Молот и наковальня

Глава 10

Суп был густо заправлен мидиями, тунцом, крабами, грибами луком. Нифона остановилась, не донеся очередную ложку до рта.

– Кажется, сегодня мне лучше не есть, – задумчиво проговорила она.

Маниакис внимательно посмотрел на жену. Она сидела, чуть отстранясь от стола, – сильно раздувшееся чрево не позволяло ей придвинуться ближе.

– Правильно ли я угадал, что ты имеешь в виду? – спросил он, стараясь сохранить спокойствие в голосе.

Нифона медлила с ответом; он даже подумал, что она не расслышала его слов. Но вот она кивнула с решимостью, с какой капитан приказывает своим воинам атаковать неприятеля:

– Да, та самая боль. Если уже приходилось рожать, ее ни с чем не спутаешь. Дитя появится на свет сегодня ночью; может быть, завтра.

– Что ж, все давно подготовлено, – ответил Маниакис. – Все пройдет как должно, да не оставит нас своими милостями Фос. – Он быстро очертил у сердца магический знак солнца, одновременно вознеся короткую беззвучную молитву благому и премудрому.

Затем, возвысив голос, он позвал Камеаса. Когда постельничий пошел в столовую, Маниакис сказал ему всего одно слово:

– Пора!

Глаза Камеаса испуганно расширились. Он быстро очертил у сердца магический знак, в точности так же, как незадолго до того сделал Маниакис.

– Я немедленно пошлю за госпожой Зоиль, – сказал он. – А также подготовлю все остальное.

«Все остальное” не имело прямого отношения к Красной комнате, которая была полностью подготовлена уже несколько месяцев назад. Камеас имел в виду, что вызовет в резиденцию лучшего мага-врачевателя из Чародейской коллегии, а также лучшего во всем Видессе хирурга. Постельничий не захотел высказаться прямо, чтобы лишний раз не напоминать Нифоне о том, чем она рискует. Маниакис был благодарен Камеасу за такт.

Постельничий поклонился и поспешил прочь. Маниакис поднялся, обошел вокруг стола, обнял жену за плечи.

– Все пройдет как должно, – повторил он, будто это заклинание могло само по себе обеспечить благополучный исход.

– Так и будет, – ответила Нифона. – Почему… – Она замолчала, пережидая очередной приступ боли. – Почему, собственно, должно быть иначе?

– Все пройдет как должно, – тупо повторил Маниакис. – Завтра в это же время у нас появится чудесный сын. – Он немного замялся, прежде чем спросить:

– Тебя очень мучают боли?

– Нет. Пока нет, – ответила Нифона. – Но я отлично помню, что меня ждет. – Она пожала плечами:

– Я прошла через это один раз. Пройду и второй.

Маниакис весь извелся в ожидании Зоиль. Войдя в столовую, повитуха и не подумала сотворить проскинезис. Еще бы, ведь сейчас она правила целой империей, в которой ее верной подданной была Нифона. Зоиль решительно подошла к императрице, заглянула ей в глаза, пощупала пульс и утвердительно кивнула.

– Ну и как ты ее находишь? – нерешительно поинтересовался Маниакис.

– Беременной, – отрезала повитуха, и Автократор прикусил язык. Зоиль тем временем снова перенесла все свое внимание на Нифону. – Ты можешь передвигаться самостоятельно, императрица? – участливо спросила она.

– Конечно, – возмущенно ответила Нифона и, чтобы доказать свою правоту, с трудом поднялась из-за стола.

– Прекрасно, – просияла Зоиль. – В таком случае почему бы тебе не проследовать в Красную комнату и не устроиться там настолько удобно, насколько это возможно? Я вскоре присоединюсь к тебе, хотя спешить некуда; как ты помнишь, первая часть родов – довольно скучное, нудное дело.

– Но я помню и о второй части, – ответила Нифона, впервые за всю свою беременность обнаружив мучившие ее опасения. Затем, повернувшись к мужу, она добавила:

– На сей раз я обязательно дарую тебе сына!

– Лишь бы все обошлось благополучно для тебя, – сказал Маниакис. – Этого будет достаточно.

С таким же успехом он мог и промолчать. Высоко подняв голову, его жена с достоинством проковыляла к двери, ведущей в зал, через который можно было кратчайшим путем попасть в Красную комнату, где издавна появлялись на свет законные наследники императоров, священную комнату, предназначавшуюся для продолжения династии.

Зоиль выглянула за дверь вслед Нифоне, чтобы убедиться, насколько уверенно та передвигается. По-видимому, все было в порядке, поскольку проводив императрицу взглядом, повитуха повернулась к Маниакису:

– Как я уже сказала, я нахожу твою жену беременной, величайший. Хотя, видит Фос, я бы предпочла, чтобы дела обстояли иначе!

Маниакис без труда понял искорку, мелькнувшую в черных глазах повитухи. “Мужчины, что с них взять”, – говорила эта искорка.

– Ну почему все думают, что в этом виноват только я? – неожиданно для себя самого проговорил он несчастным голосом.

– Никак ты хочешь сообщить мне, что совсем не величайший является отцом будущего наследника? – сладким голосом осведомилась повитуха.

Маниакису осталось лишь воздеть руки к небу, дабы убедить Зоиль, что он вовсе не такой кровожадный дикий зверь, каким может показаться. Впрочем, если повитухе угодно так думать, с этим все равно ничего не поделаешь.

– Сделай для нее все, что в твоих силах, – попросил он.

– Я всегда выкладываюсь до последнего, величайший, – со спокойным достоинством ответила Зоиль, поджав губы так, что почти исчезла линия рта. – А если на сей раз меня постигнет неудача, тогда… Ну что ж, тогда, – да благословит Фос мастерство мага-врачевателя и хирурга. Вы уже послали за ними, величайший?

– Послал, – вздохнул Маниакис. – Просто мне не хотелось, чтобы они появились в резиденции, пока ты не проследуешь вслед за Нифоной в Красную комнату и не затворишь за собой дверь.

Зоиль задумалась, взвешивая услышанное.

– Быть может, ты и не безнадежен, – произнесла она наконец и исчезла за дверями прежде, чем Маниакису пришел на ум достойный ответ.

Не прошло и двух минут после ухода повитухи, как Камеас препроводил в столовую двух мужчин.

– Величайший, – сказал он, – позволь представить тебе мага-врачевателя Филета и знаменитого хирурга Осрония.

Оба лекаря распростерлись на полу перед Автократором. Филет был высок и тощ, с изборожденным морщинами лицом, веснушчатым бритым черепом и белой, как свежевыпавший снег, бородой. На его простой голубой рясе не имелось никаких украшений, кроме небольшого золотого кружка на левой стороне груди, символа великого Фоса. Осроний был несколькими годами младше Филета, тоже очень высокий, но более плотный. Его борода только начинала седеть. Он был тоже в простой, но черной рясе. Маниакис пригляделся к этому мрачному одеянию, пытаясь понять, нет ли на нем старых пятен крови. Может, и были. Трудно сказать. Осроний принес с собой небольшую кожаную суму, тоже черную. Маниакис старался не думать о лежавших в этой суме острых ножах.

– Надеюсь, вы не будете на меня в обиде, – сказал Автократор, когда оба лекаря поднялись с пола, – если я выражу надежду, что здесь и сегодня ваше искусство не пригодится. Но затраченное вами время будет оплачено в любом случае.

– Часть полученного мною золота будет передана сакелларию Высокого храма, остальное пойдет на содержание Чародейской коллегии, – ответил Филет; маги-врачеватели, подобно другим священнослужителям, были связаны обетом жить в бедности.

Осроний просто поклонился Маниакису. Будучи мирянином, плату, полученную от Автократора, он положит в свой кошелек.

– Будь добр, – сказал Маниакис Камеасу, – проводи этих почтенных людей в зал, находящийся напротив дверей в Красную комнату. Доставь туда кресла, дабы они могли устроиться поудобнее. Проследи, чтобы им подали кушанья и вино, а также выполнили все другие пожелания, если таковые у них появятся.

– Разумеется, величайший, – ответил постельничий.

Маниакис понимал, что нет никакой нужды отдавать подробные распоряжения Камеасу, ибо оказание подобных услуг на высшем уровне являлось предметом особой гордости постельничего и было для него делом привычным. Мелочные придирки Автократора были вызваны тем, что он, по вполне понятным причинам, очень нервничал, и постельничий просто не снисходил до того, чтобы их замечать.

Сопровождаемый Филетом и Осронием, евнух вышел, оставив Маниакиса наедине с обуревавшими того тревогами. Предупреждение, сделанное Зоиль сразу после предыдущих родов Нифоны; встревоженные взгляды, которые повитуха сегодня бросала на императрицу; упрямая решимость Нифоны дать империи наследника или умереть при этой попытке; собственные страхи Маниакиса, опасавшегося за жизнь жены… Эти чувства образовали гремучую смесь, заставлявшую его сердце бешено колотиться в груди, словно накануне решающего сражения.

Стук в дверь заставил его резко вскочить и повернуться лицом к входу.

– Извини, если напугала, – произнесла Лиция. – Я просто хотела сказать тебе, что молю Господа нашего, благого и премудрого, чтобы он наградил тебя сыном и наследником, а также сохранил жизнь императрице.

– Благодарю тебя, кузина, – ответил Маниакис. – Я непрерывно возношу молитвы. Надеюсь, Фос прислушается к ним. – Он быстро очертил у сердца магический круг.

