Молотобойцы

1. СВОДНЫЙ НАРОД

Всю зиму приказчики «сбивали народ», собирали вместе купленных из разных мест крестьян, знавших кузнецкое дело. Они содержались раздельно на разных дворах – каширские, алексинские, тульские. Все эти сводные люди выбрали промеж себя старост. Им было приказано ввести круговую «кровную поруку»: «Если кто сбежит, остальные ответят заместо отбегателя».

Ближе к весне, когда сильнее начало пригревать солнце, днем побежали ручьи, а ночью еще стояли морозы, всем объявили, что их отправляют в Серпухов. Но кто-то пустил слух, что ежели от Серпухова начинается водный путь, то, значит, повезут из Серпухова дальше по Волге и они отправляются на вечную разлуку с родными местами.

Старосты вместе со стариками пожелали видеть Антуфьева, но тот через приказчика ответил, что говорить им не о чем, а ему недосуг.

– Куда господин прикажет, туда крестьянин и должен ехать. А отправляться можно с бабами и детьми, для них подводы будут.

Такой ответ не успокоил крестьян. Несколько человек ночью, проломив стены, убежали. Тогда каждого десятого для устрашения других отстегали батогами.

Тульский воевода исполнял все требования Антуфьева. Про него шел слух, что он любимец царя Петра Алексеевича и ему перечить не след. Воевода прислал стрельцов – охранять сводных людей.

Но Антуфьеву народу не хватало. Он искал еще рабочих и послал приказчиков в подвал губной избы. Там, среди пойманных беглых, татей и лихих людей, Петр Исаич отобрал склонных к наковальне и привел человек двадцать на завод Антуфьева.

Антуфьев осмотрел всех и до поры приказал держать в погребе, кормить соленой рыбой. Среди привезенных Касьян узнал вымазанного в саже Наумку Кобеля.

Однажды с вечера стали прибывать подводы. Их сгрудилось до всей улице около двухсот саней. Утром прибыло еще с сотню. Всех сводных людей выставили близ кузни. Приказчики бегали с батогами, ругались, подымали ударами лежавших. Торопили грузить на подводы.

Собрались родичи уезжавших. Плач их, казалось, доходил до самого неба. На сани грузились мешки с домашним скарбом, садились бабы, дети и закованные в цепи кузнецы. Двадцать стрельцов в красных кафтанах, на маленьких лохматых конях, ехали впереди и в конце обоза и охраняли от побегов отправлявшихся в чужедальнюю сторону.

У деда Тимофейки был снят железный обруч с шеи, где разбередилась кровавая язва. На ногу надели деревянную колоду и посадили на розвальни вместе с другими «дорогими» рабочими. Прибежала бабка Дарья, сказала, что Аленка сидит в санях в переулке, и сунула деду мешок с калачами.

Длинный поезд растянулся по раскатанной дороге. Родичи бежали рядом с санями версты две, причитали, плакали, прощались, некоторые падали, потом отставали.

Потянулись засыпанные снегом равнины, деревни, утонувшие в сугробах. Проехали безмолвный лес, запорошенный инеем. Деревянные полозья саней раскатывались на поворотах. Лошади то шли шагом, то рысью догоняли передних. Возчики покрикивали.

Антуфьев ехал среди обоза в крытом возке, обшитом рогожами, запряженном двумя конями гуськом. На переднем сидел возчик, сзади возка стоял караульщик с пищалью. Антуфьев, закутанный в медвежью шубу, сидел в возке рядом с двадцатилетним сыном, изредка открывал дверцу и звал Петра Исаича. Рыжий приказчик в новом полушубке, сняв колпак, подбегал по колено в снегу, слушал, хлопая руками, и затем передавал распоряжение конному стражнику, который мчался либо в голову, либо в хвост обоза.

2. НА СТРУГАХ ПО ОКЕ И ВОЛГЕ

В Серпухове всех загнали за каменную стену, в монастырский двор. Антуфьев ходил на берег, осматривал новые струги, еще белые, сколоченные умелыми плотниками без единого железного гвоздя. Десять стругов стояли рядом на берегу, на деревянных катках, и плотники доканчивали работу, законопачивая пазы и заливая их смоляным варом.

Река уже набухала. Подтаявший лед на Оке темнел полыньями. Кое-где на берегу обнажились желтые песчаные плешины. Ждать в Серпухове пришлось недели две, пока река тронулась. Несмотря на строгую охрану, несколько мужиков сумели убежать из-под монастырского замка.

Когда большой лед прошел, струги были спущены на воду, и сейчас же на них погрузили всех сводных. Суда отвели от берега и поставили на якорях посреди реки, чтобы неповадно было ходить на берег.

Антуфьев переселился на передний струг, где на корме ему была выстроена будочка с двумя лавками и столиком посредине. Лавки были покрыты овчинами и персидскими коврами, и на них расположились Антуфьев и его сын. Будку охраняли привязанные на цепях два лохматых пса-волкодава.

На первом струге погрузились лучшие мастера Антуфьева с бабами и детьми. На передней части судна они разостлали сенники, мешки, тулупы, поставили свои сундуки. Среди них поместились Тимофейка, Дарья и Аленка. Скарба у них было немного: Тимофейка особенно берег ящик с кузнецкой снастью.

Касьян, не любивший оставаться без дела, присоединился к двум рулевым, управлявшим громадным веслом – потесью, сделанным из целой столетней ели; это весло служило рулем.

На других стругах были погружены прочие кузнецы, литейщики, молотобойцы. На каждом судне сторожили четыре стражника с самопалами и бердышами. На одном из стругов прохаживался кат с кнутом за поясом. Кнут был плетеный из невыделанной лосиной кожи.

Хотя днем солнце согревало, но за ночь снова холодало; раза два выпадал снег, покрывая все струги белым налетом, и днем стаивал. Антуфьев выжидал, пока всё погрузят. Из Тулы прибывали еще подводы с частями сверлильных и стругальных станков, и их переносили на струги.

Антуфьев объезжал все суда, проходил по ним неторопливой походкой, все осматривал, никому не верил на слово, проверял, пересчитывал и заглядывал в небольшую толстую тетрадь в кожаном переплете. Эту тетрадь он называл «юрнал» и в ней делал заметки и записывал счета.

Чем спокойнее и медленней говорил Антуфьев, тем торопливее бегали и суетились приказчики. Путь предстоял длинный, все нужно было захватить, ничего не забыть. Большинство ехавших вздыхали, что им не придется вернуться обратно.

