Монастырские тюрьмы в борьбе с сектанством: К вопросу о веротерпимости

Монастырские тюрьмы и монастырские узники

От далекой, седой старины, от нашего исторического прошлого мы унаследовали немало печального и тяжелого в разных областях государственной, церковной и народно общественной жизни. Но едва ли не больше всего мрачных пережитков старины сохраняется у нас в той именно области, которая по своему существу, по своему внутреннему характеру должна быть совершенно свободна от всего, что только носит на себе печать жестокости и насилия. Мы разумеем область веры, область религиозных убеждений. На этот раз мы хотим напомнить здесь о печальной и мрачной аномалии, уцелевшей в нашей государственно-церковной жизни от далеких, давно прошедших веков религиозных гонений и нетерпимости. Мы хотим напомнить о судьбе, так называемых, монастырских узников, т. е. лиц, имевших несчастие за те или иные проступки или преступления против церкви и религии подвергнуться заключению в монастырской тюрьме.

Как известно, такие тюрьмы с давних пор существовали при некоторых из наших монастырей. Особенно широкой известностью пользовалась в обществе тюрьма Соловецкого монастыря, куда в прежние времена ссылались не только религиозные, но и государственные преступники, которые по терминологии той эпохи величались "ворами и бунтовщиками". Ссылка в Соловецкий монастырь религиозных и государственных преступников широко практиковалась уже в половине XVI столетия, в царствование Иоанна Грозного. Затем, в течение XVII, XVIII и первой половины XIX столетия тюрьма Соловецкого монастыря нередко была переполнена заключенными.

Вероятно, этим последним обстоятельством следует объяснить, что во второй половине XVIII столетия возникает новая монастырская тюрьма или крепость — на этот раз в центре России, а именно в Спасо-Евфимиевом монастыре, находящемся в г. Суздаль, Владимирской губернии.

Монастырь этот принадлежит к числу наиболее старинных русских монастырей. Он возник одновременно с Троицко-Сергиевой лаврой, 550 лет тому назад. Основателями его были преподобный Евфимий и великий князь Суздальский и Нижегородский Борис Константинович. В былые времена монастырь этот много страдал от татарских нашествий и польских набегов. Это и заставило суздальских князей сколь возможно укрепить монастырь, сделать его недоступным для набегов. И вот, постепенно Спасо-Евфимиев монастырь обносится высокими, необыкновенно массивными стенами, башнями, "обзаводится пушками, пищалями, бердышами, воинской броней" и, таким образом, мало-помалу обращается в "колоссальную твердыню", в "грозную неприступную крепость", — как говорится в описании этого монастыря.[1]

Местом ссылки и заточения Суздальский Спасо-Евфимиев монастырь становится с 1766 года, со времени Высочайшего указа Екатерины II-й, в котором, между прочим, писалось: "сосланных из бывшей тайной канцелярии для исправления в уме в разные монастыри колодников, по именам десять человек, для лучшего за ними присмотра и сохранения их жизни, равно, чтобы от них какого, по безумию их, вреда кому учинено не было, свести из некоторых, состоящих в Московской губернии монастырей, в Спасо-Евфимиев монастырь, определяя для смотрения за ними воинскую команду от суздальской провинциальной канцелярии".

Уведомляя об этом Высочайшем повелевши архимандрита Спасо-Евфимиевского монастыря Ефрема, Святейший Синод в свою очередь писал: "А как де в оном монастыре первенствующая власть вы, архимандрит, то оную команду вручить в твое ведомство, и притом тебе рекомендовать, чтобы вы со своей стороны употребляли к исправлению тех колодников всевозможные старания; ибо де чрез то вы можете себя оказать по званию своему к сохранению жизни человеческой полезным». О приеме же означенных колодников, также, если и впредь по Высочайшему Ее Императорского Величества соизволению таковые же присылаемы будут в оный монастыре и об отведении для их пребывания потребного числа покоев, так и о употреблении о сих безумных должного о исправлении их в уме попечения к тебе, архимандриту, из Святейшего Синода истребовать послушного указу".

Вслед за приведенным Высочайшим повелением издана была особая инструкция обращения с колодниками, ссылаемыми в Спасо-Евфимиев монастырь. Инструкция эта была сообщена обер-прокурором Святейшего Синода генерал-квартирмейстером и кавалером князем Вяземским как суздальскому воеводе, так и о. архимандриту. Приводим содержание этой инструкции без всяких изменений: "Содержать оных безумных в отведенных от архимандрита порожних двух ил» трех покоях, однако не скованных, и иметь за ними присмотр такой, чтобы они себе и другим по безумию своему не могли учинить какого вреда, чего ради такого орудия, чем можно вред учините, отнюдь бы при них не было, так и писать им не давайте. Буде же бы который из них стал сумасбродничать, то в таком случае посадить такого одного в покой, не давая ему несколько времени пищи; а как усмирится, то тогда можно свести его по-прежнему с другими. Кои же смирны и сумасбродства не делают, таких пускать для слушания Божественного пеня в церковь, однако под присмотром же караульных; при чем смотреть за ними того, чтобы они с постоявшими не вступали в непристойные разговоры, также бы не ушли из монастыря. Караульным с ними, сколько возможно, вступать без употребления строгости; а поелику они люди в умe поврежденные, то с ними обращаться с возможною по человечеству умеренностью. Буде же бы который из них стал произносите что важное, но как сие происходить будет от безумного, то оного не слушать и в донос о том не вступать, а только что произнесено будет рапортовать воеводе".

Условием свободы от заключения полагалось только решительное оставление "сумасбродства".[2]

Вскоре вслед за этим в Спасо-Eфимиевом монастыре устраивается особое, так называемое, "арестантское отделение" или тюрьма. Целый угол монастыря, в котором помещалась эта тюрьма, отделяется особой массивной каменной стеной и получает название «крепости». В то же время цель и назначение этой крепости быстро изменяются: из места содержания безумных колодников она становится тюрьмой, в которую ссылаются лица, чем-либо провинившаяся против церкви и религии.

День и ночь крепость на замке. Единственные ворота, которые ведут в нее, всегда оберегаются часовыми солдатами. Без особого разрешения или, как говорят здесь, без благословения отца архимандрита, который является в то же время и комендантом крепости никто не перешагнет за ее ворота.

Первые десять человек, попавшие в Суздальский монастырь в 1776 году, были следующая лица: драгун Никанор Рагозин, отставной капитан Иван Немчинов, прапорщик Коробков, фурьер Савва Петров, иеромонах Владимир Зеленский, попович Андрей Егоров, копиист Василий Щеглов, слуга князя Урусова, Михаил Васильев, крестьянин Иван Васильев и шатерный ставочник Василий Смагин.

Следом за этими первыми невольниками идет длинный ряд лиц, который ссылались в монастырь или на житье в число братии, или же в качестве арестантов для заточения в монастырской тюрьме. Необходимо заметить, что первая группа составляла сравнительно незначительный процент общего числа лиц, ссылавшихся в Суздальский монастырь, и состояла, главным образом, из представителей белого и черного духовенства, в чем-нибудь провинившихся.

В числе же «колодников» и «арестантов», заключенных в Суздальской монастырской тюрьме, были: офицеры, дворяне, чиновники, солдаты, крестьяне, купцы, мещане, однодворцы, канцеляристы, раскольники и сектанты, священники, монахи, архимандриты, диаконы, дьячки, послушники, причетники и т. д. За время с 1766 по 1902 год общее число заключенных в Суздальском Спасо-Евфимиевом монастыре — превышает 400 человек. Число это составляется из двух главных групп: из лиц духовного звания и лиц светских. К первой группе относятся: священники — 108 человек, в том числе 5 протоиереев, 1 ключарь кафедрального собора и член духовной консистории; архимандриты и игумены — 16 чел., монахи, иеромонахи и иеродиаконы — 65 чел., диаконы — 16 чел., дьячки, послушники, причетники и пономари — 17 чел.

Кроме того, в разное время в монастыре содержались: бакалавр Киевской духовной академии, псаломщик, попович и дьяческий сын.

Ко второй группе принадлежат: офицеры, дворяне и чиновники — 52 человека, в том числе: 1 генерал-майор, 2 барона, 1 граф и 2 князя; солдаты и нижние воинские чины — 16 чел., крестьяне — 51 чел., мещане — 10 чел., купцы — 3 чел, однодворцы — 2 чел., канцеляристы, протоколисты и копиисты — 6 чел., раскольнические наставники, попы и иноки — 11 чел., раскольнические архиереи — 4 чел., лиц неизвестного или неопределенного звания — 8 чел.

Кроме того: учитель, актер, кадет горного института, казак, полицейский надзиратель, шкипер и сапожник из Саратова.

Затем, помимо всех этих лиц, в Суздальском монастыре были заключены: два румынских монаха, болгарский архимандрит, греко-католический священник, такой же инок и, наконец, какой-то француз Бардио и немец Крюгер. Последние двое были заключены в монастырскую тюрьму в январе 1773 года и пробыли в ней до самой смерти, последовавшей в октябре месяце 1791 г.

Из общего числа заключенных на XVIII век (с 1766 по 1800 г.) приходится 62, а на ХIХ-й —341 чел.

Если мы это последнее число ссыльных разобьем по четвертям только — что минувшего столетия, то получим следующие цифры: за время с 1 января 1800 года по 1 января 1825 года в Суздальский монастырь было сослано 55 человек; с 1 января 1825 года по 1 января 1850 г. было сослано 53 человека; с 1 января 1850 г, по 1 января 1875 г. — 117 человек и, наконец, с 1 января 1875 е. по 1 января 1902 г. — 116 человек.

Предоставляя самим читателям делать выводы из этих цифр — вполне точных, так как они составлены на основании подлинных архивных дел, мы, со своей стороны, считаем необходимым сделать при этом одну оговорку. Так как дела самого последнего времени не сданы еще в архивы, то поэтому относительно лиц, сосланных в Суздальский монастырь в последние годы, сведения наши имеют отчасти случайный характер, при чем очень возможно, что несколько человек из числа заключенных в монастырь лиц именно за эти годы и не вошли в наши сведения.

