Монстр. Дело Йозефа Фритцля

4 Исчезновение

Последние штрихи были нанесены: пол залит жидким строительным раствором, плитка уложена, печь установлена, проведена канализация. За электричество платили другие, благодаря хитрости и изворотливости Фритцля, сумевшего подключить подвал так, что он снабжался энергией за счет жильцов верхних квартир. Душ работал, и глубокая заморозка тоже. Использованная вода, равно как и туалет, сливались в общедомовую систему; большая часть мусора сжигалась в мощном мусоросжигателе, которым отапливался и подвал. То, что не подлежало сожжению, вытаскивалось на поверхность под покровом ночи.

Фритцль даже позволил себе небольшую издевку: опубликовал в местной газете рекламу о том, что сдается помещение со скидкой, так как вид ограничен, и рассчитывал сдать помещение американцам, совершающим увеселительную прогулку по Европе. И все же помещение было предназначено для одного-единственного жильца. Полный пансион, вид ограничен, очень тихо.

Срок пребывания — не ограничен. Строительство обошлось Фритцлю в 80 000 фунтов — часть он взял под заем у местного совета — и сотни человеко-часов, чтобы обустроить эту комнату, а равно и другие, которые вели к ней и маскировали ее существование. Впервые Фритцль задумал камеру в 1978 году, за шесть лет до того, как поселить гуда девушку, которую он обесчестил с детства. Он гордился делом своих рук — да и какой инженер не гордился бы? Это было его царство, и, как верховный правитель, он был счастлив. Он поднимался наверх, когда поблизости не было детей и Розмари. Затем прокрадывался обратно в камеру, с диском «тяжелого метала» из коллекции своего сына Харальда, и врубал проигрыватель на полную громкость. После этого вновь возвращался во внешний мир. напрягая слух, чтобы различить хотя бы звук. Офицеры, проводившие тот же эксперимент через двадцать четыре года с микрофонами и громкоговорителями, уверяли, что ничего не слышали. Идеально.

Элизабет была приговорена находиться в единственной комнатушке, в которую можно было пробраться через хитросплетение внешних комнат; входы в них скрывали отодвигающиеся книжные стеллажи и восемь запирающихся дверей, три из которых были снабжены электронным кодом. Пол был неровным, вентиляционная система работала с перебоями, воздух стоял затхлый. В комнате уже стоял запах разложения, который не выветривался. Но Фритцль и не стремился создать номер пятизвездочного отеля. Его конечным идеалом была тюрьма, и в этом отношении камера выдержала испытание на отлично. Франц Польцер, полицейский, которому поручили это самое необычное дело, скажет: «Уже на фазе планировки было заметно желание создать нечто особенное, что могло бы ускользнуть от взгляда строительных властей, создать крохотную комнату со своим маленьким секретом, маленькую темницу».

Не было ничего необычного, что в домах Нижней Австрии, балансировавшей на грани железного занавеса в годы европейской холодной войны, появлялись подземные бункеры с толстыми бетонными стенами и укрепленными стальными дверями. В 1978 году Йозеф Фритцль просил управление по городской застройке Амштеттена, чтобы ему разрешили построить свой бункер; он всегда называл его именно так — не подвал, не камера, а именно бункер. Во всяком случае, когда в 1983 году ему разрешили строить убежище, Фритцль получил значительную субсидию в 2000 шиллингов. Угроза ядерной войны была реальностью; строительство бункеров поддерживалось. Губерспикер амштеттенского совета заявляет, что при проверке на месте в 1983 году «не было замечено ничего подозрительного». Тогда он выразил надежду, что «господин Фритцль не придерживается какого-либо оригинального плана, а просто расширяет подземные помещения».

На самом деле планы у Фритцля были самые оригинальные. Но в 1983 году инспекция, равно как и пожарные, не обратили внимания на раздвижную стену из книжных стеллажей, которая скрывала коридор, ведущий в подземные камеры. Третья, рутинная, инспекция пожарного отдела в 1999 году также ничего не обнаружила.

Майор Хельмут Катценгрубер свидетельствует: «Как местные власти, отвечающие за городскую застройку, мы были обязаны выдавать лицензии на подобные проекты. Но мы и понятия не имели о дополнительных комнатах».

Власти одобрили внешние комнаты, которые Фритцль использовал как подсобные помещения: мастерскую, комнату для инструментов, два хранилища, помещение для хранения дров, с помощью которых дом отапливался в зимний период, а также два помещения для запчастей и всякой всячины. Незамеченными для бюрократов остались части старого, сырого и полуобвалившегося изначального подвала — тайного помещения, в недрах которого и зародился генеральный план Фритцля. Используя свои навыки электрика и строителя, он терпеливо работал над ним.

Соседка Данильчук видела, как Фритцль сооружает свои катакомбы; эти воспоминания ей теперь не вытравить из своей памяти. Конечно, ей и в голову не приходило, какова конечная цель строительства.

Хотя разрешение на постройку бункера было предоставлено лишь в 1983 году, многие предполагают, что Фритцль начал нелегальные работы раньше; он просто не мог переместить столько грунта и закончить всю работу за двенадцать месяцев. Позже он оснастился техникой, приобретая необходимые ему инструменты на дальних строительных складах. Он предпочитал сталь высокой закалки и бетон, покупая его со скидкой в строительной фирме, на которую когда-то работал.

В потайную камеру было два доступа: через дверь на петлях, которая весила пятьсот килограммов и со временем вышла из строя из-за своей тяжести, и через металлическую дверь, укрепленную бетоном и стальными прокладками, которая весила триста килограммов и была размером метр в высоту и шестьдесят сантиметров в ширину. Она была прикрыта стеллажом в подвальной мастерской Фритцля, снабжена электронным замком, код которого был известен только ему самому, и открывалась с помощью дистанционного устройства. Чтобы попасть в камеру, надо было преодолеть восемь дверей, изготовленных на заказ. Пять были снабжены сложной запорной системой, для которой подходил только специальный цилиндрический ключ; на двух стоял замок с электронным кодом. Третьи, и последние, врата в царство тьмы тоже нуждались в электронном коде, но эту дверь Фритцль установил, только когда в камере появилась обитательница.

Бункер идеально отвечал нацистскому образу мыслей Йозефа Фритцля. Режим, которым он так восхищался и который оказал на него такое влияние, был сам помешан на подземных лазейках, потайных комнатах, лабиринте подземных катакомб.

Венский психотерапевт Курт Клетцер полагает, что мальчишеское преклонение Фритцля перед нацизмом не проходило у него на протяжении всей жизни и он мог использовать его как оправдание своих поступков. «Реальность представляется Йозефу Фритцлю иной, чем нам. Он старается отстоять точку зрения, суть которой в том, что он родился в самые ужасные времена. Но из руин Второй мировой войны вышли такие люди, как Вилли Брандт и молодой Герхард Шредер, доктора, философы, поэты, работники приютов для бедных детей и обладатели Нобелевской премии. Обвинять свое время — это выход человека, который отказывается взять на себя ответственность за свои поступки. Фритцль соединяет в себе извращенную похоть с невероятно гибким криминальным умом. Не думаю, что он душевнобольной. Уверен, что он просто очень плохой человек…

Следует решительно выступить против защиты, которая пытается представить его невменяемым, поскольку очевидно, что злодейство было обдумано и спланировано заранее. Бывшие коллеги по работе называют Фритцля „пограничным гением“. На мой взгляд, гений в данном случае — криминальный».

В 1983 году, когда ей исполнилось семнадцать, Элизабет уехала за триста километров от дома в Тирольское местечко Ангат, поскольку того требовала ее работа ученицы официантки. Ее подруга и бывшая сослуживица Хайди Штокер вспоминает:

«Она полностью пользовалась временем, которое предоставляла ей жизнь в Тироле. Она была одной из самых неистовых посетительниц вечеринок, которую я когда-либо встречала. По вечерам она выскальзывала из окна нашего дортуара, чтобы встречаться с мальчиками, а затем всю ночь напролет пила, танцевала — словом, веселилась от души. Возвращалась она только под утро, и вот тут-то начинался сущий ад, потому что идти на работу она была совершенно не в состоянии.

Это были всего лишь подростковое веселье и бурные выходки. Элизабет была просто настоящей уморой, душой вечеринки и самым прелестным существом. Все слетались к ней, как мошки на огонь. Мы дали ей прозвище Сисси, потому что она была хорошенькая, маленькая — вылитая куколка, совсем как принцесса Сисси из старой габсбургской семьи. Но она была не только совершенно неотразима, но и совершенно неуправляема. Лицо у нее было просто фарфоровое, и казалось, что она и кусочка съесть не сможет, но поглядели бы вы, как она хлестала пиво, шнапс и вино. Она вовсю участвовала в вечеринках, старалась работать как можно меньше и просто с ума сводила нашего босса Франца Пернера своими ночными отлучками и пьяными ужимками.

Он всегда был чуть более требовательным к ней, и я знала, что Сисси этого терпеть не могла. Но она умела производить впечатление на мужчин. В конце концов Франц заявил, что если она по-прежнему будет вылезать из окна и участвовать в ночных попойках, то ее уволят с работы и отправят домой. Никогда не забуду, какая с ней произошла перемена. Она разрыдалась и всхлипывала не переставая. „Если он и вправду отправит меня домой, — сказала она мне, — то я тут же сбегу, потому что мне больше не под силу быть дома“.

Помню, как я обняла ее и, чтобы утешить, принялась слегка похлопывать по спине: „Ну, ну, все образуется“. Но тогда я и понятия не имела, каким ужасам она подвергается дома. Я и представления не имела, потому что Сисси всегда казалась такой счастливой, радостной девушкой. Все любили ее. Она была действительно популярна.

Мне известно, что Сисси хотела остаться в Тироле и закончить свое образование там. Но для этого ей нужно было разрешение родителей, а отец отказывался давать его, и в конце концов она была вынуждена вернуться домой. Теперь я знаю почему».

Тереза Пфаффендер, другая подружка, которая училась и работала с ней в Стренгберге, также знала Сисси как «резвушку и хохотунью».

Все в том же 1982 году Сисси впервые завела себе приятеля и впервые влюбилась. Распускающиеся, как цветок, отношения с Андреасом Крупиком который практиковался, чтобы стать шеф-поваром, только разожгли ее собственнический инстинкт и еще больше уязвили отца. В письме к приятельнице, написанном в мае 1984-го — всего за три месяца до того, как Сисси заточили в подземную темницу, — она делилась кое-какими секретами: «Мы с Андреасом были вместе с начала этого курса, но сейчас, конечно, перед нами встали проблемы, поскольку он живет в Энзефельд-Линдабрунн, и мы будем далеко друг от друга, и от этого мне грустно». Она также признавалась подруге, что снова планирует оставить дом ненадолго после экзаменов. Так, она писала: «Я въезжаю в квартиру со своей сестрой и ее приятелем. Они не могут оплачивать ее, но для меня это недорого. У меня будут две собственные комнаты».

