Мои бандиты (сборник)

А ведь тобой мог быть и я

Ты лежишь в военном госпитале. В хирургическом отделении. В восемнадцатой палате. Твоя палата очень маленькая – это небольшая узкая комната с высоким потолком и бледно-зелеными стенами. Говорят, такой цвет успокаивает. Твоя кровать стоит слева от двери спинкой к окну. У противоположной стены ближе ко входу есть другая кровать, а третья здесь попросту не поместится.

Окно расположено за тобой, и в минуты прояснения ты смутно видишь белое пятно двери, стены, вторую кровать, капельницу, медсестру, все это кружится, плывет, заслоняя друг друга, и наваливается на тебя. Ты закрываешь глаза и слышишь, как за окном шумит большое дерева. Оно то воркочет монотонно, будто прогуливается, не спеша и спокойно дышит, а то встрепенется, заволнуется, зашумит с надрывом, словно, запыхавшись, убегает от кого-то.

Ты уверен, что это береза. Тебе очень хотелось бы, чтобы это была береза, ведь тебе так недоставало родных красот во враждебной жаркой стране. Твое желание настолько сильно, что ты даже «видишь» любимое дерево с закрытыми глазами.

Вот высокая береза раскачивается, сокрушается о чем-то, и каждый ее листочек трепещет на ветру, словно много маленьких-маленьких гномиков сидят на ветках и невпопад размахивают зелеными флажками. Но сейчас осень и, наверное, среди зеленых уже много желтых, рыжих и красных флажков. Некоторые из гномиков зазеваются, выронят свой листочек, и тот полетит, кружась и планируя, наслаждаясь обретенной свободой. А береза раскачивается и жалобно стонет, жалко ей терять свой наряд, больно чувствовать, как стынет сок в ее стволе и замирает жизнь.

Ну почему кровать повернута к двери, и нельзя хотя бы мельком взглянуть на красивое дерево!

Ты хочешь спросить о шуме листвы у соседа по палате, чтобы убедиться, что это береза. Для тебя сейчас нет вопроса важнее. Ты пытаешься, разлепляешь сухие губы, но только слабый хрип раздается из твоей груди. Тебе нельзя напрягаться, не трать силы.

Ты не знаешь, что даже если бы тебе удалось спросить, твой сосед Женя не смог бы ответить. Он был в плену, и ему выкололи оба глаза. Но и этого душманам показалось мало, ему отрубили ногу. Рубили выше колена, небольшим декоративным топориком, поэтому рубили долго и неаккуратно. Однако Жене повезло, в бессознательном состоянии, без глаз, без ноги, в луже собственной крови он был отбит нашими.

На запах крови прибежала большая черная собака. Она взглянула на молодого инвалида, на оцепеневших солдат, стоявших рядом, на отрубленную ногу, на красивую резную ручку топорика, забрызганную кровью, поджала хвост и поплелась прочь, ничего уже не понимая в жестоком мире двуногих.

Так было. И возможно, на нелегком и опасном солдатском пути ты встречал Женю – молодого и стройного, с добрыми и открытыми серыми глазами.

Сегодня к Жене приехал отец. Сейчас он ходит по коридору и рассказывает медсестрам и врачам о том, как съездил в Москву в известную глазную клинику. Он был здесь и раньше – мрачный, придавленный горем, но в данный момент на его лице можно разглядеть легкую тень робкой надежды.

– Я был на приеме у главного врача и даже с их директором разговаривал, – рассказывает отец Жени пожилой медсестре Марии Кузьминичне. – Главврач изучил ваши исследования и сказал, что нервы у сына не повреждены, только глаза вытекли, а это поправимо, пересадка глаз возможна. Я отдам Жене свой глаз, врачи сами выберут какой лучше. Вы верите, что получится?

Мария Кузьминична кивает, пытаясь ободряюще улыбнуться. Отец солдата озабоченно продолжает:

– Побыстрей бы у Жени нога заживала, мы бы сразу поехали в Москву, а там…

Медсестра торопливо склоняется над бумажками. Как не крепилась, но женщине не удается сдержать слез. Слишком скорыми они стали в последние месяцы, как начали доставлять тяжелораненых мальчишек из Афгана. По ее щекам слезинки катятся, а у растревоженного надеждой Жени, слезы скапливаются в пустых глазницах маленькими озерцами.

– Вот только обидно, дальнозоркость я себе нажил, дурень старый, – беспокоится отец Жени – Молодому парню, и мой стариковский глаз. Знал бы, что беда случится, всю жизнь берег бы глаза.

Девятнадцатилетний Женя в госпитале уже два месяца. Его культя продолжает гноиться и кровоточить – что только врачи не делали! И таких как он – молодых, безногих – здесь на два добрых взвода наберется. Мины делают свое кровавое дело.

Тебя в госпиталь доставили нынешней ночью. Твоего имени пока не знают, поэтому говорят просто: «Новенький из восемнадцатой». Сейчас в отделении ты самый тяжелый. Крепись, тебя ждет многочасовая операция.

Первым о тебе узнал Мишка из двадцатой. Он часто мается, не спит по ночам, выходит на костылях в коридор и, примостившись на подоконнике, наблюдает, как машины «скорой помощи» привозят из аэропорта новеньких. Такие встречи здесь втайне ждут, надеясь узнать точные новости «из-за речки» или встретить знакомого. Хочется увидеть друга, хотя не дай Бог ему здесь оказаться.

В окружной госпиталь привозят только тяжелораненых.

Сегодня в Мишкиной палате событие. Его соседу, Сереге, родители с Белгородчины прислали посылку. Посылка – это маленькая радость, едва ли ни единственная оставшаяся этим ребятам. Сейчас в двадцатой трое приятелей дружно хрустят крепкими яблоками, грызут лесные орехи и щелкают поджаристые семечки.

А довольный Серега оживленно рассказывает:

– У нас этих яблок, бывает, уродится – пропасть! Деревья обсыпные стоят. Подпорки ставим, ветки подвязываем, а то дерево располасуется. Я, когда еще пацаном был, бывало, с утра их так натрескаюсь, что потом в сад три дня глаз не кажу. А у одной бабки такие сладкие дули росли – ну все одно, что медовые. Мы, бывало, дождемся темени и к ней через плетень. Натрусим дуль, груш по-нашему, полну пазуху навалим, и тикать со всех ног! Гляди, заприметит, лаяться после придет.

Ребята, улыбавшиеся до этого, развели потухшие взгляды кто куда. Зря Серега про ноги. Недокомплект в палате по ногам.

У Генки, правда, ноги на месте, но обе закреплены в стальной арматуре. Правая у него никак не срастается, гноится, он ее почти не чувствует, тычет пальцами между прутьями, щиплет и от досады кусает губы. Словно не его нога, а что-то чужое. Безнадега, на днях, видно, отрежут.

У Мишки на месте левой – короткий обрубок, штанину пижамы он заправляет за пояс. Когда его мать первый раз приехала, она без слез рухнула у кровати, и даже привыкшие к таким делам медсестры долго не могли привести женщину в чувство.

Но еще раньше матери к Мишке примчалась девица в модных шмотках. В палату она впорхнула в неудачное время – лежачий Мишка делал по большому. Тогда у него это было впервой после операции, толком он ни к чему не приспособился, и все вышло нескладно.

Разговор у молодых не получился. Единственная в отделении санитарка, всегда немного пьяненькая, грубо поучала девушку:

– Мне надоело бугаев ворочать, простыней на них не напасешься, и, чем стоять столбом над калекой, лучше бы сама подобрала и перестелила, а то только могут, что плакать да жалиться, ишь какие чистюли выискались.