Принявши во внимание это обстоятельство, мы в праве придти к заключению, — во всяком случае, весьма неожиданному, а именно, что у нас в России применение давно отжившей, чисто средневековой формы наказания, какой, без сомнения, является монастырское заточение, достигнув в 50-х и 60-х годах прошлого столетия наибольшего развития, держится на том же уровне до самых последних дней.

Так как необходимым и непременным условием освобождения из монастырского заключения было полное раскаяние, "чистосердечное отречение" от всех «заблуждений» и еретичных мнений, то естественно, что люди, всецело убежденные в правоте своих взглядов, предпочитали лучше окончить свои дни в неволе, чем признать ложью то, во что они варили со всей страстью религиозного воодушевления. А так как в монастырские тюрьмы чаще всего попадали люди именно такого закала, то поэтому мы и видим, что лишь очень немногие из них получили свободу, большинство же оставалось там до конца жизни.

Не даром монастырский сад, примыкающей к тюрьме и играющий роль "арестантского кладбища", усеян могилами бывших «колодников» и «арестантов». Среди множества могил прежних узников здесь сохранились лишь три-четыре могилы, между прочим, могилы князя Федора Петровича Шаховского и Владимира Николаевича Бантыш-Каменского.

Умерших арестантов здесь обыкновенно хоронят в саду, — без креста, без плиты, без всякой отметки или надписи, по которой близкие умершему люди могли бы найти могилу дорогого им человека. При похоронах же вожаков раскола и сектантства начальство употребляет все усилия для того, чтобы скрыть место их погребения и тем предупредить возможность паломничества со стороны их последователей и почитателей. В этих видах подобных лиц хоронят иногда вне монастыря, при чем сами похороны происходят тайно, рано утром, когда еще все спят; могила засыпается в уровень с поверхностью земли, без обычного возвышения, после чего закладывается дерном и, таким образом, тщательно устраняются всякие признаки, по которым можно было бы узнать о месте погребения. Так именно был похоронен, например, глава и основатель секты кавказских прыгунов казак Максим Рудометкин, умерший в монастырской тюрьме 13 мая 1877 года.

В 1902 году в тюрьме Спасо-Евфимиева монастыря содержалось двенадцать человек заключенных, из коих некоторые находились здесь более 10-ти, 15-ти и даже 20-ти лет. Так, например, диакон Николай Иванович Добролюбов, из Нижегородской губернии, сидит в этой тюрьме уже 23 года.

Но другие из заключенных присланы сюда лишь в самое недавнее время: так, крестьянин Самарской губернии Ермолай Федосеев попал сюда в 1900 году, а священник Герасим Иванович Цветков — летом 1901 г. О причине заточения крестьянина Федосеева находим следующие сведения в отчете Самарского епархиального начальства за 1900 г. По отношению к нераскаянным и зловредным еретикам и пропагаторам, епархиальное начальство прибегало к крайнему средству воздействия, ходатайствуя пред Св. Синодом об изъятии их из среды православной паствы чрез заключение в Суздальский Спасо-Евфимиев монастырь. Так оно вынуждено было поступить с неким Ермолаем Федосеевым, который жил в пещере и своей лицемерной праведностью привлекал к себе массы простого народа".[3]

О причине, вызвавшей заточение священника Тамбовской губернии Цветкова, было довольно подробно сообщено газетами со слов "С.-Петербургских Ведомостей". Судя по этим сведениям, священник — Цветков был осужден высшим духовным начальством на заточение в Суздальском монастыре "за некоторые его взгляды, несогласные с теми, которые считаются господствующими в нашем духовенстве. Так, например, о. Цветков осуждал подчинение церкви светской власти в лице обер-прокурора Св. Синода, признавал необходимость скорейшего созыва вселенского собора для разрешения многих назревших вопросов в православной церкви, отвергал авторитет Св. Синода и т. п. В этом смысле он неоднократно подавал докладные записки обер-прокурору Св. Синода и многим высшим Иерархам русской церкви, последствием чего и было осуждение о. Цветкова на строгое содержание при монастыре впредь до раскаяния и исправления".

Кроме священника Цветкова, диакона Добролюбова и крестьянина Федосеева., в суздальской крепости сидят в настоящее время еще два священника: Петр Рудаков и Гавриил Александрович Синцоров, а также один монах-иеродиакон Пимен из Молдавии, затем сектант крестьянин Владимирской губернии Аникий Антонович Уточкин, четыре сектанта, последователи секты еноховцев, присланные из Саратовской губернии, и, наконец, крестьянин Херсонской губернии, известный сектант Федор Ковалев, замуравивший заживо около 20 человек своих родственников и единомышленников во время всеобщей переписи, которую он считал делом антихриста.

В 1901 году газетами было сообщено известие о том, что Ковалев, по принятии им православия, был освобожден из монастырской тюрьмы. Сообщение это, как мы имели случай лично убедиться, не верно, так как Ковалев и до сих пор находится в тюрьме, хотя со времени своего присоединения к православию и пользуется некоторыми льготами, сравнительно с другими заключенными.

Двое из еноховцев ведут себя очень буйно, называют архимандрита монастыря «антихристом», не исполняют требований караульных, а потому их держат постоянно, и день и ночь, взаперти под замком и никуда не выпускают из камеры. Судя по всему, эти еноховцы, несомненно, психически больные люди. Нередко по ночам они подходят к окнам и начинают издавать громкие, отчаянные крики и вопли, при чем можно бывает разобрать лишь отдельные слова и фразы, в роде; "Христос воскрес!" "Антихрист пришел!" "Иерусалим спустился на землю!" "Святая Троица!" и т. д.

Вообще процент психических заболеваний среди монастырских узников огромный. Если бы психиатры получили возможность исследовать душевное состояние лиц, просидевших в монастырских! тюрьмах 10, 15, 30 лет, то можно быть уверенным в том, что среди этих несчастных они нашли бы очень немного лиц психически здоровых

При этом необходимо иметь в виду, что как, в прежнее время, так отчасти и теперь, в монастырские тюрьмы часто и охотно ссылаются именно такие лица, психическая деятельность которых более или менее нарушена и расстроена. Так, когда в 1829 году, сосланный в Красноярск декабрист, князь Ф. П. Шаховской заболел явным душевным расстройством, то его нашли нужным тогда же перевести в Суздальский монастырь, в тюрьме которого он и умер в тот же год. Множестве подобных примеров можно было бы привести также из истории Соловецкой тюрьмы. Конечно, и подлежит ни малейшему сомнению, что условия монастырского заключения ни в каком случае не мо гут быть признаны благоприятными для такого рода больных. Ссылке в монастыри за религиозные преступления подвергаются у нас не только мужчины, но и женщины. В двух женских монастырях г. Суздаля: Ризоположенском и Покровском, постоянно находятся женщины, сосланные туда за те или другие проступки против церкви, чаще же всего за распространение разного рода учений, несогласных с православием. И сейчас там находится несколько ссыльных женщин, между прочим, Настасья Кузьминична Шувина, в монашестве Мария, основательница известного Раковского монастыря в Самарской губернии. У себя на родине, в Самарской губернии, она пользовалась популярностью и доверием населения, благодаря чему ей и удалось учредить и организовать целый монастырь. Но местное духовенство заподозрило ее в принадлежности к хлыстовщине, вследствие чего начались доносы, возникло дело, и, в конце концов, она была сослана в г. Суздаль, в Покровский монастырь.

Сосланные в монастыри женщины живут в особых кельях, под строгим надзором приставленных к ним монахинь, при чем им воспрещается выходить за ворота монастыря.

В допетровское время право заточать в монастырские тюрьмы принадлежало, кроме царя, — патриарху, митрополитам и даже архиереям. В XVIII столетии большое число арестантов ссылалось в монастыри сначала по распоряжению тайной розыскных дел канцелярии, а затем по резолюциям Святейшего Синода. С 1835 года ссылать в монастыри можно было не иначе, как только по Высочайшему повелению.[4] Такое распоряжение, как можно думать, явилось результатом ревизии Соловецкого острога, произведенной в том году по Высочайшему повелению, вследствие обнаружившихся в этом остроге беспорядков.[5]

Ревизия, между прочим, обнаружила, что из 50-ти человек арестантов, которые сидели в этом, остроге, 41 человек были сосланы туда по Высочайшему повелению, а остальные 9 человек — разными правительственными учреждениями: Святейшим Синодом, Комитетом Министров, Сенатом, Главным штабом и, наконец, один из арестантов — "Лев Павлов — за старообрядчество" — прислана "по секретному отношению Архангельского губернского правления".

Каким образом более чем скромное Архангельское губернское правление попало в число высших государственных учреждений, которые располагали если не de jure, то defacto правом заточать людей в монастыри — остается совершенно неизвестным. Точно так же остается неизвестным, кто такой был Лев Павлов, которого Архангельское бернское правление сочло нужным подвергнуть ссылке в Соловки "за старообрядчество".

В настоящее время ходатайства о ссылке и заключении в монастырь того или другого лица возбуждаются исключительно местными духовными властями, священниками и миссионерами, а затем уже через епархиальное начальство направляются в Святейший Синод. Если последний признает ходатайство епархиального начальства заслуживающим уважения, то г. обер-прокурор Синода входит с всеподданнейшим докладом по этому поводу.

Что касается до условий содержания заключенных в монастырских тюрьмах, а также тех результатов и последствий, каше достигались и достигаются в настоящее время подобными заточениями в смысле исправления лиц, подвергшихся такому наказанию, то об этом мы подробно поговорим в следующих главах.

