Молитва шута

Внутри моей сумрачной башни

Замков и решеток полно,

И здесь, с белым светом в разладе,

Всю жизнь мне прожить суждено.

Луч солнца не бегал ни разу

По полу в жилище моем,

Лишь холод и плесень на стенах —

Всё то же и ночью, и днем.

Но как-то шум крыльев и крики

Меня пробудили от сна.

То билась какая-то птица,

Цепляясь за створку окна.

И вот — первый раз в этой жизни —

Я ставни раздвинул чуть-чуть,

Чтоб дать отдохнуть ей немного

И дальше продолжить свой путь.

И тут же в окно, что беспечно

Открыл я минуту назад,

Потоками хлынуло солнце

И летних садов аромат.

Весь день для затворника башни —

О чудо! — не в снах — наяву

Звенели веселые трели

И ветер тревожил листву.

С тех пор красота и блаженство

Живут в этих стенах давно.

Хочу, чтоб всегда в моем доме

Стояло открытым окно.

My tower was grimly builded,

With many a bolt and bar,

'And here,'I thought, 'I will keep my life

From the bitter world afar.'

Dark and chill was the stony floor,

Where never a sunbeam lay,

And the mould crept up on the dreary wall,

With its ghost touch, day by day.

One morn, in my sullen musings,

A flutter and cry I heard;

And close at the rusty casement

There clung a frightened bird.

Then back I flung the shutter

That was never before undone,

And I kept till its wings were rested

The little weary one.

But in through the open window,

Which I had forgot to close,

There had burst a gush of sunshine

And a summer scent of rose.

For all the while I had burrowed

There in my dingy tower,

Lo! the birds had sung and the leaves had danced

From hour to sunny hour.

And such balm and warmth and beauty

Came drifting in since then,

That the window still stands open

And shall never be shut again.

Меня о золоте просил

Бродяга нищий спеть.

Я спел ему про летний зной,

Про осень в ризе золотой,

И грудь страдальца песней той

Мне довелось согреть.

Одна красотка о любви

Меня просила спеть.

Я спел ей, что, связав двоих,

Любовь не просит платы с них.

И щеки девушки на миг

Зарделись, словно медь.

Пытливый юноша просил

Меня о жизни спеть.

Я спел о том, что слава — дым,

Что скоро станет он седым.

И мальчик внял словам моим

И стал умнее впредь.

Sing me, thou Singer, a song of gold!

Said a careworn man to me:

So I sang of the golden summer days,

And the sad, sweet autumn's yellow haze,

Till his heart grew soft, and his mellowed gaze

Was a kindly sight to see.

Sing me, dear Singer, a song of love!

A fair girl asked of me:

Then I sang of a love that clasps the Race,

Gives all, asks naught — till her kindled face

Was radiant with the starry grace

Of blessed Charity.

Sing me, O Singer, a song of life!

Cried an eager youth to me:

And I sang of the life without alloy,

Beyond our years, till the heart of the boy

Caught the golden beauty, and love, and joy

Of the great Eternity.

Прощай, постылый город! Мне претят

Твоих кварталов гам и толчея,

Вливая в сердце ненависти яд.

От них теперь спешу укрыться я

Под сенью леса, чей прохладный свод,

Быть может, мир душе моей вернет.

Он, словно титанический портал,

Застыл, отбросив тени от подпор,

И молча моего прихода ждал,

Плюмаж ветвей раскинув, как шатер.

Один лишь шаг — и я в объятьях мглы,

Где, как колонны, высятся стволы.

Иду широкой просекой, порой

Бросая взгляд на лиственный покров.

Повсюду тьма, безлюдье и покой,

И даже океана грозный рёв

Не слышен здесь — он где-то там, вдали,

Чуть ощутим в дрожании земли.

Случайный звук, похоже, никогда

Не осквернял священный этот сон.

Едва-едва доносится сюда

Сердитый ропот поднебесных крон.