Но девушка не заплакала. Она обомлела, выскочила из палаты и больше в госпитале не появлялась. Вроде бы письмо потом прислала, но так ли это, и о чем там написано, знает только Мишка. Он об этом не болтает, все больше молчит, гражданку не вспоминает, о службе тоже не треплется, только в газетах выискивает что-нибудь о войне, а потом матерится.

Серега из тех, кому армия, как мать родная. Он воевал в Афганистане с самого начала заварухи. Столько передряг прошел, уже и до дембеля ему оставался чуток, думал вернуться в деревню фраером с медалью, сны с девчонками видел, после которых и просыпаться не хотелось, да наскочил его взводный, шедший в двух шагах впереди, на мину. Долго потом Сереге вместо снов с девчонками виделся этот взрыв, шматок от взводного, летевший в лицо, и казалось ему, что из ушей вновь течет кровь, отчего он в тревоге просыпался и прислушивался к бесконечно гудящей голове, ставшей вдруг такой обременительной и тяжелой. Размочаленную часть левой ноги Сереге отчикнули сразу же, а из правой, уже здесь в госпитале, выковырнули шесть осколков, оставив еще два на вечное хранение в изрубцованном шрамами теле.

Останки взводного, как узнал потом Серега из письма сослуживца, собрали в цинковый ящик и отправили родителям. Военкомат в первый же день устроил тихие похороны, обещав вечную память в виде железной пирамидки с фотографией и звездочкой. А через неделю родители взводного ночью разрыли могилу и вскрыли гроб, не веря, что там их сын. Эх. Лучше жить в вечном сомнении, чем точно знать, во что способен превратиться человек – плоть от плоти твоей, некогда смеявшийся, учившийся ходить и говорить, радовавший тебя и огорчавший, взрослевший и мужавший. Родители взводного надорвались от груза этих знаний.

Серега – старожил отделения. К медальке у него присоседился орден, а к ордену скоро добавится протез, который уже заказали. Но Сереге не терпится. Он раздобыл старый треснутый протез, скрутил его проволокой и пытается ковылять от стенки до стенки. Инвалидных колясок в отделении не хватает и те разваливаются, приходится ребятам надеяться только на свои руки, у кого они целы, и на обещания, что скоро все будет.

Есть в двадцатой палате и четвертый, тоже инвалид, но по другому делу. Служил здесь, в мирном городе, и вот надо же, умудрился нажраться водки до потери пульса и свалился на морозе. В результате обеих ступней как не бывало! В придачу пальцы на руках ополовинили. Лежит придурок уже с полгода. Поначалу истерики закатывал – в утку ему, видишь ли, несподручно, в постель делал и крик поднимал, чтоб сменили. Сейчас он уже оклемался, армия с ним распрощалась, беднягу бы и выписали, да никто за ним не приезжает, и ребята с ним почти не разговаривают.

В двадцатую палату заглянула медсестра.

– О, Мария Кузьминична, – обрадовался Серега, – угощайтесь яблочками, родители прислали.

– Спасибо, Сережа, ешьте сами.

– Дак это с нашего сада, отпробуйте. Или семечек полузгайте.

Мария Кузьминична берет щепотку семечек, улыбается доброй и грустной улыбкой и напоминает о физиотерапии. Она часто угощает чем-нибудь ребят, когда они бывают на процедурах в ее кабинете, расспрашивает о службе, вздыхает. Все знают, что ее сын командир взвода сейчас тоже в Афганистане.

Серега, спохватившись, кладет несколько яблок в целлофановый пакет, цепляет костыли и спешит к двери:

– Надо Женьку угостить.

Вскоре он возвращается, садится на кровать, аккуратно прислоняет костыли к стенке и задумчиво сообщает:

– Новенького из восемнадцатой к операции готовят. Сам завотделением Бурмистров будет оперировать.

О чем ты думаешь, что вспоминаешь в это время? Может, перед тобой стоит та роковая вспышка, всплеск огня, внезапный мрак и долгое, мучительно долгое падение по длинному извилистому туннелю с бледно жидким неземным светом в конце.

А может, ты видишь маму? Последний раз ты ее видел год назад, когда она провожала тебя в армию. Ты тогда шутил и бодрился, чувствовал себя настоящим мужчиной и вспыхнул от смущения, когда мама у всех на виду поцеловала тебя в щеку. Ты очень завидовал тем парням, которых провожали девушки. Вот если бы у тебя была девушка, и она поцеловала тебя …

Или ты видишь лицо капитана – злые глаза и оскаленный рот маячат перед тобой, отдавая последний приказ? Это лицо тебе врезалось в память еще в детстве.

А может, ты вспоминаешь себя непоседливым мальчишкой в вечно перепачканной одежде. Ты, как угорелый, носился с приятелями по дворам и закоулкам, смеялся над девчонками и думал, что война – это увлекательная игра с пацанами. Твой мир был прост и ясен: этот свой в доску, а этот задавала. Мама самая красивая на свете, а папа самый сильный и умный.

И ты вспоминаешь. Тебе ничто не мешает, ведь когда смертельно болен, мир становится мягким, податливым и прозрачным, а время замирает и растворяется в пространстве. Ты вспоминаешь, сбиваясь с одного на другое. Память твоя, как мокрое мыло, скользит по прошлому, высвечивая яркими вспышками бесконечные мгновения жизни …

Помнишь тот день? Перед тобой стоит десятиклассник, а тебе нет еще и восьми лет.

– Ну, шмакодявка, будешь еще обзываться? Будешь? – кричит он. – Отвечай, когда тебя спрашивают, шкет паршивый!

Десятиклассник разъярен и страшен, он вдвое больше тебя и сильнее, но ты молчишь. Это злит его. Он толкает тебя, и ты падаешь. А когда начинаешь подниматься, он подхватывает тебя за ухо, начинает выкручивать его и кричит, брызгая слюной:

– Понял, как обзываться, сосунок! Или еще хочешь? Хочешь! Получай!

И он бьет тебе по лицу, бьет открытой ладонью, сильно и хлестко.

Ты снова падаешь и чувствуешь, как предательски щекочутся в носу струйки крови. Хочется чихнуть, но сейчас нельзя быть слабым. Ты слизываешь языком кровь и упрямо поднимаешься.

Где-то рядом стоит Артурчик, он что-то лопочет, но ты его не замечаешь. Ты видишь лишь его брата десятиклассника. Он заслонил собой все и надвигается, надвигается …

Дверь в двадцатую палату приоткрылась, и, стуча костылями, в нее вошел невысокий рыжий паренек, левая пустая штанина его пижамы мотылялась по полу.

– Мужики, я газеты принес, сегодняшние, – сказал он.

– Какие мы тебе мужики, – за всех отозвался Мишка.

– А че?

– Калеки мы, инвалиды конченные. Вот мы кто.

– Чего там пропечатали? – приподнялся на кровати Серега и взял одну из газет. – Про Афган чего пишут?

– Все то же. «Ограниченный контингент советских войск продолжает оказывать помощь мирному населению страны, вставшей на путь социализма», – загнусил Мишка.

– Ни черта там про нас нет, брехня одна! – согласился рыжий паренек. – Там про балет фотки. Во, балерины.

– Ничего телки, – прокомментировал фотографии Серега. – Тощи больно, не зад, а четверть зада. А ноги, словно палки с моего плетня.

– Зато танцуют.

– А мы оттанцевались, – взгрустнул Генка. – Последняя шалава на такого не взглянет.

– Ишь, чего захотел! Только на фото и будешь теперь девчонок разглядывать. В жизни они тебя за километр обойдут, – сказал Мишка.