Лиция повторила его жест. Он ожидал обычных уверений, что все обойдется благополучно, но она сказала:

– Мне не хотелось, чтобы ты сидел в одиночестве, снедаемый тревогой, ибо ничего другого ты сейчас делать не можешь.

– Спасибо. – Маниакису удалось выдавить из себя нечто отдаленно напоминавшее смешок. – Ты очень добра. Теперь мы будем сидеть здесь вдвоем, снедаемые тревогой, ибо ничего другого мы сейчас делать не можем.

– Наверное, – улыбнулась Лиция. – Но вдвоем все-таки легче. Может, приказать слуге подать вина? Вино тебя немного успокоит.

– Спасибо за заботу, но, пожалуй, не надо, – ответил Маниакис. – Если начну пить, думаю, что не смогу остановиться, пока не напьюсь. Нельзя, чтобы у меня дрожали руки, когда Нифона или повитуха передадут мне ребенка. Нет ничего дурного в том, чтобы тревожиться, когда есть веская причина для тревоги. Вскоре эта причина отпадет; все окончится прекрасно, я уверен.

– Великий Фос не допустит, чтобы случилось иначе. – Лиция набрала в грудь воздуха, явно собираясь что-то добавить, но лишь покачала головой. – Великий Фос не допустит, чтобы случилось иначе, – мягко повторила она.

Маниакис хотел было спросить кузину, о чем именно та предпочла умолчать, но решил, что лучше не знать этого.

Неловкая, какая-то неуклюжая беседа продолжалась еще пару минут, а затем в залу вошел его отец. Увидев Лицию, старший Маниакис ничуть не удивился.

– Помню, как я сам сгорал от волнения и метался из угла в угол, когда на свет должен был появиться ты, – сказал он сыну. – Мне казалось, что прошла целая вечность. Хотя готов поклясться, для твоей матери время тянулось еще медленнее. – Он вздохнул:

– Теперь мне кажется, что с тех пор минуло всего два-три года, а ведь я уже дед!

Вскоре в зале один за другим появились Регорий с Симватием. Парсманий, квартировавший не в резиденции, прибыл заметно позже. Дом Курикия вообще находился вне пределов дворцового квартала, поэтому они с Февронией присоединились к собравшимся лишь два часа спустя.

Когда все собрались, Маниакис приказал подать того самого вина, которое прежде отверг. Он потягивал вино из кубка, грея сосуд в ладонях и вдыхая аромат подогретого напитка, но не позволяя себе выпить столько, чтобы спиртное оказало на него заметное воздействие. Семья, собравшаяся вокруг, немного облегчала ему бремя затягивавшегося ожидания, но все же… Все же основная часть этого бремени оставалась на его плечах и на хрупких плечах его жены.

– Время. На все требуется время, брат мой, – ободряюще похлопал его по плечу Парсманий. – Нам остается только ждать.

– Я знаю, – рассеянно согласился Маниакис. В прошлый раз роды тянулись очень долго. Он надеялся, что на сей раз они пройдут скорее; ему приходилось слышать, что вторые роды часто проходят быстрее и легче. Чем скорее Нифона произведет на свет дитя, тем проще будет ей восстановить здоровье и тем счастливее будет чувствовать себя сам Маниакис.

Но из Красной комнаты не поступало никаких известий. Оставив родственников, он побрел в сторону плотно закрытых дверей этой комнаты. Неподалеку от них сидели в креслах Филет и Осроний. Между ними на столике стояла доска для видессийских шахмат. Бросив беглый взгляд на сложившуюся позицию, Автократор понял, что маг-врачеватель одолевает хирурга.

Из-за дверей послышался стон Нифоны. Маниакис непроизвольно вздрогнул.

– Вы не знаете, как идут дела? – спросил он лекарей. – Не сообщала ли вам что-нибудь Зоиль? В ответ оба отрицательно покачали головами.

– Нет, величайший, – ответили они одновременно, после чего Филет продолжил:

– Одно из главных правил, которых я всегда придерживаюсь как врачеватель – не путаться под ногами у повитухи. – Раскаяние, внезапно мелькнувшее на его лице, позволяло предположить, что преподанный некогда урок дорого ему обошелся.

Осроний в знак согласия возвел глаза к небу. Судя по всему, он тоже получил такой урок; возможно, преподанный ему тем же учителем.

Нифона застонала снова, но на сей раз стон более походил на вопль. А может, на крик раненого зверя. Маниакису не приходилось слышать ничего подобного ни в сражениях, ни после них, поэтому он никак не мог подобрать для этих звуков точное название, отчего они не переставали быть поистине ужасными, тем более что издавал их не раненый воин, а его, Маниакиса, жена.

Тем временем Осроний и Филет вновь принялись изучать позицию, сложившуюся на доске. Они делали это украдкой, поскольку рядом все-таки стоял Автократор. Но делали. Посему Маниакис пришел к выводу, что лекари уже много раз слышали подобные вопли, а значит, во всяком случае, он на это очень надеялся, при родах они являлись обычным делом. Тем не менее он просто не мог больше слушать их, а посему тихонько ретировался. Перед тем как свернуть за угол, он оглянулся и увидел, что маг-врачеватель с хирургом вернулись к прерванной игре.

Увидев лицо сына, отец сочувственно вздохнул:

– Похоже, дело затягивается?

– Похоже на то, – ответил Маниакис.

На нем и сейчас были алые сапоги, символ верховной власти Видессии, но в мире есть вещи, не зависящие от воли даже самого могущественного правителя. Крики Нифоны самым болезненным образом напомнили Автократору, насколько в действительности узки пределы его власти.

Он ждал, ждал.., ждал. Изредка заговаривал с кем-нибудь, забывая о сказанном, едва слова слетали с его губ. Камеас принес еду; Маниакис съел стоявшие перед ним кушания, не ощущая их вкуса. Стемнело. Служители зажгли светильники. Вскоре Камеас снова принес еду, и Маниакис понял, что действительно прошло немало времени, поскольку он вновь успел проголодаться.

Задремавший прямо в кресле Парсманий принялся похрапывать во сне. Лицо Симватия, обычно оживленное, покрылось глубокими морщинами, выглядело постаревшим и озабоченным.

– Хуже нет, чем ждать и догонять, – сказал он Маниакису. Тот только молча кивнул в ответ.

– Принести тебе что-нибудь, величайший? – Неслышно вошедший Камеас говорил, понизив голос, чтобы не потревожить Парсмания или Регория, который тоже клевал носом. На лице постельничего было куда меньше морщин, чем на лице Симватия, однако на нем читалась та же озабоченность.

– Достопочтеннейший Камеас, к сожалению, ты не в состоянии принести мне то, в чем я сейчас действительно нуждаюсь, – ответил Маниакис.

– К сожалению, – согласился постельничий. – Но пусть Господь наш, благой и премудрый, сделает так, чтобы ты в конце концов получил желаемое. – Склонив голову, он повернулся и выскользнул за дверь, мягко шлепая туфлями по полированному мрамору.

Лиция встала, подошла к Маниакису и, не говоря ни слова, положила руку ему на плечо. Он с благодарностью прикрыл ее руку своей ладонью. Тем временем Симватий тоже начал клевать носом; лицо старшего Маниакиса находилось в глубокой тени, и сын не мог разглядеть его выражение.

В коридоре раздался топот бегущих ног.

– Величайший, величайший! – донесся взволнованный голос Зоиль.

Мгновенно проснувшийся Парсманий вскочил на ноги. Регорий тоже сразу очнулся от своего неглубокого сна.

– Мне не нравится ее голос, – сказал он, протирая глаза.

– Мне тоже, – коротко ответил Маниакис, направляясь к дверям.

В дверях он едва не столкнулся с Зоиль и отшатнулся – руки повитухи были по локоть в крови; кровь пропитала подол ее платья; кровь капала с ее ладоней на мозаичный пол зала…

– Быстрее, величайший. – Она схватила Автократора за рукав окровавленными пальцами. – Похоже, не осталось надежд остановить кровотечение. Я делала все, что могла; Филет тоже. Это оказалось за пределами наших возможностей. Но мы можем попытаться извлечь ребенка из чрева твоей жены, после чего маг-врачеватель получит еще один, крохотный шанс спасти жизнь императрицы.

Горячий, с каким-то железистым привкусом запах свежей крови густой волной окатил Маниакиса, когда он, влекомый повитухой, торопливо зашагал по коридору. Запах заставил с новой силой всколыхнуться самые дурные предчувствия, гнездившиеся в душе Автократора. Эти чувства стремительно нарастали, подобно панике, которая иногда, словно степной пожар, охватывает воинов на поле битвы. Наконец он решительно остановился:

– Делайте, что сочтете нужным. Но Фоса ради, зачем вам понадобился я?

Зоиль посмотрела на него, словно на круглого идиота:

– Затем, что именно тебе надлежит вложить нож в руки Осрония и благословить его на вскрытие. Это должна была бы сделать твоя жена, но она без сознания.

Сам вид повитухи должен был подсказать Маниакису такой вывод. Наверно, я действительно круглый дурак, подумал он, осознав наконец, насколько призрачны шансы мага-врачевателя спасти его жену после того, как хирург проделает свою работу. В отчаянии он застонал и тряхнул головой, желая сохранить в душе хоть тень надежды.

Впрочем, у него уже не было на это времени. У него не было времени ни на что. Маниакис рысью припустил по направлению к Красной комнате. Теперь уже он увлекал за собой вцепившуюся в его локоть Зоиль. Осроний в напряженном ожидании стоял подле дверей. Едва увидев бегущего Маниакиса, хирург полез в саквояж и достал оттуда ланцет. Длинное узкое лезвие хищно сверкнуло, когда в нем отразилось пламя светильника. Окажись случайно поблизости кто-нибудь из личной охраны Маниакиса, Осроний умер бы секундой позже, поскольку он осмелился обнажить смертельное оружие в присутствии императора.

