Монстр. Дело Йозефа Фритцля

7 Конец близок

Вилла «Остенде» в Линце купается в розовом свете. Музыка, пульсируя, отдается в стенах. Это избитый фасад, скрывающий бордель: розовые лампочки в пластиковых абажурах мерцают по всей длине устеленной розовым ковром лестницы, а наверху розовые коридоры ведут в розовые спальни. Только гостиная, где завсегдатаи выбирают себе партнерш, не вписывается в эту цветовую гамму, она выдержана в коричневых и бежевых тонах, с софой в стиле семидесятых, под двумя «произведениями искусства»: лишенной головы обнаженной женской статуей и литографией с изображением воина племени апачей. Наверху — место, где принужденная игривость и жизнерадостность входят в распорядок дня. Обитательницы виллы угождают мужчинам, которые пока остались без партнерши, или тем, кто хочет «перчика», — например, обслуживают ночной мальчишник, каждый участник которого настаивает, что «еще чуть-чуть» и он покажет всем свою мужскую силу, бахвалится своей дутой репутацией и готов потратить отпущенные ему карманные деньги на секс.

Атмосфера натянутого веселья вскружила голову и Йозефу Фритцлю. Поскольку секс с Розмари давно прекратился, а его либидо ни в коей мере не утихало, вилла «Остенде» была одним из многих местечек, где он удовлетворял свои потребности. Элизабет страдала в своей камере, но в мире над ней происходили революции в общественных нравах — сексуальные и наркотические. Проституция в Австрии легализована, и у виллы «Остенде» есть свой веб-сайт, в местных газетах размещается реклама; местная публика мужского пола устраивает здесь распутные вечеринки. Отец Элизабет, не способный удовлетворить свое желание ею одной, заказывал в аптеках он-лайн в больших количествах «виагру» и другие возбудители специально для вечеров, когда отправлялся на виллу «Остенде». Поднимая коктейль из возбудителей, смешанных с энергетическими напитками вроде «Ред Булл», он говорил друзьям: «После такого этим делом можно часами заниматься».

Сексуальное насилие встречается во всех странах, и исследования указывают на его виды и классовые границы. Фритцль наслаждался домогательствами с того дня, когда впервые нашел противоположный пол привлекательным. Он обладал преувеличенным чувством собственной мужественности, склонялся к анонимным сексуальным взаимоотношениям, противоположным тем, которые основаны на эмоциональных узах, и число сексуальных связей считал почетным знаком отличия. Фритцль никогда не видел в женщине партнера, к которому можно относиться с уважением; скорее они представлялись ему врагами, подлежащими завоеванию и уничтожению. Ирония судьбы, возможно, заключалась в выборе комнаты — любимой комнаты Фритцля в «Остенде». Во время проводимых там ночей, в пошитых на заказ костюмах, с ног до головы облившись одеколоном, тщательно уложив остатки волос, в начищенных до яркого блеска ботинках, он просто менял одно подземелье на другое.

В подвале клуба, дабы ублажить клиентов, склонных к экзотике, была расположена камера с решетками и железной дверью, известная завсегдатаям как «секс-склеп». Для Фритцля она стала вторым домом.

Одна из тружениц секса, его любимица, рассказывала о том, какое наслаждение он получал, привязывая ее к самодельному кресту, сковывая руки и ноги наручниками. «Зови меня Учителем! — командовал он, изо всех сил ударяя ее по почкам, хлеща по лицу и ягодицам. — Я тебе покажу, как меня уважать, сука!»

«Он смотрел на меня в упор своим леденящим взглядом», — рассказывает женщина, которой уже за тридцать. При хорошем освещении, в гриме, она могла бы напомнить дочь Фритцля Элизабет. Называя себя Лола, она говорила, что приехала сюда из Граца, где прошло ее детство и где она ступила на путь проституции, чтобы поддерживать себя и свою единственную дочь. «Он заказывал меня много раз и был просто в исступлении от восторга. Он выбирал меня, потому что говорил, что ему нравятся молодые, пышные — но не жирные — девушки, которые рады отдаваться ему. Он всегда велел называть себя „учителем“ и не позволял заговаривать с ним, пока сам не начнет. Если от меня требовалось что-то сказать, я должна была начинать каждую фразу со слова „повелитель“ и заканчивать „повелитель, мой повелитель“. Он настаивал, чтобы я надевала черные туфли на высоком каблуке и кроме них только желтоватые нейлоновые чулки — никакого другого цвета. Еще я должна была пользоваться ярко-красной помадой, чтобы, по его словам, „выглядеть как настоящая шлюха“, и он никогда не позволял мне снимать трусики: просто сдвигал их в сторону. Все это время он тяжело дышал и выпучивал глаза. Он был ужасен. Но мне нужны были деньги — да кому они не нужны! И хотя отсос стоил 150 евро, мы могли выжать из него вдвое больше за дополнительные услуги.

Он платил, чтобы заниматься сексом в темнице, которую я терпеть не могла. Камера была темная, зловещая и сырая, но ему там больше всего нравилось. Обычно он брал меня сзади, награждал шлепками, называл „шлюхой“ или „сучкой“, получал удовлетворение и уходил, не сказав ни слова. При мысли о том, что он держал свою дочь и детей под землей всего в нескольких километрах отсюда и так же измывался над ними, мне теперь становится дурно. Я даже не знала, как его зовут. Мы с девочками называли его просто „Дракула“, потому что он часто одевался в черное и вид у него был, знаете, такой злой. Как- то я спросила его о семье, на что он ответил: „Я бессемейный“. Я думала, что он просто одинокий человек, но теперь-то я знаю, что он настоящий зверь. И место ему — в аду».

Многие годы Фритцль был завсегдатаем «Остенде» и местечек вроде подобной виллы. Он зачастил в бордели в семидесятые. Его аппетит возрос в восьмидесятые и девяностые. Фритцль поддерживал темп за счет возбудителей, которые заказывал он-лайн. С приближением нового тысячелетия склонность экстравагантного клиента причинять боль заставила проституток избегать его.

При воспоминании о Фритцле бармен Кристоф Флюгель вздрагивает. Он работал в «Остенде» шесть лет, многого навидался и многое хотел бы позабыть. Однако позабыть Фритцля ему не удалось. «Ему нравилось делать больно, и он хотел, чтобы некоторые девушки изображали мертвое тело. Он был жестоким и повелительным. Все девушки так и сказали: „С этим парнем мы больше никогда не пойдем“. Редкий случай в этом бизнесе. Девяносто пять процентов гостей обычно совершенно нормальные, три процента слегка „со сдвигом“. Фритцль принадлежал к двум последним процентам крайних извращенцев. Приходил регулярно. Так же как и его причудливые сексуальные вкусы, никогда не забуду его прижимистость. Если он заказывал напитки на девяносто семь евро, а платил сотенной купюрой, то всегда спрашивал три евро сдачи.

В баре он был полновластным хозяином. Ему нравилось разыгрывать перед служащими важную шишку, вечно он подсказывал, что делать да как. Если ему нравилась девушка, он заказывал для нее шампанское, но очень скоро стал вести себя как учитель с детишками, командуя: „Сядь прямо!“ или „Не мели чепухи!“ Такое поведение не часто увидишь в секс-клубах».

Вилла «Остенде» по праву считается самым старым борделем в Австрии, и Йозеф Фритцль, учитывая его слабость к нацистам и их образу действия, восхищался офицерами СС в ботинках с высокими голенищами и гестаповцами, которые частенько заглядывали сюда во времена Третьего рейха. Местные газеты даже напечатали, что посетителем борделя был сам Гитлер, но это сомнительно.

Хозяин клуба Петер Штольц рассказал, что нравилось вытворять Фритцлю: «Странный это был человек, скупердяй еще тот. Ему нравилось спускаться в темницу с девочками, которых он выбирал лично. Он разыгрывал роль агрессивного насильника, охотящегося за своей жертвой. И при этом настаивал, что изнасилование должно быть „настоящим“. Он заходил к нам раза три в неделю.

Стержнем всего были подчинение и унижение: им доставалась боль, ему — удовольствие. Так, например, ему нравилось запихивать девочек в мешок и так туго стягивать его, что жертва едва могла дышать. Тогда он говорил: „Я хочу слышать, как ты задыхаешься, хочу видеть, как ты подыхаешь, но я тебя выпущу“.

Он намеренно ставил девочек на край жизни и смерти, когда он мог бы решать, жить им или умереть. В конечном счете, ему хотелось сыграть роль Бога. Комплекс Бога вышел у него из-под контроля. Он был извращен до глубины души, и пытка явно была нужна ему для сексуального удовлетворения. Фритцлю также доставляло удовольствие разыгрывать изнасилование с проститутками, которых он заставлял густо намазываться ярко-красной помадой, чтобы они „выглядели настоящими шлюхами“. Тогда он был сексуальным хищником, а они — его визжащими от ужаса жертвами. Фритцлю нравилось избивать девочек, и время от времени, хотя не всегда, его волновало, когда избивают его самого. По большей же части он хотел быть жестоким и агрессивным, бить девочек или хлестать их хлыстом.

Он был одновременно одним из моих лучших и худших клиентов. Он всегда хотел всего, но за самую низкую цену. И фантазии у него были самые извращенные».

Штольц даже не заикается о том, что ни разу не помешал Фритцлю нанести раны девочкам.

Примерно в тридцати километрах находится другое излюбленное место Фритцля под названием «Карибик-клуб». Это царство хижин с крышами из поддельных пальмовых листьев и коктейлей с ромом, пляжа, усыпанного песком из местного карьера, и коктейлей с пластмассовыми зонтиками. «Карибик» еще один секс-храм, на этот раз посвященный свингерам, которых приглашают расслабиться ромовыми коктейлями, прежде чем затеять возню на плетеных креслах и циновках, расставленных и разложенных под бумажными кронами. Какой бы ни была жена Фритцля Розмари — наивной, глупой, забитой, оплеванной или просто стоической натурой, — ее никогда нельзя было отнести к новаторам в области секса. Она ходила с ним туда только для того, чтобы угодить его потребности унизить ее, вновь продемонстрировать всеобъемлющее стремление к власти.

Пауль Штокер, местный строитель, который познакомился с Фритцлем, пытаясь продать свой дом в 1997 году, согласился сходить с ним в клуб для парней как-нибудь вечерком. «Фритцль сказал мне, что мужчина наших лет может здорово позабавиться, если займется сексом. Он сказал, что надо принять сразу три таблетки „виагры“, „левитры“ и „циалис“. „Пилюли эти заводят тебя одна за другой, и будешь как бык“.

Через неделю я сам заглянул в „Карибик“ и заметил входившую пожилую пару. Они выглядели в точности как парочка стариков, которые кормят голубей, сидя на скамеечке в парке. У меня просто язык отнялся, когда я понял, что это Фритцль со своей женой. Он явно знал тут все ходы и выходы. Жена Фритцля, ни слова не говоря, отошла и встала в уголке, а он тут же принялся обрабатывать другого клиента, которому, похоже, была не по вкусу его партнерша. Затем занялся с ней сексом. Они подбадривали и разогревали друг друга, причем Фритцль заставлял Розмари смотреть на все, а сам следил, как она корчится от стыда. Его приступы страсти, его оргазмы — все было только ради того, чтобы жена чувствовала себя как можно более неловко. От такого зрелища с души воротило».

Неутомимая тяга Фритцля к гедонистическим удовольствиям не могла не отразиться на его здоровье. Стали сказываться возраст и усталость. Он чувствовал, что не может больше двигаться с прежней легкостью, и испытывал боли в груди, когда ему приходилось переставлять тяжести.

Иногда он приносил в бункер каталоги женской одежды и разрешал Элизабет заказывать по ним, если чувствовал, что ей нужно новое платье. Ей редко приходилось выбирать самой; Фритцль твердо продолжал контролировать все.

В глубине души он знал, что однажды их придется либо отпустить, либо обречь на смерть: моложе он не становился, а с таймерами, контролировавшими дверные замки, не всегда удавалось справиться с помощью пульта дистанционного управления. Он сотворил преисподнюю, а теперь был занят лихорадочно проносившимися в его уме вариантами того, как можно вывести подземную семью на свет, при этом сохраняя свою тайну.

Он знал, что здоровье всех обитателей камеры подорвано; мальчики слабели от недостатка витаминов. Под давлением Элизабет он принес в камеру добавки к витамину D и ультрафиолетовую лампу, которая должна была служить узникам эрзацем солнца. Он также сознавал, что странный распорядок, которого он придерживался уже более двух десятилетий, не мог не вызывать вопросов у соседей. Поездки по магазинам для закупки продовольствия, моющих средств, одежды, огромные коробки и мешки, которые он относил ко входу в свой тайный, подземный мир, наверняка вызывали недоумение у некоторых жильцов.

«Должен признать — как все, задним числом, — мне показалось странным, что Фритцлю понадобилась тачка, чтобы свозить все эти припасы к подвалу, — говорит Вальтер Вернер, живший бок о бок с Фритцлем одиннадцать лет. — Что он там делает? — думал я. Но никогда не подозревал, что реальность может быть такой ужасной, какой она оказалась в конце концов».

Было много рассуждений на тему о том, причастен ли сын Фритцля Йозеф, Зепп, продолжавший жить в доме, к подлому проекту отца. В интервью для этой книги один из бывших соседей сказал, что Зепп регулярно исполнял вместо отца обязанности смотрителя, спускаясь в подвал. Сабина Киршбихлер вспоминает: «Всякий раз, когда нам нужно было закрепить черепицу или что-нибудь случалось с электричеством, Йозеф-младший обычно спускался в подвал и приносил запчасти или инструменты, чтобы все починить. Я заметила, что он запирал дверь сразу после того, как выходил. Необычным было и то, что в доходном доме вроде этого жильцам не разрешалось хранить в подвале кое-какое имущество, что нормально, когда речь идет об аренде небольшой квартиры в Австрии». Конечно, фрау Киршбихлер, как и все прочие, никогда не видела сложного подземного лабиринта, сооруженного Йозефом-старшим.