– С каким-нибудь бритым фраером под ручку, – добавил Генка и выругался: – Ух, если останусь цел, как я этим фраерам буду морды бить! Мы на смерть шли, а они сволочи, папенькины сынки, шмотки фирменные напялят и с бабами по кабакам да дискотекам.

– А у нас в деревне танцульки были, ого, закачаешься! – вспомнил Серега. – Один мой кореш кричал: «Самцы, к бою!», и мы девок тискали. А девки у нас не балеринки – грудастые. Визжат, но не убегают.

– И чё дальше?

– Да не чё. Не успел ни с одной, блин.

– Оттискался, – огрызнулся Мишка. – Теперь по ночам сам себя будешь тискать, а днем милостыню на дороге собирать, подачки в конторах выпрашивать.

– Чего? Я еще повкалывать могу! Могу даже на тракторе, если с ручным управлением. У нас мужики, знаешь, какие головастые, им трактор на ручник перевести – один день напрячься.

– Размечтался! Ты чего думаешь, приедешь в свою деревню, и все вокруг тебя на цыпочках будут ходить, в глазки тебе заглядывать: чего изволите, наш герой? – Мишка приподнялся, опершись на локоть.

– Да, а чего? У меня орден, медаль, – рассуждал Серега. – Я кровь за Родину поливал.

– За, какую Родину? Чью кровь! – вскричал Мишка. – Мы там, таких же как мы ребят мочили. Мы – их, а они – нас!

– Мы простому народу помогали от бандитов избавиться, – неуверенно возразил Сергей.

– Ты самый умный? Лучше знаешь, что тому народу надо? «Ребята, я половину из вас убью, а остальным скажу, как правильно жить». Так что ли? А-а, пустой это разговор. – Мишка устало плюхнулся на кровать и продолжил, глядя в потолок: – Нет нас, нет. Ни тебя нет, ни меня нет, ни его нет, ты это понимаешь? Герои и бравые генералы есть, а убитых и раненых нет. Ты посмотри телевизор, хоть одного такого как мы показали?! Хоть где-нибудь правду о нас писали? Нет нас с тобой! Тебе бросят подачку, чтоб отстал, и ты будешь спиваться в подворотне, байки травить про службу, а тебе мужики наливать за это будут. Ты вспомни, как живут у нас инвалиды. Кому-нибудь они нужны? Да плевать все на нас с тобой хотели. Наша жизнь, братаны, кончилась.

– Ни черта не кончилась, – после некоторого раздумья возразил Сергей. – Мы выжили – это главное. А жизнь, она долгая, что-нибудь придумаем.

– Да не в этом дело! – возмутился Мишка. – Ради чего, какого хрена, меня, молодого парня, сделали обрубком!? Я туда, дурак, сам напросился, думал: бац-бац, и в героях. А даже если в героях, за чей счет? Потому что других укокошил, а они меня нет. Сколько ребят полегло, а чего мы там хотим добиться, ни черта не понятно.

– А мы туда ехали, думали, во – теперь настоящая служба начнется, – в наступившей тишине вспомнил Генка. – Повоевать всем хотелось. Не успели и до части доехать, у нас в колоне машина подорвалась. Крытая была машина, с грузом. Ее основательно долбануло, а груз цел. Мы даже не поняли сначала, что цинковые ящики – это гробы. Зачем их с собой везем? Потом дошло, что для себя же и везем. Груз бросать нельзя, распихали по машинам. Так и ехали, мы по лавкам, а между нами наши будущие гробы. Водилу с той машины первым в него и собрали …

Ребята помолчали. Каждый вспомнил что-то свое.

– Яблоко дай, – осторожно подал голос четвертый, который по пьянке ноги отморозил.

Серега, продолжая о чем-то думать, ковырнул из посылки яблоко и молча бросил безногому. Тот звучно захрустел.

Неожиданно в палату будто вихрь ворвался. Это вошла, отбросив обе створки двери, врач Нина Петровна. За ней медсестра несла стопку новых сине-белых пижам.

– Быстренько, мальчики, переодевайтесь. К вам из военкомата едут. Свои пижамы в тумбочки сложите, а эти оденьте. Потом их санитарке вернете, – выпалила Нина Петровна, увидела рыженького паренька, принесшего газеты, и скомандовал: – А ты, что здесь застрял? Марш, в свою палату! Режим соблюдай.

Выстрелы, взрывы, огонь, крики, дети, бесконечная стрельба, жара, пыль, рев мотора, мальчик, и опять дети … Стоп! Откуда здесь дети? Маленькие, нарядные в большой светлой комнате.

Ты разве забыл? Это же вас в первый раз привели в школу. Вы сбились в кучку и разглядываете новый мир удивленными и немного испуганными глазами.

Испуганные глаза. У того мальчишки, который невесть откуда вынырнул из густой тяжелой пыли перед вашей БМП, тоже были удивленные глаза, но только одно мгновение. А потом в его зрачках пружиной взвился страх. В следующее мгновение глаз не стало, не стало и мальчишки. Он скрылся под многотонной БМП. Водитель инстинктивно затормозил, но командир рявкнул: «Вперед!», и вы рванули с места, чуть качнувшись словно на маленькой кочке.

Как потом кончился бой, ты помнишь смутно. Ты физически ощущал, как раздавил собой детское тельце. Ты не слышал суматошной стрельбы, ты слышал хруст тела. Пытаясь заглушить этот звук, ты ожесточенно стрелял по любой мелькнувшей фигуре, а если попадал, то старался подбежать и в упор добить упавшего длинной очередью, проклиная свою жертву за то, что ты здесь, что ты стреляешь в него, что в голове засел тихий хруст.

И тебе вспомнился подобный хруст, который ты уже слышал в детстве, на первом уроке в школе.

Ты устал слушать учительницу, смотрел в окно и мечтал, что мама сегодня купит торт и лимонад. Неожиданно за окном истошно взвизгнули тормоза автомобиля. Сразу вслед за этим раздались короткие прерывистые визгливые крики. Учительница и многие дети подбежали к окну. На дороге прямо перед школой застыла грузовая машина, а между ее передними и задними колесами лежала большая кошка. Задняя часть туловища кошки была раскатана по асфальту в кровавую лепешку. Передними лапами кошка судорожно пыталась сдвинуться и дико, захлебываясь криком, орала.

Люди, вышедшие из машины, замерли в нерешительности. Кошка орала так, что у тебя зашевелились волосы. Рядом с машиной показался ваш директор. Он что-то говорил прохожим и давал указания шоферу. Когда шофер сел в кабину, ты понял, что сейчас произойдет.

Девчонки заплакали и метнулись от окна. А ты стоял, не в силах двинуться, и заворожено смотрел, как заурчал двигатель, тяжелая машина плавно тронулась с места, чуть вильнула вправо, и всей шириной сдвоенных колес с хрустом проехала по кричащей обезумевшей кошке. Шофер выглянул, убедился в своей точности и рванул вперед.

Ты был оглушен этим хрустом, вырвавшимся из-под колес автомобиля. Он раскалывал твою голову как колокольный звон. И тот же хруст всплыл и загремел в тебе много лет спустя, в БМП на дорогах Афганистана. Из-за шума двигателя ты не мог его слышать, но ты его ощутил всем телом. Он прошел сквозь тебя, засел в голове и безжалостно бил в набат. Только добрый косяк анаши после боя, в котором ты озлобленно и много стрелял, помог притупить и рассеять внутренний хруст, заменить его мягким шумом и сладкой желанной пустотой в голове.

В тот день ты перестал считать убитых тобой. Ты сбился со счета.

Почему вздрагивает твое тело? Тебе снится война? Или вспоминается детская игра в войнушку, когда вы до хрипоты кричали: «Пах, ба-бах!», гоняясь друг за другом.