Она продолжала свою разгульную ночную жизнь и практически завалила экзамены в конце года. Она получила только четыре удовлетворительные оценки, а этого было мало. Отец, что легко предсказать, был в ярости. Однако ночные кутежи не были единственной причиной неудовлетворительных оценок Сисси. Так как отец продолжал надругательства над ней, она призналась подруге (которая просила не упоминать ее имя): «Я полностью угнетена. Нервы отказывают».

Фритцль знал, какую жизнь ведет Сисси. Надо было торопиться. Независимость отдаляла от него дочь; она встретила парня, который полюбил ее.

Теперь Андреасу сорок два года, он женат, у него есть дети, ему столько же лет, сколько румянощекой Сисси, верность которой он на всю жизнь сохранил в своем сердце. «В последний раз я видел ее за месяц до исчезновения, — говорит Андреас. — Я любил ее по-щенячьи. Ваша первая любовь всегда остается с вами, верно? Она была очаровательна. Я влюбился в нее с первого взгляда. Она была хорошенькая и веселая, однако временами очень замкнутая. Стоило мне проявить интерес к ней, как она очень быстро отвечала взаимностью.

Было не так просто вступить в близость: в школе такие вещи воспрещались. Комната, где спали девушки, была под строгим табу, и если парня ловили там, его исключали из школы. Когда я пытался зайти дальше, она отталкивала меня. Теперь я знаю почему».

Элизабет терпела сексуальные надругательства семь долгих лет. Акт с любым мужчиной казался ей чем-то отвратительным.

«Мы нашли место, куда можно было спрятаться — ну, для интимности, — но любовью никогда не занимались. Только однажды она заговорила о своих родителях, о своем доме и сказала, что у нее очень строгий отец. Сказала, что он хотел устроить ее на бензоколонку, но ей больше нравилось быть официанткой».

Возможно, величайшая трагедия состоит в том, что Элизабет оказалась в камере, так ничего и не узнав о физической обоюдной любви между взрослыми — любви заботливой и бережной, когда каждый доставляет друг другу удовольствие. То, что отец лишил ее всего этого, вызывает у Андреаса великую тоску.

Во время своего недолгого романа юные любовники отправились в Вену, чтобы посмотреть «Вестсайдскую историю», темой которой по иронии судьбы стала тема обреченной любви. В отеле Элизабет напилась. «Сисси выпила слишком много вина и стала сама не своя. Но мы по крайней мере оставались вместе до раннего утра», — вспоминает Андреас. В последний раз он видел Сисси, когда родители забрали ее из школы домой в июле 1984-го — всего за месяц до того, как начались ее страшные испытания.

«Мне не позволили увидеть ее, поскольку ее отец вовсе не был настроен со мной разговаривать. По всему было видно, что она в беде». Но все-таки он украл у нее поцелуй тем утром. «Поцеловавшись на прощанье, мы пообещали писать друг другу как можно чаще. Но потом мне показалось, что она утратила интерес ко мне. Теперь мне понятно, что она не могла отвечать на мои письма».

За месяц до исчезновения Элизабет напишет о своем друге Андреасе приятелю, про которого известно только, что его звали Эрнст и он посещал занятия в том же колледже. Впоследствии Эрнст тоже выступил, узнав в новостях о ее освобождении: «Это был страшный удар. Я был потрясен. Сейчас СМИ представляют Элизабет исключительно в образе жертвы. Я хочу показать миру другой лик Элизабет, какой знал ее я. Это была счастливая девушка, наслаждавшаяся жизнью и строившая планы на будущее.

Я не знал, что отец домогался ее. А теперь думаю про себя: почему она ничего не сказала? Я изо всех сил ненавижу ее отца. Наши законы слишком мягко относятся к преступникам».

Письма к Эрнсту, подписанные «Сисси» или просто «С», отражают беззаботное отношение к повседневным заботам, они словно служат зеркалом внутреннего мира большинства подростков, ее сверстников: постепенное вхождение в среду, мода, приятели, погода, планы поездок, спорт. Первые три письма посвящены выздоровлению от болезни; Сисси пишет: «В общем-то чувствую себя отлично. Только иногда возвращается боль, и мне худо».

Она скучала по своему парню Андреасу и пишет о том, что пытается устроиться на работу в каком-нибудь городке поближе: «Держи пальцы скрещенными за меня! Как только перееду, пришлю свой новый адрес. Если захочешь, можешь приехать навестить меня со своими друзьями». Потом описывает свою новую прическу, которая «спереди и с боков подстрижена. А сзади хочу отпустить подлиннее».

Она пишет о доверии и с любовью рассказывает о своем старшем брате. Иногда в ее словах прорывается чувство привязанности к Эрнсту: «А теперь один вопрос касательно чувств. Хотелось бы знать, останемся ли мы друзьями, когда у тебя появится подружка? Чаще всего дружба рвется из-за этого. А для меня это очень важно. Ты просто не поверишь: с парнями я лажу куда лучше, чем с девчонками. Девчонкам никогда нельзя так доверять, как парням. Возможно, это потому, что я почти все время проводила с братом, когда была маленькая. И я очень горжусь своим братом, Харальдом, которому уже двадцать один. Я знаю, какие у него проблемы, а он знает мои, и я никогда ничего плохого о нем не скажу». И завершается письмо такими словами: «Надеюсь, скоро повидаемся. Всего наилучшего». Вложив в письмо свою фотографию, Элизабет добавляет: «Р. S. — фото вышло немного передержанное, но скоро я пришлю что- нибудь получше, ОК? Это очень важно для меня».

В одном из писем, написанном уже ночью, в постели, нарисована девушка из мультфильма, танцующая в желтом платье. Элизабет пишет о том, каково это — напиваться да еще оставлять нескольких партнеров по вечеринке ночевать у себя: «Привет, Эрнст. Сейчас уже примерно половина одиннадцатого, и я лежу в постели. Конечно, в субботу я отправилась с дружками. Представляешь, как я наклюкалась? Сначала мы зашли в пару клубов. В пять утра мы все пошли ко мне глотнуть кофейку, потому что было страшно весело, и все завалились спать прямо у меня. Такой кавардак! Потом пришлось мне полдня отмывать квартиру». Пристрастие молодой Элизабет к шумной выпивке было, по словам ее отца, одной из основных причин, почему он выработал план запереть ее.

Элизабет пишет и про свою новую работу, и о том, с каким упоением она плавает и играет в теннис по выходным. Ей нравится «слушать музыку и дремать». Новых приятелей по ночным похождениям она называет своей «командой». Одно из писем Элизабет заканчивает пожеланием: «Береги себя и будь хорошим мальчиком. Не пей слишком много». И еще: «Надеюсь, ты сдержишь свое обещание и навестишь меня, как только получишь права».

Ее последние слова, обращенные к другу перед двадцатичетырехлетним заточением, таковы: «Приветик, скоро увидимся. Отвечай поскорее и не пей без повода! Подумай обо мне!»

«Подумай обо мне!» Люди могут думать о чем угодно, однако, что касается Фритцля, его мысли были полностью сосредоточены на том, чтобы как можно скорее получить свою награду под землей. Элизабет вернулась домой на лето и строила планы независимой жизни. Увы, отец прошелся по ее планам как паровой каток. Имея связи повсюду, примерно за месяц Фритцль обзавелся литровой бутылкой эфира; он лишен запаха, чрезвычайно эффективен, когда надо быстро вывести кого-то из строя. В некоторых развивающихся странах эфир до сих пор используется как обезболивающее. Фритцль хранил его в коричневой стеклянной банке в одном из отсеков своих мастерских.

Что именно произошло 28 августа, остается неясным. Показания хорошо информированных полицейских указывают на то, что Фритцль попросил Элизабет пойти с ним в подвал, чтобы «помочь закрепить что-то». Это было пугающее предложение. Отец надругался над ней много лет и вот теперь просил спуститься в свои владения, столь строго скрываемые от чужих глаз.

Элизабет сбежала по одиннадцати ступенькам, ведущим в бункер, и в первый — и в последний раз — вдохнула воздух свободы. В то утро она в последний раз наложила макияж перед зеркалом в своей спальне, в последний раз почистила зубы в семейной ванной, в последний раз подумала о планах на будущее. Ее жизнь дошла до той грани, после которой девушку вычеркнули из истории.

Фритцль провел дочь сквозь дверь незаконно построенной камеры — но как могла она отличить тайное и незаконное от дозволенного и разрешенного властями? Он провел ее через лабиринт дверей, каждая из которых, захлопываясь, словно опечатывала ее судьбу, и вот они дошли до последней.

О чем думала Элизабет, пока Фритцль подгонял дверь к раме? В какой-то момент дверь встала на место, Элизабет встряхнулась, чтобы идти, но рука отца, сжимавшая полотенце, пропитанное чем-то вроде алкоголя, с силой прижалась к ее лицу. Она боролась, затем ощутила слабость… затем — ничего.

До свидания, Сисси.

5 Образ жизни

Единственными спутниками детей в их затерянном мире были ужас и скука. Впоследствии, по крайней мере у Элизабет, появилось развлечение; она должна была быть сильной, чтобы отстаивать их. Она собрала все свои запасы мужества, чтобы выжить в ситуации, в которой не выдерживали и не такие сильные, как она. Но венцом всего стали первые пять лет ее заточения в пропахшем злом, затхлом безмолвном мире, где она жила лишенная общения, книг, поддержки. Она не могла слышать даже тяжелых шагов своего мучителя, потому что он расхаживал одиннадцатью ступенями выше, этими проклятыми одиннадцатью ступенями, отделявшими ее от внешнего мира, — настолько толсты были стены и бетонная дверь. Граница между днем и ночью стерлась, вернее, слилась в мглистую дымку бесконечно медленных часов. Мучительный груз впустую протекающей жизни разъедал ее душу, как болезнетворная опухоль.

Она не вела дневника, ей не к кому было обратиться, никто не услышал бы ее криков — кроме Бога. Она постоянно молилась, чтобы Он спас ее, и молитвы ее обретали ту глубину, о которой она не могла и помыслить в те дни, когда с матерью, братьями и сестрами ходила к воскресной мессе. Один только Йозеф сторонился церкви, и все же теперь только он один будет слышать молитвы дочери все двадцать четыре долгих года — и не внимать им.

В первые дни она билась о стены и царапала потолок. Воя от боли и тоски, взывала о помощи, которая никогда не придет. Она сломала себе ногти и разодрала кожу. Ее выворачивало наизнанку от собственных воплей; она плакала, пока слезы ее не иссякли. Она и не подозревала, что человек способен плакать столько, сколько плакала она.

Элизабет не могла знать, что вход в лабиринт охраняют восемь отдельных дверей; последняя весила полтонны. Бомба могла взорваться в камере, и никто в доме ничего бы не услышал, настолько скрупулезен был отец в своих планах и расчетах.