Несмотря на пересуды соседей и друзей, полиция никогда не относила сына Фритцля к подозреваемым; преступления отца они от начала до конца рассматривают как усилия одиночки. Похоже, что отец дурил Йозефа-младшего так же тщательно, как и остальную семью.

Фритцль помогал Элизабет заказывать подарки под собственным именем и отправлять их на Иббштрассе. Поиск через конфиденциальную кредитную базу данных показывает, что некто «Элизабет Фритцль», родившаяся 8 апреля 1966 года, отослала несколько посылок по адресу Иббштрассе в 2007 году. Полиция считает это попытками Фритцля помочь Элизабет вернуть доверие семьи и проверить реакцию жены и детей на ее возвращение в реальный мир.

Существует также теория, что Фритцль планировал построить новую, еще большую подземную камеру подальше от Иббштрассе. Всего в нескольких кварталах, на Вайдхофнерштрассе, стоит маленький домик с большим участком. Сад лучше скрыт от соседей, чем тот, что расположен позади дома на Иббштрассе. С фасада же дом представляет небольшую светло-желтую постройку с деревянными ставнями.

Отто Попп, сосед, говорит, что Фритцль хотел разработать участок. «Действительно странным мне показалось то, что через два года он вернулся с лопатой и накопал в земле большое количество ям. С ним был его сын. Помню, что Фритцль все время на него покрикивал, а затем, уже в темноте, продолжал работать и засыпал все ямы. Из того, что я услышал, я понял, что здешняя почва не соответствует его ожиданиям, но я так никогда и не узнал, что это было, так как в то время у него не было никакого разрешения на изменение планировки. Я сообщил в полицию, и они собирались перекопать сад, чтобы увидеть, что он там делал. Но в данный момент все это — сплошная тайна». Что же! Можно сказать, только один Йозеф Фритцль знает, собирался ли он устроить вторую камеру — комплекс помещений побольше — по новому адресу.

Отто Попп: «Фритцль избегал каких бы то ни было контактов во время обсуждения строительства и был очень странной личностью. Купив собственность, он даже не представился соседям. Надо было видеть, с каким начальственным видом он командовал своей семьей. Дети переговаривались чуть ли не шепотом, всегда вели себя тихо и ходили следом за бабушкой. Он брал их с собой и заставлял ждать или помогать в работе по дому или саду».

Но если жизнь «верхней» семьи не была идеальной, жизнь семьи «нижней» была несравненно хуже. Возможно, Фритцль стал уставать. И все же не столько благополучие Элизабет беспокоило монстра, сколько решение того, что он считал своей проблемой — как и чем оправдать шаг, который положит конец его стигийскому миру. Полицейские источники, в 2008 году пожелавшие остаться анонимными, утверждают, что Фритцль старался сотрудничать с полицией в допросах после освобождения семьи из камеры. «Он говорит, что в 2007-м впервые серьезно задумался над тем, чтобы положить всему конец. Проблема состояла в том, как это сделать, и она не давала ему покоя до того момента, когда события приняли такой оборот, какой ему и не снился.

Он собирался представить дело так, что Элизабет и ее детям удалось вырваться из объятий какой-нибудь секты — так, например, это мог быть культ почитателей Святого Грааля в Чешской Республике, поскольку Фритцль считал, что Австрия — слишком маленькая страна и полиция всегда сможет уличить лжеца. Он рассчитывал застращать детей так, чтобы они никогда не проболтались об ужасной тайне своего рождения и подземной жизни. Элизабет продолжала тревожить его — и не без причины. Всегда существовала пугающая возможность, что ее похищение, заточение и изнасилование выплывут наружу, как только она освободится. Поскольку Фритцль по сути своей был существом безмерно самовлюбленным, становится ясным: он до конца хотел играть роль „любящего отца“, которому каким-то образом удалось спасти дочь и ее детей».

Если они будут выглядеть бледными и болезненными, то причина тому — годы недостаточного питания и затворничества, когда они полностью находились в руках шаманствующих наркоманов культа, к которому присоединилась Элизабет.

Полиция отмечает, что во второй половине 2007 и в 2008 году Фритцль начал все чаще намекать друзьям и соседям на «секту» и что якобы он «вышел на след своей непутевой дочери».

Как обычно, никаких деталей; просто какие-то страшилки где-то там, за горизонтом. Вот как формулирует план Фритцля один из полицейских офицеров, принимавший участие в расследовании: «Элизабет должна была выступить как „дурная мать“, наконец вернувшаяся домой с тремя детьми». Дурная мать, героический отец, бедные дети. Сценарий Йозефа Фритцля, приз Академии киноискусств за хитрость и двоедушие.

Пауль Херер, человек, который знал Фритцля как «доброго малого», ездивший вместе с ним в отпуск, вспоминает эволюцию, в результате которой появился новый Фритцль, более нерешительный и сомневающийся. Факты, просочившиеся через СМИ, навели его на мысль, что дружище Фритцль разыгрывал его, точно так же, как и всех остальных. «Теперь я понимаю, что он использовал меня, выверяя различные сценарии, которые прокручивал в уме. Полагаю, он ожидал моей реакции, делал соответствующую пометку, а затем переходил к другой возможности. Ловкий ублюдок.

Когда подкидыши стали появляться у его порога один за другим, он всегда звонил мне, чтобы посоветоваться насчет письма от Элизабет. Полагаю, я был его „проверкой на доверчивость“, если можно так выразиться. Беда в том, что я был тупицей, как любой другой австриец, и годами глотал наживку.

Под конец — не знаю, мне так кажется, — месяцев за девять до того, как все накрылось, он без конца названивал мне, заводя разговор о чем угодно, начиная со своих проблем со здоровьем — ему казалось, что у него сердечко пошаливает, — до своих сбережений и вложений, долгов и прочих финансов. „Хочу сделать свою жизнь проще, Пауль, — сказал он. — Уменьшить стресс“. Господи!

Еще он говорил о том, что „собирается уехать“, упоминал Дальний Восток, хотя, кто знает, не была ли это очередная дымовая завеса, помогавшая скрывать то, о чем он думал на самом деле? Мне кажется, он действительно беспокоился о своем здоровье в тот год, когда его взяли. Он стал ходить в бассейн и тратил уйму денег на разные таблетки и лекарственные травы. Думаю, он наконец понял, что даже человек с такой энергией, как у него, рано или поздно выдыхается, и это потрясло его. Ему нравилось пиво, но он никогда много не пил и уж точно не принимал никаких наркотиков, хотя в целом и не осуждал их. Я потом читал, что он глотал секс-пилюли горстями, как конфеты, но думаю, что это преувеличение.

Особенно помню один разговор с ним за месяц до того, как все обнаружилось. Он сказал, что хотел бы „лечь в могилу“, воссоединиться с Элизабет. Спросил, что я об этом думаю. „Неужели я прощу ей все, через что она заставила пройти нас с Розмари? Уверен, что она отняла у нас годы жизни. Я знаю, она была несчастлива дома, но мы всего лишь принимали ее интересы слишком близко к сердцу“. Помнится, я сказал ему что-то вроде того, что теперь она уже большая и сможет увидеть своего отца совершенно в ином свете. Подозреваю, что разговор — на каком-то самом глубинном уровне — был показателем его стремления оправдать содеянное в собственных глазах. Непростой парень. Теперь-то я вижу, что знал его только очень поверхностно».

Другого человека, который «знал его только поверхностно», зовут Антон Краусхофер, сейчас ему шестьдесят восемь. Он живет в симпатичном отдельном доме, вокруг которого растут красные герани в горшках, а окнами дом обращен на снежные горные пики вдалеке. Внизу протекает река, у ног его лежит собака, а в обеденное время он держит в руках кружку холодного пива. Краусхофер наслаждается своим уединением. Он никогда не понимал, почему Фритцль не бросил все, отказавшись от своей неистовой деятельности.

«Да, я знал Фритцля, — вспоминает он. — Это было где-то году в две тысячи четвертом. Я продал ему дом в Святом Пельтене, всего на шесть квартир, с комнатой для деловых встреч. Он вышел на меня через агента по недвижимости. Мы даже не виделись на ранних порах заключения сделки, встретились только тогда, когда надо было окончательно подписать контракт. Его интересовал дом на Линцерштрассе, 30, и он явился, чтобы поставить свою подпись и решить вопрос с деньгами. Он производил впечатление абсолютно серьезного, очень корректного пожилого мужчины. Он показался мне человеком незыблемых ценностей, с которым вы были бы не против иметь дело. Он приветствовал меня корректно и официально — именно такого приветствия ожидают люди моего поколения, хотя молодежь — увы! — исказила его до крайности. Он также был очень осведомлен о делах в области недвижимости, о дополнительных расценках при оказании особых услуг жильцам, в общем, обо всем этом. У меня не было чувства, что я имею дело с тупицей или человеком, привыкшим тратить время попусту.

Каждое слово было словом делового человека во время тех встреч, которые мы провели, обсуждая цены, отопление, электричество, в общем — все это. Только раз мы коснулись чего-то личного, и теперь, когда я знаю целиком всю историю, могу сказать с уверенностью: он покупал этот дом для своей семьи — для „верхней“, равно как и для „нижней“.

Помню, я сказал ему: „Герр Фритцль, я на пять лет младше вас и по горло сыт работой. Я собирал полагающуюся мне арендную плату и общался с жильцами, которые норовили надуть меня на каждом шагу. Мне удалось скопить достаточно денег, чтобы построить себе дом, и у вас уже явно есть достаточная сумма, чтобы жить уединенно, — так зачем вам все это? Я имею в виду, что новый дом потребует долгих лет работы — вам придется вносить улучшения, подыскивать новых жильцов, обновлять свои владения. Зачем человеку в вашем возрасте думать обо всем этом?“

Он ответил мне без околичностей: „Мне нужен этот дом для моих внуков. У меня их много, а место найдется не для всех“. Он связался со мной через агента, потому что считал это место „перспективным“. Мне этот дом достался в наследство от моих стариков. Он принадлежал им лет сорок-пятьдесят, я сам жил в нем. Квартиры — от шестидесяти до ста пятидесяти квадратных метров. Я ни разу не заходил к Фритцлю на Иббштрассе, поэтому не знаю, как выглядит его дом внутри и хватает ли там места для семьи хозяина. Полагаю, нет, раз он сказал, что ему надо расширяться.

Он сразу перевел мне все деньги, расплатился с адвокатом наличными, и все прошло очень гладко. Он казался заинтересованным в том, чтобы завершить сделку как можно скорее, вот почему не было никаких проволочек. Я сообщил свою цену, и он моментально на нее согласился. Не знаю, почему ему так приглянулась моя собственность. Агент по недвижимости вроде как-то сказал, что ему было велено Фритцлем подыскать именно такой дом — со множеством небольших квартир.

Думаю, таков был его план: устроить своего рода коммуну, выстроенную для обеих его семей. До сих пор не могу поверить, что пожимал руку человеку, который вытворял такие ужасы».

Было ли это действительно одной из фантазий Фритцля? Наверху счастливая жизнь: привилегированные, посещающие школу дети, живущие с ним и Рози, а в бункере — изнуренные, бледные и одутловатые, скрюченные обитатели «нижнего» мира? Неужели у Фритцля было такое безудержное воображение?

Сколько бы он ни фантазировал насчет расширения своего клана, счастливо живущего, подобно некой дисфункциональной династии фон Траппа, наличность всегда оставалась краеугольным камнем его старости. Он экономил 900 евро в неделю, воспитывая трех подвальных детей. Размер его государственной и рабочей пенсии достигал 4000 евро ежемесячно. Домов, которыми он владел и благодаря которым зарабатывал деньги, к моменту его ареста было восемь.

Предположительно по налоговым соображениям, Фритцль переписал фамильный дом на Иббштрассе на свою старшую дочь Ульрику. Затем, в 1986 году, дом снова перешел из рук в руки — на сей раз он был целиком и полностью зарегистрирован на имя Фритцля и его жены Розмари. В конечном счете в 1998 году его единственным владельцем стал официально считаться Фритцль. Оформление было заключено в сентябре того года; по нему основное здание измерялось площадью 721 квадратный метр, но прилегающие постройки составляли более 346 квадратных метров. Во второй сделке, состоявшейся в тот же день по тому же адресу, упоминается 282 квадратных метра. Они относятся к новым пристройкам на полоске земли позади дома и тоже принадлежат Фритцлю.

В июле 2002 года в финансовых отчетах зарегистрировано, что Фритцль приобрел собственность на Вайдхоффнерштрассе в Амштеттене обшей площадью 1416 квадратных метров, включая отдельно стоящий дом площадью 283 квадратных метра. В декабре 2004 года он приобрел собственность на Линиерштрассе — широко раскинувшийся комплекс, захватывающий часть другого участка на Юлиус-Рааб-променад в Св. Пельтене, занимающий 1081 квадратный метр. Оба места имеют соответствующий коммерческий и жилой статус.

29 сентября 2006 года он подписал сделку о приобретении собственности в Вайдхофене и Иббсе общей площадью 388 квадратных метров, включая отдельное здание на площадке в 253 квадратных метра. В ноябре следующего года он приобрел дом на Иббзтцерштрассе в Вайдхофене общей площадью 1110 квадратных метров. Помимо этого Фритцль являлся владельцем Гастхоф Зеештерн в Мондзее, на берегу озера, пока не продал Зеештерн в 1996-м. В 2008 году он купил еще один дом под аренду в Кематене за 500 000 евро.