При ссылке и заточении в монастыри лиц, так или иначе провинившихся против церкви и религии, обыкновенно преследовались следующие три главные цели. Прежде всего, конечно, имелось в виду лишением свободы и строгостью ссылки или тюремного заключения наказать виновного или же только заподозренного в том или другом религиозном преступлении и проступке; затем — лишить его возможности распространять свои заблуждения, пресечь в корне пропаганду идей и взглядов, которые с точки зрения церкви признавались ложными, вредными и еретическими; и, наконец, исправить его, заставить его раскаяться в заблуждениях, по возможности привести его снова в лоно православной церкви

В грамотах и инструкциях, при которых присылались в монастыри ссыльные и арестанты, почти всегда с большей или меньшей определенностью указывались эти три главные цели ссылки и заточения — так обыкновенно называлось заключение в монастырских тюрьмах. В то же время в этих грамотах и инструкциях заключались более или менее подробные наставления об условиях ссылки или заточения, о порядке содержания арестанта в тюрьме, о надзоре за ним, за его сношениями, за его перепиской и т. д. В виду этого знакомство с такого рода инструкциями и наставлениями, относящимися к разным эпохам нашего прошлого, представляется весьма интересным и во многих отношениях даже поучительным.

Остановимся на некоторых из этих инструкции, наиболее типичных, при чем начнем свое знакомство с более отдаленных времен, а именно — с глубоко знаменательной в истории русской церкви эпохи XVI столетия, когда состоялось закрепление тесного союза церкви с государством.[6] Одна из первых по времени известных нам грамот такого рода относится к мрачной эпохе Иоанна Грозного, а именно, к 1554 году и касается ссылки в Соловки игумена Троицкого монастыря Артема, обвиненного духовным собором в соучастии и единомыслии с известным «еретиком», рационалистом XVI века, Башкиным.

В этой грамоте, писанной от имени митрополита Макария, подробно излагаются обвинения, взведенные на Артемия духовным собором, а затем преподаются наставления относительно содержания его в монастыре в следующих выражениях: "Пребывати же ему (т. е. Артемию) внутрь монастыря с великою крепостью и множайшим хранением, заключену ж ему быти в некоей келье молчательной, да яко и тамо душевредный и богохульный недуг от него ни на единаго же да не распространится, и да не беседует ни с кем же, ни с церковными, ни с простыми того монастыря или иного монастыря мнихи" Далее, строго предписывалось не дозволять ссыльному посылать, кому бы то ни было письма и послания, а также и ему передавать как письма, так и вещи, от кого бы то ни было; словом, предписывалось воспрещать ему всякие сношения, дружбу и сообщение с кем бы то ни было, «но точию затворену и заключену в молчании сидети и каяться о прелести еретичества своего, в неже впаде».[7]

Таким образом, в этой грамоте не упоминается о заключеии Артемия в монастырскую тюрьму, хотя в то же время предписывается содержать его со всевозможною строгостью и «крепостию». Из этого можно заключить, что в то время, а именно в половине XVI столетия, в Соловках не было еще тюрем. Встречающееся в грамоте выражение "келья молчательная", в которую предписывается заключить Артемия, не может быть понято в смысле тюремного каземата, тем более что несколько выше в грамоте сказано, чтобы содержать его "внутрь монастыря".

Мнение это находит себе подтверждение и в том обстоятельстве, что в грамотках более позднего времени — при которых ссылались в монастыри колодники, — мы встречаем уже вполне определенные и точные указания относительно заключения их в ту или другую монастырскую тюрьму или башню. Так, при ссылке в Соловки бывшего тамбовского епископа Игнатия в 1701 году в препроводительной грамоте писалось:

"Посадить его (Игнатия) в Головленкову тюрьму; и быть ему в той тюрьме до кончины живота его неисходно, а пищу давать ему против таковых же подначальных. А чернил, бумаги ему, Ивашке давать отнюдь не велено, и ни от кого ему писем: не принимать и не отдавать, а также и от него ни к кому никаких писем не принимать же и не отдавать, а буде от кого какие письма явятся к нему, Ивашке, или от него, Ивашки, и те письма велено отсылать к Москве в Преображенский приказ".[8]

В наше время трудно даже представить себе вес ужас колодников прежнего времени, томившихся в монастырских тюрьмах и башнях. Ни один из них не оставил нам описания своих страданий, своего мученичества. Почему не оставили — понять не трудно. В инструкциях и указах, при которых они высылались, всегда и неизменно значилось, чтобы "бумаги, и чернил, и карандаша им колодникам, отнюдь не давать" и чтобы "никаких писем они колодники, ни под каким видом ни к кому не писали.

Необходимо при этом иметь в виду, что в монастырские казематы попадали люди большею частью после пытки, нередко прямо из застенка. И вот, мученные разнообразными пытками, дыбами, избитые «нещадно» кнутами и батогами, с вырванными ноздрями, с отрезанными языками, они отвозились в Соловки или же в другие "дальние монастыри" и запирались там в сырые, темные, холодные погреба, называемые тюремными кельями. Здесь они обрекались на вечное одиночество, на вечное молчание, нужду и горе. Казалось, что после ссылки о них совершенно забывали, их вычеркивали из списка живых людей. И действительно, чаще всего только смерть избавляла несчастных узников от дальнейших страданий, только могила успокаивала их измученные тела.

Самым тяжким наказанием считалось заключение в "земляных тюрьмах" или, правильнее говоря, в подземных. Такие тюрьмы существовали не только в Соловецком, но и в некоторых других монастырях. В Соловках подземные тюрьмы были устроены под одной из монастырских башен, находящейся в северо-западном углу крепости. Судя по старинным описаниям, земляные тюрьмы представляли собою вырытые в земле ямы в три аршина глубины; края у них были обложены кирпичом; крыша состояла из досок, на которые была насыпана земля. В крыше находилось небольшое отверстие, закрываемое дверью, запирающеюся на замок, в которое опускали и поднимали узника, а также подавали ему пищу. Для спанья пол устилался соломою. Для естественной нужды подавались особые судна, которые подымались и очищались раз в сутки. Были ли в этих погребах печи — осталось неизвестно.

В этот темный, сырой погреб, вырытый в земле, опускали живого человека, часто скованного по рукам и ногам. В подобных тюрьмах во множестве водились крысы, которые нередко нападали на беззащитного узника; были случаи, кот да крысы обедали нос и уши у сидевших в подземной тюрьме «преступников». Давать им что-либо для защиты от этих мелких хищников строго воспрещалось. Виновные в нарушении этого правила наказывались чрезвычайно сурово. Так, например, один караулыцик за то только, что он дал находившемуся в Соловецкой земляной тюрьме "вору и бунтовщику Ивашке Салтыкову" палку для обороны от крыс, был "за такую поблажку бит нещадно плетьми".

Изредка только, и при том далеко не всем, заключенным в земляных тюрьмах удавалось выходить на свет Божий и посещать церковь. Так, в одном наказе, относящемся к концу XVII столетия, предписывается арестанта, заключенного в земляную тюрьму, Мишку Амирева, во время церковного песнопения вынимать из тюрьмы, а по окончании службы снова сажать его туда. Заключение в подземные монастырские тюрьмы особенно широко применялось в царствование Петра I.

Впрочем, необходимо заметить, что в некоторых монастырях заключение в подземные тюрьмы практиковалось и значительно позднее, а именно, второй половине XVIII столетия. Так, например, по словам В. И. Семевского, в 1768 году подземную тюрьму, находившуюся в женском Ивановском монастыре, в Москве, была посажена по приговору суда известная Салтычиха, которая и просидела в этой тюрьме и лет.

Чтобы составить себе хотя приблизительное понятие об условиях монастырского заточения прежнего времени, необходимо перечитать и пересмотреть так называемые секретные дела Преображенского приказа, канцелярии тайных розыскных дел и прочих аналогичных учреждены того времени, допросы, указы о ссылке, инструкции о содержании колодников в монастыре и т. п.

Указы о ссылке и заточении того или другого лица обыкновенно посылались местному губернатору и в то же время архимандриту монастыря "с братиею". Выше мы упоминали, что при ссылке в Соловки игумена Артемия в указе митрополита Макария были подробно изложены все те обвинения, которые возведены были против него духовным собором и в силу которых он обречен был на заключение в монастырь. Но если в то время, в половине XVI века, считалось необходимым подробно мотивировать в указах причины, вызвавшие ссылку в монастырь того или другого лица, то впоследствии этот обычай был уже совершенно оставлен, и в указах XVII и XVIII столетий очень редко можно встретить сколько-нибудь подробные указания на то, в чем именно состояли преступления лица, подвергшегося столь суровому наказанию. Чаще же всего в такого рода указах писалось так: "за вину его" или "за многия его, колодника вины", вместо смертной казни, учинить казнь, "бить нещадно кнутом" или "вырезать язык" и "сослать в ссылку в Соловецкий монастырь, в заключена в Короженскую тюрьму вечно, и та казнь ему, колоднику, учинена и послан до Соловецкого монастыря с унтер-офицером таким-то и с солдаты"

Если же иногда в указах и объяснялось, в чем состояла вина или преступление, вызвавшее ссылку, то обыкновенно объяснение это делалось в самых общих выражениях.

Так, например, при ссылке в Соловки князя Ефима Мещерского, в указе, подписанном председателем канцелярии тайных розыскных дел, Петром Андреевичем Толстым, от 15 января 1722 года, велено его, Мещерского, "за показанныя от него противности благочестию, послать в Соловецкий монастырь, для содержания до кончины жизни его". Но в чем именно состояли эти "противности благочестию" со стороны опального князя, ни слова не сказано.

За то во всех этих указах и инструкциях подробно излагаются правила о том, как содержать в монастыре колодников. В указах на имя архимандрита обыкновенно писалось: "а когда оный колодник в Соловецкий монастырь привезен будет, и ты б, богомолец наш, архимандрит (такой-то) с братиею, его, колодника, в Соловецкий монастырь приняли и посадили бы в Короженскую тюрьму вечно и велели держать его там безвыходно, чтоб ОН Колодник, из оной тюрьмы не ушел, и бумаги и чернил ему не давать; и ежели он, колодник, сидя в тюрьме, станет кричать и сказывать "собою наше государево слово и дело, и таких произносимых от него слов не слушать". Или же, например, в таком роде: "И состоять ему, колоднику, в крепкой тюрьме, под смотрением того монастыря архимандрита, а караульным унтер-офицеру и солдатам иметь крепкое и неусыпное над ним, колодником, смотрение и осторожность, чтоб при нем пера, чернил и бумаги отнюдь не было, и чтоб он ни с кем и ни о чем ни в какие разговоры не вступал и ничего бы непристойного не разглашал и не говорил, чего ради к нему не токмо из посторонних никого, но и из монастырской братии и служителей ни в келью, ниже во время слушания литургии и прочего церковного пения, ни для чего не допускать и разговаривать запрещать".[9]

Особенное внимание при этом обращалось на то, чтобы колодники "ни с кем и никогда о вере никаких разговоров к большему вымышленной своей прелести и противных благочестию дерзостей размножению иметь не могли, но пребывали бы в покаянии и питаемы были хлебом слезным".

