Через несколько дней после смерти Сталина была освобождена из заключения Жемчужина. А уже 21 марта 1953 года постановлением Президиума ЦК КПСС ее восстановили в партии. Партийный билет вручил ей два дня спустя М.Ф. Шкирятов, имевший непосредственное отношение к фабрикации ее дела и четыре года назад оформлявший ее исключение из партии.
Молотов 5 марта 1953 года вновь стал министром иностранных дел и первым заместителем Председателя Совета министров. Однако его реальное политическое влияние по сравнению с 30-ми и первой половиной 40-х годов значительно упало. В формальной четверке наследников Сталина реальная власть находилась в то время у Хрущева, Маленкова и Берии, а уделом Молотова оставались исключительно иностранные дела, причем далеко не всегда и в этой сфере четверка принимала предлагавшиеся им решения. Позже, после устранения «лубянского маршала», Хрущев смог оттеснить безвольного Маленкова и стал править практически самостоятельно, опираясь прежде всего на поддержку Булганина и Микояна. Молотов опять оставался на вторых ролях, что не вызывало у него восторга.
Вскоре после смерти Сталина испортились и отношения Молотова с Микояном, с которым прежде его объединяла горькая участь изгоев. Вот что на этот счет рассказал сам Анастас Иванович:
«Несмотря на определенные и существенные разногласия в некоторые периоды 30-х годов, я уважал Молотова если не как работника и соратника (слишком уж часто наши взгляды расходились), то как старшего члена партии. Осо-
бенно мне стало жалко его и я старался ему помочь как мог, когда Сталин стал его преследовать, начав с ареста его жены Жемчужиной. Я был с Молотовым откровенен в разговорах, в том числе когда речь шла о некоторых отрицательных сторонах характера и поступков Сталина. Он никогда меня не подводил и не использовал моего доверия против меня. Молотов нередко бывал у меня на квартире, иногда со Сталиным вместе.
После смерти Сталина я почувствовал, что отношение ко мне со стороны Молотова изменилось в отрицательную сторону. Я не мог понять, в чем дело, и был очень удивлен, когда узнал от Хрущева и, кажется, Маленкова, что при предварительном обмене мнениями их с Молотовым тот высказался за то, чтобы снять меня с поста заместителя-Председателя Правительства, оставив только министром объединенного в этот момент Министерства внутренней и внешней торговли (думаю, в этом проявился шовинизм Молотова, который ему вообще был свойственен). Другие с этим не согласились, и я остался, как и раньше, заместителем Председателя Совета Министров и одновременно министром торговли.
Да и другие, например Ворошилов, Каганович, Булганин, стали замечать, что Маленков, Молотов, Берия и Хрущев стали предварительно обмениваться мнениями и сговариваться, прежде чем вносить вопросы на заседание Президиума ЦК.
Больше всех вместе бывали Берия, Хрущев и Маленков. Я видел много раз, как они ходили по Кремлю, оживленно разговаривали, очевидно обсуждая партийные и государственные вопросы. Они были вместе и после работы, выезжая в шесть вечера (по новому порядку, совершенно правильно предложенному Хрущевым) в одной машине. Все трое жили вне Кремля: Маленков и Хрущев — в жилом доме на улице Грановского, а Берия — в особняке (он один из всех руководителей в это время жил в особняке, а не в квартире)».
На посту главы МИДа Молотову пришлось сразу же столкнуться с ситуацией в ГДР, где нарастало недовольство населения жизненными тяготами, связанными со строительством социализма. Молотов предложил не форсировать строительство социализма в СССР, а Берия настаивал, что от строительства социализма в Восточной Германии
следует и вовсе отказаться, так как достаточно иметь единое, нейтральное и дружественное, но не союзное с СССР германское государство. Главное, чтобы там не было вооруженной силы, которая могла бы угрожать СССР. Молотов вспоминал:
«Я выступил с новым заявлением, что я считаю очень важным, по какому пути пойдет ГДР, что в самом центре Европы наиболее развитая капиталистическая страна, хотя это и неполная Германия, но от нее много зависит, поэтому надо взять твердую линию для построения социализма, но не торопиться с этим... Берия на своем настаивает: неважно, какая будет ГДР, пойдет ли она к социализму, не пойдет ли, а важно, чтобы она была мирной. В Политбюро голоса почти раскололись. Хрущев меня поддержал. Я не ожидал. Главным-то как раз был Маленков. Маленков и Берия были будто бы в большой дружбе, но я никогда этому не верил. Берия-то, в общем, мало интересовался коренными вопросами, политикой — социализм там или капитализм, — не придавал этому большого значения, была бы твердая опора, и хорошо.