Но эта мысль пришла в голову Маниакису только потом. Жест Осрония, протянувшего ему ланцет, был чистой формальностью, такой же, как проскинезис. Автократор взял ланцет, мгновение подержал в руках и вернул хирургу.

– Сделай все, что в твоих силах, – сказал он. – И помни: как бы ни обернулось дело, тебя никто никогда не посмеет ни в чем упрекнуть.

Осроний низко поклонился, после чего повернулся и исчез за дверями Красной комнаты. Зоиль последовала за ним. Маниакис успел мельком увидеть Нифону, неподвижно лежавшую на ложе в самом центре комнаты; лицо жены было безвольно расслабленным и смертельно бледным. Рядом с ложем, опустив руки, сокрушенно повесив голову, стоял Филет.

Зоиль решительно захлопнула за собой дверь, поэтому больше ничего Маниакису разглядеть не удалось.

Судорожно сжав кулаки, он ждал пронзительного вопля Нифоны, который та должна была испустить, когда нож хирурга вскроет ее чрево. Но так и не дождался. Сперва он почувствовал облегчение, потом его сердце снова упало; молчание жены означало лишь одно: она потеряла сознание и не чувствует боли.

Он опасался, что ему уже не суждено услышать сквозь двери Красной комнаты никаких иных звуков, кроме торопливых приглушенных голосов Зоиль, Осрония и Филета. А значит, вмешательство хирурга запоздало или оказалось неудачным и ребенок погиб вместе со своей матерью.

Маниакис попытался представить себе, чем такой исход грозит империи; какие меры придется предпринимать, если его опасения подтвердятся. Голова отказывалась работать. Он попытался принудить себя мыслить здраво, но потерпел полную неудачу. Моя жена умерла, и мой ребенок тоже умер – билось у него в мозгу. Все остальное сейчас не имело никакого значения.

Прошла целая вечность, которая для остального мира была лишь жалкой пригоршней минут, и сквозь толстые двери Красной комнаты до Автократора донесся пронзительный, негодующий вопль новорожденного. Маниакис даже не сразу догадался, какие именно звуки долетели до его ушей. Он успел убедить себя, что ему уже не суждено их услышать, и теперь его разум отказывался воспринять голос младенца.

Слегка подавшись к дверям, он застыл на месте и вытянул шею. Его правая рука сама собой очертила у сердца магический знак солнца. Если ребенок жив, то, может, удастся выкарабкаться и Нифоне?

– Молю тебя, Фос! – беззвучно прошептали его губы.

Двери открылись. Появившаяся на пороге Зоиль держала в руках крошечный, туго спеленутый в одеяло из шерсти ягненка сверток.

– Вот твой сын, величайший! – Но вместо радости в глухом от усталости голосе Зоиль звучала глубокая печаль. Ворот ее платья был разорван в знак траура.

– Нифона? – спросил Маниакис, хотя все и так было ясно.

По щекам повитухи вдруг быстро-быстро покатились крупные слезы. Она склонила голову:

– Они.., мы… Мы делали все возможное, чтобы сохранить ее жизнь, величайший. Но даже извлечь дитя живым и здоровым казалось почти невозможным делом… Думаю, нам следует возблагодарить Господа нашего, благого и премудрого, за оказанную им милость. Я была уверена, что у Осрония ничего не выйдет. Я никогда еще не сталкивалась с подобным мастерством.

– Передай мне мальчика, – попросил Маниакис. Он отогнул край одеяла, чтобы пересчитать пальцы на ручках и ножках младенца, а заодно убедиться, что у него в руках действительно мальчик. Уж в этом-то не могло быть никаких сомнений – соответствующие части казались громадными по сравнению с маленьким нежным тельцем.

– Так и должно быть? – спросил Маниакис, указывая пальцем на предмет своего вопроса.

– О да, величайший, – ответила Зоиль, радуясь возможности поговорить о младенце, а не об ушедшей из жизни императрице. – Все мальчики появляются на свет именно в таком виде.

Маниакис подумал, что обычно повитуха, должно быть, сопровождала подобный ответ парочкой непристойных шуток. Но не сегодня, не здесь. Он снова осторожно завернул сына в одеяло. Теперь, как и после проигранной под Аморионом битвы, следовало продолжать начатое, несмотря на понесенный урон.

– Но почему Филет не смог спасти ее после вмешательства хирурга? – спросил он, пытаясь понять, где допущена ошибка.

– Вины Филета здесь нет, – ответила Зоиль. – Ведь хирурги вмешиваются, пытаясь извлечь дитя, лишь когда уже не осталось почти никакой надежды спасти жизнь матери. Иногда случаются чудеса, о которых жрецы потом рассказывают в храмах, дабы внушить людям мысль о необходимости бороться до конца, сохраняя в сердцах надежду на милость благого и премудрого. Но в большинстве случаев спасти женщину после вскрытия чрева не удается.

– Что же мне теперь делать? – спросил Маниакис. Он, конечно же, обращался не к повитухе. Может, Автократор спрашивал совета у самого себя, а может, обращался к Фосу. Но благой и премудрый не спешил спуститься с небес, держа наготове ответы. Если такие ответы существовали, их придется отыскивать самому Маниакису.

Тем не менее ответила ему именно Зоиль:

– Ребенок родился. Он совершенно здоров, величайший. Стоило Осронию извлечь его и перерезать пуповину, как дитя сразу порозовело и принялось кричать. Слава Фосу, мальчик чувствует себя хорошо. Ты уже выбрал для него имя?

– Мы собирались назвать его Ликарием, – ответил Маниакис. – Мы… – Он запнулся. Слово “мы” более ничего не означало.

По щекам Автократора наконец покатились слезы. Да, возможно, он любил Нифону не столь страстно, как во времена помолвки. Но он заботился о ней, восхищался ее стойкостью и теперь искренне оплакивал потерю, оставившую в его сердце куда большую пустоту, нежели он мог себе представить до сего момента.

– Мы останемся здесь, дабы подготовить тело к похоронам, величайший, – мягко проговорила Зоиль. Маниакис непонимающе кивнул. Теперь у меня есть сын, но больше нет жены – сейчас его разум был в состоянии вместить только эту мысль. Вне всякого сомнения, повитухе уже приходилось видеть мужчин в таком состоянии. – Почему бы тебе снова не взять на руки Ликария, величайший, и не показать мальчика твоим родственникам? – ненавязчиво напомнила она Автократору. – Ведь они так беспокоятся. Их надо как можно скорее известить о случившемся.

– Да-да, конечно, – поспешно отозвался Маниакис. Насколько проще жить, когда кто-нибудь говорит, как тебе следует поступить…

Прижимая к груди сверток, он направился в зал, где ожидали известий его родственники. Ему даже казалось, что он вновь обрел душевное равновесие, до тех пор пока он не проскочил мимо коридора, в который собирался свернуть. Сокрушенно покачав головой, Автократор вернулся назад и исправил свою ошибку.

Никто из собравшихся так и не осмелился последовать за ним к дверям Красной комнаты. Отец с Лицией ожидали Маниакиса у входа в зал, откуда его вызвала Зоиль. Из дверного проема торчала голова Регория. Больше никого. Ах да, остальные просто остались в зале, подумал Автократор, приятно удивившись тому, что сохранил способность мыслить логически.

Ликарий неожиданно вздрогнул в его руках и заплакал. Маниакис принялся укачивать сына. Прошлым летом, до того как выступить в поход, ему приходилось вот так же укачивать Евтропию. К его возвращению дочь успела подрасти. Держать ее на руках было по-прежнему приятно, но при этом он испытывал уже совершенно другие чувства. Они растут, подумал Маниакис. Как быстро они растут. Иногда человеку кажется, что время летит, а он все остается прежним. Но дети просто не оставляют места для подобных мыслей.

– Кто там у тебя? Мальчик? – спросил старший Маниакис.

– Как Нифона? – одновременно с вопросом отца прозвучал голос Лиции.

– Да, отец. Мальчик, – ответил Маниакис.

Не получив ответа, Лиция закрыла лицо руками и заплакала. Осознав смысл сказанного, а вернее, несказанного, старший Маниакис тоже спрятал лицо в ладонях. Потом, отняв руки от лица, он шагнул вперед, чтобы заключить сына в объятия. Объятия вышли довольно неловкими, поскольку на сгибе локтя Автократора по-прежнему покоилась головка его новорожденного сына.

– Ах парень, парень, – сказал старший Маниакис исполненным глубокой горечи голосом. – Ведь твоя мать тоже умерла родами. Вот уж никогда не думал, что тебя постигнет такая же беда.

– А я боялся именно этого, – глухо сказал Маниакис. – Сразу же после первых родов повитуха предостерегала ее, да и меня тоже от соблазна завести второго ребенка. Я был согласен, чтобы после меня трон наследовал мой брат, кузен или племянник, но жена настояла на своем желании предпринять еще одну попытку дать империи наследника. И ее попытка удалась. Но какой ценой…

В коридор вышли Курикий с Февронией. Узкое, худое лицо казначея осунулось. Феврония также выглядела изможденной и напуганной; ее волосы растрепались. Курикий, заикаясь, с трудом выдавил из себя:

– Умоляю тебя, величайший, скажи мне, что я ошибся, что я неверно истолковал слова, сказанные тобой твоему отцу!

Маниакис вполне понимал чувства, испытываемые тестем.