Из всех этих наставлений, между прочим, нельзя не видеть, какие тяжелые обязанности возлагались в то время на архимандритов и монастырскую братию относительно надзора за лицами, обвиненными или же только заподозренными в преступлениях против веры и церкви и за это попавших в разряд колодников и арестантов.

Необходимо, однако, заметить, что эти обязанности, столь несвойственные призванию и сану монаха и в частности архимандрита, к сожалению, и до сих пор лежат еще на игуменах и настоятелях тех монастырей, в которые и по настоящее время производится еще ссылка разных лиц за религиозные преступления.

Что касается продовольствия монастырских узников пищею, то и в этом отношении их далеко не баловали. Только в редких случаях разрешалось отпускать тому или другому колоднику пищу из братской трапезы; чаще же всего предписывалось: "пищу давать только хлеб да воду и подавать (их) в окно капралу". Затем строго воспрещалось иметь колодникам при себе деньги и какие бы то ни было вещи.

Некоторых колодников не только запирали под замок, но еще запечатывали двери их тюремных келий особыми печатями, а для наблюдения за этим откомандировывались особые офицеры и солдаты. Вот отрывок из инструкции, данной одному из таких офицеров: "Когда он, колодник, посажен будет в тюрьму, тогда к нему приставить караул, и всегда бы с ружьями было по два человека на часах; один от гвардии, а другой из гарнизонных. Двери б были за замком и за твоею печатью, а у тюрьмы окошко было б малое, где пищу подавать; да и самому тебе в тюрьму к нему не ходить, нежели других кого допускать, и его, колодника, в церковь не допускать. А когда он (колодник) заболит и будет весьма близок к смерти, то по исповеди приобщить его св. тайн в тюрьме, где он содержится, и для того двери отпереть и распечатать, а по причащении, оные двери запереть и запечатать тебе своею печатью и приказать хранить накрепко, как в прежних указах объявлено"…[10]

Вот уже поистине заживо погребенные!

Все подобные наставления всегда и неизменно сопровождались и заканчивались угрозами, что за малейшее неисполнение инструкции и слабость надзора виновные в том будут немедленно подвергнуты "осуждению и истязанию" по всей строгости военных артикулов… Подобные угрозы не могли, конечно, не оказывать своего действия.

Насколько строго выполнялись все эти указы и инструкции, можно видеть, между прочим, из следующего случая. Один из заточенных в Соловецком монастыре — князь Василий Лукич Долгоруков — тяжко заболел; ему понадобился духовник. Но так как в указе, при котором он был прислан, сказано было, чтобы "никого из посторонних к нему в келью не допускать", то поэтому ни архимандрит, ни караульный офицер не решились исполнить требования умирающего и кончили тем, что вошли по этому поводу с особым представлением в архангельскую губернскую канцелярию. Но в свою очередь и губернская канцелярия также не осмелилась удовлетворить просьбу больного узника и обратилась за разрешением этого вопроса в Сенат, который указом от 29 марта 1731 года предписал губернатору, в случае крайней необходимости, допустить отца духовного в келью князя Долгорукова.[11]

Некоторые узники всю жизнь сидели скованными в цепях. Эти цепи снимались с них только после смерти… Страшное, кровавое время! Мрачным, но, к счастью, далеким призраком глядит оно на нас.

В виду того, что при описании условий ссылки и заточения в наших монастырях мы до сих пор главным образом основывались на сведениях и данных, относящихся лишь до Соловецкого и Суздальского Спасо-Евфимиевского монастырей, у читателя может явиться мысль, что только эти два монастыря и служили у нас местом ссылки и заточения. Но такое предположение совершенно не соответствовало бы истине, так как ссылка в монастыри в прежние времена производилась у нас на Руси в самых широких размерах и притом за самые разнообразные преступления.

В XVI–XVIII столетиях весьма многие из наших монастырей играли роль государственных тюрем для заключения в них всех наиболее важных преступников не только против церкви и религии, но и против государства и правительства, против общественной нравственности и т. д. При этом ссылка в монастыри, как известно, нередко сопровождалась насильным пострижением в монашество. Мера эта особенно часто практиковалась по отношению лиц, подвергшихся ссылке по мотивам политического или, вернее, династического характера.

Обычай насильного пострижения перешел к нам, как и многие другие «лихие» обычаи, из Византии. Там часто против воли постригали тех лиц, которые, живя в миру, могли служить помехой чьим-либо целям. Императоры постригали в монастыри опасных им родственников и придворных, мужья постригали жен, успевших им надоесть или по той или другой причине ненужных им. "Насильно постригаемые, вынужденные перед лицом Бога отказаться от всех мирских притязаний, изгнанные из мира и лишенные светских прав, сходили, таким образом, навсегда и бесповоротно с дороги своих притеснителей.[12] У нас в России особенно охотно пользовались этим обычаем великие князья: Иван III, Василий Иванович, Иван Грозный, Борис Годунов и некоторые из последующих московских царей.

Назовем здесь хотя некоторые из тех монастырей, которые — помимо Соловецкого и Суздальского — служили местом ссылки и заточения. Вот эти монастыри: Николаевский Корельский, Архангельской губ., Сийский, на Северной Двине, Спасо-Прилуцкий, близь Вологды, Новгород-Северский, Кирилло-Белозерский, Валаам, Спасо-Преображенский, в Старой Руссе, Юрьевский, близ Новгорода, Псковский, Свияжский, Казанской губернии, Далматовский Успенский, Пермской губ., Троицкий Селенгинский, близ Байкала, Вознесенский Иркутский, Успенский Нерчинский и т. д.

Все это мужские монастыри. Женщины же ссылались главным образом в следующие женские монастыри: Покровский и Ризоположенский в г. Суздале, Владимирской губ., Далматовский Введенский Пермской губ., Кашинский, Тверской губ., Енисейский Рождественский, Иркутский Знаменский и друг.

Условия ссылки и заточения во всех этих монастырях в прежнее время были почти те же самые что в Соловецком и Суздальском монастырях. Так, например, относительно указанных нами выше сибирских монастырей сообщалось в печати) что в них "находились обширным тюрьмы", куда заточались раскольники и другие наиболее важные преступники, при чем очень многие из них присылались не только без объяснения того, в чем состояла их вина, но даже без обозначения их имени и фамилии. Таким образом, это были анонимные преступники.

"Сосланные состояли на ответственности монастырских начальств, и настоятели по этому случаю имели переписку с воеводствами". Заключенные в этих монастырях арестанты содержались в отдельных казематах, или «каютах», и притом в "заклепных железах", т. е. закованными в цепях. Особенно были переполнены тюрьмы Троицкого Селенгинского монастыря.

Одинаковые условия заточения вызывали среди узников, разумеется, и одинаковые последствия, а именно, преждевременную смерть и огромный процент душевных и психических заболеваний. "Много там (т.-е. в Троицком Селенгинском монастыре) погибло людей, сосланных без показания их имени, — говорит автор статьи: "Ссылка в Восточную Сибирь замечательных лиц"; из отписок настоятелей монастыря видно, что время от времени они уведомляли начальство Селенгинского острога о смерти безымянных колодников. Мне попались в руки две бумаги, где в одной монастырское начальство доводит до сведения, что неизвестные два преступника от долгого сидения сошли с ума и вскоре потом умерли. Другая бумага такого содержания: по уничтожении тайной канцелярии, велено было начальству Селенгинского монастыря освободить всех своих заключенных, но при этом оказалось, что содержавшиеся там колодники есть померли, остался налицо только один, бывший сибирского пехотного полка подпоручик Родион Ковалев, просидевший закованным в монастырской тюрьме, в одиночном заключении, более двадцати пяти лет. Когда выпустили из каюты (!) этого несчастнаго мученика, то он оказался совершенно сумасшедшим и почти ничего не говорил. По донесении настоятеля о таковом состоянии Ковалева, этого страдальца велено было отдать на попечение родным, если таковые у него окажутся".[13]

В той же статье находим некоторые сведения о женских монастырских тюрьмах. Оказывается, что в Енисейском Рождественском монастыре "было устроено особое тюремное отделение с железными решетками, для помещения преступниц женского пола". В прежнее время в этот монастырь ссылалось много женщин, часто без обозначения имен и фамилий. "Находились и такие заключенницы, которые, быв обречены вечному заточению, помещались в отдельных каютах (т.-е. казематах), и их даже не велено было выпускать в храм Божий. Наказание ссылкою лиц женского пола имело различные степени: одних посылали на известный срок и потом возвращали, другие, напротив, важные преступницы погибали в монастырской тюрьме безвозвратно".[14]

Необходимо заметить, что многие из перечисленных нами выше монастырей служили местом ссылки и заточения не только в прежние времена, но и в более близкую к нам эпоху, а именно, в течение только-то минувшего XIX столетия.

Переходя к девятнадцатому веку, мы, разумеется, в праве ожидать, что этот прославленный век гуманности и стремлений к свободе неизбежно должен был если не окончательно сделать невозможным применение такой чисто средневековой формы наказания, какой является ссылка и заточение в монастыри, то, во всяком случае, должен был благоприятным образом отразиться на состоянии монастырских тюрем и условиях содержания в них узников.