Ранним утром, когда солнце бросило первые розовые лучи сквозь пелену сизого пара, клубившегося над Окой, струги начали поочередно подымать якоря и плавиться вниз по реке.

Мимо потянулись густые старые леса с топкими берегами. Иногда леса кончались, тянулись равнины, где снег еще держался в оврагах, а на сжатых полях и лугах с прошлогодней желтой травой уже бродили тощие взлохмаченные коровы.

В этот год разлив был сильный. Возле Каширы весь левый берег обратился в озеро, среди которого островками подымались крыши изб и верхушки деревьев. Город Кашира на обрывистом правом берегу, окруженный зубчатой каменной стеной, казался нарядным и веселым. Водяные мельницы, расположенные на склоне к реке, шумно работали под напором ручьев, вздувшихся от таявших снегов.

Струги шли вперед без весел, одним сплавом. Не останавливаясь, прошли около Коломны, шумной и многолюдной, окруженной каменной стеной с пузатыми башнями. Здесь в Оку впадает Москва-река. Большие и малые суда направлялись вверх и вниз по течению: одни – сплавом, другие – на веслах или под парусами. Кое-где бурлаки, «вложившись» в лямку, низко наклонившись к земле, медленно подвигались берегом, и на конце длинной бечевы важно пенила воду тупоносая широкогрудая расшива.[55]

3. ЗАПИСКИ АНТУФЬЕВА

Антуфьев привык весь день проводить в хлопотах, а в пути на корабле он впервые оказался без дела. Не зная, за что приняться, он ходил по палубе, смотрел на плывшие мимо суда, на уходившие вдаль берега. Спускал с цепи псов, стравливал их и с деревянным хохотом наблюдал, как они грызлись и катались кубарем. Потом псов разливали водой и снова привязывали к будке.

Он вступал в беседу с кормщиком, расспрашивал названия встречных поселений и записывал свои наблюдения в счетную тетрадку, озаглавив ее: «Юрнал о путном шествии».

«Май в шестой день.Ехали мимо Дедилова, стоит на правой стороне. Приплыл на долбеночке старик ветхой. Купил у него пару уток. Очень кланялся. Сказывал, зима была холодная, на низах хлеба подзябли.

Седьмой день.Прибыли в Переяславль. Татары, захватив, подожгли и разрушили. Дома развалились. По обе стороны реки знатные избы бояр, где лета проводють. День был тихой.

По пути в Новоселки зело много монастырей и сел.

В одиннадцатый день.В 4 часу с полуночи приехали к городу Мурому. Здесь мордвины хорошо земли распахали. Стали у берега и ночевали. Ночь ждали всего каравана.

В 6 часу была погода[56] великая, и стали на якорь по реке и ночевали.

В двенадцатый день.Была погода великая ж, и ночевали на том же месте. А к ночи тихо.

В тринадцатый день.В 5 часу якорь вынули и пошли от города в путь.

Справа река впала Мокша. Слева Клязьма, что началась у города Владимира. Берег с правой стороны горный, покрыт добрыми пажитями верст на двадесять, а левый низмен, бесплоден и мало обитаем.

В пятнадцатый день.Не дошед до Нижнего, за 2 часа до свету стали на якорь неподалеку от города по реке. День был и ночь все тихо.

В шестнадцатый день.В 9 часу якорь вынули, пошли в путь. В 9 часу пришли к городу Нижнему, и пристали к берегу, и ночевали у города. Дожжик малинкой накрапывал. Караван еще не собрался. Славный город. Строен на вышнем берегу реки. Стены каменные, и царь приказал поставить на нем было стрельцов достаточно, чтобы татары не шебаршили.

В посадах народу живет больше, нежели в кремле.

Здесь вьют добрые веревки. Приказал Петьке Исаеву накупить запасу щук и окуней.

В семнадцатый день.Караван собрался весь. В 3 часу от города пошли в путь. Того числа был ветер невелик.

Люди мои очень маются животами. Не знаю – отчего. Строго им наказывал, чтобы молились Пантелеймону-целителю, и сам для примера с ними молился. Все же некоторые померли.

В восемнадцатый день.Проехали Васильгород-Суровский. Обтекает река Сура. Той ночи в 12 часу судно нанесло на мель, и с мели по завозне в 3 часу выплыли. Здесь всюду видно много татаров и черемисов. Женатые голову бреют, а неженатые на макушке оставляют косму волос длинную, до плеч. Жрут конину.

В девятнадцатый день.Проехали город Кузьмодемьянск. Здесь закупил рыбы соленой, хотя и заквасилась, но наши работники все равно съедят.

В двадцатый день.Приехали в Чебоксары, войска достаточно. Черемисы ненадежны. Воевода приходил на струг, спрашивал проездные грамоты. Я ему нос утер царским указом. Ходил по берегу, видел в лесу орех, вишню и смородину.

В двадцать первый день.В 4 часу приехали к городу Казани и стали на якоре по реке Волге против Казанки-реки. А та река впала в Волгу с левой стороны. Приставали суда небольшие. День был тих, и ночь тако ж.

Город – столица царства Казанского – на холме на левом берегу реки. Со всех сторон равнины безлюдны. Стены посада деревянные, а кремлевские толстые, сложены из хорошего камня. Река Казанка обтекает кремль колесом, и к нему не подступишь.

В посаде торговля идет бойкая, ей способствуют наиболее татары. Черемисы привозят продавать все, что есть у них, даже собственных детей обоего пола, которых уступают всякому желающему куповать дешево. Это они с голодухи.

В кремль ради обороны и безопасности татарам ходить запрещено. Все они оттудова выселены. А коли войдут, стрельцы рубят им голову.

Устроил угощенье казанскому воеводе Трубецкому Юрию Петровичу и архирею за их обходительность».

В устье Камы, у левого берега Волги, весь караван остановился. На берегу уже ждала сотня подвод и два десятка было местных[57] казаков на башкирских конях. Они окружили выгружавшихся рабочих и выставили сторожевые посты.

Вынесли с судов несколько мертвых тел. «Очень животами изошли», – говорили рабочие, окружив мертвых, лежавших в ряд, с руками, скрещенными на груди. Веки всем опустили, покрыв медными грошиками. В головах у каждого стояли иконки и горела восковая свеча.