Спорили. Маленков председательствовал, потому что Предсовнаркома всегда председательствовал на Политбюро. Маленков отмалчивался, а я знал, что он пойдет за Берия. Поскольку не могли прийти к определенным выводам, создали комиссию: Маленков, Берия и я... Маленков качался туда и сюда. Берия рассчитывал, что Маленков его поддержит. Ну и Хрущев — его друг.
Я немного насторожился. .Маленков помалкивает. Я нахожусь в таком положении, что меня в этой комиссии оставят в одиночестве. После заседания я смотрю в окно: идут трое. В Кремле, да. Берия, Маленков, Хрущев прогуливаются. Тогда я вечером звоню Хрущеву:.“Ну, как у вас там получается? Ты же меня поддержал по германскому вопросу, но я вижу, что вы гуляете там, сговариваетесь, наверно, против меня?” — “Нет, я тебя поддержу, я считаю это правильным. То, что ты предложил, я буду твердо поддерживать”. Вот за это я его ценил».
В результате Хрущев уговорил Маленкова поддержать молотовскую позицию по германскому вопросу и предложение Берии было провалено.
Молотов охотно участвовал в заговоре Хрущева и Маленкова против Берии. В начале июля 1953 года на плену-
ме ЦК, где клеймили Лаврентия Павловича, обвиняя его во всех смертных грехах, Вячеслав Михайлович, в частности, заявил:
«С марта месяца у нас создалось ненормальное положение... Почему-то все вопросы международной политики перешли в президиум Совета министров и, вопреки неизменной большевистской традиции, перестали обсуждаться на Президиуме ЦК... Всё это делалось под давлением Берия».
Однако победа идеологов Хрущева, Маленкова и Молотова над прагматиком и реформатором Берией не привела к существенному увеличению политического веса Молотова, хотя и вызвала немалое удовлетворение Вячеслава Михайловича. Можно сказать, что из всех наследников Сталина наибольший антагонизм был между Берией и Молотовым. Первый был готов отбросить из марксистской идеологии все, что угодно, и заимствовать у капиталистов многое, лишь бы это повысило эффективность экономики. Второй склонен был сохранять все, как было при Сталине, лишь бы не поступиться кристальной чистотой марксистско-ленинского учения. Лаврентий Павлович готов был публично осудить репрессии, по крайней мере, те, к которым не имел непосредственного отношения (и начал это делать, добившись публикации в «Правде» материалов о фальсификации «дела врачей»). Вячеслав Михайлович до конца своих дней считал, что репрессии были жизненно необходимы для утверждения и сохранения социализма, и называл главным преступлением Хрущева против партии и народа публичное осуждение репрессий и роли в них Сталина.
О Берии Молотов отзывался следующим образом:
«Берия — способный человек. Даже очень способный человек. Но не понимал ведь существенных вопросов, желая их решать по своему направлению... Если пойти по линии Берии, это была бы огромная, опаснейшая ошибка.... Он очень активный челрвек. Воля у него есть, и он многое понимает довольно хорошо, не хуже других. А фактически у него коммунистической линии нет, потому что он плохой марксист, он не изучал, что такое марксизм, а для руководства
это очень опасно... А у Берии к тому же воля. Да, он с характером человек».
Когда Хрущев вызвал Молотова в ЦК и заявил, что нельзя доверять Берии, Вячеслав Михайлович радостно согласился:
«Я вполне поддерживаю, что его надо снять, исключить из состава Политбюро».
Но и после падения Берии точка зрения Молотова на иностранные дела отнюдь не возобладала. Внешнюю политику все больше формировал лично Хрущев.
