Мои часы идут иначе

Один день из многих

И вот как выглядит мой сегодняшний день, день в 1973 году, один день из многих.

Семь часов пятнадцать минут. Дом пробуждается.

Марианна приносит мне чашку чаю. Она махнула рукой на то, чтобы уговорить меня съесть хотя бы кусочек хлеба. И сегодня по утрам я ем так же мало, как раньше во времена съемок, о которых часто размышляю как раз в эти утренние часы. Именно тогда ночь для меня заканчивалась между шестью и семью утра. Меня забирала на студию служебная машина, или я ехала сама — чтобы переодеться и загримироваться и быть готовой к «первой хлопушке», которая раздавалась в восемь…

Еще до прихода Марианны дает знать о себе такса Бамби. Она потягивается в своей корзинке, выбирается из нее, кладет передние лапки на край моей постели и тычется своим влажным носом в мою руку. Бамби капризна, своенравна, комична, большая собственница и — когда пожелает — так очаровательна, что никто не в состоянии противостоять ее выходкам. Никто. Даже кошка Шнурри. Она отлично ладит с Бамби по одной-единственной причине: когда такса начинает нахально приставать — а пристает она постоянно, — Шнурри благодаря своему столетиями оттачиваемому индивидуализму сохраняет достоинство и держится на расстоянии. Иногда из новостройки заглядывает и пинчер Аби. Он остается лишь в том случае, если на то дает милостивое дозволение крошка такса. Тявкает ли она на него, убегает ли он — пинчер всегда остается добродушным и невозмутимым.

Ники на школьном автобусе ездит в Международную школу в Штарнберге. Он растет двуязычным мальчиком и уже в ближайшие годы осознает, как важно говорить минимум на двух, а лучше на трех языках.

Вера и Вадим коротко кивают мне: «Чус*, Жужу!» (в доме все вплоть до Марианны зовут меня «Жужу», французское слово, которое можно вольно перевести как «игрушка» — так, ласково, прозвала меня Вера. Еще ребенком она постоянно слышала от меня: «Voil? a-ton joujou!»** Я старалась с ранних лет обучить свою внучку французскому, языку, который я выучила еще маленькой и любила). У Веры репетиция в театре, у Вадима — дискуссия на телевидении.

Восемь десять.

Я еду в фирму. Свой белый «БМВ» вожу до сих пор сама: мне это доставляет удовольствие.

Сегодня на повестке дня большое обсуждение перестройки и расширения наших помещений на Тенг-штрассе. В офисе я здороваюсь с моим компаньоном, директором по продажам и секретаршей по производству. Мы сидим все вместе: комнаты слишком маленькие, тесные — необходимо добавить помещения соседнего дома. Производство расширяется, нужен конвейер. И мы не проходим мимо автоматизации.

Я иду в лабораторию. Представитель строительной фирмы поясняет мне план расширения вновь присоединенных помещений, показывает, какие стены необходимо сломать, чтобы образовалось место для установки конвейера.

Мимо высоких, переполненных стеллажей я возвращаюсь обратно в офис. Здесь составлено свыше ста препаратов; над девятью мы начинаем работу. Меня всегда радуют награды, завоеванные нашей продукцией, — например, международный Гран-при в Венеции.

Секретарша называет мне даты моих выступлений в Гамбурге, Ганновере и Дюссельдорфе; она заботится о том, чтобы я смогла увязать между собой доклады без существенной потери во времени.

Еду домой.

Ранний полдень. Час пик пока не начался, движение на улицах слабое. Я могу подумать о том, что мне сегодня еще предстоит сделать.

Мне приходит на ум, что я хотела позаботиться о посадке новых цветов на могиле дочери Ады в Грефельфинге.

Дома меня ждут Бамби, Аби и Шнурри.

Бамби, радостно тявкая, прыгает вокруг меня, словно не видела по крайней мере неделю; Аби степенно по-дружески тычет меня своей влажной мордочкой несколько раз в бок; Шнурри ждет, когда господа собаки утихомирятся, затем важно трется вокруг моих ног и снова сворачивается в клубок в каком-нибудь наиболее уютном кресле.

Шнурри обязана жизнью моему правнуку Ники. Однажды он попросил у меня пять марок, «еще лучше семь», — важно добавив при этом. Я дала ему семь.

Он исчез и потом появился со Шнурри, купив его у людей по соседству, которые попросту собирались утопить котенка. Шнурри обошелся ему в пять марок, и, таким образом, на своей акции по спасению он вмиг еще и «заработал» две марки.

Марианна, мой добрый «домовой», приносит почту. Ее много — я разберусь с ней позднее.

«Солдат Миша», двадцатилетний сын умершей дочери Ады, приветствует меня. Сейчас он служит в Люфтваффе и у него краткосрочный отпуск.

Мы выпиваем по чашке чаю. Он рассказывает мне о своей службе — не слишком много и не слишком охотно. Что-то есть в этом напоминающее Йепа…

Миша — совсем другой тип, и все же…

«Надеюсь, ему не придется нажимать на спусковой крючок», — думаю я, и тут меня радостно целуют: из другой половины дома пришел Ники. Он-то и проводит меня на могилу дочери.

Я обсуждаю с садовником новую посадку. Ники молча прислушивается. Когда садовник уходит, говорит неожиданно:

— А правда, что теперь ты следующая?

— Возможно, — отвечаю я обескураженно, — но утверждать этого нельзя.

— Почему?

Я бросаю короткий взгляд на могилу Ады:

— Иногда умирают гораздо моложе…

Ники небрежно кивает головой и деловито констатирует:

— Ну, бабушка — исключение, она разбилась. Но по правилам должно быть так: сначала умрешь ты, потом папа, потом мама, а потом, — он разводит руки, словно собираясь с трехметрового трамплина прыгнуть в воду, — а совсем уж потом и я сыграю в ящик…

Я слегка озадаченно гляжу на него.

Он беззаботно смеется.

После ужина я просматриваю почту. Несколько писем от друзей, большинство от незнакомых людей, молодых и пожилых, которые поверяют мне свои большие и малые заботы: морщины и морщинки, одиночество, опустошенность, пресыщенность, проблемы брака, страх бытия…

Я делаю пометки на полях для ответа.

Для одной молодой женщины в депрессивном состоянии я помечаю: «Каждую секунду, минуту и час, прожитые вами без счастья, вы потеряли безвозвратно»…

23 часа.

Дом затихает. День подходит к концу. Еще один день из череды многих…