Время ускользало, не за что было зацепиться. Она мерила шагами лабиринт, как обезумевший Минотавр, в поисках выхода, которого не было. Она старалась затеряться в прошлом, в котором уцелело немного удовольствия, несмотря на побои и ночные посещения развратного отца, отчаянно стараясь воскресить в памяти хотя бы мгновения радости. Она воображала игры, которые затевала в лугах за Зеештерном в летние месяцы, когда отец был в какой-нибудь заграничной стране или Амштеттене и она была свободна от его тирании. Она вспоминала доброту матери: деньги, которые та наскребала, чтобы купить ей подарок, то, как она плавала в Мондзее, тайные походы с сестрами в какую-нибудь глушь, где можно было встречаться с мальчиками. Вспоминала дружбу, которую она пыталась завязать, одновременно готовясь уйти вслед за старшими сестрами.

Бывали дни, когда она устраивала себе воображаемую прогулку. Выбирала какую-нибудь отдаленную возвышенность, где бывала ребенком, прикидывала в уме, сколько займет путь, и пускалась в дорогу. Она могла даже не включать света, пробираясь по своей тридцатипятиметровой темнице, поскольку знала количество шагов наизусть. Через два часа она включала скудное освещение, притворяясь, что это яркая заря взошла над снежными вершинами гор, обрамлявших озеро, которое существовало лишь в ее воображении. Она могла часами бродить по комнате, затем брала приготовленные заранее сэндвичи, присаживалась на кровать, чтобы съесть их, и представляла, что сидит на скале, наблюдая, как белки мечутся над ней в ветвях высокой пихты. После этого старалась уснуть хоть на часок, вспоминая, как нежные лучи солнца омывают лицо и белые облака стремительно проносятся по голубому небу. Медленно всплывая из глубин сна, она тихонько напевала старинный гимн, который австрийцы традиционно пели своим детям вместо колыбельной.

Когда она окончательно просыпалась, до нее доносилось только слабое гудение холодильника и металлическое — люминесцентной лампы. Если фантазия была еще сильна, еще пульсировала, то она продолжала свою «прогулку». Но чаще в слезах без сил валилась на постель, вспоминая свой первый день в этом бетонном гробу. Элизабет чувствовала, что отец сошел с ума. Она снова и снова умоляла Фритцля выпустить ее. Обещала быть кем только он ни захочет, лишь бы он не поступал с ней так.

Однако на нее повеяло отрезвляющим холодом, когда она глядела в его безжалостные сероголубые глаза — глаза тирана. Она чувствовала, что дыхание улетучивается и вздуваются вены на шее. Она проглатывала сгусток желчи, подступавший к горлу, задыхаясь в неистовых, отчаянных всхлипываниях. Она и ее школьные друзья за глаза называли его Дракулой — прозвище возникло из сочетания его приверженности к темной одежде, почти лысого черепа и пронзительного взгляда — мертвых, как называли их некоторые, — глаз.

«Слишком поздно, Лизль, — сказал он однажды на своем гнусавом, отрывистом австрийском диалекте. — Ты ни во что не ставила меня уже слишком давно. Ты плохая, испорченная, и вот настал черед расплаты». Его гнев был почти библейским: расплата за распутную жизнь, которую Лизль вела вопреки его личному кодексу. Все тайные стороны его характера смешались, породив чудовищный кристалл подземного царства, верховным властелином которого он был. Всемогущество, которое он испытывал, было для него даже важнее сексуальной дрожи, охватывавшей Фритцля при мысли о том, что он надежно запер собственную дочь, которой так долго суждено было быть его тайной сожительницей.

Элизабет без конца прокручивала свое внутреннее «видео», чтобы вновь и вновь пережить ужас того, первого, дня в заточении и жизни, оставшейся позади. Она вспомнила годы своего воспитания в семье, где — как она рассказывала своим школьным подружкам — «жили на цыпочках». Как шутила она, «мы все запросто могли бы стать балетными танцовщиками. Могли бы пройти сквозь минное поле — такими легкими и проворными все становились, когда он оказывался поблизости». А вот мать любила ее, так же, несомненно, как брат Харальд, буйная Рози и маленькая Дорис. Но Харальд и Рози уже уехали, и она готова была вот-вот последовать за ними, но мучитель запер ее в темнице.

Ее похитили 28 августа 1984 года. Часы остановились в тот день, когда австрийское правительство приняло решение выплачивать пособие безработным подросткам, когда британские порты сковала забастовка докеров, когда американский поп-кумир, Фрэнк Заппа, заявил, что собирается посетить Австрию с концертом, когда бывший чемпион Уимблдона Бьерн Борг заявил, что не является отцом ребенка своей подружки, и когда в Гамбурге начался суд над создателем «Дневников Гитлера», слишком хорошо знакомым с миром, где Элизабет предстояло провести большую часть жизни.

Доктор Стюарт Грассиан, работающий на медицинском факультете Гарвардского университета с 1974 года, признает, что заключенные одиночных камер очень быстро начинают подвергаться опасности серьезной психической травмы. Травма эта включает специфический синдром, ранее отмечавшийся многими историками- клиницистами. «Общее, что роднит всех пациентов, — это черты неадекватности поведения. В более серьезных случаях синдром сопровождается возбуждением, суицидальным стремлением и явной невротической дезорганизацией. Кроме того, одиночное заключение часто приводит к резкому обострению предшествовавших умственных болезней либо ведет к появлению умственного расстройства. Даже те заключенные, у которых в результате заключения не проявляется открытое психическое заболевание, получают значительные психические травмы в период изоляции».

Грассиан отмечает, что многие острые симптомы по большей части утихают с окончанием заключения, но почти все «одиночники», включая тех, кто не проявлял открытого отклонения от психической нормы в период заключения, впоследствии склонны к разного рода умственным отклонениям. Отклонения эти по большей части проявляются в продолжительной нетерпимости социального взаимодействия, что зачастую становится препятствием, мешающим бывшему заключенному влиться в более широкое сообщество после окончания срока. Выражаясь проще: свобода еще далеко не свобода.

В своей камере Элизабет слышала голоса, что роднит ее с долгосрочными жертвами суровых тюремных режимов. Она страдала видениями и галлюцинациями, голоса нашептывали ей страшные вещи, например предсказывали насильственную смерть. Ее мучительно преследовали образы отныне недоступной еды: огромные подносы с оладьями и говяжьим рулетом; шницели по-венски в тонкой бумажной обертке, украшенные сверху жареными яйцами; красная капуста, тушенная в крепком говяжьем бульоне и вине. Ей нравилось, как готовит мать, и память обо всех этих вкусностях мучила ее. Вид этих блюд напоминал оазисы, которые мерещатся пленникам пустыни, когда солнце печет, а вода на исходе.

Фритцль завалил ее холодильник дешевыми, напичканными химией обедами, которые рекламируют по телевизору, недорогим мясом, замороженными овощами, мороженым и чипсами собственного изготовления. Ничего удивительного, что через какое-то время зубы у нее стали выпадать и она перенесла разновидность цинги вроде той, которая постигала раньше моряков из-за отсутствия свежих фруктов.

Находившиеся в камере предметы — койка, плита, холодильник — то увеличивались, то уменьшались, когда она подолгу пристально смотрела на них. Иногда они, казалось, таяли под ее взглядом. Смятение и замешательство сами по себе вызывали психические завихрения. Случалось, что она начинала «перетряхивать» камеру, срывая обертки с продуктов, швыряя на пол постельное белье, в клочья разрывая полотенца, даже заливая пол водой. Но каждый мятеж дорого обходился ей. Ее избивали и оскорбляли.

Иногда ее посещали пугающие сны о возмездии. Ей снилось, что она сжигает отца заживо, выкалывает ему глаза, наносит такие увечья, о которых она раньше не имела и понятия.

«Люди по природе своей любопытны, — говорит эксперт-психолог Карли Фритнер. — Насильственное сведение к минимуму нормального общественного взаимодействия, обоснованных умственных стимулов, общения с миром природы — всего, что делает человеческую жизнь человеческой и сносной, — оказывается эмоционально, физически и психологически деструктивным, поскольку лишает нас возможности задавать вопросы, доискиваться обоснований и источников информации, формулировать объяснения, которые позволяют нам понять самих себя, равно как и мир и наше место и назначение в нем. Логично, что мы чувствуем себя гораздо менее стабильно и уверенно, когда всё, на что привык полагаться наш мозг и наше тело, у нас отнимают».

Как ни ужасно было заточение Элизабет, но воля к жизни оказалась сильнее желания смерти. Ей исполнилось восемнадцать, и голова ее была полна мечтательных планов и желаний.

Мало-помалу они пропадали, по мере того как ее дух и человеческое достоинство подвергались жестокой деградации, надламывались человеком, который, казалось бы, должен был любить ее больше всего на свете, — ее собственным отцом. И все же она нашла источники, скрытые средства, позволившие ей выжить.

Жизнь была мучительна, однако через несколько месяцев в ней появилась рутина, с которой Элизабет связывала хоть какую-то надежду. Она вставала в восемь и чуть притрагивалась к завтраку: хлопья и немного тостов. Она съедала их, завернувшись в одеяло; первые несколько лет камера была примитивной, прежде чем Фритцль решил расширить ее и привнести кое-какие удобства. После завтрака она либо отправлялась на «прогулку» по темнице, либо пыталась мысленно сосредоточиться на более радостных предметах. Она составила в уме список всех мест в мире, куда хотела бы поехать, включая Нью-Йорк, Париж и Лондон. После чего принимала душ и готовила себе пиццу из полуфабрикатов, которые ее тюремщик приносил каждые три-пять дней. Затем она спала, просыпалась, и весь процесс повторялся сначала.

Скоро она заметила, что стала слегка задыхаться во время своих «прогулок», и приписала это нехватке необходимых физических упражнений. На самом деле Элизабет страдала от нехватки кислорода — проблема, которая еще более обострится с появлением детей. Фритцль пошел на немалые издержки, чтобы сделать свое логово пригодным для обитания, тайным и хорошо вентилируемым. Оно уж точно было тайным, но вряд ли пригодным для обитания и уж совсем плохо вентилируемым. Слабенький электровентилятор гнал в камеру воздух по изогнутой трубе. Прежде чем просочиться внутрь, воздух уже становился затхлым и едким. Отсутствовала также и всякая система для вывода СO₂, производимого телом Элизабет. По прошествии времени узница заметила, что на плитках, в узком коридоре между помещениями, вокруг кранов и разбрызгивателя душа стала образовываться плесень. Стены были влажными наощупь, а плитка глянцевито поблескивала. Капельки воды скапливались на дереве, на панелях рядом с душевой. Медленно, но верно дыхание Элизабет стало затрудненным, и у здоровой молодой женщины появились проблемы с бронхами. Но это было только начало мук, уготованных родным отцом для Элизабет Фритцль.