Все эти дома требовали огромного объема содержания, включающего обслуживающий персонал, жилищные налоги, ремонт, уборку. Фритцль часто нанимал людей на черном рынке, чтобы избежать высоких цен на такого рода услуги в Австрии. Он также использовал явно запутанное и сложное финансовое положение, в котором оказался, как предлог, чтобы удаляться в подвал и «заниматься бухгалтерией». Что он иногда и делал, если не преследовал какие- нибудь более гнусные цели.

Дальше в лес — больше дров. За 2006, 2007 и 2008 годы Фритцль получил со своей собственности 3 879 500 шиллингов. На что же пошли все эти деньги? В банке Фритцль сказал, что вся сумма уйдет на обновление и бизнес на Иббштрассе, как-то связанный с производством нижнего белья. Владелец фирмы был должным образом внесен в интернетовский список как некий Йозеф Фритцль. И все же, когда полиция осуществляла проверку собственности, никаких следов фирмы, изготовляющей нижнее белье, обнаружено не было.

Он действительно предпринял некоторые обновления и начал обрабатывать часть своих земель. Но неужели Фритцль придерживал все остальное для решающего броска костей? Трастовый фонд на имя детей… или билет на самолет и лачуга где-нибудь на задворках Таиланда? Амштеттенским детективам, которые пытались распутать клубок преступлений Фритцля, пришлось обратиться в службы специального финансового отдела национальной полиции в Вене, чтобы прочесать лабиринт его финансовых махинаций. Арендная плата с жильцов — а в одном только доме на Линцерштрассе их было шестеро — до сих пор перечисляется на его банковский счет, но теперь ею ведает адвокат Фритцля. Эти фонды, не предназначенные для уплаты его долгов, теперь пойдут на оплату судебных издержек. И любая возможность судопроизводства, ведущегося от имени подвальной семьи, используется для получения остатков — равно наличности и недвижимости — на оплату продолжительного терапевтического курса.

К моменту своего ареста Фритцль получал 15 000 евро ежемесячной ренты, но дом на Иббштрассе и другие дома требовали значительных издержек, и ему приходилось занимать крупные суммы. Он жаловался Хереру, что попадает в финансовые тиски, неизменно расплачиваясь наличными за новую собственность, которая зачастую не приносит ему ничего.

«Да, деньги были постоянным источником его тревог, — вспоминает приятель Фритцля. — Он говорил, что приходил в исступление, когда ему казалось, что он не продержится. Однажды он сказал: „Помню, когда я был маленьким и мы едва перебивались с воды на хлеб, я поклялся про себя, что у меня всегда будет какая-нибудь заначка. Я и под старость хочу жить на широкую ногу. К тому же на мне куча ответственности, столько детей, и за каждым надо присматривать“. В последний год он сказал, что по выходным играет в лотерею — что было совсем не характерно для него. Скуповат он был и тратить двенадцать евро на воскресный лотерейный билет мог только скрепя сердце. Да, он терзался, неся потери на финансовом фронте».

Считается, что денежные неурядицы стоят за рядом загадочных пожаров в доме на Иббштрассе к тому времени, когда Элизабет провела под землей уже почти 20 лет и родила семерых детей. 22 августа 2003 года огонь вспыхнул в одной из сдававшихся в аренду квартир на первом этаже. Фритцль обнаружил пожар минут через десять после начала. «Я почуял, как потянуло дымком, — рассказывал он пожарным, — опрометью бросился вниз, вышиб дверь и увидел стену дыма. Мой сын Йозеф тоже пришел на помощь и выбил кухонное окно. Я ринулся внутрь и вытащил квартирантку Аннемари, которая неподвижно лежала на полу». Пострадавшую отвезли в больницу, так как она успела наглотаться дыма, но, впрочем, позже оправилась. В связи с пожаром полиция произвела расследование, и в конце концов Фритцль получил компенсацию в 10 000 евро от страховой компании.

Не прошло и года, как все повторилось: на этот раз вспыхнул электросчетчик на первом этаже. И вновь пожар первым обнаружил вездесущий Йозеф Фритцль. На сей раз страховая компания усмотрела причину в том, что крыса перегрызла провод, и Фритцль прикарманил еще 1000 евро. Затем 26 декабря 2004 года, примерно в половине десятого утра, в детской загорелся телевизор. Обгорели часть мебели, игрушки и проигрыватель. Фритцль снова потушил пожар, и страховая компания заплатила ему 3000 евро. Этот человек был осужден за насилие и за несколько лет до того находился под подозрением в поджоге собственного пансиона. Но точно так же, как никто из жильцов в годы мученичества Элизабет не догадался соединить разрозненные точки сомнений единой линией, никому из чиновников не пришло в голову, что дома у Фритцля не все в порядке.

Венский страховой агент Петер Штекер считает: «Чтобы у человека в доме за такой короткий период времени случилось три пожара — крайне подозрительно, и статистически маловероятно, чтобы каждый раз это был несчастный случай. Я надеялся, что будет проведено полицейское расследование. Я понимаю, что однажды Фритцля уже обвиняли в поджигательстве, но, конечно, поскольку он не был осужден, вряд ли где-нибудь сохранились какие-нибудь отчеты».

К концу июня 2008 года финансовая полиция установила: каждый месяц Фритцль откладывал около 200 евро на нужды подвальных жильцов. Он покупал мясо и молоко, чья дата годности должна была вот-вот кончиться, замороженные продукты, которые дольше продержались бы во льду, чем в поле или море, самые дешевые консервы, поношенную одежду, ничем не пахнущие мыло и шампуни. Он даже снабдил Элизабет приспособлением, которое крепится к нижней части тюбика с зубной пастой и помогает выдавить все до последней капли. Чинить внизу он так ничего и не собирался, на билеты в кино тратиться не приходилось, не надо было устраивать никаких вылазок и раскошеливаться на каникулы. И все же он продолжал урезать затраты на свою тайную семью. Он пунктуально заносил все расходы в небольшой блокнот — каждый месяц, ежедневно — ровные ряды цифр, маскирующие избыток молчаливого страдания.

Пока Фритцль взвешивал все «за» и «против», подвальная семья существовала, но не процветала. Элизабет каждый день приходилось прилагать все усилия, чтобы стимулировать детей, по мере того как они взрослели. Недоумение, которое они испытывали в своем заточении, должно было возрастать с каждой просмотренной телепрограммой, будь то дневная мыльная опера или вечерний документальный фильм. Дети должны были испытывать все большую и большую тревогу, не понимая, почему должны проводить жизнь в этом бетонном кубе. Элизабет никогда не спрашивала их, о чем они мечтают, потому что все равно никогда не смогла бы осуществить эти мечты. Самая страшная жестокость тюрьмы Фритцля состояла в том, что она отнимала у человека надежду. Элизабет могла вдохнуть в детей любовь, но она не могла дать им будущее.

Спасатель Йоханнес Хоффман встречал Фритцля несколько раз в неделю, когда тот отправлялся поплавать в местные бассейны. Фритцль проплывал полную длину бассейна двадцать раз — упражнение, которое, как он хвастливо заявлял, помогает ему сохранить форму «для дам».

«Мы обычно разговаривали, стоя рядом с бассейном, — вспоминает Хоффман. — Почти всегда — о шахматах; эта игра серьезно интересовала его. „Это долгая игра, шахматы, — сказал он как-то, — игра, требующая стратегии и терпения“. Он интересовался моим шахматным компьютером и хотел, чтобы я показал ему его. Интересно бы его испробовать, сказал он. Сначала он производил впечатление спокойного, мирного человека, ни в коем случае не опасного или нервного. Но в последний год я заметил, что память его начала давать сбои. Останавливаясь в воде поболтать, он задавал мне какой-нибудь вопрос, а затем секунд через тридцать спрашивал о том же. Казалось, он находится под постоянным давлением. Озабоченность Фритцля выглядела в моих глазах довольно-таки странной, учитывая его возраст и удовольствие, которое, как мне казалось, человек испытывает на склоне лет от жизни. Я пару раз спрашивал его о семье и точно помню, он отвечал, что разведен, и это, конечно же, было очередной ложью».

Конечно. Ложь удавалась Йозефу Фритцлю лучше всего остального. Но все должно было навсегда перемениться.

8 Землетрясение

Элизабет даже не могла вспомнить, как давно болеет Керстин. Девушка днями не вставала с постели, и вид у нее становился все более и более изможденный. У нее случались припадки, которые мать и Штефан старались облегчить, вставляя ей между зубами обернутый в тряпку кусок дерева. Маленький Феликс плакал, когда Керстин, мучаясь, кусала губы, пока они не начинали кровоточить. Пот стекал у нее по телу, насквозь пропитывая матрас. В камере становилось все труднее дышать, несмотря на героические усилия ветхого вентилятора. От изолированности боль Элизабет росла, отражаясь от стен, эхом отдаваясь в каждом уголке. Она вскормила и вырастила детей, преодолевая многие кризисы за эти годы; но никогда еще не было так плохо.

Все, что она знала о медицине и больницах, ограничивалось книжками по беременности, которые приносил ей ее тюремщик, и американской мыльной оперой, которую передавали но телевизору. Представления Фритцля о лечении сводились к аспирину и иногда некоторым микстурам от кашля. Увидев агонию Керстин, он нарушил свой рутинный распорядок и стал спускаться в тайные семейные покои каждый день, чтобы самому убедиться, как у нее дела. Он вынужден был признаться себе, что дела плохи. Его первое незаконное дитя, краеугольный камень тайного племени, хирело с каждым мигом.

Фритцль понимал, что надо сохранять осторожность. В своем больном мозгу он принужден был взвешивать все «за» и «против». Его замысел вернуть подземных обитателей в общество все еще кристаллизовался; поиски соответствующего врачебного ухода были связаны с риском разоблачения. Здесь, внизу, во тьме, его слово было законом; наверху власть его была ограничена.

Безумец или злодей, Фритцль наконец понял, что никому не под силу понять раздельную природу царств, в которых он правил. Если позволить какому-нибудь врачу обследовать Керстин, это неизбежно вызовет вопросы, которые могут оказаться затруднительными, если не губительными для его замысла. В своей двойной жизни, публичной и тайной, он всегда испытывал непреодолимую необходимость сохранять иллюзию своей респектабельности незапятнанности. Теперь, в потемках, его мысль вращалась, как барабан дешевой стиральной машины, наматывая обороты: что делать? что делать? что делать?

Фритцля не тревожила возможность бунта со стороны Элизабет; он уже давно перестал заботиться о ее эмоциональных нуждах и желаниях. Он скоро окончательно выколотит из дочери любое неповиновение его требованиям и противодействие установленной им рутине. Нет, теперь его больше всего заботило, как поступить с телом Керстин, если болезнь окажется фатальной. Фритцль выволок из этой пещеры тонны земли, но это было пятнадцать лет назад, а он не помолодел. Кроме того, тело взрослого не поместится в духовку центральной отопительной печи.

Тик-так. Дешевый будильник рядом с кроватью Элизабет был как метроном, отсчитывающий минуты, пока Фритцль старался разобраться в путанице своих все более ограниченных возможностей. Любил ли он Керстин? Определенно, в теории — да. Он любил быть в центре внимания, когда она почтительно называла его «дедушкой», а он рассказывал истории из мира, который по собственной воле запретил ей когда-либо увидеть. Ему нравилось, что она — его пленница, нравилось сходство с дочерью, которой он так страстно домогался, нравилась извращенная идея вновь обвести вокруг пальца безмозглую публику. Но почувствовать настоящую любовь он был неспособен.

Равновесие — вот что он искал в своем логове. Тишь да гладь. Но болезнь, которая постепенно нарастала с утра вторника 15 апреля 2008 года, представляла угрозу порядку, дисциплине и послушанию обитателей камеры. Это не нравилось Фритцлю, потому что он не мог это контролировать.

Тик-так. В четверг Керстин спала и была без сознания. Холодные компрессы на лоб и бедра почти не сбивали температуры. Она больше не могла вставать в уборную, и кровать под ней была вся перепачкана. Она говорила во сне и металась в бреду. Губы ее распухли и кровоточили, словно ее избили. Серая жидкость сочилась из глаз, и слюна ручейками сбегала из уголков рта. Аспирин явно не давал эффекта. Элизабет сказала своему мучителю, что Керстин надо отправить в больницу, иначе дочка умрет.

Быстрые перемены в состоянии Керстин изменили и Элизабет. По мере того как ее дочь становилась все слабее, она, казалось, набирала силы. Вся ее подземная жизнь была сплошным раболепством; она поместила свою мораль, чувства, надежды, стремления и эмоции в некий духовный крионический раствор, каждый раз уступая грубым прихотям отца. Сначала она избегала побоев, затем приняла их на себя ради детей. Фритцль, который никогда не сомневался в невозможности восстания рабов в своем подземном мире, заметил перемену в Элизабет, когда та сидела, успокаивая и утешая своего ребенка. Он словно заглянул в ее мысли и прочел там: «Если она умрет, для тебя все кончено».

Венский психотерапевт, Курт Клетцер, который составлял для этой книги духовный портрет Фритцля поры его становления, объясняет: «Фритцль должен был почувствовать, что Элизабет больше не будет угодливой служанкой, какой она была в прошлом. Она жила ради своих детей, в особенности ради первого ребенка. Это была ее точка опоры и ее спасение, ее лучший друг и союзник. Если бы Керстин умерла, соотношение сил в этой неравной схватке неизбежно изменилось бы, и Фритцль увидел первые признаки тектонических сдвигов. Он по-прежнему мог насиловать дочь. Да, он мог по-прежнему держать Штефана и Феликса в заточении. Но его глубокая потребность в почтении, в уважении среди его тайного племени будут утрачены навсегда. Когда Элизабет молила его о медицинской помощи, он почувствовал стальные нотки в ее голосе, и это растревожило его».