Среди покойников лежала и бабка Дарья. Ее закрытые глаза впали и потемнели. Нос заострился. Губы сурово сжались. Аленка сидела возле нее, недоумевая, смотрела на подходивших, иногда рукавом стирала слезу, наползавшую на кончик носа.

Один казак был послан в ближайший выселок разыскать попа. Вернулся навеселе, едва держась на коне. Сказал, что поп отправился в объезд, ругу[58] собирать. А дьячка тоже нет.

Выкопали общую могилу, опустили покойников, закопали.

Плотники поставили свежий сосновый крест, смола выступала на нем желтыми каплями.

Приказчики торопили идти в путь.

Антуфьев с сыном, приказчиком Петром Исаичем и вооруженными стражниками на тарантасах отправились вперед.

Караван тронулся близ берега по каменистой дороге. Позвякивали цепи. Под ногами скрипела галька.

Тимофейка, с колодой на ноге, ехал на подводе. Касьян с Аленкой плелись в общей толпе.

4. НОВЫЕ ПОРЯДКИ

Антуфьев приехал в горную долину, где ему были переданы в пользование два слабо работавших казенных завода.

День был жаркий. Ветра не было. Молчал высокий лес, только дятел долбил сухое дерево. С перевала, куда взлетела двухколесная тележка, была видна вся узкая горная теснина, на дне которой разлился пруд, уходивший загибом в скалистое ущелье.

Пруд загородила плотина, и возле нее толпились покрытые сажей заводские здания. Небольшая домна выпускала густой черный дым, а дальше рассыпались в беспорядке бревенчатые срубы, без крыш, крытые для защиты от холода пластами дерна с зеленой травой и молодыми деревцами. В этих срубах жили заводские рабочие.

Доносился глухой шум водяного колеса и равномерный стук обжимного молота. Бойкая горная речка, извиваясь серебряной лентой, врезывалась в зеленые луга, покрытые бесчисленными пеньками вырубленного леса.

Кругом теснились горные увалы, за ними в синей дали возвышались кряжи настоящих Уральских гор. Лес, густой и сумрачный, со всех сторон подходил к заводу, выстилал горы до самого верха и дремучим ельником залегал по ущельям.

Антуфьев сошел с тележки и, разминая затекшие ноги, внимательно осматривал долину, расспрашивая возчика, как зовутся отдельные сопки и ущелья; вдруг он нагнулся, постучал костылем по плешине серого треснувшего камня, обросшего мхами и лишаями. Поднял кусок, впился глазами в поблескивавшие зернистые изломы его. Бросил камень в повозку. Опять стал осматривать долину.

«Там поставлю еще четыре домны, к той горе прорублю просеку, – прикидывал он в уме. – Плотину перенесу выше на версту. И эта речка толканет двенадцать новых молотов. Там проходки для сыска руды выкопаю, туда к горе подамся, чтобы рудокопные дудки были ближе к домнам».

Антуфьев, посвистывая, влез в таратайку, и конь, упираясь, спустился с крутой каменистой дороги и затрусил по направлению к заводу.

Приезд Антуфьева был неожидан. Заведующий спал, долго облачался, пока вышел к гостю.

– Пускай подождет, – ворчал он, – нужно показать мужику, туляку прокопченному, чтоб не очень обскакивал.

Но Антуфьев его не ждал, а побывал на домне, в кузнице, осмотрел плотину. Заведующий долго ждал его, затем отправился разыскивать и нашел около груды сложенных чугунных криц. На все вопросы и приветствия заведующего Антуфьев не обратил никакого внимания и ответил только:

– Поговори-ка, братец, с Петром Исаичем, приказчиком, – а сам пошел вверх вдоль пруда, постукивая костылем.

Весь караван прибыл через две недели. Люди были измождены. Придя к плотине, они тяжело опустились на землю и заснули.

Но Антуфьев не дал им отдохнуть. Он хотел поскорее развернуть дело. Он собрал приказчиков и старших мастеров и стал объяснять, где и что каждому придется делать.

– Мы должны выплавить чугуна в десять – двадцать раз больше того, что последний год вырабатывала сия домна.

Увидев Тимофейку, который с трудом плелся, передвигая ногу с колодкой, Антуфьев спросил:

– Как, старик, по душе ль тебе эти пади?

– Хуже того, что было, не будет, – ответил Тимофейка и, подойдя вплотную к мастерам, приставил ладонь к уху, внимательно прислушиваясь к разговорам.

Антуфьев все повернул по-новому. Приказчики и гонцы помчались во все стороны и, грозя «царским указом», стали сгонять рабочих из окружных поселков.

Потащились обозы с мукой, с соленой рыбой, в лесу застучали топоры, повалились вековые деревья, обнажились просеки. Стражники привели толпу ясачных[59] вогулов и остяков дровяные кучи складывать и уголь жечь. Плосколицые, узкоглазые ясачные испуганно и недоверчиво косились, шли гуськом друг за дружкой, садились разом на корточки, дичились. Из леса с работы убегали десятками, за что наказывались оставшиеся.

Прибывшим рабочим было приказано самим сложить себе избы, огородиться заплотами, накосить на зиму сена.

К Тимофейке раз подошел Петр Исаич и спросил:

– Никита Демидыч узнать желают, будешь ли ты класть избу. Обещают прислать печника.

Тимофейка, возившийся около горна, остервенился:

– Как же я бревна рубить буду? Не моей ли колодкой? А таскать бревна к избе не на ей ли?

Петр Исаич сходил к Антуфьеву и вернулся с рабочим. Колодку сняли. Пришел Антуфьев. За ним следовал Наумка Кобель. Железная цепь, сковывавшая ноги Наумки, подхваченная ремешком, идущим от пояса, глухо позвякивала. Вымазанный углем, скрывавшим ожоги, Наумка смеялся, и на темном лице поблескивали зубы.

Тимофейка сел на чурку и стал перематывать обвертку на истертой колодкой ноге.

– Как ты смекаешь, дед, – протянул Антуфьев, – из здешнего чугуна смог бы ты выковать белое железо?

– Здесь можно доброе железо ковать, не хуже свейского будет, – ответил Тимофейка.

– Вот те и плотник для избы. – Антуфьев указал на Наумку.

– Самую кержацкую[60] избу сложу, – подхватил Наумка, – никакие морозы не проймут.

– А ты мне за это постарайся, – протянул Антуфьев, – и первым делом из здешнего железа завари десятка два топоров, чтобы уклад.[61]

добрый был и без зазубрин рубил суковатые стволы.