Может быть воспоминания детства сильнее и ярче всех остальных, ведь то, что было тогда, случалось впервые? И может быть все, что есть в нас, и хорошее, и плохое – родом из детства? Ведь человек так мало меняется за свою жизнь, в нем лишь укрупняется те черты, что были мелким в детстве.

Так уж получилось, ты учился в первом «б» классе, а некоторые твои приятели в первом «а». И раз так получилось, то частенько приходилось спорить, чей же класс лучше. Доводы в свою пользу выдвигались самые разные, но наибольший вес имели слова, которые начинались с той же буквы, что и класс.

– А мы вас из Автомата постреляем, – кричали «ашки».

– А мы вас Бомбой, – отвечал ты.

– А у нас Армия!

– Ну и что, у нас Батальон!

– А Армия больше!

– Чего? В Батальоне целых пять Армий, если хочешь знать!

«Ашки» не спорили и находили новый аргумент:

– А мы вас Атомом, понятно!

– Подумаешь, Атом. Мы в Броневик сядем и поедем спокойненько. И еще, у нас у каждого будет по Браунингу.

После столь крутого заявления «ашки» ничего ответить не могли. Кто-то еще подавал слабенький голос: «Алтилелия, алтилелия», но «бэшки» вспоминали и Броненосец, и Блиндаж, и, самое главное, от чего «ашки» окончательно скисли – Бумеранг. Бумеранг представить было легче, чем непонятный атом.

Но как-то раз в подобном споре перевес оказался на стороне «ашек». И все из-за тихого аккуратненького Артурчика, будь он неладен!

Артурчик жил с тобой в одном доме, но ты с ним не особенно дружил. Во-первых, он был на год младше, во-вторых никогда не стремился участвовать в пацанских играх, а в-третьих, вообще был чистеньким и тихим как девчонка. Его и звали-то всегда уменьшительно – Артурчик, даже клички не придумали. Так вот, тихоня Артурчик тоже оказался в первом классе, в первом «а». Твоя мама говорила, что его родители специально подготовили Артурчика к школе на год раньше и договорились с директором.

Артурчик поначалу не участвовал в ваших спорах, но держался рядом, прислушивался и однажды неожиданно заявил:

– А мы вас Айсбергом раздавим.

Все замолчали. Потом кто-то из твоих одноклассников, стараясь держать наглую интонацию, уточнил:

– Каким это еще Абергом?

– Не Абергом, а Айсбергом. Это большая льдина, – оживился Артурчик. – Нет, это даже не льдина, а огромная ледяная гора. Она плывет по морю и все, что ей попадается, разбивает вдребезги. Даже если самый-самый большой корабль в мире попадется, все равно – вдребезги!

– Не свисти, не бывает таких льдин.

– Бывают, честное слово, бывают. Я в книжке читал.

– А мы твой Айсберг бомбой! И конец ему! – нашелся кто-то.

– Бомба его не возьмет, – сочувственно покачал головой Артурчик, – разве что кусочек отколет. Сбрось бомбу на гору. Что будет? Ничего.

– А что, Айсберг больше нашей школы? – удивленно спросил ты.

Артурчик посмотрел на трехэтажную школу, подумал и решительно выдохнул:

– Больше двух школ.

Ты, как и все, открыв рот, долго смотрел на свою школу, пытаясь представить на ее крыше такую же, и вообразить рядом ледяную глыбу с мудреным названием.

В детстве вы любили играть в войну и другие игры, в которых требовалось убегать, прятаться и стрелять. Артурчик поначалу сторонился таких игр и говорил, что лучше читать книги, чем бегать через колючки и рвать одежду, но вскоре в его глазах все резче стала появляться зависть при виде того, как мальчишки делятся на команды или, перебивая друг друга, спорят о прошедшей игре. Один раз он несмело попросился поиграть, но все отмахнулись. Кому захочется иметь в команде жалкого хлюпика?

Через неделю Артурчик появился во дворе с большим красивым автоматом, который при нажатии курка издавал взаправдашний треск и мигал лампочкой в стволе. Такого классного автомата ни у кого из твоих знакомых не было.

Все мальчишки сбежались к Артурчику, восхищались красивым оружием и просили пострелять. Артучик автомат не снимал и разрешал только на одну секундочку прикоснуться к курку. Когда все уже расстались с мыслью подержать драгоценное оружие в своих руках, он великодушно предложил автомат самому старшему из вас – третьекласснику Витьке. Витька тут же произвел Артурчика в свои адъютанты и принял в игру.

Весь вечер Витька носился с автоматом и нажимал на курок. Мальчишки ему жутко завидовали. А ты мечтал, что когда вырастешь, пойдешь в армию, и тебе дадут настоящий автомат, то хорошо бы, чтобы началась война. Ты бежал бы впереди всех и стрелял бы не понарошку, а самыми настоящими боевыми патронами. Ведь стрелять из автомата боевыми патронами – это так здорово!

Однако когда ты в первый раз выстрелил в живого человека по-настоящему, чувство было совсем другим.

Враг выскочил на тебя из-за угла полуразрушенного афганского дувала, но ты первый успел нажать на курок автомата. Пули впивались в его грудь кровавыми точками, а он сотрясался и не падал, лишь глаза застыли в мертвом удивлении. Он рухнул только, когда у тебя кончилась обойма, а твой занемевший палец продолжал давить на курок. В первое мгновение из-за черной бороды, убитый показался значительно старше тебя. Но потом ты разглядел его лицо и понял – вы ровесники. Кровавое месиво на груди поверженного душмана притягивало твой взгляд, и тебе вдруг пришла идиотская мысль, что за такую кучность на учениях ставят отличную оценку. Ты судорожно засмеялся и получил хлесткий удар в челюсть.

– Очнись, салага! Здесь не игрушки! – кричал сержант. – Не останавливаться, вперед!

А ты уже блевал, стоя на четвереньках, за что получил еще один удар ногою в зад, ткнулся лицом в блевотину, с трудом поднялся и затрусил, как беспомощная собачонка за сержантом, пытаясь вытереть грязную форму.

Ночью происшествие представилось спокойнее. Только какая-то мистическая мысль о возврате зла, его круговороте лезла в голову, и бесконечные автоматные очереди, которые чудились тебе, как только ты закрывал глаза, не давали уснуть.

До армии тебе довелось услышать только один настоящий выстрел.

Был вечер, ты что-то делал во дворе, и вдруг раздался глухой удар, точно тяжелой болванкой тюкнули по большому барабану. Ты, может, и не обратил бы внимание на странный звук, но через минуту из вашего дома выбежал взъерошенный перепуганный старшеклассник, остановился посреди дороги и закричал, размахивая руками.

Резко затормозил грузовик, послышалась ругань водителя, но старшеклассник что-то объяснил ему, вернулся в дом и вывел на дорогу кричащую девочку с окровавленной рукой. Это были твоя одноклассница Светка и ее старший брат.

Машина умчалась, а ты, забыв обо всем, смотрел на большие капли крови, тянувшиеся от подъезда к дороге, и молчал, пораженный ее черным цветом.

Через десять лет, когда ты лежал, вжимаясь от выстрелов в липкую черную от крови землю, ты не удивлялся темному цвету. Ты видел, как красная кровь текла из распотрошенной разрывной пулей шеи товарища, упавшего рядом, попадала на пыльную сухую землю, которая ее благодарно принимала, жирнея и чернея на глазах. А в тебе сумасшедшим зацикливанием билась единственная строка из песни, которую пел накануне этот парень: «Мы все здесь для того, чтоб удобрять пустыню…»

Потом выяснилось, что родители Светки ушли в кино, старший брат играл с ружьем, висевшим на стене, целился в Светку и выстрелил. Ружье оказалось заряженным.