Неторопливо продолжаю путь,

Лесной покой стараясь не вспугнуть.

Пробит потоком света, как копьем,

Зеленый купол, и в прогал видны

Кусок небесной сини, а на нем

Дрожащий призрак тающей луны

И там, где облаков жемчужный дым,

Тень ястреба, парящего над ним.

Не в силах усмирить сердечный стук,

Я, утомлённый, падаю в траву;

Карнакским храмом[2] высится вокруг

Угрюмый лес, и, будто наяву,

Я слышу запах ладана сквозь сон

И вижу строй чудовищных колонн.

Сознанье отключилось; но пока

Ты замечаешь, как растет трава,

Как блещет паутинка паука,

Как папоротник листьев кружева

Расправил там, где моховой настил,

И как трилистник стрелы навострил, —

Ты в этот миг, возможно, ощутишь,

Что сердцем бесконечно одинок,

И этих заповедных просек тишь

Тебе откроет тайный свой чертог,

И ты, сдержав волнение и дрожь,

В него незамедлительно войдешь.

О, я хотел бы встретить смерть свою,

Когда придет пора покинуть свет,

Здесь, в этом тихом сумрачном краю,

Не зная боли, горестей и бед,

Где б смог я, наконец, найти свой кров,

Став частью трав, деревьев, облаков.

Послушай! Там, над лесом, в вышине,

Поют ветра, и этим звукам в лад

Стволы, качаясь, словно в полусне,

Как мачты в ураган, слегка скрипят.

И кажется: вот-вот, ещё чуть-чуть —

И судно ляжет в дрейф, закончив путь.

Farewell to such a world! Too long I press

The crowded pavement with unwilling feet.

Pity makes pride, and hate breeds hatefulness.

And both are poisons. In the forest, sweet

The shade, the peace! Immensity, that seems

To drown the human life of doubts and dreams.

Far off the massive portals of the wood,

Buttressed with shadow, misty-blue, serene,

Waited my coming. Speedily I stood

Where the dun wall rose roofed in plumy green.

Dare one go in? — Glance backward! Dusk as night

Each column, fringed with sprays of amber light.

Let me, along this fallen bole, at rest,

Turn to the cool, dim roof my glowing face.

Delicious dark on weary eyelids prest!

Enormous solitude of silent space,

But for a low and thunderous ocean sound,

Too far to hear, felt thrilling through the ground!

No stir nor call the sacred hush profanes;

Save when from some bare treetop, far on high,

Fierce disputations of the clamorous cranes

Fall muffled, as from out the upper sky.

So still, one dreads to wake the dreaming air,

Breaks a twig softly, moves the foot with care.

The hollow dome is green with empty shade,

Struck through with slanted shafts of afternoon;

Aloft, a little rift of blue is made,

Where slips a ghost that last night was the moon;

Beside its pearl a sea-cloud stays its wing,

Beneath a tilted hawk is balancing.

The heart feels not in every time and mood

What is around it. Dull as any stone

I lay; then, like a darkening dream, the wood

Grew Karnak’s temple, where I breathed alone

In the awed air strange incense, and uprose

Dim, monstrous columns in their dread repose.

The mind not always sees; but if there shine

A bit of fern-lace bending over moss,

A silky glint that rides a spider-line,

On a trefoil two shadow-spears that cross,

Three grasses that toss up their nodding heads,

With spring and curve like clustered fountain-threads, —

Suddenly, through side windows of the eye,

Deep solitudes, where never souls have met;

Vast spaces, forest corridors that lie

In a mysterious world, unpeopled yet.

Because the outward eye elsewhere was caught,

The awfulness and wonder come unsought.

If death be but resolving back again

Into the world’s deep soul, this is a kind

Of quiet, happy death, untouched by pain

Or sharp reluctance. For I feel my mind

Is interfused with all I hear and see;

As much a part of All as cloud or tree.