Впоследствии монстр заявил, что первое время — целый год — он не приставал к дочери. Учитывая, что перед нами находится склонная к манипуляции людьми, развращенная личность, подлинность подобного заявления установить невозможно. В своем заявлении полиции Элизабет утверждает, что отец насиловал ее с одиннадцати лет, но сам он это отрицает. С другой стороны, как можно верить человеку, который дошел до того, что стал угрожать, что станет использовать дочь как наложницу?

Так или иначе однажды он явился к ней и изнасиловал ее. Человек, чьи интересы простирались до проституции и порнографии, теперь окончательно завладел тем, что ему «принадлежало». Что подумала Элизабет, когда он впервые явился не с припасами, а с приказом о сексе, мы, видимо, никогда не узнаем. Да, насилие стало новой, еще более ужасной частью ее заключения. Противозачаточных средств у нее не было, но и несведущей молодой женщиной она тоже не была; она понимала, что риск беременности и рождения ребенка с генетическими дефектами очень велик. Она считалась среди первых учениц на уроках биологии в школе и не могла не понимать риска, которому подвергает ее отец, — и все же Элизабет была бессильна. Она могла только молча смириться или вытерпеть страшные побои, когда отец, рыча, громоздил оскорбления, перемежая их ударами кулаков.

День и ночь перестали что-либо значить для Элизабет; каждый новый день ничем не отличался от остальных. Распорядок сложился сам собой — отец приходил каждые три дня, чтобы излить на нее свою похоть. В своем упорядоченном, но глубоко извращенном мозгу Йозеф Фритцль вознаграждал врожденный страх дочери перед ним «сюрпризами», предназначенными исправить качество ее жизни в подземной темнице. Он принес циновки. Радио. Установил телевизор и видеомагнитофон, дал обогреватель. Все это, как и продукты и санитарные предметы, необходимые Элизабет, покупалось в магазинах, расположенных как можно дальше от дома Фритцля, где никто не смог бы узнать его и с подозрением отнестись к его покупкам. Таков был график, который он установил и который с успехом работал еще многие и многие годы.

Пытаясь достичь гротескной пародии нормальности, Фритцль стал засиживаться с дочерью, занимая ее беседой. «Хорошо, уютно, верно?» — спрашивал он, наливая себе пива и показывая Элизабет фотографии своего последнего дня рождения или сценок, во время которых сплетничал о соседях, потерянных для нее навсегда. Он рассказывал ей о теплице, которую построил на крыше и в которой собирался выращивать кольраби и брюкву, порей и морковь. (Он вынужден был разбить огород там: фундамент камеры находился слишком близко к уровню земли, чтобы он мог производить земляные работы на поверхности.) Он рассказывал, что показывают по телевизору, что творится в семье, как поживают ее братья и сестры. Более жестокую боль, которую испытывала Элизабет, вынужденная выслушивать рассказы о том, что происходит всего в нескольких метрах над ее головой, — слушая о том, что творится в мире, от которого изолировал ее отец, — трудно себе представить.

Еще с детства ей были врожденно присущи беспомощность и кротость — качества, которые Фритцлю нравились и которые он всячески поощрял; соответственно, когда она начинала проявлять независимость, отдаляться от орбиты его влияния, ему приходилось действовать, и тогда камера представлялась ему жутковатым венцом его безупречных рассуждений.

Врачи, которые лечат Элизабет после тех страшных мучений, которые ей довелось испытать, стали обнаруживать у нее симптомы диссоциации — термин, который психиатры используют, чтобы описать состояние, в какое впадает жертва во время надругательства. Это чувство раздельности души и тела.

Терапевт-бихевиорист и травматолог Джордж Пипер, лечивший жертв самых ужасных катастроф в Европе: уцелевших после железнодорожной аварии в Эшеде, в которой погибло около ста человек; выживших после эрфуртской стрельбы в школе, унесшей девятнадцать жизней, а также жертв ужасной катастрофы на шахте в Боркене, — убежден, что Элизабет удалось выжить на протяжении столь долгого времени именно благодаря ее способности диссоциировать себя от надругательства.

Итак, жизнь в зыбучих песках продолжалась. В то время когда рухнул коммунизм и мобильная телефонная сеть связала ее друзей, Элизабет Фритцль оставалась заживо погребенной в своей бетонной глуши. Кожа ее становилась желтой, как пергамент. Однажды она посмотрела в зеркало на свои десны, прошлась по ним щеткой, ощутила легкую боль, и зубы так и посыпались ей в ладонь. Недостаток витаминов привел к хроническому воспалению десен — гингивиту, в результате которого она со временем лишится почти всех зубов. Она не получала свежих фруктов, через силу, и то очень редко ела свежие овощи, результатом чего стала хроническая нехватка витаминов А, С, D и Е, которая привела к гниению и выпадению зубов. Элизабет надеялась только, что внешность ведьмы способна оттолкнуть от нее отца. Этого не случилось.

Подозрения людей там, наверху, постепенно росли, но никому не удалось соединить разрозненные сомнения так, чтобы получился складный рисунок, который помог бы скорее спасти ее. Только один человек будет сожалеть об этом до конца своих дней: это Зепп Ляйтнер, менеджер ночного клуба и бывший жилец дома на Иббштрассе, имевший свои, личные пустячные подозрения касательно своего хозяина. Он жил в квартире, находившейся прямо над подземным логовом. Отношения между Фритцлем и Ляйтнером в конце концов испортились. «Как раз перед тем, как остаться на улице, я завел собаку по кличке Сэм; Фритцль никогда не любил пса, в ответ мы с женой невзлюбили Фритцля. Из-за его внешнего вида жена обычно называла его „дьяволом“». Интересная подробность, учитывая, что после того, как Фритцль вышвырнул Ляйтнера, все жильцы моментально прозвали его Сатаной.

«Думаю, он взъелся на Сэма потому, что тот знал, инстинктивно, как знают животные, что в доме что-то не так. Пес постоянно вел себя странно. Он не лаял из окна и не караулил у двери… а скулил и повизгивал, загадочно глядя на пол, словно стараясь разрешить какую-то мучившую его загадку. Жена частенько в шутку говаривала, что в доме завелись привидения, а у меня в то время вообще не находилось никаких объяснений. Единственное, я знал, что пес реагирует на услышанный звук; что же, теперь понятно, почему он все время лежал на полу и рычал. Я вырос с собаками и отлично знаю все их повадки. И Фритцль тоже; теперь мне понятно, что он хотел убрать Сэма, потому что видел в нем угрозу.

Потом начались всякие штучки-дрючки с электричеством. В какой-то год я получил дополнительный счет на 5000 шиллингов и решил, что все они там с ума посходили. Квартира была площадью едва-едва тридцать квадратных метров, и у нас даже не было стиральной машины. Обычно я относил всю стирку матери. Кухней тоже пользовались редко; не привыкли есть дома.

Однажды заявляется парень со всякими штуковинами, чтобы установить нам кабельное.

Посмотрел на счет и говорит: „Что-то тут нечисто, Зепп“. И вот мы вместе обошли всю квартиру, осмотрели всю электросеть, включая телевизор и даже радиобудильник. То есть абсолютно все. А счетчик вертелся, как пляшущий дервиш! Дружок посоветовал мне обратиться в совет. Моя ошибка состояла в том, что я этого не сделал, а прямо рассказал все Фритцлю. „Тут такие дела, — сказал я. — Вы сгоняете электричество на мой счетчик“. Поругались мы — что было, то было, — и он дал мне повестку о выселении. Сменил замки. Если бы я только обратился в совет, они попытались бы найти утечку электричества и, может, обнаружили бы все гораздо раньше.

Люди спрашивают, как мне там жилось, и, когда я складываю все вместе, получается странная картинка, хотя тогда я не мог соединить все вместе. Все соседи терпеть не могли Фритцля, но разве кто-нибудь мог себе представить, какой ад он создал для собственной дочери?

Мне не дает покоя мысль, что я мог бы спасти ее. Помню одного чудного старикашку, которого привык видеть каждый вечер, когда возвращался с работы. Он сидел на приступке. „Ну как там старая жопа? — спрашивал он. — Натравил бы на него своего пса“. Как-то мы разговорились, и он сказал, что Фритцль сидел за изнасилование. Даже вытащил старую, пожелтевшую газетную вырезку в подтверждение. Не понимаю, как потом все могли говорить, что никто ничего не знал.

До окончательного выселения у меня еще оставалось немного времени, и я решил позвать друзей на вечеринку. Должно было прийти всего несколько человек — места было маловато. Мы завели музыку, и тут как тут, словно караулил под дверью, заявился Фритцль и потребовал, чтобы мы не шумели. Он вошел в квартиру и начал орать, собака зарычала на него, и он замахнулся, словно хотел прибить Сэма. Меня это все здорово разозлило, и я уже собирался ему въехать, но друзья удержали. Фритцль обвинил меня в том, что я под наркотой, и сказал, что вызовет полицию, да так и не вызвал. Теперь-то мне ясно, что меньше всего он хотел иметь дело с полицией.

Еще он воровал еду из холодильников у других жильцов. Теперь мы знаем — это делалось для того, чтобы пополнить запасы в его тайной темнице. Один из жильцов рассказал мне, что как-то вернулся домой с работы пораньше и заметил, как Фритцль выходит из двери его комнаты с картонкой молока. „Эй, что это ты тут у меня делаешь?“ — спросил он. Фритцль пролепетал что-то насчет того, что у него кончилось молоко и как он собирается его вернуть. Другой жилец не на шутку разозлился. „Это моя частная квартира“, — сказал он. Фритцль пообещал снизить ему квартплату и пообещал, что это произойдет скоро. Но по дому стали судачить, и выяснилось, что у всех когда-нибудь что-нибудь да пропадало — кто-то сказал, что у него из холодильника пропали сосиски, а лично я точно помню, что у меня исчез пакет лапши. Старый ублюдок обшаривал наши кухонные шкафы по ночам или когда нас не было дома. Он был гением в электричестве и строительстве потайных пещер, но явно запутался с покупками и таким образом решил пополнить запасы».

Дубановски, бывший школьный соученик Элизабет, тоже клянет свой «задний ум». Двенадцать лет снимавший квартиру у Фритцля, он только теперь видит неоспоримые доводы и кусает локти, что не смог сам разрешить загадку таинственного исчезновения Элизабет. «Теперь, вспоминая, я удивляюсь, почему у меня не вызвало подозрения то, что Фритцль слишком часто спускается в подвал. А в то время я, как и большинство австрийцев, пытался ото всего отгородиться, не лезть в чужие дела. Но Фритцль вызывал чувство гадливости и был явно очень скрытен. Когда я увидел, как он несет еду в подвал, то вспомнил свое детство и как мои родители тоже хранили еду в подполе. Поэтому мне не показалось таким уж странным, когда я увидел его в саду достающим из машины кучу всякой всячины.

Я более чем на сто процентов уверен, что слышал, как из подвала доносятся какие-то звуки.

