Молодой Ленинград. Сборник второй

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Пограничники уходили в горы.

Низкорослые круторогие яки, с темной шерстью, свисающей до земли, тащили на спинах увесистые вьюки.

Ефрейтор Пулат Бабаджаев ехал рядом со своим другом сержантом Степаном Виноградовым.

…Последние дни на заставе протекали тревожно. Возвращаясь, наряды всякий раз доносили о замеченных наблюдателях. Чужие люди на той стороне днем и ночью настойчиво следили за участком советской границы. Каждый пограничник знал — в таких случаях надо ждать «гостей».

А вчера днем на заставу приехал начальник штаба отряда майор Быстров, хотя был он только накануне и лично проводил инструкторский смотр по физкультуре. Степан, как руководитель спортгруппы, сразу же послал двух солдат протереть брусья и турник. Но дело оказалось серьезней: на сборы было дано всего несколько часов. Судя по снаряжению, предстояло идти высоко в горы.

«Не иначе, как опять к Висячей тропе», — думал Степан.

…Степан и Пулат дружили уже два года. Степан родился и вырос в далекой Рязанской области, на реке Оке. А Пулат служил в своих родных местах. Часто, показывая на запад, Пулат говорил сослуживцам-пограничникам:

— Сначала будет одна горка, потом другая, еще одна, еще, и там мой кишлак, а в кишлаке живет самая красивая в мире девушка. Зовут ее Садбарг…

Эти «горки» тянулись бесконечными цепями; они уходили вдаль и словно растворялись в голубой дымке.

Вершины ближних гор сверкали на солнце своими снежными шапками. Пограничники продвигались по высохшему руслу. Воздух был прозрачный, спокойный.

Наконец отряд спустился в глубокую ложбину, покрытую молодым кустарником и сплошным ковром бархатистой травы.

Вот он, желанный привал. Притаились в укрытых местах солдаты охранения.

От костра потянулся сладчайший запах пшенной каши. После обеда командир группы, старший лейтенант Прокофьев, разрешил часовой отдых. Пограничники лежали на траве и покуривали. Неподалеку тревожно насвистывал старый суслик, предупреждая свою семью об опасности. Неистово трещали кругом кузнечики.

Пулат стоял, любуясь причудливым очертанием гор.

— Вот какие у нас горы, — говорил он, смотря на вершины. — Орел не может перелететь через такие нагромождения, а ведь он — царь-птица. У горного барана — архара духу нехватает перескакивать через пропасти такие и ущелья. Сама природа за нас: крепость неприступную из гор сделала.

— Зря утешаешься, — перебил Степан Пулата. — Птицы и козлы, брат, для нас не гарантия. Орел не перелетит, а змея проползет. Проползет и ужалит. Посему — забудь про неприступность и гляди в оба.

Степан лежал на траве, заложив руки за голову, и наблюдал за Пулатом. Все ему нравилось в друге: небольшая, коренастая, хорошо сбитая фигура, прямо и крепко посаженная голова, орлиный нос, глаза острые и колючие в гневе, обычно же задорные и веселые. Степана восхищала любовь Пулата к горам, таким опасным и недоступным. Пулат сочинял о них нежные и наивные песни. Вот и сейчас он тихонько напевает про себя какую-то песню… На своем участке Пулат знал в горах все пастушьи и охотничьи тропы, все тайные логовища зверей, все трещины и расщелины в скалах.

Сам Степан тоже ходил в горы не новичком, но до Пулата было ему далеко.

Умолкла тихая песня. Пулат крепче стиснул за спиной руки: так он думал.

Горы были близко.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Место, где остановились пограничники, называлось «лагерь 4000», потому что находилось оно на высоте четырех тысяч метров.

Под навесом скалы здесь часто отдыхали или пережидали непогоду пограничные наряды.

Но Пулат не любил такие обжитые места. Его манили неисхоженные просторы горных склонов, и сейчас он с нетерпением ждал, когда же старший лейтенант Прокофьев разъяснит задачу, чтобы уж все знать: кого — куда, и кому какое задание. Впрочем, не одному Пулату, — всем пограничникам хотелось поскорей узнать подробности предстоящей операции.

Наконец старший лейтенант выставил охранение, собрал всех остальных солдат и сержантов.

Он сказал:

— Вы все знаете, что за последнее время на сопредельной стороне велось усиленное наблюдение за соседними участками. Это делалось неспроста. Они старались приковать наше внимание к тем участкам. Следовательно, перехода границы надо ждать здесь, и если подготовка велась такая сложная, — надо ждать важных господ.

Задача сводилась к следующему: в «лагере 4000» перед выходом из ущелья вместе со старшим лейтенантом Прокофьевым оставалась основная группа захвата, а Степан Виноградов и Пулат Бабаджаев выдвигались вперед за Висячую тропу.

Висячая тропа прилепилась к стенке глубокой теснины. Это был узенький карниз. В иных местах по нему удавалось пробираться только боком, плотно прижимаясь грудью к скале и цепляясь за неровности камней, а в иных — ползком. И так — два километра.

Степан и Пулат уходили в секрет. Они должны были пропустить нарушителей границы в теснину и закрыть выход обратно. Нарушители оказались бы в ловушке. Ведь с другого конца Висячей тропы у «лагеря 4000» их ожидала основная группа захвата, снабженная на случай надобности даже рацией.

Перед выходом старший лейтенант разговаривал со Степаном и Пулатом.

— Задача у вас трудная, да вы — старожилы в тамошних местах. Пойдете в секрет на три дня. Сигнальная связь — ракетами. Старшим наряда назначаю сержанта Виноградова. Как чувствуете себя?

Степан расправил плечи и приосанился:

— Хорошо, товарищ старший лейтенант.

— А Бабаджаев как?

— Отлично!

— Понятно… Я это, собственно, вот к чему: задача ставится перед вами очень серьезная, — офицер говорил теперь, обращаясь только к Степану. — Бабаджаев — он хороший солдат, но отваги в нем — через край. Горяч! Ведь из-за этого чуть-чуть не сорвалась прошлая операция. Мастерство пограничника определяется в первую очередь умением задержать нарушителя.

— Товарищ старший лейтенант, — почти взмолился Степан, — Пулат Бабаджаев сам очень хорошо понимает это. Мы на последнем комсомольском собрании все объяснили ему и предложили доказать на деле, на настоящем, большом деле. А я, кроме того, как секретарь комсомольской организации и как друг Пулата, должен помочь ему.

— Хорошая речь, — одобрил Прокофьев. — Уверен, что со своей задачей вы справитесь.

И вот два пограничника, одетые тепло, добротно, в полном альпинистском снаряжении, с большими рюкзаками на плечах двинулись к Висячей тропе.

Ущелье дохнуло на них сыростью и холодом. Внизу, в бездонной черной пропасти, зверем рычал поток. Сверху нависали клочья облаков. Дули сквозняки, а пахло плесенью…

Наконец тропа стала шире. Стены ущелья раздвинулись. Вдали открылась желто-коричневая гряда, окутанная плотными снежными облаками. Слева — белая пирамида и такой же сплошь белый, сверкающий на солнце крутой склон.

Степан и Пулат притаились за камнями. Видели они горы, много раз бывали в них, иногда жили в горах неделями, но эта величественная картина словно приказывала: стой и замри!

Пулат прикоснулся к плечу Степана и шепнул:

— Красиво?

Пулат смотрел гордо, как будто все, что раскинулось вокруг: вершины, ледники, облака, — все принадлежало ему, и он, Пулат, был радушным хозяином: пожалуйста, живите у него в гостях.

Степан подружился с Пулатом с первых дней службы на заставе. Это вот радушие Пулата больше всего и сблизило их. Степан вырос на русской равнине; он никогда не видел настоящих гор, хотя много знал о них по рассказам матери, бывавшей с отцом в геологических экспедициях.

Отца Степан помнил смутно. Мальчику было всего восемь лет, когда его постигло первое горе в жизни. В одной из экспедиций отец простудился, заболел крупозным воспалением легких и умер.

В год смерти отца Степан начал заниматься в школе, и матери пришлось прекратить поездки в экспедиции. Она стала работать в местном геологотресте.

В годы войны Степан учился в школе ФЗО, с успехом окончил ее и начал работать в авторемонтных мастерских. Всякую свободную минуту он сидел над книгами.

Сколько Степан помнил себя, столько он помнил и материнские рассказы о походной жизни. В его детстве это было, пожалуй, самым увлекательным. Взять хотя бы рассказы о костре. Ведь Степан был пионером и не раз сиживал возле него. Костер! Большой, пылающий! В трех шагах за твоей спиной нависла густая темень, и всякий шорох кажется таинственным… Нет, не о таком костре рассказывала мать. В ее рассказах костры горели маленькие, подчас в них тлели одни уголья. Но эти костры согревали простывших за день людей. На огне поджаривались куски мяса, в котелке плавился снег, а натруженные руки жадно тянулись к теплу. У этих костров геологи говорили об удивительных своих делах…

Вот почему Степану пришлась по сердцу воинская служба в горной стране.

Мать снова работала в экспедициях. Письма, которые приходили от нее на заставу, были наполнены светлыми, романтическими рассказами о новых походах.

Степан, читая материнские письма, видел ее лицо. Высокий лоб, умные глаза и маленькие, не стирающиеся даже в трудную минуту добрые ямочки в уголках губ. И Степан радовался, читая эти письма. Он видел, как мать с рюкзаком за плечами шагала по горным тропам, по лесным непроходимым чащам и несла все ту же милую усмешку в уголках губ.

Пулат знал о горячей привязанности Степана к матери и часто, чтобы доставить другу удовольствие, расспрашивал о ней. Еще и поэтому Степан так любил ходить в секрет именно с Пулатом.

Все диковинное, что таили в себе горы, раскрывалось перед Степаном как в книге. Сначала эта книга читалась с трудом, по буквам, по слогам. Но Пулат настойчиво помогал товарищу познавать ее. И скоро Степан стал ходить не обычными горными тропами, а по крутым склонам, выискивая следы могучих архаров, пробираясь по этим следам.

Что можно сказать про Степана еще? Роста был он среднего, но по осанке, по тому, как ходил, держа голову прямо, казался Степан высоким.

Волосы, как свежая солома на току, — светлые, шелковистые — придавали Степану мальчишеский вид. Правда, в карих внимательных глазах Степана ничего не было мальчишеского, но зато золотистый пушок на вздернутой верхней губе ничуть не походил на настоящие солдатские усы, как ни старался Степан закручивать этот пушок в жгутики. И все в нем было так: одно юное, задорное, а другое — взрослое, степенное…

Крепкая дружба Степана и Пулата не была редкостью в семье пограничников. Дружба нужна на границе как оружие. В дружбе рождаются помощь товарищу и взаимная выручка. Без них на заставе — никуда.

Служба в тот год была тяжелая. Чем больше честные люди всего мира проявляли любовь к Советскому Союзу, тем наглее, неистовей делались враги. Шпионы, диверсанты, убийцы всех сортов и мастей старались пробраться через границу. Они были вооружены, снабжены сильнейшими взрывчатыми веществами, смертельными бактериями, ядами, шифрами. Они шли выкрадывать секреты, вредить, убивать.

Много, очень много оказалось работы у пограничников после войны.

И вот сейчас двум из них снова пришлось пробираться тайком меж скал и по осыпи. Пулат шел впереди. Он ставил ноги уверенно, на всю ступню, не задевая за камни и не сбивая их. Не годится в горах сбивать камни. Они покатятся под уклон, столкнут лежащие ниже, а те в свою очередь увлекут за собой не одну большую глыбу, — и готов обвал! Пулат, пристально всматриваясь в трещины и выступы на скалах, к чему-то прислушивался. Наконец до слуха донеслось осторожное журчание воды.

— Здесь!

Прячась за камнями, с автоматами на изготовку, они поползли вдоль ручья к широкой расщелине в скале. Видно оттуда пробивался этот веселый прозрачный родничок.

Вблизи расщелина оказалась высокой, в рост человека. Пограничники долго всматривались в чуть звенящую пустоту. Перед ними была просторная пещера. Степан осветил ее фонарем. Никого. Только струйки воды, сбегая по стене, блестели в свете фонаря. Пулат пристально разглядывал мелкие осколки камней на пороге пещеры.

— Никто не был…

Три недели тому назад Степан и Пулат, пережидая непогоду, провели в этом убежище сутки. Уходя, Пулат разбросал щебенку в особом порядке, чтобы потом знать: входил ли кто-нибудь сюда после них.

— Точно! Все, как положил, так и есть, — сказал Пулат.

Чуть пригнувшись, они вошли в пещеру. Пламя от зажженного фонаря прыгало на поверхности воды, что собиралась в каменной чаше у задней стены.

— Хорошая кибитка! — Пулат тихо щелкнул языком. — Прямо как специально сделана, с водопроводом, и пол ровный: хоть тут спальный мешок постилай, хоть тут…

Степан заметил:

— Здесь, наверное, порода была мягче. Вода пробилась сюда и размыла. Сколько тысячелетий прошло…

— Предусмотрительная природа, — заключил Пулат.

Степан принялся разбирать рюкзаки.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Шел второй день. Жизнь Степана и Пулата текла размеренно, по точному расписанию: два часа поочередно в секрете и два — на отдыхе в пещере.

Первой же ночью погода подвела. Ударил мороз, и целые сутки свирепствовала снежная буря. Выл и свистел ветер. Носились снежные вихри. Но Степан и Пулат ни на минуту не оставляли без присмотра подход к Висячей тропе.

К концу первых суток буря стихла. Открылось чистое, усыпанное звездами небо с луной посередине. На горы повсюду лился лунный свет. Только на вершинах развевались еще снежные лохматые флаги, точно растрепанные ветром. Однако и они к утру сникли. За ними открылось голубое небо.

На склонах выше — снегу выпало видимо-невидимо. И ниже — на уровне пещеры — также намело его большие груды.

Сменяясь в секрете, Пулат оглянулся на крутой склон позади и сказал Степану:

— Беречься надо, — он снял защитные очки и без очков оглядел склон. Покачал головой: — Надо беречься!

Высоко над ними нависли голубоватые снежные громады.

Солнышко поднялось над горами и стало припекать. Степану — он лежал за обломками скалы — хотелось переползти на солнечную сторону и прижаться щекой к нагретому камню. Но он не сделал этого: яркий свет солнца может выдать пограничника и в укрытии. Наблюдатель обязан таиться в тени.

Сейчас в тени был мороз.

«Ну и жизнь, — подумал Степан, — по одну сторону камня жарко, а по другую — зимняя стужа».

Наконец солнце поднялось высоко. Тени сделались совсем короткими. Тогда Степан стал ворочаться, подставляя озябшие бока солнечным лучам.

Тишину несколько раз нарушил доносившийся издалека грохот падающих лавин. С переливчатым звонким журчанием таял снег. Долго ли находился Степан на посту наблюдения, а уж за это время рядом с ним снег не только стаял, но даже и камни подсохли.

Послышался осторожный свист хлопотливых вьюрков. Степан отозвался таким же легким посвистыванием. Подполз Пулат. Лежа за камнем, он повернулся на спину и стал поглаживать себя по животу. Кряхтел, блаженно улыбаясь:

— Ах, обед!.. Обед, ах!..

— Отставить комедию! — рассердился Степан. — Заступай.

— Слушаюсь! — Пулат залег рядом и потеснил друга плечом. — Иди, обедай. Кашу я завернул в спальный мешок. Ах, каша!.. Ах, компот!.. — Пулат тихо щелкнул языком.

— Напрасно компот варил. По такой погоде продукты надо экономить.

— У нас еще на четыре дня хватит.

— Хватит, хватит, — проворчал, отползая Степан. Солнце нестерпимо пекло́ сквозь плащ и меховую куртку. Теперь Степан старался найти такую тень, чтобы спрятаться в ней целиком.

«Что за места, — удивлялся Степан, — ночью — зима, утром — весна, днем — лето, а что будет вечером?»

Обед и впрямь оказался отличным по всем статьям: копченая колбаса, каша с маслом, коробка консервированной лососины и компот.

«Ах, обед!.. Ах, каша!..» — вспомнил он слова Пулата и улыбнулся.

Степану захотелось раздеться, залезть в теплый мешок и вытянуться на спине — дать отдых всему телу, всем мускулам. Но, прежде всего, нужно было вычистить автомат…

«Попробую все-таки вздремнуть минуточек пятнадцать, — решил он. — Пятнадцать, не больше».

И заснул.

Вскочил он, разбуженный грозно нарастающим гулом. Расталкивая Степана, Пулат кричал:

— Лавина!

Спросонок Степану показалось, будто все окрестные горы рушились на пещеру. Так тряслась она и гудела. Степан схватил свой автомат (вовсе не потому, что, засыпая, собирался чистить его. Нет, это — привычка пограничника: раньше всего оружие!).

Пулат откинул плащпалатку, что занавешивала вход в пещеру, и осторожно выглянул. Наступали сумерки.

«Неужели я столько проспал? — подумал Степан. — Уже стемнело».

— Понимаешь… — начал Пулат. — Только ты ушел… через час!.. меньше!.. наверху, помнишь, на тех скалах лежал снег?

— Боком идет? — спросил Степан.

Пулат покачал головой.

— Плохо. Снежная лавина с камнями. Не поймешь: снежная или каменная.

Гул постепенно затихал. Уже не было слышно звуков, похожих на взрывы, какие случаются при падении обломков скал или обрыве снежных и ледяных навесов. Но вихри кружились перед пещерой. Неизвестно откуда ворвался ветер и принялся трепать плащпалатку.

Степан и Пулат невольно подались назад. Пламя в фонаре запрыгало. Но то были, должно быть, последние приступы. Взбесившаяся лавина укладывалась на вечный покой где-то у подножья горы.

Стало светлей. Мутным кружком сквозь тучу снежной пыли проглянуло солнышко.

Пулату не терпелось скорей выйти.

— Делать будем что? — спросил он.

— Подождем, когда все уляжется. Чайку вскипятим? — предложил Степан.

— Не хочу, — твердо отказался Пулат.

— В панику бросаешься?

Пулат приблизился к Степану и долго в упор разглядывал его лицо:

— Серьезно спрашивал?

— Нет.

— Тогда вари чай, твоя очередь!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Карниз, а вместе с ним и Висячую тропу завалило снежной лавиной и камнями. Теперь к «лагерю 4000» не могли пробраться не то что нарушители границы, но и сами защитники ее — сержант Виноградов и ефрейтор Бабаджаев.

Сутки напролет, отрезанные от своего наряда, пограничники искали обратный путь. Но искали не оба сразу: один находился на посту наблюдения, а другой в это время лазил по горам.

Больше всего Степана и Пулата беспокоила судьба товарищей, оставшихся в «лагере 4000». Что там с ними? Не засыпало ли их снегом? Лавина была таких размеров, что могла крылом захватить склон и по ту сторону ущелья.

Одежда на Степане и Пулате оборвалась за эти сутки изрядно. Про отдых пограничники забыли. Плохо стало и с едой: после обвала Степан сократил норму вдвое, объявив половину продуктов неприкосновенным запасом. Мало ли что могло случиться?

Встречались и советовались друзья лишь при смене. А когда из укромного места ведешь наблюдение, — попробуй, поговори! Наконец они сошлись в пещере для короткого и совершенно обязательного отдыха. Все вопросы Пулата сводились к одному:

— Что делать будем?

У Степана был готов ответ:

— То же, что делали до сих пор.

— Дорога отсюда через перевал, а он открывается в конце июня.

— Знаю.

— Что делать будем?

— Охранять границу Советского Союза. Ты забыл, что сказал старший лейтенант? «Мастерство пограничника определяется в первую очередь умением задержать нарушителя». Я бы к этому прибавил — в любых условиях.

— А если задержим, куда денем его?

— Поведем.

— Дорога где?

— Дорогу найти надо.

Степан говорил так спокойно, что можно было подумать, будто к «лагерю 4000» и на заставу сколько угодно дорог: хочешь — по одной иди, хочешь — по другой.

— Нет, ты скажи, — горячился Пулат, — где дорога?

— Надо найти, а первое дело — выполнение боевого приказа.

Оба друга втайне тревожились. Что же все-таки произошло в «лагере 4000»? Знают ли на заставе об этой лавине? Но ни один не хотел выдавать своей тревоги.

— Если надо будет, — пойдем через перевал, — сказал Пулат.

— Конечно, — улыбнулся Степан.

Снова друзья поочередно ходили в секрет. Свободный от службы лазил в поисках дороги по горам, ощупывал каждый карнизик, всякий выступ на скале.

Лавина была громадной. Но что бы ей быть еще раза в два больше! Тогда она засыпала бы теснину доверху и Степан с Пулатом пробрались бы по такой насыпи.

Снег, сброшенный с гор у входа в ущелье, и без того уже мокрый, пропитался водами горного потока. Перемешанный с камнями и щебенкой, он стал грязно-коричневым.

Внизу, в ущелье, вода перед завалом поднялась на несколько метров, с минуты на минуту готовая ринуться через завал, с яростью сметая все на своем пути.

А дальше тропу, на сколько ее было видно, лавина засыпала, завалила снегом. Никто не сумел бы пройти по такому «висячему завалу». Самое же худшее — случилось это на теневой стороне склона и ущелья, куда не проникали солнечные лучи. Когда же растает такой завал! Выше — глаз упирался в бурые, почти отвесные скалы. Эх, ведь то был теперь единственный путь к «лагерю 4000».

С каждым днем жизнь пограничников осложнялась новыми трудностями. Все время приходилось приводить в порядок обмундирование, чинить сапоги.

Однажды Пулат спросил Степана:

— Здесь у тебя как?.. — он показал на виски.

— Стучит. Даже странно, раньше никогда не стучало.

— Иди спать, и поесть надо хорошо.

— Пойду… — согласился Степан. — Что-то я стал сдавать…

Пулат положил руку на плечо друга:

— Иди, через два часа я подниму тебя. На такой высоте режим нужен строгий, а то горной болезнью заболеешь. Может волнуешься, а?

— А ты не волнуешься?

— Я? — глаза Пулата заблестели. — Ах, я!.. — он придвинулся к Степану вплотную и как бы доверительно сказал на ухо: — Я волнуюсь, когда темно, — мышей боюсь, понимаешь? Иди, поспи!

Степан пробрался в пещеру. Никогда свод и стены пещеры не угнетали его так. Он откинул навешенную на вход плащпалатку. Ему хотелось видеть дневной свет. И вместе с тем в пещере было хорошо. Успокаивающе шелестели струйки родника, вздрагивал огонь в фонаре, уютно выглядел разостланный спальный мешок.

«Однако довольно, — сказал себе Степан. — Нечего распускаться. Хорош мастер службы!»

Приложив к вискам ладони, Степан почувствовал, как под кожей необычно резко стучит кровь.

«И все-таки вставай!» — приказал себе Степан.

Он принялся за дела: поджег таблетки сухого спирта и пристроил над жарким фиолетовым пламенем котелок с водой. Двухсотграммовую пачку пшенного концентрата Степан разделил было пополам, но подумал: «Утром ничего не ели. Мало будет. Надо сварить всю пачку».

Мешая в котелке ложкой, Степан разглядел, как обтрепались у него рукава тужурки во время лазанья по скалам в поисках пути. Манжеты гимнастерки отполировались о камни и теперь лоснились в свете фонаря.

Каша кипела, хлюпала пузырями. Пшенная каша с маслом — добрый и верный друг солдата!

Степан повеселел, вспомнил даже про бюро, назначенное на восемнадцатое, и твердо решил:

«Конечно, Пулату пора вступать в партию. Сила у него крепкая, большевистская. В таком положении он не то чтобы растерялся, а шутит! Что подумали там, на заставе, узнав про обвал? Поди беспокоятся как нам помочь… Начальник, наверное, сразу же позвонил в штаб. Оттуда: «Приказываю немедленно организовать поиски. Выслать спасательные партии. Держать меня в курсе. Об исполнении доложить!» Как в прошлом году, когда трое пограничников пропали в горах. Самолеты тогда прилетали на розыск. Гражданское население помогало. Нашли… А пройдут ли через этот перевал? Он бывает открытым один месяц в году. Сколько ждать еще?.. И все-таки придут. Придут! Да и сами преодолеем его, если понадобится».

ГЛАВА ПЯТАЯ

Услышав сквозь чуткий сон шаги людей, Степан вскочил, удивленный и обрадованный:

— Товарищи пришли!

В пещеру протиснулся незнакомый человек с поднятыми руками. На первый взгляд это был альпинист. В отличном высокогорном снаряжении, в защитных очках и с большим рюкзаком за плечами, он переминался с ноги на ногу и недоуменно оглядывался по сторонам.

Не сводя с него дуло автомата, Пулат стоял позади:

— Разрешите доложить?

Степан спустил полог у входа и зажег фонарь. Пламя на фитиле задрожало. Большая, уродливо изогнутая тень чужого человека задвигалась на своде. Тени его рук с крючковатыми пальцами как будто обшаривали свод.

— Докладывайте.

— Товарищ сержант, — отрапортовал Пулат, — за время несения службы по охране границы Советского Союза мной задержан один нарушитель границы!

Степан быстро подошел к чужому человеку и, отстегнув ремни, снял с него рюкзак. Ощупал все карманы. Приказал:

— Пройдите туда в угол!

Чужой растерянно улыбался и пожимал плечами:

— Их ферштее гар нихтс… Эс ист айн мисферштенднис...[1] — бормотал он.

— Пройдите туда! — Степан показал на дальний угол пещеры.

— Же нэ фэ рьен де мове![2] — быстро заговорил чужой, но, взглянув на решительные лица пограничников, пожал плечами и, забормотав что-то невнятное, прошел в угол.

— Товарищ ефрейтор, обыскивайте, — кивнул Степан Пулату.

С обыском пришлось повозиться. Не только карманы, — все складочки одежды нарушителя ощупал Пулат. Ничего не оставил он без внимания. А Степан так же тщательно обыскивал рюкзак чужого.

— Пуговицы спарывать? — спросил Пулат.

— Никуда он не убежит, — сказал Степан.

— Не убежит, говоришь? — повеселел Пулат. — Так для этого и надо спороть, чтобы не убежал. Куда в горах без штанов побежишь!

— Ладно, спарывай со штанов.

Пулат с удовольствием исполнил это приказание, а чужой, возмущавшийся всем до этого, к потере пуговиц на брюках отнесся удивительно спокойно.

— Садитесь! — приказал Степан чужому.

Тот догадался, чего от него требовали, и сел.

Пограничники устроились в другом конце пещеры.

— Как было? — шопотом спросил Степан.

— Понимаешь, — начал тихо рассказывать Пулат, — я его заметил на той лужайке, которая под нашим энпе. Цветочки он собирал, а сам все боком-боком поднимался к ущелью. Ну, я обошел его и: «руки вверх!» А он чего-то лопочет по-своему, смеется и руку мне протягивает, как будто, понимаешь, старые мы знакомые: «здравствуйте!». Ну, я его и привел.

— Спасибо тебе большое, — Степан одобрительно похлопал друга ладонью по спине. — Приляг, отдохни полчасика. Я опять займусь его вещами.

— А место задержания осмотреть хорошенько? — спросил Пулат.

— Знаю. Сначала отдохни, потом пойдешь. Вдвоем нам теперь нельзя уходить. Допрашивать его — тоже не наше солдатское дело. А сколько мы еще просидим здесь?

Чужой смотрел на пограничников заискивающе и все время улыбаясь. Казалось, случись у него хвост, — он, наверное, махал бы им.

— Да лигт айн мисферштенднис фор… Ви зо?[3] — бормотал он.

А когда Степан достал из его мешка две банки консервов и вскрыл их, чтобы проверить, действительно ли там консервы, — чужой вскочил на ноги, громко запротестовал:

— Уот ар ю дуинг? Гив бэк май бэг![4]

Он показывал на отобранный у него рюкзак, с возмущением жестикулируя.

— Тише! Никуда вещи ваши не денутся!

Степан разламывал плитки шоколада.

А чужой не унимался:

— Дас ист айне гевальтат! Их протестире![5]

— Тише! — приказал Степан.

Но чужой говорил все громче. Это становилось слишком опасным. Ведь окажись поблизости люди, они могли услышать.

— Тише! — требовали пограничники.

Однако чужой стал кричать и делал это явно нарочно:

— Ай деманд![6]

— Вяжи! — приказал Степан.

— И рот заткнуть!

Но чужой успокоился немедленно, едва увидел в руках Пулата надежную веревку. Он только глухо ворчал, когда Пулат объяснял ему жестами, как они свяжут его и заткнут рот.

— By наве окен друа, же сюи эн сюже этранже, — проговорил чужой усаживаясь. — Же ве ме плендр![7]

Через час он снова поднял крик.

Ничего не поделаешь, на этот раз пограничникам пришлось обойтись с ним более круто.

Нарушителя связали, и в пещере установилась тишина.

Степан вывел Пулата из пещеры и предупредил:

— Теперь держать язык за зубами. О важных делах будем переговариваться записками.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

На рассвете Пулат ушел осматривать место задержания и еще раз обследовать ближайший снежный склон, — не удастся ли подняться по нему к перевалу?

Степан остался караулить чужого.

Такое разделение труда между друзьями в том положении, какое создалось, было, пожалуй, наиболее правильным: Степан относился к чужому спокойней и рассудительней, а Пулат лучше знал горы.

Пограничники развязали чужого ночью. Тот улыбался, словно накануне ничего не произошло.

Потом, уже после ухода Пулата, чужой сидел и долго растирал затекшие, видно, руки.

Степану от этого сделалось даже весело:

«Что, господин хороший, не нравится?» — думал он, глядя на чужого.