– Взгляни-ка лучше на своего внука, – сказал он, передавая Ликария Курикию с рук на руки. Ловкость, с какой казначей подхватил сверток, говорила о большом опыте в обращении с детьми, опыте, который не забывается. – Больше всего на свете, – продолжил Автократор, – я хотел бы сейчас сказать тебя, высокочтимый Курикий, и твоей жене, что вы не правильно истолковали мои слова. К несчастью.., к несчастью, вы поняли их верно. Нифона, ваша дочь и моя жена… – Он замолчал, уставившись в пол. Мозаичные узоры расплывались, теряя очертания по мере того, как его глаза вновь наполнялись слезами.

Феврония запричитала. Курикий свободной рукой обнял жену. Она уткнулась лицом в его плечо и разразилась такими рыданиями, словно ее душа должна навек спуститься в ледяную преисподнюю к Скотосу.

– Я разделяю твою скорбь, величайший, – промолвил неслышно подошедший Камеас. – Позволь мне отдать необходимые распоряжения относительно надлежащего ухода за твоим наследником, – постельничий помедлил, – а также, с твоего разрешения, начать подготовку к погребальному обряду. На дворе по-прежнему стоят холода, поэтому нет такой срочности, как в летнюю жару; тем не менее…

Феврония разрыдалась еще сильнее. Курикий, услыхав не слишком тактичные речи постельничего, вскинулся было, но вновь обмяк и лишь кивнул Камеасу. Маниакис тоже кивнул.

Я должен продолжать свой путь, напомнил он себе и усомнился, способен ли он теперь на это.

Все, так или иначе связанное с двором императора, неизбежно несло на себе нелегкий груз освященных веками церемоний. Похороны не составляли исключения. Каменный саркофаг, где теперь покоилась Нифона, был украшен барельефами, изображавшими различные сцены, происходящие на мосте-чистилище, узком переходе над пропастью, по которому проходили души умерших. Те, кто при жизни нарушал законы, установленные Фосом, после смерти падал с этого моста; их хватали демоны и уносили вниз, в ледяную преисподнюю к Скотосу. Последний барельеф представлял собой изображение крылатой души самой Нифоны, устремляющейся с моста прямо вверх, дабы слиться с вечным светом Фоса.

Усопших Автократоров, а также их ближайших родственников, по давней традиции, хоронили под плитами храма, располагавшегося в западной части Видесса, неподалеку от площади Быка, древнейшего скотного рынка столицы. Сам храм, посвященный памяти Фраватия, экуменического патриарха, жившего задолго до великого Автократора Ставракия, тоже был очень древним, хотя и не столь древним, как площадь Быка.

Камеас приготовил для Автократора мантию из черного шелка, расшитого серебряными нитями. Раньше она никогда не попадалась Маниакису на глаза; во всяком случае, в гардеробе, примыкавшем к императорской спальне, он ничего подобного не видел. От мантии исходил сильный запах камфары; ее складки казались такими жесткими, словно она была отлита из металла, а не сшита из ткани.

– Будь поосторожней с этой вещью, величайший, – попросил Камеас. – Материя сделалась такой ломкой…

– Постараюсь, – ответил Маниакис. – Но все же скажи, как давно она сшита?

Постельничий пожал плечами, отчего задрожали его многочисленные подбородки.

– Прошу прощения, величайший, но я не могу ответить. Мой предшественник, достопочтеннейший Исос, тоже не знал. Но он как-то заметил, что это было неизвестно и его предшественнику. Я даже не могу сказать, как давно утрачен ответ на подобный вопрос. Может, во времена предшественника Исоса, а может, гораздо раньше.

Маниакис пощупал шелк пальцами. Похоже, мантия была уже далеко не новой даже во времена его деда, но проверить это теперь не представлялось возможным. Помимо мантии Камеас принес еще и черные кожаные чехлы для сапог. Прорезанные в чехлах узкие щели открывали взгляду алые полоски, напоминавшие окружающим, что, несмотря на траур, перед ними Автократор. Оглядев себя со всех сторон, Маниакис был вынужден признать, что являет собой поистине печальное зрелище.

Остальные участники траурной процессии: Курикий с Февронией, старший Маниакис, Парсманий, Регорий, Лиция и Симватий – были в однотонных черных одеждах. Лошади, которым предстояло влечь через город катафалк с установленным на нем саркофагом, тоже были черны как смоль. Впрочем, Маниакису было известно, что накануне конюхи в имперских конюшнях тщательно закрашивали белое пятно на красавце-кореннике.

Почетный эскорт, сопровождавший катафалк, нарядился в длинные черные плащи; с копий стражников свисали черные ленты. Даже балдахин, который обычно несли перед Автократором, когда он официально появлялся перед народом, и тот сегодня был абсолютно черным.

Когда похоронная процессия приблизилась к площади Ладоней, вся площадь была забита людьми так, что яблоку негде упасть. Столичные жители обожали зрелища, даже самые печальные. Некоторые, в знак сочувствия своему Автократору, облачились в черное, на других красовались лучшие праздничные одежды – с их точки зрения предстоящий спектакль ничем не отличался от любого другого.

На краю площади процессию ожидал экуменический патриарх Агатий, одетый в свои обычные голубую мантию, расшитую золотом, жемчугом и драгоценными камнями, и голубые сапоги. Лицо патриарха, когда он распростерся перед Автократором, хранило сумрачное выражение.

– Величайший, – произнес он, – прими мои глубочайшие соболезнования по случаю постигшей тебя утраты.

– Благодарю, святейший, – Ответил Маниакис. – Но прошу тебя, помоги мне покончить со всем этим поскорее.

Он пожалел о своих словах, едва они сорвались с его губ. Агатий выглядел явно шокированным, хотя Маниакис имел в виду всего лишь желание поскорее закончить официальную церемонию, чтобы иметь возможность предаться дома обычной человеческой скорби. Но любое неосторожное высказывание Автократора всегда может быть превратно истолковано, и Маниакис понимал, что своими словами создал почву для подобных толкований.

Агатий молча повернулся и поспешил занять место во главе процессии.

– Видессийцы! – разнесся над площадью Ладоней его зычный голос. – Отойдите в сторону! Освободите проход, по которому отправится в свой последний путь Нифона, императрица Видессии, чьей душе суждено купаться в вечном свете лучезарного Фоса!

– Да будет так! – раздался в ответ нестройный хор голосов.

Шум то стихал, то вновь усиливался, подобно морскому прибою. Люди изо всех сил старались очистить место, по которому предстояло проследовать траурной процессии. Когда это не получалось, стражникам приходилось оттеснять толпу древками своих копий.

Даже когда толпа наконец расступилась, чтобы пропустить процессию, кое-кто проталкивался поближе, стараясь сказать несколько слов утешения Маниакису и его семье, а некоторые протискивались еще ближе, желая бросить последний взгляд на бледное чело покоившейся в саркофаге Нифоны.

– Слава Господу нашему, по крайней мере, она знала, что родила наследника, – сказал один из пробившихся к саркофагу мужчин. Маниакис кивнул, хотя был уверен: Нифоне не выпало даже этой малости.

Он заметил также людей, заранее взявшихся за нижние края туник, готовясь использовать свое одеяние, чтобы вовремя подхватить дары, которые, по их мнению, должен был щедро разбрасывать Автократор. Подобная мысль, учитывая характер сегодняшней процессии, просто не пришла ему на ум. Маниакис покачал головой, в очередной раз поразившись причудливости людских настроений, о которой он даже не подозревал, пока не стал императором.

Хотя площадь Ладоней в ширину многократно превосходила Срединную улицу, все же, выбравшись на главную столичную магистраль, процессия заметно ускорила движение, ибо толпы собравшихся здесь людей стояли не на самой мостовой, а по обе стороны от нее, под крытыми колоннадами. Подняв глаза выше, Маниакис увидел на крыше колоннад множество людей, смотревших сверху на него и на ту женщину, которая за полтора года родила ему двоих детей, а теперь навек уходит из этого мира.

Теперь процессия двигалась мимо правительственных зданий. Почти в каждом окне виднелись лица писцов и чиновников, на время оторвавшихся от своих свитков пергамента и счетных досок, дабы получше рассмотреть Автократора. По мере продвижения к храму Маниакис чувствовал себя все неуютнее под взглядами любопытствующих горожан; ему становилось все труднее сохранять на лице выражение величественного достоинства.

На площади Быка толпа вновь сделалась очень плотной, почти непроходимой. Некогда форум был главным рынком Видесса, но он давным-давно сдал свои торговые позиции площади Ладоней. Теперь большая часть товаров, переходивших здесь из рук в руки, была второсортной, недостойной продажи на более новой торговой площади близ дворцового квартала. Ныне площадь Быка, даже забитая народом, имела какой-то усталый, печальный, запущенный, почти захудалый вид.

Экуменический патриарх вновь воззвал к толпе, увещевая людей податься назад и освободить проход для похоронной процессии. Люди отозвались на его призыв медленнее, неохотнее, чем на площади Ладоней. Отчасти потому, что более плотной толпе оказалось гораздо труднее расступиться, а отчасти из-за того, что собравшиеся здесь люди были гораздо менее склонны внимать подобным увещеваниям, чем более зажиточные горожане, завсегдатаи площади Ладоней.

Медленно, шаг за шагом процессия все же пробилась через площадь, вновь выбравшись на Срединную улицу, а затем, ведомая Агатием, свернула в узкую улочку, выходившую прямиком к храму, посвященному святому Фраватию.

