены. Быстро.

— Все эти солдатики — наши рабы, они служат не родине, а своим офицерам.

— Не разговаривайте, Костас. Обопритесь на мою руку. Пойдем. Завтра я прикажу арестантам убить этих журавлей.

— Нет. Солдаты взяли этих птиц под свою защиту. Они поставят того, кто ранит хоть одну птицу, на четвереньки…

Солдаты не слушают, уходят. Генерал поворачивает голову, они неспешно расходятся по своим постам, прислоняются к стенам КП, ремни спущены на бедра:

— Костас, не смотрите на них. Это все шпана.

— Таких я люблю больше всего: воров, сутенеров, проституток, предателей, алкоголиков, сирот, лишенных невинности в одиннадцать лет…

— Костас, вы начинаете снова…

— Вы знаете, что этим утром я послал в главный штаб просьбу о вашем повышении?

— Благодарю вас, господин генерал.

— В воскресенье, если позволят погода и обстановка, я охотно съезжу с вами и вашими детьми в Лутракион искупаться: пляж там хорошо охраняется, мы разденемся в кустах олеандра.

— Я буду счастлив… мой младший сын останется в лагере, Эмилиана обещала дать ему урок живописи.

— Просьба о повышении отправлена по радио утром, перед построением.

— Генерал, Эмилиана привязана к нему, она находит у него талант… Но я буду с двумя другими сыновьями.

— Что поделаешь… они уродливы, как и вы. Их кожа груба, у них нет ни задницы, ни воображения, ни слюны, вместо спермы — желчь…

Полковник опускает глаза.

В кабинете полковник смотрит в окно на пустынный двор: солдаты ушли с радистом, остались лишь следы провода на песке; генерал оборачивается с громким смехом, обнимает полковника за талию, потом отпускает:

— Костас, вы опять теряете голову.

— Я хотел бы потерять ее между ног красивого мальчика.

— К вам приведут солдата, сочинившего про вас песню. Я дал приказ отыскать молодого Кмента.

— Вы становитесь славным сводником, полковник; знаете ли вы, что приехав на остров я страстно влюбился в Сержа? Но теперь я его ненавижу. А все же, какая грация, какая нега, какой пыл… но его сперма не для меня, я почувствовал это сразу, как только его увидел: чересчур прозрачная, чересчур одухотворенная, кровь, слезы. Я предпочитаю сперму тяжелую, горячую, молоко, возбуждающее к жизни, сперму, с которой можно играть, накручивать на палец, ощущать ее дрожь на губе.

— Господин генерал, я вам больше не нужен, я ухожу. В полдень нужно отправить два взвода на разминирование.

— Делайте что хотите, но я хочу немедленно видеть солдата и знать, что Кмента ловят. У нас есть десять пленных, привезенных из Тифрита позавчера. Отвезите их на грузовике за пределы города, и пусть новобранцы их расстреляют.

— Есть, господин генерал. Прекрасный способ приобщения к войне.

— Идите.

Полковник уходит. Генерал неподвижно уставился в кафельный пол кабинета.

… В этом доме раньше был бордель; девушки развешивают грязные лохмотья на нижних ветвях эвкалиптов, раскаленное солнце жжет их раскрытые вагины; они смеются, плачут, повиснув на плечах солдат, те щекочут их между ног; некоторые солдаты, возбужденные их ласками, кончают в штаны на лестнице, ведущей в комнаты; они стоят неподвижно, дрожат, сжимая пальцами намокшую ткань между ног. Девушка обнимает обалдевшего солдата, ласкает его, заводит в комнату, падает на кровать, увлекая за собой солдата, вставляет его набухший член в свою всегда открытую, горячую, дубленую, зияющую пизду.

Между двумя клиентами шлюхи выглядывают в окна этажа, облокотившись на подоконники; их груди, вылезающие из корсажей, дрожат, как молоко, на них слетаются мухи, чтобы отыскать корочки засохшей спермы и слизать пот, мухи крутятся по грудям, потом перелетают на волосы подмышек; когда приходят солдаты или рабочие, шлюхи расстегивают корсажи и задирают платья до пупа; выглядывающие в окно шлюхи плюют на тех, кто расположился внизу.