В те дни, честно говоря, ты был сильно зол на Светку. Недалеко от вашего дома прямо перед лесом лежал большой, вдвое выше тебя каменный валун, похожий на огромное яйцо. Витька даже утверждал, что это и есть самое настоящее окаменевшее яйцо динозавра, и если посадить на него слониху, то из яйца вылупиться динозавр. Многие в этом сомневались, но слоны в ваших местах не водились, и проверить Витькину гипотезу не удавалось.

Взобраться на валун было далеко не просто, но как-то раз тебе это удалось. Рядом стояли ребята, среди которых маячила и Светка. Когда ты вскарабкался на камень, все зафыркали, мол, подумаешь, ерунда, а ты попробуй, спрыгни оттуда, тогда посмотрим, каков ты есть. Говорили таким тоном, словно сами каждый день лазили на валун от нечего делать и сигали оттуда, сломя голову. И дело повернулось так, что если бы ты сейчас слез, осторожно цепляясь за камень, то весь твой подвиг обернулся бы в посмешище.

Надо было прыгать.

Тебе вдруг стало холодно, мелкие мурашки покрыли твое тело, и сами собой застучали зубы. Тебе захотелось присесть, соскользнуть на животе на землю и бежать подальше от этих смеющихся безжалостных лиц. Но в то же время что-то непонятное, какая-то маленькая частичка, засевшая в тебе, властно удерживала на месте, и ты вдруг осознал, что выход у тебя только один.

Ты в полный рост стоял на камне, слышал, как часто бьется твое сердце, видел подзуживающие лица ребят, а в горле вязким комом застряла обида, мешая дышать. Ты мелко и прерывисто подрагивал подбородком, глотая воздух, но наконец оттолкнулся и…

И в этот самый момент Светка пнула разбитую банку, на которую ты и угодил.

Ты почувствовал, как что-то острое впилось тебе в попу, понял, что сидишь на битом стекле, и взвыл в ожидании сильной боли. Потом ты убежал домой, где мама намазала тебя зеленкой и залепила разрез пластырем.

А свое первое боевое ранение ты воспринял как подарок судьбы. Ты должен был вместе со всеми по приказу старлея выскочить из укрытия под пулеметный огонь и броситься в атаку. Где была в тот момент твоя душа, где был твой разум, и что управляло твоим телом, ты не мог понять. То, что было твоим телом, рванулось вперед, то, что было твоим горлом орало, а твоя душа и разум остались там, в укрытии, и следили как твое тело, пробежав несколько метров, упало среди многих других тел. Затем ты стал единым, ощутил свои бесконечно уставшие мышцы и почувствовал приятную, успокаивающую, потому что самое страшное позади, боль в ноге.

Казенные извещения со словами «героически» были посланы тогда многим матерям парней из вашего взвода. Ты на некоторое время оказался в госпитале, а когда вернулся, то бравого старлея, насмотревшегося победных фильмов о войне, уже не застал. Вскоре после злосчастной ненужной атаки он был убит. Как это произошло, никто не хотел вспоминать, только твой самый близкий приятель, хлебнув спирта, убежденно сказал:

– Старлей умер, потому что ему нельзя было больше жить.

В школе Светка появилась недели через две после выстрела с перебинтованной правой рукой. Все уже знали, что ей отрезали три пальца, как раз те, которыми держишь ручку, когда пишешь. Взрослые говорили, что все закончилось благополучно, могло быть и хуже. А ты как представил, что вот у тебя живые пальцы, ты можешь ими двигать, застегивать пуговицы, дать щелбан или поковыряться в носу, но появляется хмурый дядька-хирург, отрезает их и выбрасывает. Тебя аж передернуло от этой мысли.

В тот день тебе стало стыдно за глупую обиду на Светку из-за разбитой банки. На тебе порез за три дня зажил, а ей пришлось учиться писать левой рукой. Давалось это не легко. Ты видел с каким напряжением Светка выводила каракули, и как учительница, стесняясь, отводила взгляд и стараясь спрятать куда-нибудь накрашенные ноготки.

С тех пор тебе еще долго неприятно было смотреть на изуродованную Светкину руку, а она спокойно говорила: «Да ты не бойся. Ну на, потрогай». И ты со страхом дотрагивался до обтянутых розовой кожей костяшек ее бывших пальцев.

Большая и энергичная врач Нина Петровна как всегда в спешке заскочила в двадцатую палату.

– Что за бардак, бойцы? Тумбочки должны быть закрыты! – с порога заявила она.

Врач направилась к кровати Сергея и указала на тумбочку, оттуда топорщилась старая пижама:

– Ну!

Больной торопливо вмял пижаму внутрь и закрыл дверцу.

– А это что безобразие? – Нина Петровна заметила посылочный ящик, торчащий из-под кровати. – Немедленно убрать. Мусора-то сколько! Чем вы здесь занимаетесь? Это лечебное учреждение, а не вокзал. Чтобы я не видела шелуху и огрызки. Быстро привести в порядок палату!

Сергей подхватил костыли и привстал с кровати. Чтобы убрать накопившийся на столе мусор, ему надо было сесть на стул, отставить костыли, смести все в газету и подхватить ее одной рукой так, чтобы можно было опираться на костыли. Но Нина Петровна мыслила, как здоровый человек, и отставила стул к окну, чтобы к столу можно было подойти беспрепятственно. Сергею пришлось собирать мусор одной рукой, другой он держался за стол. Получалось неловко, шелуха сыпался на пол, вдобавок свалился один из костылей.

В этот момент в палату зашли два офицера: полковник и капитан. Нина Петровна, широко улыбнувшись, шагнула им на встречу, чтобы по возможности заслонить неубранный стол. Ребята заскрипели кроватями, пытаясь по вышколенной армейской привычке изменением положения своего туловища выразить официальное уважение к старшим по званию.

Полковник был хмур и глядел куда-то в пол.

– Где там у нас? – буркнул он капитану, взял протянутое подчиненным удостоверение, раскрыл корочки и обвел придирчивым взглядом больных.

– Петров Михаил Федорович! – неожиданно громко гаркнул полковник.

Мишка встрепенулся. Полковник сфокусировался на нем.

– Указом Министра обороны Советского Союза за проявленное мужество и героизм при выполнении боевой задачи вы награждаетесь медалью: «За отвагу»!

Полковник шагнул к сидящему на кровати Мишке, пожал ему руку и вручил удостоверение и коробочку с медалью, поданную капитаном.

– Поздравляю, – сказал полковник. – От все души.

Капитан подарил Мишке три красные гвоздики. Мишка ничего не ответил. Полковник крякнул в кулак и покинул палату.

– Ну что же ты не встал, – укоризненно покачала головой Нина Петровна. – Ему награду, а он молчит как чурбан. «Служу Советскому Союзу» надо отвечать.

– А при чем тут Советский Союз? Я пришел с оружием в чужую страну. – Мишка в упор, не по-доброму, взглянул на Нину Петровну.

– Во, до чего договорились! – Нина Петровна закатила глаза в потолок. – Ради вас тут корячишься с утра до ночи, последние силы отдаешь. Думаешь, приятно с такими возиться? Как бы не так. Я сюда из генеральского санатория пришла. Весь персонал на вас мобилизовали, а они вытворяют черте что! Ты что, не можешь как все, тебе обязательно высунуться надо? Довысовывался в свое время. Тихо надо жить. Теперь будет у тебя время поразмышлять об этом.

Она подошла к двери, обернулась и строго напомнила:

– Новые пижамы снять. Сейчас нянечка у вас их заберет.

Дверь в палату закрылась.

– Подавитесь своими пижамами! – Мишка нервно расстегнул пуговицы, сорвал пижаму, швырнул ее на стул и повалился на кровать.