Как на всех таких улочках, балконы на вторых и третьих этажах домов почти смыкались над мостовой, перекрывая доступ свежему воздуху и свету. Маниакис припомнил свои размышления о том, что именно во время правления Генесия началось массовое нарушение уложений, предписывавших выдерживать определенные расстояния между балконами противоположных домов. Не похоже, чтобы смотрители столичной застройки выполняли свои обязанности хоть чуть-чуть лучше с тех пор, как новый Автократор натянул алые сапоги. Маниакис шумно вздохнул. Слишком уж много было у него куда более неотложных поводов для беспокойства, нежели заботы о точном выполнении градостроительных уложений.

Теперь эти балконы, как соответствовавшие, так и не соответствовавшие правилам градостроительства, были битком набиты людьми. Стоило Маниакису поднять глаза к узкой, кое-где прерывавшейся полоске неба, как он натыкался взглядом на десятки лиц, на множество пристальных, любопытствующих глаз. Одно из этих лиц, лицо женщины, обращенное вниз с балкона третьего этажа, вдруг привлекло внимание его, несмотря на шум многолюдной толпы, несмотря на всю испытываемую им скорбь. Ибо это лицо было смертельно бледным, едва ли не бледнее лица покойной императрицы.

Вдруг женщина, широко открыв рот, перегнулась через перила балкона. Маниакис решил, что она намеревается что-то ему крикнуть, хотя в общем шуме он все равно вряд ли услышал б ее. Возможно, ее намерения были именно таковы, но случилось совсем другое. Она вдруг поперхнулась, закашлялась, и ее стошнило вниз, на похоронную процессию.

Дурно пахнущая рвотная масса упала прямо на саркофаг и расплескалась, замарав катафалк и одного из стражников, который с криком отвращения отпрянул в сторону. Маниакис, дрожа от возмущения, тоже крикнул, указав на женщину пальцем. Позже он не раз сожалел, что открыто дал волю своему гневу.

Кричали не только Автократор со стражником. Из толпы раздались полные гнева и отвращения выкрики:

– Кощунство! Осквернение гроба! Святотатство!

Самые громкие крики неслись с того балкона, где стояла злополучная женщина. Внезапно стоявшие рядом с ней люди схватили ее, подняли над перилами и, не обращая внимания на отчаянные вопли своей жертвы, швырнули вниз, на булыжники мостовой. Послышался глухой шлепок; вопли оборвались…

Маниакис в ужасе уставился на распластавшееся всего в нескольких футах от него тело. Судя по неестественному повороту головы, она сломала шею при падении. Рука Автократора непроизвольно очертила у сердца магический знак солнца.

– Во имя Господа нашего, благого и премудрого! – в отчаянии воскликнул он. – Неужели даже на похоронах моей жены все обязательно должно идти вкривь и вкось?

Толпу тем временем охватило какое-то лютое, злорадное возбуждение.

– Смерть осквернителям гробов! Она получила по заслугам! Мы отомстили за тебя, Нифона! – кричали люди. А кто-то совсем уж невпопад завопил:

– Да здравствует императрица Нифона!

Те, кто сбросил с балкона бедную женщину, испытывали какие угодно чувства, кроме раскаяния и угрызений совести. Восторженно крича, они молотили воздух сжатыми кулаками, триумфально воздевали руки… Судя по восторженным воплям, доносившимся со всех сторон, не только они считали себя настоящими героями; так же думали и все остальные находившиеся поблизости горожане.

Маниакис беспомощно взглянул на отца. В ответ тот только молча развел руками, словно говоря: “Разве ты можешь что-нибудь сделать?»

Сделать действительно ничего было нельзя. Если бы даже Автократор послал сейчас свою стражу, повелев схватить убийц, воинам пришлось бы силой прокладывать себе путь сквозь толпу, силой пробиваться по лестнице наверх, сражаться, спускаясь с пленниками вниз, и, выйдя с ними на улицу, столкнуться с умножившейся за это время яростью. А затем столицу охватил бы стихийный мятеж. Нет, такого не мог себе позволить даже Автократор.

– Видессийцы! – вскричал Маниакис, перекрывая рев толпы. – Видессийцы! Позвольте же нам наконец достойно воздать покойной императрице те последние почести, какие мы еще в силах ей оказать! Расступитесь!

Ему удалось немного отрезвить людей. Рев толпы, напоминавший Маниакису завывания волчьей стаи в зимнюю ночь, стал постепенно стихать. Не прекращая изумленно покачивать головой в полном недоумении перед непостижимыми свойствами человеческой натуры, Автократор поспешил продолжить путь к Храму святого Фраватия.

Если сей храм и не был самым древним строением Видесса, то, во всяком случае, безусловно относился к числу таковых. В Высоком храме, так же как в других созданных по его образу и подобию святилищах, алтарь находился точно по центру под куполом, а скамьи для молящихся подступали к нему с четырех сторон света. Храм святого Фраватия был выстроен по другим, более древним канонам. Прямоугольное здание было сложено из некогда красного, а ныне потемневшего от времени кирпича. Вход располагался на западной стороне, а все скамьи были обращены к востоку, туда, откуда каждый день поднималось солнце Фоса.

Агатий подошел к алтарю. Сверкающее облачение патриарха шуршало и переливалось всеми цветами радуги, среди которых преобладал голубой. Настоятель храма, обычно отправлявший здесь службу, низко поклонился своему владыке, поцеловал Агатию руку в знак смиренного повиновения. Стражники эскорта осторожно сняли саркофаг с катафалка и перенесли его на задрапированный черной материей постамент сбоку от алтаря.

Маниакис с семьей заняли ближайшие к алтарю скамьи. Когда все места в храме заполнились, Агатий воздел руки к небесам, как бы взывая о прощении. То был сигнал всем присутствовавшим встать.

– Славим тебя, Фос, Господь наш, благой и премудрый, – нараспев произнес патриарх, – нашего защитника, неусыпно следящего, дабы суровое испытание жизнью окончилось ко всеобщему благу.

Возможно, именно в силу привычности обряда чтение символа веры помогло Маниакису немного восстановить душевное равновесие. Горе его не уменьшилось, но разум смог вернуться на свои обычные круги. Экуменический патриарх вновь воздел руки, и все находившиеся в святилище опустились на свои места. Сама атмосфера храма, хотя и не того, где привык возносить молитвы Автократор, торжественная проповедь патриарха – все это помогало перевести душевные терзания в русло повседневности, за которую было легче ухватиться мыслями, с которой было легче смириться.

– Мы собрались сегодня здесь, – продолжал Агатий, – дабы вручить попечительству Фоса светлую душу сестры нашей Нифоны, принявшей смерть наиболее достойным для каждой женщины образом, ибо она почила, принеся в этот мир новую жизнь.

Феврония громко всхлипнула. Курикий обнял жену за плечи, стараясь успокоить. Маниакису показалось, что усилия тестя пропали втуне, но, в конце концов, Феврония имела полное право не скрывать свое горе. Тяжело терять родителей. Еще тяжелее потерять спутника жизни. Но ничто не сравнится с горем матери, потерявшей своего ребенка, тем более первенца.

Маниакис спрашивал себя, должен ли он гневаться на родителей Нифоны, вольно или невольно внушивших дочери мысль о необходимости родить сына, чтобы сохранить влияние своей семьи на дела империи. Он даже попытался разбудить в себе это гневное чувство; возможно, оно облегчило бы его страдания. Но у него ничего не вышло. Ведь многие женщины рисковали так же, как его жена.

Нифона добровольно поставила свою жизнь на кон. Просто ей не повезло.

– Не сомневаюсь, что Господь наш проявит свое безграничное сострадание и проведет нашу сестру Нифону по мосту-чистилищу, лишив добычи демонов, этих исчадий ледяной преисподней, – продолжал Агатий. – Не сомневаюсь, что рухнут все коварные замыслы Скотоса в отношении императрицы. – Патриарх сплюнул в знак отвращения к злому богу тьмы. Маниакис и все находившиеся в храме сделали то же самое.

Агатий еще некоторое время продолжал в том же духе, описывая выдающиеся добродетели Нифоны, какие ему в свое время довелось обсуждать с Маниакисом, Курикием, Февронией и Никеей, матерью-настоятельницей женского Монастыря святой Фостины. Каждое слово, сказанное патриархом, сейчас казалось Маниакису образчиком святой истины.

Но если моя жена действительно обладала всеми этими добродетелями, отчего ей пришлось умереть такой молодой? – рвался из самых глубин души Автократора беззвучный вопль, вопль, который бессчетное число раз, со времен первого из людей, Васпура, раздавался на протяжении жизни каждого поколения. Если Агатий и мог пролить свет на этот вечный вопрос, он этого не сделал.

Закончив восхвалять достоинства Нифоны и окончательно уверив всех внимавших его речам, что благой и премудрый Фос обязательно примет ее душу в царство вечного света, Агатий совместно со своей паствой еще раз прочел символ веры, после чего объявил:

– Теперь осталось исполнить последний печальный долг – предать земле бренные останки нашей императрицы!

Эти слова служили официальным сигналом. Маниакис, Курикий и Феврония вышли к алтарю, чтобы встать рядом с саркофагом. Перед тем как стражники сняли саркофаг с постамента, Маниакис бросил последний взгляд на лицо жены. Оно казалось умиротворенным. Автократор повидал слишком много людей, павших на поле битвы, чтобы он смог солгать себе, что Нифона выглядит просто спящей; оставалось лишь питать надежду на благополучный исход ее последнего путешествия по мосту-чистилищу.

Настоятель Храма святого Фраватия подал патриарху горящий факел, тихо сказав:

– Светильники в императорском склепе уже возжжены, святейший.