Когда же я напрямую спросил, что происходит под полом моей квартиры, Фритцль объяснил, что подновляет отопительную систему — отсюда, мол, и звуки. Он превратил подвальные помещения в зону, куда вход был строго воспрещен. Он даже не хотел, чтобы мы выглядывали из окон в сад. „Не ваше дело“, — сказал он. Кроме всего, постоянно был слышен шум вытяжки. Я никогда не мог понять, где она размещается. Я знал, что вытяжка есть в каждой квартире, но этот вентилятор работал круглые сутки. Я никогда не думал, что шум идет снизу, хотя теперь вижу, насколько все логично.

Помню также, как Фритцль жаловался, что не хочет, чтобы кто-нибудь фотографировал дом или сад. Помню, я заспорил с ним, утверждая, что никому и в голову не придет делать подобное, а он ответил: „Попомни мои слова. Однажды этот дом войдет в историю“».

Странные звуки, взбесившиеся электросчетчики, воющие собаки и исчезающая еда. Но никто не обращал на это внимания, и Элизабет продолжала медленно, но необратимо приходить в дальнейший умственный и физический упадок. Нехватка витаминов сказалась на ее организме не только цингой. Она испытывала покалывание в пальцах рук и ног, головокружение, расстройство координации, потерю аппетита, истощение и ослабленную концентрацию внимания — классические симптомы недостатка витамина В₁. Недостаток витамина В₆ вызывал раздражение и сыпь на коже, а десны кровоточили почти каждый день из-за нехватки витамина С. Она постоянно дышала нездоровым воздухом своей тюрьмы, сутулилась все больше и больше, хрипела и кашляла, как уродливая старуха в обносках, которые Фритцль покупал ей на распродажах подальше от дома.

А потом, в 1988 году, после почти пяти лет заточения, у нее прекратились месячные. Она понимала, что это значит. Для Фритцля же это была осуществившаяся мечта — отпрыск новой, тайной, семьи, которого он один сможет вскормить в полутьме. Элизабет сказала ему о своей беременности и что ей нужно в больницу, где ей окажут соответствующий медицинский уход.

Фритцль принял свое решение, как делал это всегда, и у Элизабет появился еще один страх, связанный с близящимися родами. На своем старом, испытанном «мерседесе» он отправился за новыми покупками. В букинистической лавке в Линце он купил две изданные в шестидесятые годы книжки по деторождению и акушерству. Он приобрел также подгузники, полотенца, пластмассовую ванночку, ножницы из нержавеющей стали, бандажи, антисептические носовые платки, дезинфектанты и свою панацею — аспирин. Элизабет не должна была бы пострадать, пойди роды не так, как нужно.

Живот рос день ото дня, а с ним и тревоги; Фритцль добавил к обычным запасам порошковое молоко, детское питание и даже приобрел погремушку с изображенными на ней яркими цветами.

Роды, проходящие дома, не новость для многих женщин в мире; в западном обществе в последнее время женщины даже несколько кичатся тем, что рожали без медицинского вмешательства. Но таков выбор, стиль жизни, обычно требующий немыслимых дородовых забот, получаемых либо от партнера, либо от медицинского специалиста, который всегда находится под рукой на случай, если дело пойдет не так. Элизабет была лишена подобной роскоши. Нежное, хрупкое и красивое дитя появилось на свет в замкнутой вселенной, со стен которой капала вода, вселенной, пропахшей гниением; разительный контраст.

Вначале Керстин спала в картонной коробке, которую принес Фритцль. Нежеланный, ребенок был нелюбим с самого момента своего появления на свет. Элизабет понимала, что не вина крошки родиться в этой бездне отчаяния. И вот наконец у нее появилась причина вставать и бодрствовать и не мечтать ночами о смерти, которая казалась таким легким и безболезненным прекращением пытки. Позже, когда все было позади, врачи скажут, что отважные материнские инстинкты Элизабет спасли ее и детей. Она прижимала их к груди и целовала, ворковала и вздыхала над ними. Она готовила еду и мыла свою дочку, купала ее и пела точно так же, как ее мать пела ей. Материнские инстинкты были у нее врожденными. Фритцль был совершенно доволен тем, как его замысел обретает форму.

Вольфганг Бергман, глава Института детской психологии в Ганновере, описывает Элизабет как «подлинную героиню», человека, который спас себя и своих детей благодаря глубоко укорененным материнским инстинктам. «Она выжила ради своего потомства. Лучшая иллюстрация крайнего проявления материнской любви. То, что пришлось вынести этой женщине, — невероятно… Она вырастила детей одна в этом мире, вскормила и воспитала их. В конце концов она даже смогла вызволить их из этого ада».

Ничем не заполненное время стало еще одной проблемой для заключенных. Запах грязных подгузников, гниющей еды, туалета и вообще затхлый воздух в иные дни становились фактически нестерпимы. Фритцль купил большие пластиковые мешки и приказал Элизабет «быть лучше организованной», чтобы они всегда были надежно завязаны. То, что он не мог сжечь, он вытаскивал ночью, чтобы избежать подозрений соседей.

После Керстин, в 1990 году, родился Штефан, а вслед за ним — Лиза. Именно после рождения Лизы Фритцль расширил камеру за счет еще двух помещений. К тому времени, когда полиция открыла дверь в последнюю из тайных комнат, выяснилось, что в доме на Иббштрассе шестьдесят шесть комнат, включая тайные подземелья. Фритцль трудился не покладая рук, как троглодит-золотоискатель из сказки. Он прорубал вход в соседний подвал — в развалины когда-то находившегося там дома, которые мог использовать, чтобы расширить свое подземное царство. Элизабет была вынуждена стать добровольной помощницей в деле обновления своего подземелья; она продлевала собственные муки, помогая своему тюремщику.

После обновления Фритцль явился с новостью, что решил воспитывать Лизу вместе с женой. Он ожидал бунта и был готов прибить Элизабет, если она хотя бы возвысит на него голос. «У тебя будет больше места», — сказал он. Но Элизабет больше не могла сопротивляться. Хотя это и шло вразрез с ее материнским инстинктом, отдавая дочку, она тем самым предоставляла ей право на нормальную жизнь, которую сама вела когда-то. Она любила общество своих детей и презирала жизнь, которую они были осуждены вести в камере. Конечно, она будет скучать по Лизе, но любая мать нашла бы утешение в том, что ее девочка пойдет в школу, получит образование, влюбится, то есть получит те основы нормального существования, в котором было отказано ей и другим детям.

Девочку у нее забрали. 19 мая 1993 года, в возрасте девяти месяцев, Лиза Фритцль впервые почувствовала солнечное тепло на своем лице, после того как мать «подкинула» ее к порогу собственного дома. Ребенок нуждался в срочном медицинском уходе, включая операцию на сердце. Розмари проводила все время с внучкой, ждала возле ее крошечной кроватки и следила за тем, как капли из капельницы сочатся в ее хрупкую ручку, следила — и молилась, чтобы Лиза выжила. И она выжила.

Такой же «побег» был устроен и для дочери Моники, родившейся в 1994-м. Элизабет была в отчаянии, что отец передает детей их бабушке, что они растут и радуются жизни, которую и представить бы себе не могли, останься они с матерью в ее подземном мире.

В 1996 году родились близнецы Александр и Михаэль. Михаэль умер через три дня, возможно из-за респираторной недостаточности. Штефан и Керстин, брошенные на произвол судьбы, с беспредельной печалью смотрели, как умирает их брат. Затем они наблюдали, как Фритцль выволакивает тело сына в мусорном мешке, как будто это и вправду был мусор. Позже он сказал полиции, что сжег тело Михаэля в домашнем мусоросжигателе.

То, что случилось с крошкой Михаэлем, вполне может решить, получит ли Фритцль смертный приговор или пожизненное заключение. Все время, пока писалась эта книга, расследователи корпели над австрийским законодательным кодексом, чтобы определить, нет ли в нем вопиющего равнодушия к судьбе ребенка, лишенного медицинской помощи. Заявления должны были поступить от Элизабет, Штефана и Керстин — непосредственных свидетелей рождения и смерти Михаэля. Элизабет рассказала, каким образом, ослабев после двойных родов, которым помогали только семилетняя Керстин и шестилетний Штефан, она старалась, чтобы ее близнецы выжили. Отец оставил ее тогда одну на три дня. К тому времени когда Фритцль вернулся, Михаэль уже умер.

Дознаватели допросили также господина Дубановски, который, хоть и не был непосредственным свидетелем смерти Михаэля, уверяет, что однажды почувствовал омерзительный запах. «Помню как-то раз, когда я вернулся после работы, по всему дому стояла эта вонь. Такого смрада я никогда прежде не чувствовал. Запах исчез только через пару дней. Каждый знает, что странные запахи могут возникнуть, когда бросаешь в духовку то, что не предназначено для еды. Вот и друзья, которые приходили ко мне, отпускали шуточки насчет того, что Фритцль отапливает дом не дровами, а дохлыми собаками. Теперь я убежден, что запах происходил от того, что он сжег тело мальчика. Я рассказал это в полиции; данные совпадают. Несчастное дитя кремировали, даже не прочитав над ним молитвы. Фритцль — настоящий дьявол».

Семья страдала и поддерживала друг друга между приходами Фритцля, который ел с ними и рассказывал истории о жизни наверху, об их братике и сестричке, свидетелями рождения которых они были. Они вместе праздновали Рождество и Новый год; праздники, которые несут с собой новые надежды. «Смущение» — слишком мягко сказано, чтобы описать, что они должны были чувствовать.

Элизабет выпросила бумагу и ручки у Фритцля и научила детей читать и писать. Известно, как дети жадно набрасываются на книжки для малышей и раскраски; также Фритцль принес учебник по математике, чтобы Элизабет смогла научить их самым основам. Перед Элизабет встал жесткий выбор: рассказать детям правду о том, что случилось с ней, или выдумать историю, в которую бы они поверили и не так любопытствовали бы о мире, которого никогда не видели. Элизабет выбрала последнее. Это означало извратить реальность; она сказала им, что истории, которые они смотрят по старому «грундигу», выдумка и что нет ничего реального во внешнем мире, откуда временами появляется Фритцль и куда он возвращается после каждого посещения. Реальностью было только это единственное место, где они «в безопасности», «дедушка» — Фритцль настаивал, чтобы его зачатые в кровосмешении, незаконные отпрыски обращались к нему только так, — создал для них этот безопасный уголок.

В качестве комнаты для занятий Элизабет использовала маленький кухонный столик, расположенный рядом с унитазом. Она обучала Штефана и Керстин, несмотря на ограниченность собственных познаний. Используя программу, которую они смотрели по телевизору, как основу своих уроков, она просила детей описать лес, виденный в передаче о природе, море или птиц. Это были странные, чуждые вещи для детей, которые никогда не видели всего этого наяву.

Элизабет проверяла, чтобы они умывались и одевались каждый день. Она проверяла, чтобы они чистили зубы, но ничего не могла сделать, чтобы предотвратить процесс гниения, вызванный некачественными продуктами и нехваткой витаминов. Она заставила Фритцля приносить маленькие подарки — шоколадки, игрушки, — которые клала под подушки детям всякий раз, когда выпадал очередной зуб. Под подушками детей скопилось немало таких маленьких игрушек.