И тут же Степан рассердился на себя:

«Какой же это альпинист? Бандит! Негодяй! Он наверняка шел не на пустяковое дело, раз так снаряжен. Это не просто мелкий наемник, а поважней птица. Растирай, растирай как следует!»

Но от долгого сиденья у самого Степана ломило в пояснице и затекли ноги. Он вспомнил, что в минувшие два дня ему с Пулатом некогда было даже умыться. Плохо. Умываться и делать утреннюю зарядку надо при любых обстоятельствах. Они раньше строго выполняли это правило.

Пулат вернулся, как уговорились, в десять.

Степан, чуть покачивая головой, смотрел на чужого и щурился будто на ярком свету. Такое с ним бывало, когда он придумывал что-нибудь особенное.

— Становись на физкультзарядку! — скомандовал вдруг Степан.

— Я уже заряжен, — тихо взмолился Пулат, — знаешь, сколько я скал облазил?

— Становись!

И они проделали с десяток весьма сложных гимнастических упражнений.

Чужого это явно удивило. Но вот он снова стал заискивающе улыбаться, точно одобряя все.

Едва они покончили с гимнастикой, как чужой обратился к Степану:

— Гив ми мэтчиз, плиз[8].

— Что? — не понял Степан.

— Э мэтч, мэтч[9], — чужой показал пальцами как чиркают спичкой.

Друзья переглянулись.

— А чего же, дай, — посоветовал Пулат, — только наши дай, а не отобранные у него.

— Пожалуйста. — Степан бросил чужому коробок спичек.

Чужой рассыпал спички по каменной площадке вокруг себя и, придерживая левой рукой сползающие брюки, стал нагибаться и поднимать каждую спичку в отдельности. Складывал он их обратно в коробок, выпрямляясь, с шумом делал глубокий вдох, нагибаясь, — выдох.

Пулат шепнул другу:

— Силен, мерзавец!

А чужой спросил, дополняя слова жестами:

— Филяйхт, эрлаубен зи мир цу фрюштюкен?[10]

— Не беспокойтесь, получите, — ответил Степан, догадавшись, о чем просил чужой.

В отобранном рюкзаке чужого продуктов было на хорошую декаду. У самих пограничников продуктов оставалось на неделю впроголодь. Еще когда Степан разбирал и осматривал все банки, пакетики и мешочки чужого, Пулат заявил:

— Отобрать все. Не давать ему есть!

«Соблюдай инструкцию!» — написал Степан Пулату.

Завтракая, чужой громко чавкал.

Пулат тоже начал чавкать, но Степан сказал:

— Прекрати!

Так день за днем — прошла неделя: почти без сна, впроголодь, однако с неугасимой надеждой, — все-таки из этого плена вырвемся и нарушителя отведем на заставу, выполним боевой приказ!

За каменными стенами пещеры разгулялась летняя, солнечная, по-горному буйная погода. Таяли снега. Плавились текучие ледники. С грохотом, с шумом неудержимо неслись по крутым склонам пенистые грязные потоки. Иссиня-белыми башнями и куполами вскинулись в голубое небо и застыли там заснеженные вершины гор.

В полдень солнце стояло над головой и палило нещадно. Часто гремели снежные лавины и камнепады, словно стрельба поднималась вокруг в горах.

Зеленые альпийские лужайки на склонах ниже пещеры покрылись нежными фиалками. Пестро, нарядно! Засвистали, защелкали неугомонные вьюрки. Откуда налетело их столько?

По ночам вершины гор теряли свои очертания, отодвигаясь в темноту. Звезд на небе светило столько, что казалось будто собрали их со всей необъятной вселенной и разместили над этой впадиной меж суровых гор. Часто звезды падали. То одна сорвется, черкнет по небу и погаснет, не успев долететь до вершины какой-нибудь горы. То две сразу пронеслись вниз, обгоняя одна другую. Еще две. И вдруг — дождем. Но все равно, оставалось их на небе не меньше.

К концу недели на зарядке Степан дышал с трудом. Голод и горный разреженный воздух делали свое дело.

Горная болезнь — это особенная болезнь; ею заболевают многие на больших высотах. Вначале появляется слабость, потом — одышка, усиленное сердцебиение, тошнота. Заболевшего надо обязательно спустить в долину, иначе болезнь примет тяжелый характер.

Сама застава, где служили Степан и Пулат, находилась на высоком плоскогорье. А разве мало приходилось пограничникам бывать в дозорах и поисках на очень больших высотах? Много раз и подолгу. Так что Степан и Пулат привыкли к разреженному воздуху. Раньше Степан никогда не чувствовал признаков горной болезни, но сейчас голод, ночные морозы и утомительное лазанье по скалам в поисках пути на заставу сломили Степана.

Пулат стал реже уходить из пещеры, а если и уходил, то ненадолго. Он боялся, как бы у Степана не случился обморок. Теперь они круглые сутки неусыпно сторожили чужого.

А чужой? Он жил в дальнем углу пещеры и ежедневно усложнял свою зарядку, прибавляя штук по пять спичек.

Несколько раз Степан начинал разговор с нарушителем, чтобы узнать — кто он, но ничего не добился. Чужой отвечал по-английски, французски, немецки, энергично жестикулировал и таращил глаза. Из всего этого какой-нибудь простак мог понять лишь одно: задержанный нарушитель границы был ученым, отбившимся от экспедиции. В его рюкзаке даже нашлась банка с заморенными жуками и козявками. Но для советских пограничников Степана Виноградова и Пулата Бабаджаева каждый, кто нарушал границу, являлся чужим человеком, врагом — и только. А уж там дальше разбиралось начальство, хорошо разбиралось, каким «наукам» учен всякий нарушитель границы.

Иногда чужой сам пытался говорить и что-то доказывать. Судя по всему, он требовал, чтобы его отпустили.

Степан и Пулат сказали себе:

«Никакой ты не профессор. Бандит, шпион, диверсант, вот ты кто! И жизнь твою надо сохранить. Тебя надо отвести на заставу во что бы то ни стало!»

Вечером, сменяясь в карауле, Степан написал обо всем этом другу. Пулат ответил коротко на том же листке:

«Отведем!»

Однажды Пулат вернулся из очередной вылазки необычайно веселый.

— Ты что? — спросил Степан.

Пулат, молча и не спеша, вытащил из-за спины мешок. Он медленно развязывал его, приподнимал мешок за углы, смотрел во внутрь.

— Да будет тебе, — не терпелось Степану, — показывай!

Из мешка на колени Степана вывалилось несколько убитых зверюшек — полевок и два вьюрка с подогнутыми лапками и слегка растопыренными крыльями.

Есть маленькие, светлобрюхие зверьки, которых называют «серебристыми полевками», а водятся они высоко в горах. До сих пор никто не знает, как эти полевки переживают долгую снежную зиму, если они даже коротким летом среди скал едва находят себе пищу.

Пулат знал, где селятся полевки. Любимые их места — россыпи крупных камней и расщелины в скалах. Перед заходом солнца зверьки подолгу сидят на камнях, словно любуясь, как розовеют и золотятся вершины гор.

В первый же день охоты Пулат поймал очень простыми капканчиками, сделанными из камней, восемь полевок. Еды в них, конечно, немного было, как говорится, на один зуб. Но он радовался: лиха беда начало!

Вьюрки — маленькие пегие птички, похожие на снегирей. Они тоже селятся на высоких горных склонах и в скалах. Драчуны отчаянные! Поют бестолково, больше посвистывают да чирикают. Мясо вьюрков довольно вкусное.

— Знаешь, какого барана-архара видел я? — тихо и с особенным охотничьим блеском в глазах сказал Пулат. — Вот мяса, на целую неделю!

Степан, осторожно переложив на мешок зверюшек и птиц, почти неслышно проговорил:

— Стрелять не разрешаю даже в архара. Мы в секрете. Не забывай!

— Что же, лучше с голоду… — начал Пулат, но, глянув на строгое лицо Степана, грустно сказал: — Слушаюсь…

Вот это была еда! Пулат жарил свою охотничью добычу прямо на огне. Какой запах распространяло мясо, как шипело и потрескивало! Эти вьюрки при жизни вряд ли утешили бы так Степана и Пулата даже самым вдохновенным свистом.

Чужой сначала пристально наблюдал за всем, но потом сердито заворчал и отвернулся.

Тогда Пулат нарочно зацокал языком, расхваливая приготовленное жаркое:

— Запах, понимаешь, раздражает господина.

Впрочем скоро хорошее настроение Пулата пропало.

Степан написал:

«Ему тоже дать».

— Ему? — громко удивился Пулат.

Однако он сразу же спохватился и написал:

«Не дам. Я охотился».

«Дать!» — вновь написал Степан.

«Не дам, — размашисто, крупно отвечал Пулат. — Пускай он ослабнет!»

«Нельзя. — Степан поднял голову и долго испытующе смотрел в черные, с гневными искринками глаза Пулата, смотрел, пока они не потеплели. Тогда и закончил: — Прошу, как друга. Ослабнет — не сможем вести через перевал».

Пулат выбрал две самых маленьких полевки (одну с подгоревшим боком), неохотно прихватил подложенную Степаном третью и отнес их чужому. Со злостью сказал:

— На, подавись!

Чужой улыбался и потирал руки:

— О, се манифик![11]

«Ишь, гусь, как прикидывается», — подумал Степан.

Размышления Степана прервал Пулат:

— Ешь!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Много дней стерегли пограничники ненавистного чужого человека.

На что походило их обмундирование — изодранное, обтрепанное от лазанья по скалам! А сами — обросшие, худые, с провалившимися глазами. Но не погасли огоньки в глазах Степана и Пулата, не опустились головы друзей-пограничников, хотя Степан большую часть времени теперь сидел и лежал. Боролся он с болезнью упорно. Знал: если ослабнет воля, пропадет вера в свои силы — тогда конец.

Он лежал, держа голову на высоком изголовье, и, не спуская глаз с чужого, старался дышать глубоко и спокойно. В этаком положении у Степана было два рода занятий, и каждое обязательное: одно — караулить нарушителя, другое — думать, думать и думать:

«Кто этот человек? Если он говорит по-русски, то как заставить его проговориться? Как, наконец, отвести его на заставу? Что если бы Степан остался здесь один, а Пулат забрал бы чужого и отвел его через перевал? Нет, такой план был неосуществимым. За сутки-двое не одолеть перевала. А как Пулат отдыхал бы, ведь чужого надо охранять?»

Сколько Степан ни ломал голову, в любом случае выходило одно: надо ждать помощи с заставы. Половину приказа они с Пулатом выполнили — задержали нарушителя границы. Конечно, это тот негодяй, ради которого их послали сюда. Он! Значит, надо выполнить вторую часть приказа — отвести его на заставу. Но им самим через перевал не пробиться. Вот и оставалось — ждать помощи. Она придет. Перевал откроется. Надо продержаться еще, может быть совсем немного… Разве друзья, сослуживцы, начальник заставы, командование, сам товарищ Сталин, разве они оставят в беде двух своих пограничников? Ни за что!

За последние дни Степан непрерывно думал о том, как заставить нарушителя заговорить по-русски. До сих пор никакие уловки пограничников не приносили желанного результата. То они внезапно, чтобы застать чужого врасплох, обращались к нему по-русски, то, сговорившись заранее, довольно громко рассказывали один другому будто бы нечто секретное, и всякий раз при этом зорко следили за чужим. Но безразличное выражение лица нарушителя не менялось.

Пулат в светлое время дня охотился на вьюрков и полевок, собирал съедобные травы. Он так наловчился ставить силки и капканчики, что в них иной раз попадало изрядно дичи. Но на душе у Пулата было неспокойно. Он очень тревожился за Степана.

«Что же это такое происходит? — думал Пулат. — Надо кормить самого хорошего друга, беречь его, а вместо этого отдавай еду какому-то злодею, наверное диверсанту. Степану спать надо, при горной болезни это очень важно, а тут карауль мерзавца».

Но потом, когда вспоминалась ему застава, родной кишлак, где жили отец и самая лучшая во всем мире девушка Садбарг, когда в его воображении раскидывались хлопковые поля — такие, что глазом не окинешь, многоводные оросительные каналы, плотины электростанций, заводы, которым одно название — чудо, когда вставали в памяти высокие стены Кремля и вся Москва, далекая и вместе с тем такая близкая, — тогда думал Пулат обо всем иначе:

«Ведь если бы они не задержали чужого человека здесь, то он постарался бы пробраться через границу в другом месте. И вдруг, понимаешь, пробрался бы! Сколько зла мог причинить он советским людям? А сейчас негодяй обезврежен, так что надо крепче стеречь его и обязательно отвести на заставу. Надо разузнать все его планы. Может быть вместе с ним действует целая банда».

Вот откуда брались у Пулата выдержка и спокойствие, когда вдруг овладевала им тревога.

А невзгод в жизни двух друзей-пограничников все прибывало.

Чужой стал спать днем. Ночи напролет он бодрствовал. Пулат же днем охотился. Конечно, ему следовало ночью поспать. Но в то время, когда Пулат уходил на охоту, Степан оставался в карауле, и к ночи больного Степана одолевал сон. Вот и приходилось Пулату караулить по ночам чужого.

Кто не понял бы такого расчета? Чужой старался измотать, изнурить более сильного физически Пулата и окончательно подорвать силы Степана.

Положение было трудное, но не безвыходное. Пулат написал Степану:

«Надо все время говорить что-нибудь. Когда ты спишь, а я в карауле, тогда я должен говорить, говорить. Потом — ты. Надо мешать ему спать, понимаешь? Пусть ослабнет… Заснет — расталкивать».

Степан в ответ только покачал головой: «нельзя».

А при следующей смене Степан написал Пулату:

«Приказываю: не позволять спать ему днем! А изматывать бессонницей нельзя. Как поведем на заставу?»

«И связывать, когда я ухожу на охоту», — написал Пулат.

«Пока не надо», — ответил Степан.

Степану все больше казалось, и все чаще он убеждал себя в том, что чужой говорит по-русски. И Степан придумал новую уловку.

«Надо сделать вид, что мы поссорились, — написал он Пулату. — Разыграть все это следует осторожно, продуманно. А то он, гад хитрый, заметит. Вот увидишь — проговорится».

И пограничники стали «ссориться».

Пулат исполнял предписание очень тонко. В первый вечер он со злостью поддал попавшую ему под ноги консервную банку.

Назавтра, в полдень, гораздо раньше, чем всегда, Пулат явился с охоты без дичи. Степан сделал вид, что встревожился. Чужой приподнялся со своего спального мешка, как будто разминаясь, а в действительности оценивая положение.

Да, на этот раз чужой выглядел не очень-то спокойным.

Пулат ходил по пещере сумрачный. Вот он взял ледоруб и стал выдалбливать на каменной стене какую-то отметину. Стальной клюв ледоруба противно визжал и скрежетал.

— Перестань! — крикнул Степан.

— Могу перестать, все могу, — со злостью проговорил Пулат, — мне надоело это, понимаешь, все надоело! У меня еще есть силы, я хочу жить!

Он отбросил ледоруб, забрал автомат и снова ушел.

Степан все это время наблюдал за чужим. Тот и не думал спать. Он складывал из спичек какие-то головоломки, тихо разговаривал сам с собой. Но всякий раз беспокойно прислушивался и поглядывал на вход в пещеру, едва там вздрагивала от ветра плащпалатка.

Пулат вернулся раздраженный, злой.

— Что с тобой? — нарочно громко спросил Степан.

— Ничего со мной, — пробурчал в ответ Пулат.

— Прекрати это, я приказываю, — в свою очередь нарочно вспылил Степан, и, словно спохватившись, что их слушает чужой, он взял бумагу и написал:

«Молодец, Пулатище! Здорово получается! Тверди одно: не могу, и все тут! Не могу больше!»

Писал Степан одобрение, но всем своим видом выражал самый неподдельный гнев.

Пулат прочитал записку и словно взбунтовался. Он со злостью разорвал бумагу и прямо-таки набросился на Степана:

— Не могу я, понимаешь! Не могу больше!.. У меня еще есть силы, чтобы…

Степан мрачно смотрел на чужого, будто огорченный всем этим, а сам в душе радовался.

Сдав среди ночи караул Степану, Пулат вышел из пещеры.

Ночь, наполненная едва уловимыми шорохами, простерлась над горами и ущельями. Луна выглядывала половиной диска из-за дальнего гребня. И всюду, куда ни глянь, зловеще поблескивали ледники да снега.

В другой раз Пулат непременно постоял бы, любуясь такими знакомыми и дорогими его сердцу картинами. Он перенесся бы мысленно к своему дому… Нет, сейчас Пулат думал о своем друге: как помочь ему? Он написал Степану:

«А на ночь надо связывать его — сможешь выспаться».

В пещере Пулат тайком передал свою записку Степану.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Утро наступало в пещере без особых приготовлений. Под плащпалаткой, что занавешивала вход, на месте черной зияющей пустоты возникла серая, со смутными признаками жизни, полоса. Все предметы, плоские ночью, теперь едва освещенные слабым светом, приобрели рельефность, а пространство — глубину.

Скоро, очень скоро серая полоса под плащпалаткой исчезла, будто ее унесло родниковой водой. Недавнюю пустоту заполнил серебристый туман. Светлые отблески запрыгали на глянцевой поверхности родника.

И вдруг лучи солнца ударили по плащпалатке и проникли в пещеру. Все вокруг Степана осветилось. Где-то поблизости засвистали вьюрки. Наступило утро.

Прошло много времени, а чужой все не вставал и не делал гимнастики. Такое случилось с ним впервые. Степану очень хотелось крикнуть: «Что же вы, господин хороший, пригорюнились? Наша ссора вам только на руку!»

Впрочем, радовался Степан несколько преждевременно.

Чужой вылез из мешка, умылся, рассыпал спички и долго стоял над ними с низко опущенной головой. Не было в нем прежней бодрости.

«Ну, дела, — думал Степан, — какая блоха укусила его? Может быть, по его расчетам и планам мы ссоримся раньше срока? Может быть, ему надо, чтобы мы ослабли больше? Боится. Рассоримся мы, так ему при этом всяко не сдобровать. Ну, дела!..»

Трудно было Степану подняться, но он встал и, стараясь держаться спокойно, проделал несколько упражнений.

Нарушитель не глядел на Степана. Он обратился к пограничнику, когда тот сел:

— Гив ми мэтчиз, плиз, — чужой объяснил это жестами. — Зоуз зат ай хэв сроун вэр ол юзд[12].

Степану захотелось поозорничать. Швыряя чуткому коробок, он выкрикнул:

— Это спички, понимаете? По-русски это — спички. Спички фабрики «Красная звезда». Отличные советские спички! Повторите!

Лицо чужого искривилось в каком-то подобии улыбки. Он повторил:

— Пички!

— Не «пички», а спички, — поправил Степан.

— Спички, — отчетливо проговорил чужой.

— Правильно. А это — рука. Есть просто рука. Есть рука карающая. Повторите!

— Рука коряйщая…

— На полный ход! — одобрил Степан. — Видно сразу — профессор!

Чужой сидел, выставив вперед колени и уткнувшись в них подбородком. Глядя на Степана снизу и прищурившись, он тихо сказал:

— Я очень виноват перед вами…

Степан больше всего удивился тому, как чужой правильно говорил по-русски. И вместе с тем нарушитель слишком старательно произносил каждое слово. Так не говорят на родном языке, на котором много лет назад произнесено первое в жизни слово — «мама».

От радости Степан готов был кричать: «Негодяй, попался все-таки! Мы вот ни столечко не сомневались, что ты за «ученый»! Не выдержал?! Вот тебе и американский шоколад! У, свиная тушонка!..» Но тут Степан нарочно напустил на себя замешательство, чтобы чужой разговорился:

— Вы… умеете?..

— Да, я владею шестью языками, — вдруг заносчиво сказал чужой, — и в том числе русским.

— Почему же вы не признались раньше? — Степан спрашивал нерешительно, будто все еще не придя в себя после замешательства. — Вы смогли бы все объяснить, тогда может быть…

— Видите ли, дорогой сержант, — чужой поднялся и стал медленно расхаживать: четыре шага вперед, четыре назад, — являясь по специальности ученым-энтомологом, я изучаю жизнь насекомых, но, кроме того, я занимаюсь психологией. Это область науки исключительно человеческая, если можно так выразиться. Так вот, в минувшую войну мировая пресса чрезвычайно оживленно и много писала о советских солдатах. С тех пор протекло много времени. И вдруг совершенно нечаянно, по собственной рассеянности, я нарушил советские законы, то есть перешел границу и оказался задержанным. Кто меня задержал? Два советских солдата. Скажите, положа руку на сердце, мог ли ученый, занимающийся психологией, оставить такой факт без внимания? Конечно, не мог. Я был буквально раздираем любопытством. Мне предоставлялась возможность самому убедиться: какими же качествами обладают советские солдаты. И вот я сделал чудесные выводы. Я узнал, я убедился воочию, как мужественно вели вы себя, выполняя долг; особенно вы, сержант. Я объявлю это всему миру!..

Плащпалатка у входа резко откинулась. Вошел Пулат.

— Я стоял там и слышал все, — сказал он. — Ты, значит, изучал насекомых и нас?

— Нет, зачем вы так, — быстро заговорил чужой, — пожалуйста, не поймите меня дурно. Это совсем разные области…

— Сядьте, — строго перебил его Степан.

И Пулат грозно повел автоматом:

— На место!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Пулат был на охоте.

Степан, оставаясь в карауле, предупредил чужого:

— Если вздумаете кричать, то я найду средство успокоить вас.

— О, пожалуйста, не волнуйтесь, — ответил чужой.

Прошло может быть полчаса, долгих полчаса.

— Неужели вы никогда не слыхали моего имени? — обратился чужой к Степану. — Я известный профессор Давид Фредерик Эванс, профессор-энтомолог.

— Нет, не слышал, — отрезал Степан.

— Я получил высшее образование в Лейпциге и Париже, — чужой говорил медленно, будто вспоминая давно прошедшее, — а несколько лет спустя я был приглашен на должность профессора в один филадельфийский колледж, это в Соединенных Штатах Америки, хотя я подданный Чилийской республики. Мои исследования глазков-омматидиев и жабернодышащих ракообразных известны всему научному миру. Неужели вы никогда не слыхали?

— Замолчите, мне это неинтересно, — проворчал Степан.

— Но я должен объяснить вам все, может быть вы поймете…

— Нет, не пойму.

— Вы беспокоитесь, что я нарушу тишину. Я буду говорить тихо.

— А я не беспокоюсь, — Степан повел автоматом, — я предупредил вас.

Прошло еще сколько-то долгих, томительных минут. «Пора бы уж Пулату вернуться», — думал Степан. Он чувствовал, как стучит в его висках кровь, слышал свое тяжелое дыхание.

А чужой снова заговорил:

— Если хотите, я расскажу вам о себе все. Я родился почти в России, собственно Финляндия тогда являлась частью России. Я знаю русских.

Степан напряженно думал: «К чему это он клонит? Разговорился вдруг. И голос вкрадчивый. У, мерзавец, шпионское отродье!»

— До чего же занятный вы профессор! — не удержался Степан. — Родились в Финляндии, учил вас француз, документы давал южно-американский дядя, а деньги платит северо-американский. Занятно!

— Наука не имеет границ, — чужой театрально развел руки в стороны. — Я служу человечеству!

— Это смотря какая наука и смотря какое человечество, — заметил Степан. — А что вы искали на советской территории?

— Я прибыл сюда с большой комплексной экспедицией.

Степан усмехнулся. Он будто не хотел разговаривать, но сам пристально следил за чужим и старался запомнить каждое его слово.

— Вы что же, приехали сюда искать ноев ковчег, как ищет его другая ваша экспедиция у нашей кавказской границы? — спросил Степан.

— О, — оживился чужой, — наша экспедиция — это очень важная экспедиция. Перед ней поставлена грандиозная историческая задача. Известно ли вам, что великий полководец Александр Македонский завоевал Среднюю Азию до Памира? В западной части Памира есть озеро, носящее имя Искандер-куль, а Искандер — это Александр Македонский. Так вот, данная экспедиция идет по тому пути, по которому некогда двигалась армия… У экспедиции имеются большие научные цели: восстановить картины походов великого Александра.

— Удивительные экспедиции! — Степан нарочно раззадоривал чужого. — Библию изучают эти экспедиции на советской границе, Александра Македонского ищут тоже около советской границы, а букашек собирают непосредственно в советских горах.

— Это вы по моему, по личному моему адресу? — спросил чужой.

— Нет, так вообще. В самом деле интересно, чем может заниматься профессор-энтомолог в исторической экспедиции?

Чужой воодушевлялся все больше:

— Я воспользовался случаем, ибо в настоящее время занимаюсь изучением динамических свойств хелицер и сольпуг горных районов. Но, кроме того, меня интересует психология, а в частности личность Александра Македонского. Если хотите, я могу рассказать вам о нем много замечательного.

— Не надо, — отмахнулся Степан. — Мы это проходили в школе, только я вот не помню, чтобы Александр Македонский бывал именно здесь. Как же попала сюда экспедиция?

Я уже сказал, — нарушитель отвечал быстро, точно у него заранее был приготовлен ответ на любой вопрос, — экспедиция комплексная. Одновременно она обследует путь, по которому в тринадцатом веке шел знаменитый венецианский путешественник Марко Поло.

— Это тоже по части психологии?

Вдруг Степан услышал шорох щебенки. Затем щебенка посыпалась. Одна короткая осыпь. Другая. Третья.

Это был условный сигнал. Возвращался Пулат.

— Замолчите, — приказал Степан чужому.

— Слушаюсь, — ответил тот шопотом и улыбнулся. — Я вижу, что с вами можно говорить. Вы более общительный, чем ваш товарищ…

Когда пришел Пулат, Степан приказал ему собрать всю годную для письма бумагу:

— Рассказ его надо записать. Мало ли что. Может пригодиться…

Дело предстояло важное, поэтому Пулат старательно перебрал порожние консервные банки. Но отыскал он всего-навсего три этикетки, небольшой клочок обертки от шоколада и подал их Степану:

— Вот: «Судак в томате», «Перец фаршированный» и «Лососина в собственном соку».

Степан, вздохнув, провел языком по губам, пересохшим от ветра и солнца:

— Да, вкусные были. Садись.

Тоскливо разглядывал Степан замасленные этикетки. А Пулат колебался, что было вовсе не в его характере. Глаза Пулата растерянно бегали.

— В чем дело? — спросил Степан.

Тогда Пулат, словно в отчаянии, махнул рукой и достал из потайного кармана бумажник, опоясанный резинкой. Раньше нежели раскрыть его, Пулат пощелкал резинкой, потом еще раз махнул рукой и до стал из бумажника фотографию девушки.

— На, — протянул он карточку другу. — Пиши на обороте.

Степан не мог оторваться от портрета. Глаза девушки светились доброй смеющейся улыбкой. Прямые черные брови почти срослись на переносице. Садбарг заплетала волосы в мелкие косы. По ее плечам спадало, наверное, двадцать таких кос. Они даже на фотографии выглядели не просто черными, но смолистыми. Если бы эти косы расплести, на карточке для волос нехватило бы места.

Степан развел руками:

— Почему не показал раньше? А еще друг!

— Понимаешь, фотограф плохо снял. Совсем не такая она…

Задумался Пулат, загадочно улыбаясь. Нет, не испортил фотограф благородных и красивых черт его любимой. Уж если говорить правду, то на фотографии он даже приукрасил Садбарг. Но разве есть мера, какой влюбленные могут измерить самую дорогую для них красоту?

— Мы с ней даже поссорились, — грустно сказал Пулат. — У нее, понимаешь, родинки…

— Вот же родинка!..

Глаза Пулата сверкнули:

— Только одна, а у нее две. Она сказала фотографу: «Вы их замажьте, я знаю, вы умеете замазывать». — А я сказал: «Не смей замазывать!» Я и Садбарг долго спорили. А потом фотограф сказал: «Ладно, я одну родинку заретуширую, а другую оставлю». — Так и сделал. Потом он карточку на витрине выставил. Садбарг плакала, — зачем с этой родинкой.

Степан ежился словно от озноба: он едва сдерживал смех. Давно Степану не было так весело.

— А где же медаль? — вспомнил он.

— Есть, правда, есть! Ведь Садбарг — знатный хлопкороб. И на медали написано: «За трудовую доблесть». Правда, есть медаль.

— Ну что ж, Пулат… Одно могу сказать: хорошую девушку ты себе выбрал. И сам ты — настоящий человек. Вернемся — напишу обо всем Садбарг.

— Только про фотографию не смей писать. Садбарг просила никому не показывать.

— И про фотографию напишу, — пообещал Степан. — Спрошу, зачем вторую родинку заретушировала?

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Дни попрежнему стояли солнечные, погожие. Снег в горах таял бурно. Почти непрерывно грохотали лавины, ревели и бесновались горные потоки.

Природа словно сочувствовала двум советским пограничникам, спеша растопить снега и льды на заветном для них перевале — сделать его проходимым.

Но положение Степана и Пулата с каждым днем становилось отчаянней. Иссякли запасы сухого спирта и керосина для фонаря. Электрические фонари давно скисли. А как же караулить в темноте человека, который только и ждет удобной секунды, чтобы напасть на тебя? В этом трудном положении хорошую мысль подал Пулат: с темнотой снимать плащпалатку, что занавешивала вход. Тогда в пещере можно было кое-что различать. И Степан в свою очередь хорошо придумал: с наступлением темноты заставлять чужого надевать белый маскировочный халат. Так они видели его даже в безлунные ночи.