– Благодарю тебя, святой отец, – ответил Агатий.

Он взглядом подал знак ближайшим родственникам Нифоны и стражникам, державшим саркофаг, а затем во главе маленькой процессии направился вниз по ступеням каменной лестницы, ведшей в гробницу, расположенную прямо под храмом.

Свергнув Ликиния, Генесий приказал бросить тела мертвого Автократора и его сыновей в море, а их головы возить по всей империи, чтобы видессийцы воочию убедились в смерти бывшего императора и всех его наследников. Когда Маниакис, в свою очередь, сбросил с трона Генесия, голова тирана отправилась прямиком на Столп, а тело его сожгли. Таким образом, в императорской гробнице никого не хоронили уже долгие годы.

В склепе было очень тихо. Неподвижный застоявшийся воздух поглощал звуки шагов. Пламя светильников отражалось от полированного мрамора, отбрасывая пляшущие тени на барельефы, изображавшие Автократоров и императриц, умерших долгие десятилетия, столетия, даже тысячелетия назад, отчего изображения казались ожившими. Некоторые из выбитых на камне надписей были на столь древнем видессийском языке, что Маниакис едва мог угадать их смысл.

Среди белизны полированного мрамора одно место у задней стены склепа зияло траурной чернотой. Покряхтывая от напряжения, стражники установили там саркофаг Нифоны.

– Через год, величайший, – сказал Агатий, – ты либо безутешные родители императрицы сможете установить здесь мемориальную доску, на которой будут должным образом отражены отвага и прочие добродетели твоей супруги. Знайте, что ныне я разделяю вашу скорбь и выражаю вам глубочайшие, искренние соболезнования.

– Благодарю тебя, святейший, – ответил Маниакис.

– Благодарим тебя, святейший, – эхом отозвались Курикий с Февронией.

Даже сейчас Автократор спрашивал себя, насколько в действительности искренни речи патриарха. Агатий говорил то, что должен был говорить, но слова его шли скорее от разума, нежели от сердца. Маниакис вздохнул. Что делать, патриарх безусловно являлся не только священнослужителем, но и политиком.

– Все кончено. – В голосе Февронии звучали удивление и непонимание. – Все кончено; дочь моя навсегда покинула нас, и я никогда больше ее не увижу.

Она была права. Все кончено. Ощущая внутреннюю опустошенность, Маниакис двинулся к лестнице. Агатий торопливо обогнал его, чтобы вновь занять подобающее ему место во главе маленькой процессии. Следом двинулись стражники, за ними Курикий с Февронией.

Императорский склеп под Храмом святого Фраватия вновь погрузился в вечную немоту, в которой ему суждено пребывать до следующих похорон.

– Позволь, величайший, потревожить тебя сообщением о прибытии вестника от генерала Абиварда, – сказал Камеас.

– Что же ему требуется от нас на сей раз? – удивленно спросил Маниакис. Он всего несколько дней назад проводил Нифону к месту ее вечного упокоения, и ему до сих пор было трудно сосредоточиться на делах Видессии. Однако он предпринял героическую попытку взять себя в руки:

– Впусти вестника, достопочтеннейший Камеас.

Гонец распростерся перед Автократором, а затем, поднявшись, вручил ему свернутый свиток пергамента, перевязанный лентой и запечатанный сургучом. Взламывая печать, Маниакис недоумевал, как ему удастся понять содержание письма. Он достаточно хорошо говорил на макуранском, но не умел на нем ни читать, ни писать.

Но Абивард обо всем позаботился. Послание было на видессийском.

«От генерала Абиварда, смиренного Подданного могущественного Шарбараза, Царя Царей, да продлятся его дни И прирастет его царство, – Маниакису, именующему себя Автократором Видессии.

Приветствую.

До меня дошла печальная весть о кончине твоей супруги. Прими мои соболезнования по поводу постигшей тебя тяжелой утраты. И пусть Четыре Пророка препроводят душу твоей жены для воссоединения с Господом”.

Маниакис повернулся к постельничему:

– Доставь сюда сургуч, достопочтеннейший Камеас! Постельничий поспешил выполнять поручение, а Маниакис окунул в чернила тростниковое перо и принялся быстро писать на листе пергамента:

«Маниакис Автократор – Макуранскому генералу Абиварду.

Приветствую.

Благодарю за высказанные тобой добрые личные пожелания. Что до моих пожеланий, то они остаются прежними: скорейший вывод твоих войск с территорий, на которые Макуран не имеет никаких законных прав. Я высказываюсь как Автократор Видессии, а также лично от себя. В целях достижения согласия по этому поводу ко двору Царя Царей Шарбараза мною был отправлен особый посол, высокочтимый Трифиллий. Имеются ли у тебя какие-либо сведения о ходе переговоров?»

Он свернул пергамент в свиток и перевязал его лентой, какой обычно перевязывали императорские указы. Тем временем вернулся Камеас с палочкой алого сургуча, пользоваться которым имел право только Автократор. Евнух подал Маниакису сургуч и светильник. Тот нагрел палочку над пламенем, дождался, чтобы несколько крупных алых капель упали на ленту и пергамент, а затем оттиснул на мягком сургуче свою личную печать с магическим знаком солнца. Убедившись, что оттиск получился четким, Маниакис помахал свитком в воздухе, чтобы сургуч поскорее затвердел, и передал письмо вестнику.

– Прошу тебя лично проследить, чтобы это послание дошло до Абиварда, – сказал он, не вдаваясь в подробности.

Вестник принял свиток, вложил его в водонепроницаемый кожаный футляр, пропитанный воском, снова распростерся перед Маниакисом, после чего поднялся и торопливо покинул императорскую резиденцию.

– Не позволишь ли взглянуть, о чем написал Абивард, величайший? – спросил Камеас.

– Отчего же. Пожалуйста, – ответил Автократор. Возможно, Ставракий обладал храбростью, необходимой для того, чтобы помешать своему постельничему знать все хоть как-то касающееся императора. С тех давних времен Автократоров, решившихся на подобную дерзость, можно было пересчитать по пальцам одной руки. Маниакис к их числу не относился.

– Звучит искренне, – заметил Камеас, возвращая свиток. – Однако макуранцы печально известны тем, что их деяния слишком часто расходятся со словами, которыми они эти деяния стараются, прикрыть.

– Да, слишком часто, – согласился Маниакис. – Но то же можно сказать о кубратах. Да что там, то же самое можно смело сказать о видессийцах, особенно если иметь в виду времена правления моего никем не оплакиваемого предшественника. Ко мне это, разумеется, не относится. Ибо я являюсь подлинным столпом правдивости.

– О да, величайший. Разумеется. – Камеас говорил так серьезно, что Маниакис даже засомневался, уловил ли тот его иронию. Но постельничий все-таки не сдержался и чуть слышно фыркнул.

– Ступай, достопочтеннейший Камеас, – расхохотался Маниакис. – Найди себе какое-нибудь занятие.

– Слушаюсь и повинуюсь, величайший, – ответил постельничий. – От всей души надеюсь, что Господь наш, благой и премудрый, сделает так, чтобы Абивард как можно скорее прислал тебе добрые вести относительно твоего посла, высокочтимого Трифиллия.

С этими словами Камеас повернулся и заспешил прочь, оставив Маниакиса с отвисшей от изумления челюстью. Ведь постельничий не мог видеть, что писал Автократор; в тот момент его даже не было в кабинете.

– Откуда ж ты узнал? – сорвалось наконец с августейшего языка.

Но Камеас уже был далеко и не расслышал. А если и расслышал, то не подал вида.

Толстые столбы дыма, поднимавшиеся над Акросом всю зиму, с тех пор как войска Абиварда заняли прошлой осенью этот городок, исчезли. Генерал отвел оттуда свою армию, открыв Маниакису доступ в западные провинции, будто приглашая его вновь помериться силами с макуранцами. Если у него этим летом вдруг снова возникнет такое желание.

Но стоит ли ввязываться? – таким был один из вопросов, беспокоивших Маниакиса. Обернувшись к стоявшему рядом Регорию, Автократор спросил:

– Раз уж Абивард оставил Акрос, то куда, во имя Фоса, он собрался двинуть свои войска?

– Будь я проклят, если знаю, величайший. Но могу предположить, что генерал двинулся туда, где, по его разумению, он сможет нанести нам наибольший ущерб.

– Мне кажется, ничего худшего для нас, чем остаться в Акросе, он придумать не мог. – В голосе Маниакиса слышалась досада. – Этот городок подобен пробке в горлышке кувшина. Стоит ее вынуть, и Видессу снова откроется доступ в западные провинции. Абивард дал нам такую возможность. Но что случится, если мы ею воспользуемся ?

– Не могу сказать, – ответил Регорий. – Зато могу сказать, что произойдет, если мы эту возможность упустим: макуранцы получат возможность еще год распоряжаться на западных землях так, как им заблагорассудится, и сделают все, чтобы помешать нам отвоевать эти территории, когда мы наконец наберемся смелости предпринять такую попытку.

Маниакис поморщился. Впрочем, грубоватая прямолинейность двоюродного брата совсем не означала, что тот не прав.

– Мне хотелось бы, чтобы наша армия была в лучшем состоянии, чем теперь. Мы неплохо потрудились нынешней зимой, но… – Он не стал продолжать.

– Можешь посоветоваться с Цикастом, – презрительно скривил губы Регорий. – Только я и так знаю, что он скажет. Если набраться терпения и ждать, находясь здесь, в Видессе, то все наши враги рано или поздно умрут от старости, после чего империя сможет спокойно забрать то, что ей принадлежит по праву.