Listen! A deep and solemn wind on high;

The shafts of shining dust shift to and fro;

The columned trees sway imperceptibly,

And creak as mighty masts when trade-winds blow.

The cloudy sails are set; the earth-ship swings

Along the sea of space to grander things.

В детстве саженец вяза вручил мне один садовод,

Чтоб я смог посадить его там, где охота придет.

Его листья с узором по краю так нравились мне!

Лучшим деревом в мире мог, выросши, стать он вполне.

Я хотел посадить его в роще, на самом краю,

Чтобы ввысь он стремился, крепчая с ветрами в бою.

Всю округу в тот день исходил, но заветную пядь,

Что сгодилась бы мне для посадки, не смог отыскать.

И тогда я решил прикопать его в нашем саду,

Возле самой двери, пока я ему место найду.

Я искал и искал его вновь, от зари до зари,

Только годы всё шли, и он также стоял у двери.

И однажды я понял, что вырос он слишком большим,

Прочно корни пустив, и уже не подступишься к ним.

Он доныне стоит у двери, очень крепкий на вид,

И мне хочется верить, что долго еще простоит.

Здесь отыщет усталый старик благодатную тень,

Ребятня у него под ногами резвится весь день,

В его кроне от ветра скрывается множество птах,

И прекрасные звезды горят в его сильных ветвях.

When I was yet but a child, the gardener gave me a tree,

A little slim elm, to be set wherever seemed good to me

What a wonderful thing it seemed! with its lace-edged leaves uncurled,

And its span-long stem, that should grow to the grandest tree in the world!

So I searched all the garden round, and out over field and hill,

But not a spot could I find that suited my wayward will.

I would have it bowered in the grove, in a close and quiet vale;

I would rear it aloft on the height, to wrestle with the gale.

Then I said, 'I will cover its roots with a little earth by the door,

And there it shall live and wait, while I search for a place once more.'

But still I could never find it, the place for my wondrous tree,

And it waited and grew by the door, while years passed over me;

Till suddenly, one fine day, I saw it was grown too tall,

And its roots gone down too deep, to be ever moved at all.

So here it is growing still, by the lowly cottage door;

Never so grand and tall as I dreamed it would be of yore,

But it shelters a tired old man in its sunshine-dappled shade,

The children’s pattering feet round its knotty knees have played,

Dear singing birds in a storm sometimes take refuge there,

And the stars through its silent boughs shine gloriously fair.

Все это было или снилось мне?

Над полем поднималась тучей пыль,

А там, внутри, кипел кровавый бой,

Кричали люди, лязгали мечи,

Со звоном ударяясь о щиты.

Вдруг дрогнул принц, врагами окружен,

А трус, который мог ему помочь,

Подумал: «Был бы меч мой поострей —

Таким же, как у сына короля,

А этот туп!» — и, отшвырнув клинок,

Из жаркой схватки выбрался ползком.

А королевич, в ранах, чуть живой,

Увидел этот меч, который был

По рукоять зарыт в сухой песок,

Схватил его, издав победный клич,

И, вновь воспрянув духом, принял бой,

И одержал победу над врагом.

This i beheld, or dreamed it in a dream: —

There spread a cloud of dust along a plain;

And underneath the cloud, or in it, raged

A furious battle, and men yelled, and swords

Shocked upon swords and shields. A prince's banner

Wavered, then staggered backward, hemmed by foes.

A craven hung along the battle's edge,

And thought, "Had I a sword of keener steel —

That blue blade that the king's son bears, — but this

Blunt thing!" — he snapt and flung it from his hand,

And lowering crept away and left the field.

Then came the king's son, wounded, sore bestead,

And weaponless, and saw the broken sword,

Hilt-buried in the dry and trodden sand,

And ran and snatched it, and with battle-shout

Lifted afresh he hewed his enemy down,

And saved a great cause that heroic day.