Чистой бумаги для переписки, конечно, и в помине не осталось.

Степан сказал однажды:

— Землицы бы…

Он объяснил Пулату, как можно насыпать на каменную плиту тонкий слой земли и писать на нем палочкой. Потом исписанную поверхность сглаживай и пиши снова. Много не напишешь? Да. Но объясниться можно.

А говорить теперь при чужом даже шопотом они не хотели. Степан и Пулат никак не могли простить себе недавнего легкомыслия, когда они, нет-нет, да и разговаривали в присутствии чужого. Правда, такие разговоры всегда велись на отвлеченные темы. Но мало ли, вдруг у кого-нибудь вырвалась жалоба или сомнение?

Пулат разыскал землю (хотя в горах найти ее совсем не легко). В иных условиях никто не назвал бы это землей. Мох растет даже на голых камнях, и возле его корней собирается какое-то подобие земли: там и мелкие крупицы каменной породы, и перегной того же мха от прежних лет. Словом, Пулат устроил площадку, о которой говорил Степан.

Вот когда они научились выражать свои мысли коротко, а Пулат перестал повторять кстати и некстати слово «понимаешь». На земляной площадке в один квадратный метр не очень-то распишешься палочкой! К тому же у Степана от слабости тряслись руки.

Казалось бы, удача должна была ободрить Степана. Ведь он так хотел заставить чужого говорить по-русски, и добился своего. Но что из того? Пограничники наслушались всякого вранья и все осталось попрежнему.

Степан слабел не по дням, а по часам. Пулат выбивался из сил, охотясь и собирая травы. За травами ему приходилось спускаться на альпийские лужайки, расположенные метров на триста ниже пещеры. А враг их притаился в закутке и ждал развязки. Теперь-то он ждал не с тревогой, но почти с уверенностью. Об этом говорило все: его наглый, упрямый взгляд, нарочито медленные, спокойные движения, манера говорить длинными фразами. Он, например, сказал Степану:

— Я отлично понимаю, в каком положении находитесь вы, а вместе с вами очутился и я. Сейчас ведь время интенсивного таяния снегов, и часто случаются обвалы. Тот единственный путь, по которому вы шли сюда, завалило снегом, это несомненно. Пришли вы сюда ненадолго, поэтому запас продуктов был у вас небольшой. Начальство могло бы оказать вам помощь самолетом, ну, сбросить на парашютах продовольствие и всякого рода снабжение, но оно, видимо, боится выдать этим ваше присутствие здесь. Злоумышленники, наличие которых вблизи границы предполагается с самого начала, без труда проследили бы где спустится парашют, и немедленно явились бы туда. А ведь ваше присутствие здесь является тайным, секретным. Вероятно по той же причине у вас нет и радиостанции, — чтобы злоумышленники не запеленговали ее. Следовательно, положение ваше безнадежно. Вы рассчитываете на помощь своих товарищей? Хорошо, разберем этот вариант. Из разговоров с местными пастухами и охотниками я случайно узнал, что горные перевалы в здешнем районе при самых благоприятных метеорологических условиях открываются в конце июня. Много дней ждать еще. Зима и весна этого года оказались небывало снежными. Вы, наверное, не новичок в горах и догадываетесь, что нынче перевалы могут остаться непроходимыми. Однако, зная насколько упрямы большевики, я допускаю мысль, что ваши товарищи пробьются через перевал. Вероятно они уже делали такие попытки. Но не будет ли поздно? Впрочем вполне возможно, что они считают вас давно погибшими и не хотят рисковать новыми жизнями. Ваше состояние крайне тревожит меня, хотя одновременно я восторгаюсь мужеством, с каким вы переносите все лишения…

— Замолчите! — сказал Степан, и сразу же голову его будто сдавили железным обручем. В глазах потемнело. — Замолчите, слышите!..

Но чужого не испугал внезапный приступ гнева. Будто сожалея о случившемся, он сказал:

— Напрасно вы так возбуждаетесь, ведь вам нужен покой.

А на другой день случилось такое, что очень встревожило обоих пограничников.

Пулат был на охоте. Степан стерег чужого.

— Знаете что, — заговорил чужой (с тех пор, как он стал говорить по-русски, он оставил противную манеру заискивающе улыбаться и пожимать плечами), — давайте говорить напрямую. Ваше положение безнадежно. Вы отлично понимаете это сами. А я понимаю, что все мои доводы — будто я ученый, который не имел никаких намерений по отношению к вашему государству, не убедят вас. Я увидел настоящую стойкость. Будь у меня сейчас возможность, я написал бы во все газеты и радиостанции мира о вашем подвиге. Однако сейчас я не имею возможности сделать это. Я ваш пленник, и не просто пленник, а обреченный вместе с вами на голодную смерть. Скажите, пожалуйста, какой же смысл в нашей гибели, если вы и я можем еще принести пользу человечеству, делу мира? Рассказ о вашем подвиге, который при таком положении вещей может навечно остаться тайной гор, этот рассказ укрепит ряды сторонников мира и породит немало сомнений среди его противников. Поверьте, это так! Я обещаю вам — мировая общественность узнает о вашем подвиге…

Голос чужого становился все мягче, спокойней, словно вода журчала и убаюкивала Степана.

Чужой в своем закутке сидел на спальном мешке.

Степан полулежал с закрытыми глазами.

Он нарочно закрывал глаза. По давней привычке Степан хотел представить, что будет делать чужой дальше.

«Конечно постарается подкрасться и напасть, — думал Степан. — Сколько ему нужно для этого времени? Подняться — секунда. Быстро преодолеть расстояние в шесть-семь метров — на это три секунды. Всего четыре секунды».

Ах, как трудно было Степану открывать глаза! Веки слипались будто намазанные густым клеем, и разнять их нехватало сил. И как темно было даже при раскрытых глазах. Все заволакивалось серыми текучими пятнами.

Степан давно уже не прислушивался к смыслу слов чужого. Его занимал лишь ровный спокойный голос. Но вот и голос этот сник, растворился в каком-то странном звоне.

Звон в ушах Степана усиливался, усиливался и вдруг оборвался. Наступила тишина. «Что случилось?» Степан хотел подняться и вместо того резко откинулся назад. Точно молния ударила его по глазам: «Почему без грома?..» Ослепительные зигзаги молний свернулись в круг, похожий на солнце, но круг сразу же отодвинулся и потух. Осталось большое светлое пятно…

Степан услышал:

— Плохо?..

Огромным напряжением воли он заставил себя открыть глаза. Чужой был на прежнем месте.

«Значит, прошло не больше секунды», — сообразил Степан.

— Послушайте, вам плохо? — спрашивал чужой. Он стоял на чуть согнутых ногах, весь собранный, напряженный, готовый к прыжку.

Автомат в руках Степана весил, наверное, с тонну и сами руки словно налились свинцом. Сколько надо было приложить усилий, чтобы чуть-чуть приподнять автомат, напомнить о его силе.

Чужой осторожно сел.

Степан разглядывал его, точно увидал впервые. Перед ним был рослый, плечистый человек с густо обросшим лицом и с такой же густой шапкой русых волос. Глаза у чужого были ржавые, неприятные, как вода на болоте, руки большие, немножко согнутые в локтях, и видно — цепкие.

Особенно поразила Степана добротная, совершен но целехонькая одежда чужого. Она выглядела просто нагло по сравнению с изодранным обмундированием Степана.

— Молчать, — едва выговорил Степан. Язык его словно одеревянел. Во рту пересохло.

— Я хотел вам помочь, — забормотал чужой, — я думал, что вам плохо. В вашем положении…

— Погодите, — перебил его Степан.

Он вдруг заметил, что на кожаной тужурке чужого нехватало двух пуговиц. При обыске их было шесть, а сейчас осталось четыре. Странно.

— Застегнитесь.

На одну ничтожную долю секунды (Степан это хорошо заметил) чужой вздрогнул, но тут же принял спокойный вид.

— Должно быть, — сказал чужой, смущенно улыбаясь и ощупывая места, где недоставало пуговиц, — должно быть, я потерял их, оборвались…

— Найдите и пришейте. Потеряться им здесь негде. Иголку с ниткой я вам дам.

Степану дышалось легче.

Чужой долго искал пуговицы, но они не нашлись.

Странно, очень странно…

Когда Пулат возвратился с охоты, Степану стало гораздо лучше. Он мог сидеть и писать прутиком. Первым делом Степан сообщил об исчезновении двух пуговиц с тужурки нарушителя.

Пулат вскочил, достал нож и бросился с ним к чужому. Он срезал с одежды чужого все пуговицы; последнюю даже не срезал, а вырвал «с мясом». Потом Пулат перевернул спальный мешок чужого, вывернул его наизнанку, вытряс, ощупал, осмотрел поблизости все выступы, трещины на камнях. Пуговиц не было. Передав Степану срезанные пуговицы, Пулат написал:

«Надо хорошо обыскать места, понимаешь (он был настолько удручен, что не заметил, как написал нужное слово), куда водил на прогулку. Пойду».

С розысков Пулат вернулся злой, куда там — свирепый! Как могли пропасть две пуговицы? Если бы чужой действительно потерял их и не заметил, то они легко нашлись бы. Вот она, пещера, вот площадка снаружи и тропинка. Пулат все обшарил. Значит, чужой забросил пуговицы. Но пограничники старались следить за каждым его движением…

Пустяк кажется — две пуговицы, а растревожили они пограничников очень. Помимо всего, Степану и Пулату было обидно: как же это они сразу допустили ошибку — не отобрали у чужого всех пуговиц?

В этаком трудном раздумье Степан долго не решался сказать Пулату о своем обмороке, но скрывать было нельзя. И он написал:

— Почему сразу не сказал? — спросил Пулат.

Степан кивнул в сторону чужого, медленно вычеркивая на земле буквы:

«Надо найти пуговицы. Найдем — узнаем все».

«Зачем тебе пуговицы, когда он задушит тебя?»

«Надо», — упрямо выводил Степан.

Пулат встал и принялся расхаживать по пещере. Вдруг он остановился против чужого, с минуту стоял, стиснув за спиной руки, и наконец приказал:

— Собирайся! Довольно, понимаешь, так сидеть. Пойдешь со мной на охоту. Но предупреждаю: если скажешь хоть одно слово громко — вот! — он показал на автомат. — Тут же! На месте!

— Я не намерен… — начал было чужой.

Но Пулат крикнул:

— Замолчи! Сейчас будешь намерен!..

— Пулат! — позвал Степан. Дальше он написал: — «Куда поведешь?»

«Пускай помогает осматривать капканы».

— Посмотри мне в глаза, — попросил Степан.

Пулат поднял на друга неспокойные глаза.

«С ним ничего не должно случиться, даже если закричит. Мы должны его отвести...»

Пулат кивнул головой.

— Идите, — сказал Степан чужому, — вы здоровый человек и должны помогать нам. Бояться вам нечего.

— Я ничего не боюсь! — когда чужой горячился, голос его делался визгливым. — Вы должны бояться. При первой же возможности я пожалуюсь на вас и потребую, чтобы вас наказали, очень строго наказали! Существуют международные нормы. Так никто не обращается с иностранными подданными. Только вы, большевики, не признаете международных законов. Мировая общественность ненавидит вас за это, и вы заслужили!..

Все лицо чужого дергалось от злобы. Вот когда оно было настоящим.

Но чужой вдруг криво и противно улыбнулся, вероятно сообразив, что потерял самообладание и выдает себя.

— Вы должны бояться, — сказал он, принимая снова спокойный вид, — да, я потребую, чтобы вас наказали очень строго!

Степан радовался. Ведь он и Пулат только что видели настоящее лицо врага.

— Видите ли, господин профессор не знаю какой психологии, — сказал Степан. Опираясь на руку Пулата, он медленно поднялся. Оба стали плечом к плечу. Степан говорил с трудом, но отчетливо. — Мы исполняем приказы не под страхом наказания и не по расчету. Нас обязывает исполнять их наша свободная совесть. Говорю я все это к тому, чтобы вы не тряслись за свою жизнь. Не бойтесь, придет время, и мы отведем вас к своему начальству. Там жалуйтесь сколько угодно. А сейчас собирайтесь вместе с ефрейтором на охоту и хорошенько запомните его предупреждение!

Только глухой вздох вырвался из груди чужого.

Пулат увел его, взяв со Степана обещание как следует выспаться.

Но Степан сразу принялся искать пуговицы: осмотрел в пещере каждый сантиметр, всякий кусочек щебенки и ничего не нашел.

Он стоял и, тяжело дыша, оглядывался по сторонам. Все ли он осмотрел? Кажется, да. Только родник оставался не обысканным. Но пуговицы не плавают. А в воде? Пулат тоже не искал в воде.

В глубине пещеры, сбегая по крутой стене, быстрые струи воды размыли каменное дно, устроив в нем чашу глубиной по колено. На дне чаши сквозь прозрачную воду виднелись тени от бурых камней. Степан стал очищать дно ледорубом. Он осматривал каждый камушек. Камни, перекатываясь по дну, гулко тарахтели.

Почти задыхаясь, Степан все выгребал из воды камни. Среди обточенных «голышей» попадались острые куски щебенки. У Степана исцарапались и посинели руки.

И вдруг удача! Он держал в руках камень, перевязанный тесьмой. Зачем это? Почему камень перевязан? Степан стал энергично скрести ледорубом по дну чаши. Теперь там постукивали лишь несколько камушков.

Он выбивался из сил и не знал, сколько времени прошло. Должно быть, много. Если бы не эта тесемка, Степан давно бросил бы бесполезное занятие.

И случилось так, что Степан нашел обе пуговицы на пологой плите совсем рядом. Он, повидимому, давно уже подтащил их вместе с камнем, к которому чужой привязал пуговицы, но они от ударов ледоруб разделились. Пуговицы были в точности под цвет каменной плиты. Поди, разгляди их.

В тот же миг в горах прогремел выстрел.

Степан даже забыл о пуговицах.

«Неужели Пулат убил чужого?! — мелькнула у него мысль. — Значит, все напрасно. Зачем же они так мучились и тратили столько сил! А если чужой напал на Пулата и обезоружил его, или кто-нибудь пришел выручать чужого? Надо спешить на помощь Пулату. Поздно! И куда спешить, в каком направлении? Скоро в горах стемнеет. Если чужой вооружен, то он запросто подкараулит Степана и убьет».

И честно говоря, радость Степана была крохотной, когда он, расслоив ножом пуговицы на половинки нашел в них свертки шелка размерами не больше спички.

Тончайшие шелковые лоскутки были исписаны цифрами.

«Ученый», — только и сказал Степан.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Степан так и решил: в одиночестве он не останется. Кто-то обязательно придет — друг или враг.

И он приготовился к встрече. С автоматом и гранатами залег Степан за выступом камня. Если бы на него напали, то жизнь Степана обошлась бы врагам дорого.

Степан пролежал час, другой… И хотя лежал он укрытый спальным мешком, — все равно окоченел. Сначала серая мгла сгладила очертания камней. Потом на все опустилось огромное покрывало ночной тени. Лишь сверху проглядывал кусочек неба с четырьмя звездами. Степан лежал и думал. Больше всего мучил его вопрос: «Почему никто не идет? Если там была борьба, значит кто-то взял верх. Кто-то… Конечно Пулат одолел чужого. Так почему же он не идет?»

В ушах Степана не прекращался звон, но сквозь него он различал плеск воды и прислушивался: не раздастся ли шорох щебенки под ногами человека?

Тихо.

«Может быть Пулат боится, — думал Степан, — нарушил приказ».

Луна взошла и разорвала ночную тень, разбросала ее кусками по впадинам и закуткам, а все на виду высеребрила.

С тех пор как в пещере перестал гореть фонарь, лунный свет всякий раз радовал Пулата и Степана. Сейчас же от него только знобило больше. Из-за этого озноба и невыносимой тяжести спального мешка, Степан едва приподнимался. Нервное напряжение, видно, подорвало его силы окончательно.

«Неужели Пулат убил чужого?»

Но вот Степан услышал отчетливые шаги и словно проснулся. Силы вернулись к нему. Он даже поправил привязанные к гранате шелковые лоскутки с шифром (чтобы врагам ничего не попало в руки). Прислушиваясь к шороху щебенки и к тяжелым ударам шагов, Степан понял, что к пещере подходил не один человек. Он удобней оперся левым локтем и стиснул автомат.

Шаги приближались.

Степан следил за звуками, которые возникали при каждом шаге. Ага, захрустела мелкая щебенка — это на скате в семи-восьми метрах. Звук ближе…

— Бросай здесь, — раздался голос Пулата.

Рука Степана упала, и автомат глухо ударился о камень, прикрытый спальным мешком. Степан уткнулся лицом в холодный свой рукав и затрясся: он смеялся и плакал от радости.

В пещеру протиснулся чужой, а за ним — Пулат. В просвете входа на голове чужого мелькнула белая повязка.

Степан крепко обнял друга и шепнул:

— Спасибо.

— Досталось, — то ли спрашивал Пулат, то ли говорил о себе, — погоди, гостинцев я принес.

Он вышел из пещеры и сразу же вернулся, волоча что-то большое и тяжелое. Это был рослый, круторогий горный баран — архар.

— Еле донесли, понимаешь.

— Зачем стрелял? — спросил Степан.

— Не я стрелял.

— Кто же? — удивился Степан.

— Погоди, расскажу по порядку.

Словом, пограничники не спали до утра.

Пулат свежевал, разделывал тушу архара и рассказывал, что случилось на охоте. Он водил чужого по местам, где накануне расставил капканчики.

Первые капканчики оказались пустыми. Пулат с чужим спускались все ниже, к самой границе. Вдруг они услышали голоса людей.

Все произошло в один миг. Чужой вскочил. Должно быть, он хотел закричать — позвать на помощь. Пулат свалил его ударом автомата по голове, накрепко связал и заткнул ему рот. Чужие люди на той стороне ничего не заметили. Пулат долго наблюдал за ними. Их было пятеро. Вооруженные. Судя по всему они пришли встречать кого-то.

Чужие люди не переходили границу; они сидели, ходили, о чем-то спорили, часто показывали в сторону ущелья, где проходила Висячая тропа. Конечно, они ждали кого-то и ждали именно оттуда.

Вдруг Пулат заметил на скале архара. Раздался выстрел. Это человек из той группы выстрелил в барана. Раненый архар прыгнул на другую скалу, затем — дальше, дальше и свалился неподалеку от Пулата. Человек, который стрелял, хотел подняться и забрать добычу, но другие отговорили его.

Незадолго до захода солнца чужие ушли.

Когда стемнело, Пулат отыскал убитого архара и развязал нарушителя. Вдвоем они насилу притащили барана.

И еще об одном интересном событии рассказал Пулат. Он заметил, как ослаб задержанный ими «ученый». На обратном пути чужой, спотыкаясь, два раза падал. И видно, очень мучила его одышка.

Рассказ Степана был короче. Собственно, Степан ничего не рассказывал, а лишь тайком от чужого показал Пулату расщепленные пуговицы и заштампованные в них шифры.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Происшествия последнего дня совсем ухудшили здоровье Степана.

Большое счастье, что Пулат не должен был уходить теперь на охоту.

Когда Пулат разделал барана и прикинул, насколько им хватит мяса, — сам чуть не запрыгал как молодой баран. На целую неделю! На всех! Вдоволь! (Правда, про себя Пулат решил давать чужому еды меньше.) А сколько было других вкусных, но главное, полезных вещей!

Сразу же Пулат заставил Степана выпить кружку крови и съесть большую порцию костного мозга. Пулат даже решился развести костер. Он так объяснил это Степану:

— Они знают, что тропы нет. Больше не придут.

— Откуда знают? — спросил Степан.

— Да, наверное, знают. А зачем приходили?

Для костра неутомимый Пулат собрал две охапки сухих веток терескена. Степан жадно следил за Пулатом, как тот готовился разжечь костер: ему хотелось продлить даже само ожидание. Давно, очень давно не видели они огня. Но Степану не пришлось полежать возле костра. Дым стелился по пещере, и Степан задыхался.

Пулат помог другу выбраться из пещеры. Однако Степан потерял сознание и на свежем воздухе.

Больших трудов стоило Пулату скрыть свою тревогу от чужого.

Обморок Степана длился минут десять. К вечеру ему стало лучше. Без особых усилий он мог разговаривать.

Этой ночью в пещере горел светильник. Пулат смастерил его из вытопленного жира.

— Мне надо сесть, помоги, — попросил Степан.

Пулат приподнял Степана.

С ненавистью глядел Степан в угол, где сидел чужой, потом отдышался и долго выводил дрожащей рукой слова:

«Поведешь его через перевал. Я останусь».

«Ты тоже пойдешь», — написал Пулат.

«Нет, тебе будет тяжело».

В это время чужой пошевелился и осторожно сказал:

— Я прошу вас спуститься вместе со мной вниз туда, откуда пришел я. Не будьте безрассудными. Я обещаю вам полную неприкосновенность. Моя известность в научном мире — надежная тому гарантия. Пока еще не поздно, мы спустимся в долину, где вы сразу получите медицинскую помощь, питание и одежду. Я немедленно сообщу обо всем вашему правительству. Больше того, я буду требовать, чтобы оно наградило вас за проявленное мужество. Вы вернетесь на родину, едва оправитесь.

— Струсил? — усмехнулся Пулат.

— Нет, не струсил, — чужой сидел, вобрав голову в плечи и по временам стискивая виски пальцами, — из своих, личных средств я могу предложить вам двадцать тысяч долларов. По десять тысяч на каждого. Это не от трусости. Я ценю свою жизнь. Она нужна науке.

— Совсем не нужна. Замолчите, — приказал Степан.

— Тридцать тысяч!

— Замолчи!

— Вы безумные люди, — с трудом дыша, сказал чужой, — безумные!

— Молчи, гадина! — вскочил Пулат.

— Погоди, — попросил Степан, усаживаясь так, чтобы лучше видеть чужого. — Вы считаете себя профессором психологии, не правда ли? Так вот я вам хочу сказать…

— Пятьдесят тысяч, — медленно проговорил чужой, приложив руку к груди, словно собираясь сейчас же достать деньги из внутреннего кармана. — Не ломайтесь. Вспомните школьную задачу. «Из трубы А в бассейн Б...»

— У нас нет таких задач, — резко оборвал его Степан. — У нас даже в школьных задачах вода течет по оросительным каналам на хлопковые поля. А если поезд идет, то он идет не от станции А к станции Б, а от станции Сталино к Москве и везет он уголь. Вы, господин, сделали огромный просчет…

Степан побледнел и откинулся на изголовье. У него носом пошла кровь. Пулат растревожился не на шутку. Надо было что-то предпринимать.

И в тот же вечер у чужого случился первый резкий приступ горной болезни. Пулат сварил последнюю плитку шоколада и напоил горячим напитком обоих больных.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Пулат не сразу поверил в болезнь чужого. Целые сутки он наблюдал за ним: не хотел ли тот обмануть пограничников — даже не двоих теперь, а одного Пулата. Ведь Степану сделалось совсем плохо, и Пулат не позволял ему вставать.

Но чужой по всем признакам заболел серьезно. Почти все время он лежал, забравшись в спальный мешок, на вопросы отвечал вяло, отказался есть.

Пулат сказал ему:

— Ешьте, при этой болезни надо больше есть.

— Уходите, — попросил чужой, — как я вас ненавижу!

Конечно он заболел серьезно. На Степана и Пулата это подействовало удручающе. Не было, что называется, печали…

Пулат лег рядом со Степаном и шопотом спросил:

— Что делать будем?

Степан с трудом повернулся к другу, чтобы видеть его лицо.

— А как ты себя чувствуешь?

— Не ворочайся, — рассердился Пулат.

— Как чувствуешь? — снова спросил Степан.

— Смотря для чего, — прищурился Пулат.

— Хватит у тебя сил отвести его на заставу?

— У него не хватит.

— Попробуй отвести.

— А ты?

— Я останусь ждать. Ты отведешь его. За мной придут.

Пулат взял руку друга, и его огорчило, что рука Степана осталась при этом такой же спокойной, почти неживой.

— Ты… здесь… один?

— Да, — шептал Степан, — еды много, вода есть. Я дождусь тебя. Ты придешь за мной вместе с нашими.

— Степа… — в горле Пулата застряло что-то неудобное и горькое.

— Слушай, — рука Степана слабо сдавила пальцы Пулата, — я знаю, что за нами придут. Уверен — придут. Помнишь, когда произошел обвал, тогда ты не перестал ходить в дозор. Ты выполнял приказ. Сейчас иди к нашим навстречу, пробивайся через перевал. Отсюда восхождение легче. Ты сильный. Я знаю — ты никогда не нарушишь данного слова. А ты дал его. То, что случилось с нами, это для тебя испытание. Я верю — ты выйдешь из него еще более мужественным и честным. Делай же так, как приказываю я. Обо мне не думай. Я буду ждать и дождусь!

— Степа, — Пулат гладил руки друга, его худое, обросшее лицо, — зачем ты говоришь так? Я могу отвести его на заставу, могу, но я не могу оставить тебя здесь одного. Не оставлю!

— Ты поведешь его завтра утром. — Степан улыбался, слабо покачивая головой. — Сегодня надо все приготовить. Нажарь мяса, проверь снаряжение, выспись.

— Не буду.

— Я приказываю тебе.

— Ты больной. Сейчас я старше.

— Нет, я не передавал тебе своих прав и обязанностей. Кроме того, я советую тебе как секретарь комсомольской организации.

— А если с тобой что-нибудь…

— Пулат, разве можно так думать? Ты же знаешь, что со мной, с нашей дружбой ничего не может случиться. Дай мне наш рюкзак.

Удивленный Пулат нерешительно протянул ему мешок.

Медленно, с большим трудом Степан вытащил из него фотографию товарища Сталина, с которой никогда не расставался.

— Дай мне карандаш. Я должен написать…

И неверным почерком на обратной стороне портрета Степан написал:

«Мы клянемся Вам, что не пропустим врага на нашу священную землю.

Работайте, дорогой Иосиф Виссарионович, спокойно, шлем вам самый горячий пограничный привет!»

— Прошу тебя, — протянул он портрет Пулату, — отправь сразу же, как придешь на заставу. И еще… в случае… если… сам понимаешь… напиши обо всем маме. А впрочем… — Степан вдруг расправил плечи, — умирать я еще не собираюсь, Пулатище! Мы еще с тобой не одного «профессора» научим кое-каким наукам!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Наступал вечер, последний вечер.

Завтра утром Пулат должен был вести чужого через перевал.

Друзья-пограничники рассчитали, проверили все, что предназначалось для перехода. Впрочем, многого, что было крайне нужно, не оказалось. Продукты — одно подкопченное мясо архара. Сапоги пулатовы изодрались; правда, он, как мог, починил их. Чужой ослаб. Не было сухого спирта, без которого высоко в горах не растопишь снега для питья.

Окончательно Степан уговорился с Пулатом так: довести чужого только до гребня. Спуск по другую сторону очень труден, поэтому Пулат станет давать с гребня сигналы, ну а там уж…

До темноты Пулат в третий раз ушел собирать сухие ветки терескена — запас топлива для Степана.

Степан караулил чужого. Тот залез с головой в мешок и даже не стал ничего расспрашивать, когда ему сказали о завтрашнем походе. Отозвался только:

— Хорошо.

«Отсыпается, наверное, — думал Степан, — силы копит, надеется, что ему удастся напасть. Пожалуй, напрасно Пулат пошел за этим хворостом. Ему бы тоже надо спать».

И самого Степана клонило ко сну. Опять кружилась голова. Руки налились свинцом. Стараясь не делать резких движений, Степан подвинул спальный мешок ближе к выходу. В висках у него резко стучало. Дышал он трудно, с шумом.

За входом, сквозь неподвижный прозрачный воздух, вдали на большом леднике отчетливо виднелись трещины. Солнце заходило и точно розовой глазурью покрыло лед и снег. На востоке сдвинулись, сгустились облака. Одно розовое облако прислонилось к пику, похожему на раскидистую палатку.

Но и у выхода из пещеры Степану дышалось не легче. Чтобы не уснуть, он прислонил голову к холодной каменной стене и сидел так, потеряв всякое представление о времени. Шорох быстро приближающихся шагов вывел Степана из оцепенения. Пулат вбежал и, споткнувшись о мешок, едва не упал на Степана.

— Ракетница где? — закричал он. — Давай ракетницу! — Пулат размахивал руками. — Там на облаках! Наши на облаках, понимаешь?!

Чужой заворочался, пытаясь вылезти из мешка, но Пулат, не слушая вопросов Степана, накрепко скрутил нарушителя.

Чужой вырывался и злобно визжал.

— Что с тобой? — крикнул Степан.

Ему показалось, что Пулат лишился рассудка. А Пулат уже тащил Степана:

— Идем, идем, там наши! — На ходу Пулат щелкал ракетницей, заряжая ее. — Понимаешь? Не понимаешь?

Поддерживая Степана, Пулат провел его вокруг выступа скалы на площадку, откуда свободно были видны до самого горизонта запад и восток.

— Смотри! — Пулат вскинул пистолет.

Степан не сразу понял, что произошло.

Слева солнце уже спустилось за гребень. Вокруг Степана и Пулата в огромной впадине, стиснутой высокими хребтами гор, все посерело, и всюду залегли глубокие тени. Только сверху протянулась облачная стена, блестящая и розовая от вечерней зари. Но и на ней, словно движимые ветром, колебались тени…

«Что это?» — Степан протер глаза.

Тени шевелились, они размахивали руками. Да, именно руками.

На облаках отпечатались гигантские человеческие тени. Степан растерянно глядел на Пулата.