– Ха-ха! – сказал Маниакис загробным голосом. – Очень смешно. – Регорий, конечно, преувеличил осторожный подход Цикаста к вопросам войны и мира, но совсем чуть-чуть. – Мы должны разбить макуранцев; мы должны сделать это во всех западных провинциях; мы должны заставить их вступить в битву, диктуя им свои условия. Вот так. Мы просто не можем позволить себе потерпеть хотя бы еще одну такую неудачу, как прошлым летом. Пока не будет уверенности в победе, нельзя вступать в схватку.

– А как ты собираешься обеспечить себе такую уверенность? – спросил Регорий. – Ведь твои враги завели грязную привычку отбиваться всякий раз, когда ты на них нападаешь. Не можешь же ты рассчитывать, что они просто лягут и помрут, когда тебе захочется?

– Да провались ты вставши! – Маниакис невольно рассмеялся. – Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду, как бы коряво ни выразился. Я не имею права попасть в ситуацию, из которой нельзя извлечь хоть какую-нибудь выгоду. Конечно, чем больше мы сумеем вернуть себе из того, что принадлежит нам по праву, тем больше людей и ресурсов мы сможем накопить для следующего шага.

– Если мы начнем с того, что вернем себе Акрос, это будет уже кое-что, – заметил Регорий.

Так они и поступили – как только капитаны дромонов, денно и нощно патрулировавших Бычий Брод, доложили, что войска Абиварда действительно покинули городок. Вскоре после того, как в Акрос вступили видессийские воины, Маниакис переправился через пролив, чтобы посмотреть, что натворили на той стороне макуранцы.

Первое впечатление было таково: его люди овладели тем, чем не стоило обладать, а макуранцы оставили Акрос лишь потому, что там уже ничего нельзя было разрушить. Все способное гореть сгорело. Остальное было разломано, разорвано, разнесено в клочья.

Прятавшиеся в руинах люди постепенно начали выбираться оттуда. Они приходили к Маниакису, чтобы рассказать ему ужасные, горестные истории, каждый свою. Он выслушивал их сочувственно, но без особого удивления, поскольку слишком хорошо знал, как ведут себя захватчики во вражеских провинциях. Воины Абиварда не представляли собой ничего особенного. Разбои, грабежи, похищения и насилия, убийства… Длинная череда печальных повествований о бесчеловечном обращении победителей с беззащитным населением – мужчинами, женщинами, детьми.

– Как, – величайший! – удрученно воскликнул один из торговцев, чей запас превосходных сапог ныне красовался на ногах макуранцев. – Неужели ты не собираешься преследовать этих грабителей-язычников, дабы заставить их сполна заплатить за все? – Судя по тону, он явно ожидал, что при следующей встрече с Абивардом Маниакис предъявит тому подробный счет за все убытки.

– Я сделаю все, что в моих силах, – уклончиво ответил Автократор, не желая признаваться, что сам факт появления видессийской армии в западных провинциях превзошел все его самые смелые ожидания на этот год. – Но прежде всего следует укрепить наши позиции в Акросе. Ведь не хотим же мы, чтобы сюда вернулись войска Абиварда, верно?

– Наши желания – одно, а наши возможности – совсем другое, – кислым тоном ответил торговец. Мгновением позже на его лице появился испуг, ведь сказанное им можно истолковать как критику действий Автократора. Но Маниакис лишь сочувственно покачал головой. Разве не о том же он думал чуть ли не по двенадцать раз на дню?

Саперы изучали местность к западу от Акроса, чтобы наилучшим образом разместить оборонительные сооружения. Крепостные стены вокруг городка разрушились многие сотни лет назад; с тех пор их не восстанавливали. Никто даже предположить не мог, что вражеские войска смогут пробиться сюда, в самое сердце империи. Но макуранцы. Ныне это была истина, не требовавшая доказательств.

Главный сапер, плотный суровый человек по имени Стотций, сказал, подойдя к Автократору:

– Я уже могу указать, где надлежит выполнять основные работы, величайший. Но есть препятствие, точнее, два. – Стотций был из породы людей, которые видят тем больше помех для решения какой-либо проблемы, чем дольше они эту проблему изучают.

Маниакис и сам без труда мог указать, в чем заключаются основные трудности.

– Где взять людей в количестве, необходимом для выполнения намеченных тобой работ. – Он загнул палец. – Где найти достаточно воинов для защиты укреплений, если даже тебе каким-то чудом удастся их возвести. – Автократор загнул второй палец. – Верно?

– Клянусь Фосом, ты совершенно прав, – кивнул главный военный механик. – Я сделаю все, что в моих силах, величайший, уверяю вас. Но… – Стотций умолк. На его грубоватом лице не было испуга, как на лице поспешно ретировавшегося торговца, но и он не испытывал особого восторга, оказавшись перед необходимостью сказать неприятную правду.

– Но вряд ли ты сумеешь сделать много, имея в распоряжении столько людей, сколько их сейчас у тебя есть, – докончил за него Маниакис.

– Верно, – кивнул Стотций. – Но это еще полбеды. Камни никогда не спорят со мной, чего нельзя сказать о людях. Возможно, Господь наш, благой и премудрый, знает, как справиться с неразберихой, какую ныне сеют в душах людей настоятели храмов, а я не имею ни малейшего понятия, чтоб мне провалиться в ледяную преисподнюю!

– Я тоже, – откровенно признался Маниакис. – Кому бы из макуранцев ни пришла в голову идея заставить настоятелей придерживаться принятых в Васпуракане обрядов, это был очень умный, вдохновляемый самим Скотосом человек. Кое-кто из настоятелей согласился на это добровольно и с радостью, другие хотели снискать благосклонность захватчиков, третьи пошли на такое, просто чтобы выжить. На то, чтобы разобраться, кто какими причинами руководствовался, уйдут годы. Тем более что каждый почтенный клерик с пеной у рта обвиняет остальных во лжи.

– Как я уже говорил, я питаю искреннюю привязанность к камням, поскольку они всегда ведут себя тихо, – философски заметил Стотций. – Люди – другое дело. Возьми обыкновенного человека, побрей ему голову, нацепи на него голубую сутану и можешь быть уверен, что отныне он будет трещать без умолку всю оставшуюся жизнь.

Сапер преувеличивал. Например, в монастырях, монахи большую часть времени проводили в безмолвии. Даже молитвы возносили беззвучно. Но повод для сарказма у Стотция, безусловно, имелся. Защищая себя и обличая остальных, клерики, толпами добивавшиеся аудиенции у Маниакиса, становились невыносимо крикливыми, нанося серьезный ущерб доброму имени своих храмов.

Как-то, выслушав очередной поток обвинений и контробвинений, подтвержденных гигантским количеством письменных свидетельств, причем каждая сторона утверждала, что все документы, представленные противоположной стороной, насквозь фальшивы. Маниакис не выдержал и вспылил.

– Чтоб вас всех триппер одолел, святые отцы! – рявкнул он. Безусловно, истинно благочестивый правитель не должен был подобным образом обращаться к священнослужителям, но терпению Автократора пришел конец. – Повелеваю вам отослать эти горы испоганенного пергамента патриарху! Пусть Агатий поступает с ними, как ему заблагорассудится. А до той поры, пока он не разберется в ваших дрязгах, повелеваю вам жить в мире независимо от того, кто как себя вел под пятой маку ранцев.

– Но, величайший! – возопила одна из голубых сутан. – Ведь эти мерзавцы погрязли в ереси! Они упивались всякой представившейся им возможностью опорочить наши святилища!

– Как раз ты и есть тот еретик, по чьей вине наши храмы подвергались осмеянию во всех кабаках и банях! – тут же вскричала другая голубая сутана. – Ведь именно ты самым бесстыдным образом лизал задницу иноземным захватчикам!

Вновь поднялся невообразимый гвалт. Клерики истово клеймили друг друга, обвиняя во лжи и вероотступничестве. Маниакис грохнул ладонью по столу. Звук удара заставил сцепившихся священнослужителей на мгновение смолкнуть. Автократор воспользовался кратким затишьем:

– Боюсь, вы меня не правильно поняли, святые отцы. Вам надлежит считать друг друга исповедующими истинную веру, пока экуменический патриарх не примет решения по каждому отдельному вопросу. Или вы будете до скончания века обвинять друг друга в ереси, сидя в подземной тюрьме. На чем предпочитаете остановиться?

Клерики покидали резиденцию в глубоком молчании, что само по себе уже было большим достижением. Когда они вышли, Маниакис ссутулился в кресле, спрятав лицо в ладонях. Регорий подошел к нему, потрепал по плечу.

– Выше нос, кузен! – подбодрил он. – Я хочу сказать, не надо так расстраиваться, величайший! Ведь в каждом городке, который удастся отвоевать у макуранцев, тебя ждет то же самое.

– Нет! – снова вспылил Маниакис. – Не меня! Пусть разбирается Агатий. А мы с тобой посмотрим, на что он годится, насколько быстро ему удастся, если вообще удастся, навести порядок в своем хозяйстве. – Автократор скривился, словно хлебнул изрядно прокисшего вина. – Пожалуй, ты только что высказал первый заслуживающий внимания аргумент в пользу того, чтобы позволить макуранцам и дальше хозяйничать в западных провинциях.

Регорий засмеялся, хотя шутка вышла совсем не веселая.