Тик-так. Огромность дилеммы, с которой столкнулся Фритцль, была мучительной.

В этом была высочайшая ирония: теперь он сам стал узником чудовищного строения, которое начал создавать много лет назад. Пока Элизабет, Штефан и Феликс пытались облегчить страдания Керстин, в ночь на 18 апреля Йозеф Фритцль проскользнул в свою комнату на верхнем этаже дома, вынашивая первые ростки уже зарождающегося хитроумного плана.

Ни Фритцль, ни Элизабет не подозревали, что часы, отмеряющие время жизни их больной дочери, одновременно знаменуют конец долгого и мучительного существования подземного племени.

Разразившийся субботним утром семейный скандал открыл последнюю дверь, ведущую в пещеру. Прошло 8516 дней с тех пор, как Элизабет заманили сюда, опьянили эфиром, заперли, а затем подвергли чудовищному надругательству. Если поделить их, то получится 204 384 заполненных болью часа. Как ей удалось выдержать заключение в подземной тюрьме — недоступно пониманию большинства людей.

Когда Фритцль спустился в бункер, его Керстин была в сознании, лежа на кровати Элизабет, но корчилась в страшных судорогах. Она стискивала живот и стонала в агонии. Бросив на нее внимательный взгляд, Фритцль присел к столику, за которым вел свои скабрезные «семейные» разговоры с обитателями камеры. Затем достал ручку, бумагу и приказал Элизабет написать следующее:

«Среда, дала ей аспирин и микстуру от кашля. Четверг, кашель усилился. Пятница, кашель продолжает становиться все хуже. Она кусала губы и язык. Пожалуйста, пожалуйста, помогите ей! Керстин действительно панически боится других людей, она еще никогда не лежала в больнице. Если возникнут какие-нибудь трудности, пожалуйста, обратитесь за помощью к моему отцу, он — единственный человек, которого она знает».

В конце была приписка матери:

«Керстин, пожалуйста, будь сильной, пока мы снова не увидимся! Мы скоро вернемся к тебе!»

Иллюзию того, что беглянка Керстин примкнула к какой-то секте, о которой никто толком ничего не слышал, предстояло разыграть еще раз. Элизабет завернула находившуюся в полубессознательном состоянии Керстин в одеяло и вместе со Штефаном помогла перенести истощенную дочь, весившую едва пятьдесят килограммов, из камеры наверх, в отцовскую машину.

«Как мама?» — спросила Элизабет.

«Твоя мать уехала», — ответил Фритцль. Скрупулезно все спланировав, он знал, что Розмари не будет встречать их у выхода; жена находилась на безопасном расстоянии — проводила отпуск в Италии.

Элизабет пробилась к выходу из камеры через лабиринт дверей и коридоров. Впервые увидев солнце с 1984 года, она на время ослепла. Штефан впервые увидел мир за пределами камеры. И мать и сына затопило великолепие этого мира — мира, который Элизабет оставила позади так давно, а Штефан не имел о нем вообще никакого представления. Пахло травой, тарахтел мотоцикл, перистый след тянулся за самолетом высоко в небе, в воздухе витал запах цветущей яблони. Они увидели плавательный бассейн, здание которого служило прикрытием туннеля, вырытого, чтобы расширить их темницу. Элизабет заметила и другие перемены, которые произвел с домом ее сообразительный отец.

Все быстро закончилось; мать и сына немедленно отвели обратно в камеру. Дверь снова захлопнулась за ними.

Феликс, серьезно угнетенный внезапным исчезновением матери и брата, спросил, где они были и что «там, за дверью». Элизабет давно внушала ему, что никакого мира за дверью нет; теперь ей на ходу пришлось выдумывать новую историю о том, что Керстин отправили поправляться, но она скоро вернется.

«Ничто не разлучит нас», — сказала она. Она надеялась на лучшее, но страх за тяжкое положение Керстин продолжал глодать ее.

А наверху Фритцль снял телефонную трубку и набрал номер «144» — австрийский аналог «999», по которому можно вызвать «скорую».

«Это „скорая помощь“? Я только что нашел без сознания свою внучку». Он думал, что так же умен, как всегда. На самом же деле этим телефонным звонком он начал расплачиваться за все содеянное им.

«Я нашел ее в коридоре, — сказал он, когда приехала машина. — Потом положил на заднее сиденье автомобиля, чтобы ей было удобнее».

Записка, которую он продиктовал дочери, лежала у него в кармане; он предъявит ее позже. Фритцль отвез Керстин в больницу, чтобы до конца разыграть роль заботливого дедушки. На сей раз выдуманная им история выглядела так: блудная дочь вернулась, чтобы подкинуть ему хронически больную девушку. Взгляните! Она даже сама написала об этом!

Однако на этот раз дела у маэстро-иллюзиониста пошли вкривь и вкось. Он мог дурачить социальных работников, строительных инспекторов, свою жену, семью, соседей и своих «верхних» детей. Но одурачить доктора Рейтера ему не удалось.

Альберт Рейтер, глава отделения интенсивной терапии в амштеттенской больнице, был поражен состоянием молодой девушки. Она впала в беспамятство еще в машине «скорой помощи». У Керстин проявлялись все симптомы отмирания жизненно важных органов. Почки и легкие функционировали плохо, температура была высокая, дыхание — напряженное, одно легкое частично было заполнено жидкостью. Через несколько минут после прибытия пациентку внесли в список критически больных.

Но наибольшее любопытство у врача вызвала ее внешность: бледность кожных покровов, необычайная исхудалость рук, анемия, кровоточащие десны, выпавшие зубы. За неимением лучшего Рейтер мог бы сказать, что девушка ни разу в жизни не видела солнечного света.

Работники больницы позднее сообщили СМИ: «Она напоминала лежащий в постели призрак. У нее не было медицинской карточки, вообще никаких бумаг — а вы знаете, как мы, австрийцы, любим писанину. По сути, она выглядела просто жутко. Мы не могли оторвать глаз от этой загадки».

Когда состояние Керстин стабилизировалось — тут потребовалась искусственная кома и подключение к диализному аппарату, — у нее были взяты анализы крови и желудочного сока на наличие каких-либо ядов, но ничего не было обнаружено. Неожиданно доктору Рейтеру позвонили из приемного покоя и сообщили, что прибыл мужчина с информацией о новом пациенте.

«Я встретил мужчину, и он показал мне записку, где говорилось, что он приходится пациентке дедом. В записке говорилось, что поступившую женщину зовут Керстин и она в очень тяжелом состоянии, поэтому мать попросила семью позаботиться о ней. Мать писала, что у Керстин начались головные боли и она приняла болеутоляющее. В записке говорилось, что она выпила одну таблетку, после чего у нее началось головокружение и судороги. Затем судороги стали повторяться ежечасно. Мужчина вызвал „скорую“, когда обнаружил ее, и „скорая“ отвезла ее в больницу».

«У меня сложилось впечатление, что он — вежливый мужчина, — вспоминает позже доктор Рейтер. — Он сказал, что его дочь, мать нашей пациентки, живет вне дома, но привезла дочь к ним домой. Мужчина, Фритцль, попросил нас сделать все возможное для Керстин. Это был очень корректный и нормальный человек, но что-то в его голосе мне не понравилось. Это навело меня на мысль, что тут что-то не так.

Особенно меня насторожило то, что он, по-видимому, не считал важным отвечать на мои вопросы более широкого характера — например, почему у его внучки нет вообще никаких медицинских карт. Он просто требовал, чтобы мы поставили Керстин на ноги. Он хотел как можно скорее забрать ее. Я сказал ему, что девушка в очень плохом состоянии, ей нужен аппарат искусственного дыхания. И еще добавил, что любой помощи, которую мы ей окажем, будет препятствовать то, что у нее нет абсолютно никаких медицинских карт.

Вызывала у меня подозрения и записка. Я не мог поверить, что мать больной девятнадцатилетней девушки бросит ее и скроется. Судя по письму матери, было ясно видно, что она заботится о своем ребенке. Так отчего же она не здесь?»

Фритцль, по преимуществу лжец и манипулятор людьми, не был готов к вопросам врача. «Просто сделайте так, чтобы ей стало лучше, доктор, а я позабочусь об остальном». Фритцль вышел из кабинета, а затем еще несколько раз возвращался на выходных справиться о состоянии Керстин.

Доктор Рейтер был озадачен и смущен. «Я не сомневался только в одном: единственный человек, кто может помочь больной в данном случае, — мать. У меня состоялся еще один разговор с дедом, и я сказал, что нам очень нужно переговорить с матерью Керстин. Я был уверен, что она располагает информацией, которая послужит ключом к загадочной болезни. Я не мог понять, почему он так противится, но в конце концов он согласился».

Фритцль сказал, что «постарается найти» Элизабет, пересказав доктору Рейтеру выдуманную историю-прикрытие о секте.

Доктор Рейтер попросил отдел отношений с общественностью больницы обратиться за помощью к местным СМИ и даже уговорил Фритцля принести ему фотографию Элизабет. Кроме того, доктор Рейтер распространил номер своего сотового телефона, чтобы каждый, кто располагает хоть какой-то информацией, мог с ним связаться.

Последовал один звонок. На этот раз из больницы в амштеттенский полицейский участок, который поставили в известность о прелюбопытнейшем случае со «скорой помощью». С этого момента полиция установила наблюдение за Фритцлем. Звонок поступил в 10.37 утра из Моствиртельской государственной больницы Амштеттена, и в нем сообщалось о загадочной больной. Пациентка «ни на что не реагировала и находилась в критическом состоянии»; симптомы предполагали, что с ней уже давно дурно обращаются. Человеком, сопровождавшим девушку, был некто Йозеф Фритцль, проживающий по адресу: Иббштрассе, 40, Амштеттен.

Франц Порцель, серьезный и корректный офицер полиции, уже долгие годы находившийся на посту, услышал о доставке Керстин в больницу в тот же день ближе к вечеру. Как глава Государственного уголовного департамента, включавшего и Амштеттен, он знал о многочисленных младенцах, которые на протяжении нескольких лет необъяснимым образом оказывались у порога дома Фритцлей. Керстин была четвертой, и она не была младенцем.

В эксклюзивном интервью автору данной книги он говорит: «Первое, что пришло в голову не только мне, но и остальным детективам, — тот, кто подбросил девушку, сам нуждался в помощи. Это вам не младенец, который весит несколько фунтов. Просто, но логично: ее не мог оставить у дома Фритцля один человек».

Когда журналисты местной газеты, откликнувшиеся на призыв о помощи, прибыли в дом Фритцля, то были ошеломлены негостеприимным обращением. «Я был просто в шоке, — вспоминает один из них. — Я ожидал увидеть встревоженного отца, а Фритцль сказал мне, чтобы я выметался. Он орал, ругался и был действительно взбешен».

Мысль Фритцля работала на пределе. Вариантов становилось все меньше; два различных мира близились к опасному столкновению. Хотя Фритцль, как и прежде, продолжал тешиться идеей освободить подземную семью, он понимал, чем рискует в случае разоблачения. Как только пленники окажутся на свободе, все полетит к черту. До этого дня Фритцль жил в свое удовольствие. Он надувал кредиторов, шатался по борделям, ездил в отпуск за границу. Его уважали — или по крайней мере слушались — и «верхние» дети, прижитые с Розмари, и «нижнее» инцестуальное потомство. Фритцль не был жертвенной натурой; его вполне устраивала такая жизнь. Поэтому он рассудил, что, если будет держать Элизабет взаперти и сообщать ей данные о состоянии Керстин, все будет в порядке.

Однако Амштеттен ожидало землетрясение.

Предупреждающие толчки последовали в субботу, 19 апреля. В новостях местного телевидения показали подростковую фотографию Элизабет. Смотревший программу Фритцль почувствовал, как во рту у него пересохло.

Детективы попросили сорокадвухлетнюю Элизабет Фритцль, которая, как полагали, находится где-то неподалеку от Амштеттена, срочно связаться с городской больницей. Жизнь ее девятнадцатилетней дочери под угрозой, и врачам нужна информация об обстоятельствах болезни, чтобы вылечить ее. Просьба ко всякому, кто знает о местопребывании Элизабет Фритцль и проживании ее дочери, немедленно связаться с полицией.

В репортерских отчетах перепевались старые выдумки о том, что Элизабет, связавшись с какой-то сектой или культом, оставила уже троих детей у порога родительского дома. Фритцль не знал, что отчет передается также по местному радио и уже успел просочиться в национальные средства массовой информации.

«Немедленно свяжитесь с полицией!» — этого Фритцль не ожидал. Он думал, что призыв о помощи ограничится радиостанцией больницы. Это означало, что последуют новые вопросы, ответов на которые у него не было. Он не знал, что офицеры, расследующие случаи исчезновения и дурного обращения с детьми, уже образовали специальный отдел, занявшийся этим загадочным случаем; они располагали поддельными письмами Фритцля и уже вступили в контакт со специалистами по сектам и культам, которые могли помочь пролить свет на то, куда исчезла Элизабет. Все расспросы и расследования быстро зашли в тупик, потому что в такой маленькой стране, как Австрия, число подобных групп можно сосчитать на пальцах обеих рук.

Манфред Вольфарт, епархиальный священник Святого Пельтена, который отслеживал секты и культы, заметил полицейским, что лучше бы они обратились к нему в 1984 году, когда загадочно пропала дочь Фритцля. Секты, с которыми он связался, сотрудничали с полицией, но никто из сектантов не знал о женщине по имени Элизабет.