– Ужо сделаю, – кивнул Тимофейка.

5. АНТУФЬЕВ ХОЗЯЙНИЧАЕТ

Завод был обращен в крепость, вокруг него возвели с трех сторон двоеугольный острог, рубленный из бревен и крытый тесом. На том остроге было семь башен бревенчатых на каменном фундаменте. В остроге появились крепкие амбары для складов чугуна, припасов и прочего.

Антуфьев никому не отказывал в приеме для работы на завод. Всякому, откуда бы ни явился, разрешалось селиться. Со всех сторон потянулись бурлаки, как тогда назывались переселенцы. Одни жаловались, что сошли со своих мест «ради хлебной скудости», другие «от пожарного разорения», и все твердили, что от притеснений господ житья нет.

Много пришло раскольников. Они устроились отдельными поселками. Антуфьев обещал им, что они не будут знать никаких властей, никаких податей и поборов для «кормления воевод со товарищи». Он не спрашивал у них отпусков, зато скудно платил им за работу. Принял он также беглых солдат и шведских пленных. Они построили особую «шведскую деревню», в которой жили до заключения мира со Швецией, когда большая часть их ушла к себе на родину. Люди шли на завод охотно, убегая от кабалы, «крепости» или кары за проступки. Они не подозревали, что впоследствии, и очень скоро, все поголовно будут Антуфьевым закрепощены «навечно с потомками». Долина быстро наполнялась новыми избами, шалашами, становилась многолюдной, открывались лавки и кабаки.

Посреди острога вырос большой каменный двухэтажный дом для Антуфьева и его «приказа». Каменные подвалы дома были соединены трубами с запрудой и могли наполняться водой. Комната, в которой поселился сам Антуфьев, имела отдушины и внутренние приспособления, благодаря которым Антуфьев мог слышать, что происходило и говорилось в других комнатах.

Всякие предосторожности были приняты для безопасности завода, так как в течение десятков лет по всему Среднему и Южному Уралу вспыхивали восстания башкир, калмыков и киргизов, вызванные насильственной колонизацией, притеснениями и поборами правителей края. Эти восстания принимали ожесточенный характер: возмутившиеся жгли селения поселенцев, уводили в плен женщин и детей, перепродавая их через киргизов и ногайцев в Хиву, Бухару и Крым. Для охраны завода и усиления своей власти Антуфьев завел значительную вооруженную стражу и отлил пушки и снаряды. Царским указом Антуфьеву было разрешено «своим наемным и работным людям чинить за все вины наказания по своему рассмотрению. а стольникам и воеводам в делах его не ведать».

Таким образом, Антуфьев сделался самодержавным правителем целого уральского района и не считался ни с какими сибирскими властями. Он завел свой суд, свои правила и порядки, свои цепи и кандалы и свою торжественную порку плетьми на плотине у пруда. Труба из речки в каменном подвале не раз служила Антуфьеву для сведения личных счетов: он заливал водой и топил запретных, неугодных ему лиц, которые исчезали бесследно.

Так как Антуфьеву даны были земли на десятки верст вокруг завода, то он объявил своими крепостными всех ясачных окружных иноземцев, то есть коренных обитателей нерусского происхождения, заставив их работать на себя. Это вызывало с их стороны неоднократные возмущения и жалобы в Москву на то, что им приходится платить двойной ясак: один ясак казне, а другой – Антуфьеву.

Путем наград Антуфьев собирал сведения о залежах ценных металлов и делал заявки на свое имя земель с такими залежами, в дальнейшем открывая на них новые заводы и разработки медных, серебряных и других ценных пород. Добывая горные богатства кабальным трудом своих крепостных, заставляя их еще глубже врываться в землю, разыскивая жилы меди, железа, серебра и других ценных металлов, на всем Антуфьев наживал и быстро создал одно из самых колоссальных состояний старой России.

6. НА УРАЛЬСКОМ ХРЕБТЕ

Однажды в большой праздник, когда работ на заводе не было, Касьян решил пройти подальше в лес и попытаться подняться на ближайшую гору. Ранним утром, еще до рассвета, когда на востоке чуть позолотилась часть неба над рваной линией скалистых хребтов, а над головой, на темно-синем пологе, еще мерцали последние бледные звезды, Касьян, засунув за спину топор, вышел из только что выстроенного сруба. Он сказал, что пойдет в лес нарубить жердей для загородки, но его тянуло не это – его давно манил к себе скалистый хребет, нависший над долиной, на котором иногда застревали плывущие низкие облака и где особенно часто вспыхивали оранжевые молнии и глухим рокотом рассыпался гром.

Касьян прошел мимо свежевыстроенных белых изб, еще стоящих на четырех камнях и не окруженных земляным накатом. Роса крупными каплями покрыла серебристо-матовые листья растений. Куры сидели нахохлившись на заборе, и собачонка, свернувшаяся клубком на пороге избы, сонно заворчала, – ей лень было лаять в утренней дремоте. Тропинка уходила в лес, поредевший, пестрый от множества белых пней, пышно заросший кустами смородины и папоротника.

Касьян углублялся в лес, обошел болотистую поляну, перебрался по сваленной лесине через быстрый ручей и начал подыматься по горному склону. Он перевалил один увал, впадину, и тропинка повела на ребро следующего увала, более высокого. По матово-белой от росы высокой нетронутой траве шла темная полоса – свежий след человека. Человек только что прошел, может быть, его удастся нагнать. Касьян прибавил ходу. Охотник ли это или бродяга, пробирающийся на вольные места? Касьяну хотелось увидеть в глуши другого человека, услышать рассказ о новых местах, столь непохожих на те поля, рощи и лес, к которым Касьян привык в Веселых Пеньках.

Однако след скоро свернул в сторону и пропал. Там был валежник, кусты. Куда девался человек? Может, затаился, если бродяга?.. Касьян насторожился, стал зорче приглядываться кругом и пошел дальше по едва заметной в высокой траве тропинке, вьющейся по самому хребту увала. Он дошел до вершины увала. Там начиналась новая впадина, заросшая ельником, разрезанная блестящей шумной речкой, прыгавшей по круглым камням. Дальше круто подымался щетинистый скат еще более высокой горы. Вершина ее была густо закутана сизыми клубами тумана.