К сожалению, действительность не особенно-то оправдывает эти радужные, хотя и вполне законные, конечно, надежды: монастырские тюрьмы уцелели и не только уцелели, но, благополучно просуществовав еще целое столетие, столь же благополучно перешли и в XX век…

Улучшились ли они теперь? Улучшилось ли положение лиц, обреченных на заключение в этих тюрьмах? Несомненно, по сравнению с XVII и первой половиной XVIII столетия, настоящее положение монастырских тюрем и условий заключения них значительно изменилось к лучшему. Уже к началу XIX века были давно забыты чудовищные подземные тюрьмы, забыты "каменные мешки" в монастырских стенах и башнях, в которые замуравливали раскольников, сектантов и других «еретиков»; забыты плети, батоги и "нещадное битье" арестантов, сидевших в монастырских тюрьмах за разные их провинности. И, тем не менее, однако, даже сейчас, в наши дни, положение монастырских узников не может быть охарактеризовано иначе, как в высшей степени тягостным и ужасным — в полном смысле этого слова.

Но прежде чем говорить о настоящем состоянии монастырских тюрем, необходимо познакомиться, хотя в самых общих чертах, с условиями монастырских заточений, существовавшими как в первой половине XIX века, так и во второй, только-то пережитой нами. Это даст нам возможность судить о том, насколько медленно и с какими огромными затруднениями проникали и проникают в эту область всякого рода улучшения, имевшие целью облегчить тяжелое положение монастырских узников.

Относительно содержания арестантов в Соловецкой монастырской тюрьме г. Колчин сообщает, что с начала XIX столетия "жизненная обстановка арестантов несколько улучшилась. Их стали помещать не в сырые, душные казематы, а в более сухие и светлые новые арестантские чуланы. Арестантов, коих не велено было держать в особом уединенном месте, запирали в чуланы только на ночь, а днем они свободно могли сходиться в коридорах и посещать друг друга".

Но при этом необходимо, однако, иметь в виду что то или иное положение узников в монастырях если не всецело, то в весьма значительной степени зависело от личного усмотрения, от личных качеств отца-настоятеля. "Многое относительно строгости или слабости содержание арестантов, писал г. Колчин, — зависело от настоятеля монастыря, который в Соловках был сам бог, сам царь при добрых, гуманных настоятелях арестантам жилось сносно: их водили в церковь по праздникам, сами они ходили за водой на канаву за пол версты от монастыря, попеременно ходили на монастырскую кухню за пищей, каждую неделю мылись в бане, прогулки тоже разрешались. Но все это дозволялось лишь зимою, когда в монастырь никого постороннего не бывает; летом арестантов ни в церковь, ни за водой, ни куда бы то ни было не выпускали; в баню все-таки водили ранним утром, когда еще народ спал".

Так в первой половине XIX века жилось монастырским узникам при "добрых и гуманных" настоятелях. Но условия их заключения быстро и резко менялись, как только в должности настоятеля появлялся человек иного склада, иных воззрений. Так, например, в Соловецком монастыре "при настоятелях суровых, строгих положение арестантов делалось несносным: их томили в душных чуланах, не выпуская даже для естественной нужды, плохо кормили, жалобы на дурное обращение стражи, которая старалась подделаться тон начальству, оставались без всякого внимания, прогулки воспрещались".[15]

Один из Соловецких узников, священник Лавровский, следующим образом описывает условия монастырского заточения при архимандрите Досифее Немчинове, в начале 30-х годов: "тюрьма Соловецкая при архимандрите Досифее была, действительно, несносным игом. В каждом чулане, всегда почти запертом, трех аршин длины, в два аршина с двумя или тремя вершками ширины, находилось по два арестанта; между}^ двух коек был проход только для одного узника; рамы не имели форточек, отчего воздух стеснительный делался удушающим, и одно милосердие Божие спасало страдальцев. Для естественной нужды не дозволялось выходить в нужное место, куда однажды только в сутки выносили арестанты из чуланов свои судна ("параши") для очищения. Пища давалась убогая; арестанты восхищались от радости, когда им изредка приносим был мягкий хлеб. В продолжительные зимние ночи узникам не дозволялось при огне и поужинать; посему, держа только пред лицом ложку, ощупью употребляли они пищу. Но всех прискорбий тогдашнего содержания и объявить не можно".[16]

Стоит только на минуту остановиться и вникнуть в это краткое и безыскусственное описание, чтобы представить себе то поистине ужасное существование, то мучительство, на которое обрекались в 30-ые годы несчастные арестанты монастырского острога. Между тем, именно, в 30-ые-то годы ссылка в монастырские тюрьмы была особенно в ходу. Вообще император Николай Павлович был большой сторонник этой меры, и она, действительно, очень широко применялась в течение всего его царствования. Он ссылал в монастыри не только религиозных преступников, но и политических; так, между прочим, при нем были сосланы в Соловки в 1828 году студенты Московского университета Николай Попов и Михаил Критский, как "изобличенные в соучастии в злоумышленном обществе" (по делу декабристов). Значительно позднее, а именно в 1850 году в Соловецкую тюрьму был сослан бывший студент из полтавских дворян Георгий Андрузский "за вредный образ мыслей и злонамеренные сочинения".

Ссылка в Соловки одно время угрожала даже нашему великому поэту А. С. Пушкину. Его известная "Ода вольности" и тот факт, что Пушкин открыто показывал своим соседям в театре портрет Лувеля, убийцы герцога Беррийского, вызвали против него преследования администрации. Пушкину грозило предание суду и ссылка в Соловецкий монастырь или в Сибирь. Благодаря энергичным хлопотам его друзей, страшная опасность, угрожавшая поэту, к великому счастью России — миновала, и вместо Соловок он попал в Екатеринослав.

А. С. Пушкин был не единственным представителем литературы, которому угрожало заточение в монастыре. Значительно позднее, а именно в начале 60-х годов, к ссылке в Соловецкий монастырь был приговорен известный; писатель Аф. Прок. Щапов за устройство им панихиды по Петрове, вызвавшем крестьянские волнения в селе Бездне, Казанской губернии. Биограф Щапова, профессор Н. Я. Аристов сообщает, что "когда кончилось следствие над студентами Казанской духовной академии (принимавшими участие в панихиде) и многим из них было определено наказание, тогда Св. Синод приговорил и Щапова, как принадлежащего к духовному ведомству и виновника панихиды, сослать в Соловецкий монастырь на смирение.[17]

По словам Аристова, "пришлось много хлопотать, чтобы синодское определение не приводилось в исполнение, а Щапову оно доставило сильные неприятности, и он сгоряча совсем было написал и подал прошение, чтобы его сослали лучше в Сибирь, а не в заточение на Соловецком "отоке окиана-моря". Некоторые из высокопоставленных лиц приняли участие в Щапове и доказали, что он, как прощенный государем императором, уже не подлежит суду духовного начальства".[18]

Но если Щапову, благодаря ходатайствам влиятельных лиц, удалось избежать Соловецкой тюрьмы, то другой наиболее активный участник этой истории, священник Яхонтов, совершавший панихиду по Антоне Петрове, жестоко поплатился за это: по решению Св. Синода он был сослан в Соловецкий монастырь. Ссылка эта отразилась на нем крайне печально: Яхонтов заболел психическим расстройством. Впоследствии, оправившись от болезни, он поступил в монахи Соловецкого монастыря, а затем был послан в Сибирь в качестве миссионера.

Инструкции 20-х и 30-х годов, определявшие условия содержания в монастырской тюрьме и порядок надзора за арестантами, отличаются большою строгостью. В случаях более важных составлялись даже две инструкции: одна — гражданским начальством, Министерством Внутренних Дел, другая — духовным ведомством. При ссылке, например, в 1820 году в Суздальский Спасо-Евфимиевский монастырь основателя скопческой секты, знаменитого Кондратия Селиванова, кроме инструкции, данной архимандриту этого монастыря министром внутренних дел графом В. П. Кочубеем, была прислана еще особая инструкция, не только составленная лично Михаилом, митрополитом Новгородским и С.-Петербургским, но и им собственноручно переписанная.

Эти инструкции, главным образом, настаивали на соблюдении следующих четырех пунктов:

1) чтобы арестант ни с кем не имел никаких сношений, кроме тех лиц, коих из числа монашествующих архимандрит назначит для увещания его и спасительной для него беседы;

2) чтобы не было доставляемо к нему ни писем, ни посылок, ни подаяний; он должен быть удален от всякого сношения с людьми посторонними;

3) что бы всемерно сокрыто было и нахождение его монастыре, и, наконец, в

4) чтобы вся переписка по этому делу сохранялась в строгой тайне.

Исполняя требования инструкции, владимирский губернатор писал архимандриту, что он с своей стороны считает необходимым, "дабы к отклонению самомалейших поползновений единомышленников сего арестанта в сообщении с ним, место в котором он содержится, охраняемо было караулом внутренней стражи по крайней мере из четырех человек; о точном и безостановочном исполнении по сему случаю всех требований ваших дано с сим вместе начальнику Суздальской инвалидной команды строгое предписание". Вместе с этим губернатор просит архимандрита по истечении каждого месяца уведомлять его, "в каком будет находиться положении здоровья арестант, об его образе мыслей и жизни, а также не замечено ль будет со стороны единомышленников его каких-либо происков и покушений на счет открытия место пребывания его или сообщения с ним".

Только одного человека разрешено было посвятить в тайну относительно заключения Селиванова, а именно, суздальского городничего Макова, которому, — писал губернатор архимандриту — вменено в обязанность наблюдать секретнейшим образом за движениями единомышленников арестанта, в ведомстве вашем состоящего, за приездом их и прочем, сноситься обо всем лично с вашим высокоблагословением и исполнять в случае надобности требования ваши".

В видах соблюдения большей тайны, воспрещено было употреблять в переписке самое имя "секрет, наго арестанта", т.-е. Селиванова, а предписано было называть его не иначе, как "стариком, начальником секты скопцов". Находящееся в монастырском архиве дело о Селиванове озаглавлено так: "Секретное дело о старике, начальнике секты скопцов, по имени неизвестном, присланном при отношении графа Кочубея 17 июля 1820 года".

Однако, все эти меры, как можно видеть из подлинного дела, совсем не достигли своей цели: о заточении Селиванова в Суздальском монастыре вскоре же узнали его последователи, а затем и все интересовавшиеся его судьбой. Точно так же не помогли и все строгости надзора и караула: сидя в одиночном заключении, Селиванов сумел войти в сношение со своими сторонниками.