Фритцль вполне справедливо полагал, что все быстро выходит у него из-под контроля; возможно, дать Керстин умереть было наилучшим выходом. Правда, он не знал, что Элизабет, Штефан и Феликс у себя в подвале смотрят телерепортаж. Сразу после передачи Элизабет чувствовала себя такой бессильной, как никогда раньше. «Только ее мать может помочь нам», — сказал врач с приятными манерами и добродушным лицом. Она понимала, что должна увидеть дочь, но чего можно было ждать от человека, у которого ледышка вместо сердца?

В самом начале своего заключения Элизабет много раз умоляла отца освободить ее, но все тщетно. А что может теперь заставить его передумать? Колоссальная решимость зрела в ней по мере того, как власти, двадцать четыре года пребывавшие в сонной апатии, наконец-то затеяли запоздалое расследование, включавшее допрос в участием Йозефа Фритцля на Иббштрассе, 40.

«Я был наверху, в квартире, когда вдруг услышал какой-то шум на лестнице, — лгал он детективам, которые ждали его в больнице, когда он пришел навестить Керстин в воскресенье. — Я вышел проверить, в чем дело, и увидел эту девушку, безвольно прислонившуюся к стене. Состояние у нее было ужасное, а в руке она сжимала записку. Ее могла послать моя дочь, Элизабет. Она давно уже сбежала из дома — видимо, покатилась по наклонной плоскости. Она подбрасывала нам своих младенцев, и мы с женой воспитываем их — это все, что мы можем сделать. Но представляете, в каком Элизабет состоянии, если довела свою собственную дочь до такой болезни?»

Всегда будучи ловким сказочником, он вытащил еще одно письмо — так фокусник вытаскивает кроликов из цилиндра. Это была записка, которую он вынудил Элизабет написать в январе 2008 года. В ней было сказано, что ее сын, Феликс, очень болел в сентябре, вплоть до эпилептических припадков и симптомов паралича, но поправился. У Керстин, говорилось в письме, тоже проблемы со здоровьем, включая циркуляторные нарушения и колющие боли в груди. Далее в письме сообщалось, что Элизабет, Штефан и Феликс скоро вернутся домой.

Письмо было использовано для поддержания старой лжи, и Фритцль извивался как угорь, стараясь всеми правдами и неправдами держать полицию подальше от своего дома. Позднее полицейские офицеры признавались, что Фритцль показался им как и доктору Рейтеру, подозрительным. Но письмо было приобщено к делу. На очень краткое время Фритцль преуспел, сбив полицейских со следа.

На конверте стоял почтовый штемпель города Кематена-ан-деп-Кремс, находившегося километрах в семидесяти от Амштеттена. Фритцль отправил его самому себе, когда ездил за покупками для своего подземного клана. Естественно, никому из врачей и в голову не пришло, что в окрестностях Кематена могло сохраниться хоть какое-либо воспоминание о женщине по имени Керстин. Полиция впадала все в большую растерянность. Существовала ли когда-нибудь эта таинственная секта? Тогда отцу Вольфарту и показали январское письмо Элизабет, записку, где говорилось о болезни Керстин, и ту, что была при ней. Содержатся ли в письмах какие-либо зацепки относительно того, где может находиться написавшая их женщина, спрашивала полиция. Тон и выбор слов предположительно сектантские? Вольфарт изучил письма, написанные от руки каллиграфическим почерком, состоящие из «до крайности гладких, отшлифованных и не очень искренних предложений; письма казались написанными под диктовку». «Это не улика, свидетельствующая о вовлеченности в секту», — сказал Вольфарт.

Полиция решила сфокусировать внимание на Амштеттене и на Йозефе Фритцле в частности. «Мы не спускали с него глаз, — поясняет полковник Польцер. — В понедельник или вторник на следующей неделе — не помню точно — мы обдумывали версию о том, что у детей, которых Элизабет на протяжении нескольких лет оставляла у родного порога, могут быть разные отцы. Поэтому мы решили устроить тест на ДНК для всей семьи: Фритцля, „верхних“ детей, Керстин и Розмари. Отказался только Фритцль. „Некогда“, — ответил он. Разумеется, такое поведение сделало его еще более подозрительным.

Результаты тестов на ДНК поступили к концу недели. В них утверждалось, что весьма велика вероятность того, что Йозеф Фритцль является отцом Керстин, равно как и детей, оставленных у порога. Однако тамошние специалисты не могли утверждать этого наверняка без теста самого Фритцля».

Полиция размышляла над своим следующим ходом. А Фритцль — над своим.

В следующий раз он спустился в темницу во вторник, но это был уже не тот властный патриарх, требовавший повиновения, уважения или секса. Повадка у него была воровская и усталая; накануне ночью он явно плохо спал.

«Я видела передачу, — сказала Элизабет, не дав отцу и рта раскрыть. — Мы все видели. Я должна пойти к ней, папа. Ты слышал, что они сказали, — я должна пойти к ней».

Фритцль уселся за столик. Штефан и Феликс внимательно следили за ним. Он потер лицо, руки. «Не знаю, не знаю… доктора говорят, что делают все, что могут, ты должна это знать».

На сей раз — с гнилыми зубами, поседевшая, растратившая весь свой юный цвет в месте, где могла пышно процветать лишь плесень, — Элизабет решительно стояла перед своим тюремщиком. Долгие годы она шла на сделки с самой собою, с ним, чтобы сделать свое существование терпимым. Она почувствовала себя бессильной, когда услышала о положении дочери по телевизору; теперь она чувствовала энергетический сдвиг в этой самой неравной из ситуаций, изменение динамического баланса в отношениях повелителя и любовницы. Наполовину созревшая причуда Фритцля — выпустить всех — снова посетила его.

Элизабет понимала, что должна выбраться из подземелья. Фритцль в глубине души тоже это знал. И все же он продолжал тянуть время, увиливать. Прежде чем встать, он согласился, что Элизабет должна навестить Керстин в больнице, но на определенных условиях. И конечно же, не сегодня.

Элизабет не знала, что полиция организовала полномасштабную охоту за ней. Если до сих пор она числилась в списках пропавших без вести, то теперь переместилась в разряд уголовных преступников. Если Керстин умрет, что казалось крайне вероятным в первые дни лечения, Элизабет ожидало обвинение в крайнем злоупотреблении и пренебрежении ребенком. Полиция была больше заинтересована в том, чтобы схватить уголовную преступницу, чем беглую девицу. «Это верно, — признает герр Польцер, — что Элизабет изначально преследовалась за пренебрежение ребенком».

Фритцль тоже тревожился, что даже на такой поздней стадии судебно-медицинская экспертиза может отследить слюну на марках конвертов и вменить ему в вину то, что он является фактическим отправителем писем. Он должен был в очередной раз сбить полицейских с толку.

Несмотря на стремительно уменьшавшиеся возможности, Фритцль решил позволить Элизабет и другим подвальным детям на выходных навестить Керстин. Жена по-прежнему была в Италии со второй половиной его инцестуальных отпрысков, но он позвонил ей и сказал, что Элизабет неожиданно вернулась домой. «Чудо- то какое!» — соврал он. Розмари и «верхние» дети стали поспешно готовиться к возвращению.

Теперь нужно было заставить Элизабет разучить роль, которую он для нее приготовил.

В пятницу, 25 апреля, Фритцль с помощью своего надежного пульта дистанционного управления, который он держал в ящике последней мастерской перед входом в подземелье, отпер дверь и вывел Элизабет на свет божий. Штефан и Феликс вышли за ней в тот мир, какой старший мальчик видел едва мельком, а его младший брат — никогда. Дверь откатилась, щелкнули замки на других семи, и скоро, перебарывая жизнь, проведенную в тесном пространстве камеры, тайная семья Фритцля поднялась наверх, в реальность, про которую детям твердили, что она — вымысел.

«В пятницу, когда он выпустил их, — говорит Польцер, — мы получили приказ суда, требующий, чтобы Фритцль подчинился и сдал тест на ДНК. Он сдал его днем, но мы узнали результат только на следующей неделе».

В одной из комнат своей квартиры, в окружении рисунков детей, которых Элизабет родила своему отцу, и своих братьев и сестер, с которыми она утратила связь в предыдущей жизни, двадцать четыре года назад, Фритцль задиктовал слова, которые предстояло произнести Элизабет и ее пещерным детям. По прибытии в больницу Элизабет должна была сказать, что вернулась домой из секты, чтобы помочь дочери; что она не знала, где жила Керстин, и была потрясена ее состоянием. Она привела дочь к дому родителей, потому что не знала, к кому еще обратиться. Она не может отвечать за ее состояние, так как Керстин — уже взрослая девушка, с которой она утратила связь несколько лет назад. Она ничего не может рассказать о подземелье или о местонахождении других детей, упомянутых в письме, которое Фритцль заставил ее написать в январе.

Что могла сделать Розмари, увидев перед собой свою дочь и ее детей, здоровье которых было подорвано? Что промелькнуло в ее голове, когда ей сказали, что она должна подождать снаружи, пока Элизабет с детьми и Фритцлем находятся в больнице?

«Честно говоря, не имею ни малейшего представления, что подумала Розмари, внезапно столкнувшись с дочерью и с внуками, о которых она и не подозревала, — говорит Польцер. — Могу лишь предположить, что Фритцль грозил всем чем только можно Элизабет и детям, если они обмолвятся хоть словом, откуда они взялись. Престранная должна была выйти встреча…»

26 апреля, в субботу вечером, Фритцль сказал Элизабет, чтобы она надела пальто. Вот тут- то он и совершил свою величайшую ошибку — позвонил в больницу, прежде чем выехать. «Элизабет вернулась. Я везу ее в больницу, и она хочет видеть дочь. Мы не хотим никаких неприятностей — не звоните в полицию».

Фритцль переиграл самого себя — врачи все-таки позвонили.

Землетрясение началось.

«В тот вечер нам звонили дважды, — говорит герр Польцер. — В первом звонке сообщалось, что мать девушки находится уже по дороге в больницу. Затем позвонили второй раз сказать, что она приехала. Полицейские выехали моментально».

Фритцль провел Элизабет в отделение интенсивной терапии, где его ожидал доктор Рейтер. Вполне естественно, доктор был ошеломлен при виде ее седых волос и такой же бледной кожи, как и у Керстин. Она очень исхудала, и слова давались ей с очевидным трудом, если не сказать — с болью: результат многолетнего разрушения зубов.

Доктора Рейтера встревожило то, что, когда он задавал Элизабет вопросы, отец постоянно стремился ответить за обоих. Доктор Рейтер спросил, где жила Керстин, и Элизабет сказала, что не знает. Доктору стало ясно, что его пытаются одурачить. Рейтер спросил, как часто Керстин подвергалась медицинскому обследованию за все эти годы, и Элизабет была вынуждена признать, что ее дочь даже близко не подходила к больнице. Это не увязывалось с заботливой запиской.

«Она поправится, доктор?» — спросила Элизабет.

Доктор Рейтер ничего не мог сказать о перспективах излечения девушка. Фритцль и Элизабет сели в машину. Не успели они отъехать нескольких метров, как путь им преградили двое мужчин в темных костюмах, показав удостоверения полицейских детективов.

«Мы хотели бы задать вам пару вопросов в участке», — сказал один.

«Не было никакой борьбы, никаких попыток к сопротивлению, — вспоминает герр Польцер. — В противном случае оба были бы задержаны».

А Фритцль думал, что все прошло так удачно!

В полицейском участке Амштеттена Элизабет отвели в одну комнату, ее отца — в другую.

«Где вы были все это время, фрау Фритцль?» — задали первый вопрос детективы.

Элизабет дрожала от страха; ее дети находились в доме Фритцля, а ее истязатель по-прежнему обладал огромным влиянием на нее. Часы на стене в комнате для допросов показывали уже почти десять вечера, а ведь раньше она никогда, с самого рождения, не расставалась со Штефаном и Феликсом.

Герр Польцер так описывает напряжение, царившее в комнате для допросов: «Ей сказали, что если она сама не будет говорить по существу, то ей предъявят обвинение в том, что она бросила ребенка, а из этого последуют самые серьезные наказания».

Момент Элизабет настал. Она отведала свободы, и ей понравился ее вкус. Она сама уже давно считала себя мертвой, свыклась с мыслью, что ей никогда не покинуть страшные катакомбы. Теперь ей предоставился единственный шанс.

Она подняла взгляд, откинула седую прядь со своего морщинистого, изможденного лица и сказала: «Мне нужно многое рассказать вам, но, пожалуйста, прежде пообещайте, что оградите меня от моего отца!»

Офицеры ответили, что могут дать такую гарантию. Но они также напомнили, что Элизабет обвиняется в жестоком обращении с детьми и они не могут пойти ни на какие сделки, если она признает себя виновной.

Элизабет улыбнулась, сделала маленький глоток из принесенного ей стакана воды и сказала: «Отец похитил меня, когда мне было восемнадцать и с тех пор двадцать четыре года насиловал меня. Керстин — его дочь. У меня было от него еще шестеро детей, один из которых погиб в этой яме. До сегодняшнего дня я двадцать четыре года не видела ни одной живой души, кроме него и своих детей». Судя по отчетам амштеттенской полиции, допрос закончился два часа спустя, в 00.15. Материалы заняли два блокнота, были записаны две видеокассеты. Элизабет потребовалось сто двадцать четыре минуты, чтобы описать свою подземную жизнь.

Офицеры полиции пребывали в шоке; рассказ Элизабет звучал связно, без подсказок; голос ее был голосом человека, почти разучившегося говорить, иногда она с трудом подбирала слова. Они отказывались ей верить. Неужели человек, сидевший за стеной в соседней комнате для допросов, мог быть воплощенным злом? Куда проще было поверить, что эта женщина просто юлит, чтобы сложить с себя ответственность.

