Молодежь семидесятых

ГЛАВА 15. Тюремный двор

Прибыли мы на тюремный двор часов в десять вечера. Я был уверен, что нас сразу определят в камеры, но я ошибся. Только несколько человек, которые под предварительным следствием уже были сразу отправились по своим камерам. Нас вновь прибывших заперли в специальный бокс и началось томительное ожидание. Оказывается, процедура приема новичков – это не быстрая процедура и сотрудники тюрьмы не торопились ее начинать, а дождались окончания своей смены – двенадцати ночи. А мы ждали: кто‑то прислонился к стене, кто‑то сидел, кто‑то стоял предаваясь тягостным мыслям и воспоминаниям. Где‑то в первом часу нас начали «приходовать». «Прием начался»: стандартные вопросы, фотографии в анфас и в профиль, «игра на пианино» — получение отпечатков пальцев. Мажут пальцы краской и на специальных бланках в нужное место эти отпечатки необходимо поставить. Потом раздевание и медицинский осмотр. «Снимай трусы!» — говорит немолодая уже женщина. Посмотрев все интимные места заключает: «Болезней нет». Кто‑то стал жаловаться на свои разного рода болезни, на что было сказано: «Все болезни остались на свободе, а здесь вы все здоровы». С этим никто почти не спорил. Тюремная аптека того времени была очень проста: какую‑то белую таблетку разламывали пополам и говорили: вот одна половина от желудка, а вторая от головы и смотри не перепутай. После всей этой нудной процедуры, которая не спешно продолжалась до утра, меня отправили в камеру. Камеры делились: для тех, кто был под следствием и для тех, кто осужден первый раз и будут ожидать кассации. Кассация – это жалоба на приговор и дальнейшее рассмотрение этого приговора судом высшей инстанции. В то время оправданий судом высшей инстанции обычно не выносилось, как впрочем и сейчас. И вот этот период рассмотрения жалобы, который продолжался месяц, а иногда два месяца, заключенный находился в камере ожидая решения своей участи, а после этого начинались длинные дороги этапа. Я тоже написал кассацию и примерно два месяца ждал решения, после чего был отправлен на пересылку. А пока я был помещен в камеру 121, где было человек пятьдесят–шестьдесят. Это была комната квадратная примерно шесть на шесть метров и там рядами стояли двухэтажные нары. Когда я вошел в камеру, то уже все проснулись. Был сыгран подъем и заключенные были посчитаны. Ко мне подошли двое: «Кто ты?» Ответил: «Я баптист». «А Румачика знаешь?» «Петра Васильевича?» Здесь картинка сложилась. Если бы я просто сказал знаю, то расспросы бы продолжились. Но я назвал имя и отчество. «Это хороший человек», — сказал старший по камере, указывая на меня. «Ему место у окна, подвиньтесь». Так я сразу попал в привилегированные и было приятно, что баптисты до меня протоптали хорошую дорогу в тюрьмах Советского Союза. Сокамерники стали меня расспрашивать о моей вере и эти беседы не кажется прекращались потом все время. Так я включился в тюремно–образовательную программу, которая потом мне очень пригодилась в жизни. Старший по камере, зная, что я здесь первый раз, рассказал мне правила, которые необходимо было соблюдать. Например, очень важно, когда кто‑то сидит за столом и ест, не ходить в это время в туалет. Все находилось в одной камере и если люди едят, а ты сел на толчок, тут же раздаются злобные голоса: «Гаси парашу!» В камере нет сливного бачка, а есть кран на трубе, через который постоянно течет вода и когда человек сидит на параше, то вода шумит. «Гаси парашу» это значит — выключи кран. Рядом находился умывальник и кран с холодной и горячей водой. Горячую воду подавали утром и вечером, примерно на час. Чай нам давали в виде заварки – какая‑то темная жидкость была, а горячую воду добавляли уже сами. Рацион был скудный: 400 грамм хлеба на день и три кусочка сахара. Утром давали какую‑то кашу и разливали заварку в кружки. В обед был суп и что‑то на второе, а вечером опять каша. Вот весь рацион. Когда открывался «волчок» — маленькое окошко на двери камеры, то все заключенные выстраивались со своими мисками. Подали пищу и дальше каждый устраивался кто где смог. За столом мест конечно не хватало и кто‑то устраивался у стены или на полу. Дозволялись в камере игры – шахматы, домино. В карты нельзя было играть, но карты были в каждой камере. По середине в камере был проход от окна до двери – это было шесть метров. Движение по этому проходу не прекращалось, люди постоянно шли гуськом друг за другом. Была тюремная библиотека и заключенные могли читать книги. Я в камере перечитал Л. Н. Толстого. Его роман «Воскресенье» поразил меня описанием тюрьмы того периода и подумалось о том, как много общего между тем временем и нынешним и практически ничего не менялось в России с тех времен. Естественно, никакой религиозной литературы не разрешалось. И никакой переписки не было, до того времени, пока не утвердили приговор. Заключенным разрешалась одна вещевая передача и одна продуктовая, не более пяти килограмм. Спал я на матрасе и это было не просто: нужно было извернуться и как‑то найти место между кочками. Выдали мне одеяло, две простыни, майку, трусы – это то, что положено заключенному и то, что менялось один раз в неделю после посещения бани. Подъем был в шесть утра. Включалось радио, которое потом работало до отбоя. Через время заключенные выстраивались в две шеренги и был пересчет. Как правило все совпадало. Бежать из тюрьмы никому не удавалось. Говорят, что из этой тюрьмы бежал знаменитый революционер Ф. Э. Дзержинский. Вот и мне довелось ходить по тем дорогам, по которым ходил Дзержинский и многие заключенные, в различные периоды российской истории. Так начались мои тюремные скитания, которые закончились ровно три года спустя. Я отсидел как говорят: от звонка до звонка, без всяких скидок и амнистий, хотя за этот период амнистий было несколько.