В комнате на рваном тюфяке лежит, сжав ноги, укрывшись простыней с пятнами крови, молодая шлюха; она стонет: каменщик слишком жестоко лишил ее невинности, уже три дня она бредит и истекает кровью; тени эвкалиптов, раскачиваемых ветром, скользят по ее бледному животу, очерчивая отверстие пупка и кровавые потеки; по тротуару бегают крысы, шлюхи визжат; мужчины, остановленные посреди улицы объятиями шлюх, подбирают камни и кидают их в крыс; дети с палками в руках выбегают из переулка, добивают еще живых крыс, хватают их за хвосты и снова, крича и споря из-за крыс, исчезают в переулке. Временами из пустыни, расстилающейся за городом, налетает песчаный ветер, покрывающий красным песком реку и пшеничные поля; шлюхи за работой чувствуют приближение песка, клиенты вздрагивают, их мышцы под блестящей кожей медленно растягиваются, их вены, прижатые к телам шлюх, набухают; красный песок липнет к стене напротив окна, вцепляется зубами и когтями в селитру и плющ. Вдали, над морем, поднимаются ножи, разрывая развешанное на белых улицах белье, мужчины раздают детям винтовки, ставят перед ними манекены для стрельбы, дети, лежа на животе на песке у реки, расстреливают эти чучела, плечи сотрясаются от отдачи.

Молодые люди, подкупленные банкирами и землевладельцами Энаменаса, ходят по улицам с криками: «Снесите, сожгите Энаменас, расстреляйте всех повстанцев…» Капитан, стоя над лежащими детьми, сжимает свою грудь:

— Прекрасная молодежь, змеи, извивающиеся среди сырых скал. Поджигайте, топите, перерезайте глотки!

Войска Энаменаса разбегаются от криков этих молодых волков, стариков хватают и швыряют на песок, пена из пастей молодых волков на животах женщин. Ах, война, война.

Шлюхи моются поздним утром в корытах с голубой водой; мухи, слетающиеся с куч человеческого и звериного дерьма, дымящихся у дверей хлевов и хижин, покрывают лохмотья шлюх, их жалкую рабочую одежду, брошенную на грязную мостовую вокруг корыт, поднимают и опускают лоскуты еще влажной, смятой ткани; дети месят грязь вокруг, они дразнят шлюх, щиплют их за бедра, топчут их одежду, брызжут им на ноги грязью; мальчик, прижимая к себе козу из хлева, совокупляется с неподвижно стоящим животным; дети вокруг смеются, их сверкающие зубы покрыты кровью и прожилками черного мяса. Невидимое в небе солнце обжигает, отражаясь в лужах воды; сперма мальчика блестит, стекая на козью шерсть; тени журавлей скользят по спинам шлюх; под эвкалиптом кричит сводня с обнаженной грудью: мужчины в одежде, испачканной смазкой, цементом, кровью, желчью, млечным соком растений, тянут ее за руки. Шлюхи опускают головы в корыта:

— Пусть старуха выкручивается сама, ей пойдет на пользу немного мужской крови.

Их смех морщит голубую воду в корытах. Дети кричат:

— Давайте, бляди, пейте ваше молоко, сосите ваши конфетки, плюйте в рот мужикам!

В полдень мужчины и шлюхи спят вповалку, их спины хлещут хвосты и плавники…

Полковник стучит в дверь, открывает, подталкивает солдата, к генералу.

— Я не хочу его видеть, верните его на службу.

Полковник берет солдата за ворот и отступает с ним к двери.

— Мне еще надо найти молодого Кмента.

— Нет, я не хочу никого видеть. Пусть мне наполнят бочку свежей водой, и оставьте меня здесь одного, пока я вас не позову. Опустите в помещении все шторы, и чтобы ни один солдат не разговаривал и не смеялся под моими окнами.

— Ты, опусти шторы генералу.

— Нет, полковник, сделайте это сами. А он пусть немедленно выйдет.

Солдат смотрит на полковника.

— Иди, ты слышал, что сказал генерал?

Солдат отдает честь, поворачивается, открывает дверь и выходит.

— У него на ноге жирное пятно. Вечно грязные, вечно рваные, как жители Энаменаса.

— Господин генерал, как можете вы переживать из-за этих подлецов? Но я вас оставляю. Этой ночью я буду спать дома.

— Ваши мальчики резвятся с вами в вашей постели, в доме пахнет ночным потом и молоком, ваш сын лежит между вами и вашей женой, его пижама расстегнута; чернильный ветер задувает в окно; в тени под хрустальной лампой в изголовье кровати звенит будильник. Мальчик развязывает пояс пижамы, запускает руку между ляжек, вы кончиком пальца ласкаете его запястье, касаясь волос на лобке; его мать, ваша жена дрожащей рукой скользит по бедру своего сына, ее влагалище волнуется, набухает, приоткрывается; занавеска, намокшая от чернил, падает; вы оба наваливаетесь на мальчика, вы проникаете в него одновременно спереди и сзади, он стонет, откинув голову на подушку, вы спариваетесь на его теле, наполненном и опустошенном, на его нежном животе вы обнимаетесь, как в первые дни, ваше семя изливается на его пупок; его тело подпрыгивает, губы дрожат, в уголках губ проступают капельки крови, вы и ваша жена слизываете их, вы тянете его каждый в свою сторону; мокрая пижама смята, задрана до плеч, спущена до колен, ваши руки мнут его тело, ваши зубы кусают его; ваша жена, присев на корточки, проходит над ним, берет его за ноги, поднимает и разводит их, погружает голову и зубы между ляжек, словно в арбуз, сок которого стекает по щекам до мочек ушей, раздвигает ляжки и хрюкает, хрюкает, сопит и стонет.