Но чем внимательнее полицейские приглядывались к фактам, тем правдивее они выглядели. Шестеро незарегистрированных детей и поразительно схожее физическое состояние всех узников — от бледности до выпавших зубов.

Один из офицеров, присутствовавших в тот вечер в комнате для допросов, говорит: «Это было похоже на взрыв бомбы. Мы поняли, что нам предстоит работа над самым важным делом в нашей жизни, что все, что было раньше, поблекло перед монументальностью произошедшего на Иббштрассе. Казалось невозможным, чтобы эта изнуренная женщина в замызганном платье смогла пережить такой ад. Она внезапно стихла, истощенная рассказанным. Слова утешения прозвучали бы банально и неуместно. Что мы могли сделать, чтобы облегчить ее страдания? Невозможно описать чувства, которые всех нас охватили. Но мы понимали, что можем сдержать свое слово, и если уж она так хочет, то никогда больше не увидит Йозефа Фритцля».

«Мне позвонили и рассказали о случившемся в 2.00 в воскресенье, — вспоминает Польцер, — и через три часа я был там. Элизабет рассказывала о двадцати четырех годах в этом аду почти два часа. Остается лишь добавить, что все это оказалось правдой».

В соседней комнате Фритцль молчал. Один из офицеров позднее скажет: «Он волновался, что его дочери нет рядом. Постоянно нервно поглядывал на дверь. Он явно начинал осознавать, что потерял контроль».

Фритцль поднял глаза, когда увидел, что дверь открылась и вошел один из офицеров, который вел допрос Элизабет. Улыбнулся своей вежливой улыбкой. Она застыла на его губах, когда на его запястьях защелкнулись наручники.

Все было кончено.

Момент, в который утром 27 апреля 2008 года глава уголовной полиции Леопольд Этц распахнул дверь в подвал на Иббштрассе, 40, можно сравнить с моментом, когда знаменитый египтолог Говард Картер открыл усыпальницу юного фараона Тутанхамона в 1922 году. Большая разница, конечно, состоит в том, что Картер произнес свои знаменитые слова о «замечательных находках».

То, что увидел Этц, будет стоять у него перед глазами всю оставшуюся жизнь. Как всякий полицейский, он полагал, что приучен видеть страдания людей: застреленных, заколотых, подвергшихся случайному надругательству, изнасилованных, отчаявшихся. И все же сцену преступления, которая предстала перед ним после того, как распахнулась бетонная дверь в камеру, сравнить не с чем. Луч света проник внутрь, и перед офицером открылось уникальное зрелище.

Этц и другие полицейские зажали носы, чтобы не чувствовать смрада, исходившего из уборной, отшатнулись от покрытых плесенью стен темницы, в которой родилось семеро и выросло трое детей. Они увидели зловонную и замызганную занавеску душевой, с потолка капала вода. Они были не в силах вымолвить ни слова. «Пресвятой Боже, — сказал кто-то. — Я думал, с концлагерями покончено много лет назад». Фритцля отвели в полицейскую машину.

«Он был нужен нам, чтобы провести нас через все запертые двери, — поясняет Польцер. — В ящике стола перед последней дверью у него лежал старенький дистанционный пульт от телевизора. Последняя дверь была скрыта, но не отодвигающимся шкафом, а еще одной дверцей, которую приходилось разбирать, а затем собирать всякий раз. Для себя он потрудился на славу».

За несколько часов до этого Этц побывал в комнате Фритцля наверху, где вместе с бабушкой находились бывшие обитатели омерзительного, противного естеству человеческому бункера.

Это были мальчики, Штефан и Феликс. Они сидели с Розмари, когда офицеры вошли в комнату. Оба выглядели до ужаса напуганными и были ужасно бледными. Их отвели к ожидавшим машинам, пока остальные офицеры пытались объяснить Розмари, что происходит. «Впервые в своей жизни они оказались в реальном мире», — говорит Этц, рассказывая о том, как вел мальчиков из квартиры Фритцля на амштеттенскую улицу, которая уже никогда не будет такой, как прежде.

Походка мальчиков напоминала походку слегка подвыпивших матросов; они так долго передвигались наподобие карликов-рудокопов в этом отвратительном подземелье, что им было непросто координировать движения, они испытывали головокружение и дезориентацию в пространстве. Потом, когда Феликса впервые в жизни вывели на улицу, он посмотрел на небо, указал на него и спросил: «Так, значит, там живет Боженька?»

Закаленные полицейские с трудом сдержали слезы, услышав эти слова.

«Все было для них внове, и ясно, что они были поражены, единственное представление о реальном мире они могли получать только по телевизору, — добавляет Этц. В темноте мальчики впервые в жизни забрались в машины, и им сказали, что скоро они встретятся с мамой. — Это была их первая поездка на машине, — продолжает Этц, — и они были изумлены скоростью и действительно взволнованы. Им никогда еще не приходилось испытывать подобного. Они видели машины только по телевизору. Феликс был вне себя от возбуждения. Он взвизгивал от удовольствия всякий раз, когда видел машину, ехавшую нам навстречу, и они с братом тесно прижимались друг к другу, когда она проезжала мимо. Они думали, что вдрызг разобьются. Свет фар приводил их в восторг. Они кричали и прятались под сиденья. Но самое потрясающее было, когда они увидели луну. Они просто рты пораскрывали от благоговейного изумления, толкались и показывали на нее пальцами. Они и луны-то никогда не видели».

Мальчики ехали на встречу с матерью. А полицейские между тем вернулись в подземелье — проверить его секреты.

«За годы своей работы в полиции я много чего насмотрелся, — говорит Этц, — но никогда не видел ничего подобного». Подземелье внушало ужас полицейским, которых назначили обследовать его. Долго они не могли там работать; воздух был настолько зловонным, что одиннадцать криминалистов работали посменно, каждые два часа выбираясь на свежий воздух. Через неделю была установлена новая вентиляционная система, накачивавшая свежий воздух, чтобы позволить экспертам дольше работать под землей.

Фотографии подземной камеры потрясли мир. Наравне с ужасами подземелье свидетельствовало о силе духа тех, кто был вынужден обитать в нем. Феликс нарисовал и раскрасил синим осьминога на стене душевой; Керстин нарисовала плоды, растущие на деревьях, которых никогда не видела. Это были трогательные связи с внешним миром, про который им сказали, что он «не для них», срисованные с изображений, мелькающих по цветному телевизору.

То, каким злом может быть пропитано место, подтверждает факт, что полицейские, которым дали задание исследовать бункер, получали консультации у психолога, когда чувствовали, как их сокрушает клаустрофобия. «То, что приходилось видеть там офицерам, ужасно, — говорит Польцер. — Спускаться в подвал было все равно что забиваться в старую подводную лодку. Смрад стоял действительно почти невыносимый. Это было, несомненно, самое бесчеловечное место преступления, которое я когда- либо видел. Согласен, случай был несложный, поскольку Фритцлю пришлось признать все да и улики были налицо. Но на человеческом уровне… каждый стакан, каждый рисунок на стене хранил отпечаток людей, вынужденных жить здесь почти четверть века. Это было чудовищно. Стоит только представить себе Элизабет! Она подвергается насилию, вынашивает детей Фритцля, совершенно одна, без всякой помощи с его стороны. Затем собирает все свои силы и мужество, чтобы научить их ходить, читать и писать. Она не могла научить их только прыгать, потому что там было для этого слишком мало места.

Она готовила для них, купала и любила их. С момента их рождения до того дня, когда их освободили, она ни на секунду не оставляла их. Для нее не существовало ни минуты отдыха. Она была для них невероятной матерью в невероятных условиях».

Польцер, человек не склонный к гиперболам и преувеличениям, сказал, очнувшись от шока, пронесшегося по всей Австрии и за ее пределами: «Нарисованные ею картины выходят за рамки воображения полицейских. Фритцль удерживал в подземной тюрьме и много лет насиловал эту молодую женщину, свою дочь. Такой случай беспрецедентен и не имеет аналогов в австрийской истории».

Ненасытные СМИ строили различные предположения. Конечно, у Фритцля были соучастники, конечно. Розмари должна была знать, что творится в подвалах Иббштрассе; конечно, монстр домогался и других детей.

Дознаватели Польцера точно определили, что в запутанном подземном лабиринте, который отделял Элизабет и ее детей от внешнего мира, Фритцль установил восемь дверей. Пять из них открывались цилиндрическим ключом «крайне сложной конструкции»; остальные три управлялись кодовым электронным устройством. «Речь не идет о фильме типа „Гарри Поттер“, где достаточно нажать тайную кнопку и дверь откроется», — добавляет Польцер. Он объясняет, что часть подвалов сооружалась в конце XIX века под уже существовавшим особняком, но Фритцль, получив разрешение планировочной комиссии, стал расширять подземелье еще в 1979 году. «Не похоже также, что Фритцль решил освободить себя от обязанностей тюремщика и вернуть своих жертв к какому-либо подобию нормальной жизни», — добавляет Польцер.

Давая интервью Би-би-си, еще одна известная жертва, Наташа Кампуш, указала на то, какое решающее влияние могли оказать нацисты, формируя криминальное сознание Фритцля. «Во времена национал-социализма угнетение женщины широко пропагандировалось. Авторитарное образование было очень важным», — сказала она.

Что касается Амштеттена, местный мэр Хельмут Катценгпубер прилагает все силы, чтобы успокоить последствия землетрясения, потрясшего всю общину. Он вспоминает, что пил ферментированный грушевый сок, когда ему позвонил управляющий городскими компаниями уцененных товаров и рассказал о случившемся. «Это было настолько невероятно, что с трудом умещалось в сознание. Стоял день, 27 апреля; к тому времени семья была уже в клинике, кроме Керстин, которая оставалась в лазарете.

До звонка я праздновал откупоривание первой бутылки этого напитка. После этого весь мир словно перевернулся. Конечно, мы отменили торжества, хотя сорок лет ушло на то, чтобы создать в Амштеттене репутацию производителю этого напитка. Теперь весь мир знает нас совершенно с другой стороны, и все благодаря одному человеку».

Человеку, который, похоже, останется самым знаменитым сыном Амштеттена.

9 Разоблачение секретов и лжи

Клиника Моствиртель в Мауэре, прибежище Элизабет, детей подземелья и Розмари, скорее напоминает крепость: снаружи — вооруженные полицейские, внутри — сотрудники службы безопасности, камеры, отслеживающие каждый дюйм, чтобы держать мировую прессу подальше от самой знаменитой в Австрии семьи.

Этот психиатрический центр по праву считается одним из лучших в Европе. Но у него мрачное прошлое. Призраки эсэсовских убийц продолжают следить за палатами, в которых семьи делают первые, неуверенные шаги на пути к выздоровлению. Во времена Третьего рейха клиника была центром эвтаназии, где «бесполезные едоки и прихлебатели» государства — умственно и физически отсталые, с генетическими нарушениями, а зачастую и просто медленно мыслящие — безжалостно убивались все теми же добрыми австрийцами, которые приветствовали повсеместное уничтожение евреев во время Второй мировой войны.

«Первым шагом на пути искоренения унаследованных и душевных заболеваний была стерилизация» — такова запись в журнале, запечатлевшем нацистский период. Почти триста сорок человек погибли в результате смертоносных инъекций в этой клинике. Пациентов отправляли также и в Гуггинг, недалеко от Вены, где доктор Эмиль Гельни прославился своими убийствами. Доктор Гельни посетил клинику в Мауэре в 1944 году, чтобы своими руками убить тех, кто, по его мнению, был «лишними ртами». Он умертвил по меньшей мере тридцать девять человек такими средствами, как веронал, люминал и морфин. В конце войны Гельни бежал в Вену, оттуда — поначалу в Сирию, а затем в Багдад, где работал врачом и мирно скончался в 1961 году, причем жертвы его остались неотомщенными.

Элизабет казалась намного старше своих лет, лишившись почти всех зубов, страдая от хронического авитаминоза и внутренних шрамов, полученных отчасти в результате неправильных родов, отчасти — в результате нежелательного сексуального контакта. У мальчиков, Штефана и Феликса, атрофировалась мускулатура. Вначале они особенно тяжело переносили дефицит витамина D, и им назначили строгую программу упражнений. У всех кожные покровы были обескровлены, они страдали разными формами заболевания десен, повреждением сетчатки глаза и хроническим гипотонусом иммунной системы.

Но все это внешнее, видимое. Найти ключ к тайнам их истерзанного мозга гораздо сложнее. Терапия может растянуться на годы, вплоть до старости, и будет стоить не одну сотню тысяч евро.

Хотя Элизабет и ее дети испытывают радость от свежего воздуха и солнечного света, голубого неба и открытых дверей, душевные раны вряд ли когда-нибудь затянутся. Возможно, только маленький Феликс избежит демонов прошлого. Он уже не раз доводил больничный персонал до слез своим искренним изумлением перед распахнувшимся миром. Никакие компьютерные игры не нужны: простая поездка в машине и мимолетный взгляд на грозовые облака приводят его в неподдельное изумление. Врачи считают, что он достаточно быстро поправится.

Одной из самых нелегких задач было заставить Элизабет вернуться к слову, начинающемуся на «У» — уважение. Прежде всего имеется в виду уважение бывшей узницы к самой себе. Отец с корнем вырвал у дочери это чувство.

Наташа Кампуш — единственный сходный случай, к которому могут апеллировать эксперты. Похищенная в 1998 году в возрасте десяти лет, она восстала после восьми с половиной лет заключения, освободившись из рук своего истязателя, Вольфганга Приклопиля, в 2006 году.