– Оборзели штабные крысы, – подал голос Генка. – За ногу – и только медаль. Сволочи!

– Может, не знали, – предположил Сергей. – Мишке ее уже здесь оттяпали. Ты писал в часть?

– А на черта? Ничего не хочу никому писать. – Мишка повертел в руках коробочку и, так и не раскрыв, швырнул награду в тумбочку.

– За ногу орден положено, «Боевого красного». Мне вот дали, – сказал Сергей.

– Лучше б крепкого красного дали литра два. На хрена эта железка сдалась? – ругался Генка. – Протезы делать ни черта не умеют, а медальки научились. Выйду отсюда, я им устрою панихиду, канцелярским крысам. В кабинете казенные штаны протирать все умеют, а сунь их в дело, на первой же войне в штаны наложат.

– Заткнись, и без тебя тошно, – прервал приятеля Мишка. – Мне уже давно на все наплевать.

Ребята замолчали. Сергей пристроил на столе цветы, брошенные Мишкой, снял новую пижаму, аккуратно ее сложил и одел старую. Скоро должна была зайти няня, чтобы забрать казенное имущество до следующего торжественного случая.

Ты лежишь на операционном столе. Над тобой склонились люди в белых халатах, в их руках холодные стальные инструменты, а тебя разрывает жар. Жжет невыносимо. Тебя кажется, что ты раскаленная печка, в которую подбрасывают дрова.

Ты жил в военном городке на Урале, и такая печь стояла у вас на кухне, а в ванной высился огромный важный титан, в котором тоже с помощью дров нагревали воду, чтобы помыться. Дрова заготавливали загодя и хранили их в небольших сараях, которые как купе поезда, прижавшись друг к другу, образовывали вереницу вагонов, выстроившихся позади домов. Летом тебе иногда казалось, что этот поезд вот-вот тронется, перевалит через ближайшую горку и поедет без всяких рельсов странствовать по свету, и может быть – ведь он же деревянный – переплывет через море и окажется где-нибудь в Африке среди львов и носорогов.

Ты мечтал побывать в Африке и с нетерпением залезал на крышу сарая. Ты лежал там, смотрел на небо, заляпанное облаками, среди которых были и рыбы, и бегемоты, и просто так тучки, и тебе мерещилось, что волшебный поезд плавно едет под неподвижным небом, плывет через море, и скоро окажется в загадочной Африке.

Ты представлял, как встретишь там льва. Свирепый зверь посмотрит на необычный поезд, заметит тебя на крыше, зарычит и прыгнет, разинув грозную пасть, чтобы разорвать на куски смелого мальчишку и его новенькие кеды. Но ты не струсишь и спасешь свои любимую обувь. Ты поднимешь снайперскую винтовку – а что у тебя окажется винтовка и именно снайперская, ты не сомневался – и выстрелишь дикому зверю в пасть, чтобы, как настоящий охотник, не испортить ценную шкуру. Потом ты возьмешь эту прекрасную шкуру, поедешь домой и покажешь добычу маме. А мама испугается, схватится за голову и запричитает: как ты посмел без спроса ездить в Африку! Ты подаришь ей ожерелье из львиных клыков, и мама тебя простит.

А потом ты пойдешь в школу, перекинув через плечо львиную шкуру, как Геракл в кино. Все увидят и ахнут!

Девчонки захотят с тобой дружить – все без исключений! – даже третьеклассница Оля с длинной косой тебе ласково улыбнется и позовет на мультики. Мальчишки будут расспрашивать тебя и с завистью трогать шкуру. А на уроке ты расскажешь классу о том, что видел в Африке, и учительница поставит тебе пятерки сразу по всем предметам.

И вот ты выходишь отличником на перемену, а навстречу строгий директор. Он нахмурит густые брови и спросит: разве можно убивать животных и сдирать с них шкуру? Так октябрята не поступают!

Да, наверняка, директор рассердится и все испортит. Возможно, вызовет к себе в кабинет и поставит двойку по поведению. Это родителям точно не понравится.

Поэтому, ты не будешь убивать льва. Есть лучший способ! Ты подружишься со львом, научишься говорить на зверином языке, и повезешь его к себе домой. Мама сначала будет ругаться: незачем держать льва в доме! Эх, она даже собаку не хочет иметь. Но лев – не собака. Лев – царь зверей! Собаки есть у многих, а лев будет только у тебя. Он станет твоим защитником, и мама согласится.

Ты станешь ходить со львом в школу, он будет поджидать тебя под окнами, а если вдруг пойдет дождь, ты приведешь его в класс, посадишь рядом со своей партой и начнешь переводить ему на львиный язык то, что вам рассказывают на уроке. Учительница, конечно, испугается и будет бояться проходить мимо льва, но ты ей объяснишь, что он хороший, попросишь его подать ей лапу, и она успокоится. А строгий директор увидит живого послушного льва и поставит тебе пятерку по поведению.

Об этом ты мечтал, когда залезал на крышу сарая летом. Дров всем требовалось много, и к осени, как медведь жиром, сараи обрастали поленицами, становились тяжеловесными и неказистыми, и тебе уже не верилось, что этот поезд способен сдвинуться с места и, тем более, достичь далекой Африки. А зимой, когда сараи заносило снегом по самые крыши, и к каждой двери приходилось прокапывать проход, они уже совсем не походили на поезд, а казались в сумраке быстро наступающего зимнего вечера этакой многоквартирной медвежьей берлогой.

В то лето, когда ты перешел во второй класс, дров на зиму никто не заготавливал, взрослые говорили, что скоро в ваши дома проведут газ, и дрова не понадобятся. Только пред сараем Артурчика, как и прежде, выросла поленица. Осенью выяснилось, что строители не успевают проложить трубы к вашим домам, и тогда многие жители вышли к ним на помощь. Требовалось копать длинные канавы. Земля уже промерзла, затвердела, и чтобы прогреть ее, во многих местах предварительно разжигали костры.

Ты с ребятами таскал в огонь ветки и палки, но костров было много, и вся ваша пожива быстро превращалась в дым и золу.

– Слушай, братва, че мы по кустам щепки выискиваем? – обратился к ребятам ваш предводитель Витька. – У твоего сарая, Артурчик, вон сколько дровищ навалено, из них можно, знаешь, какой костерчик разжечь? Самый настоящий пионерский! Так что, берем?

– Не-е, родители не разрешат, – вяло протянул Артурчик и с поддельным энтузиастом заговорщически зашипел: – Давайте из школьного забора палок наломаем. Вот здорово будет!

– Ты че, сдурел? – удивился Витька. – Зачем заборы ломать, это ж не блокада в Ленинграде. Дрова лучше.

Вы подошли к сараю. Ребята нерешительно замялись и посмотрели на Артурчика. Тот угрюмо молчал.

– Ну чего, берем? – как бы лениво спросил ты.

– Берем, – решительно махнул Витька и первым начал складывать поленья в стопку, прижимая их к груди.

Артурчик стоял рядом и не двигался. Казалось, он смирился. Ты невольно посмотрел на него. Прикусив нижнюю губу, Артурчик все чаще дышал через нос. Грязные сопли текли по его губам и подбородку, глаза набухли слезами, а аккуратная челка стала похожей на отталкивающую улыбку.

– Нельзя! – вдруг закричал Артурчик. – Это мои дрова! Мои!

Он оттолкнул кого-то, схватил обеими руками упавшее полено, заметался с ним, не зная, что делать, и, наконец, вернул в поленницу. Слезы и сопли продолжали пачкать его лицо. Артурчик наметил новую жертву. Он попытался выхватить дрова у тебя, дернул и свалился, прижав к груди березовое полено, а остальные со звонким стуком посыпались ему на ноги. Артурчик завыл кошачьим визгом, отполз в сторону, вскочил и плача убежал в сгустившиеся сумерки.