Неизвестно, что именно рассказывал Фритцль детям о своем мире. Элизабет прививала им уважение к нему. И все же детей, поскольку они дети, нельзя запрограммировать на беспрекословное подчинение. Они должны были проситься хоть ненадолго выйти наружу, чтобы собственными глазами увидеть все, что для других было само собой разумеющимся. Какие запреты ставил перед детьми Фритцль, следствию еще предстоит выяснить.

И все же внешний мир просачивался сквозь бетон бункера, проникая в души маленьких узников. Однажды Элизабет дала им задание — украсить «жилище» яркими постерами. Керстин и Штефан изукрасили стены деревьями и фруктами, рыбами и цветами. Мир был вне пределов их досягаемости, поэтому они должны были создать собственный. Элизабет понимала, что их усилия в конце концов тщетны, но все равно сердце ее исполнялось гордости. Ее мужество можно сравнить с мужеством уцелевших жертв концлагерей, которые рассказывали, что преодолевали окружавшие их ужасы, концентрируясь на мыслях о красоте, искусстве и еде. То же происходило и с детьми, выросшими в камере, и их матерью. Их сила и стоицизм были наголову выше жестокостей Фритцля, подчеркивая незначительность его дьявольского замысла.

Элизабет рассказывала детям о Боге и католической вере. Она вспоминала свои походы с семьей в церковь. Фритцль ее не был большим охотником до посещения церкви, однако требовал от семьи соблюдения общественных приличий и регулярного присутствия на мессе. Когда Элизабет и ее дети наконец обрели свободу, Штефан, которому было уже за десять, и пятилетний Феликс спрашивали, уж не Бог ли луна в небесах. Им казалось чудесным и восхитительным увидеть в небе воплощение существа, которое, как рассказывала им мать, надзирает за каждым.

Концентрация в воздухе СO₂ увеличивалась с появлением каждого нового ребенка. После рождения Феликса в 2002 году она учетверилась. Временами обитатели камеры были вынуждены часами ворочаться в постелях, как ныряльщики, страдающие от воздушной эмболии, их организмы боролись с нехваткой кислорода. В последние годы они все чаще впадали в оцепенение, апатию, вялость.

Когда Наташу Кампуш освободили из подземной тюрьмы, где она провела восемь лет под постоянной угрозой удушения газом, взрыва и постоянного страха, что ее похититель может не вернуться, она заявила, что все эти угрозы бледнеют по сравнению с постоянной зубной болью, вызванной нехваткой солнечного света, витаминов и регулярного посещения дантиста. У амштеттенских пленников также наблюдалось хроническое гниение зубов, а лечить детей с помощью одного аспирина было сущей мукой для Элизабет, которая сама ко времени освобождения потеряла почти все зубы. Мучительная зубная боль станет одним из воспоминаний, которые будут постоянно преследовать их.

Выяснить, каковы были подлинные чувства детей к Фритцлю, само по себе было грандиозной задачей. Что они думали о нем? Он приносил им подарки, целовал их, гладил по волосам, разделял с ними рождественскую трапезу и показывал фотографии мира за пределами камеры. Он покупал им рождественские подарки в ярких, цветастых обертках, дарил духи и платья Элизабет, которой не перед кем было красоваться, кроме как перед отцом. Но он и бил их, держал как заключенных и говорил: «Не смейте даже думать проникнуть за эту дверь, она под током, и если только попробуете, сразу все умрете». Позже полиция выяснила, что хотя угрозы были всего лишь жестоким блефом, они добавляли переживаний любящей матери, которая давно уже перестала заботиться о своей судьбе и теперь жила для одних только детей.

Что думали маленькие заключенные, когда видели, как «дедушка» уводит их мать в нишу, где она спала? Иногда он оставался на ночь, его довольный храп сотрясал стены. Что происходило в их еще не сложившихся умах, когда он садился с ними и рассказывал о его мире — мире, который их мать называла не предназначенной для них выдумкой?

И все же Элизабет, самая невероятная из женщин, находила в себе силы сопротивляться, хотя каждый день какая-то малая частица ее погибала в этой могиле. Неудивительно, что доктор Альберт Рейтер, которому в конце концов суждено будет стать ее спасителем, скажет: «Не будет преувеличением утверждать, что это самая сильная женщина, которую я когда-либо встречал. Думаю, будет в пределах разумного сказать, что она наделена сверхчеловеческой силой».

6 Обман как искусство

«Она ушла». Так, в двух словах, Йозеф Фритцль сообщил своей семье, что Элизабет — эта беглянка, трудный ребенок, мятежница — решила покинуть полное гнездо. Сообщение было произнесено глуховатым голосом, а понуро опущенные плечи и вскинутые брови должны были изображать отчаяние отца, который старался сделать все как лучше, но оказался бессилен. Загадка оставалась загадкой двадцать четыре года.

Он рассказал печальную весть жившей поблизости вдове Данильчук и своему другу Паулю Хереру. Годы спустя булочник Гунтер Прамрейтер, чей дом с прилегающими постройками находился по соседству с Иббштрассе, 40, вспоминает: «Они сказали мне, что ему нельзя было не поверить. Он был буквально раздавлен несчастьем. „Лизль ушла“».

Но Пауль Херер, который, подобно другим, позже вспоминал о завершении земляных работ, говорит: «Каждый знает, сколько неприятностей она ему принесла. Оглядываясь назад, я полагаю, что в последний год он старался как можно больше очернить ее».

Прамрейтер вспоминает: «Фритцль покупал основные продукты у меня, и мы иногда беседовали, хотя приятелями не были никогда. Но если кто-нибудь спрашивал его про Элизабет, то он сначала удостоверялся, что история им известна. Только изредка он останавливался, чтобы со мной поговорить, и это случилось как раз в 1998 году, когда в Вене похитили школьницу Наташу Кампуш. Этот случай необычайно заинтересовал его, тут-то он и разговорился».

Клан Фритцля выстроился в шеренгу. Супруга и дети стояли как маленькие послушные солдатики. Розмари плакала, и крупные слезы катились по ее лицу. Она никогда не думала, что может вот так потерять ребенка, но доказательства казались неопровержимыми.

«Ваша сестра ушла, и я не думаю, что она вернется, — произнес Фритцль, внимательно вглядываясь в глаза детей и стараясь заметить, не мелькнет ли в них недоверие или язвительность. — Работайте не покладая рук и не разочаровывайте свою мать — тогда не станете такой, как Элизабет». Так моментально Элизабет была объявлена отрезанным ломтем.

Розмари было поручено сообщить об исчезновении человека в амштеттенскую полицию, после того как Элизабет провела первую одинокую и пугающую ночь в подземелье. Одетая в свое лучшее платье, жена Фритцля подошла к конторке и изложила дежурному офицеру факты исчезновения. Однако как только она назвала возраст Элизабет, глаза полицейского сверкнули. Пропавшие дети — одно дело, но по закону восемнадцатилетняя Элизабет считалась взрослой женщиной, которая ко всему прочему раньше уже предпринимала неудачную попытку бегства из своего явно несчастливого дома. Формуляры были должным образом заполнены. Розмари протянула фотографию, но уже тогда было ясно, что ее исчезнувшая дочка не попадет в список приоритетных личностей, которых разыскивают местные силы безопасности.

Месяц спустя Йозеф Фритцль, точный как часы, явился перед обитательницей своего тайного дома. Он пришел в темницу днем, непреклонный ни к каким мольбам о свободе, наполнил холодильник едой и вновь пригрозил жильцам — не заходить в подвал «под угрозой выселения». Во время одного из ночных свиданий с дочерью Фритцль достал ручку, бумагу и под свою диктовку заставил ее написать несколько записок. Прежде он убедился, что письма и школьные сочинения Лизль сохранились. Они только подтвердят подлинность маскарада, который он затеял.

Дорогие папа и мама!

Я решила уйти, чтобы жить независимой жизнью. Я с людьми, которые заботятся обо мне, с ними я в безопасности. Пожалуйста, не волнуйтесь и не ищите меня. Это мое решение, моя жизнь.

Пожалуйста, передайте братьям и сестрам, что я всех очень люблю.

С.

Выбил ли Фритцль эту записку из дочери силой — неизвестно. Ее дух еще не был полностью сломлен в первые дни и недели заточения. Однако, получив письмо и забравшись в свой испытанный «мерседес», он доехал до родного города своего героя, Адольфа Гитлера, и послал письмо по семейному адресу на Иббштрассе. Вооружившись им и образцами почерка дочери, он отправился в местный полицейский участок, где принялся кормить всех россказнями о том, что дочь за несколько месяцев до своего исчезновения говорила всем, что собирается присоединиться к какой-то странной секте. Почерк письма совпадал с почерком сочинений Элизабет, а почтовая марка Браунау-ам-Инн казалась достаточным доказательством того, что она выбрала жизнь на свой страх и риск; теперь она была взрослой во взрослом мире.

Отныне судьба Элизабет была решена окончательно. Полицейское расследование застыло на холостом ходу почти на четверть века.

Фритцль укреплял свою версию терпеливо и заботливо, словно укреплял стены еще одной, невидимой камеры. Соседка Данильчук вспоминает: «Недели, месяцы после случившегося он уезжал на своей машине и возвращался только поздно. Когда мы виделись, он обычно говорил: „Сегодня попробовал съездить в Линц“. Или Грац, или Вену. Говорил, что объезжает улицы, повсюду ища Элизабет. „Знаю, это, вероятнее всего, безнадежно, но мать так переживает. Это была бы не жизнь, если бы я изо всех сил не старался ради нее“. Соседи не переставая обсуждали историю Фритцлей, причем все отмечали, как подкосила отца потеря дочери. Он говорил, что забирался в такие места, как Западный Банхоф в Вене, где шляются проститутки и наркоманы, в Линце заезжал в общину сквоттеров. Он действительно выглядел убитым горем отцом, который выбивается из сил, стараясь найти свою девочку».

В действительности Фритцль использовал ложные поездки, чтобы приобретать детали для своего бетонного убежища. Он выискивал материалы, которые были ему нужны, как шпион на задании, не забывая всегда измерять расстояние от Иббштрассе и проверяя, нет ли поблизости местных. Хотя Фритцль и останавливался в маленьких супермаркетах и магазинах уцененных товаров, основные закупки он производил в магазине под названием «Метро в Линце». Там можно было купить почти все для ресторанчиков, торгующих навынос, и малого бизнеса, и Фритцль вытребовал себе карточку, позволявшую ему отовариваться дешевле; он мог дюжинами покупать замороженные пиццы, свежезамороженные овощи в огромных мешках, заказывать свадебные пакеты со спагетти.

Во время одной такой поездки по магазинам, ставя свои продукты на ленту транспортера, ведущего к кассе, он оцепенел от ужаса, услышав сзади знакомый голос: «Привет, Зепп! Кому ты все это покупаешь?»