В апреле Д 954 года Молотов вызвал к себе своего бывшего помощника Валентина Бережкова, уволенного из НКИДа в начале 1945 года из-за того, что его родители, оставшись в оккупированном Киеве, ушли с немцами. Бережков был «сослан» в журнал «Новое время», а теперь Вячеслав Михайлович вновь решил использовать его на дипломатическом поприще, но уже в качестве корреспондента. Бережков вспоминал:
«В начале апреля 1954 года в моей холостяцкой комнате раздался телефонный звонок. Козырев, голоса которого я не слышал целых десять лет, сказал, как ни в чем не бывало:
— Вас срочно приглашает к себе Вячеслав Михайлович... Когда я вошел в секретариат, Козырев сказал, чтобы я прямо направлялся в кабинет, где меня ждет министр.
Молотов остался сидеть за письменным столом, приветствовал меня кивком и пригласил сесть в кресло напротив. Все это выглядело точно так, как было в те четыре года, когда я у него работал. Будто и не минуло с тех пор десятилетия. Я как бы видел его только вчера или даже сегодня утром. Он не спрашивал ни о моем самочувствии, ни о том, как я жил все эти годы, а сразу перешел к делу:
— Завтра в Вене открывается сессия Всемирного Совета Мира. Мы хотим направить вас туда с поручением. Насколько известно, там будет бывший канцлер Германии времен Веймарской республики Йозеф Вирт. Вам надо с ним познакомиться. Лучше всего поехать в качестве корреспондента “Нового времени” для освещения работы сессии. В этом качестве вы и представитесь Вирту. Попро-
сите у него интервью для журнала о движении в защиту мира. Но нас интересует другое. Мы заняты переоценкой международной ситуации. Есть ощущение изоляции, в которой мы оказались. Надо что-то предпринять, чтобы из нее выбраться. Представляется важным выработать и новую европейскую политику. Вирт, который еще в период Рапалло, в 1922 году, позитивно относился к сотрудничеству Германии с Советской Россией, может высказать интересные соображения о том, как нам ныне подойти к европейской проблеме, в частности выработать новый подход к Западной Германии. Надеюсь, вы понимаете, что мы имеем в виду?
— Да. Постараюсь выполнить ваше задание...
— Вирт, разумеется, не должен знать, что вы имеете поручение правительства, — пояснил Молотов. — Намекните просто, что в Москве влиятельные люди хотели бы знать его мнение, к которому отнесутся с уважением. Когда вернетесь, представьте мне подробный отчет. Сейчас вам выдадут специальное удостоверение, действительное для поездки в Австрию. Завтра утром вылетаете. Гостиница в Вене вам заказана. Желаю успеха.
— Спасибо за доверие...»
Бережков встретился с Виртом и взял у него интервью для «Нового времени». Говоря о решения германской проблемы, экс-канцлер отметил:
«В советских руках имеются важные козыри. Прежде всего, это сотни тысяч военнопленных, судьба которых волнует всех немцев. Немалое значение представляет собой и вопрос о могилах германских солдат, павших на советской территории. Разумеется, он, скорее, носит символический характер. Многие захоронения давно сровнялись с землей. Но какой-то жест в этом отношении очень важен для Аденауэра в моральном плане. Наконец, проблема второй Германии, которую в Бонне по-прежнему рассматривают как советскую зону оккупации. Тут и вопросы объединения семей, имущественные претензии и прочее. Думаю, что вам надо прощупать возможности налаживания отношений с Западной Германией. Начать с обсуждения вопроса о возвращении военнопленных. Параллельно рассмотреть проблемы об установлении дипломатических отношений между Москвой и Бонном. Полагаю, что, когда в ходе
предварительных контактов дело продвинется, Аденауэр будет готов посетить Москву, что явится важной акцией и в практическом, и в символическом плане».