— Ну да, наши! — выкрикивал Пулат, показывая в обратную сторону, — понимаешь, они там на перевале, на гребне, а солнце заходит за ними снизу. Это, понимаешь, наши тени, то есть, наших! Смотри: раз, два, три…

На облаках отчетливо вырисовывалось десять теней. Люди, стоя где-то на гребне, должно быть сами пораженные таким явлением, вели себя нелепо. Одни прыгали, другие приседали, размахивали руками, и все это тени повторяли на облаках.

— Ракету! — приказал Степан.

Ракета взвилась. Точно длинную светящуюся веревку бросил Пулат в небо, и она рассыпалась там тысячей ослепительных брызг.

Тени на облаках замерли.

— Красную! — снова приказал Степан.

И красная огненная веревка взлетела в небо.

Тогда все тени на облаках разом подняли руки. Наверное, люди в горах заметили сигнальные огни.

Заметили! Теперь сомнений не оставалось. Далеко в горах сверкнули две ответные ракеты: белая и красная.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Ранним утром спасательная группа пограничников спустилась к пещере, вернее, это были две группы. Одну вел сам начальник заставы, а другую — от «лагеря 4000» — старший лейтенант Прокофьев.

Они соединились на перевале.

Пещера осветилась огнями электрических фонарей.

— Товарищ капитан, — докладывал Степан, — пограничный наряд, выполняя боевую задачу по охране государственной границы Союза Советских Социалистических республик, за время несения службы задержал нарушителя границы. Старший наряда — сержант Виноградов.

Пулат стоял возле Степана, сияющий, гордый.

А еще через полчаса кипел чай, появилась колбаса, консервы, и в пещере плавал душистый запах пшенной каши.

— Вы нам завтрак туда принесите, — кивнул начальник дневальному, — а мы пока на солнышке погреемся. Пойдемте, — позвал он Степана и Пулата.

Они вышли из пещеры и, свернув за выступ скалы, перебрались на площадку, куда Степан и Пулат не раз выводили чужого на прогулку.

— Здесь, что ли, сядем? — предложил начальник, показывая на острые обломки камней. Видно, хотелось ему поговорить скорей и разузнать все.

Солнце поднялось настолько, что освещало сверху самые высокие и самые белоснежные вершины гор. Особенно четким профилем выделился на безоблачном синем небе северный гребень.

На юго-востоке солнечные лучи скользили по желто-красному склону, избороздив его серыми тенями и в иных местах вызолотив.

Сверкали серебряные ледники.

— Ну, так рассказывайте, — нетерпеливо просил начальник, — рассказывайте, как все было?

— Бабаджаев пускай докладывает, — ответил Степан, — он ведь задержал.

— Нет, товарищ капитан, пускай сержант Виноградов, — запротестовал Пулат. — Он старший.

— Да мне сейчас не надо официально. Не вставайте, — сказал начальник Пулату, — рассказывайте, как вы жили?

Степан начал рассказывать все по порядку, но Пулат раза два подсказал что-то забытое Степаном, потом незаметно перебил его и сам принялся вспоминать. Так и рассказывали они вместе: иногда наперебой, иногда уступая друг другу.

Начальник прочел всю переписку Степана и Пула-та. Долго разглядывал шифры, найденные в пуговицах чужого.

— А он, — начальник показал в сторону пещеры, — не знает о том, что вы нашли пуговицы?

— Нет.

— Это очень хорошо, пускай разыгрывает свою профессорскую комедию дальше. Нам от нее пока только польза.

— Товарищ капитан, а это тот самый, которого мы встречали? — осторожно спросил Пулат.

— Да, именно его мы и ждали, и он нам очень нужен. Они в тот день пытались перейти границу в шести местах. Пятеро задержаны. Это последний.

— Я так и знал, — Пулат задорно посмотрел на Степана. — Я тебе все время говорил это, помнишь?

— Хорошо помню, — Степан улыбнулся и строго добавил: — погоди, погоди, я обо всем напишу Садбарг.

— И я тоже, — присоединился начальник. — А теперь слушайте, как мы пробивались к вам. Группа старшего лейтенанта Прокофьева и наша спасательная группа семь раз пытались пробиться через закрытый перевал. И только вчера вот…

К говорившим быстро подошел сержант-радист:

— Товарищ капитан, — доложил он, — есть ответ на ваше последнее донесение.

— Давайте. — Начальник прочитал радиограмму и долго тряс руки Степана и Пулата. — Ну вот, командование поздравляет вас с успешным выполнением боевой задачи.

— Служим Советскому Союзу! — ответили два друга-пограничника.

«Всадник, скачущий впереди» — пьеса о большевике, писателе и солдате — Аркадии Гайдаре. Нелегкая, но хорошая жизнь была у этого замечательного человека, смелая и талантливая, как его книги. Пройдя суровую школу гражданской войны, Гайдар все свои силы, весь свой огромный талант отдал делу воспитания юного поколения. Своими книгами он готовил наших юношей и девушек к стойкой борьбе с врагами, о неизбежности которой писатель не забывал никогда.

Материалом для пьесы мне послужили дневники и письма Гайдара, воспоминания его друзей, автобиографическая повесть «Школа». Мне хотелось выйти из рамок биографической пьесы, показать рядом с Гайдаром и его современников — людей героического поколения Октября. Прообразом для своих героев я взял действующих лиц «Школы». Я позволил себе несколько изменить их судьбу, стремясь дать героям самостоятельную сценическую жизнь в этой пьесе.

А р к а д и й Г о л и к о в (Г а й д а р).

П е т р А л е к с е е в и ч Г о л и к о в — его отец.

Т и м к а Ш т у к и н }

С е м к а О л ь ш е в с к и й }

В и к т о р К а р т а ш е в } — реалисты.

Д я д я И л ь я — кладбищенский сторож, отец Тимки.

И в а н С т е п а н о в и ч С у х а р е в — рабочий, командир партизанского отряда.

Ч е л о в е к в ф у р а ж к е — отец Карташева.

Ч у б у к }

А х м е т }

Ц ы г а н е н о к }

Ш м а к о в } — партизаны.

Ж и х а р е в — штабс-капитан.

П а х о м о в — его денщик.

П о р у ч и к Б р а в и ч.

Н а т а ш а.

П а в л и к.

Х о з е.

И р и н а С е р г е е в н а.

Г а л я П е т р е н к о }

А н д р е й Х в ы л я } — партизаны в отряде Горелова.

Ч е л о в е к в к о т е л к е.

Ч и н о в н и к.

М а л ь ч и ш к а - г а з е т ч и к.

Полицейские, казаки, школьники.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Перед занавесом — большая книга. Четко выделяется название: «Всадник, скачущий впереди» Книга открывается.

«Мужественной памяти Аркадия Гайдара, большевика, писателя и солдата посвящается этот спектакль», — читаем мы надпись на первой странице. Звучит музыка. Страница медленно переворачивается, и перед нами, в луче прожектора, плотный, круглолицый человек в костюме военного образца. Его мягкие редеющие волосы зачесаны назад, открывая широкий чистый лоб. Лукавой усмешкой светятся прищуренные глаза. Сверкает орден на солдатской гимнастерке. Это — А р к а д и й Г а й д а р. Он оглядывает притихший зал и негромко, словно вспоминая что-то далекое, но очень дорогое ему, говорит…

Г а й д а р. Это было очень тревожное и счастливое время — наступал тысяча девятьсот семнадцатый год! И в тихий наш Арзамас, где учился тогда в реальном училище я, Аркадий Голиков, ворвались великие и грозные события.

Т е м н о т а.

Глухой уголок кладбища. Из часовни, купол которой высится над памятниками, доносятся звуки церковного пения. Они звучат широко и торжественно, но вдруг прерываются тревожными полицейскими свистками, одиноким выстрелом и нарастающим цокотом копыт по булыжной мостовой. Через кладбищенскую ограду перепрыгивает вихрастый паренек в форме реального училища. Это — Т и м к а Ш т у к и н. Прижавшись к стене, он пережидает пока затихнет цокот на окраинных улицах. Вот где-то далеко залился трелью свисток, второй, и все смолкло. Оглянувшись по сторонам, Тимка негромко кричит кукушкой. Из-за большого памятника появляется д я д я И л ь я — кладбищенский сторож, отец Тимки.

Д я д я И л ь я. Облава?

Т и м к а. На Синюгинском заводе бастуют… Пикетчиков разгоняли!

Д я д я И л ь я. Аркадия видел?

Т и м к а. Видел, папа. Придет.

Д я д я И л ь я. Ладно… Ничего не забыл, сынок?

Т и м к а. Нет, пап.

Д я д я И л ь я (негромко). Клетку чинишь?

Т и м к а. Чиню…

Д я д я И л ь я. А птичка-то все равно на воле…

Т и м к а. Птичка на воле и клетки не боится…

Д я д я И л ь я. Правильно! Место то же.

Т и м к а. Ага!

Дядя Илья уходит в глубину кладбища. Тимка достает из-за вросшей в землю мраморной плиты деревянную клетку и, усевшись поудобней, начинает чинить ее. Вот он настороженно поднимает голову, прислушивается. Появляется средних лет человек в сапогах и кожаном картузе. Это — С у х а р е в.

С у х а р е в. Клетку чинишь?..

Т и м к а. Чиню…

С у х а р е в. А птичка-то все равно на воле…

Т и м к а. Птичка на воле и клетки не боится. Проходите… Вон туда, за большой памятник.

Сухарев скрывается в глубине кладбища. Слышится песня, и через несколько секунд к Тимке подходит В а с ь к а Ш м а к о в — молоденький парнишка с гармонью через плечо.

Ш м а к о в. Клетку чинишь?..

Т и м к а. Чиню…

Ш м а к о в. А птичка-то все равно…

Т и м к а. Птичка на воле и клетки не боится. Здравствуй, Вася!

Ш м а к о в. Птичнику почтение!

Т и м к а. Не задержали?

Ш м а к о в. А кто меня задержит? Я парень мастеровой, загулял немного, иду из трактира! Так ведь?

Т и м к а (улыбаясь). Так… А я вчера щегла и синицу поймал!

Ш м а к о в. Удивляюсь я на тебя, Тимка: здоровый парень, а с птичками возишься!

Т и м к а. Люблю я птиц…

Ш м а к о в. Ну и люби на здоровье! Куда?

Т и м к а. За большой памятник.

Ш м а к о в. Ладно… (Уходит.)

Далекий свист. Тимка вскакивает на плиту, смотрит, свистит три раза в ответ. Появляется А р к а д и й Г о л и к о в, высокий, широкоплечий, круглолицый подросток, тоже в форме реального училища.

А р к а д и й. Не опоздал?

Т и м к а. Нет. Не приходил еще.

А р к а д и й. У нас опять полиция была. Третий раз на этой неделе.

Т и м к а. Про отца спрашивали?

А р к а д и й. Да… Обыскивали… Околоточный подписку взял, что местонахождение отца не знаю, а если узнаю, — обязан в полицию сообщить.

Т и м к а. Ну, а ты?

А р к а д и й. А что я? Что мне жалко подписку дать? Знать-то знаю, да не скажу. Ох, и орал околоточный! «Твой отец дезертир! Враг царя и отечества! Как тебя в училище держат!»

Т и м к а. Дурак усатый! Солдаты воевать не хотят, а полиция разоряется!

А р к а д и й. Боятся, что самих в окопы пошлют…

Т и м к а. Почему в училище не был? Из-за обыска?..

А р к а д и й. Ну да! (Помолчав.) Я вчера на чердаке отцовскую книжку нашел… Про революционеров! Вот это люди… За ними следят, арестовывают, в тюрьмы сажают, в ссылки… А они все равно на своем стоят!

Т и м к а. Они крепкие! Семка Ольшевский тоже в одной книжке читал, как… (Неожиданно останавливается. Прислушивается.) Слыхал?

А р к а д и й. Ничего не слыхал…

Т и м к а. Неужели не слыхал?.. Малиновка! Пересвистнулась где-то… Настоящая краснозванка! Я ее по свисту, голубушку, узнаю. Вторую неделю выслеживаю. Вот опять! Слышишь?

А р к а д и й. Нет… Вот сейчас слышу!

Т и м к а. Это не она. Это синица! А вот щегол! Слышишь?

А р к а д и й. Ага! (Смеется.)

Т и м к а. Ты что?

А р к а д и й. Так… Я глаза закрыл, чтоб лучше слышать, и вижу щегол прыгает: дурак дураком! Ленивый, пузатый. Ему петлю на шею накидывают, а он сам в нее головой лезет! Ну точь в точь наш Петька Симаков! Помнишь, его и вызывать никто не собирался, а он встал, почесал в затылке и басом: «Я сегодня не выучил!» Щегол и щегол!

Т и м к а. Верно! Похож!

Смеются.

А р к а д и й. А синица — это немка наша — Эльза Францисковна. Хитрющая! Скок, скок, прыг, прыг… «Здравствуйте, господа! Гутен таг!» А сама так и норовит двойку поставить!

Т и м к а. Ага! А малиновка?

А р к а д и й (задумчиво). Малиновка-краснозванка… Ясна девица… Как царевна из сказки!.. Сидит в терему зеленом, поджидает царевича заморского и песни распевает… Она красивая, наверно…

Т и м к а. Кто, царевна?

А р к а д и й. Нет, малиновка. Я не видел никогда, но должна быть красивой!

Т и м к а. Интересно ты рассказываешь!

А р к а д и й. Я нет. Вот отец у меня рассказывает — заслушаешься! Он от вас на полустанок ушел?

Т и м к а. На полустанок.

А р к а д и й. Мне с отцом повидаться сейчас, ох, как надо! В училище проходу нет, сам знаешь. Чем дожидаться, пока исключат, лучше я сам уйду!

Т и м к а (таинственно). Отец твой теперь далеко… Вон идет!

Появляется П е т р А л е к с е е в и ч Г о л и к о в — высокий человек в черном костюме и сапогах.

А р к а д и й (бросаясь к нему). Папка!

Петр Алексеевич быстро проходит мимо Аркадия и скрывается в глубине кладбища.

Т и м к а (растерянно). Вот тебе раз!..

А р к а д и й. Смотри-ка!

Появляется ч е л о в е к в к о т е л к е. Оглянувшись по сторонам, он подходит к Аркадию и Тимке.

Ч е л о в е к в к о т е л к е. Здравствуйте, молодые люди!

Т и м к а. Здравствуйте…

Ч е л о в е к в к о т е л к е. Вы давно здесь сидите?

Т и м к а. Давно. А что?

Ч е л о в е к в к о т е л к е. Приятеля потерял. Он тут не проходил? В черном костюме, в сапогах. Высокий такой…

А р к а д и й. В черном костюме?

Ч е л о в е к в к о т е л к е. Да, да! И в сапогах.

А р к а д и й (после паузы). Нет… Не видели.

Т и м к а. Тут никто не ходит: место глухое…

Ч е л о в е к в к о т е л к е. Так… так… Куда же он мог деться!.. А ты что ж, клетку чинишь?

Т и м к а (вздрогнув). Чиню.

Ч е л о в е к в к о т е л к е. Птиц, значит, ловишь?

Т и м к а. Ага… Ловлю.

Ч е л о в е к в к о т е л к е. Так… А каких?

Т и м к а. Всяких. Щеглов ловлю, синиц… Знаете, синиц? Свистят вот так: пинь… пинь… тара-рах… тиу! (Свистит три раза синицей.)

Ч е л о в е к в к о т е л к е. Хорошо свистишь! Молодец! (Идет в глубину кладбища.)

Т и м к а (вскочив). Пинь… пинь… Тарарах!..

Человек в котелке возвращается.

Ч е л о в е к в к о т е л к е. Ну что ты скажешь! Как сквозь землю провалился!.. (Протягивая Аркадию портсигар.) Прошу, молодой человек!

А р к а д и й. Спасибо… Я не курю.

Ч е л о в е к в к о т е л к е. Похвально! (Тимке.) А вы?

Т и м к а. Я… иногда…

Ч е л о в е к в к о т е л к е. Прошу!

Т и м к а. Спасибо. (Закуривает от спички, зажженной человеком в котелке. Неумело затягивается, кашляет.) Сорт непривычный.

Ч е л о в е к в к о т е л к е. А вы какие курите?

Т и м к а. Я попроще.

Ч е л о в е к в к о т е л к е. Это не ваш ли окурочек? (Показывает Тимке окурок.)

Т и м к а. Мой!.. Я раньше там сидел…

Ч е л о в е к в к о т е л к е. Ну, ну… Всего хорошего, молодые люди. (Уходит.)

Т и м к а. Иди, иди… Тоже, Шерлок Холмс… Окурки подбирает…

А р к а д и й. Шпик?

Т и м к а. Ну да! Я поэтому папиросу и взял! Не зря, думаю, выпытывает, курим мы или нет.

А р к а д и й. Молодец, Тимка!

Тимка кричит три раза кукушкой. Из-за памятника выходит П е т р А л е к с е е в и ч Г о л и к о в.

П е т р А л е к с е е в и ч. Ушел?

Т и м к а. Ушел!

П е т р А л е к с е е в и ч. У самого кладбища увязался. (Аркадию.) Что, сынка, обиделся? Родной отец признавать не хочет?

А р к а д и й. Я, папа, даже растерялся. Думал, может ты не узнал меня?

П е т р А л е к с е е в и ч. Сына да не узнать! А потом понял?

А р к а д и й. Понял! Конспирация, да?

П е т р А л е к с е е в и ч. Она самая, сынок! (Смеется.) Ишь, слова какие знает! Правильно! Растите, помощнички, скорей… Нам народ нужен. Мать как? Сестренка?

А р к а д и й. Сегодня опять с обыском приходили.

П е т р А л е к с е е в и ч. Ничего, сынка, потерпите. Скоро все переменится! Тима, есть кто-нибудь?

Т и м к а. Все здесь, Петр Алексеевич!

П е т р А л е к с е е в и ч. Ладно… Аркадий, не уходи: нужен будешь.

А р к а д и й. Ладно.

П е т р А л е к с е е в и ч. Смотри, Тима, как следует. (Уходит в глубину кладбища.)

Т и м к а. Хороший у тебя отец… Веселый…

А р к а д и й. Хороший… Он со мной как товарищ. (Помолчав.) Что в училище?

Т и м к а. А ничего! Семку Ольшевского немка вызвала глаголы спрягать, а он не учил! Мигает мне, мол, выручай, а я сам не знаю! Ну он и начал: «ду хаст, эр… это самое… хат, вир хастус...»

А р к а д и й. Хастус?

Т и м к а. Ну да! Немка разозлилась — страх. Сами вы, говорит, хастус!

А р к а д и й. Ай да Семка!

Далекий свист. Тимка вскакивает на плиту, смотрит, свистит в ответ.

А р к а д и й. Кто?

Т и м к а. Семка Ольшевский и Виктор Карташев.

А р к а д и й. Карташев? Как это его дома отпустили?

Т и м к а. Не знаю. С боем наверно!

Появляются О л ь ш е в с к и й и К а р т а ш е в.

О л ь ш е в с к и й. Это самое… здравствуйте! Подальше не могли забраться? Что в городе делается!

Т и м к а. А что?

О л ь ш е в с к и й. Как что? Это самое… забастовка! На заводе бастуют, слесарные мастерские бастуют, в депо бастуют! Казаков понаехало! Полиция стоит!

К а р т а ш е в. Ремесленного учителя арестовали!

А р к а д и й. Семена Ивановича? Врешь, Виктор!

К а р т а ш е в. Я никогда не вру!

Т и м к а. Папа не позволяет?

К а р т а ш е в. Да, папа! Не вижу в этом ничего смешного…

О л ь ш е в с к и й. Бросьте вы! Каждый раз одно и то же! Смотри, Аркадий! Листовка! На заводе подобрал!..

А р к а д и й (читает). «Товарищи! Ваши отцы и братья гибнут в окопах, а вы задыхаетесь под гнетом фабрикантов, от зари до зари работая на прожорливую пасть войны. Она нужна вашим хозяевам, а не вам! Бросайте работу, товарищи! Долой войну! Долой самодержавие!»

Т и м к а. Здорово!

А р к а д и й (рассматривая листовку). Напечатано!.. По ночам печатают, а потом выносят! За ними следят, а они все равно выносят!

О л ь ш е в с к и й. Кто?

А р к а д и й. Революционеры! Семка, у тебя отец кто?

О л ь ш е в с к и й. Странный вопрос! Портной. Мелкий ремонт на дому…

А р к а д и й. У тебя, Виктор?

К а р т а ш е в. Кассир в банке. Ты же знаешь.

А р к а д и й. Тимка, у тебя?

Т и м к а. Сторож кладбищенский. И чего спрашиваешь — каждый день встречаешь.

А р к а д и й. У меня — учитель. А у Симакова отец заводчик, у Дубинина — лавочник! Они в училище ничего не делают, а пятерки получают! Потому что у них отцы богатые.

О л ь ш е в с к и й. Факт! Инспектор каждое воскресенье к Симаковым в гости ходит! Это самое… в карты играет!

А р к а д и й. А к нам придирается! Вот что… Наши отцы с ними борются и мы будем!

О л ь ш е в с к и й. Мой не борется, он только жалуется!

А р к а д и й. Жалуется ведь, а не хвалит! Клятву дадим нашим отцам помогать! И чтоб ни одна душа не знала. Как подпольщики будем!

О л ь ш е в с к и й. Конспирация!

А р к а д и й. Вот, вот… Мы с тобой, Виктор, дружим, поэтому ты и про отца моего знаешь, и про пистолет, и вот теперь вместе с нами предлагаю с богатыми бороться! Согласен?

К а р т а ш е в (после паузы). Согласен…

А р к а д и й. Руку! Семка, руку! Руку, Тимка! Клянитесь! Быть всегда вместе! Бороться за правое дело. Защищать бедных, ненавидеть богатых! Молчать о нашем союзе под самой страшной пыткой!

Т и м к а, О л ь ш е в с к и й, К а р т а ш е в. Клянемся!

Из-за памятника появляются П е т р А л е к с е е в и ч, С у х а р е в и Ш м а к о в.

П е т р А л е к с е е в и ч. Значит порешили, Иван Степанович! Связь держать через Васю.

С у х а р е в. Добре…

П е т р А л е к с е е в и ч. Только смотри, Василий, осторожней!

Ш м а к о в. Не впервой…

П е т р А л е к с е е в и ч. Ну, желаю удачи! До свиданья.

С у х а р е в. До встречи, Петр Алексеевич! Василий, выходи к садам, я — на пустырь.

Ш м а к о в. Ладно.

Сухарев и Шмаков уходят.

П е т р А л е к с е е в и ч. Ну, гвардия, какие новости? Выкладывайте, только быстро!

О л ь ш е в с к и й. Ремесленного учителя арестовали!

П е т р А л е к с е е в и ч. Знаю. Еще что?

К а р т а ш е в. Казаков понагнали полный город!

П е т р А л е к с е е в и ч. Казаков? Скажи, пожалуйста! Боятся, видно, нашего брата! (Смеется.)

А р к а д и й. А чего ты такой веселый, папка?

П е т р А л е к с е е в и ч. Оттого, брат, веселый, что времена такие веселые подходят! Хватит, поплакали!.. Тима, ты тут посиди, я ребятам передам кое-что. Пошли, помощнички!

Петр Алексеевич, Аркадий, Ольшевский и Карташев скрываются за большим памятником. Тимка склоняется над клеткой. За его спиной появляется ч е л о в е к в к о т е л к е. Он зажимает Тимке рот и делает знак свободной рукой. Околоточный и полицейские направляются за памятник. Слышен шум короткой борьбы. Выстрел. Выбегают растерянные А р к а д и й, К а р т а ш е в и О л ь ш е в с к и й, затем полицейские выводят связанного П е т р а А л е к с е е в и ч а и д я д ю И л ь ю.

А р к а д и й. Папка!..

П е т р А л е к с е е в и ч. Ничего, сынка!.. Прощай пока… Мать поцелуй, Катюшку… Да не горюй, брат! Время идет веселое!

Т е м н о т а.

Перрон вокзала. Прямо против зрителя широкая дверь с надписью: «Зал ожидания 1-го класса». Слышатся гудки паровозов, далекая песня: «Смело мы в бой пойдем, за власть Советов...» По перрону быстро проходят солдаты, пробегают вооруженные рабочие.

М а л ь ч и ш к а - г а з е т ч и к. «Правда»! Свежая газета «Правда»! Генералы Краснов и Деникин поднимают казачество! Все на защиту Республики! (Убегает.)

На перрон выходят Т и м к а и О л ь ш е в с к и й.

Т и м к а. Что же делать, пинь-пинь… Тарарах! Где же Аркадий?

О л ь ш е в с к и й. Все сроки прошли! Ни его, ни Карташева!

Т и м к а. Эшелон уйдет, а мы останемся! Весело, пинь-пинь… тарарах!..

О л ь ш е в с к и й. Идет! (Кричит.) Аркадий, сюда!

Появляется А р к а д и й. Он в шинели реалиста с мешком за плечами.

Т и м к а. Ты что опаздываешь?

А р к а д и й. Не мог раньше, Тима… Несчастье у нас… (Отворачивается.)

О л ь ш е в с к и й. Ты что… это самое… плачешь?.. Что случилось?

Т и м к а. Что с тобой, Аркадий?

А р к а д и й. Отца… расстреляли… (Вынимает из кармана лист бумаги, протягивает Тимке.) Вот…

Т и м к а (читает). «В ответ на Ваш запрос сообщаем, что дело Петра Алексеевича Голикова разыскано в секретных архивах Военного суда шестого армейского корпуса. За преданность революции, за стойкость и твердую веру в наше правое дело царский суд приговорил рядового Петра Голикова к расстрелу. Двадцать пятого февраля тысяча девятьсот семнадцатого года приговор был приведен в исполнение. За смерть нашего товарища отомстим белым гадам сполна! Да здравствует мировая революция! По поручению солдат двенадцатого Сибирского полка подписал комиссар А. Трифонов».

А р к а д и й (после паузы). Карташева еще нет?

О л ь ш е в с к и й. Нет.

А р к а д и й. У Сухарева были?

Т и м к а. Были… Ничего не выходит! Малы еще, говорит, по фронтам шататься, дома сидите. Я говорю, Иван Степанович, мы с крановщицами хотим драться, а он смеется!

А р к а д и й. Дома мне делать нечего! Все равно на фронт уеду! Сухарев не возьмет, с другим отрядом уеду!

Т и м к а. Тебе хорошо: ты вон какой здоровенный вымахал!

О л ь ш е в с к и й. Смотрите, ребята! Карташев с отцом!

А р к а д и й. С отцом!

О л ь ш е в с к и й. Ну да! И… это самое… с чемоданами!

Т и м к а. Это что ж такое, пинь-пинь… тарарах?!

На перроне появляется человек в фуражке чиновника, с чемоданами в руках. За ним К а р т а ш е в. Они направляются в зал ожидания.

А р к а д и й. Виктор!

К а р т а ш е в. Я сейчас!.. Папа, я приду через пять минут. Можно?

Ч е л о в е к в ф у р а ж к е. Хорошо. Только прошу тебя — не задерживайся. (Уходит в зал ожидания.)

А р к а д и й. Куда собрался, Виктор?

К а р т а ш е в. Понимаете, ребята… Папа едет на Украину, там у него брат под Житомиром.

А р к а д и й. А ты?

К а р т а ш е в. И я… У папы больное сердце. Я не могу оставить его одного…

Т и м к а. А товарищей оставлять можешь?

К а р т а ш е в. Но у меня больной отец!

А р к а д и й. А у меня отца расстреляли!.. И мать одна дома плачет, и сестренка…

К а р т а ш е в. Расстреляли?

А р к а д и й. Да… Но я поеду на фронт!

К а р т а ш е в. Я не боюсь ехать на фронт! Но я не могу! Я обещал отцу. Дал слово и должен его держать.

А р к а д и й. Ну что ж… До свидания.

К а р т а ш е в. До свиданья… Только вы поймите, ребята…

Т и м к а. Мы все понимаем, пинь-пинь… тарарах!.. До свиданья.

К а р т а ш е в. До свиданья. (Уходит.)

Появляется Ш м а к о в. Он в кожаной куртке, за плечами — винтовка, на ремне неизменная гармонь.

Ш м а к о в. Вы еще здесь? Вам что было сказано? Марш по домам, и чтоб духу вашего здесь не было!

А р к а д и й. Слушай, Вася! Посади нас в вагон! Мы спрячемся, а потом уж Сухарев нас не высадит!

О л ь ш е в с к и й. Верно! Это самое… Посади, а?

Ш м а к о в. Не могу! Без документов не сажают. А у нас строго! И вот что, братцы, по-хорошему говорю: уходите по домам. Увидит Сухарев, с конвоем отправит! (Уходит.)

Т и м к а (вздыхая). Ничего не выйдет! А я уже птиц своих выпустил… Все разлетелись! И малиновка, и синицы, и щеглы… Я малиновку больше всех любил. Открыл клетку, а она не улетает. Я ее палочкой шуганул, она как взлетит на тополь, да как запоет! А потом спустилась и села около клетки: улетать не хочет… Я даже чуть не заплакал.

А р к а д и й. Врешь ты, Тимка! Ты, наверно, и вправду заплакал.

Т и м к а. Ну и заплакал! Привык ведь я к ним…

Молчат.

А р к а д и й. Вот что! Вы идите. Троих все равно не возьмут, а я самый высокий… Прибавлю года два, может и поверят!

О л ь ш е в с к и й. А клятва? Разве забыл? «Быть всегда вместе! Бороться за правое дело...»