Это был сосед, а в тележке Фритцля рядом с продуктами лежали подгузники. Ему повезло: сосед не обратил внимания на содержимое тележки.

Тут же указав на девицу за кассой, Фритцль сказал: «Вот разжился здешней карточкой, это несложно: стоит только переспать с кем-нибудь из персонала».

Сосед уставился на кассиршу. Оба расхохотались. Фритцлю хватило секунды, чтобы спрятать подгузники. Сосед вспомнил об этом случае только много лет спустя, когда прочел, что «Метро» был главным источником странных покупок Фритцля.

Пока Элизабет чахла в искусственно освещенной комнате, недели складывались в месяцы, а месяцы — в годы. Для Розмари она превратилась в застывшее во времени дитя. Ее последние рисунки на скатерти стали последним доказательством ее существования. Розмари прибралась в ее комнате, раздала одежду благотворительным лавкам, рассовала любимые с детства игрушки по коробкам и спрятала их в кладовке. Психологический ущерб, причиненный потерей дочери, Розмари компенсировала тем, что взяла на себя практически все домашние заботы. В течение нескольких лет, прежде чем камера стала реальностью, Фритцль постарался как можно больше изолировать жену от своих повседневных дел. Он по-прежнему нуждался в ней, как в хозяине пансиона, чтобы финансово оправдать свои неумелые попытки в обращении с недвижимостью. Теперь, когда его генеральный план стал разворачиваться, супруги еще больше отдалились друг от друга.

Ко времени рождения Керстин в 1989 году ложь повторялась слишком долго и слишком часто — все жители Амштеттена уверовали в нее. Друзья Элизабет, ее знакомые, соседи, которым она на ходу бросала «привет», свыклись с отсутствием дочери Фритцля. Никто из них больше не сомневался в ее бегстве. Годы шли для Элизабет незаметно. Мучитель продолжал совершать над ней насилие.

Появление Штефана подсказало Фритцлю, что пещеру следует расширить; рождение крошки Лизы ускорило этот процесс. Прикрытием должно было послужить сооружение плавательного бассейна при доме — что-то должно было замаскировать груды земли, которую предстояло извлечь из подземелья, не значащегося ни на одном плане. По оценкам полиции, Фритцль перетаскал в мешках примерно сто девяносто тонн земли и кирпичей — безусловный подвиг для человека пенсионного возраста и доказательство силы, с которой — и Элизабет понимала это — ей никогда не справиться. Он вытаскивал мешки через отверстие в тайной камере.

Прежде всего надо было отделаться от Розмари и освободить пространство для собственных действий, и с этой целью Фритцль купил второй пансион, на сей раз намного ближе к Амштеттену, назначив ее там управляющей. И все же когда жена не была рядом и не могла видеть, чем он занимается, это был самый рискованный период для Фритцля за все годы его подпольного существования. Он заручился помощью своего сына Йозефа, попросив помочь ему выкопать бассейн. Но даже если Йозефа не оказывалось поблизости, Фритцль тоннами вывозил землю в тачках. Элизабет принимала в работах самое непосредственное участие.

Жильцы дома, так же как и соседи, помнят постоянное пыхтенье бетономешалки, прибытие пустых и отправку доверху полных бадей. И все это время под землей Элизабет Фритцль в буквальном смысле впивалась голыми руками в грязь, чтобы расширить пространство для себя и детей. Дополнительное пространство создали за счет коридора в подвальной части старого дома, о котором никто не знал, кроме Фритцля. Таким образом, тайное подземелье состояло теперь из пятиметрового коридора, кладовой и трех маленьких открытых камер, все они были соединены узкими переходами; имелись кухня, уборная и две спальни, в каждой из которых стояло по две койки. Все вместе занимало площадь примерно в 183 квадратных метра. Потолки в самой высокой точке достигали 1,7 метра.

Когда расширение камеры подошло к концу, генеральный план вступил в следующую дьявольскую фазу: Лизу переместили в мир света. Ребенок был болезненный, склонный к приступам кашля и жестокому ознобу. Девочка оказалась чрезвычайно шумной — «визгливка», как называл ее Фритцль, — он боялся, что ребенок однажды может быть услышанным сквозь метры земли, стали и бетона, скрывавшие бункер. Поставив Элизабет в известность, что он забирает ее дочку наверх, к живой жизни, Фритцль заставил узницу написать еще одно письмо, вынудив окончательно запутаться в собственной лжи. Письмо было призвано увековечить вымысел о том, что она бросает дитя, поскольку не в силах воспитывать его.

«Дорогие родители, — выводила она своим отчетливым круглым почерком. — Передаю свою маленькую дочь Лизу вам. Следите за ней повнимательнее». 19 мая 1993 года Фритцль «обнаружил» на пороге дома картонную коробку с Лизой, которой к тому времени было уже девять месяцев. Разумеется, никакого подлинного изумления не было и в помине; он сам поставил коробку к порогу и завел звонок на таймер.

Для главы исполнительной власти Амштеттена это один из фактов, свидетельствующий о сложности замысла Фритцля. «Дом был наводнен людьми, кто-то постоянно входил и выходил, Фритцль не мог контролировать этого, и все же ему нужно было поставить коробку с ребенком, а затем подойти к двери и забрать посылку. Подумайте только: он завел дверной замок, возможно с помощью одного из своих пультов дистанционного управления, за несколько секунд до того, как вошел в комнату. „Не волнуйся, я открою“, — видимо, сказал он жене, спустился и первым нашел ребенка. Не было практически никаких шансов, что за эту одну минуту кто-то еще увидит коробку. А если и увидел бы, то Фритцль подоспел бы через мгновение и взял бы ситуацию под контроль. Это показывает невероятную изощренность, с какой он таил все от мира».

В письме, которое Фритцль показал своей недоверчивой жене, та прочла: «Вы, наверное, в растерянности и не понимаете, почему услышали обо мне только сейчас, хотя это письмо шло одновременно с маленьким сюрпризом. — Элизабет добавляла: — Я кормила ее грудью шесть с половиной месяцев. Теперь она только молоко пьет из бутылочки, а все остальное ест ложкой». Элизабет писала, что «не в состоянии» заботиться о дочери и надеется, что не слишком озаботит родителей. Психиатр, изучавший это письмо много лет спустя, сказал, что оно составлено в таком тоне, будто Элизабет просит немного уважения и терпимости к своему такому отличному образу жизни.

Сказать, что Розмари Фритцль была ошеломлена — значит ничего не сказать. Несколько долгих минут она просто смотрела на ребенка, вновь и вновь повторяя «Боже мой!». Ее солдафонистый муж уже все решил заранее: их дочь Элизабет была дрянью, но поступила правильно, предоставив им дитя, за которым не могла присматривать сама.

«Мы поступим по справедливости», — сказал он Розмари, прежде чем одеться, чтобы отправиться сначала в полицейский участок, а затем в городской центр, ведающий делами малолетних.

Власти оказались бюрократическим зеркальным отражением соседей и жильцов с Иббштрассе. Они не видели ничего, кроме того, что им хотелось видеть. Перед ними стоял уважаемый семейный человек, хороший, надежный гражданин, крепость брака не подлежала сомнению, жена была набожной прихожанкой, к тому же у четы Фритцлей имелась определенная сумма в банке. Конечно, власти могли бы копнуть немного глубже: вскрылось бы заключение в связи с изнасилованием, допросы в связи с поджогами, еще кое-какие странные вещи и, наконец, дочь, сбежавшая из дома еще подростком. Власти могли бы начать расследование. Но не сделали этого. Коварный и изворотливый Фритцль знал образ мыслей властей, точно так же, как он знал образ мыслей обитателей Иббштрассе. Никто и пальцем не пошевельнет, решил он, и оказался прав.

«Господин и госпожа Фритцль оправились после первого шока», записал амштеттенский офицер в отчете, сделанном через пять дней после «обнаружения» Лизы. Респектабельная дама с журналом для записей навестила семью и выпила кофе из миниатюрного мейсенского сервиза, принадлежавшего Розмари. После такой гостеприимной встречи она добавила в собственном отчете: «Фритцли — семья, которая с любовью заботится о Лизе и будет продолжать делать это и впредь. Мы думаем, что в интересах ребенка попасть в семью бабушки и дедушки, которые явно станут ответственными и заботливыми опекунами». Год спустя чета удочерила Лизу, однако поток детей не прекращался.

15 декабря 1994 года, вскоре после полуночи, был обнаружен еще один ребенок — Моника. Ей было девять месяцев. На этот раз дитя не лежало в картонной коробке, а сидело в детском креслице на колесиках, которое стояло в коридоре. Пару минут спустя раздался телефонный звонок, и к трубке подошла Розмари Фритцль.

Она расслышала голос дочери на другом конце провода, Элизабет попросила ее позаботиться о ребенке. «Я просто оставила ее перед вашим домом».

Телефонный звонок представляется весьма любопытным по одной причине: Йозеф недавно сменил номер телефона. Похоже, он был по горло сыт звонками разгневанных жильцов, или кредиторов, или просто людей, которые беспокоили его попусту.

«Как она узнала номер?» — спросила Розмари мужа, когда тот вернулся. От досады Фритцль прикусил губу и еле слышно выругался. Он заставил дочь наговорить послание на диктофон, но упустил фактор нового, еще не зарегистрированного номера. К счастью для Фритцля, необразованность Розмари и ее низкая самооценка означали, что она вовсе не собирается развивать тему.

Третий сын, Александр, один из уцелевших близнецов Элизабет, выросший во мраке, был последним «подарком». Он родился 28 апреля 1996 года, и ему было пятнадцать месяцев, когда его освободили из камеры. Вслед за его рождением, в 2002 году, появился последний ребенок Элизабет, Феликс, чья судьба была не такой солнечной, как судьба Александра. Феликс был обречен провести первые пять лет своей жизни под землей, ведя жалкое, полуслепое существование, прежде чем его выпустили из камеры на свет божий.

Социальные работники приходили к Фритцлям двадцать один раз. Двадцать один раз они сидели, прихлебывали кофе, грызли домашние бисквиты в сахарной обсыпке и неразборчивым почерком записывали в своих формулярах нечто вроде: «Фритцли с любовью заботятся о своих детях»; «в доме у Фритцлей все в полном порядке; дети развиваются хорошо. Их часто видят за чтением или с кассетами из публичной библиотеки, откуда и складывается впечатление, что они схватывают все на лету. Дедушка может показаться строгим, иногда слишком, но семья крепкая, и в школе у детей все хорошо».

Сусанна Парб, знавшая о мучениях своей подруги еще с детства, не устает винить себя, что ничего не предприняла, когда по маленькому городку Амштеттену поползли слухи о детях, которых давно исчезнувшая Элизабет оставляет у порога собственного дома. «Когда стали появляться дети, я поняла, что тут что-то нечисто. Элизабет ненавидела отца и никогда не оставила бы с ним собственных детей. Мне следовало бы обратить на это внимание, подать заявление. Я просто места себе не нахожу, что не сделала этого».