Вирт также порекомендовал советским лидерам «прорвать кольцо изоляции и враждебности. Образ врага за послевоенные годы глубоко проник в сознание миллионов людей на Западе. Надо постараться показать и подтвердить соответствующими действиями, что Советский Союз не представляет угрозы для Западной Европы. Прежде всего надо решить вопрос о выводе всех оккупационных войск из Австрии. Важно также восстановить механизм консультаций министров иностранных дел дер-жав-победительниц. Хотя Индокитай находится далеко, урегулирование в этом регионе будет способствовать успеху курса на нормализацию обстановки в Европе. Французы там завязли и хотят, по возможности не потеряв лица, выбраться из Индокитая. Тут могут помочь ваши друзья-китайцы. Лучше всего было бы организовать какое-то международное совещание по Индокитаю. Такая встреча была бы важна и в плане осуществления контакта между ведущими политическими деятелями крупнейших держав. Словом, многие проблемы сейчас ждут советских инициатив».
Отчет о беседе был тотчас представлен Молотову. Министра он удовлетворил. Не исключено, что Вячеслав Михайлович хотел вернуть Бережкова на должность своего личного переводчика вместо потерявшего его доверие Павлова, но Бережков предпочел пока остаться в журналистике. Ведь время было неспокойное: борьба между наследниками Сталина еще не закончилась, и никто не мог сказать с уверенностью, чья возьмет.
В какой-то мере данные Виртом рекомендации были реализованы. В 1954 году в Берлине состоялась встреча министров иностранных дел СССР, США, Англии и Франции, а чуть позже — Женевская конференция по Индокитаю. В 1955 году был заключен договор о нейтралитете Австрии и выводе с ее территории оккупационных войск, а осенью того же года канцлер ФРГ Аденауэр приехал в Москву, и в ходе его визита были восстановлены дипломатические отношения между дву-
мя странами и достигнута договоренность о возвращении домой всех остававшихся в СССР немецких военнопленных.
Это был определенный прорыв советской дипломатической изоляции, сложившейся в последние годы правления Сталина, но до разрядки международной напряженности было далеко, да и сам Вячеслав Михайлович к ней не стремился, считая, что должно продолжаться не только политическое и дипломатическое, но и военное противостояние двух лагерей.
Когда по предложению Хрущева Маленкова в начале 1955 года сняли с поста главы правительства, Молотов это предложение поддержал. Маленков, по словам Молотова, был «очень хороший исполнитель, “телефонщик”, как мы его называли, — он всегда сидел на телефоне, где что узнать, пробить, это он умел. По организационно-административным делам, кадры перераспределить — это Маленков. Передать указания на места, договориться по всем вопросам. Он нажимал — оперативная работа. Очень активный, живой, обходительный. В главных вопросах отмалчивался. Но он никогда не руководил ни одной парторганизацией, в отличие от Хрущева, который был и в Москве, и на Украине».
Впрочем, сам Вячеслав Михайлович тоже никогда не руководил крупными партийными организациями.
Вячеслав Михайлович вспоминал, что, когда решался вопрос о снятии Георгия Максимилиановича с поста Председателя Совета министров, он «тоже выступил с критикой Маленкова, потому что Маленков крупными вопросами политики не занимался. Несамостоятельный. Я его за это критиковал. Он, видимо, это хорошо запомнил».
Потом, уже в опале, Маленков почти не контактировал с Молотовым. Вероятно, не мог простить, что тот в свое время выступил за его снятие с поста председателя Совета министров.
Вячеслав Михайлович был решительным противником того, что позже назвали «разоблачением культа личности Сталина». Когда на пленуме ЦК, готовившем XX съезд партии, Хрущев объявил о создании комиссии
по расследованию противоправных деяний Сталина, Молотов решительно выступил против:
«Расследовать деятельность Сталина — это ревизовать итоги всего огромного пути КПСС! Кому это выгодно? Что это даст? Зачем ворошить прошлое?»
Но Хрущеву удалось убедить соратников согласиться на создание комиссии, пообещав, что ее деятельность будет носить секретный характер.
А вот как обстоятельства оглашения доклада о культе личности описывает Каганович:
«XX съезд подошел к концу. Но вдруг устраивается перерыв. Члены Президиума созываются в задней комнате, предназначенной для отдыха. Хрущев ставит вопрос о заслушивании на съезде его доклада о культе личности Сталина и его последствиях. Тут же была роздана нам напечатанная в типографии красная книжечка — проект текста доклада.