Кампуш хранила в величайшей тайне факты своего заключения. Она никогда не говорила о своих подлинных чувствах к своему похитителю. Весной того года некая австрийская газета опубликовала материалы полицейских допросов, в которых Кампуш признавалась, что некоторые совокупления происходили по взаимному согласию: она до сих пор носит его фотографию в сумочке; она рыдала над его гробом, когда он покончил с собой через несколько часов после ее бегства, обвиняя полицейских как «убийц». А в мае 2008 года она приобрела Дом ужасов у престарелой матери покойного. Во многом Наташа Кампуш остается пленницей своей тюрьмы, и вот именно эту связь с прошлым люди, ухаживающие за Элизабет, должны прервать. Примененный к ней терапевтический курс включает повторение про себя коротких мантр типа: «Я ни в чем не виновата, я сделала все, что было в моих силах»; «Это он был плохим»; «Он не может больше причинить мне боль»; «Я в порядке»; «Те, кто воистину любит меня, заботятся о том, чего я хочу, о чем я думаю и что чувствую».

«Стокгольмский синдром», описывающий эмоциональную привязанность, складывающуюся между пленником и похитителем, был обнаружен по меньшей мере у некоторых детей Фритцля. Но только не у Элизабет! Ненависть, которую Элизабет испытывает к отцу, хранит ее от этого синдрома, но она с трудом находит ответы, когда дети спрашивают ее: «Почему мы, мамочка? Неужели ты ничего не могла сделать, чтобы он выпустил нас раньше? Почему ты не обращалась с ним поласковее и не дала нам шанс освободиться скорее?»

Еще одно слово, начинающееся на «Р», полезно в процессе лечения: рутина. Элизабет установила собственное расписание для своих детей. Годы заключения учили узницу самой планировать время, организовывать его, заполнять, ценить.

Элизабет постепенно узнавала мать и ежедневно встречалась с Розмари в соседнем отделении в течение первого месяца свободы. Они готовили завтраки из рулетов, кофе, хлопьев, фруктов, ветчины и сыра, пока дети заправляли свои койки.

В свои сорок два Элизабет еще вполне может найти партнера, который будет заботиться о ней и разделит с ней свою жизнь. Психиатрическое лечение проходит успешно. Ей прописали курс психотропных средств, чтобы уменьшить навязчивые симптомы страха, беспокойства и самоуничижения. Хотя ее продолжительное заключение и надругательства не имеют себе равных в современности, она не одинока. Во внешнем мире есть и другие жертвы, претерпевшие многое и оставшиеся в живых.

Встреча между «верхними» и подвальными детьми Элизабет состоялась прежде, чем тест на ДНК подтвердил, что все это — инцестуальные потомки Йозефа Фритцля. Штефана и Феликса, до сих пор пугающихся незнакомцев и солнечного света, тепло приветствовали подростки «сверху» — пятнадцатилетняя Моника и четырнадцатилетняя Лиза, а также их одиннадцатилетний брат Александр. «Это была действительно счастливая встреча, — вспоминает главврач Бертольд Кепплингер. — Мы внимательно наблюдали за ними».

Доктор Кепплингер также говорит, что мальчики иначе смотрели на Фритцля, чем женщины из той же семьи. Существуют опасения, что мальчикам присуще врожденное чувство уважения к нему вплоть до веры в то, что Фритцль, в конце концов, не такой уж и плохой. К этому подсознательному восхищению относятся как к опасному симптому, чем более взрослыми становятся мальчики.

Помимо сеансов терапии у Элизабет хватало посетителей. Ее тридцатишестилетняя сестра Габриэлла Хельм признается, что не выдержала и разрыдалась, впервые увидев Элизабет на свободе. Элизабет бесследно исчезла, когда ей было восемнадцать, и Габриэлла, как и все остальные, поверила россказням о том, что сестра присоединилась к секте. И, как и все остальные в этой находящейся под отцовским сапогом и подвергавшейся постоянным надругательствам семье, она была постоянной рабыней отца, которого уважала и боялась. «Никому из нас просто не верится, как нормально выглядит Элизабет, — говорит Габриэлла, которая сама проходит курс терапии. — Она здорова, болтлива, и все у нее идет на лад. Каждый день силы понемногу возвращаются к ней. Все это не могло не сказаться на семье. Раньше мы были раздавлены. А теперь работаем все вместе, чтобы поддержать Элизабет. Она сама не своя от радости, когда видит детей. Говорит им, какие они красивые, поглаживает каждого по лицу и говорит, как они ей дороги».

Элизабет и Феликсу приходится носить специальные полароиды, потому что глаза их слишком чувствительны к естественному свету. Они смеются и шутят, передразнивая очкастых персонажей из DVD и с видеокассет. Больничное телевидение специально настроено только на проигрывание фильмов; семью намеренно ограждают от историй, которые рассказывают про них в СМИ. Больничный телевизор редко выключен. Знаменитые пациенты смотрят документальные фильмы о природе, детские мультики и программы о путешествиях — последние буквально завораживают детей, прежде видевших в нескольких метрах перед собой только глухую стену. После трех недель пребывания в больнице Элизабет впервые совершила прогулку.

Папарацци буквально окружили больницу в надежде на эксклюзивный снимок ценой в миллион долларов, поэтому для своего первого выхода ей пришлось переодеться медсестрой.

Экскурсия в чуждую среду была санкционирована доктором Кепплингером. Он приказал детективам в штатском ни на минуту не отходить от Элизабет, оговорив, что прогулка будет длиться не более пятнадцати минут.

Элизабет спустилась по черной лестнице в форме: черные зашнурованные туфли без каблука, черные чулки, парик и джемпер. Рядом с Элизабет все время шла сиделка, взявшая ее под руку, пока они обходили территорию больницы. Один раз Элизабет остановилась, чтобы сорвать только что распустившийся розовый рододендрон, и, вертя его в пальцах, взяла с собой в отделение. В больнице к ней относились как к героине.

Несколько раз Элизабет разрешали повидать лежавшую в коме Керстин, находившуюся в другой амштеттенской больнице в нескольких километрах от клиники. «Элизабет хранят как зеницу ока», — сообщил цюрихской газете медбрат из больницы. На этот раз она снова переоделась медсестрой и даже надела рыжий парик с хвостиком. Элизабет тихо сидела на краешке койки, пока ослабленная иммунная система дочери изо всех сил старалась преодолеть парализующее воздействие длительного заключения. Временами она обращалась к ней. Позже, когда врачи вывели Керстин из искусственной комы, они скажут, что любовь, которую излучала Элизабет, оказалась жизненно необходимой для того, чтобы вернуть дочь в царство живых.

Ее адвокат Кристоф Хербст так описывает эти первые недели свободы: «Элизабет очень счастлива, вновь открывая для себя мир. Ей очень нравится выходить наружу и чувствовать капли дождя на лице. Но важно, чтобы процесс приспособления происходил медленно. У Элизабет и ее детей, живших в подземелье, слабо развито представление о времени и о будущем. Кое-кто, слушая историю Элизабет, думает, что она — персонаж из фильма ужасов. Но слухи о том, что она беззубая и не может разговаривать, — неправда. Она потеряла много зубов, но не все. По ее внешнему виду нельзя догадаться, через что ей довелось пройти, настолько она напоминает любую нормальную женщину. Она говорит семье, что все, к чему стремится, — нормальная жизнь, по крайней мере в той степени, в какой она ей доступна. Это — ее единственное желание.

Всем им просто очень нужен мир и покой, им нужно отдохнуть, расслабиться. Детям Элизабет надо встретиться прямо сейчас: той части семьи, которая жила с бабушкой, и тем, кто жил с матерью. Итак, они продолжают проходить курс, предписанный терапевтами. Я бы сказал, что в ближайшие несколько недель они еще больше привыкнут к нормальной жизни. И еще я бы добавил, что они чувствуют себя гораздо более комфортно в новом окружении, хотя вряд ли это та среда, в которой им захочется жить в будущем. Они не имеют доступа к СМИ. У них нет телевизора и радио. Им не дают газет, и, по-моему, это к лучшему, потому что, если они действительно поняли, что творится в СМИ, они бы полностью… впрочем, оставим это, они не поняли бы мира, а сейчас им просто необходимо побыть всем вместе.

Бабушка, Элизабет и их дети находятся рядом друг с другом. Встают они часов в шесть- семь. Потом завтракают. Они сидят за большим столом: разговаривают, спорят, шутят. Затем каждый принимается за свое дело; дети играют в компьютерные игры, читают книжки, немного рисуют. Потом у них ланч, а после ланча, если захочется, можно вздремнуть. После обеда взрослые дети готовят школьные уроки. А потом — ужин, после ужина есть время посмотреть видео или послушать музыку. Ну а после — спать.

Крайне любопытно наблюдать за этой семьей, потому что она ведет себя как обычная семья, и если вы встретитесь с ними, то невольно почувствуете себя ее частью. Вам придется играть с ними, болтать, спорить о чем-нибудь, а стало быть, вы почувствуете себя лучше, чем раньше.

В здании больницы они все живут на одном этаже, в разных палатах. Есть и одна общая комната, где они могут встречаться, завтракать, обедать и ужинать. Но при этом у каждого есть своя, если так можно выразиться, квартира, и по желанию они могут расходиться по своим палатам — спать или заниматься своими делами. У них выработалось нечто наподобие чувства, будто это их квартира, дом. Дети делят спальни: сестры спят вместе; братья — тоже, а Элизабет спит с самым маленьким.

Выглядит Элизабет вполне нормально. Она очень сильная женщина — это важно понять. Феликс — смышленый и симпатичный парнишка. У него светлая голова. Он заставляет остальных улыбаться, смеяться, то есть ведет себя молодцом. День ото дня он становится все оживленнее. Штефану, старшему, немного больше восемнадцати. Он старается заботиться о каждом и принял на себя роль старшего.

Что касается детей, которые жили „наверху“ с бабушкой, — их ситуация полностью переменилась, потому что теперь им запрещается выходить. Они больше не пользуются такой свободой, как раньше. Им очень трудно понять, что происходит. Они не могут выходить, потому что журналисты так и поджидают возле больницы — а вдруг удастся сделать фотографию… Они не могут видеться с друзьями, с товарищами по классу, иногда даже пропускают занятия, что очень тяжело для них. Все мы надеемся, что ситуация скоро изменится, ведь им тоже нужно жить своей нормальной, полноценной жизнью.

Совершенно верно, что жизнь Штефана и Феликса чрезвычайно изменилась, но мне кажется, они все еще жалеют, что так мало успели прочувствовать внешний мир. К примеру, несколько дней назад шел дождь, и Феликс сказал: „Я хочу впервые увидеть дождь“, — потому что „Я никогда этого не видел“, и, если бы вы услышали это, то поняли бы, что да, он никогда не видел этого раньше.

Элизабет прекрасно уживается с теми тремя детьми, которые жили с бабушкой, и, насколько я слышал от врачей, так было с самого начала. Дети тоже очень тепло приветствовали мать. Они наслаждаются близостью к матери. Они счастливы быть вместе.

Элизабет чувствует себя хорошо, если хорошо детям; она черпает в них силы. Она думает за всю семью. Понимает все, о чем бы мы ни говорили. И решения принимает быстро. Она знает, чего хочет.

Не знаю, как долго им придется оставаться в больнице. У нас возникали споры, возбуждать ли против Йозефа Фритцля дело в связи с нанесенным ущербом. Тут прежде надо все обсудить с Элизабет. Но вопрос все еще остается открытым. Затем уголовное дело, которое еще не начато. Посмотрим, что будет. Ведь именно Элизабет должна решить, хочет ли она получить компенсацию за ущерб, нанесенный отцом.

Что касается долгосрочного времени, бабушка, мать и дети должны решить вместе с врачами и терапевтами, где они будут жить и кто с кем. И снова здесь нет полной ясности, равно как и не решен окончательно вопрос, сменят ли они имена и фамилии. Всего этого пока касаться не следует».

Во вторую неделю июня 2008 года больница перевела семью из отделения в квартиру, где обычно проживают приезжающие врачи. Тот факт, что клан Фритцля поселился в квартире, показывает, на какой длительный срок рассчитан их терапевтический курс. 1 июня 2008 года, после того как Керстин пробудили от искусственной комы, перед больницей был замечен грузовик перевозочной компании, выгружавший девять односпальных кроватей, платяные шкафы, небольшой диван, приставной столик, занавески, лампы, телевизор, холодильник, микроволновую печь, раму для сушки белья, садовую мебель и игрушки.

Это — те вещи, которые должны помочь детям подземелья вернуться к нормальной жизни, какой они не знали. Психологическое воздействие, испытанное «верхними» детьми, узнавшими, что их дед одновременно является их отцом, еще предстоит оценить и взвесить. Поскольку жизнь необычных пациентов затруднена малоподвижным терапевтическим курсом, врачи хотят, чтобы они быстрее прошли его и переехали, так как жизненно важно скорейшим образом восстановить связь между Элизабет и всеми ее детьми. Жившие «наверху» должны знать, что у них всегда была настоящая мать, ютившаяся в подвале, которая любила их ничуть не меньше, чем их бабушка Розмари.

Австрия, подвергшаяся суровой критике со стороны международного сообщества за то, что позволила этому чудовищному делу затянуться так надолго, готова пойти навстречу любому желанию семьи, которое та сочтет нужным. Однако уже находятся те, кто говорит, что в случае с Элизабет были допущены те же ошибки, что и в случае с Наташей Кампуш.