– Во, псих! – повертел пальцем у виска Витька, – Ладно, ребята, айда к кострам, а то они погаснут.

Костер! В нем несомненно есть что-то волшебное и завораживающее. На мечущиеся в озорном танце языки пламени можно смотреть бесконечно долго, огонь притягивает взгляд, останавливает время и объединяет людей. В каждом человеке, каким бы городским он не был, всегда остается частица того священного уважения к огню, которое досталось нам от далеких предков. Также властно притягивает взгляд и набегающие волны, но созерцая их человек остается сам по себе, даже если рядом находятся близкие ему люди. Костер же легко и естественно объединяет разных, порой даже случайно собравшихся вокруг него людей. Для этого почти не требуется слов, и молчание около костра никого не тяготит.

А ты помнишь бесконечную холодную ночь на незнакомом горном перевале, когда враг был рядом, и нельзя было развести костер?

Та ночь вымотала всех, и не столько холодом, сколько пустотой, тревогой и ожиданием. Тогда ты ясно вспомнил этот детский, неумело разведенный костер, вповалку сложенные дрова, языки пламени, ищущие удобные лазейки в бестолковой груде, чтобы лихо взметнуться ввысь и рассыпаться горстью ярких брызг. Может, это воспоминание согрело тебя больше, чем солдатские бушлаты, которые были у вас по одному на двоих.

Ты, Витька и другие ребята стояли у костра притихшие, немного уставшие и безмятежно расслабленные. К вам подошел Артурчик, тронул Витьку за рукав и, глядя куда-то в сторону, произнес:

– Вить, можешь еще взять дрова, папа разрешил.

– Я же говорил тебе, что дрова теперь никому не пригодятся, – миролюбиво ответил Витька. – Да и нам на сегодня хватит.

– Нет, не хватит. Пусть про запас будут, – настаивал Артурчик.

Витька улыбнулся, понимающе посмотрел на него, почесал за ухом и решил:

– Ну, ладно, еще немного взять можно. Айда, ребята, за дровишками.

Уходить от теплого костра не хотелось, и мальчишки, постояв немного, лениво побрели вслед за Витькой и Артурчиком.

Около сараев уже стемнело. Витька подошел к поленице первым.

– Эх, полешки милые, в костерчик захотели, дело хорошее, но всех я вас не возьму, не обижайтесь, выберу самые лучшие, – игриво ворковал он, выбирая поленья.

В это время неожиданно открылась дверь сарая, оттуда выскочил старший брат Артурчика, набросился на Витьку и зашипел:

– Я тебе выберу, ворюга несчастный! Я тебе покажу, как чужое добро хапать!

Здоровый парень выхватил у Витьки из рук полено, пригнул пацана за волосы и стал безжалостно лупить по спине тяжелым поленом.

Оцепенев, ты видел, как на светлом фоне остывающего заката большая черная фигура била маленького склонившегося к земле человека. Это казалось настолько неправдоподобным, что ни страх, ни гнев охватил тебя, а удивление, что такое может быть на самом деле. Ты словно в немом кино или во сне смотрел и не слышал, как большая черная фигура била маленького человека.

Затем брат Артурчика отпустил Витьку, и тот беззвучно упал. Черная фигура повернулась к тебе, держа в руке толстое полено. Все убежали, а тебя будто парализовало. Зловещая фигура остановилась в шаге от тебя, зашевелила губами и со злостью швырнуло полено в ноги. Тебе отбило пальцы, но ты не дрогнул. Черная фигура отбросила полено к сараю, поворочала ногой лежащего маленького человека и исчезла.

Только когда черный силуэт растворился в темноте, слух вновь вернулся к тебе, и ты услышал глухие рыдания Витьки.

Смельчак, который с презрением относился к любой слабости, игнорировал боль ушибов и ссадин, порой бравировал своей отвагой и смелостью, доходящей до безрассудства, который терпеть не мог девчонок из-за того, что они часто распускают нюни и льют слезы, этот храбрый Витька сейчас лежал на земле и безудержно плакал. Его тело сотрясалось от рыданий.

Ты растерянно стоял рядом, постигая, что закон джунглей действует не только в Африке.

– Будешь еще обзываться, будешь? – заслонив собой весь свет, кричит брат Артурчика.

Ты пытаешься втянуть кровь обратно в нос, вытираешься рукой, лишь бы не было на лице противных струек крови, ведь от этого лицо становится жалким и слабым, а ты не хочешь казаться слабым перед Артурчиком, пусть даже рядом высится его огромный брат.

А может наоборот надо расплакаться и стать слабым, таким, каким, в сущности, ты и являешься, маленький восьмилетний человек? И тогда тебя перестанут преследовать, и ты сможешь жить как прежде.

Но действительно ли все останется как прежде?

Думаешь ли ты над этим, маленький человек? В твоей голове настойчиво и неотвязно, как далекий колокол, к которому приближаешься, все громче и громче раздается одно единственное слово: «Бур-жу-ин, бур-жу-ин…». Так ты уже давно называешь Артурчика.

После просмотра фильма о Мальчише-Кибальчише, это прозвище будто кусок растопленного пластилина прикрепилось в твоем сознании к образу Артурчика. Почему Буржуин? Ведь Артурчик совсем не похож на тех толстых дядек, которых показывали в кино, да и на Мальчиша-Плохиша он не похож. Но раз вырвавшись из твоих уст, обидное прозвище мгновенно прикрепилось к Артурчику, и теперь его так называли многие.

Уже повзрослев ты сделал вывод, что люди обычно равнодушно относятся к тем замечаниям, которые им явно не соответствуют. Если бы тебя назвали рыжим, ты бы совсем не обиделся, ведь все видят, что ты не рыжий. Или, если бы кто-то назвал дураком очень умного человека, а лодырем – явного трудягу, эти люди и не обратили бы никакого внимания на пустые слова. А вот когда дурака назовут дураком, а лентяя – лентяем, тут без визга не обойтись. Если нелестные слова раздражают человека, и он панически начинает оправдываться или огульно всех хаять, то можно быть уверенным – слова попали в точку.

Артурчика прозвище «Буржуин» явно раздражало и злило. Когда его так называли, он весь внутренне вскипал, но пустить в ход кулаки не решался. Он поступил иначе.

Однажды Артурчик принес в школу красивый водяной пистолет, который выглядел почти как настоящий, но сделан был из твердой пластмассы. На перемене он зарядил пистолет водой и, нажав на курок, выстрелил тонкой струйкой. Струя угодила тебе в шею, вода забрызгала рубашку и затекла за воротник. Все засмеялись и восторженно загудели, норовя потрогать такое замечательное оружие. Артурчик разрешал стрельнуть из пистолета только при условии, что ему дадут клятву, никогда больше не называть его Буржуином. Мальчишки клялись и, расталкивая друг друга, лезли за пистолетом.

Артурчик часто приносил пистолет и, хотя клятвы больше не требовал, но те, кто хоть раз срывался на старое прозвище, лишались его благосклонности до тех пор, пока не просили у него прощения.

Весной у Артурчика появилась настольная игра в хоккей. Когда он выносил ее во двор, все мальчишки слетались к столу, как пчелы на мед. Во дворе раздавались звонкие приказы Артурчика. Он мог позволить играть или запретить, а мог и, обидевшись на кого-то, обругать всех и унести игру. После таких случаев приходилось долго упрашивать Артурчика, чтобы он вынес настольный хоккей снова.