Заседание проходило в ненормальных условиях — в тесноте, кто сидел, кто стоял. Трудно было за короткое время прочесть эту объемистую тетрадь и обдумать ее содержание, чтобы по нормам внутрипартийной демократии принять решение.
Все это за полчаса, ибо делегаты сидят в зале и ждут чего-то неизвестного для них, ведь порядок дня съезда был исчерпан.
Надо сказать, что еще до XX съезда Президиум ЦК рассматривал вопрос о незаконных репрессиях, о допущенных ошибках. Президиум ЦК образовал комиссию, которой поручил рассмотреть дела репрессированных с выездом на места, сформулировать общие выводы и конкретные предложения. После обсуждения этого вопроса на Президиуме предполагалось собрать после XX съезда Пленум ЦК и заслушать доклад комиссии с соответствующими предложениями.
Именно об этом и говорили товарищи Каганович, Молотов, Ворошилов и другие, высказывая свои возражения. Кроме того, товарищи говорили, что мы просто не можем редактировать доклад и вносить нужные поправки, которые необходимы. Мы говорили, что даже беглое ознакомление показывает, что документ односторонен, ошибо-
чен. Деятельность Сталина нельзя освещать только с этой стороны, необходимо более объективное освещение всех его положительных дел, чтобы трудящиеся поняли и давали отпор спекуляции врагов нашей партии и страны на этом.
Заседание затянулось, делегаты волновались, и поэтому без какого-либо голосования заседание завершилось и пошли на съезд. Там было объявлено о дополнении к повестке дня: заслушать доклад Хрущева о культе личности Сталина. После доклада никаких прений не было, и съезд закончил свою работу.
После XX съезда партия организованно провела партийные собрания; с докладами и речами выступали все члены Президиума ЦК и члены ЦК. В докладах освещались все вопросы повестки дня съезда и последний внеочередной вопрос о культе личности. Важно подчеркнуть, что члены Президиума Каганович, Молотов, Ворошилов и другие в докладах о XX съезде честно и дисциплинированно освещали вопрос о культе личности в соответствии с постановлением XX съезда. На собраниях одобряли решения съезда. Нельзя, однако, не отметить, что среди членов партии были разные настроения. Были и люди ошарашенные, колеблющиеся в одобрении такой односторонней постановки вопроса. Враги нашей партии использовали всё это для усиления своего антикоммунизма, особенно распоясались иностранные апологеты империализма и белоэмигранты».
По словам Молотова, «когда Хрущев зачитал доклад на XX съезде, я был уже совсем в стороне. Не только в Министерстве... От меня старались подальше держаться. Только на заседании доложат...». >
Микоян же утверждал в мемуарах, приписывая себе (вряд ли основательно) приоритет в разоблачении «культа личности», что «мысль о реабилитации жертв сталинских репрессий я высказал задолго до съезда, включая и тех, кто проходил по процессам 1930-х годов. Отмене приговоров по процессам, как я упомянул, помешали Молотов и Поспелов. Поспелов не дал необходимых материалов. Молотов повел себя хитрее: он сказал, что, хотя нет доказательств вины Зиновьева, Каменева и их сторонников в убийстве Кирова, морально-политическая ответственность остается на
них, ибо они развернули внутрипартийную борьбу, которая толкнула других на террористический акт. Тут мы с Хрущевым сделали ошибку: вместо того чтобы навязать правильное решение, отбросив эту словесную шелуху, решили создать специальную комиссию по убийству Кирова и по другим процессам. Дело в том, что многие даже в Центральном Комитете (и кое-кто в Политбюро) были еще не подготовлены к первому варианту решения. Ошибка была сделана и в подборе состава комиссии: главой ее сделали Молотова. Вошла туда и Фурцева как представитель нового руководства партии. Я все-таки верил, что Молотов отнесется к этому делу честно. И ошибся, проявил в отношении его наивность. Не думал, что человек, чья жена была безвинно арестована и едва не умерла в тюрьме, способен продолжать прикрывать сталинские преступления».