Т и м к а. «Защищать бедных, ненавидеть богатых!» Мы никуда не пойдем! Верно, Семка?

О л ь ш е в с к и й. Конечно! Это самое… Никуда! Вместе, так вместе!

А р к а д и й. Не выйдет, ребята… Слыхали, что Шмаков сказал? А клятва остается! Это ничего, что мы в разных местах будем. За одно дело боремся — значит вместе! Идите. Только не обижайтесь. Я ведь не виноват, что выше вас вырос.

Т и м к а. Мы не обижаемся. Всего тебе хорошего, Аркадий.

А р к а д и й. Спасибо, Тима. До свиданья.

О л ь ш е в с к и й. Когда-то теперь встретимся?

А р к а д и й. Встретимся, Сема. Обязательно встретимся. Тимка, ты что?

Т и м к а (отворачиваясь). Ничего. Ветер… Пошли, Семен!

О л ь ш е в с к и й. Пошли.

Медленно уходят. Аркадий некоторое время стоит неподвижно, смотря им вслед, потом решительно направляется к двери, ведущей в зал ожидания, и сталкивается с выходящим оттуда С у х а р е в ы м. На нем шинель, у пояса револьвер.

С у х а р е в. Аркадий?! Ты что тут делаешь?

А р к а д и й. Я к вам, Иван Степанович!

С у х а р е в. Я твоим дружкам сказал и тебе повторяю: никуда не поедешь! Молод еще! Ясно?

А р к а д и й. Ничего я не молод. У меня оружие есть! Вот… (Показывает пистолет.)

С у х а р е в. Откуда?

А р к а д и й. Отец с фронта прислал. Давно еще…

С у х а р е в. А почему у тебя голос дрожит? И глаза красные… Что с тобой стряслось?

А р к а д и й. Со мной ничего… Ответ мы получили, Иван Степанович. (Протягивает Сухареву письмо.)

С у х а р е в (пробежав его глазами). Так…

А р к а д и й. Возьмите в отряд, Иван Степанович! Не возьмете — сам на фронт уеду! Под вагоном, на крыше — все равно уеду! Мне за отца надо на фронт идти! Его расстреляли — я воевать буду!

С у х а р е в. Идем!

А р к а д и й. Куда?

С у х а р е в. Идем! Парень ты рослый, сойдешь…

А р к а д и й. Иван Степанович!

С у х а р е в. За отца, значит… Ах, ты! Ну, идем. Матери только напиши, а то не пущу!

Уходят. Звонок вокзального колокола. Из зала ожидания проходят нагруженные вещами пассажиры. Среди них Карташев и человек в фуражке чиновника.

К а р т а ш е в. Подожди, папа!.. Давай мне чемоданы — тебе тяжело!

Ч е л о в е к в ф у р а ж к е. Ничего, ничего! (Кричит.) Носильщик!

К а р т а ш е в. Что ты, папа? Какие теперь носильщики?

Ч е л о в е к в ф у р а ж к е. Как какие: посадка ведь? Ах, да!.. Светопреставление! Придется самим! (Пытается поднять чемодан.) О, чорт! Прости, Виктор, ты этого не слышал. Какая тяжесть!

К а р т а ш е в. Давай я, папа! Тебе нельзя!

Ч е л о в е к в ф у р а ж к е. Вместе, вместе! Ах, боже мой! Опоздаем! (Уходят, сгибаясь под тяжестью чемоданов.)

На перрон выходят А р к а д и й и А х м е т. Они с подсумками у пояса, за плечами — винтовки.

А х м е т. Документ получал, вобла получал, хлеб и махорка получал, — можно воевать! Куда едем, не знаешь?

А р к а д и й (важно). Военная тайна!

А х м е т. Уй-бай, какой строгий! Слушай, ты может быть командир отряда? Ты скажи, а то я тебя боюсь!

А р к а д и й. Никакой я не командир! Солдат я. А куда едем — военная тайна. Понимать должен, не маленький.

А х м е т. (смеется). Ай, ай, какой старик! Извиняюсь, бачка, сколько тебе лет?

А р к а д и й. Семнадцать!

А х м е т. Ой, врешь! Шестнадцать еле, еле…

А р к а д и й (мрачно). Семнадцать!

А х м е т. Уй, какое лицо! Зарежешь! Зачем на фронт идешь?

А р к а д и й. А ты зачем?

А х м е т (серьезно). Понимаешь, бачка, надо. Очень надо! Ленин сказал: надо защищать Республику! Понимаешь?

А р к а д и й. Понимаю… (Горячо.) Только с оружием в руках пролетариат завоюет светлое царство социализма…

А х м е т. Как сказал! Ах, как сказал! Молодец, бачка. Хорошо сказал!

А р к а д и й. Это не я сказал… Это на плакате написано. Вот. (Указывает на плакат, висящий на стене.)

А х м е т. Все равно, хорошо! От сердца сказал! Давай руку, кунак будешь! Как звать?

А р к а д и й. Голиков Аркадий…

А х м е т. Меня — Ахмет! Строиться скоро. Пойдем!

А р к а д и й. Сейчас. Только письмо напишу.

А х м е т. Ну пиши. Кому письмо?

А р к а д и й. Матери.

А х м е т. Пиши! Обязательно пиши! Хорошо пиши! Мешать не буду! (Уходит.)

Песня приближается.

А р к а д и й (склонившись над письмом). Мама, дорогая моя! Прощай, прощай… Уезжаю на Дон биться с белыми бандами Краснова! Помнишь, как говорил отец: нужно бороться за счастье, за светлое будущее! И я буду бороться! Я должен сам отомстить за отца! Хочу сам, своими руками, завоевать счастливую жизнь, для тебя, для Катюшки, для всех!.. (Останавливается. Прислушивается к песне. Она звучит все громче и громче. Аркадий улыбается и продолжает.) Голова у меня горячая от радости… Все, что было раньше — пустяки, а настоящее в жизни только начинается!

Песня обрывается. Слышна команда: «Становись!» Аркадий бежит на голос. На перроне строятся бойцы. Зритель видит левый фланг шеренги. Среди бойцов А р к а д и й, Ш м а к о в, А х м е т. В стороне командир отряда С у х а р е в.

С у х а р е в. По порядку номеров — рассчитайсь!

За кулисами перекличка голосов. Счет доходит до Аркадия, который замыкает шеренгу.

А р к а д и й (звонко). Двадцать седьмой неполный!

С у х а р е в. Отставить! Кто счет путает? Замыкающий — двадцать шестой полный! По порядку номеров рассчитайсь!

Перекличка повторяется. Счет доходит до Аркадия.

А р к а д и й (растерянно). Двадцать седьмой неполный…

С у х а р е в. Отставить! В чем дело? (Вынимает из полевой сумки список.) По списку двадцать шесть! Кто счет путает, я спрашиваю?!

А х м е т. Разрешите сказать. Никто не путает. Тут еще один человек объявился… Вот, стоит! (Указывает на стоящего рядом с ним смуглого паренька с шапкой кудрявых черных волос.)

С у х а р е в. Ты откуда взялся? Документы! (Проверив документы.) В порядке… Да кто ты такой, скажи на милость?

Ц ы г а н е н о к. Я цыган. Красный цыган!

С у х а р е в. Красный цыган? (Смеется.) Да какой же ты цыган?! Ты же еще цыганенок! Вот уморил… Смирно!. По вагонам, шагом марш!

Правофланговые за кулисами запевают, все подхватывают.

Т е м н о т а.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Перед занавесом та же книга. С этой заставки будет теперь начинаться каждый акт. Музыка. Медленно переворачивается страница. Перед нами — Г а й д а р. Он несколько секунд молчит, думая о чем-то своем, потом задумчиво, как самому себе, продолжает рассказывать…

Г а й д а р. Сквозь горе, разлуку, сквозь дым и огонь прошла моя ранняя юность. Где мы наступали, где отступали, — скоро всего не перескажешь… Но самое главное, что я запомнил, это то, с каким бешеным упорством, с какой ненавистью к врагу, безграничной и беспредельной, сражалась Красная Армия одна против всего белогвардейского мира! Где вы сейчас, боевые друзья? На каких стройках, в каких колхозах, на каких шахтах и заводах воюете вы за светлое дело коммунизма? Помните ли вы донские степи, песни у костра и наш отряд с гордым названием: «Особый отряд революционного пролетариата?..»

Т е м н о т а.

Партизанский лагерь в лесу. У костра А х м е т, Ц ы г а н е н о к, в стороне седоусый партизан с трубкой в зубах — Ч у б у к.

Ч у б у к. Подкинь хворосту, Цыганенок. Плохо что-то закипает.

А х м е т. Горит, горит! Шипит, шипит! Дыма много — чая нет! Снимай — так пить будем!

Ч у б у к. Подожди. Сейчас закипит.

Ц ы г а н е н о к. Он ждать не может. Ему сразу все подавай…

А х м е т. Ждать не люблю! Зачем ждать? Быстро все нужно! Как кунак мой! Раз! Раз! Ветер…

Ч у б у к. Голиков-то? Молодой еще, потому и быстрый! Хороший солдат растет.

Ц ы г а н е н о к. Где он пропал? Интересно рассказывает…

Ч у б у к. Сейчас придет. Командир вызвал.

Появляется А р к а д и й. Он еще в форме реального училища, но без герба на фуражке.

Вот он, рассказчик, явился… Ну, давай дальше. Значит, сумку ты у него забрал, самого пристукнул и сюда.

А р к а д и й. Ага… Ведь как получилось? Когда на поезд бандиты напали, я в лесу заблудился! Ну и наткнулся на него. Сначала он нашим прикинулся, а потом меня дубинкой по голове! Ну я его и… Страшно даже вспомнить. Ведь я, дядя Чубук, никогда раньше в человека не стрелял.

Ч у б у к. Жалеешь? Ну, ну… Ты может думаешь, что война — это вроде игры или прогулки по полям да лесам? Белый есть белый! Они нас стреляют, и мы их жалеть не должны.

А р к а д и й. Да я не жалею, а как-то так… Неприятно…

Ч у б у к. Приятного ничего нет, это верно.

А х м е т. А в сумке что, бачка?

А р к а д и й (открывая сумку). Вот. Аттестат. (Читает.) Выдан воспитаннику 2-й роты имени графа Аракчеева кадетского корпуса Юрию Ваальду.

Ч у б у к. Кадет?

А р к а д и й. Ага… И письмо полковнику Королькову, чтоб помог этому кадету у корниловцев.

Ч у б у к. Теперь не поможет…

К костру подходит Ш м а к о в.

Ш м а к о в. Чубук, к командиру!

Ч у б у к. Иду. (Уходит.)

Ш м а к о в. Дайте закурить, братцы. Смотрите, какие камешки интересные! У речки набрал!

А х м е т. Ты, бачка, как маленький все равно! Зачем они тебе?

Ш м а к о в. Интересно! Вроде одинаковые, а посмотришь — все разные… А почему так — неизвестно.

А р к а д и й. Все известно. Наука такая есть. Геология.

Ш м а к о в. Как?

А р к а д и й. Геология.

Ш м а к о в. Понятно! Вода-то бурлит, закипает должно… Сахар есть?

А х м е т. Есть немного.

Все молча смотрят на закипающий котелок и слушают Цыганенка, который тихонько поет что-то по-цыгански.

Ш м а к о в. Какую песню поешь, Цыганенок. Чего-то грустная очень? Скажи по-русски…

Ц ы г а н е н о к. Старая песня… В ней говорится, что нет у цыгана родной земли и та ему земля родная, где его хорошо принимают. А дальше я его спрашиваю: а где же, цыган, тебя хорошо принимают? И цыган отвечает: много я стран исходил с табором… Был у венгров, был в туретчине, был у болгар.. Много земель исходил и еще не нашел такой, где бы хорошо мой табор приняли… Такая песня…

А х м е т. Ты к нам сам пришел, да? Вас ведь в армию не забирают.

Ц ы г а н е н о к (горячо). Меня не нужно забирать! Отец мой умеет воровать лошадей, а мать гадает! Дед мой воровал лошадей, бабка гадала!.. И никто из них себе счастья не украл, никто хорошей судьбы не нагадал… Надо по-другому!

А х м е т. Уй-бай! Чай сбежал! (Подхватывает котелок, снимает его с огня.)

Цыганенок громко смеется.

А р к а д и й. Ты чего, Цыганенок.

Ц ы г а н е н о к. Так… Я вот думаю, что и народ так… Русские, башкиры, цыгане, все… Терпели старую жизнь, терпели, а потом, как вода из котелка: закипели и кинулись в огонь! А?

А х м е т. Правильно, бачка. Молодец!

Ц ы г а н е н о к. И я так же. Сидел, сидел — не вытерпел, взял винтовку и пошел, как тот цыган в песне, хорошую жизнь искать…

А р к а д и й. И найдешь! Слышишь, Цыганенок, найдешь!

Ц ы г а н е н о к. Один не нашел бы… А все вместе должны — потому охота большая!

А х м е т. Давай кружки — чай разливать буду. Вот, ты песню пел: везде табор ходил, по всей земле, нигде счастья не нашел… А кто табор вел?

Ц ы г а н е н о к. Кто вел? Старики вели — они все дороги знают…

А х м е т. Все дороги знают, а главной не нашли. Ту, которая к счастью ведет! У нас в народе так говорят: если скачут джигиты, то один всадник всегда впереди должен быть. Горячий, честный… Храбрый, как лев! Себя не пожалеет, коня не пожалеет, все отдаст, чтоб другим хорошо было! Всадник, скачущий впереди… По-нашему — Гайдар!

А р к а д и й. Как?

А х м е т. Гайдар…

А р к а д и й (задумчиво). Гайдар… Всадник, скачущий впереди!..

Слышен цокот копыт. Все прислушиваются.

Ш м а к о в. Верховой! Должно к командиру, с пакетом…

Ц ы г а н е н о к (вставая). Мне пора.

Ш м а к о в. Кого сменяешь?

Ц ы г а н е н о к. Малыгина.

Ш м а к о в. Ну, ну, послужи, солдатик!

Цыганенок уходит. Шмаков негромко наигрывает на гармони.

Эх, тальяночка-партизаночка… Споем, Аркадий?

А р к а д и й. А?!

Ш м а к о в. Споем, говорю, что ли? Ты чего задумался?..

А р к а д и й. Ничего. Так я…

Ш м а к о в (играя). Не жизнь, а времяпровождение… Обоз у белых отобьешь, телеграфный столбик спилишь — вся война. Скорей бы в наступление.

А х м е т. Тебе, извиняюсь, как на картинке надо? Винтовки наперевес и пошли! А у них пушки…

Ш м а к о в. Что мне пушки — я сам себе орудие!

Д а л е к и й г о л о с. Шмаков, к ротному!

Ш м а к о в (продолжая сидеть). Иду!.. Не иначе в наряд мне. (Играет.)

Г о л о с. Васька!

Ш м а к о в (сидя). Надо идти.

Г о л о с. Шмаков! Чорт!!

Ш м а к о в. Беспременно в наряд… (Кричит.) Иду! (Вставая.) Прощевайте, хлопцы! (Уходит.)

С противоположной стороны быстро входит Ч у б у к.

Ч у б у к. Ахмет, к командиру!

А х м е т. Есть! (Убегает.)

Ч у б у к. Голиков, верхом ездил когда-нибудь?

А р к а д и й. Ездил, дядя Чубук! А что?

Ч у б у к. Поедешь со мной.

А р к а д и й. Сейчас?

Ч у б у к. Сейчас. Винтовку и документы сдашь ротному.

А р к а д и й. В разведку?!

Ч у б у к. В разведку. В Богучарах белые. Надо пробраться в деревню, узнать, что они затевают. Дело серьезное… Не боишься?

А р к а д и й. Нет, дядя Чубук. Не боюсь!

Ч у б у к. Ну, добре! Значит, по коням! (Уходит.)

Аркадий бежит за ним, на ходу снимая винтовку. Издалека доносится чуть слышное ржание лошади. Аркадий останавливается, прислушивается, улыбаясь, говорит:

А р к а д и й. Гайдар… Всадник, скачущий впереди! (И чему-то своему засмеявшись, убегает.)

Т е м н о т а.

Белогвардейский штаб. На стене — телефон, в открытую дверь видна вторая комната, с выходом на улицу. За столом склонился над картой и штабными бумагами офицер в погонах штабс-капитана. Звонок телефона.

Ж и х а р е в. Штабс-капитан Жихарев у аппарата. Здравствуйте, ротмистр… Что?.. Передайте полковнику, что операция разработана. Да… Только что кончил… Чудесно! Сейчас буду у вас. (Вешает трубку. Кричит.) Пахомов!

П а х о м о в (в дверях). Слушаю, ваше благородие.

Ж и х а р е в. Папаху, шашку!

П а х о м о в. Пожалуйста, ваше благородие.

Ж и х а р е в. Придет поручик Бравич, скажешь, что я ушел к ротмистру Шварцу.

П а х о м о в. Слушаю.

Жихарев выходит. Пахомов, тяжело вздохнув, подходит к телефону, стирает пыль с деревянной коробки, крутит ручку. Телефон звонит.

Ишь ты! Машина!.. (Снимает трубку.) Алле! Алле! Молчит… (Крутит ручку.) Алле!.. Это кто? Какой телефонист? Сковородников? Мое вам почтение, Александр Семенович! Это землячок ваш говорит. Пахомов и есть! Чего? Да нет, это я так. Заскучал. Заскучал, говорю! Мысли у меня всякие. Письмо я от своих получил… Урожай убирать надо, а некому. Слышь, Сашок? Некому, говорю, урожай-то. А?! Ну, ну, вешаюсь. Вешаюсь, говорю! (Вешает трубку.) И поговорить-то не дадут. (У окна.) Пылища и никакого горизонту. То ли дело у нас в деревне! Ага, вон казачки ведут кого-то. Никак арестованного? Так и есть! (Кричит.) Эй, служивые, куда ведете парнишку? Сюда идут.

Выходит и через несколько секунд возвращается вместе с двумя казаками, которые вводят А р к а д и я.

1 - й к а з а к. На реке поймали. Где их благородие?

П а х о м о в. У ротмистра Шварца. Вон, домик через дорогу.

2 - й к а з а к. Передать бы надо. Вот сумка его да пистолет…

П а х о м о в. Так ты их благородию передай. А этого здесь можете оставить — не утекет!

1 - й к а з а к. Пошли, Михайла!

Выходят.

П а х о м о в. Ну, чего посреди комнаты встал? Ноги-то, небось, не казенные? Вон, присядь в уголке. Отдохни, пока их благородие не придет. Господи, и чего таких мальцов в армию забирают?!

А р к а д и й. Никто меня не забирал! Я сам пошел!

П а х о м о в. Сам? Ишь, ты! А меня вот мобилизовали… Партизан, что ли? (Аркадий молчит.) Худо твое дело, малец! Ой, худо! Как же ты не уберегся?

А р к а д и й. Да уж так… Попить бы.

П а х о м о в. Попить, это можно. Ой, малец, малец… (Выходит.)

Аркадий некоторое время сидит неподвижно, потом порывисто встает, подходит к окну, пытается открыть его плечом. За окном голоса. Аркадий отходит в угол. Садится. В соседней комнате звяканье шпор, голос: «Разрешите, господин капитан?» Входит поручик Б р а в и ч.

Б р а в и ч. Гм!.. Никого… (Кричит.) Пахомов! Опять никого! Прелестно! Куда же все делись? (Не замечая Аркадия, расхаживает по комнате.) Какая скука! Хоть удавись! Скорей бы в Ростов! (Увидев Аркадия.) Это еще что такое? Откуда? Отвечать!

В дверях появляется П а х о м о в. В руках у него ведро с водой и кружка.

Б р а в и ч. Ну? Я с кем разговариваю?!

П а х о м о в. Разрешите доложить, ваше благородие. Это пленный. Казаки привели…

Б р а в и ч. А ты где пропадаешь, болван?! Почему оставил пленного?

П а х о м о в. Так что я до колодца только… Воды набрать.

Б р а в и ч. Воды? Я вот скажу господину капитану, он тебе покажет воду! Пошел вон!

П а х о м о в. Слушаюсь. (Идет к дверям.)

Б р а в и ч. Стой!

П а х о м о в. Слушаюсь.

Б р а в и ч. Где господин капитан?

П а х о м о в. Их благородие у ротмистра Шварца.

Б р а в и ч. Ну, хорошо! Ступай!

Пахомов выходит.

Партизан?! Разведчик?!

Аркадий молчит.

Ничего, голубчик, заговоришь! У нас с большевиками разговор короткий: по мордам и к стенке!

А р к а д и й. Болван усатый!

Б р а в и ч. Что? Ах, ты!.. (Замахивается.)

В дверях показывается штабс-капитан Ж и х а р е в.

Ж и х а р е в. Отставить, Бравич!

Б р а в и ч. Он осмелился!.. Хам! Красный ублюдок!!

Ж и х а р е в (резко). Отставить, поручик! (Аркадию.) Это ваша сумка?

А р к а д и й (медленно). Сумка? Моя.

Ж и х а р е в. Фамилия?

А р к а д и й. Го… (После паузы. Громко.) Господин капитан, разрешите обратиться?

Ж и х а р е в. Слушаю вас.

А р к а д и й. Воспитанник 2-й роты имени графа Аракчеева кадетского корпуса Юрий Ваальд явился в ваше распоряжение!

Б р а в и ч. Что!?

А р к а д и й. Письмо полковнику Королькову находится в сумке, аттестат там же!

Ж и х а р е в. Вольно, кадет! Прошу простить казачков — неграмотные. А уж вы, поручик, извиняйтесь сами. (Смеется.)

Б р а в и ч. Простите. Я право не думал…

Ж и х а р е в. Знакомьтесь, господа! И мир!

Б р а в и ч. Поручик Бравич.

А р к а д и й. Юрий Ваальд.

Ж и х а р е в. Ну, так-то лучше. (Кричит.) Пахомов!

П а х о м о в (в дверях). Слушаю.

Ж и х а р е в. Пахомов, что у нас на завтрак?

П а х о м о в. Куренок, ваше благородие…

Ж и х а р е в. Что нам на троих куренок? Давай еще чего-нибудь.

П а х о м о в. Так что вчерашние вареники разогреть можно.

Ж и х а р е в. Давай куренка, давай вареники… Живо!

П а х о м о в. Слушаюсь. (Выходит.)

Ж и х а р е в (протягивает Аркадию портсигар). Прошу.

А р к а д и й. Благодарю. (Закуривает от спички, предложенной штабс-капитаном.)

Ж и х а р е в. Я прочел письмо к полковнику Королькову, но оно теперь ни к чему. Полковник уже месяц как убит.

А р к а д и й. Ах, вот как? Очень жаль.

Ж и х а р е в. Да… Прекрасный был офицер. Ваша сумка и маузер. Прошу!

А р к а д и й. Благодарю.

Б р а в и ч. Хороший у вас маузер. Я таких маленьких никогда не видел. Хотите меняться?

А р к а д и й. Не могу. Подарок…

Ж и х а р е в. Чей?

А р к а д и й. Отца.

Ж и х а р е в. А я ведь знавал вашего батюшку, Юрий… Владимирович, если не ошибаюсь?..

А р к а д и й. Так точно!

Ж и х а р е в. Давненько. В девятьсот седьмом, в Петербурге. Вы ведь, кажется, тогда в Озерках жили?

А р к а д и й. Так точно, в Озерках…

Ж и х а р е в. Красивое место. Совсем вы еще мальчуганом были, только смутное сходство сохранилось. (Кричит.) Пахомов, скоро там?

П а х о м о в (входя с судками). Несу, ваше благородие! (Накрывает на стол, отодвинув в сторону карту и штабные бумаги.)

Б р а в и ч. Коньячку бы, ради знакомства?

Ж и х а р е в. Можно… Пахомов, накроешь на стол, принеси!

П а х о м о в. Слушаюсь.

Б р а в и ч. А почему на вас такая форма странная?

Ж и х а р е в. Да, действительно?.. Я только что обратил внимание… Прошу к столу!

Пахомов роняет тарелку.

Верблюд! Тарелку разбил! Что ты сегодня нарочно меня злишь? Убирай быстро и неси коньяк!

Пахомов уходит.

Ну-с, приступим! Вашу тарелку.

А р к а д и й. Благодарю вас.

Ж и х а р е в. Берите, берите… Не стесняйтесь.

Б р а в и ч. Мне, если можно, вареников. Так что же это за форма?

А р к а д и й. Ах, вы все про это?.. Это не моя. Я купил на станции у какого-то реалиста. Неужели вы думали, что я перейду фронт в форме кадета?

Ж и х а р е в. Действительно, Бравич! Неужели вы сразу не сообразили?

Входит П а х о м о в.

Ж и х а р е в. Принес?

П а х о м о в. Пожалуйста, ваше благородие.

Ж и х а р е в (разливая коньяк). Выпьем, господа! За молодое пополнение! Эх, бывало, в Питере пили! Как пили!

Б р а в и ч. И будем пить! Близок этот святой для России час, когда мы под звон колоколов пройдем по улицам столицы! И первого пленного большевика я повешу собственными руками на ближайшем фонарном столбе!

Аркадий резко встает.

Ж и х а р е в. Вы что, кадет?

А р к а д и й (после паузы). Я… уже сыт, господин капитан. Благодарю вас. (Садится.)

Ж и х а р е в. Однако, аппетит у вас не армейский.

П а х о м о в. Ваше благородие…

Ж и х а р е в. Ты еще здесь? Что тебе?

П а х о м о в. Так что еще одного привели. Виноват, теперь, вроде, настоящего…

Ж и х а р е в. Прошу прощенья, господа! (Кричит.) Ввести арестованного!

В комнату вводят избитого, связанного Ч у б у к а. Он на одно мгновение задерживает взгляд на лице Аркадия. Аркадий делает невольное движение к нему, затем медленно опускается на стул.

Б р а в и ч. Что с вами, Юрий Владимирович?

А р к а д и й. Голова закружилась… От коньяку, наверно…

Б р а в и ч. Чепуха! Просто устали.

Ж и х а р е в (Чубуку). Подойди сюда. Ближе… Да… Это птичка чужая. По глазам видно. Документы?

1 - й к а з а к. Нету, ваше благородие.

Ж и х а р е в. Разведчик? Из какого отряда? Отвечать!

Чубук молчит.

Сколько коммунистов в отряде?

Ч у б у к. Все коммунисты.

Ж и х а р е в. Сколько пулеметов?

Ч у б у к. Двадцать!

Б р а в и ч. Врешь, скот! (Бьет Чубука по лицу.)

Аркадий вскакивает.

Ж и х а р е в. Нервы, молодой человек! Сидите спокойно. (Чубуку.) Кто с тобой был?

Ч у б у к. Товарищ один…

Ж и х а р е в. Куда он делся?

Ч у б у к. Убег куда-то. В другую сторону…

Ж и х а р е в. В какую сторону?

Ч у б у к. В противоположную.

Ж и х а р е в. Я тебе покажу в противоположную! Я тебя самого сейчас отправлю в противоположную! Бравич, увести!

Чубука выводят.

Ж и х а р е в (Аркадию). Что с вами, батенька? Никогда не видели, как большевиков расстреливают! Привыкайте! (Быстро выходит.)

Аркадий бросается к окну, выхватывает маузер. За окном залп.

А р к а д и й. Чубук! Чубук, родной!.. (Несколько секунд стоит, закрыв лицо руками. Потом подбегает к столу, прячет в сумку карту, штабные бумаги.)

В дверях показывается Б р а в и ч.

Б р а в и ч (резко). Что вы делаете?!

Аркадий подходит к Бравичу. В упор стреляет в него. Бравич падает. Аркадий выбегает.

Т е м н о т а.

Окраина деревни. Под окном избы сидят А х м е т и Ш м а к о в. В руках у Шмакова гармонь. Он негромко играет что-то задумчивое и чуть-чуть грустное.

А х м е т (взглядывая в окно). Все пишет… Подожди, Василий, не играй. Мешаешь.

Ш м а к о в. И чего пишет? (Вставая.) Ты смотри, Ахмет, сколько бумаги изорвал! Напишет, порвет и опять сначала!

А х м е т (задумчиво). Совсем большой человек стал…

Ш м а к о в. Кто?

А х м е т. Аркадий… Был такой маленький, стал совсем большой!

Ш м а к о в. Не большой, а командир роты. И когда ты, Ахмет, говорить научишься по-человечески?

А х м е т. Я знаю, что говорить! Понимать надо! Командир роты — одно, человек — совсем другое!

Ш м а к о в. Ну вот, рассердился. И чего ты такой горячий? Слова тебе не скажи.

А х м е т. Аркадию сколько лет? Шестнадцати нет! А он ротой командует! Большой человек?

Ш м а к о в. Большой, большой. Разве я спорю? Как говорится, биография у него необыкновенная!

А х м е т. Какая такая биография? Время необыкновенное! Ничего ты, бачка, не понимаешь!

Ш м а к о в. Ну вот, опять. Порох, не человек!

Из избы выходит А р к а д и й. В перетянутой ремнями шинели, в серой папахе со звездочкой он выглядит суровым и повзрослевшим.

А р к а д и й. Разведка не вернулась?

А х м е т. Нет еще, товарищ командир роты.

А р к а д и й. Я ушел к Сухареву.

А х м е т. Есть!

Аркадий уходит.

Про Чубука забыть не может.

Ш м а к о в. Наверно… В отряд вернулся сам не свой и вот до сих пор… В самое пекло лезет! Как жив остался — удивительно!

А х м е т. Чубука жалко…

Ш м а к о в. Да… (Играет.)

А х м е т. Слушай, спой, что вчера с Цыганенком пели. Очень песня хорошая. Откуда такая?