Войска Видессии осторожно двинулись из Акроса на юго-запад. Такое продвижение отнюдь не являлось завоеванием западных провинций; скорее это было медленное, осторожное освоение территорий, временно оставленных Абивардом. Затем, немного осмелев, Маниакис выслал вперед несколько отрядов конницы, чтобы они тревожили отставшие части макуранцев и громили обозы, снабжавшие войска Абиварда стрелами, наконечниками для копий и пластинами для доспехов. Атаковать крупные отряды макуранцев он запретил.

– Пока не время. Не в этом году, – сказал он. – Сперва надо научиться наносить макуранцам чувствительные потери иными методами, а уж затем можно будет подумать о том, как дать им решительный бой. А пока посмотрим, по нраву ли им придется маршировать по враждебной стране.

Как и следовало ожидать, макуранцам это пришлось не по нраву. Чтобы продемонстрировать свое недовольство, они начали жечь деревни. Получив известия о поджогах, Маниакис не знал, радоваться или печалиться. Все зависело от того, удастся ли врагу усмирить западные провинции или население окончательно рассвирепеет и начнет сопротивляться по-настоящему.

В ответ на поджоги Автократор выслал немало дополнительных летучих отрядов, в большинстве своем на кораблях, чтобы они высадились на северном и южном побережьях западных земель империи и совершали оттуда набеги в центр провинций.

– Может быть, – сказал он отцу, – нам удастся для разнообразия слегка пощипать железных парней, заставить их почувствовать себя неуютно. Противостоять нам на море они не могут.

– Так-то оно так, – согласился старший Маниакис; выдернув из бороды длинный седой волос, он держал его в вытянутой руке, чтобы яснее видеть. Бросив наконец этот волос на землю, он искоса взглянул на сына:

– Нет ли у тебя какого-нибудь капитана, чью голову ты был бы не прочь увидеть на плахе?

– Думаю, один такой всегда найдется, – ответил Маниакис. – Но к чему ты клонишь?

– Дело в том, что кубраты нам тоже не соперники на море. – В глазах старшего Маниакиса заплясали насмешливые искорки. – Конечно, их моноксилы – неплохие суденышки, но только пока не столкнутся с боевым дромоном, который сразу превращает их в долбленые колоды, набитые мясным фаршем. Я подумал, что можно послать такого капитана в набег на берега Кубрата, а когда Этзилий заверещит об убийцах, нарушивших договор, ты пошлешь ему голову того парня с извинениями и заверениями, что бедолага предпринял набег на свой страх и риск.

У Маниакиса даже челюсть отвисла от изумления, но затем он принялся хохотать, пока из глаз не потекли слезы.

– Клянусь благим и премудрым, ты вводишь меня в искушение, отец. Всякий раз, когда я обращаю свой взор на север, мне приходят в голову очень похожие мысли.

Причем я почти уверен, что каган после этого не нарушит перемирие; Этзилий, будь он проклят, достаточно умен и в состоянии оценить подобную шутку.

– Да, если бы ты не был втянут в войну с Макураном… – вздохнул старший Маниакис.

– И если бы у меня действительно был капитан, от которого я хотел бы избавиться, – добавил его сын. – Но поступить подобным образом с подающим надежды, четко выполняющим приказы морским офицером? Это было бы подло.

– Пожалуй, – согласился старший Маниакис. – Лишившись головы, трудновато продолжать выполнять приказы и подавать надежды.

Отец с сыном хором рассмеялись. Они хохотали так долго и так громко, что вскоре в дверь зала просунул голову встревоженный Камеас. Глуповато хихикая и перебивая друг друга, они объяснили постельничему, в чем дело.

– В нынешние тяжелые времена, – с достоинством заметил тот, – следует приветствовать любой повод для веселья, каким бы глупым он ни казался.

– А ведь он прав, – сказал Маниакис, когда Камеас удалился. – Военные неудачи и смерть Нифоны превратили императорскую резиденцию в довольно мрачное место.

– Веселиться без причины может только болван или пьяный, – ответил ему отец. – Или пьяный болван. Боюсь, очень скоро у нас снова будет по горло неприятностей.

Предсказание сбылось всего через два дня, когда в резиденцию прибыл вестник с посланием от Абиварда, доставленным на занятую видессийцами территорию под щитом перемирия. Маниакис извлек свиток из кожаного футляра. Подобно предыдущему посланию, это тоже было написано по-видессийски, хотя и другой рукой.

«От генерала Абиварда, смиренного Подданного могущественного Шарбараза, Царя Царей, да продлятся его дни И прирастет его царство, Маниакису, именующему себя Автократором Видессии.

Приветствую.

Отвечая на твой запрос относительно человека, именуемого Трифиллием, коего ты направил в качестве посла ко двору моего доброго, миролюбивого и великодушного владыки Шарбараза, наместника Бога на земле и любимца Четырех Пророков, я вынужден по поручению моего могущественного суверена сообщить тебе, что вышеозначенный Трифиллий подвергнут наказанию за совершенно нетерпимые дерзость и высокомерие, после чего выслан из Машиза и заключен в тюрьму, где ему предоставлена возможность поразмыслить о безрассудстве своего преступного поведения».

На этом послание заканчивалось. Маниакис некоторое время разглядывал лист пергамента, пытаясь осознать смысл написанного.

– Нет, он не мог так поступить! – воскликнул он наконец, обращаясь в пространство.

– Величайший? – полувопросительно проговорил вестник, не имевший ни малейшего понятия, о чем говорит Автократор.

– Он не мог так поступить, – пояснил Маниакис. – Не мог Сабрац бросить моего посла в тюрьму лишь за то, что тот не угодил ему своими речами. – Если бы сам Маниакис руководствовался подобными соображениями, Маундиох сидел бы за решеткой до скончания веков. – Это нарушение всех законов, – продолжил он, – согласно которым происходит цивилизованный обмен посольствами.

– Сабрацу на это наплевать, – неожиданно проговорил вестник. – Во-первых, он проклятый вероломный макуранец. Во-вторых, он пока одерживает верх в войне. Кто сейчас может помешать Сабрацу поступать так, как его левая нога захочет?

Маниакис удивленно взглянул на гонца, но ничего не сказал. Парень совершенно прав. Сейчас никто не в состоянии помешать Шарбаразу поступать, как ему заблагорассудится. Автократору пришлось мысленно согласиться, что он лишен какой-либо возможности настоять на своем.

– Будет ли ответ, величайший? – спросил вестник.

– О да, клянусь благим и премудрым! Будет. – Маниакис окунул перо в чернила и принялся писать на листе пергамента, который он собирался использовать для указа об увеличении расходов на восстановление стен Имброса, – на случай, если Этзилий, получив очередную дань, все же нарушит перемирие.

«Маниакис Автократор – Макуранскому генералу Абиварду.

Приветствую.

Я встревожен и потрясен известием о том, что Шарбараз, Царь Царей, столь открыто пренебрег международными законами, заключив в тюрьму моего посла, высокочтимого Трифиллия, и требую его немедленного освобождения. Я также требую, чтобы мой посол получил соответствующую компенсацию за грубое насилие, коему подвергся, и настаиваю на его немедленном возвращении в Видесс, где он сможет восстановить силы после перенесенных им тяжких лишений. Твоей личной вины в происшедшем я не вижу. Передай cue послание твоему суверену, дабы он смог со всей возможной поспешностью восстановить справедливость”.

Велев Камеасу принести сургуч, он сам запечатал послание, прежде чем вручить его вестнику.

– Один Фос ведает, будет ли от этого польза, – сказал Автократор. – Но, клянусь Фосом, получится совсем скверно, если я не стану протестовать.

Когда гонец удалился, Маниакис принялся осыпать Абиварда проклятиями. Ведь если бы не настоятельные советы генерала, Автократор никогда бы не послал Трифиллия для переговоров с Шарбаразом. В тот момент он предполагал, что Шарбараз заинтересован в получении дани от Видессии, а потому не причинит вреда послу.

Но Царь Царей и так уже неплохо поживился. Зачем ему дань, когда он имеет возможность почти безнаказанно грабить западные провинции? Маниакис в бешенстве топнул ногой. Лучше бы Курикий и Трифиллий никогда не появлялись в Каставале! Если бы они остались в Видессе, Нифона сейчас была бы жива; к тому же вряд ли империя даже под управлением Генесия была бы сейчас в худшем состоянии, чем под его, Маниакиса, управлением. А он бы жил-поживал на далекой Калаврии вместе с любовницей и незаконнорожденным сыном и не нес никакой ответственности за бедственное положение своей родины.

– Что ж, кому-то суждено разжигать костры, а кому-то – тушить их, – немного успокоившись, проговорил он вслух, хотя рядом никого не было. – Генесий устроил самый настоящий пожар, мне же необходимо найти способ залить его водой.

Он уселся в кресло и задумался. Вообще-то на сегодняшний день дела обстояли лучше, чем год назад. Тогда он попытался сразиться с макуранцами в открытую. Не получилось – в тот момент Видессия была, да и сейчас оставалась; в состоянии слишком большого хаоса. Теперь он испробует новый способ. Трудно сказать, насколько хорошо сработает стратегия набегов и кинжальных уколов, но во всяком случае она принесет больше пользы, чем лобовая атака с недостаточными силами. Если повезет, он заставит Абиварда изрядно поумерить прыть, а ведь очень долго макуранцы хозяйничали в западных провинциях без помех.

– Даже если такая стратегия окажется удачной, войну с ее помощью не выиграть, – пробормотал себе под нос Автократор.

Да, он мог серьезно беспокоить макуранцев, но принудить таким образом Абиварда вывести войска с видессийских земель нельзя. А на то, чтобы действовать иначе, у империи сейчас не хватало сил.