Касьян остановился, колеблясь, какой путь выбрать – вниз ли в провал трещины или вправо по хребту увала. Здесь он услышал странные звуки: пели мужские голоса, чудно, не так, как приходилось слышать раньше. Голоса то усиливались, то замирали, то раздавались дикие вскрикивания, тонкий плач и глухие равномерные удары.

Звуки затихли. Небо на востоке затягивалось розовым кумачом. Подул ветер, зашелестели листья осины. Туман на ближней горе поплыл, растаял. Показались серые скалы с редкими елками и между ними оторопевшая кучка низкорослых оленей; у них были вытянутые вперед головы, одни с ветвистыми рогами, другие комолые, и к ним жались телята. Олени пометались на месте и затем внезапно, теснясь, бросились вниз по круче и исчезли между деревьями.

Пение возобновилось, и на месте оленей показалась вереница людей – ясачных – в странных кожаных рубахах, обшитых красными тесемками, в остроконечных колпаках. Это пели они, а один, увешанный ремешками и побрякушками, прыгал, вертелся и вскрикивал, ударяя в большой бубен. Показалось еще несколько ясачных; они несли длинное бревно, пестрое, раскрашенное, обмотанное яркими тряпками. Вся эта процессия быстро спустилась наискосок по косогору и скрылась за перевалом.

«Вот, живут же люди на воле, – думал Касьян, – над ними и солнце, и буйный ветер, и синее небо, и никто ими не помыкает».

Внезапный треск, раскатистый выстрел ошеломили его. Перешибленная пулей сосновая ветка упала перед ним в клубе порохового дыма. Касьян оглянулся. Никого не видно, но из куста высунулось железное дуло ружья.

– Ложись на брюхо, а то пристрелю! – рявкнул из куста зычный голос.

«Бродяги-варнаки хотят обобрать», – подумал Касьян и спрятался за широкий ствол сосны.

Второй выстрел, с другой стороны, глухо прокатился по лесу, и пуля сбила кору над головой Касьяна.

«Помирать, что ли, пришло время?» – мелькнуло в голове Касьяна, и он опустился на землю, присматриваясь и выжидая, что будет дальше.

Несколько мгновений длилось молчание, только на далеких кряжах еще рокотали отголоски выстрелов.

Из кустов поднялись несколько человек с пищалями и натрусками[62] у пояса. Их бородатые лица показались знакомыми. Один из них вышел вперед и медленными, осторожными шагами направился к Касьяну, целясь и держа палец на спуске курка.

– Ложись, говорю, – а то ухлопаю вминт! – говорил он, подходя еще ближе. – Эге, да у тебя хорошие сапоги! Скидавай-ка их!

У Касьяна были поношенные, но еще крепкие сапоги. Касьян бросился вперед, выхватывая из-за пояса топор, но сзади кто-то ударил его по голове. Он зашатался и упал в траву. Сперва он еще чувствовал наносимые ему удары, потом потерял сознание.

7. РАБОЧИХ С ЗАВОДА НЕ ВЫПУСКАТЬ

Касьян очнулся. Он находился где-то на высоте, равномерно раскачивался, голова свисала, руки были связаны и закручены за спиной. Босые ноги задевали мокрые от росы колючие кусты. С трудом он раскрыл один глаз, другой был чем-то залеплен. Голову ломила резкая боль.

Он увидел две задние лошадиные ноги с гнедой шерстью. Черные копыта двигались поочередно взад и вперед и ступали на сырую, полускрытую в траве тропинку. Касьян понял, что он лежит грудью на спине лошади, что она куда-то его везет, а его ноги, с которых стащили сапоги, задевают по пути кусты и ветви. Лошадь остановилась. Знакомый голос, сухой и скрипучий, спросил:

– Опять шатуна бог послал?

– Опять, ваша милость Никита Демидыч. Уже которого ловим. Если их не усторожить, так все работнички разбегутся. Ну и дюжий парень был, пищаль было из рук выбил, да наш Ярема отколошматил его по черепушке обухом, насилу связали. Пробирался, вишь, по увалу. На водку бы нам от вашего степенства за усердие.

– Молодцы, ребята. Раз такой он дюжий, приковать его к тачке в четвертой штольне. Оттуда все бегут, и работа там не спорится. И спустить его туда не мешкая, всыпав тридцать плетей. Учить таких шатунов надо.

Касьян был привязан к столбу посреди заводского двора. Руки подтянуты кверху. Тугая веревка окручивала кисти рук и колени. Голова повязана тряпицей.

Кат, толстый, откормленный, приосанясь, отходил в сторону, затем подбегал к столбу и с прискоком наносил удары кнутом, затем с одышкой медленно отступал.

Перед каждым ударом кнута все мускулы голой спины напрягались, но ни одного крика и стона не издавал упрямый шатун, захотевший сбежать с «царского завода».

– Ты у меня завоешь! – хрипел, отдуваясь, кат.

После каждого удара новая рваная полоса ложилась вдоль голой спины, и потоки крови сбегали на серые холщовые порты. После пятнадцатого удара кнут уже сделался мягким от крови, и кат взял второй, запасной кнут с жестким сухим сыромятным ремнем.

Тело наказываемого вдруг обвисло, и голова, обмотанная красной тряпицей, склонилась на сторону. Немец-лекарь в иноземном кафтане, сняв широкополую шляпу, подошел к столбу и приподнял закрывшееся веко.

– Погодить немножко, мэйн герр, господин начальник, – сказал немец, становясь перед палачом.

– Потом будешь погодить, – отвечал палач. – Мне приказано дать ему тридцать плетей, тогда и разговор будешь иметь.

– О нет, нет, мэйн герр, господин начальник. Это не наказивание, а убивание – И лекарь громко закричал: – Герр Антуфьев, на пару словечка! Вы желайть наказать человечка, котори помираль, совсем капут?

– Силантий, хватит на этот раз! – крикнул Антуфьев, глядевший на «учение ленивых» с крыльца своего дома.

Силантий снял шапку, вытер полой кафтана вспотевшее лицо и, подбоченясь, остановился, ожидая следующего.

8. НА НОВОЙ РАБОТЕ

Касьян не умер под плетью. Крепкое здоровье и заботы лекаря, дававшего ему мази и декокты, помогли перенести последствия казни. Две недели пролежал Касьян на животе и наконец, пошатываясь от слабости, в сопровождении приставника направился на новую работу в четвертую штольню. С ним вместе шло около десятка рабочих в железных наручниках. Кроме приставников, окружали их несколько казаков с пищалями.