Ш м а к о в. Сам сложил.

А х м е т. Сам? Скажи пожалуйста. Молодец, бачка!

Ш м а к о в. Наконец-то! А то все ругаешься. Жаль, Цыганенок в разведке, спелись мы с ним… (Берет гармонь.) Эх, подружка моя неразлучная! Помирать буду, — на тот свет с собой возьму.

А х м е т. Зачем кричишь? Верблюда погоняешь? Хорошая песня тишину любит. Пой!

Ш м а к о в. Опять досталось! И за что я тебя люблю, Ахметка? Непонятно. (Негромко запевает. Ахмет подтягивает.)

Появляются С у х а р е в и А р к а д и й. Они стоят за спиной Шмакова. Слушают.

С у х а р е в. Хорошая песня…

А х м е т (вскакивает). Товарищ командир!

С у х а р е в (задумчиво). Солдатская дружба — особая дружба, коль друг за тебя погибает в бою… Настоящая песня. Где подхватили?

Ш м а к о в (быстро). Да так… Солдат один проходил, пел…

А х м е т. Какой солдат? Где проходил? Зачем неправду говоришь, Василий? Он сам сложил, товарищ командир.

С у х а р е в. Сам? Ну и ну! Видал, Голиков, какие у тебя в роте таланты? А мы и не знали!

Ш м а к о в. Да какие там таланты, товарищ командир! Так… Баловство одно…

С у х а р е в. Нет, брат, это не баловство. Ты думаешь — боец, партизан, белых стреляешь, по окопам валяешься, так и чувства тебе никакого проявлять не положено? Что ж ты, без чувства воюешь? Солдат ты наемный, что ли? Сам на фронт пошел! И ты, и Голиков, и Ахмет. Да мало ли! Был бы во мне этот самый талант, сел бы и написал обо всем! Чтоб сыновья наши да внуки знали, как мы свободу отстаивали!

А р к а д и й (горячо). Верно, товарищ командир! Вот я выйду ночью, посмотрю кругом… В степи костры горят, бойцы у пушек застыли, кони, как нарисованные, стоят… И вдруг — сигнал! Труба! Тревога! И помчались кони, развернулись орудия, ринулись в атаку бойцы. Вот такое бы написать… Или про то, как попался в плен красный разведчик, как пытают его белые… Шомполами бьют, звезды на спине вырезают, а он ни слова, ни стона… Каменный! Коммунист и солдат… Как Чубук!

С у х а р е в (задумчиво). Да… как Чубук.

Молчат.

Разведка не возвращалась?

А р к а д и й. Нет.

С у х а р е в. Вышли дозорных. Непохоже что-то на красновцев: их из деревни выбили, а они ни гу-гу!

А р к а д и й. Ахмет, Шмаков, в дозор!

А х м е т. Есть!

Уходят.

А р к а д и й (после паузы). Товарищ командир…

С у х а р е в. Что?

А р к а д и й (протягивая заявление). Вот…

С у х а р е в (читает). «Прошу принять меня в партию. Хочу воевать за светлое будущее коммунистом, потому что я...» Ишь, писатель! Не заявление — роман целый! (Помолчав.) Значит, в партию хочешь?

А р к а д и й. Хочу. Таким, как Чубук, хочу быть… Я перед каждым боем об этом думаю. Мне без партии нельзя.

С у х а р е в. Так… Это хорошо, что ты очень хочешь. (Пишет что-то на заявлении.) Держи. Теперь я тебе вроде крестный отец. Не подведешь?

А р к а д и й. Нет, товарищ командир, не подведу. Я клянусь вам!

С у х а р е в. Знаю, что не подведешь. Я в тебя верю, Голиков.

Далекие выстрелы. Вбегает запыхавшийся А х м е т.

А х м е т. Белые!

С у х а р е в. Где?

А х м е т. К опушке подходят! Наша разведка их задержала!

С у х а р е в. В ружье!

Ахмет убегает. Слышен сигнал трубы.

Голиков, роту подошлю сюда. Держаться до последнего!

А р к а д и й. Есть!

Сухарев быстро уходит. Выстрелы приближаются. Появляется Ш м а к о в. Он несет раненого Ц ы г а н е н к а. Бережно опускает его на землю.

Ш м а к о в. Подходят…

А р к а д и й. Цыганенок, друг… Больно тебе?

Ц ы г а н е н о к. Ничего… Я им тоже… (Вдруг очень быстро.) Мама, я не буду для него плясать! Не буду, не буду!

А р к а д и й. Ты что, Цыганенок.

Ц ы г а н е н о к. А?.. (После паузы.) А счастье найдем… Один не нашел бы, а все вместе найдем…

А р к а д и й. Обязательно найдем! Слышишь, Цыганенок.

Ц ы г а н е н о к (очень медленно). Должны найти… Должны… найдем… (Затихает.)

Ш м а к о в. Всё… Эх, Цыганенок.

А р к а д и й (снимает папаху). Прощай, друг…

Выстрелы приближаются. Вбегает А х м е т.

А х м е т. Рота здесь!

А р к а д и й (выхватывая маузер). Рота, за мной! За счастье! За Цыганенка! Вперед!

Пулеметная очередь. Аркадий хватается за голову, медленно оседает на землю.

А х м е т. Командир! Бачка!

А р к а д и й (отстраняя Ахмета). Вперед, Ахмет! Ребята… скачите! Вперед! Гайда… (Падает.)

В темноте гремит «ура!»

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Опять переворачивается страница книги, и опять мы видим Г а й д а р а. Он сидит, крепко сжав рукой правую часть головы. Потом постепенно, как будто боясь, что боль может снова вернуться, опускает руку.

Г а й д а р. Борьба продолжается!.. Меня отчислили в запас из-за тяжелой контузии в голову. Она и сейчас дает себя знать… Но я стал писать, чтобы вы, дорогие мои друзья, еще лучше поняли, что такое бесстрашие перед врагом, любовь к своей Родине, преданность нашему великому делу…

Т е м н о т а.

Москва. Комната в квартире Гайдара. Лучи неяркого сентябрьского солнца освещают письменный стол, диван, над которым висит фотография Гайдара времен гражданской войны, раскрытый чемодан на стуле. В комнате беспорядок, какой бывает либо при сборах в дальнюю дорогу, либо в первые часы приезда, когда вещи еще не нашли своего места и висят на спинках стульев, лежат на столе. Г а й д а р стоит на стуле, и, мурлыча какую-то песенку, приколачивает над диваном ветвистые оленьи рога. Звонок телефона.

Г а й д а р. Слушаю! Ага, я… Приехал. А это кто? Сухарев? Здравствуйте, Иван Степанович! Вы где? Может быть заедете? Ну, хоть на минуту: у меня для вас письмо! Нет, честное слово. Пока секрет! Ну, хоть на полминуты, Иван Степанович, ведь вы же рядом! Хорошо… Жду! (Вешает трубку. Продолжая напевать, разбирает вещи.)

Телефон звонит опять.

Слушаю! Гайдара? А кто просит? Из «Пионерской правды»? А кто все-таки? А-а… Здравствуй, Толя! Да, я. Сегодня, только что с поезда… Почему сразу не признаюсь? Так вы же дохнуть не даете! Человек еще не помылся с дороги, а его уже на части рвут! Ты не будешь рвать? Ну вот, спасибо! Хоть одна благородная душа нашлась!.. Заеду обязательно… До свиданья! (Вешает трубку. Вынимает из чемодана рукописи, идет к письменному столу, но проходя мимо окна, задерживается. Смотря в окно.) Скажи, пожалуйста, футболисты в нашем дворе завелись! Ну, бей! Эх, мазила!.. Так!.. Отдай крайнему. Правильно!

Звонок у входной двери.

Головой! Молодчина!.. Ну, веди, веди!.. Передай полусреднему! Так…

Звонок настойчивей.

Кому пасуешь? Ну, на прорыв!.. Давай, давай! Ну, еще!

В дверь стучат.

Бей! Молодец, курносый!.. Один — ноль!

Сильный стук в дверь.

(Недовольно.) Кто это ломится? Звонок же для этого есть!

Выходит и тут же возвращается с С у х а р е в ы м. Сухарев заметно постарел. Он в полувоенной форме, с орденом Красного Знамени на груди.

С у х а р е в. Ты что, оглох что ли? Звонил, звонил. Думал, ушел, не дождался. Ну-ка, покажись! Ничего, тайга тебе на пользу. Почему не открывал? Заснул?

Г а й д а р. Ребята во дворе в футбол играют, увлекся, Иван Степанович…

С у х а р е в. Где? (У окна.) Ты смотри, вратарь что делает! Прямо с ног мяч хватает!.. Постой, постой, да это же девчонка!

Г а й д а р. Не может быть! В брюках-то?

С у х а р е в. А косички? Вон из-под кепки торчат! Видишь?

Г а й д а р. Верно!

С у х а р е в. Вот сорви-голова! Откуда такая?

Г а й д а р. Не знаю, Иван Степанович. Ни ее, ни вот того курносого. Я ведь в Москве почти год не был, новых жильцов, наверно, ребята.

С у х а р е в. Ну, рассказывай. Как съездил?

Г а й д а р. Хорошо. Очень хорошо. Такого я повидал за эту поездку, — спать не могу! Поскорей написать обо всем хочется! Забрался я на один разъезд… Глушь кругом, тайга на сотни километров, поезда не останавливаются. А там ребята живут… Школы у них нет, дела настоящего тоже. Рыбу удят, дерутся и мечтают о дальних странах. Понимаете, Иван Степанович, о каких-то неведомых дальних странах, где идет строительство, кипит жизнь! И вдруг в тайге обнаружен алюминий. Богатейшие залежи! На разъезде начинают строить завод, школу, появляются новые люди, останавливаются скорые поезда… Дальние страны сами пришли к ребятам! Но не вдруг, не просто. За это дерутся! Кулаки убивают председателя колхоза, славного веселого парня, коммуниста… И ребята понимают, что дерутся за них, за их мечты, за их светлое будущее. Как же об этом не писать?

С у х а р е в. Нужно писать. Борьба продолжается, Аркадий! Ты прав: так просто новую жизнь не построишь… И это хорошо, что ребята понимают, что дерутся за них. Но этого мало. Нужно, чтобы они выросли настоящими советскими людьми, борцами… (У окна.) А знаешь, что говорил об этом Ленин? Основным качеством советских людей должны быть храбрость, отвага, готовность биться вместе с народом против врагов нашей Родины! Вот ты и пиши так, чтобы эти ребята, которые сейчас гоняют мяч во дворе, выросли такими людьми.

Г а й д а р. Храбрость, отвага, готовность биться против врагов Родины… Как это верно! (Помолчав.) Знаете, Иван Степанович, я хочу, чтобы когда-нибудь про нас, детских писателей, говорили так: «Жили-де такие умельцы, знающие люди, которые из военной хитрости прикинулись писателями и помогли ребятам вырасти хорошими, храбрыми солдатами».

С у х а р е в. Правильно! Не зря я за тебя поручался. Помнишь, крестник?

А р к а д и й. А как же! Помню, товарищ командир.

С у х а р е в. То-то!.. Да, тут без тебя Ахмет приезжал.

А р к а д и й. Ну? Где он?

С у х а р е в. Кавалерист. Полком командует. Был в Средней Азии, басмачей гонял. А где теперь — не знаю. Сам понимаешь… (Негромко поет.) Солдатская служба — особая служба, коль Родину ты защищаешь свою…

Г а й д а р (так же). Солдатская дружба — особая дружба, коль друг за тебя погибает в бою… Ох ты! Про письмо-то я забыл! (Достает из полевой сумки письмо.) Угадайте от кого?

С у х а р е в. Давай, давай! Может быть еще плясать заставишь?

Г а й д а р. От Васьки Шмакова!

С у х а р е в. Где ж ты его встретил?!

Г а й д а р. Под Владивостоком. Геолог! Начальник экспедиции....

С у х а р е в. Зарыл Вася талант в землю! Я думал он поэтом будет, а он геологом стал! (Читает письмо.) Скажи на милость!..

Г а й д а р. Камешками он давно интересовался.

С у х а р е в. Вот-вот! Ну, ладно, мне пора. Когда нужно будет что-нибудь, — зайди.

Г а й д а р. Спасибо. А пустят?

С у х а р е в. Позвони, попроси, в ножки поклонись, — может и выпишу тебе пропуск.

Смеются.

(У окна.) Ты смотри! Все еще гоняются!

Г а й д а р. Такой народ: пока мяч не отнимешь — не разойдутся!

С у х а р е в. Ну, будь здоров!

Г а й д а р. До свиданья, Иван Степанович.

В соседней комнате слышится звон разбитого стекла.

Г а й д а р. Это еще что такое?

Уходит и тут же возвращается с мячом в руках.

С у х а р е в. Доигрались! (Хохочет.)

Г а й д а р. Пушечный удар у этого курносого, — все стекло вдребезги!

С у х а р е в (у окна). Совещаются… Ну, разбирайся сам в своих квартирных склоках, мне некогда!

Уходит. Гайдар провожает его. Возвратившись, он смотрит в окно, потом быстро прячет мяч под диван и принимается разбирать вещи, напевая и посматривая на дверь. За дверью возня, потом робкий звонок.

Г а й д а р. Входите, открыто!

За дверью голоса: «Ты первый». «Нет, ты!» «Эх, а еще мальчишка!» Дверь распахивается, и в комнату входит Н а т а ш а. Она в брюках, в кожаных перчатках, кепка лихо сдвинута набекрень. Из-за ее плеча выглядывает П а в л и к.

Н а т а ш а. Здравствуйте!

Г а й д а р. Здравствуйте! Что ж вы в дверях стали? Проходите, садитесь.

П а в л и к. Спасибо… (Садится на стул, стоящий у двери.)

Г а й д а р (Наташе). А ты, мальчик, что ж не садишься?

Н а т а ш а. Я не мальчик, а девочка!

Г а й д а р. Не может быть!

Н а т а ш а. Честное пионерское!

Г а й д а р. А почему же ты в брюках ходишь?

Н а т а ш а. Это я, когда в футбол играю… А так — в юбке.

Г а й д а р. Понятно. А разве девочки в футбол играют?

Н а т а ш а. Ну и пусть не играют, а я буду! Давайте мячик…

Г а й д а р. Какой мячик?

Н а т а ш а. Как будто не знаете… Которым мы у вас стекло разбили!

Г а й д а р. Ах, значит был такой факт?

П а в л и к. Был… Это я вам в окно стукнул.

Г а й д а р. Что же ты так? Нехорошо, брат, чужие стекла бить.

П а в л и к. Нечаянно… Выше штанги взял…

Г а й д а р. Не рассчитал, значит?

П а в л и к. Не рассчитал…

Г а й д а р. Бывает… А вы давно в этом доме живете? Что-то я вас не знаю.

Н а т а ш а. А почему вы всех знать должны? Вы разве управдом?

Г а й д а р (смеясь). Не совсем…

Н а т а ш а (строго). Значит и знать не обязательно. Давайте мячик!

Г а й д а р. Ишь, какая сердитая! У тебя, наверно, мама учительница?

Н а т а ш а. Никакая не учительница! Если бы она учительницей была, — я бы давно из дому сбежала! Вон у Павлика дядя учитель. То ему не так, это не так!.. Павлик, в футбол не играй! Павлик, не купайся, простудишься! Как будто у него Павлик фикус какой-то!

П а в л и к. Наташа!..

Г а й д а р. Ты что, Павлик, с дядей живешь?

П а в л и к. Да.

Г а й д а р. А отец где?

П а в л и к. Папа умер… давно… Я еще тогда совсем маленьким был.

Г а й д а р. Так… (Вдруг.) Яблоки любите?

Н а т а ш а. Любим.

Г а й д а р. Ну, посидите. Сейчас я вас яблоками угощать буду. Хорошие яблоки! Настоящая антоновка. В дороге купил.

Н а т а ш а. А мячик?

Г а й д а р. И мячик заодно поищу. (Уходит в другую комнату.)

Н а т а ш а (негромко). Ничего дяденька… За стекло не ругается, яблоками угощает…

П а в л и к (так же). Хороший! (Осматривая комнату.) А почему у него вещи везде разложены?

Н а т а ш а. Не знаю. Приехал, наверно, недавно. Смотри-ка, фотография какая! Это он сам, только молодой. Смотри, Павлик… шашка, револьвер, на папахе красный бант!

П а в л и к. Ой, Наташа, это знаешь кто?

Н а т а ш а. Кто?

П а в л и к. Писатель Гайдар! Я этот портрет в книжке видел.

Н а т а ш а. Ну да?!

П а в л и к. Честное пионерское! И ребята во дворе говорили, что он в нашем доме живет, только уехал куда-то.

Н а т а ш а. Нашел кому стекла бить! Эх, ты!

П а в л и к. А сама-то: «Давайте мячик! Вы что, управдом?»...

Н а т а ш а. Тихо ты! (После паузы, шопотом.) Я недавно его книгу читала. «РВС» называется. Интересная! Как он там здорово про Жигана написал! Знаешь, Павлик, этот самый Жиган по поездам ходил и песни пел… Вот так! (Неожиданно громко.)

П а в л и к. Ты что? Сдурела?!

В соседней комнате слышен хохот, потом появляется Г а й д а р. У него в руках лукошко с яблоками.

Г а й д а р. Молодец, хорошо поешь! Выбирай себе за это самое большое яблоко! (Ставит лукошко на стол.) Бери, Павлик!

П а в л и к. Спасибо…

Н а т а ш а. А мяч не нашли?

П а в л и к. Наташа!

Н а т а ш а. Так он же чужой! Был бы мой, разве бы я приставала!

Г а й д а р (доставая из-под дивана мяч). Вот он, ваш мячик, не волнуйтесь.

Н а т а ш а. А зачем вы его в той комнате искали?

Г а й д а р. Это я нарочно, чтобы послушать о чем вы тут говорите.

Н а т а ш а. Хитрый!

Г а й д а р. А как же! Каждый солдат должен быть хитрым. Военная хитрость в бою — первое дело.

Н а т а ш а. Вы разве солдат? Вы ведь писатель!

Г а й д а р. Ну и что же, книги писать — это тоже солдатский труд. Вот вы вырастете, тоже солдатами будете.

Н а т а ш а. Я капитаном дальнего плаванья буду!

Г а й д а р. Не возражаю. Характер у тебя для этого подходящий. А скажите мне, други, часто вы в футбол играете?

П а в л и к. Каждый день.

Н а т а ш а. А что? Разве нельзя?

Г а й д а р. Почему же нельзя, футбол — вещь неплохая. Только не так часто. Что же у вас других игр нет?

Н а т а ш а. А какие? В лапту, что ли? Мы же не маленькие! И потом надоело… скучно!

Г а й д а р. Скучно, говорите? Так… Ну, ладно, что-нибудь придумаем. А сейчас будем стекло вставлять.

Н а т а ш а. И в комнатах приберем. Вы думаете, если я в брюках хожу и в футбол играю, так девченочных дел делать не умею? Я вам такой порядок наведу! Хотите?

Г а й д а р. Хочу. (Вдруг.) Товарищ капитан, разрешите свистать всех наверх?

Н а т а ш а. Это как?

Г а й д а р. Как на корабле. Ты — капитан, я — боцман, Павлик — матрос 1-й статьи. Смирно! Товарищ капитан, команда построена!

Н а т а ш а. Здравствуйте!

Г а й д а р и П а в л и к. Здравствуйте, товарищ капитан!

Н а т а ш а. Боцман!

Г а й д а р. Есть, боцман!

Н а т а ш а. Свистать всех наверх!

Г а й д а р. Есть, свистать всех наверх! Аврал!

Н а т а ш а. Павлик, тащи воды! Полы будем мыть!

П а в л и к. Есть воды! (Убегает.)

Н а т а ш а. Боцман, швабру! Вон на потолке паутины сколько.

Г а й д а р. Так точно! Есть паутина, год приборки не было!

Н а т а ш а. Безобразие!

Г а й д а р. Так точно, товарищ капитан, безобразие!

П а в л и к (вбегая). Вот вода!

Н а т а ш а (ставя стул на стол). Лезь!

П а в л и к. Слушаюсь!

Н а т а ш а. Боцман, держите тряпку! Пыль будете вытирать.

Г а й д а р. Есть, пыль вытирать, товарищ капитан!

Звонок у входной двери.

Слышу сигнал! Дверь не закрывали?

П а в л и к. Нет!

Г а й д а р (кричит). Входите!

В комнату входит человек в плаще и шляпе. В руках у него портфель. Близоруко щурясь сквозь стекла пенсне, он оглядывает комнату.

Ч е л о в е к в п л а щ е. Простите, пожалуйста… я, кажется, не во-время?..

Г а й д а р. Ничего, ничего… Вы ко мне?

Ч е л о в е к в п л а щ е. Я ищу своего племянника. Мальчики во дворе сказали, что он поднялся сюда.

П а в л и к (сверху). Я здесь, дядя Витя!

Ч е л о в е к в п л а щ е (растерянно). Что ты там делаешь?

П а в л и к. Паутину снимаю!

Ч е л о в е к в п л а щ е. Какую паутину? Слезай, пожалуйста. Пора обедать. (Гайдару.) Вы простите, но я не совсем понимаю, что здесь происходит?

Г а й д а р. Аврал!

Ч е л о в е к в п л а щ е. Что?..

Г а й д а р. Генеральная приборка на корабле.

Ч е л о в е к в п л а щ е. На каком корабле? Извините, не понимаю…

П а в л и к. Чего ж тут непонятного? Это наш корабль! Я — матрос, Наташа — капитан, а это, дядя Витя, писатель Гайдар! Помните, я его книжку вам показывал?

Ч е л о в е к в п л а щ е. Ах вот оно что! Очень рад… Карташев…

Г а й д а р (пристально смотрит на него). Карташев?.. Виктор Карташев?!

К а р т а ш е в (после паузы). Если не ошибаюсь… Голиков?..

Г а й д а р. Он самый!

К а р т а ш е в. Вот это встреча!.. Как в романе!

Г а й д а р. Мне иначе нельзя: писатель!

К а р т а ш е в. Сколько же лет мы не видались?

Г а й д а р. Пустяки! Всего… шестнадцать!

К а р т а ш е в. Да, да, нынче у нас тридцать четвертый, а расстались мы…

Г а й д а р. В восемнадцатом!

К а р т а ш е в. Подумать только: шестнадцать лет! Ну, здравствуйте, писатель Гайдар!

Г а й д а р. Здравствуйте, учитель Карташев!

К а р т а ш е в. Все знает! Откуда?

Г а й д а р. Наташа рассказала.

Н а т а ш а. Ага, я!.. Я думала — вы незнакомые, а вы еще вон когда встречались! В восемнадцатом! Это когда гражданская война была, да?

К а р т а ш е в. Наташа, вмешиваться в разговор старших невежливо!

Н а т а ш а. А если мне интересно?

К а р т а ш е в. Потерпи до конца разговора и спроси. Понятно?

Н а т а ш а. Понятно, но скучно!

К а р т а ш е в. Так не отвечают.

Г а й д а р. Я вижу, вы все такой же!

К а р т а ш е в. Что ж делать? Меня воспитали в определенных правилах, которые я запомнил на всю жизнь. Идем, Павлик! До свиданья, Аркадий… Петрович, если не ошибаюсь?

Г а й д а р. Совершенно верно, Виктор… Григорьевич. Так?

К а р т а ш е в. Абсолютно точно!

Г а й д а р. Надеюсь, теперь будем встречаться чаще?

К а р т а ш е в. Конечно. Я живу по соседней лестнице. До свиданья!

Г а й д а р. До свиданья!

Карташев и Павлик уходят.

Н а т а ш а. Оказывается, вы его знаете!

Г а й д а р. Оказывается, знаю, Наташа…

Т е м н о т а.

Пионерский лагерь под Москвой. На фоне синего летнего неба белеют палатки, четко вырисовывается высокая мачта, на конце которой трепещет от легкого ветра красный флаг. Уже зашло солнце, но еще не начинало темнеть. У одной из палаток, с палкой на плече, прохаживается П а в л и к. Вот он настороженно прислушивается, делает несколько шагов в сторону.

П а в л и к. Стой! Кто идет?

Из-за деревьев появляется Х о з е.

Х о з е. Отвага! Дружба!

П а в л и к. Честь! Победа!

Х о з е (медленно). Все… как это… спокойно?

П а в л и к. Спокойно, товарищ командир полка!

Х о з е. Хорошо.

Проходит в палатку. Павлик застывает у входа. Слышен мужской голос: «Павлик! Ты где?» Павлик собирается ответить, но вспомнив, что он на посту, сердито хмурит брови и продолжает молча прохаживаться вдоль палатки. Появляется К а р т а ш е в. Он в светлом костюме с какими-то свертками в руках.

П а в л и к. Стой! Кто идет?

К а р т а ш е в. Это я, Павлик. Почему ты не отзываешься?

П а в л и к (резко). Назад! Стрелять буду!

К а р т а ш е в. Что с тобой, Павлик? Это же я — Дядя Витя!

П а в л и к. Назад!

К а р т а ш е в. Что за нелепые шутки? Сейчас же брось эту палку и иди сюда!

Павлик молча стоит, держа палку на изготовку, как ружье.

Павлик! Я с кем разговариваю?

Павлик молчит.

Очень мило! Я бросаю дела, приезжаю к родному племяннику в лагерь, а он разговаривать не желает. Хорошо! Я сейчас же сажусь в поезд и уезжаю в город. До свиданья, Павел!

П а в л и к (негромко). Дядя Витя, подождите с полчасика. Я скоро сменюсь…

К а р т а ш е в. Что, что?

П а в л и к. На посту разговаривать не полагается!

К а р т а ш е в. Ах, вот оно что! Ну, хорошо… Допустим, ты на посту. Ты часовой, партизан, герой и бог тебя знает кто. Но ведь это несерьезно. Это же игра! Бросай, пожалуйста, свою палку и идем куда-нибудь в тень. Мне жарко!

П а в л и к. Не могу, дядя Витя.

К а р т а ш е в. У меня всего полтора часа свободного времени! Я скоро уеду, и ты опять сможешь караулить свои склады или что там у тебя, не знаю. Идем, Павлик!

П а в л и к. Не могу!

К а р т а ш е в. Это чорт знает что такое! Прости, Павлик, ты этого не слышал! Кто выдумал эту нелепую игру? Я сейчас же разыщу Ирину Сергеевну и потребую прекратить эту никому не нужную муштру! А с тобой мы поговорим потом. (Уходит.)

Павлик тяжело вздыхает и, положив палку на плечо, продолжает шагать. Остановившись, прислушивается и осторожно крадется за палатку. С противоположной стороны, пригнувшись, выходят Г а й д а р и Н а т а ш а.

Н а т а ш а (негромко). Часовой за палаткой!

Г а й д а р (так же). Я отвлекаю часового, ты пробираешься в штаб противника!

Н а т а ш а. Есть! (Прячется.)

Из-за палатки выходит П а в л и к.

П а в л и к. Стой!

Гайдар быстро бежит в сторону.

Стой! Стрелять буду! (Бежит за Гайдаром.)

Наташа проскальзывает в палатку. Слышен ее голос: «Руки вверх! Выходи!» Из палатки с поднятыми руками выходит Х о з е, за ним Н а т а ш а.

Н а т а ш а (кричит). Аркадий Петрович, все! Противник в плену, мы победили!

Появляются запыхавшиеся Г а й д а р и П а в л и к.

Г а й д а р. Молодец, Наташа! Признаешь, Павлик? Ваш командир в плену, полк разбит, мы победили!

П а в л и к. Признаю… Только ты, Наташа, не задавайся! Если бы не Аркадий Петрович, мы бы вам показали! Верно, Хозе?

Х о з е. Я… как это сказать… не очень много тебя понял… Что мы должны были показать?

П а в л и к. Ну, наложили бы им по первое число! Понимаешь?

Х о з е. Не понимаю…

П а в л и к. Победили! Мы бы победили! Понимаешь?

Х о з е. Победили, понимаю!

П а в л и к. Ну вот… В следующий раз Аркадий Петрович на нашей стороне будет, тогда посмотрим! Верно, Аркадий Петрович?

Г а й д а р. Воевали вы хорошо, друзья. (Бросается на траву.) Отдыхайте, товарищи бойцы! Полк отошел на переформировку.

Н а т а ш а. Павлик, мы сейчас твоего дядю видели. Злющий, презлющий! Чего это он?

П а в л и к. Штатский человек, что с него взять! (Вздыхая.) Пойду…

Н а т а ш а. Если конфет привез, чур на всех!

П а в л и к. Ладно! (Уходит.)

Н а т а ш а. Жарко как!.. Аркадий Петрович, а вы настоящим полком командовали?

Г а й д а р. Командовал, Наташа… Семнадцати лет… Молод был очень… Командовал, конечно, не как Чапаев… Иной раз, бывало, закрутишься, посмотришь в окошко и подумаешь: а хорошо бы отстегнуть саблю, сдать маузер и пойти с ребятишками в лапту играть!

Смеются.

Н а т а ш а. Небо сегодня синее-синее… как в Крыму! Вы были в Крыму, Аркадий Петрович?

Г а й д а р. Был, Наташа. Там наш писательский дом отдыха есть…

Н а т а ш а. И здесь?

Г а й д а р. И здесь.

Н а т а ш а. А почему опять туда не поехали? Знаешь, Хозе, как там красиво: море, горы! Верно, Аркадий Петрович?