Как-то раз, когда мальчишки играли в хоккей, твой взгляд натолкнулся на глаза Артурчика. Он нарочно мило улыбался и выжидательно смотрел на тебя, как будто намекал на что-то. Ты догадался, что именно он от тебя ждет. И хотя незадолго до этого момента ты готов был извиниться перед ним и попросить поиграть в хоккей, самоуверенный взгляд и вся поза Артурчика, поза человека, не сомневающегося в своем превосходстве над другими, оттолкнули тебя, и ты, глядя в лицо Артурчику, сквозь зубы прошипел:

– Буржуин.

Артурчик вспыхнул как от пощечины, растолкал сидевших за столом ребят, схватил игру и сказал, что уходит домой.

Мальчишки стали упрашивать его остаться хотя бы на несколько минут, но Артурчик заявил, что разрешит играть только тогда, когда ты уйдешь прочь! Ты хотел было рассмеяться такому нелепому приказу, но опешил и застыл с едва зародившейся улыбкой, больше похожей на гримасу боли. Со всех сторон на тебя смотрели раздраженные лица ребят. Большинство из них молчаливо ждали твоего ухода, но нашлись и такие, кто прямо потребовал:

– Что ты всем мешаешь? Все равно не играешь – сваливай!

И ты ушел. Ты ушел не из-за того, что испугался Артурчика, и не из-за того, что не хотел обижать ребят и лишать их возможности поиграть. Ты ушел, пораженный тем, что красивые вещи способны давать власть человеку над другими. Ты настолько удивился неприятному закону, что не поверил в него и решил поколотить Артурчика, думая, что это все изменит.

Ты побил его через несколько дней.

В ту весну в Артурчика влюбилась Светка с искореженной рукой. Он позволял наивной девочке ухаживать за собой, но за глаза называл ее калекой либо уродиной.

Однажды Артурчик повел мальчишек показывать Светкины «секреты». Так называли спрятанные под землей и прикрытые стеклышками красивые узоры из фантиков, золотинок, цветочков. Артурчик со смехом разрывал «секреты», демонстрировал их мальчишкам и разбивал каблуком стекло.

В тот день, увидев плачущую Свету, ты его и поколотил.

А на следующее утро тебя встретил в школе его брат-десятиклассник, прижал к стене и молча ударил кулаком в живот. Ты задохнулся от боли, но это было только начало.

И вот теперь брат Артурчика стоит перед тобой на пустыре за сараями и кричит:

– Будешь еще обзываться? Будешь? Извинись, скотина, перед Артуром.

Ты смотришь на озирающегося по сторонам Артурчика и с трудом ворочая липким от крови языком отвечаешь:

– Буржуин, – потом переводишь взгляд на его брата и уже громче повторяешь: – Буржуин.

Старшеклассник кривится от злости, хватает тебя за одежду, поднимает перед собой, плюет в лицо и с хриплым криком: «Скотина!», со всей силы отбрасывает тебя.

Ты падаешь, жутко ударяешься спиной о пенек, и весь мир со своими бешенными мерзостями вползает в тебя. Твоя грудь разрывается от непосильного напора, ты вздрагиваешь от ужаса и затихаешь навсегда.

А может эта боль терзает тебя не в далеком детстве, а сейчас, на операционном столе?

Или в тот день, когда тебе поручили доставить рацию одному из подразделений, которое выбивало душманов из горного аула?

Когда вы приехали не место, все было уже кончено. Около единственного тяжелораненого сидело двое приятелей, стараясь хоть как-то ему помочь. Еще двое-трое были ранены легко, кое-кто шмонал тела убитых афганцев, где-то слышался плач и причитания. Солдаты нервно курили и чересчур оживленно, привычно матерясь, трепались о прошедшем. Один из них сделал шаг в сторону, расстегнул штаны и звучно помочился. Для других это послужило своеобразной командой, и еще несколько минут тут и там раздавалось журчание, кряхтение и облегченные вздохи.

Рацию ты уже передал, надо было только доложить старшему по званию.

– Кэп там, – кивнул небритый сержант в сторону маленького домика, привалившись к разваленному во многих местах каменному забору.

Ты удивился, но толкнул дверь и заглянул внутрь, пытаясь разглядеть людей в полутемной комнатке. И ты увидел!

На пестрых тряпках лежала и подрагивала от беззвучных рыданий женщина с задранным на голову платьем и разорванными в клочья штанишками. Перед тобой возникло потное лицо капитана.

– Куда прешь, скотина! – хрипло крикнул офицер и ударил тебя кулаком в лицо.

В глазах потемнело, а в памяти светлым бликом мелькнуло лицо брата Артурчика и его хриплый, как и сейчас, голос: «Скотина!»

Это был он – повзрослевший брат Артурчика.

Капитан оправил форму и отдал команду готовиться к отъезду. Потом он, потирая руку, на которой виднелся кровавый укус, взял у сержанта гранату и, страшно матерясь, швырнул ее в окно того дома, откуда только что вышел. Дом вздрогнул плоской крышей и выдохнул из окна и наполовину оторванной двери клубы пыли и дыма

На обратном пути ты оказался на одной БМП с капитаном. Он косился на тебя, отхлебывая что-то из походной фляги. Неожиданно капитан приказал остановить машину, а потом, как-то слишком по-уставному, отдал тебе приказ:

– Рядовой, слушай мою команду. Взять канистру и принести воды из ручья!

И он указал, куда идти.

– Но там же … – хотел что-то сказать сержант.

– Молчать! – оборвал его капитан. – У нас раненые, нужна вода. Исполнять!

Последнее, что ты видел в чужой стране, были громады упрямых гор, закатное багровое солнце, застрявшее в их вершинах, темная зелень разлапистых деревьев и чистая живая вода, до которой ты не дошел нескольких метров.

Яркая вспышка, мрак и долгий без времени невесомый полет через что-то темное к зыбкому свету …

Ночью после операции у твоей постели не дежурила медсестра. Ненужную капельницу отставили в угол, и она торчала там понурая, словно провинившаяся. Только постельное белье на опустевшей кровати почему-то не спешили менять.

Пока шла операция, Мишка, Серега и Генка вяло травили старые истории и чутко прислушивались ко всему происходившему в коридоре. У каждой больницы свои звуки, и за те месяцы, что ребята провели здесь, они без труда научились читать ее незамысловатую будничную азбуку.

Когда из больничного коридора послышались медленные тяжелые шаги хирурга Бурмистрова, а потом раздался его несдержанный крик: «Сколько раз я говорил, чтобы помыли это окно!», они поняли, что произошло необратимое.

Тебя не стало.

Не стало твоих мыслей, не стало твоих воспоминаний.

Твое будущее было обычным. Нижняя полка морга, заплаканная в миг постаревшая мать, багажный вагон до станции назначения в запаянном цинковом ящике, неприметная могилка со стандартной железной пирамидкой, на которой выведено твое имя и две даты с разницей в двадцать лет.

Я рассказываю о тебе, потому что познал очевидное: тобой мог быть и я!

Я твой ровесник, которому посчастливилось поступить в институт и получить отсрочку от армии. У нас похожее детство, но я еще живу, а тебя уже нет.

В день твоих похорон в «Красном уголке» с портретами членов Политбюро на парадном кителе Генсека среди иконостаса незаслуженных наград проявилась одна настоящая – новенькая солдатская медаль «За отвагу».

Однако медаль увидели не сразу.

Сначала нашли тело Мишки. Он лежал распластанный на бетонной дорожке под тем самым окном, за которым сидел на подоконнике в ожидании машин «скорой помощи», привозивших раненных на освободившиеся койки.

А в чистое только что вымытое окно стучалась «обнаженными» ветвями плакучая береза. Ты ее так и не увидел.