Миновали последние старые потемневшие срубы без крыш, заросшие сверху травой. Игравшие в бабки ребята на мгновенье оторвались, чтобы взглянуть, кого ведут, и опять принялись за метанье костяшек – зрелище им было не в диковинку. У крайней избы партию догнала Аленка. Улучив удобную минуту, она подбежала к Касьяну и сунула ему узелок с запасом.

– Деда и Наумка приказали земно кланяться и передать, чтобы ты, Касьянушка, крепился и не очень печалился: они-де тебя из ямы выдюжат.

– Передала запас – и отваливай! – закричал досмотрщик, и Аленка отбежала.

Пройдя истоптанным лугом, рабочие подошли к подошве горы, покрытой мшаными полянами и чахлыми кустарниками.

Здесь стоял одинокий бревенчатый сарай, прижавшийся к горе. Один за другим проходили за дощатую скрипучую дверь. Угрюмый, равнодушный ко всему Касьян шагнул через порог и оказался в жарко натопленной избе с пузатой печью. Изба была полна народу. Здесь ему, как и другим, дали затасканные кожаные рукавицы и чугунный светильник с топленым салом, похожий на сковородку.

Потом Касьяна толкнули в низкую дощатую дверь, и, когда она за ним закрылась, его охватил слепой, мертвенный, непроглядный сумрак, в котором сальным пятном выделялась часть стены, освещенная огоньком светильника.

Передний мужик спускался по небольшой деревянной лестнице. Касьян последовал за ним и оказался на квадратной площадке, где стоял присмотрщик.

– Айдай-ка, спускайся за мной, – сказал он, – да держись крепче, не оборвись и береги башку, вмиг отшибешь темечко.

С краю площадки чернела небольшая яма – в нее как раз только можно было пролезть человеку. В стене около ямы торчали железные скобы. Присмотрщик привычным движением ухватился за первую скобу, спустил ноги в яму, потом перехватился за нижнюю скобу и скрылся под землей.

Касьян оглянулся – деваться было некуда: бревенчатые стены, позади изба, полная казаков и присмотрщиков. Вспомнил переданный Аленкой наказ деда «крепиться, они-де с Наумкой его выдюжат», и ухватился за скобу. Его ноги болтались в темноте и нащупали что-то твердое. Это была узкая перекладина приставной лестницы. За ней последовала другая перекладинка. Придерживаясь руками, Касьян стал спускаться вниз и через десятка три ступенек очутился на следующей нижней площадке.

– Гляди в оба, а то шею свернешь! Берись опять за скобу – и айда дальше!

Слабый свет светильника нащупал опять небольшое квадратное отверстие в земле и новые скобы в стене. Касьян снова погрузился в яму и спускался все ниже по сырой скользкой лестнице. Он боялся замедлить – сверху за ним шваркали и спускались две ноги в тяжелых сапогах и сыпали комья сырой земли.

Таких площадок и приставных лестниц пришлось миновать около десятка. Всюду капала вода, откуда-то сильно дул ветер, и глубокий мрак подавлял безнадежной тоской. Касьян видел светлое пятно от светильника на уходившей вверх, покрытой плесенью и слизью толще темной земли и две перекладины, за которые он цеплялся.

Наконец под ногами захлюпала мутная бурая лужа, глубиной почти по колено. Вправо и влево шли ходы, дудки, низкие и узкие – двум человекам с трудом разминуться. Касьяну пришлось нагнуть голову, чтобы войти в эту дудку, где в тусклом свете слабо мелькала тень ушедшего вперед присмотрщика.

Пригнувшись, Касьян шел по жидкой грязи. «Посторонись!» – раздался окрик, и Касьяну пришлось шарахнуться в сторону и прижаться в выбоине в стене, чтобы пропустить рабочего, толкавшего вперед тачку, наполненную кусками красноватой руды.

Свернув в боковую дудку, начальник партии остановился и стал строить в ряд всех обреченных на подземный труд.

– Пожалуйте, гости дорогие! – раздался насмешливый голос. – Разве так волюшка приелась, что пришли сюда в смертоносный мрак?

Из темноты, гремя цепью, волоча тачку, вышел человек, завернутый обрывками бараньей шкуры, весь косматый и дикий. С половины головы свисали до плеч спутанные пряди волос, другая половина головы была когда-то выбрита, как у каторжника, и отросшие волосы торчали жесткой щетиной. Одна нога, также обмотанная шкуркой, была прикована трехаршинной цепью к тачке. Несмотря на грязь и сумрак, лицо этого обреченного поражало бескровной серой бледностью.

– Ипат Иваныч, наше вам почтеньице. Опять привели новых детушек к корыту крыс кормить?

– Ой, Изоська Неумытый, помалкивай! – ответил начальник партии. – Ты все еще не укротился?

– Как же, разве можно тебе перечить? В кротости держава, кротость и зверя смиряет.

– То-то же, а то смотри, опять постегаю тебя.

– С постеганием, Ипат Иваныч, пожалуй, и отопиться нечем будет, и на лучину не добудешь.

– Полно лясы точить!

– Не лясы, не лясы, а ребятам поучиться надо у старика Изоськи. Сказано в книгах: «От отца-матери иди, не в один, а в оба гляди!» А я, кажись, не в подворотне свет видал, где только не побывал, даже теперь в ад преисподний живьем спустился.

– Довольно! – строго прикрикнул Ипат Иваныч. – Почему у тебя огня нет? Верно, на боковую залег, лодырь?

– Где же мне на боковушку? Спасти бы только свою душу, а то крысы уши и нос чуть не отъели, не только сальную свечку, а и трут и кремень слопали. Чем же мне было лучину разжечь?

Касьян, оглядевшись в полумраке, стал присматриваться к стоявшим рядом с ним рабочим. Тут были и старые бородатые мужики, были и молодые парни, одни позажиточнее, другие в лохмотьях. У каждого был мешок за спиной и чугунный или глиняный светильник в руке.

– Слушай, ребята, – сказал начальник партии Ипат Иваныч. – Вот там, в сторонке, свалены тачки. Каждый выбирай себе тачку посподручнее. Когда тебя обвенчают с ней, то поздно потом жаловаться, что закадычная не по нраву. Будете получать хлеба печеного по фунту в день и соли фунт на три месяца. А если кому еще поесть охота, так пущай сродственнички подкармливают.