Г а й д а р. Красиво. Но скучаю я всегда по здешним местам. Где мой пруд? Где мой луг? Где вы, цветики мои простые? Ау! Нету… А море, конечно, это красиво… И горы тоже… Но на Альпах, скажем, мне, ей-богу, делать нечего! Залез, посмотрел, ахнул, преклонился и потянуло опять к себе! Родное, оно всегда дороже, Наташа!

Появляется П а в л и к.

Н а т а ш а. А где конфеты?

П а в л и к. Дядя Витя еще у Ирины Сергеевны…

Г а й д а р. Да что у вас тут произошло?

П а в л и к. Да ничего, Аркадий Петрович! Я на посту, а он со мной разговаривает…

Г а й д а р. А ты?

П а в л и к. А я молчу. Ну вот он и разозлился.

Гайдар смеется.

Н а т а ш а. Учитель называется! Устава не знает.

Г а й д а р (строго). Устав ему знать необязательно. Ладно, Павлик, не огорчайся, я с твоим дядей поговорю.

П а в л и к. А я не огорчаюсь.

Г а й д а р. О чем задумался, Хозе?

Х о з е (вздрогнув). А? Смотрю на небо. Очень синее сегодня. Как у нас в Испании…

Наташа и Павлик переглядываются.

П а в л и к (быстро). А знаешь, Хозе, Чкалов-то уже в Америке!

Х о з е. Уже?

П а в л и к. Ага! В газете сейчас прочитал… Там и фотография есть. Самолет стоит, а у самолета Чкалов, Байдуков, Беляков и еще какие-то в шляпах.

Х о з е. А разве газету принесли?

П а в л и к. Принесли.

Х о з е. Я сейчас… (Убегает.)

Н а т а ш а. Эх ты!

П а в л и к. Что «эх ты»?

Н а т а ш а. Он сейчас телеграммы про Испанию прочтет, а фашисты на Бильбао наступают, а там у него сестра!

П а в л и к. Так я телеграммы не успел прочесть… То есть я читал про Гвадалахару, а про Бильбао не успел!

Н а т а ш а. Не успел! (Убегает.)

П а в л и к. Вы посмотрите, что делается, Аркадий Петрович! Советская экспедиция на Северном полюсе на льдине дрейфует! Чкалов из Москвы в Америку без посадки летит! В Испании война с фашистами идет! А я в лагере загораю и манную кашу ем. Разве не обидно?

Г а й д а р. Ничего, Павлик, успеешь…

П а в л и к. Я бы пробрался к самому генералу Франко, в самый главный фашистский штаб… Его бы в плен, все секретные бумаги с собой и айда!

Г а й д а р. А если схватят?

П а в л и к. Пусть хватают. Ничего не скажу, ни словечка! Как Мальчиш-Кибальчиш у вас в «Военной тайне». (Громко.) «...сделайте же, буржуины, этому скрытному Мальчишу-Кибальчишу самую страшную муку, какая есть на свете, и выпытайте от него военную тайну. Ушли буржуины, а вернулись не скоро. Нет, — говорят они, — начальник наш, Главный Буржуин. Бледный стоял он, но гордый, и не сказал он нам военной тайны, потому что такое уж у него твердое слово...» Вот!

Г а й д а р. Запомнил?

П а в л и к. Я это место раз сто читал! Очень мне нравится… А что вы сейчас сочиняете, Аркадий Петрович?

Г а й д а р. Сочиняю я, брат, повесть… Кончаю, вернее, сочинять.

П а в л и к. О войне?

Г а й д а р. Нет, не о войне. Но о делах суровых и опасных не меньше, чем сама война.

П а в л и к. Про кого же?

Г а й д а р. Про одного мальчика… Про то, как выбрали его барабанщиком в отряде, но так вышло, что остался он один, а что потом из этого получилось, узнаешь, когда книжка выйдет.

П а в л и к. А как называется?

Г а й д а р. Еще не знаю, Павлик. Вот все хожу и думаю, да ничего пока не придумывается…

П а в л и к. Что это Хозе с Наташей так долго? Я сбегаю, Аркадий Петрович…

Г а й д а р. Беги, Павлик.

Павлик убегает. Гайдар, улыбаясь, смотрит ему вслед, потом вынимает из полевой сумки трубку, табак. Закуривает.

(Задумчиво.) «Пробрался бы к самому генералу Франко, в самый главный фашистский штаб...» Эх, мальчишки мои, мальчишки!.. Как бы я не хотел, чтоб вам когда-нибудь пришлось пробираться во вражеские штабы, слышать свист пуль, видеть смерть товарищей. Но нужно быть готовыми ко всему… Нужно!

Слышен женский голос: «Аркадий Петрович, вы где?»

Здесь! У палаток!

Появляется И р и н а С е р г е е в н а.

И р и н а С е р г е е в н а. Вот вы куда забрались!

Г а й д а р. Ага. Я всегда куда-нибудь забираюсь…

И р и н а С е р г е е в н а. А почему вы один? Без ребят? Первый раз вижу такое чудо!

Г а й д а р. Товарищ старшая пионервожатая, она же молодой преподаватель истории, разрешите доложить: никакого чуда! Ребята сейчас придут.

И р и н а С е р г е е в н а. Тогда понятно. Как военная игра?

Г а й д а р. Мы победили!

И р и н а С е р г е е в н а. Поздравляю! А у меня сейчас был Виктор Григорьевич и требовал прекращения солдатской муштры.

Г а й д а р. Муштры? Он чудак-человек! Какая же муштра?

И р и н а С е р г е е в н а. Не знаю. Спрашивал, кто выдумал эту затею. Я сказала, что выдумали и вы, и начальник лагеря, я и все ребята. Не поверил!

Г а й д а р. Почему?

И р и н а С е р г е е в н а. Не знаю. Заявил, что это не метод воспитания волевых качеств у детей.

Г а й д а р. Ух ты! Слова-то какие! Где он?

И р и н а С е р г е е в н а. Наверно уже уехал. Когда я шла сюда, он прощался с Павликом.

Г а й д а р. Жаль. Неужели он не понимает, что дело не в военной игре? Не она, так любая другая! Но чтоб интересно, таинственно, увлекательно, красиво!

И р и н а С е р г е е в н а. Романтик вы, Аркадий Петрович!

Г а й д а р. Романтики бывают разные, Ирина Сергеевна. Мечтать и бороться за свою мечту — вот моя романтика. Правильно?

И р и н а С е р г е е в н а. Абсолютно! Но Карташев, пожалуй, вас не поймет. Он хороший, опытный преподаватель, честный человек, но чуть суховат…

Г а й д а р. Поймет! Должен понять! Какие же мы будем товарищи, если не поможем ему разобраться в этом? Он же преподаватель, для него это вся жизнь!

Входят П а в л и к, Н а т а ш а и Х о з е.

Н а т а ш а. Мы пришли, Аркадий Петрович!

Г а й д а р. Вижу…

П а в л и к. Ребята спрашивают, что завтра будет? Давайте еще одну военную игру проведем. Посмотрим тогда, кто кого!

Н а т а ш а. Давайте!

Г а й д а р. Нет, други, завтра мы с вами отправимся в поход.

Н а т а ш а. В поход?

Г а й д а р. Да. Видите вы вон тот лесок?

П а в л и к. Видим.

Н а т а ш а. А что?

Г а й д а р. Сдается мне, что за тем леском можно повидать много интересных вещей. И вот что, други… С завтрашнего дня мы с вами — отважные путешественники. Кто против?

И р и н а С е р г е е в н а. Я — за! Туристский поход — это очень хорошо!

Г а й д а р. Девиз прежний: Отвага.

П а в л и к. Дружба!

Н а т а ш а. Честь!

Х о з е. Победа!

Г а й д а р. Мы будем открывать новые, неизведанные места и наносить их на карту. Сколько людей мы встретим на пути! Мы будем помогать слабым и соперничать с сильными! Мы заступимся за обиженного и накажем обидчика! Нам ничего не страшно: мы вместе! Мы идем вперед, и все новые и новые чудеса раскрываются перед нами! Вот, видите, гора? Кто мне скажет, как она называется? Никто этого не знает. Мы открыли ее! Это — скала Отважных! Первый, кто заберется на нее, получит право зажечь наш костер в Ущелье Больших Огней.

И р и н а С е р г е е в н а. Ущелье Больших Огней… Где же оно?

Г а й д а р. А вот… там, где кончается тропинка… Мы будем собираться у этого костра и петь свои песни. Одну мы уже вчера сочинили. Помните?

Н а т а ш а. Помним. (Запевает. Все подхватывают.)

Г а й д а р. Смелые путешественники! Два старых солдата и храбрая санитарка. Вот тебе моя сумка, надень ее через плечо. Завтра после утренней линейки мы отправимся в наше первое путешествие! Труден будет путь, много преград и неожиданностей ждет нас в дороге, но два бывалых солдата и храбрая санитарка не страшатся их! Так ли я говорю?

Н а т а ш а, Х о з е, П а в л и к. Так!

Г а й д а р. Смотрите, уже стемнело… Над лесом зажглись, звезды. Сейчас протрубит горн к отбою. До свиданья, мои храбрецы, и помните: Отвага!

П а в л и к. Дружба!

Х о з е. Честь!

Н а т а ш а. Победа!

Слышен сигнал горна.

Г а й д а р. Вперед, друзья! До завтра!

Наташа, Павлик и Хозе убегают. Ирина Сергеевна уходит за ними. В тишине слышна команда: «Барабанщики, вперед! На флаг, смирно!» Под дробь барабанов медленно спускается лагерный флаг.

(Задумчиво.) Барабанщики, вперед… Барабанщики, вперед… (Вдруг.) Судьба барабанщика! Есть название, Павлик!..

Т е м н о т а.

Комната в квартире Гайдара. Вечер. Ярко горит лампа под абажуром, освещая круглый стол, накрытый белой скатертью, письменный стол, на котором стоит украшенная игрушками небольшая елка. Разноцветные огоньки ее лампочек освещают листок календаря с надписью: «31 декабря 1940 года». Г а й д а р стоит у стола, задумчиво смотря вверх. На плечи его накинут защитного цвета френч с орденом «Знак Почета», в руке тетрадь.

Г а й д а р (негромко). «...Тише, Женя! Никто тебя не тронет… Я — Тимур!» (Подсаживается к столу, записывает что-то в тетрадь. Медленно читает, прислушиваясь к тому, как звучат слова.)

«...И перед Женей встал высокий темноволосый мальчуган в синей безрукавке, на которой была вышита красная звезда...» (Вдруг неожиданно, размахивая тетрадкой.)

«Ты Тимур?! Это ты укрыл меня ночью простыней? Ты оставил мне на столе записку? Ты отправил папе на фронт телеграмму? Но зачем?.. За что? Откуда ты меня...» (Так же неожиданно останавливается. Хватается за голову, на носках подходит к открытой двери во вторую темную комнату. Прислушивается.)

Спит… И чего это я вдруг раскричался?

Из соседней комнаты слышится звонкий мальчишеский смех, потом голос: «А я и не сплю!»

Это почему же?

Голос. Слушаю, как ты сочиняешь! Ничего. Кричишь только очень.

Г а й д а р. Дорогой мой сын, хочешь получить добрый совет?

Г о л о с. Хочу.

Г а й д а р. Закрывай глаза и немедленно засыпай. Придет мама, увидит, что ты не спишь, и мы пропали! Будь человеком — спи…

Г о л о с. Не хочу, рано еще. Можно я встану?

Г а й д а р. Так. Тимур, во сколько завтра начале в цирке?

Г о л о с. В двенадцать. А что?

Г а й д а р. Кажется, у меня завтра в двенадцать совещание.

Г о л о с. Сплю!

Г а й д а р. То-то! (Садится к столу. Пишет.)

Г о л о с. Папа!

Г а й д а р. Знаешь что? Теперь я уже точно знаю: у меня завтра совещание!

Г о л о с. Да нет, пап, — я уже и вправду сплю. Я только спросить…

Г а й д а р. Что?

Г о л о с. Новый год еще не наступил?

Г а й д а р. Нет.

Г о л о с. Значит еще сороковой?

Г а й д а р. Сороковой. Спи!

Г о л о с. Сплю. (После паузы.) Папа, а когда наступит Новый год, вы меня разбудите?

Г а й д а р. Разбудим, разбудим. Придет мама, накроет на стол и тебя оденет. А пока спи. Договорились?

Г о л о с. Договорились.

Г а й д а р (прикрыв дверь). Сочиняю я, значит, ничего… Кричу только очень… (Улыбаясь.) Кричать не надо… (Задумчиво.) Кричать не надо… (Вдруг.) «...Тише, Женя! Кричать не надо! Никто тебя не тронет. Я — Тимур!» …Правильно!.. (Пишет.)

Звонок у входной двери. Гайдар выходит и возвращается с К а р т а ш е в ы м.

К а р т а ш е в. Здравствуйте, Аркадий Петрович! Я не во-время?

Г а й д а р. Ну что вы, Виктор Григорьевич. Раздевайтесь.

К а р т а ш е в. Спасибо. Я ненадолго… Аркадий Петрович, мне необходимо с вами серьезно поговорить.

Г а й д а р. Опять?

К а р т а ш е в. Да, опять! Так больше продолжаться не может!

Г а й д а р. Совершенно верно, Виктор Григорьевич. И я буду рад, если вы поняли, что я прав.

К а р т а ш е в. Нет, Аркадий Петрович, не понял. Больше того! Я убежден, что вы совершаете преступление.

Г а й д а р. Преступление?

К а р т а ш е в. Да. Я — учитель… и, говорят, неплохой учитель. Всю свою сознательную жизнь я воспитываю детей. Хочу, чтобы они выросли хорошими врачами, преподавателями, инженерами… А кого хотите сделать из них вы? Солдат? К чему эти военные игры, походы, какие-то таинственные сигналы, задания? Я пробовал говорить с Ириной Сергеевной, с директором школы, я обращался, наконец, в комсомольскую организацию, но меня не хотят понять! Пытаются уговорить, что эта солдатчина кому-то нужна!

Г а й д а р. Солдатчина? Послушайте, Виктор Григорьевич, для меня нет дороже слова, чем слово — солдат. По-вашему, солдат — это налево, направо, смирно, в атаку марш, а для меня в этом слове все: честность, отвага, любовь к Родине! Я тоже хочу, чтоб наши ребята выросли умелыми, знающими людьми. Чтобы строили своими руками счастье нашей чудесной земли. Чтобы никогда в жизни не слышали страшное слово: война. Но откройте глаза, Виктор Григорьевич! Посмотрите, что делается в мире! Неужели вы думаете, что у нас нет врагов, что нам никто не завидует?

К а р т а ш е в. Вы преувеличиваете, Аркадий Петрович. Если война и будет, то мы достаточно сильны, чтобы обойтись без подростков!

Г а й д а р. И вы хотите, чтобы они встретили ее беспомощными, как слепые котята?

К а р т а ш е в. Я хочу только одного: чтобы вы оставили в покое моих учеников. Вы — писатель! Пишите ваши чудесные книги. Поверьте мне, что вы ошибаетесь!

Г а й д а р. Нет, Виктор Григорьевич, я не ошибаюсь. И я не только писатель. Я коммунист и советский человек!

К а р т а ш е в. Значит, эти ваши затеи будут продолжаться?

Г а й д а р. Да. Поймите, Виктор Григорьевич…

К а р т а ш е в. Не понимаю! И предупреждаю вас, Аркадий Петрович, что я буду жаловаться.

Г а й д а р. Жаловаться? На что? Неужели вам непонятно, что я… (Внезапно останавливается. Медленно опускается на стул, крепко сжав рукой правую часть головы.)

К а р т а ш е в. Аркадий Петрович, что с вами? Вам плохо?

Г а й д а р. Уйдите, Виктор Григорьевич…

К а р т а ш е в. Вот вода… выпейте…

Г а й д а р (не поднимая головы). Я прошу вас… уйдите.

Карташев осторожно выходит. Звонок телефона. Гайдар неподвижно сидит у стола. Телефон звонит опять. Гайдар тяжело поднимается, берет трубку.

(Глухо.) Да… да, я. Здравствуйте Иван Степанович. Спасибо. Вас так же… Что? Нет, ничего… Здоров. Так, поволновался немного… Нет, с Карташевым… Да, опять… Не понимает! Не хочет, вернее, понять. И ведь неплохой, честный человек, а вот… Что? Я знаю, что прав, но не могу я спокойно говорить об этом. Хорошо. Спасибо, Иван Степанович. До свиданья! (Вешает трубку. Некоторое время стоит неподвижно, потом идет к письменному столу. Пишет.)

Звонок у входной двери. Гайдар выходит. Слышен мужской голос: «Простите, могу я видеть писателя Гайдара?» и ответ: «Это я. Заходите». В комнату входит невысокий полный человек с усами. В руках у него что-то, похожее на небольшой ящик, завернутый в газету.

Ч е л о в е к с у с а м и. Разрешите снять пальто?

Г а й д а р. Пожалуйста.

Ч е л о в е к с у с а м и. Не узнаете?

Г а й д а р. Простите, нет…

Ч е л о в е к с у с а м и. Ай-ай, как не стыдно!. Пинь… пинь… тарарах… тиу!..

Г а й д а р. Штукин! Тимка?

Ш т у к и н. Тимофей Ильич! Ну, здравствуй, что ли! С наступающим тебя!

Г а й д а р. Спасибо, Тима, спасибо, дорогой! Тимка Штукин! Подумать только… С усами, толстый!

Ш т у к и н. Да и ты, брат, не худой!

Г а й д а р. Как же ты меня разыскал?

Ш т у к и н. Биографию твою у дочки в книге вычитал. Она все твердит: Гайдар, да Гайдар! Дай, думаю, почитаю, что еще за Гайдар? А это, оказывается, ты и есть!

Г а й д а р. Я самый… А у тебя уже дочка?

Ш т у к и н. А как же, пинь-пинь… тарарах! Двенадцать лет!

Г а й д а р. С ума сойти можно! Да садись ты! Что ты стоишь столбом?

Ш т у к и н. Подожди минуточку… Тут для тебя еще один сюрприз приготовлен! (Открывает дверь, кричит: «Заходите, товарищ!»)

В комнату входит человек в очках и мягкой фетровой шляпе.

Ч е л о в е к в о ч к а х. Здравствуй, Аркадий! Это самое… с Новым годом!

Г а й д а р. Семка?!

О л ь ш е в с к и й (раскланиваясь). Семен Ефимович Ольшевский, будем… это самое, знакомы!

Г а й д а р. Ну, други… Ну, я вам скажу… это встреча!.. Садитесь, земляки! Садитесь, одноклассники! Вино пить будем!

О л ь ш е в с к и й. С удовольствием.

Ш т у к и н. Разрешите преподнести по случаю торжественной встречи! (Разворачивает газету. Под ней клетка с птичкой.)

Г а й д а р. Птичник! Сам поймал?

Ш т у к и н. Где уж! Живот мешает!

Смеются.

Г а й д а р (разливая вино). За встречу! Рассказывайте, друзья… Ты где, Тима?

Ш т у к и н. На Урале директор завода. Сталь лью…

Г а й д а р. Ого! Молодец, Тимофей Ильич! Твое здоровье! А ты, Сема?

О л ь ш е в с к и й. В Киеве. Скромный научный работник. Пишу диссертацию и преподаю в институте.

Г а й д а р. Немецкий?

О л ь ш е в с к и й. Что ты! Историю…

Г а й д а р. А я думал немецкий. Помнишь? Ду хаст… эр хаст…

О л ь ш е в с к и й. А как же! Вир… это самое…

Ш т у к и н. Хастус!

Смеются.

Г а й д а р. Где же вы встретились?

О л ь ш е в с к и й. В гостинице. Поднимаюсь по лестнице, смотрю, идет толстый солидный человек с усами и дроздом разливается…

Г а й д а р. А у меня сейчас Карташев был.

Ш т у к и н. Карташев? Разве он в Москве?

Г а й д а р. В Москве. В этом же доме живет. Учитель.

О л ь ш е в с к и й. Чудеса!

Ш т у к и н. Какой он теперь, интересно?

Г а й д а р. Все такой же… А ты в командировку?

Ш т у к и н. В Наркомат вызвали. Завод перестраивать будем. Сам знаешь, что на земле творится.

Г а й д а р (задумчиво). Да… на земле тревожно.

Молчат.

О л ь ш е в с к и й. Ну, а ты? Над чем сейчас работаешь?

Г а й д а р. Кончаю новую повесть.

Ш т у к и н. О чем?

Г а й д а р. Так сразу и не скажешь. Понимаете, друзья… чувствую я, что приближается время жестоких испытаний. Всем своим существом чувствую… Проснусь ночью во время грозы и чудится мне, что не гром гремит, не молния сверкает в темном небе, а грохочут вдали тяжелые орудия и вспыхивают огни ракет… И хочется мне встать и крикнуть всем нашим замечательным мальчишкам и девчонкам: «Будьте готовы к борьбе! Сумейте в грозный час помочь нашей Красной Армии! А я, старый солдат, попробую научить вас, как это сделать!» ...(Помолчав.) Вот и пишу об одном славном мальчугане Тимуре и его боевой команде…

О л ь ш е в с к и й. О команде?

Г а й д а р. Да… Представляете, други, ушел на войну солдат… Дома осталась мать-старуха, дочурка маленькая… А хлопот-забот по дому — не управиться! И дрова сложить, и огород прополоть, и с девчонкой поняньчиться!.. Как тут быть?.. Но происходят удивительные вещи! Просыпается утром старушка, выходит во двор. Батюшки! Дрова сложены. Идет в огород. Матушки! Огород прополот… Возвращается домой, — ничего не понимает: на столе цветы стоят, у девчонки в руках игрушка новая! Чудеса? Нет, други мои хорошие, чудес никаких! Есть такой мальчуган Тимур, есть его боевая команда. Спите спокойно, люди! Воюйте на фронте, бойцы, и не волнуйтесь за своих родных! У них есть защитники, есть кому помочь и позаботиться о ваших детях и матерях…

Ш т у к и н (после паузы). Налей, Аркадий… (Вставая.) За твоего Тимура!

Г а й д а р. Спасибо… Только за какого? У меня их двое: один — в книге, а другой живой… (Подходит к двери во вторую комнату. Распахивает ее.) Вот, спит…

Ш т у к и н. Сын?

Г а й д а р. Сын. И сколько их, таких сыновей, спокойно спят сейчас в своих постелях! В степях, в тайге, в горах, у далекого синего моря… Спят и не видят, как ползут по небу черные тучи, не слышат, как гремит гром… А я хочу, чтобы они видели эти тучи! Хочу, чтоб знали, что делать, когда разразится гроза!

О л ь ш е в с к и й (взволнованно). Ты… это самое… ты молодчина, Аркадий!

Г а й д а р. Я — солдат, Сема. Я только честно выполняю приказ!

Ш т у к и н. Чей?

Г а й д а р. Сталина. Просмотрите последние газеты, друзья. Статьи о формировании характера советских юношей и девушек… Речь Михаила Ивановича Калинина о коммунистическом воспитании… Закон правительства о трудовых резервах… Партия беспрестанно думает о воспитании юного поколения и призывает к этому нас! А я детский писатель, коммунист. Для меня это — приказ. И я должен вложить все — сердце, волю, разум, но с честью выполнить этот священный для меня приказ!

Штукин берет бокал с вином, подходит к Гайдару. Порывисто, по-мужски обнимает его.

Ш т у к и н. Я пью за тебя, Аркадий!

Г а й д а р (поднимает бокал). За то, чтобы оправдать свое существование перед людьми! Так, други?

Ш т у к и н. Так, расчудесный ты человечище, так!

За окном гудок автомобиля.

Это за мной. Надо ехать.

Г а й д а р (разливая вино). По последнему… У меня сегодня необыкновенный день! Встретился с вами, через час Новый год и еще… очень для меня дорогое! — меня опять берут на военный учет. Значит, я нужен Родине!

О л ь ш е в с к и й. За Родину!

Встают. Поднимают бокалы. За окном настойчивый гудок автомобиля.

Т е м н о т а.

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

В музыке нарастает грозная военная тема. Переворачивается страница книги. Перед нами — Г а й д а р. Ремни походного снаряжения привычно лежат на его плечах. На петлицах неизменной гимнастерки — знаки различия полковника. Не видно лукавой усмешки в глазах, они смотрят пристально и сурово, в них — боль, ненависть и великий гнев.

Г а й д а р. Война… Вот и пришла гроза и гремит зловещий гром: разрываются вражеские бомбы в наших городах! Опять свистят пули, опять воют снаряды! И отцы ушли и братья ушли! Эй вы, мальчишки! Помните ли вы? Отвага! Дружба! Честь! Победа!

Т е м н о т а.

Перрон вокзала Москва-товарная. Слышатся гудки паровозов, далекая песня. Голос по радио: «...В течение двадцать восьмого августа шли упорные бои с противником на всех фронтах. После ожесточенных боев нашими войсками оставлен город Днепропетровск...» На перрон выходят С у х а р е в и Г а й д а р.

С у х а р е в. Не проси, Аркадий. В часть я тебя не возьму. Военные корреспонденты тоже на войне нужны! Знаешь, небось, не маленький…

Г а й д а р. Знаю, Иван Степанович. Но я хочу воевать сам, а не писать о том, как другие воюют!

С у х а р е в. Ты это врачам скажи. Они тебя в действующую не пускают!

Г а й д а р. Да что врачи! Выдумали все. Никаких у меня болезней нет!

С у х а р е в. Ну, я-то знаю… Успеешь навоеваться, Аркадий. В этой войне всем дела хватит!

Г а й д а р. Да, война будет тяжелой. Как-то мои мальчишки?..

С у х а р е в. Думаешь, не выдержат?

Г а й д а р. Нет, Иван Степанович, выдержат! Трудно придется, но выдержат!

С у х а р е в. Ну вот и я так думаю. Школа у них подходящая! У тебя когда отправка?

Г а й д а р. В шестнадцать тридцать.

С у х а р е в (взглянув на часы). Что ж так рано приехал?

Г а й д а р. Ребята сегодня отправляются… А отсюда ли и когда — узнать не удалось.

С у х а р е в. Военная тайна. Позвонил бы, может быть и узнали…

Г а й д а р. Поздно догадался, вы уже на вокзал выехали… Прямо в действующую ребята махнут!

С у х а р е в. Завидуешь?

Г а й д а р. Завидую.

С у х а р е в. И мне завидуешь?

Г а й д а р. И вам завидую, товарищ член Военного Совета!

С у х а р е в. Завидуйте, товарищ военный корреспондент! Это зависть хорошая. Письма писать будешь?

Г а й д а р. Буду, Иван Степанович.

С у х а р е в. Смотри…

К Сухареву подбегает молодой лейтенант.

Л е й т е н а н т. Товарищ член Военного Совета, разрешите доложить?

С у х а р е в. Докладывайте.

Л е й т е н а н т. Погрузка окончена, через десять минут отправление!

С у х а р е в. Хорошо. Можете идти.

Лейтенант козыряет, быстро уходит.

Пойдем, Аркадий, проводишь до вагона. Может своих ребят там встретишь. (Уходят.)

Песня приближается. Вот она звучит совсем громко, слышна команда: «Стой!» и песня обрывается. Голос: «Вольно! Можно разойтись!» На перрон выходят П а в л и к и Х о з е. Они в красноармейской форме, с винтовками за плечами.

Х о з е. У нас только полчаса времени. Вдруг она не успеет. Павлик?

П а в л и к. Успеет, Хозе. Не волнуйся.

Х о з е. Я не волнуюсь. А если она на другом вокзале?

П а в л и к. Что она тебе сказала?

Х о з е. Сказала, что их поезд стоит на товарной.

П а в л и к. Значит здесь. Посидим, подождем.

Х о з е. Посидим. (Садятся.) А может быть пойдем, поищем?

П а в л и к. Ну, пойдем, пойдем. Чего не сделаешь для друга? (Напевая.) И если друг в беде, то выручим мы друга, порукою тому…

Х о з е. Отвага! Дружба! Честь!..

Г а й д а р, который в это время появился на перроне, быстро поворачивается.

Г а й д а р. Отвага! Дружба!

П а в л и к. Честь! Победа! Аркадий Петрович!

Г а й д а р. Павлик! Хозе! Мальчишки мои дорогие! Здравствуйте!

Хозе и Павлик вытягиваются, прикладывают ладони к пилоткам.

Х о з е и П а в л и к. Здравствуйте, товарищ полковник!

Г а й д а р. Уже не мальчишки. Солдаты! Два старых солдата и храбрая санитарка. Где же она?

П а в л и к. Должна придти, Аркадий Петрович! Она ведь тоже…

Х о з е. Вот она! (Кричит.) Наташа! Сюда!

Вбегает запыхавшаяся Н а т а ш а. Она тоже в военной форме, через плечо надета сумка с красным крестом.

Н а т а ш а. Думала, не успею… Еле-еле отпросилась!

Г а й д а р. Здравствуй, Наташа!

Н а т а ш а. Ой, Аркадий Петрович! А я вас не узнала сразу. Думала, кто это стоит? Здравствуйте! Как я рада, что вас вижу!

Г а й д а р. И я рад, Наташа… Ну-ка, покажись! Самая настоящая, храбрая санитарка!

Н а т а ш а. Медсестра. А храбрая ли — еще не знаю.

Г а й д а р. Как не знаешь? А кто первый взобрался на Скалу Отважных? Кому доверили зажечь костер в Ущелье Больших огней? Должна быть храброй!

Н а т а ш а. Постараюсь. (Задумчиво.) Скала Отважных… Ущелье Больших Огней… Помните, Аркадий Петрович? (Негромко поет.)