Царивший в то время граф Аракчеев являлся большим сторонником системы монастырских заточений, поэтому во все время его могущества ссылка в монастыри, так называемых, "религиозных преступников" применялась в широких размерах, несмотря на мягкое и гуманное отношение Александра I. Между прочим, под влиянием жестокого временщика, были заточены в монастыри известные мистики того времени, помещики Рязанской губернии: А. П. Дубовицкий и Л. М. Гагин — первый в Кирилло-Белозерский, а второй — в Валаамов монастырь.[19]

В тридцатых годах сторонником той же системы наказания за религиозные проступки и исправления от религиозных заблуждений путем ссылки монастыри являлся, между прочим, начальник штаба корпуса жандармов, известный генерал Дубельт. По его инициативе начаты были гонения против членов религиозного "союза братства", во главе которого стояла Е. Ф. Татаринова, урожденная баронесса Буксгевден. Возбужденное Дубельтом дело об этом «союзе» закончилось целым рядом монастырских заточений. Сама Татаринова вместе со своей воспитанницей Васильевой была сослана в Кашинский женский монастырь, Тверской губернии; тайный советник Попов сослан в Казанский Зилантов монастырь, где он и умер; статский советник Пилецкий — в Суздальский Спасо-Евфимиев монастырь; титулярный советник Федоров — в Юрьевский монастырь, а жена его — в Святодухов монастырь, Новгородской епархии, и т. д.

Как в прежнее далекое от нас время, так и теперь в наши дни при ссылке и заточении в монастыри совсем не указывается срока, на который то или другое лицо подвергается этому наказанию. В указах и постановлениях, при которых ссылаются в монастыри эти лица, обыкновенно предписывается только содержать их в тюрьме "впредь до раскаяния" или же "впредь до исправления", иногда же просто — "для смирения", без всякого указания срока. Эта бессрочность ссылки и тюремного заключения всего более, конечно, отягчает и без того высшей степени печальное положение монастырских узников и ссыльных.

Чтобы дать представление о том, насколько продолжительно бывает заключение в монастырских тюрьмах, мы приведем здесь несколько данных, в точности которых невозможно сомневаться. В "Русской Старине" г. Колчиным был, между прочим, напечатан список всех арестантов, Сидевших в Соловецкой тюрьме в Июле месяце 1855 года.

Список этот был составлен архимандритом монастыря Александром, по требование обер-прокурора Св. Синода, тайного советника А. И. Карасевского. В этом списке значится 19 человек арестантов, из которых некоторые сидели в тюрьме — страшно сказать — 20, 30, 40, 50, 60 лет и даже более!

Так, например, бывший игумен Селенгинскаго монастыря Израиль, лишенный игуменства, священства и монашества за основание новой секты и "прочие богопротивные действия", сидел в тюрьме 21 год. Крестьянин Калужской губернии помещика Дурново Степан Сергеев "за крещение себя старообрядчески двуперстным сложением и рассказы нелепостей, происходящих от религиозного исступления", сидел в тюрьме 25 лет. Крестьянин Саратовской губернии, Аткарскаго уезда, Егор Афанасьев "за неисполнение им духовной эпитемии (наложенной на него), за убиение малолетнего своего сына и отступление от православия в раскол" сидел в тюрьме 29 лет.

Петербургский мещанин Семен Кононов "за обращение к скопческой секте и закоснение в пагубных заблуждениях" сидел в тюрьме 33 года. Крестьянин графа Головкина Антон Дмитриев оскопление себя и распространение этой секты" в тюрьме 37 лет. Крестьянин Вятской губернии Семен Шубин, сосланный "по Высочайшей конфирмации, последовавшей на решете Правительствующего сената за старообрядчество и произнесение на св. церковь и св. дары богохульных слов" сидел в тюрьме 43 года. В момент составления списка — в Июле 1855 года — ему было 88 лет отроду. Легко представить себе то состояние, в котором находились арестанты, просидевшие в монастырской тюрьме 30, 40 лет и более.

Крайне интересны — несмотря на всю их краткость и отрывочность, те отзывы и характеристики, которые дает о. архимандрит в своем списке о каждом из арестантов. Привожу здесь некоторые из этих отзывов. О крестьянине Семене Шубине, просидевшем 43 года в тюрьме, он пишет: "Срок заключения не назначен. От старости лет не выходить никуда из кельи, большею частью лежит в постели; в баню возят на лошади. Малограмотен и книг не читает, роме собственной псалтыри; в церковь никогда не ходит по ненависти к ней. Одержим давнею грыжею, без врачевания ее, по неимении здесь ни медиков, ни лекарств. Понятия от невежества тупого, рассудком здоров. Увещания при всяком случае делаются, но он, состарившись в ереси, не принимает их и безнадежен к раскаянию; нрава ропотливого и сварливого. По укоренению в ереси за старостью должен оставаться в теперешнем го положении".

Последний вывод о. архимандрита является, без сомнения довольно неожиданным, так как после сделанной им характеристики Шубина, как невежественного, тупого человека и к тому же престарелого, больного, почти умирающего — можно было ожидать, что о. настоятель решительно выскажется за немедленное освобождение из тюрьмы этого несчастного 90-летнего старика, стоящего одной ногой в могиле и уж ни в каком случае не могущего, конечно, быть опасным для православной церкви и религии.

О крестьянине Антоне Дмитриеве, просидевшем в тюрьме 37 лет, о. архимандрит пишет: Отроду имеет 81 год. Заключена навсегда. Выпускается из кельи для прогулки в коридоре, а летом на дворе арестантском. Неграмотен и книги слушает только при чтении другими, в церковь Божью не ходит. Понятий скрытных, рассудком здоров. Увещания делаются, но им не принимаются, и без надежен к раскаянию; ведет себя смирно. По его ереси (скопческой), опасной другим, должен оставаться в заключении".

В таком приблизительно роде делаются характеристики и заключения относительно большей части арестантов, содержащихся в монастырской тюрьме. Только для очень немногих из них о. архимандрит находит возможным допустить некоторые облегчения. Так, например, относительно губернского секретаря Иосифа Дыбовского, католика, сослан него в монастырь "за дерзость и богохульство" архимандрит пишет: "Понятия хорошего, но прельщен своим лжемудрованием, кажется, от болезненного состояния, которому в Соловецкой обители не пособить. Увещания делаются с напоминаем его латинской религии, но не действуют на него, называет себя веры еврейско-христианской, иконы в свою комнату не принимает, на верность подданства присяги не захотел выполнить. Характера раздражительного, вспыльчивого и ожидает каких-то событий по своим таинственным замечаниям от болезненного состояния. Если бы правительство учинило распоряжение о переводе его в монастырь католический или в город, где есть католический священник, то его скорее можно бы привести в нравственное и физическое состояние и полный рассудок, а в настоящем теперь заключении не можно врачевать его духовно; он заслуживает снисхождения на перемещение и облегчение его участи".

Некоторые арестанты, из числа занесенных в список, были заключены, подобно Антону Дмитриеву, навсегда. Таких мы насчитали 8 человек, из числа 19, сидевших в Соловецкой тюрьме летом 1855 года. Таким образом, эти 8 человек, осужденные на пожизненное заключение, тем самым обречены были на смерть в стенах монастырского острога. Однако, и здесь бывали исключения, хотя и крайне редкие: некоторые из лиц, осужденных на вечное пожизненное заключение, иногда получали свободу ранее смерти.

Обыкновенно это происходило так: при посещении монастыря каким-нибудь видным администратором или другим высокопоставленным лицом последний вдруг узнавал, что в числе арестантов, содержащихся в монастырской тюрьме, находится человек, просидевший там 50 или 60 лет. Такое сообщение не может, разумеется, не произвести сильного впечатления, и вот высокопоставленный посетитель спешить возбудить переписку о необходимости освобождения старика-узника, забытого в монастырском остроге. Иногда эти представления имели благоприятный исход, и узник получал свободу.

Справедливость требует заметить, однако, что бывали случаи, и даже нередко, когда эта свобода приходила слишком поздно: арестант, изживший всю свою жизнь в стенах тюрьмы, не имел уже сил воспользоваться свободой, которую возвращали ему накануне его смерти. Такой именно случай был, например, с только-то упомянутым нами арестантом Антоном Дмитриевым. Необычайно печальна была судьба этого человека: ему пришлось просидеть в одиночном заключении Соловецкого каземата целых 65 лет!

Ему было уже около 90 лет отроду, когда вдруг настоятель монастыря объявил ему, что он свободен, что он может покинуть, наконец, мрачную тюрьму, в которой была похоронена почти вся его жизнь, может отправиться теперь на все четыре стороны… Несчастный старик заявил, что идти ему теперь уже некуда и не к кому, так как все связи с родиной и родными давным-давно утрачены и что он не хочет выйти из тюрьмы. Тогда ему было великодушно разрешено "доживать свой век в тюрьме не в роде арестанта". Он умер в 1880 году, "не раскаявшись в своих заблуждениях".