Никите Сергеевичу удалось усыпить бдительность Молотова, Кагановича, Маленкова и других представителей старой гвардии тем, что перед XX съездом он дал им ясно понять: их собственные преступления никто разоблачать не намерен. Потом это обещание было благополучно забыто. После изгнания из руководства «антипартийной группы» открыто заговорили о преступлениях Молотова, Кагановича, Ворошилова, Маленкова, тогда как на роль в репрессиях Хрущева и Микояна по-прежнему было наложено табу.
Из наследников Сталина Молотов больше всех возненавидел Хрущева и сохранил эту ненависть до самой своей смерти, хотя пережил своего противника на целых пятнадцать лет. Он и о мертвом Хрущеве не мог говорить спокойно. Вячеслав Михайлович не простил Никите Сергеевичу ни разоблачение преступлений Сталина, ни собственное низвержение с партийного Олимпа в 1957 году. Он обвинял Хрущева в потворстве потребительским инстинктам масс, в отказе от казарменной дисциплины в стране. И даже смело уподоблял «кукурузника» германскому фюреру. Молотов утверждал:
«Гитлер не был дураком, очень способный человек, так и Хрущев у нас — он способный человек, но, когда его выдвигали, перетащили, дотащили доверху, он возомнил, что
самостоятельно может вести дело в таком государстве, в такой партии, как наша. И его опора тут была на тех, которые, как и он сам, хотят полегче жить. И надеются, что можно двигать начатое Лениным и Сталиным дело без трудностей. А это обман. Ленин и Сталин никогда не говорили, что можно двигаться вперед по нашему пути, пока есть империализм, легким способом. Тут трудности неизбежны. Не согласен с этим, ну, тогда черт с тобой, иди куда хочешь, но если ты душой понял это, умом уразумел, то ты очень хороший помощник в этом деле. У Хрущева была ловкость рук, практик неплохой, руководитель энергичный».
Еще Вячеслав Михайлович настаивал:
— Роль Хрущева очень плохая. Он дал волю тем настроениям, которыми он живет... Он бы сам не мог этого сделать, если бы не было людей. Никакой особой теории он не создал, в отличие от Троцкого, но он дал вырваться наружу такому зверю, который сейчас (разговор с Феликсом Чуевым происходил в 1971 году. — Б. С.), конечно, наносит большой вред обществу. Значит, не просто Хрущев.
Но этого зверя называют демократией, — заметил
Чуев.
— Называют гуманизмом, а на деле мещанство, — возразил Молотов.
По мнению Вячеслава Михайловича, Хрущев был за советскую власть, но «против революции... против всего революционного... Коллективизация, которая у нас проводилась сталинскими методами, была недопустима. Недопустима. А никакой другой не было. Он против коллективизации. Он бухаринец...». '
1 мая 1956 года Молотов, оставаясь первым заместителем Председателя Совета Министров, лишился поста министра иностранных дел. Предлогом послужила его «неправильная» позиция в югославском вопросе. Вот что вспоминает Каганович об обстоятельствах смещения Молотова, его вторичного изгнания из МИДа:
«На заседаниях Президиума ЦК регулярно обсуждались вопросы внешней политики. Молотов, как министр
иностранных дел, вносил свои предложения, большая часть которых одобрялась. Но Хрущев... будучи менее компетентным в этих делах, довел дело до того, что внес предложение об освобождении Молотова от поста министра иностранных дел. Я лично выступил против этого, доказывая, что Молотов не только имеет уже большой опыт во внешней политике, но и идейно-политически крепок в защите интересов нашей родины. Но так как Молотов сам заявил о том, что готов перейти на другую работу, Президиум ЦК освободил его от обязанностей министра иностранных дел и назначил его министром государственного контроля...
Еще в 1954 году, будучи на отдыхе в Крыму, мы — Хрущев, Молотов, Ворошилов, Каганович, — конечно, встречались, и однажды во время прогулки по парку на мой вопрос, как работается, Хрущев сказал мне: “Неплохо, но вот Молотов меня не признаёт, поэтому у меня с ним напряженные отношения”. Я ему сказал, что он ошибается, что Молотов порядочный человек, идейный партиец и интригами не может заниматься. “Ты самокритически проверь самого себя — не слишком ли ты часто и легко наскакиваешь на него и на его предложения. Если ты изменишь отношение к нему, все будет исчерпано”. Но к сожалению, он этому моему совету не последовал...