Г а й д а р. Помню, Наташа. Все помню! Ничего, мы еще увидим наши горы, соберемся на острове Настоящей Дружбы, споем песни у костра в Ущелье Больших Огней…

Х о з е. Конечно споем! Правда, Наташа?

Н а т а ш а (тихо). Обязательно, Хозе.

Г а й д а р. Все будет, друзья! Все, что не успели теперь, доделаем после победы. И все ваши мечты сбудутся! Павлик будет замечательным конструктором самолетов, Хозе умчится на этом чудесном сверхскоростном самолете в голубое небо, а Наташа станет самым знаменитым капитаном дальнего плаванья! Куда, други?

П а в л и к. Военная тайна.

Г а й д а р. Не скажешь?

П а в л и к. Нет!

Г а й д а р (улыбаясь). «Сделайте же, буржуины, этому скрытному Мальчишу-Кибальчишу самую страшную муку, какая только есть на свете, и выпытайте от него военную тайну».

П а в л и к. «Нет, начальник наш Главный Буржуин. Бледный стоял он, но гордый и не сказал он нам военной тайны, потому что такое уж у него твердое слово!..»

Смеются.

Г а й д а р. А все-таки?..

П а в л и к (серьезно). Не знаю, Аркадий Петрович. Мы — комсомольцы и солдаты. Куда пошлют, там и будем воевать.

Г а й д а р. Правильно! (Взглянув на Наташу и Хозе, которые стоят чуть в стороне, взявшись за руки.) Знаешь, Павлик, мне что-то мороженого захотелось, сбегаем?

П а в л и к (понимающе). Конечно, Аркадий Петрович. У нас еще десять минут в запасе.

Уходят.

Н а т а ш а. Как ты думаешь, они нарочно ушли?

Х о з е. Не знаю. Наташа!

Н а т а ш а. Что?

Х о з е. Я напишу твоим родным и спрошу твой адрес. Ты ведь пришлешь номер полевой почты? Можно?

Н а т а ш а. Хорошо…

Х о з е. А ты будешь мне отвечать?

Н а т а ш а. Зачем ты спрашиваешь? Ты ведь знаешь…

Х о з е. Что?

Н а т а ш а. Ничего… Смотри, у тебя подворотничок отрывается…

Х о з е (помолчав). Вот как все получилось. Я думал, мы вместе будем, а ты где-то на санитарном поезде…

Н а т а ш а. Ничего, Хозе… Я буду писать тебе, и потом мы можем встретиться… там, на фронте. Вот было бы хорошо! Правда?

Х о з е. Да…

Входят Г а й д а р и П а в л и к.

П а в л и к. Прошу! Ешьте скорее, а то растает.

Н а т а ш а. Спасибо.

Г а й д а р. А почему так грустно? Уговора унывать не было.

Н а т а ш а (отвернувшись). Это я так… на секундочку. Аркадий Петрович, а вас Виктор Григорьевич искал.

Г а й д а р. Когда?

Н а т а ш а. И вчера, и позавчера. Все эти дни. Дома вас застать не мог.

Г а й д а р. Дома меня сейчас застать трудно.

Н а т а ш а. Какой-то он не такой стал…

Г а й д а р. А какой?

Н а т а ш а. Не знаю… Задумчивый какой-то.

П а в л и к. Верно. Он все со мной поговорить о чем-то важном хочет. Начнет и замолчит. Так и не сказал. Не знаю, что это с ним?

Г а й д а р. Один ведь остается. Тяжело ему… Он тебя любит, Павлик!

П а в л и к. Любит. По-своему, но любит.

Н а т а ш а. Вот он! (Кричит.) Виктор Григорьевич!

Появляется запыхавшийся К а р т а ш е в. Он в штатском, но с противогазом через плечо.

К а р т а ш е в. Наконец-то! Все вокзалы обегал! Здравствуйте, Аркадий Петрович!

Г а й д а р. Здравствуйте, Виктор Григорьевич!

К а р т а ш е в (протягивая Павлику сверток). Вот, Павлик, возьми. Тут сладкие пирожки и носки шерстяные.

П а в л и к. Зачем же мне носки, дядя Витя?

К а р т а ш е в. Как зачем? На ноги. Скоро дожди, сырость.

П а в л и к. Что вы, дядя Витя! Не надо, я не возьму.

К а р т а ш е в (растерянно). Очень хорошие носки! Теплые… И пирожки… Как же так?

Г а й д а р. Возьми, Павлик.

Павлик смотрит на Гайдара. Берет сверток.

П а в л и к. Спасибо, дядя Витя.

К а р т а ш е в. Пожалуйста, Павлик. На здоровье! (Помолчав.) Аркадий Петрович, вы тоже на фронт?

Г а й д а р. Корреспондентом, Виктор Григорьевич. В действующую врачи не пускают.

К а р т а ш е в. Вот и меня! Сердце… Был вчера в военкомате, — разговаривать не стали. Обидно! Хотя, конечно, вояка из меня неважный, но все-таки! Обидно! (После паузы.) Аркадий Петрович, мне бы хотелось сказать вам несколько слов.

Г а й д а р. Пожалуйста, Виктор Григорьевич… Пройдемся.

К а р т а ш е в. Да, да… Идемте!

Отходят в сторону.

Мне немножко трудно… так сразу… Все это обрушилось так внезапно… Этот противогаз, бомбежки, мой Павлик в военной форме…

Г а й д а р (негромко). Внезапно, Виктор Григорьевич?

К а р т а ш е в. Внезапно для меня! Вы думали об этом, а я… (После паузы.) Аркадий Петрович, я хочу вас поблагодарить… искренне… от всего сердца!..

Г а й д а р. За что, Виктор Григорьевич?

К а р т а ш е в. За них! За Павлика, за Наташу, за Хозе. За всех моих и ваших учеников. Вы были правы, Аркадий Петрович! К сожалению, я слишком поздно это понял… Они готовы к борьбе, и огромное вам за это спасибо!

Г а й д а р. Не мне спасибо, Виктор Григорьевич. Их воспитала Родина, перед ней они в долгу. И вот пришло время, когда они могут отдать ей этот долг сполна!

К а р т а ш е в. Да, да!.. Долг перед Родиной! (Помолчав.) Аркадий Петрович, у меня к вам большая просьба…

Г а й д а р. Слушаю вас, Виктор Григорьевич.

К а р т а ш е в. Я знаю, у вас большие связи среди высшего командного состава. Очень вас прошу, сделайте так, чтобы меня отправили на фронт. В любую часть, на любой участок! Солдатом, санитаром, сапером, — все равно!

Г а й д а р. Не могу, Виктор Григорьевич.

К а р т а ш е в. Аркадий Петрович, я — русский человек! Я люблю свою Родину… Я не могу быть сейчас в стороне, свидетелем… Поверьте мне!

Г а й д а р. Верю, Виктор Григорьевич! Но вы принесете больше пользы здесь. Вы — учитель. Опытный, хороший учитель. Вам растить и воспитывать будущих солдат! Это очень большое и нужное дело.

К а р т а ш е в. И вы доверяете его мне?

Г а й д а р. Теперь, вот такому, как вы сейчас, — доверяю, Виктор Григорьевич.

К а р т а ш е в. Спасибо! Я сделаю все… Я… Аркадий Петрович, разрешите пожать вам руку!

Г а й д а р. С удовольствием!

Слышна команда: «Становись!»

Это нашим!

К а р т а ш е в. Как, уже? (Бежит к Павлику.)

П а в л и к. До свиданья, дядя Витя! До свиданья, Аркадий Петрович! Наташа, до свиданья!

Х о з е. До встречи!

Г а й д а р. До встречи после победы! Дайте и я вас расцелую! Иногда целуются и солдаты.

Павлик и Хозе убегают. Карташев бежит за ними. На перроне строятся бойцы.

К о м а н д и р. По порядку номеров рассчитайсь!

За кулисами перекличка голосов. Счет доходит до Павлика, который замыкает шеренгу.

П а в л и к (звонко). Двадцать седьмой неполный!

К о м а н д и р. Отставить! Кто счет путает? Замыкающий двадцать шестой полный! По порядку номеров рассчитайсь!

Перекличка повторяется.

П а в л и к (растерянно). Двадцать седьмой неполный…

К о м а н д и р. Отставить! В чем дело? (Вынимает из полевой сумки список.) По списку двадцать шесть! Кто счет путает, я спрашиваю?

Х о з е. Разрешите сказать. Никто не путает. Тут еще один человек объявился. Вот стоит! (Указывает на стоящего рядом с ним белобрысого паренька.)

К о м а н д и р. Ты откуда взялся? Документы!

Гайдар тихо смеется.

Н а т а ш а. Что вы, Аркадий Петрович?

Г а й д а р. Ничего, Наташа. Это я так…

К о м а н д и р (проверив документы). В порядке. Смирно! По вагонам шагом марш!..

Правофланговые за кулисами запевают, все подхватывают:

Н а т а ш а. И мне пора… Через десять минут отправление.

Г а й д а р (взглянув на часы). А у меня через двадцать… До свиданья, Наташа… До встречи в Ущелье Больших Огней!

Н а т а ш а. До встречи, Аркадий Петрович! (Убегает.)

Г а й д а р (вслед). Удачи тебе, Наташа!

Г о л о с Н а т а ш и. Спасибо! Пишите!

Г а й д а р. Куда?

Г о л о с Н а т а ш и. Не знаю!

Протяжный гудок паровоза, затихающая песня:

Т е м н о т а.

Землянка в партизанском стане. У стола, накинув на плечи ватник, сидит девушка-радистка и при свете фонаря налаживает что-то в приемнике. Вот она поднимает голову, прислушивается. В землянку входит А н д р е й к а — молодой партизан в ватнике, с автоматом на груди и гранатами у пояса.

А н д р е й к а. Радистам привет!

Г а л я. Ой, Андрейка! Наконец-то! А где Аркадий Петрович?

А н д р е й к а. К командиру пошел.

Г а л я. Там командира нет! Он с начальством по землянкам ходит.

А н д р е й к а. С каким начальством?

Г а л я. Из штаба армии прилетел… Большой, наверно, начальник! Знаков различия не видно: в пальто он кожаном. Но по всему видать — большой. Сам серьезный такой, а глаза смеются.

А н д р е й к а. Так уж и смеются? У тебя, Галя, только и есть, что смех на уме!

Г а л я. Да ей-богу же, смеются! Ну, может, не смеются, а улыбаются, это точно. Я же видела. Он со мной минут десять разговаривал.

А н д р е й к а. План наступления обсуждали?

Г а л я. Да ну тебя! Про Аркадия Петровича спрашивал!

А н д р е й к а. Про Аркадия Петровича?

Г а л я. Ага! Здоров ли, спрашивает, полковник Гайдар? Как он к вам попал, да когда?..

А н д р е й к а. Ишь ты… Интересуется, значит?

Г а л я. Интересуется.

А н д р е й к а. Немудрено! Нашего Аркадия Петровича, может, еще и не такие начальники знают!

Г а л я. А все-таки приятно. Вот бы мне так! Прилетает с Большой земли командующий или член Военного Совета и спрашивает у Горелова нашего: «Скажите, товарищ командир отряда, есть ли у вас партизанка Галина Тарасовна Петренко?» — «Как же, товарищ командующий, есть! Наша радистка». — «Ну, как ее здоровье? Как она себя чувствует?»

А н д р е й к а. Ничего, товарищ командующий, сегодня один котелок каши изволила выкушать!

Г а л я. Опять ты, Андрейка! И почему с тобой серьезно поговорить никогда нельзя?

А н д р е й к а. А ты не обижайся. С шуткой оно как-то воевать веселей! Вот мы сегодня с Аркадием Петровичем у дороги под дождем лежим и шутим, что на мокрых кур похожи, а курицами-то мы не оказались! Язычка-то приволокли!..

Г а л я. Ну да?! Вот молодцы!

А н д р е й к а. Офицера! Аркадий Петрович как резанет по машине из пулемета! Солдаты — кто полег, кто врассыпную, а офицер прямо в нашу сторону бежит! Ну, мы его, голубчика, и скрутили! Здорово Аркадий Петрович из пулемета бьет! Писатель, а пулеметчика такого поискать!

Г а л я. Я, когда в десятилетке училась, книжки его читала. Все думала, посмотреть бы, какой он! А тут в одном отряде воюем, каждый день встречаемся и ничего. Как будто так и надо!

А н д р е й к а. Веселой души человек! И храбрость-то у него какая-то веселая. И чего ты смотришь, Галя? Был бы я дивчиной, влюбился бы, ей-богу!

Г а л я. Андрейка! Ну, держись! Сейчас я тебе покажу! (Гонится за Андрейкой по землянке.)

А н д р е й к а. Сдаюсь!

Входит Г а й д а р. Он тоже в ватнике. У пояса — пистолет, через плечо — ремень неизменной полевой сумки.

Г а й д а р. Противник бежит! Давай, Галя, наступай на пятки.

Г а л я. Здравствуйте, Аркадий Петрович!

Г а й д а р. Здравствуй, Галочка! Сводку приняла?

Г а л я. Нет, Аркадий Петрович. Лампы перегорели. Только что наладила.

Г а й д а р. Ну, вечерние известия поймаем. Что нового?

Г а л я. С Большой земли начальник прилетел.

А н д р е й к а. Вас спрашивал.

Г а й д а р. Меня?

Г а л я. Ага! Так прямо и говорит: где тут у вас полковник Гайдар? Он с Гореловым по землянкам ходит, с ребятами разговаривает.

Г а й д а р. Интересно, кто бы это? Пойду…

Направляется к дверям и сталкивается с входящим в землянку С у х а р е в ы м.

Смирно!

С у х а р е в. Вольно! Здравствуй, полковник! Ну, что ты, как столб, стоишь? Не узнал?

Г а й д а р. Иван Степанович!.. Здравствуйте, товарищ член Военного Совета!

С у х а р е в. Я же «вольно» скомандовал, что же ты по всей форме обращаешься?

Г а й д а р. Как положено, товарищ член Военного Совета.

С у х а р е в. Ой, хитришь, Аркадий! Чувствуешь, наверно, что разнос тебе будет, вот и дисциплину свою показываешь. Так, что ли?

Г а й д а р. Точно, Иван Степанович! Психолог из вас великолепный!

С у х а р е в. Не подлизывайся! (Гале.) Тебя как зовут, радист?

Г а л я. Петренко, Галина Тарасовна, товарищ член Военного Совета!

С у х а р е в. Ишь ты! Ну вот что, Галина… Дождь прошел, звезд на небе тьма тьмущая! Забери с собой этого молодого орла… (Андрейке.) Тебя как величать?

А н д р е й к а. Андрей Хвыля, товарищ член Военного Совета.

С у х а р е в. Так вот. Забирай этого самого Хвылю и идите погуляйте, что ли, а мы тут с полковником потолкуем.

Г а л я. Есть идти погулять, товарищ член Военного Совета!

Галя и Андрейка уходят.

С у х а р е в. Ну, рассказывай.

Г а й д а р. Что рассказывать-то, Иван Степанович?

С у х а р е в. Все рассказывай! Почему к партизанам забрался? Кто тебе разрешил газету бросать? Почему родных и друзей беспокоиться заставляешь? Что ж молчишь?

Г а й д а р. Иван Степанович, так ведь я…

С у х а р е в. С армией в окружение попал?

Г а й д а р. Да.

С у х а р е в. А место в самолете тебе, как корреспонденту и писателю, предлагали?

Г а й д а р. Предлагали.

С у х а р е в. А ты?

Г а й д а р. А я не полетел…

С у х а р е в. Почему? Геройство свое показываешь?

Г а й д а р. Какое же геройство, Иван Степанович! Все воюют, а я что.. Хуже других, что ли?

С у х а р е в. Ты мне на всех не кивай. И не прикидывайся: отлично все понимаешь, не маленький. Ты — писатель! И, не сейчас тебе это говорить, — хороший писатель. А что сказал товарищ Сталин Чкалову, ты помнишь?

Г а й д а р. Помню…

С у х а р е в. Что?

Г а й д а р. Люди нам дороже всего.

С у х а р е в. Так что же, по-твоему, Иосиф Виссарионович об одном Чкалове думал, когда говорил эти слова? А как нашим командирам за лишние людские потери влетает, ты знаешь?

Г а й д а р. Знаю.

С у х а р е в. Плохо знаешь! Из полковников в рядовые за это попадали. И правильно! В общем разговаривать мне с тобой долго некогда. Собирайся, полетишь со мной!

Г а й д а р. Не полечу, Иван Степанович.

С у х а р е в. Что?!

Г а й д а р. Не полечу. Не могу я сейчас лететь!

С у х а р е в. Это почему же?

Г а й д а р. Не могу! Было бы на фронте полегче, — полетел бы. Не могу я сидеть в тылу, когда моя земля кровью обливается! Иван Степанович, даю честное слово большевика, как начнется наступление, — вернусь в газету! А сейчас не могу! Что хотите со мной делайте, — не полечу!

С у х а р е в. Так…

Входит А н д р е й к а.

А н д р е й к а. Товарищ член Военного Совета, разрешите обратиться?

С у х а р е в. Обращайтесь.

А н д р е й к а. Командир приказал передать, что пилот просит вылетать. Туман сильный надвигается.

С у х а р е в. Хорошо. Передайте, что сейчас буду.

А н д р е й к а. Разрешите идти?

С у х а р е в. Идите.

Андрейка выходит.

Значит, не полетишь?

Г а й д а р. Не полечу, Иван Степанович.

С у х а р е в. Что родным передать?

Г а й д а р. Передайте, что жив, здоров… Что скучаю очень. Сына поцелуйте…

С у х а р е в. Хорошо. (У дверей.) До свиданья!

Г а й д а р. До свиданья, Иван Степанович! Вы не сердитесь.

С у х а р е в. Нужен ты мне, еще сердиться… Да иди ты сюда!.. Что ты там встал, как статуя? Давай руку!

Г а й д а р. Иван Степанович!..

С у х а р е в. Ну что, Иван Степанович? Иван Степанович из-за тебя теперь неделю спать не сможет! И в кого ты такой безрассудный уродился?

Г а й д а р. В вас, Иван Степанович! Честное слово, в вас!

С у х а р е в. Не ври, я — человек солидный! Слушай, Аркадий… я не умею всякие такие слова говорить, но прошу тебя… Ты не очень, понимаешь?.. Не того… Не зарывайся… Если что случится, то я… Ну, в общем, чего там… Будь здоров! Не надо, не провожай! (Быстро выходит.)

Г а й д а р. Иван Степанович! (Бежит за Сухаревым. В дверях останавливается, смотрит вслед ушедшему, потом медленно идет к столу. Садится.)

Входят Г а л я и А н д р е й к а.

Г а л я. Аркадий Петрович, что это с членом Военного Совета?

Г а й д а р. А что?

Г а л я. Да он идет, бормочет что-то и лицо от всех отворачивает. Рассердился он на вас здорово, да?

Г а й д а р. Наверно рассердился, Галя.

Г а л я. За что же?

Г а й д а р. Он мне на Большую землю лететь приказывал, а я не послушал…

А н д р е й к а. Зря! Дома бы побыли, с родными повидались.

Г а й д а р. Дома я, Андрейка, после войны побуду. И вас в гости позову. Посидим, поговорим, отряд наш вспомним… (Негромко поет.)

Г а л я и А н д р е й к а.

Слышен гул самолета.

А н д р е й к а. Полетели!..

Г а л я. До самой Москвы! Посмотреть бы хоть одним глазочком, какая она… Все собиралась съездить, да война помешала. Красивая, наверно…

Г а й д а р (негромко). Красивая, Галя… Очень красивая! Сейчас осень. Моросит дождь… В мокром асфальте отражаются огни затемненных фар… И мой, уже совсем взрослый, сын Тимур, уходя по утрам в школу, наверно долго стучит в прихожей ногами, забивая их в тесные галоши… (Помолчав.) Настрой приемник, Галя: скоро сводка.

Г а л я. Настроила, Аркадий Петрович. А вы расскажите еще чего-нибудь…

Г а й д а р. Что же тебе рассказать?

Г а л я. Про Москву. Какое там самое красивое место?

Г а й д а р. Самое красивое? Красная площадь! Самое красивое и самое дорогое! Там Кремль. Там живет и работает Сталин! Сейчас окна Кремлевского дворца закрыты маскировочными шторами и не сверкают на башнях рубиновые звезды, но мы все равно видим этот свет даже отсюда! И не мы одни. Его видят все люди на нашей земле и во всем мире! Такой уж это свет, друзья мои! И все люди мира с надеждой слушают каждый день слова…

Слышатся позывные Москвы. Голос диктора: «Внимание! Говорит Москва!»

Т е м н о т а.

Полотно железной дороги. Верстовой столб с надписью: «Канев — Золотоноша». За высокой насыпью, покрытой сухими желтыми листьями, чернеют голые ветви одного дерева. Слышен отдаленный лай собак. Из-за насыпи показывается голова в кожаном шлеме, потом и сам человек в синем комбинезоне с автоматом в руках. Это П а в л и к. Он оглядывается по сторонам и бережно втаскивает на насыпь раненого Х о з е. Лай приближается.

П а в л и к. Осторожнее ногу, Хозе… Сейчас спустимся… Вот так… Ну, теперь они нас живыми не возьмут!

Х о з е. Павлик, уходи! Оставь мне запасной диск и уходи! Слышишь?

П а в л и к. Никуда я не пойду!

Х о з е. Нет, пойдешь!

П а в л и к. Замолчи! Их там человек двенадцать, не больше. Отобьемся!

Х о з е. Их больше, Павлик… Зачем ты говоришь неправду!

П а в л и к. Ну, пускай больше… Все равно отобьемся! А нет — так умрем вместе!

Х о з е. Незачем! Уходи, Павлик…

П а в л и к. Если ты еще раз скажешь это, я тебя ударю. Честное слово!

Лай удаляется.

Слышишь, Хозе! Собаки сбились со следа!

Х о з е. Найдут…

П а в л и к. Не найдут! Ползем в тот лесок! Ну, обхвати меня рукой… Так… Поехали!

Ползут в сторону насыпи, но через несколько секунд останавливаются.

А, чорт!

Х о з е. Видел?

П а в л и к. Видел… Неужели обошли? Приготовь гранаты! Почему же их только двое?

Х о з е. Сейчас остальные подойдут!

П а в л и к. Стрелять по моей команде!

Х о з е. Есть!

П а в л и к. Ну, идите, идите… Готов, Хозе?

Х о з е. Готов.

П а в л и к. Еще секундочку… Подожди, Хозе! Это, кажется, наши! Видишь, в ватниках?

Х о з е. Это еще ничего не значит.

П а в л и к. Сейчас проверим… (Кричит.) Стой! Руки вверх!

Х о з е. Залегли…

П а в л и к. Зря окликнул… Сюда ползут! Двое на двое! Ну, посмотрим кто кого! Бери левого, Х о з е…

Х о з е. Есть!

П а в л и к. Так (Вдруг.) Не стреляй, Хозе! Звездочка на шапке! Видишь, вон у правого…

Х о з е. Вижу! Неужели наши?

П а в л и к. Остановились… Что же делать? Руки поднимать не будем?

Х о з е. Ни за что!

П а в л и к. Как же им дать знать, что мы свои? Споем, Хозе!

Х о з е. Что?

П а в л и к. Споем! Они поймут.

Х о з е. Давай!

П а в л и к. Нашу! (Негромко запевает, Хозе подхватывает.)

Бежит сюда! Второй за ним! Приготовь гранату на всякий случай… Ой, Хозе! Что это? Брось гранату! Ура!!

Х о з е. Что с тобой?

П а в л и к. Смотри!

Вбегает Г а й д а р, за ним А н д р е й к а.

Г а й д а р. Кто пел?

П а в л и к. Мы, Аркадий Петрович!

Х о з е. Это мы!

Г а й д а р. Павлик? Хозе! Мальчишки мои!.. Это что же такое? Как же это?.. Мы же вас чуть не подстрелили!

П а в л и к. Нет, это мы вас чуть не подстрелили!

Г а й д а р. Ах вы, мои дорогие! Как же вы здесь?

П а в л и к. Десантники! Нас к партизанам сбросили! А вы как, Аркадий Петрович?

Г а й д а р. Так я и есть партизан! Вас ко мне сбросили! К нам!..

Х о з е. Как к вам? Вы же корреспондентом были?

Г а й д а р. Был, Хозе, был, дорогой! А теперь партизан.

П а в л и к. Ничего не понимаю!

Г а й д а р. И понимать нечего, Павлик. Все просто. Попал в окружение с армией. Кто через фронт пробивался, кто к партизанам ушел. Ясно? Ну, пойдемте, родные! Мы из разведки возвращаемся. Пойдемте в отряд. Там потолкуем. Вставай, Хозе!

Х о з е. Сейчас. (Подымается с трудом.)

Г а й д а р. Что с тобой?

Х о з е. Ранен… немного…

П а в л и к. Нас обнаружили при спуске. Еле отбились! С собаками гнались!

Г а й д а р. Так это за вами погоня была?

П а в л и к. За нами.

Г а й д а р. Так… Мы тебя снесем, Хозе. Давай, Андрейка!

П а в л и к. Что вы, Аркадий Петрович! Я его сам!

Г а й д а р. С тебя хватит! Пошли! Отдаленный лай собак.

П а в л и к. Слышите?

Г а й д а р. Слышу.

П а в л и к. Опять на след напали!

Лай приближается.

А н д р е й к а. Вот гонят!

Г а й д а р. Скорей, други! Через насыпь махнем и оврагами! Вперед!

Лай громче.

Г а й д а р. Андрейка, на насыпь! Посмотри!

А н д р е й к а. Есть! (Лезет на насыпь и тут же скатывается вниз.)

А н д р е й к а. Рядом!

Г а й д а р. Назад!

Бегут. Пулеметная очередь.

Ложись!.. Засада! Пулемет в леске…

Громкий лай собак. Над насыпью показывается фигура немецкого солдата. Гайдар стреляет. Солдат падает. Голос: «Зих эргебен!»

Х о з е. Что это он?

Г а й д а р. Сдаваться предлагает! Ну вот что, други, лежать нам тут нечего! Назад нельзя — там пулемет. Значит, вперед!

П а в л и к, А н д р е й к а, Х о з е. Вперед!

Г а й д а р. Хозе последний! Павлик с ним!.. За мной! (Подняв автомат, взбегает на насыпь. Пулеметная очередь. Гайдар медленно оседает на землю.)

П а в л и к. Аркадий Петрович!

Г а й д а р. Вперед, Друзья! За Родину!.. Вперед!.. (Падает.)

Т е м н о т а.

Музыка. Она звучит все громче и шире и из тревожно-скорбной перерастает в сильную и торжественную.

ЭПИЛОГ

Окруженный молодыми зелеными деревцами светлый двухэтажный дом. Над дверью вывеска: «23-я мужская средняя школа имени Аркадия Гайдара». У крыльца — К а р т а ш е в, рядом с ним П а в л и к, Х о з е, Н а т а ш а. Павлик в темном костюме с Золотой звездой Героя Советского Союза; Хозе в форме летчика с орденской планкой на груди; Наташа в кителе и фуражке штурмана дальнего плавания. В руках у нее букет цветов.

К а р т а ш е в. Вот мы и встретились, друзья мои! Как плавалось, Наташа?

Н а т а ш а. Спасибо, Виктор Григорьевич, хорошо!

Х о з е. Ей-то хорошо, вы спросите — каково мне?

К а р т а ш е в. Скучаешь?

Х о з е. Конечно! Я дома, она в море. Она возвращается, я улетаю. Разве это жизнь?

Н а т а ш а. Жизнь, Хозе! И еще какая!

П а в л и к. Да, это жизнь! Мы опять вместе, и все мечты сбылись. Эх, если бы Аркадий Петрович был с нами!

К а р т а ш е в. Он с нами, друзья!

Слышится песня.

Н а т а ш а. Что это?

Х о з е. Наша песня!

Появляется группа школьников. Они в красных галстуках со звездочками на груди.

1 - й ш к о л ь н и к. Виктор Григорьевич, разрешите рапортовать?

К а р т а ш е в. Рапортуйте.

1 - й ш к о л ь н и к. Задания выполнены, обязанности на завтра люди знают, наш знак появился еще в пяти пунктах.

К а р т а ш е в. Хорошо! Можете быть свободны!

1 - й ш к о л ь н и к. Есть быть свободными! Становись!

Школьники строятся.

По порядку номеров рассчитайсь!

Перекличка голосов.

З а м ы к а ю щ и й. Одиннадцатый!

1 - й ш к о л ь н и к. Отставить! Почему одиннадцать? Кто счет путает?

З а м ы к а ю щ и й. Никто не путает! Тут еще один человек объявился. Вот стоит! (Указывает на стоящего рядом с ним маленького черноволосого мальчугана.)

1 - й ш к о л ь н и к. Ты откуда взялся?

Мальчуган молчит.

Ну, что молчишь? Ты кто такой?

М а л ь ч у г а н. Я — тимуровец!

1 - й ш к о л ь н и к. Тимуровец? Да какой ты тимуровец! Ты же еще второклассник!

М а л ь ч у г а н. Нет, тимуровец! Я десять килограммов лому сдал!

1 - й ш к о л ь н и к. Какого такого лому?

М а л ь ч у г а н. Железного! Какого?! Вот справка!

1 - й ш к о л ь н и к (проверив справку). В порядке. Отвага? Дружба?

М а л ь ч у г а н (звонко). Честь! Победа!

1 - й ш к о л ь н и к. Правильно! Смирно! Тимуровская команда, шагом марш! (Запевает.)

Все подхватывают:

Т е м н о т а.