Лиц, сосланных без обозначены срока, "впредь до исправления", в списке арестантов 1855 года значится и человек. Из них Семен Шубин, например, пробыл в монастырском остроге 63 года, так как до самой смерти оставался "непоколебимым в своих заблуждениях". Умер он в 1875 году имея отроду 89 лет; последние три года — не в состоянии был ходить.[20]

Здесь нелишне будет сделать оговорку, что далеко, конечно, не все арестанты монастырских тюрем достигали такой глубокой старости, как Антон Дмитриев и Семен Шубин. Наоборот, многие из заключенных умирали в тюрьме по прошествии самого короткого времени после заключения. Так, например, коллежский советник Бантыш-Каменский, заключенный в Суздальскую монастырскую тюрьму 29 декабря 1828 года, прожил в ней менее месяца и умер 22 января 1829 года. Московский мещанин Федор Жигарев, заключенный за раскол в ту же тюрьму 2 ноября 1856 года, прожил в ней только 25 дней и умер 27 числа того же ноября Декабрист князь Ф. П. Шаховской, привезенный в ту же тюрьму 3 февраля 1829 года, умер 24 мая того же года и т. д.[21]

Есть много оснований думать, что первое впечатление, производимое монастырскими тюрьмами на лиц, которые туда заключались, было всегда очень сильное, доходившее иногда до отчаяния. Когда штабс-капитана Щеголева, сосланного в Соловки 1 1826 году за какое-то "духовное преступление", привели в каземат, то он пришел от него в такой ужас, что тотчас же "с гневом объявил Караульному офицеру, что если его долго будут держать тут, то он разобьет себе голову об стену"…

Но особенно тяжело было положение в монастырских тюрьмах людей, страдавших душевным расстройством. Между тем больных этого рода, особенно в прежние времена, в наших монастырях было очень много. Обстоятельство это объясняется, главным образом, двумя причинами: во-первых, тем, что в прежнее, дореформенное время, при полном отсутствии тогда специальных учреждений для такого рода больных, наши монастыри до известной степени играли роль приютов для душевнобольных людей, и туда очень часто заключались — нередко даже на всю жизнь — люди, совершившие в состоянии сумасшествия то или иное преступление.

С другой стороны, крайне тягостные условия одиночного заключения в монастырских тюрьмах не могли, конечно, не вызывать расстройства душевной деятельности и у вполне здоровых лиц, попадавших в эти тюрьмы и просидевших в них долгие годы нередко целые десятки лет. Выше мы уже упоминали, что процент психических заболеваний среди монастырских узников огромный.

В числе 50 человек арестантов, содержавшихся в тюрьме Соловецкого монастыря в 1835 году, было много лиц, несомненно страдавших душевным расстройством в большей или меньшей степени. На это, между прочим, указывают как самый характер преступлений, совершенных такого рода лицами, так и те отзывы и характеристики, которые делало о них монастырское начальство. Так, например, один крестьянин, раскольник Степан Сергеев сослан "за рассказы нелепостей от религиозного исступления". Но кроме такого рода субъектов, о ненормальном душевном состоянии которых можно только догадываться, среди арестантов Соловецкого острога оказалось 5 человек, страдавших явно и резко выраженным психическим расстройством в сильнейшей степени. Мастеровой модиковского (?) чугунного завода Петр Потапов был прислан в Соловки в 1828 году "на вечное содержите за убийство в припадке сумасшествия отца своего Потапа и жены его Прасковьи". Против имени этого арестанта монастырское начальство в 1835 году делает такую отметку: "находится в высшей степени сумасшествия, о коем представлено в Св. Синод об отсылке куда следует для лечения".

Еще в более ужасном положении находился психически больной арестант Федор Рабочий, военный поселянин, Псковского округа, присланный в Соловки в 1830 году "для покаяния на всю жизнь за убийство им в скрытном сумасшествии трех своих дочерей и родного брата, а также за покушение произвести многие (другие) убийства". В отметке монастырского начальства против этого арестанта значится: "находится ныне в сильном сумасшествии, даже помет свой употребляет с пищею. Представлено о нем Св. Синоду для отсылки куда следует".

Наконец, в числе душевнобольных арестантов монастыря оказался и поручик Горожанский, который, сидя в Соловецкой тюрьме в 1833 году зарезал в припадке сумасшествия часового солдата. Убийство это обратило на себя внимание правительственных сфер, вследствие чего по Высочайшему повелению назначена была ревизия Соловецкого острога, обнаружившая не мало разного рода стеснений, которым совершенно незаслуженно подвергались заключенные, и указавшая на невозможное положение в монастырской тюрьме психически больных людей.

Тяжелое, гнетущее впечатление производят эти краткие, но в то же время вопиющие сведения о положении душевнобольных людей, томившихся в монастырских «казематах» и «чуланах» в течение долгих лет решительно без всякой помощи, без всякого ухода. Но при оценке этого рода фактов не следует, однако, забывать общих условий того времени, не следует забывать, что внимательное и гуманное отношение со стороны правительственных сфер к душевнобольным, совершившим те или другие преступления, является результатом сравнительно недавней эпохи и должно быть приписано главным образом влиянию нашего нового, гласного суда.

Впрочем, необходимо указать, что в Соловецкой тюрьме всякого рода больные арестанты совершенно лишены были медицинской помощи. "На случай заболевающих, врачевания им здесь не бывает по неимению ни медиков, ни лекарств, — доносил архимандрит Александр в 1855 году обер-прокурору Св. Синода, но если впадал кто в сумасшествие, такие отправлялись с разрешения высшего начальства в назначенные гражданские больницы для излечения".[22] Однако, следует сказать, что такие отправки в больницы допускались лишь в весьма редких, исключительных случаях, и чтобы получить разрешение начальства на такую отправку нужен был не один год переписки и разной канцелярской волокиты

До сих пор мы говорили о положении монастырских узников, главным образом, в первой половине XIX столетия и в самом начале 50-х годов. Переходя, затем, к концу 50-х годов, а также к 60-м и 70-м годам, мы, к сожалению, принуждены констатировать, что известные либеральные влияния, которыми отмечена только что названная эпоха и которым Россия обязана целым рядом крупных благодетельных реформ, не внесли, к сожалению, хотя сколько-нибудь существенного улучшения в положении лиц, подвергшихся ссылке и заточению в монастырские тюрьмы.

Так как, с другой стороны, за указанный период времени наше законодательство, регулирующее проявления религиозной и духовной жизни русского народа, осталось без всяких существенных изменений, то понятно, что общественные условия, среди которых приходилось жить миллионам наших старообрядцев и сектантов, точно так же остались прежние, дореформенные. Благодаря этому, мы видим, как в самый разгар либеральных веяний происходить постоянные стеснения и преследования сектантов и старообрядцев разных толков. И хотя эти преследования не имели уже того определенного и систематического характера, каким они отличались в царствование государя Николая Павловича, тем не менее, аресты, ссылки и заточения в монастыри сектантских наставников и руководителей, а также священников и епископов старообрядческой Иерархии — происходили слишком часто. Чтобы избежать обвинений в голословности, считаем необходимым привести здесь несколько фактов.

В 1854-г. в Суздальскую монастырскую тюрьму были заключены "пойманные в турецких владениях" старообрядцы: архиепископ Аркадий, епископ Алимпий и священник Ф. Семенов. В 1859 году в ту же тюрьму был заключен "пойманный в Киевской губернии" старообрядческий епископ Конон. В том же году возникло дело об основании на Урале особой секты, получившей название "Десного Братства". По этому делу были заключены сначала в Екатеринбургскую тюрьму, а затем в Петропавловскую крепость: основатель секты, сотрудник журнала «Маяк», капитан артиллерии Н. С. Ильин и его последователи — чиновники горного правления, коллежский асессор Будрин, титулярный советник Протопопов, подпоручик корпуса лесничих Лалетин, а также жены Будрина и Лалетина. Будрин, больной чахоткой, не вынес заключения и умер в тюрьме. Его жена была сослана в Новгородский Свято-Духов женский монастырь. Лалетин в 1859 г — был сослан в Свияжсшй монастырь, где он и умер после десятилетнего заточения. Ильин в то же время был отправлен в Соловецкую тюрьму, в строгое одиночное заключение, в котором он пробыл до осени 1873 г. В этот год, по усиленному ходатайству дочерей Ильина облегчить его участь, он был переведен из Соловок в Суздальскую монастырскую тюрьму, которой и находился до 18 июля 1879 года.

Продолжительное заключение вызвало в нем сильное Душевное расстройство, вследствие чего он, по просьбе родственников, был освобожден из тюрьмы, но затем сослан "под строжайший надзор полиции" в местечко Поланген, Курляндской губ. В 1860 году в Соловецкую тюрьму был заключен казак Максим Рудометкин за основание им на Кавказе секты прыгунов; в 1869 году Рудометкин "с целью прекращения ему возможности вести переписку с его единомышленниками на Кавказе" был переведен из Соловок в Суздальскую монастырскую тюрьму, где он и умер в 1877 году "от апоплексического удара", как доносил о. настоятель.

В 1863 году в Суздальскую тюрьму был заключен старообрядческий епископ Геннадий, просидевший там до 1881 года. В 1865 г. в ту же тюрьму был заключен священник П. Ф. Золотницкий за уход к раскольникам — беглопоповцам; в 1866 г. в Соловецкий острог был заключен известный сектант Андриан Пушкин и т. д.

Относительно срока заключения в монастырские тюрьмы в течение 50—70-х годов необходимо признать, что он по-прежнему поражает необыкновенною продолжительностью. Так, например, только — что названные нами лица находились в заключении: казак Рудометкин — 17 лет, старообрядческий епископ Геннадий — 18 лет, капитан артиллерии Ильин — 20 лет, старообрядческий епископ Конон — 22 года, архиепископ Аркадий — 27 лет.,[23] священник П.Ф. Золотницкий — 32 года. Последний был освобожден только в 1897 г. — Точно так же 32 года провел в Суздальской монастырской тюрьме греко-католический священник Иосиф Анчевский, который и умер в этой тюрьме в 1877 году.

Что касается остальных условий монастырского заключения, помимо срока, то следует установить, что в течете 60 и 70-х годов эти условия очень мало отличались от тех, которые окружали монастырских узников в 20 и 30-х годах и о которых мы говорили выше. В доказательство этого приведем здесь извлечение из инструкции, при которой были сосланы в монастыри некоторые из лиц, только что упомянутые нами, а именно старообрядческие: архиереи Аркадий и Алимпий и священник Федор Семенов.