Был один вопрос, по которому Президиум не поддержал Молотова, это вопрос о Югославии. Молотов сдерживал восстановление отношений с Югославией, в том числе и по государственной линии. Президиум ЦК принял решение восстановить государственные отношения с сохранением расхождений по партийно-идеологической линии. Хрущев фактически пошел несколько дальше и по партийной линии, нарушая директивы ЦК...
С некоторого времени Хрущев стал проявлять активность в вопросах внешней политики. Это, конечно, было хорошо. Я сам ему советовал — со времен Ленина ни один вопрос внешней политики не решался без Политбюро, и Сталин все вопросы внешней политики вносил на Политбюро и сам ими занимался. Поэтому и ему, как Первому секретарю ЦК, необходимо было это соблюдать. Вначале и Хрущев придерживался этого порядка, но потом стал своевольничать. Демонстрируя, что он “совладал с техникой”, как непревзойденный “знаток” дипломатии, Хрущев почти во все
проекты МИДа стал вносить свои поправки или просто забраковывал их, особенно после того, как по его предложению Молотов был снят с поста министра иностранных дел (хотя он строго проводил политику мира)».
В том, что Молотова освободили от должности министра иностранных дел, не было ничего удивительного. В советской системе внешнюю политику всегда целиком и полностью определяло первое лицо государства. Министр иностранных дел никакой самостоятельной роли играть не мог. Взгляды же на международное положение СССР и задачи советской дипломатии у Никиты Сергеевича и Вячеслава Михайловича различались весьма существенно.
Хрущев пытался нормализовать отношения с Югославией, как-то решить проблему Западного Берлина, вести переговоры с США, Англией, Францией, ФРГ и Японией, чтобы хоть немного смягчить противостояние в «холодной войне». Молотов же выступал против отношений с Тито, стоял за жесткое противодействие Западу, полагая, что оно принесет больше дивидендов как в плане возможных уступок со стороны потенциальных противников, так и, прежде всего, благодаря внутренней консолидации народа и партии перед лицом внешнего врага и недопущению какого-либо идеологического либерализма.
В утешение Молотов действительно получил пост министра государственного контроля. Фактически это была почетная отставка. Министр государственного контроля играл в СССР во многом декоративную роль. Его ведомство фактически дублировало часть работы правоохранительных органов, к все равно ни одно крупное дело о хищениях или иных крупных непорядках в экономике не могло вестись без участия МВД, КГБ и прокуратуры. Разве что по результатам проверок, осуществлявшихся контролерами его министерства, Вячеслав Михайлович смог еще раз убедиться, что в стране много воруют.
Приходившие же к нему письма трудящихся свидетельствовали, что в народе растет недовольство сохраняющимися «временными трудностями». Многие, особенно
10 Соколо»
старые партийцы, были недовольны разоблачением «культа личности» и возлагали вину за это на Хрущева. Правда, насколько адекватно эти письма отражали настроения в обществе в целом — большой вопрос. Ведь Молотову писали отнюдь не бывшие репрессированные, а главным образом такие же убежденные сталинисты, как и он сам. Тем не менее такие обращения подкрепляли решимость Вячеслава Михайловича свергнуть Хрущева. Постепенно он становился знаменем всех антихрущевских сил, ностальгировавших по недавнему прошлому. Показательно, что в марте 1956 года в Тбилиси прошли демонстрации молодежи под лозунгами прекращения критики Сталина и «Молотов — во главе КПСС». Хрущеву это, конечно, никак не могло понравиться.
После смещения с поста министра иностранных дел Молотов еще оставался членом Президиума ЦК и решил побороться за власть. Но в том, что касается способности Молотова к интригам, Каганович был полностью прав. Как мы вскоре убедимся, Вячеслав Михайлович только один раз в жизни попытался провести серьезную политическую интригу, но потерпел полное фиаско.