Мальчик стонет, откинув голову на вашу грудь, ваша жена передразнивает этот стон и смеется, волосы щекочут ее губы и нос; мальчик кладет ладонь на ваше колено, ощущая, как напряжены мышцы перед оргазмом; из вашего сиротливо стоящего члена брызжет сперма, падает, пачкает ваш живот, ляжки, ладонь вашего сына; чернильный ветер забрызгал хрустальную лампу; распятие, висящее над кроватью, движется, колеблется, извивается, как змея; смешок, исходящий от распятого, сдвигает набок терновый венец.

Пружины матраса раскачиваются, разрывают ткань под ягодицами мальчика; ветер раскидал по паркету белые флоксы; воровка мнет и дрочит член своего сына. Ноги толкают дверцы шкафа, ваши колени красны, как шея индюка; берегите вашего сына, я могу его съесть, продать, положить на прилавок мясника, содрать с него кожу и съесть ее, впиться зубами в живое тело, в шею, в бедра, в ягодицы, изблевать на его живот съеденный в полдень лавр, слизать его блевотину; взять его на руки, отнести в оружейный зал, надеть на него доспехи и отдать его оружейникам и арестантам, чтобы они кусок за куском срывали с него доспехи, чтобы его, голого, за волосы и за ноги протащили по мокрому граниту.

А я, появившись на окружной дороге с лицом, лоснящимся от жира, накинусь на окровавленное юное тело, вцеплюсь в него в пустыне под иглами дождя; земля вздыбится и потрескается от падения наших тел; по нам прокатится колонна грузовиков и танков, раздавит нас, но я воскресну, восстану, скользя ладонями по крутящимся колесам. Грузовик отброшен в кювет, в открытой кабине мертвый солдат бьется, как лошадь, упавшая на круп, ноздри сдувают пыль с приборной доски; с утеса струится песок, собачьи зубы и кости катятся по белому песку:

— Выньте этот член из моего горла!

— Я поднимаюсь в кабину, ложусь на тело солдата, погружаю кулак в его рот, вынимаю живую змею, ее голова покрыта пеной; тело солдата выпрямляется, змея извивается в моем кулаке; под веком солдата блестит лезвие; мальчик стонет под грузовиком, вцепившись руками в днище, масло и жир заливают его лицо и волосы; он мой, я продаю его, я запихиваю ему в рот змею; солдат скользит на заднице к берегу, к моему ремню цепляется чертополох, он смеется, но умолкает, когда его ягодицы касаются мокрого песка; я слышу, как стучат его зубы, как шлепают его губы, когда он раскусывает панцири маленьких белых улиток, собранных на пучках колючих трав.

Я вынимаю моего мальчика из-под грузовика, ложусь на него и говорю:

— Ты мой раб, у меня есть для тебя медное кольцо, кнут, плевки, драгоценные взгляды и ласки, блевотина, известь и кровь.

Он обнимает мою шею теплыми руками, я слизываю с его щек горючие слезы, на его животе, под моим животом, плавится лавр.

— Я буду бить тебя, стегать кнутом; день и ночь ты будешь ходить голый, блестящий, влажный от спермы и слюны, ты будешь тереться теплым липким животом о холодный мрамор стойки бара, смеяться, сверкая зубами, упираясь локтями в цинк; твоя черная шевелюра — головокружительная, тошнотворная пальма; в глубине зала тебя подстерегает мужчина, он набрасывается на тебя, он липнет к тебе, как магнит, он прижимает тебя к мрамору, вырывает зубами волосы с твоего затылка, грубо поворачивает тебя и кладет ладонь на лавр твоего живота. Я дарую свободу тому, кого я люблю». Генерал стирает пот со лба, расстегивает ворот рубахи, ерзает мокрой спиной по колючему одеялу; шарканье по кафелю галереи; птицы бьются о ставни, генерал ворочается в кровати, его рука под ремнем и под тканью поднимает и тянет член — так вырывают корень из-под земли:

«Мальчик, спящий голым на сухом песке скалы, под покровом ночи крысы черные бьются с крысами белыми на вязанках акации, я раздвигаю, прищипывая пальцами, губки твоего члена, я выплевываю в него лавр, я закрываю нежные губки твоего члена, я возбуждаю его шариками янтаря, выкопанными в песке, я ощущаю, как поднимается сперма, как твердеет член, я прикладываю мои губы, омытые стыдом и мимолетным раскаянием, к приоткрытым губкам твоего мраморного члена и вдыхаю сперму и лавр. В полдень капитан выходит из своей комнаты, он видит раскрытые ставни на окнах кабинета генерала. Его люди пересекают двор и подходят к нему:

— Господин капитан, что такое творится с генералом, он сошел с ума… Мы чуть не сгорели на солнце. Хорошо, что радист освободил нас. Мы пошли восстанавливать линию связи. Посмотрите, наши руки забрызгал едкий сок травы, растущей вдоль дороги. Жаме сбили дрезиной на сто двадцать первой ветке парни из патруля, они ехали к девкам.

— Сейчас идите мыться. После обеда и отдыха всем собраться на складе колючей проволоки.

— Опять колючка, господин капитан? Напяливать кожаные перчатки в такую жару на израненные руки? Нельзя ли пойти работать во дворец, к старику?

— Нет. Нужно натянуть эту проволоку до начала перемирия.

— Господин капитан, вы верите в перемирие? Я, перед тем как уехать отсюда, пройдусь по бабам в нижнем городе.

— Молчи, Виридо. Господин капитан, сколько было за завтраком этим утром?

— Две тысячи шесть.

— Блядь, мой бедный капитан, вы не выходили из гостиницы.

— Твое мнение, Виридо, меня не интересует.

— Господин капитан, Жаме до сих пор не отошел от ночной взбучки? Все утро, восстанавливая линию, он хныкал. Господин капитан, вы слишком гуманны к этим тварям. Жаме все правильно сделал.

— Ты жлоб, Виридо. Знаете, господин капитан, у себя дома они ебут животных. А его сестра, слышишь, Виридо, твоя сестра, ты спишь с ней. В семье Виридо не знают точно, кто чей сын, кто чей отец. Твой братик, Виридо, случаем, не твой ли сын?

— Заткнись. У себя дома я свободен. Подожди, гад, до следующей вылазки.

— Ты и родился в навозе. У твоей матери не было времени закрыть дверь. Они же, господин капитан, не наши, они там у себя подыхают с голоду, как здешние фели.

— Где сейчас Жаме?

— Должно быть, хнычет в уборной, как в тот день, когда он подстрелил журавля.

— Господин капитан, вы спросили у генерала разрешения поставить наши ящики с пивом в холодильник офицерской столовой?

— Делайте, что хотите. И не забудьте прилечь вздремнуть.

— Господин капитан, похоже, что радист второго взвода в тюрьме.

— Не может быть! Тивэ в тюрьме?

— Полковник и два лейтенанта из разведки допрашивали его утром: он разговаривал с фелями по радио, предупреждал их о засадах.

— Замолчите, Тивэ с трудом справлялся с передатчиком, и вообще он надежный парень.

— Господин капитан, если это правда, — то, в чем его обвиняют, — его нужно убить?

— Вы и так уже убили достаточно.

— Тивэ был отличный парень. Ты помнишь, как он похоронил феля и его сына рядом с пещерой, а командир даже не вякнул?

— Тивэ все умел делать, он был писателем: когда я был в отпуске, я видел его книгу на вокзале.

— Он сумеет отбиться от этих тыловых крыс.

— Господин капитан, замолвите за него словечко. Ты помнишь, как Тивэ в наряде по кухне мыл посуду, а капитан нашел его на берегу реки?

— Мы с Тивэ учились вместе. Но что хотят от него эти штабные? Тивэ в красных плавках купается в салатной воде, я, повязав полотенце, загоняю фермеров в реку, Тивэ брызгает на них водой…

Солдаты расходятся, заходят в казарму, садятся на тюфяки, скидывают мокрые башмаки, ложатся, сложив ладони под затылком. Виридо шарит в своем сундучке — коробке из-под патронов с веревочкой на крышке — берет банку сгущенного молока, протыкает крышку ножом, прикладывает губы к разрезу, пьет, закинув голову, стоя на коленях, прижав ягодицами к тюфяку свои босые пятки; песок, сыплющийся из-под двери, сечет по стенам барака.

— Тивэ, ты здесь?

— Да, это ты, Ксантрай?

— Да, что они с тобой сделали?

— Они отобрали у меня тетради и книги. Скажи, ты сможешь отправить мои фотографии из Аи-Саады в Энаменас? Напечатай лучшие снимки.

— Не волнуйся, старик, я все понял. Твой щенок повсюду бегает за мной. Пипо, Пипо. Ты слышишь, как он скулит под дверью? Ты что — нибудь видишь там? У тебя есть тюфяк?