Согласно британскому психологу-клиницисту, доктору Кристине Даунинг-Орр, сохранение параллельности двух миров — внешнего и подземного — требовало от Фритцля невероятной криминальной ловкости. «Все выглядит так, словно его душе были неведомы муки совести и раскаяния, словно он не испытывал никакой антипатии по отношению к своей дочери, внукам, жене. От сознания этого кровь стыла в жилах». Доктор Даунинг Орр думает, что Фритцль заключил Элизабет в темницу, поскольку не хотел, чтобы их отношения прервались, когда ей исполнится восемнадцать и она уйдет. «Возможно, она уже начала отбиваться от рук и у нее появились первые приятели. Возможно, Фритцля пугало, что его изобличат, что Элизабет проболтается, и это привело его к мысли заключить ее в подземную темницу. От данного типа логики меня всегда бросало в дрожь. Но подобные случаи крайне редки; нам редко приходится сталкиваться с таким типом поведения. К несчастью, Элизабет Фритцль и ее детям подземелья — пришлось».

Мать и дочь разделяло всего несколько ярдов, но они были далеки друг от друга, как континенты. Розмари буквально валилась с ног в конце каждого дня, полного приказов и забот, но она обожала своих внуков. Она отводила детей на уроки музыки. Лиза училась играть на немецкой флейте. Моника и Александр — на трубе. Любящая бабушка сопровождала их на все другие мероприятия, не предусмотренные школьным расписанием.

«Все восхищались ею за ее стойкость», — вспоминает бывший учитель музыки, готовивший детей. Лишь однажды Розмари заговорила с ним об Элизабет. «Стоило ей заговорить о дочери, голос ее пресекся, а на глазах появились слезы; всхлипывая, она сказала, что Элизабет стала последовательницей какой-то экзотической секты и ей очень недостает дочери».

По воскресеньям Розмари водила детей в церковь и следила за тем, как они выполняют любую «сверхурочную» работу по дому. Особенно это касалось Александра, который провел в камере пятнадцать месяцев — на полгода дольше, чем Лиза и Моника, — прежде чем присоединиться к «верхним» детям. Интересно, вспоминались ли ему хоть мельком те ужасные время и место?

Фритцль никогда не посещал вместе с семьей церковь Святой Марии в Амштеттене. Судя по теоретическим выкладкам полиции, он скорее всего использовал именно это время, когда его жены и «верхней» семьи не было дома, чтобы проскользнуть в подвал ради очередных «забав» с дочерью. Местный католический священник Франц Хальбартшлагер тесно сблизился с семьей Фритцлей, поминая Элизабет в своих молитвах. До него доходили слухи о том, что она сбежала, чтобы присоединиться к какой-то секте. Годы спустя, когда его позвали в последний раз причастить Керстин, он моментально признал сходство между ней и тремя ее братьями и сестрами, которые не провели свои жизни в камере. «Трое детей, взятых на воспитание семьей Фритцлей, получили свое первое причастие здесь. Когда меня попросили прийти в больницу и я услышал ее имя, то был просто ошеломлен. Разумеется, я видел явные черты сходства между Керстин и остальными детьми. Но в то время как они были здоровы, она очевидно пострадала от своей жизни в подземелье. Она была бледной, и губы ее опухли». «Фритцль вел невероятную двойную жизнь», — добавляет священник.

Один из жильцов Иббштрассе, Дубановски, припоминает, что местные жители в шутку окрестили то время «временем аистов», так как дети рождались с регулярностью курьерских поездов. «Когда перед отъездом я спросил Фритцля, нужно ли ожидать специального уведомления, тот ответил, что ему все равно, потому что я занимал одну из трех квартир, которые он больше сдавать не собирается. Он объяснил это тем, что собирается придержать ее для трех своих внуков, чтобы они смогли жить вместе с ним, когда подрастут. Это объяснение показалось мне логичным. Я довольно хорошо знал ребятишек, и между нами всегда завязывались какие-нибудь смешные разговоры. Я часто встречался с ними, потому что мне разрешили держать свой мопед во дворе, и Александр всегда говорил, что тоже хочет мотоцикл. Тогда его бабушка отвечала: „Конечно. Мечтать не запретишь“.

Я бы сказал, что отношения в семье были хорошие. Конечно, иногда Фритцль начинал орать на детей. Обычно он делал это у себя в квартире, но я слышал его рев.

Я регулярно проводил отпуска в Таиланде, поэтому он как-то заговорил со мной об этом. Тогда же он рассказал мне, что тоже охотился за женщинами, когда был там, и знал, где можно заняться сексом за гроши. Однажды я сказал ему, что там действительно легко достать любые наркотики. Он ответил, что это не имеет к нему никакого отношения.

В конце концов запретных тем для нас не осталось. Он всегда рассказывал мне о своей работе по дому и так далее. К тому времени, когда я въехал, он уже официально был на пенсии. Он сказал, что долго работал за границей на электростанции и заработал там хорошие деньги. Теперь-то он уже старик. У него и его жены начались проблемы — одышка, когда они поднимаются по лестнице, ну и всякое такое.

Из детей Фритцля я по-настоящему был знаком только с Зеппом. Он был у Фритцля вроде прислуги. Ему было уже тридцать семь или тридцать восемь, но он делал все, что говорил ему отец. Он действительно был под каблуком у отца, который не отпускал его ни на шаг. У него была собственная квартира в доме родителей. Помню, когда мне было двадцать лет, Фритцль управлял небольшой гостиницей неподалеку от своего дома и Зепп все время находился при нем, выслушивая постоянные окрики отца.

Фритцль спускался в подвал каждый день, но лично меня это не касалось. Я думал, что, может, у него есть какое-то хобби, которым он занимается там, внизу. Моделирование или что-нибудь вроде. Это казалось мне нормальным. Он всегда ложился в десять, а перед тем обходил весь дом, проверяя, все ли в порядке. Когда мне случалось видеть его в это время, он всегда подмечал и указывал мне на какое-нибудь пятнышко.

Розмари? Ну что ж, она была очень тихая женщина, совсем как мышка, с которой ее властный муж явно обходился плохо. Не думаю, чтобы она хоть раз спускалась в подвал, я, по крайней мере, этого не видел. Она очень заботилась о детях. В 1998 году я купил новую музыкальную игрушку и сделал звук слишком громко, так что Фритцль спустился и сказал, чтобы я вел себя потише. Через несколько недель ко мне зашла Розмари и сказала, что хотела бы купить мой старый телевизор. Это был красивый телевизор марки „грундиг“, уже оснащенный телетекстом. Розмари ужасно хотелось купить его, вот я и отдал его за 1500 шиллингов. Я невольно задался вопросом, зачем им телевизор, поскольку у них уже было два. „Отдам детям“, — сказал потом Фритцль. Элизабет смотрела на мир по моему старому телику, а я, черт возьми, даже не подозревал об этом».

Элизабет уже пятнадцать лет находилась в камере, когда Фритцль предпринял свою вторую вылазку в Таиланд. Когда он поехал туда с Паулем Херером в 1970 году, никто от него не зависел. Теперь же полная беспомощность Элизабет доставляла ему тайное удовольствие. Хотя он и говорил о таймере, который откроет замок камеры, «если что-то случится со мной», нет никакой уверенности в том, что таймер бы сработал. Сбой в подаче электроэнергии мог нарушить всю систему; любая неполадка могла разъединить механизм. Но Фритцля это и не волновало; он продолжал придерживаться своего замысла, с торжествующим видом снялся на нескольких фотографиях в злачных местах Бангкока и продолжал в том же духе.

«Он был весь словно на пружинах, — вспоминает Херер. — Помню, как молодая тайская девушка очень долго массировала его. Ему это действительно нравилось. Однажды я видел, как Йозеф покупал вечернее платье и пикантное нижнее белье для тоненькой и стройной женщины на пляже в Паттайе. Он здорово обозлился, когда понял, что я заметил это. Потом сказал, что у него „подружка на стороне“. Вещи предназначались ей. Он попросил меня ничего не рассказывать его жене. Думаю, теперь мы знаем, для кого он все покупал».

Видео запечатлело Фритцля, с наслаждением валяющегося на пляже. Эти кадры свидетельствуют о его крайней бесчувственности по отношению к своей подземной семье.

Розвита Цмуг, хозяйка ресторана «Гастхоф цур Пост» в Ашбахе (окраина Амштеттена), вспоминает его исстрадавшуюся жену и то обожание, с каким она относилась к своей семье как к животворному источнику, помогавшему ей сохранять рассудок. «Она заняла свое место в 1993 году, прямо перед тем, как появился первый ребенок, но ей пришлось отказаться от него, когда год спустя появился второй. Сам Фритцль никогда ничего не делал. Он просто заходил время от времени убедиться, что жена при деле, долго не задерживался, выпивал что-нибудь, закусывал и уходил. Всегда всю работу делала за него Розмари с детьми. Еще у них была квартира наверху, где она часто оставалась на ночь с детьми. Он там никогда не задерживался. Дело у них не шло по-настоящему хорошо, главным образом потому, что дом был такая развалюха. Низкий был человек, не хотел вкладывать в дом ни копейки, да и не особенно-то заботился помочь жене.

Фритцль много занимался незаконными делами. Помню кипу поддельных счетов, которую он сдал в компанию по кондиционированию воздуха. У него был заголовок счета-фактуры, и он написал второй чек, чтобы уменьшить цену. Затем переслал подправленный чек в фирму. Но они заметили подделку, и разыгралась настоящая судебная баталия… В другой раз он попытался обсчитать меня. Я захотела приобрести его дело. Фритцль составил контракт, включавший список всей его собственности, ну, скажем, кухня и так далее, которую я должна была купить у него. К тому же я должна была выплатить компенсацию за все проведенные строительные работы. Позже я переговорила с владелицей собственности, которую арендовала, и она сказала мне, что на самом деле все это принадлежит ей. Убыток получился большой — более 100 000 шиллингов.

Я сильно невзлюбила его еще до этого случая. На первый взгляд, он всегда казался таким милым, но в собственных глазах чувствовал превосходство над остальными. Думается, он никого не уважал. Было ясно, что между ним и Розмари не существует никаких отношений. Всю работу делала она, а он только снимал сливки. Я определенно не знаю, что сталось с Элизабет; она была полностью вымотана и день за днем старалась увильнуть от непосильной работы».

2 марта 1998 года произошло событие, от которого Йозеф Фритцль должен был лишиться дара речи: в Вене пропала десятилетняя девочка, отправившаяся в школу. Фритцль вряд ли мог знать, что случилось с Наташей Кампуш. Менее двухсот километров отделяли подземные царства Приклопиля и Фритцля, но в каком-то смысле они были связаны неисповедимыми узами. Впоследствии ошибки, которые полиция допустила, стараясь поймать Приклопиля, были тщательно изучены специалистами — вне всякого сомнения, это помогло властям наконец-то выйти и на след амштеттенского маньяка.