Рудокопщики разобрали валявшиеся тачки, и два кузнеца приковали каждого трехаршинной двенадцатифунтовой цепью к тачке. Тупо звучали молоты в низкой пещере с влажным, неподвижным воздухом.

Когда все были прикованы, Ипат Иваныч разделил рабочих на три партии, по четыре человека, и каждую увел в разные тупики. Там он приказал сейчас же начать выламывать руду. Он объяснил ежедневный урок каждого, и за выполнение его должны были отвечать все четверо по круговой поруке.

9. ПРИКОВАННЫЕ К ТАЧКАМ

Касьян попал в четверку вместе с подземным старожилом Изоськой, по прозвищу Неумытый, и двумя бородачами, оказавшимися раскольниками, бежавшими на «вольные места» в Сибирь. Когда все четверо оказались в конце низкого мрачного тупика с душным и парным, как в бане, воздухом, они остановились и невольно замолчали.

– Ну что же, начнем, что ли? – сказал один из кержаков.

– Куда торопишься, милай? – протянул Изоська Неумытый. – Сперва сядем рядком да послушаем, что я здесь надумал.

Он уселся на своей тачке, и трое остальных расположились вдоль дудки. Присмотрщик, зевая, стоял в стороне. Изоська подмигнул на него:

– Овин горит, а молотильщики обедать просят. Это значит: надо подарки пообещать ему. – И старик обратился к стражнику: – Послушай, служивый, тебе будет муки фунта два с походом и еще кое-что. А ты уходи подальше да прогуливайся, а ежели станешь много говорить, то заставим тебя лягушек ловить, сиречь в яме утопим.

– Ну, ин ладно: я покуда пройду, – ответил присмотрщик и, позевывая, медленно пошел, пригнувшись, по коридору, раскачивая фонарем из промасленного пузыря.

– От нас, ребятушки, хотят, чтобы мы руду им копали не меньше каждый день, сколько урок положен. Это, ребятушки, немалый труд, придется работать до седьмого поту. Бей во все, колоти во все, но и того не забудь, что в кашу кладут.

– А где спать будем? – мрачно спросил один кержак.

– А чем тебе здесь не по нраву? Соломки наскребем, тяп да ляп, тачка в угол, калачом свернулся – вот те и печка.

– А когда здесь день, когда ночь? – спросил другой кержак.

– Когда вислоухий нас стережет – это день, а когда он уйдет храпеть – тут не теряй времени и начинай работу. Я не вор и не тать, только на ту же стать, и здесь до конца веку сидеть не стану, да и вам не пожелаю. Всю ночь, пока вислоухий не прочухается, нужно цепь засапожным ножом пилить. А когда стража пришла, тут я согнулся дугой и стал другой, будто и не я. Мы вольные казаки, и нас не удержат никакие замки…

Так, пересыпая речь прибаутками, говорил Изоська и шепотом объяснял план, как убежать из подземной шахты.

– Руду нам придется возить в рудоразборную светлицу. Это такая же дудка, как та, где мы свои тачки раздобыли. Там идет сверху вниз, как колодец, прямая и широкая труба, глубиной сажен сорок. В ней на цепях и канатах движутся две бадьи, когда одна идет вниз, другая подымается кверху. Мы должны эту бадью насыпать рудой, а рабочие наверху бадью подымут. Так вот в этой бадье мы и подымемся обратно в мир…

Старик хотел продолжать рассказывать свой план, да в дудке послышались шаги присмотрщика, и все четверо принялись за ломку руды. Изоська притащил в своей тачке пук длинных лучин, завернутых от сырости в рогожу, и приказал затушить фонари:

– Сальных свечек нам не часто дают, да и крысы больно до них охочи.

Он воткнул в мягкую стену острую рукоятку железной сковороды с топленым салом, с которой свешивался зажженный фитиль. Рядом в поставце горела дымная лучина.

Касьян схватил кирку и принялся за работу.

Рабочие, сильно замахиваясь киркой или ломом, вонзали острие в породу, вытаскивали и опять вонзали, пока не отваливались глыбы руды. Затем обивали глыбы молотком и освобождали чистую руду от ненужной земли или другой породы.

Руда складывалась в тачки и отвозилась в рудоразборную светлицу, где нагружалась в бадью. Когда бадья была засыпана, забойщик кричал в шахтенную трубу (колодец), и верхние рабочие воротом вытаскивали ее на поверхность земли.

В эти короткие минуты Касьян с тоской глядел на клочок неба, то синего, то затянутого тучами, такого далекого, и ему казалось, что он не так отрезан от людей, не совсем погребен в темных каменных дудках.

Спина у него заживала медленно, от работы раны трескались и гноились. Спал он на сырой соломе, среди липкой грязи, подложив мешок с хлебом под голову. Ночью крысы поднимали возню, дрались между собой, с писком и взвизгиванием носились по шахтам.

Изредка пробиралась к Касьяну Аленка с запасом – хлебом, вареными яйцами и ягодными шанежками. Ее приход был праздником и для Касьяна и для Изоськи Неумытого, у которого не было ни одного близкого на заводе и с которым Касьян делился своими запасами. Аленка рассказывала Касьяну, как дед кует топоры: «Да и дивные же топоры, все говорят, какие звонкие, кажись, гвозди перерубят без зазубрины!» А потом шепотом добавляла, что Наумка Кобель разведал про все тропы, какими можно убежать в Сибирь, и знает, где стоят казачьи и башкирские посты и как их обойти.

Наступила зима. Только по снегу, запорошившему бадью, рудокопщики знали, что наверху трещат лютые морозы. Внизу же, в дудках, было так же душно и парно.

Наконец однажды Аленка рассказала, что весна совсем близко, что сам хозяин Демидыч скоро в Москву едет и с собой на баржах повезет чугунное литье.

– Наумка наказывает, – говорила Аленка, – время приспело быть без хозяина, вся охрана перепьется – тут только всем подтюремщикам спасенье. Он, Наумка, с товарищами и Касьяна, и Неумытого, и обоих кержаков ночью в бадье подымет, были бы только у всех цепи перепилены.

Касьян получил изготовленный дедом подпильник и старательно его прятал. Постепенно у всех кандалов были подпилены дужки, и их ничего не стоило разогнуть.