Епископ владимирский Иустин писал архимандриту Спасо-Евфимиевского монастыря Амвросию

"1) по доставлении к вам чрез гражданское правительство означенных лиц, заключить их при арестантском отделении в особые для каждого комнаты (слово «каземат» исчезает) и о времени доставления их к вам и заключения донести мне,

2) иметь за ними строжайший надзор, с прекращением им всякой возможности сношения между собою и с раскольниками и вообще с кем-либо из посторонних лиц, и с принятием со стороны вашей всех мер духовного вразумления к разъяснению их заблуждений и к склонению их к открытию всего им известного касательно заграничных лже-кафедр и сношений с нашими раскольниками;

3) о последствиях вашего вразумления и надзора доносить мне по прошествш каждаго месяца или и ранее, как скоро представится в том необходимость;

4) имен их и мнимых званий никому не объявлять, а называть их и писать в бумагах просто арестантами под №№ 1, 2 и 3-м, по порядку, в каком они написаны в указе Святейшего Синода, именно: Аркадий — под № 1-м, Алимпия под № 2-м и Семенова — под № 3-м".[24]

Независимо от подобного рода инструкции, как гражданское, так и духовное начальство пользуется каждым подходящим случаем, чтобы подтвердить местному архиерею и архимандриту монастыря о необходимости усилены надзора за арестантами, содержащимися в монастырской тюрьме. Особенно строгое внимание обращается при этом на переписку заключенных, которая обыкновенно разрешается крайне неохотно и при том не иначе, как только под контролем архимандрита, обязанного прочитывать все письма, получаемые на имя арестантов и отправляемые ими.

Некоторые настоятели монастырей, видимо, крайне тяготятся подобными, чисто полицейскими, обязанностями, возложенными на них; другие же в качестве контролеров переписки нередко обнаруживают совершенно излишнюю подозрительность и придирчивость. В виду этого арестанты всячески стараются обойти строгую и придирчивую цензуру и отправить свои письма как-нибудь помимо настоятеля.

Последний в свою очередь употребляет всевозможные усилия, чтобы перехватить письма, отправляемые арестантами или же получаемые ими помимо архимандрита. При этом нередко подозрительность настоятелей доходит до последних пределов. Из множества фактов, имеющихся в нашем распоряжении и подтверждающих это, приведем один наиболее характерный случай, имевший место в Суздальском монастыре.

Архимандрит этого монастыря Досифей перехватил письмо, писанное какой-то женщиной и адресованное на имя старообрядческого епископа Геннадия, сидевшего в то время в Суздальской крепости Письмо это показалось чрезвычайно подозрительным о. архимандриту, который усмотрел в нем доказательство существования чуть ли не целого заговора раскольников Особенно же загадочными и опасными показались ему "неописанные слова" или, точнее говоря, ряд букв, стоявших в начале письма Г. И X. С. Б. П. Н. И вот он спешит представить смутившее его письмо владимирскому архиерею при особом секретном донесении, в котором излагает свои соображения относительно важного значения перехваченного им письма секретного арестанта Архиерей передает письмо Геннадия в духовную консисторию, с предложением немедленно же начать секретное дознание и следствие по этому поводу.

Возникает «дело», начинаются допросы, требуются объяснения от Геннадия: кто именно писал ему злополучное письмо и что означают таинственные буквы, поставленные в начале письма: Г. И. X. С. Б. П. Н. Геннадий отвечает, что письмо это писано его двоюродной сестрой, а напугавшая начальство буквы означают: "Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй нас…"[25]

Однако, несмотря на то, что с полною очевидностью выяснилось совершенно невинное содержание письма, перехваченного архимандритом, оно все-таки не было передано по принадлежности, и о. Досифей не только не получил замечания по этому поводу, но, наоборот, духовная консистория вполне одобрила его действия и рекомендовала ему и на будущее время строго следить за корреспонденцией Геннадия и представлять к владимирскому архиерею все те письма, которые почему-нибудь покажутся ему подозрительными.

Что касается арестантов более интеллигентных, в роде артиллерийского капитана Ильина и других, то недоразумения по поводу их переписки возникали постоянно. Постоянно духовные власти — монастырские и епархиальные — должны были производить Разные допросы и дознания о нарушении этого рода арестантами инструкций относительно переписки и сношений с своими родственниками, знакомыми и последователями их учений.

В монастыри арестанты присылались и присылаются теперь различно: одни — в сопровождении "двух благонадежных жандармов", другие — под конвоем полицейских служителей, третьи — в сопровождении полицейского чиновника или жандармского офицера, четвертые, наконец, — по этапу.

Обыкновенно арестант, осужденный на заключение в монастырскую тюрьму, препровождается сначала губернатору той губернии, в которой находится монастырь, и затем уже губернатор пересылает его к архимандриту монастыря

Чтобы дать представление о строгости, соблюдаемой во время пути по отношению к такого рода арестантам, привожу здесь для примера инструкцию, данную в 1863 году пермским губернатором жандармскому штабс-капитану Латухину, назначенному сопровождать старообрядческого епископа Геннадия (в миру — крестьянин Григорий Беляев), осужденного на заключение в Суздальский монастырь.

"Назначая вас для сопровождения до г. Владимира крестьянина Григория Беляева, я предписываю вам теперь же принять его и немедленно отправиться с ним в г. Владимир, наблюдая следующее:

1) Во время пути до г. Владимира неотлучно находиться при арестанте в полном вооружении, не позволяя ему ни с кем разговаривать.

2) Вы должны иметь осторожность, чтоб арестант не нанес себе вреда и не бросился бы на имеющееся у вас оружие

3) Квартир нигде не нанимать, а требовать от местных начальников и останавливаться для отдыха в тех местах, где есть воинские команды, от коих просить, по прилагаемому при сем открытому листу, караул, который оставлять во все время пребывая вашего на месте.

4) По прибытии в г Владимир тотчас явиться к тамошнему губернатору, представить прилагаемый конверт за No и просить его распоряжения о принятии от вас арестанта и выдаче квитанции.

5) В случае значительной болезни арестанта, вы должны доехать до ближайшего рода, отдать его в ведете тамошнего начальства я излечения и доставления, по выздоровлении, за надлежащим присмотром в г. Владимир к тамошнему начальнику губернии, взяв в сдаче квитанцию.

6) В заключение сего предваряю вас, что устройство во время пути, а тем более впуск арестанта подвергнуть вас строжайшей ответственности по законам".[26]

По приезде в монастырь жандармы или полицейские, сопровождавшие арестанта, представляют его о. архимандриту, который принимает от них арестанта и выдает им в этом особую квитанцию, обыкновенно в таком роде: "Доставленный во вверенный управление моему Суздальский Спасо-Евфимиев монастырь к содержанию в крепостном арестантском отделении арестант такой-то от сопровождавших его N—ской жандармской команды унтер-офицера такого-то и рядового такого-то в означенном монастыре сего 1865 года апреля 10 дня, в шесть часов утра, мною благополучно принят, в чем им, жандармским унтер-офицеру N рядовому NN., за подписью моею, с приложением монастырской казенной печати, квитанция сия и дана". Затем, отец архимандрит приказывает обыскать арестанта, при чем от него отбираются все оказавшиеся при нем деньги и вещи, а также белье и платье; из последнего ему выдают лишь самое необходимое. Все же остальное имущество арестанта остается на хранении у о. архимандрита особенном строгое внимание обращается при этом на письменные принадлежности; бумага, перья, чернила, карандаши — все это тотчас же отбирается от арестанта, точно так же, как и книги. Нам известен случай, когда заключенному в монастырской тюрьме воспрещено было на первых порах иметь даже евангелие и псалтырь. И этот случай имел место не сто и не двести лет тому назад, а всего лишь только год-два тому назад.

После обыска арестанта отводят в крепость или арестантское отделение монастыря и запирают там в маленькую одиночную камеру с необычайно толстыми, сырыми стенами. В камере одно окно с массивной железной решеткой, но видеть в это окно ничего нельзя, так как оно упирается в высокую крепостную стену, которая на расстоянии 2–3 сажень окружает тюрьму с трех сторон. Тюрьма старинная, сырая и холодная Она не прогревается даже летом, вследствие чего арестанты сильно страдают от холода и сырости.

Камеры всегда на замке; некоторые арестанты выпускаются в коридорах для прогулки. Но этой льготой пользуются не все; первое же время арестанта никуда не выпускают из камеры. Только раз в день открывается тюремная дверь для того, чтобы арестант мог вынести парашу, стоящую в его камере. Пища передается чрез особое отверстие, находящееся в двери. В это же отверстие часовые солдаты наблюдают за арестантом. Это постоянное подсматривание не может, конечно, не раздражать арестантов, особенно людей с больными, расстроенными нервами, — а какие-то люди и составляют значительное большинство монастырских узников. К этому еще присоединяется одно обстоятельство, которое при оценке нравственного воздействия и влияния, оказываемого монастырской тюрьмой на ее арестантов, нельзя не признать весьма важным и существенным. Огромное большинство заключенных — глубоко религиозные, горячо верующие люди, они хотят молиться так как это давно уже сделалось их органической потребностью, но молиться, ежеминутно чувствуя а себе устремленный на вас подозрительный взгляд часового солдата, тяжело, неприятно, оскорбительно, арестант прикрывает чем-нибудь отверстие в двери, становится на молитву и весь отдается религиозному чувству, охватившему его, но в ту же минуту раздается сильнейший стук в дверь, и грубый вый с ругательствами требует немедленно крыть отверстие. Никакие просьбы арестанта в этом случае не помогут.

"Не знай ты молишься, не знай ты стену копаешь" — говорят в оправдание себя часовые солдаты. В некоторых монастырях до недавнего времени имелись особые воинские команды, на обязанности которых лежало нести караульную службу фи монастырской тюрьме. Так, при Соловецкой монастырской тюрьме находилась воинская команда, состоявшая сначала из 50 человек солдат и одного обер-офицера Впоследствии число солдат был уменьшено до 23 человек. В последнее время как солдаты, так и офицер каждый год сменялись. Эта мера вызвана была главным образом тем обстоятельством, что нередко бывали луча, когда солдаты, находившиеся в постоянных сношениях с заключенными, мало-помалу проникались еретическими убеждениями того или другого из них.

В половине 80-х годов Соловецкий монастырь посетил командующий войсками С.-Петербургского военного округа, Великий Князь Владимир Александрович, при чем он нашел, что воинская команда там совершенно излишня. Вследствие этого в 1886 году команда была переведена из Соловок, и таким образом монастырская обитель освободилась, наконец, от солдат, присутствие которых в ней являлось, конечно, грубым и резким диссонансом.