Изоська шептал, перетирая железо:

– Коли отвага кандалы трет, так она и мед пьет…

И все четыре рудокопщика, чтобы «вислоухий» не услышал визга напильника, пели хором старинную рудокопную заунывную песню:

10. КАРАВАН НА МОСКВУ

По зимнему пути железные изделия завода были свезены к реке Чусовой, на Уткинскую пристань, и там сложены в амбарах прямо на берегу. В перевозке участвовали сотни подвод, согнанных из окружных деревень. К концу апреля более двухсот тысяч пудов ожидали караван на Москву.

К этому времени были выстроены плотниками уже не легкие струги, на которых рабочие Антуфьева плавились из Серпухова, а прочные широкогрудые барки с плоским дном, сбитым из толстых «кокор».[63] Им предстояло сперва спуститься стремительной Чусовой среди опасных скал – «бойцов», подводных камней и бурливых майданов,[64] и затем Камой до Волги и дальше выдержать долгий путь бурлацкой тягой до Ярославля, Нижнего и Вышнего Волочка.

Пристань Межевая Утка на стрелке (при впадении горной речки Утки) к концу апреля была запружена толпой бурлаков. Они собрались к сплаву из ближних и дальних уездов, привлеченные слухами о хорошей плате, обещанной заводом.

С деревянными ложками-бутызками,[65] воткнутыми за ленточку шапки, с обожженными на солнце лицами, в рваных лохмотьях, в лаптях, с лыковыми котомками за спиной и длинной палкой в руке, бурлаки расположились на берегу шумным лагерем.

Весь успех сплава зависел от весеннего паводка. Поднявшаяся после ледохода вода должна была перенести барки через опасные места. Потом вода сядет, и тогда барки с ценным грузом могут застрять и «усохнуть» на отмелях.

– Вода на прибыль пошла! – пронесся крик, и по всему берегу все заволновалось и забегало.

Вода быстро прибывала. Лед надулся, отстал от берегов и растрескался. Появились свежие полыньи. Неясный, глухой шум приближался издали, и наконец река с грохотом тронулась. Льдины поплыли мимо, образуя заторы, громоздясь одна на другую, с треском разваливаясь и стремительно несясь дальше.

Когда главная масса льда прошла, бурлаки спустили барки в реку по склизням[66] и закрепили барки прочными канатами. С берега на борт судов перекинулись сходни, и сотни бурлаков с тяжелыми ношами бесконечной вереницей потянулись грузить барки.

Железные полосы, круглые прутья, листовое железо, литые гранаты, ядра, картечи, пушечные стволы, чугунные решетки для царского дворца – все это беспрерывно продвигалось по сходням и согласно указаниям сплавщика укладывалось на днище барок. Топот бурлацких ног, лязг железа, крики грузчиков – все это сливалось в сплошной лихорадочный гул.

Барки медленно садились все глубже в воду, и сплавщики, надрываясь, распоряжались, указывали, в какое место судна складывать или перекладывать груз. Деревянными мерками прикидывали они, насколько спускались в воду борта, следя, чтобы нагрузка производилась равномерно, чтобы барка не косила, иначе она может в пути свалиться набок, либо завертеться, либо поплыть «дохлой коровой».

Три дня работа кипела, не прерываясь ни на минуту; бурлаки, утомленные, с красными воспаленными лицами, выбиваясь из сил, работали сменами: пока одна смена грузила, другая отдыхала. Погрузка продолжалась и после захода солнца, при свете разведенных на берегу громадных костров в прозрачном полусумраке белой северной ночи.

К утру четвертого дня погрузка окончилась. Бурлаки разместились по баркам. На каждой их плыло около пятидесяти. Они должны были стоять посменно у потесей – двух громадных весел на корме, заменяющих руль, и таких же двух весел на носу барки. С таким тяжелым веслом могли управиться только десять бурлаков. Им предстояло также помогать в случае посадки барки на мель, лезть в студеную воду и стаскивать «усохшую» барку. Бурлаки тащили под палубу свои котомки и располагались там в ожидании призыва на работу.

Барки были готовы тронуться в путь и вытянулись вдоль берега. Бурлаки стали к рулевым веслам. Сходни были сброшены. Сплавщики поднялись на высокие скамейки посреди барки.

– Отдай снасть! – пронесся окрик.

Рабочие сняли петли канатов с громадных пней.

На бугре сверкнул огонь. Гулко прогремел пушечный выстрел и громовыми раскатами прокатился по лесу и дальним горам. Второй, третий выстрел…

Белые клубы дыма взлетали кверху и плыли в тихом воздухе. Около пушки виднелась высокая фигура Антуфьева в длинной желтой шубе и бархатном колпаке.

Одна барка отваливала за другой, и тяжело загребали воду длинные рулевые весла.

В это самое время на заводе, откуда уехали «все начальства», закипели веселые гулянки. Около той же плотины, где днем драли плетьми недостаточно радивых, теперь собрались незанятые рабочие, разряженные бабы и девки.

Возле костров мелькали красные сарафаны, взбивали пыль подкованные каблуки, не умолкали пронзительные песни…

А у подножия горы, возле шахты, все дремало. Сторожа, навесив большие замки на двери караулки, побрели к плотине, где гулянье было в полном разгаре.

Возле ворота с бадьями для вытаскивания руды мелькали бесшумные тени. Ворот стал медленно поворачиваться.

– Скрипит, проклятый! – сказал сдавленный голос. – Всех разбудит.

– Небось, крути дальше. Им теперь не до этого…

Тени ходили по кругу, где обычно была запряжена лошадь. Натянутый, как струна, канат закручивался на поперечное бревно. Наконец показался край бадьи.

– Есть четверо! Молодцы ребята!

– Постойте, еще не все. Тащите вторую бадью. И там бегунцы. Не бросьте в беде!

– Разве можно бросить? Крути назад!

Ворот скрипел. Пустая бадья спускалась вниз, а из глубины поднималась вторая.

– Скорее, скорее, сюда идут!..

Тени двинулись по склону горы, пробираясь в березовые заросли. Тихая безветренная белая ночь все закутывала своим дымчатым покровом. Едва слышались осторожные шаги, отдельные слова.

– Касьян, теперь волю мы почуяли, так держись!

– Лучше я жизни решусь, Наумка, а больше никому в руки не дамся.

– А где дед?

– Здесь я, Касьянушка, и Аленка здесь. Ты не смотри, что стар, я отмахаю сразу хоть до синего моря.

Путники двигались гуськом, забираясь в горные пади, а издали еще доносились взрывы смеха, пронзительные песни. Когда беглецы перевалили первый хребет, звуки разом стихли.

1933