Бывшая школьная подруга Элизабет Криста Вольдрих говорит: «Они не позволяли мне увидеться с ней, что было бы еще понятно, если бы запрет исходил от самой Элизабет, но они принимают решения, какие им заблагорассудится. Я говорила с ее адвокатом, доктором Хербстом, но он не заинтересован помогать мне. Я сказала ему, что считаю — Элизабет должны окружать друзья. Вместо этого ее окружают адвокаты и врачи — совсем как Наташу. Уверена, что, если ее спросить, она захотела бы повидаться с кем-нибудь из нас». Криста успела выпустить CD с призывом собрать сумму для бывшей приятельницы; он продается в Амштеттене и округе; кроме того, Криста послала копию диска в больницу, где находится Элизабет. «У меня начались кошмары, когда я стала думать о том, что происходило с ней все это время, и мне захотелось помочь ей. Если я не смогу увидеть ее, то по крайней мере исполню свой долг как-нибудь иначе».

Для внешнего мира информация остается ограниченной. 15 мая 2008 года возле клиники собрались жители Амштеттена. Дети Элизабет приветствовали их. В руках у каждого ребенка были ярко раскрашенные рисунки, сердечки, улыбающиеся рожицы и радуги. Текст обращения гласил:

«Наша семья рада воспользоваться этой возможностью и благодарит всех вас за симпатию к нашей судьбе. Ваша симпатия помогает нам преодолеть это трудное время и доказывает нам, что в мире есть добрые и честные люди. Надеемся, что наступит время, когда мы сможем вернуться к обычной жизни».

К стене магазина в центре Амштеттена был прикреплен плакат. На нем Элизабет от всей души написала:

«Я хочу: выздоровления моей дочери Керстин, любви моих детей, защиты моей семьи, хочу, чтобы меня окружали люди с большим, сострадательным сердцем».

В записке Штефана говорилось:

«Я скучаю по своей сестре. Я счастлив, что наконец на свободе вместе со своей семьей. Я люблю солнце, свежий воздух и природу».

Почерк у него был неуверенный, но доказывал одно — в своем подземном аду Элизабет изо всех сил старалась, чтобы дети подземелья не превратились в пещерных детей. Бабушка Розмари написала записку, подписанную просто «бабушка», в которой были такие слова:

«Я хочу, чтобы мне удалось жить в мире с моими детьми с Божьей помощью и опираясь на собственные силы. Скучаю по моим дорогим друзьям и по своей свободе».

Феликс, самый младший, написал от себя, что мечтает играть с другими детьми и бегать с ними по лугам, а также кататься на машинах и санках.

Адвокат Хербст комментирует это так: «Как вы, наверное, знаете, плакат был выставлен публично, а идея его создания возникла в самой семье, особенно ее поддерживали дети. Им просто хотелось выразить себя; они хотели хоть немного войти в контакт с окружающим миром; они хотели поблагодарить людей за поддержку, которая неслась со всех сторон, и еще, я думаю, это было вроде развлечения для ребят, потому что им нравились такие вещи. Особенно Феликс ужасно радовался, что и его записка тоже будет на плакате.

Это правда: Элизабет пыталась дать детям подземелья хоть какое-то образование. У них проводились занятия, они учили грамматику, языки, изучали математику. Так что воспитаны они были отлично. Это действительно поражает, если вы пообщаетесь со Штефаном. Он очень вежливый и образованный человек».

Доктор Кепплингер говорит: «Обстановка в семье спокойная, доброжелательная. Команда терапевтов ставит своей целью помочь семье начать новую жизнь в будущем. Поэтому необходимо, чтобы семья медленно и осторожно адаптировалась к реальности».

Его команда включает терапевтов-логопедов. Несмотря на то что Штефану и Феликсу нравилось рычать друг на друга на своем, только им понятном, языке, первоначальные публикации в прессе о том, что дети Элизабет сошли со страниц «Книги джунглей» Редьярда Киплинга, категорически отвергаются доктором Кепплингером. Мать научила их чтению и письму, хотя сама Элизабет растеряла свои детские знания из- за домогательств, начавшихся в одиннадцать лет, а затем — пленения в возрасте восемнадцати. В подземелье было несколько книг, не считая пособий по акушерству, которые Фритцль купил Элизабет, когда та была на сносях. Несколькими годами позже Фритцль действительно купил детям книги, но главным источником образования для них многие годы оставался телевизор.

«В результате недостатка солнечного света оба страдают от нехватки витамина D, но со временем это пройдет, — добавляет доктор Кепплингер. — У матери и младшего ребенка в последнее время повысилась чувствительность к свету, отсюда и защитные солнечные очки. Феликс становится все более оживленным. Его завораживает все, что он видит вокруг, — свежий воздух, свет и еда. Постепенно цвет их кожных покровов приходит в норму.

Членам семьи предоставили вещи, к которым они привыкли, например аквариум и детские игрушки. В камере у Штефана была цистерна с рыбками, и здесь ему ее не хватало.

В подземелье время, должно быть, тянулось очень долго. Это медленное течение времени мы хотим поддерживать и в больнице. Мы избегаем слишком большого количества терапевтических процедур. У каждого из пациентов свои, уникальные проблемы, к которым надо подходить по-разному, но мы должны делать это медленно. Дети, жившие наверху, привыкли к другому темпу жизни, и мы предоставляем им больше занятий. Маленьким есть где поиграть, они могут бегать, догонять друг дружку. В особенный восторг их приводит еда, и 29 апреля семья устроила импровизированный вечер с тортом в честь дня рождения двенадцатилетнего Александра. Кроме того, ему подарили набивные игрушки и конструктор „лего“. Элизабет прекрасно справляется со всеми трудностями.

Мальчики, особенно Феликс, поправляются быстрыми темпами. Оба вежливы. Кажется, уважение было привито им уже давно. Они в точности исполняют все, что говорит им мать. Феликс проницателен, у него недюжинный ум. Мы любим его ум и легкий характер».

Феликс учится забывать. Фритцлю, его отцу, деду, надзирателю, человеку, сокрушившему его душу и укравшему жизнь, такая роскошь никогда не будет дана. Он постоянно думает о своей подвальной семье, по крайней мере говорит так, и, учитывая его двадцатичетырехлетнее призвание дисциплинировать их, прививать им послушание и порядок, нет оснований не доверять ему. Его могучее либидо уменьшилось, но искоренить его до конца невозможно. Всемирный позор — не считая сокамерника — его единственный спутник. Тюремное уединение — подходящая атмосфера для Йозефа Фритцля, навсегда осужденного носить имя «амштеттенский зверь». Теперь сковывают его свободу. Он привык диктовать ритм жизни своей тайной семье; теперь его диктуют ему тюремщики.

Он прочел несколько писем из потока, буквально наводнившего тюрьму вслед за арестом. Ему и не нужно больше читать, чтобы представить, что думают о нем люди по ту сторону решетки; ему не нужно прислушиваться к выкрикам из соседних камер. «Сатана», — пронзительно вопят заключенные. «Ублюдок», «извращенец», «педик» — это еще самые вежливые обращения.

Удивительно, но люди, подобные Фритцлю, как магнит, притягивают одиноких женщин, многие из которых считают, что его неправильно поняли и следует простить. Среди почты, которую он получил в тюремной камере к середине июня, попадаются письма с предложениями брака, поддержки, содержащие молитвы и выражения привязанности.

Фритцль продолжает ежедневно выполнять гимнастические упражнения, завтракает чаем с черным хлебом, за обедом съедает котлету с лапшой или отбивную с картошкой, ужинает, у себя же в камере, сосисками, ветчиной и сыром. В тюрьмах по всему свету преступники на сексуальной почве стоят во мнении других заключенных ниже тараканов. По масштабу своего преступления и ошеломительного количества лет, в течение которых оно совершалось, Йозеф Фритцль по праву считается Люцифером своего блока.

В первые дни заключения Фритцль метался между признанием собственной вины и отрицанием содеянного, прежде чем согласился на разговор со своим адвокатом Рудольфом Майером. Он надеялся, что его слова каким-то образом смягчат обстоятельства преступления, и утверждал, что похитил Элизабет исключительно из-за любви к ней.

Майер сам оказался под шквальным огнем общественного гнева, взявшись защищать то, что казалось людям неоспоримым преступлением. «Я получаю письма, в которых говорится, что меня следует посадить за решетку вместе с Фритцлем. Но я представляю не чудовище, а человека. Когда я впервые увидел его, на ум мне пришел латинский термин „paterfamilies“[2]. Он использовался, чтобы описать абсолютного главу семьи — заботливого, но строгого. В наши дни люди назвали бы его „патриархом“».

Именно Майер втайне от всех приготовил для Фритцля версию событий, с которой тот обратился к миру. Он рассказывал о сложных электронных устройствах, которые понадобились, чтобы запереть Элизабет в подземной бетонной тюрьме. Он рассказал о всех своих хитроумных выдумках, призванных обвести вокруг пальца соцработников и полицию. Он говорил о сотнях миль, которые наездил, покупая бакалею, медикаменты и одежду для своих жертв.

Еще он говорил о ненасытной жажде секса с Элизабет в первый год ее заключения. Это — исповедь, признание собственного греха, оправдание и несомненный катарсис. Но сильнее всего ощущаются в его словах бросающие в дрожь хладнокровие и расчетливость. Замешанной оказывается и нездоровая привязанность к собственной матери.

Дальнейшие комментарии излишни; мир уже решил, кто он. Австрийское правосудие должно решить, как поступить с ним.

«Это была одержимость.

Я родом из маленькой семьи и вырос в крохотной квартирке в Амштеттене. Отец мой был никудышный человек; он никогда не хотел брать на себя никакой ответственности и был попросту неудачником, который постоянно обманывал мою мать. Когда мне было четыре года, она совершенно справедливо вышвырнула его из дома. После этого ни мать, ни я не общались с этим человеком, он нас не интересовал; неожиданно нас осталось всего двое.

Моя мать была сильной женщиной, она научила меня дисциплине и контролю, а также понятию, какой ценой дается тяжелый труд. Она отправила меня в хорошую школу, чтобы я получил хорошее образование, а сама работала не покладая рук и бралась за очень трудную работу, чтобы держаться на плаву.

Это была лучшая женщина в мире. Полагаю, вы можете представить меня как ее мужчину. Что же. Она была начальником в доме, а я — единственным мужчиной.

Полная чушь говорить, что мать сексуально домогалась меня, она была до крайности респектабельна. Я очень любил ее. Просто обожал. Поклонялся ей без меры. Это не означает, что между нами что-то было; никогда ничего не было, да и быть не могло».

На вопрос своего адвоката, фантазировал ли он когда-нибудь на тему об отношениях с матерью, Фритцль делает паузу и долго молчит.

«Да, возможно. Но я был сильным, возможно таким же сильным, как моя мать, и мог держать свои желания под контролем. Я становился старше, а это значит, что мне удавалось встречаться с другими женщинами. У меня были любовные романы с несколькими девушками, а затем я познакомился с Розмари».

Имела ли Розмари что-либо общее с его матерью? Фритцль отвечает:

«Абсолютно ничего. У нее не было ничего общего с моей матерью, впрочем, если хорошенько подумать, то было несколько общих черточек. Я имею в виду, что Розмари тоже была замечательной женщиной и остается ею. Просто она намного более робкая и слабая, чем мать.

Я выбрал ее, потому что тогда страшно хотел иметь кучу детей. Я мечтал о большой семье, когда был еще совсем малышом. И Розмари казалась идеальной матерью, чтобы воплотить эту мечту. Это не совсем правильный повод жениться, но верно и то, что я любил Розмари и люблю до сих пор».

На вопрос, как же случилось, что в 1967 году, имея четырех детей от любимой жены, он забрался в квартиру молоденькой медсестры и изнасиловал ее, Фритцль ответил: «Не знаю, что потянуло меня на это… Я правда не знаю, почему сделал это, — я всегда хотел быть хорошим мужем и хорошим отцом».

Несмотря на свидетельские показания соседей, что он был жестоким тираном в семье, Фритцль продолжает: «Я всегда высоко ценил хорошее поведение и уважение. Причина в том, что я мыслю по старому укладу, которого больше нет.

Я вырос во времена нацизма, а это означает, что все должно было быть под контролем и надо было уважать власть. Полагаю, я взял некоторые из этих старых ценностей в новую жизнь, разумеется бессознательно. И все же, несмотря на это, я не такой монстр, каким меня хотят представить СМИ».

По одному пункту он не соглашается с дочерью, говоря, что не подвергал ее сексуальным нападениям, когда она была ребенком: «Это неправда. Я не такой мужчина, который любит маленьких детей. Я совокуплялся с ней позже, гораздо позже. К тому времени она уже была в камере, и была там уже долго».

Важно помнить, что признание Фритцля имеет весьма специфическое намерение: представить его как можно более рассудительным. Врачи и полиция скажут, что у них нет никаких причин считать, что Элизабет понадобилось лгать, чтобы выставить отца в дурном свете.

На вопрос, насколько и как давно было спланировано преступление, Фритцль ответил: «Года за два — за три, это верно. Насколько помню, году в 1981 или в 1982 я начал строить камеру для нее у себя в подвале. Я достал очень прочный бетон и установил стальную дверь с электроприводом, открывавшуюся с помощью дистанционного пульта — так я проникал в подвал. Нужен был цифровой код, чтобы открывать и закрывать ее.

Я оштукатурил стены, установил умывальник и небольшой туалет, поставил койку и плиту, холодильник, провел электричество и свет.

Возможно, кое-кто и видел, что я делаю, но никого моя работа не волновала. В конце концов, это мой подвал, мои владения, куда входить могу только я. Вот что твердо усвоили соседи по кварталу. Это касается моей жены, детей и моих жильцов, и никогда никто из них не пытался проникнуть в мои владения или спросить, что я там делаю. Я ясно дал понять, что там мой офис; правда, там хранилось всего несколько папок, имевших отношение ко мне, но и этого было достаточно, — все подчинялись моим правилам.

Едва достигнув зрелости, Элизабет перестала делать то, что ей говорят; она попросту больше не следовала моим правилам. Каждую ночь она таскалась по местным барам, а когда возвращалась, от нее воняло дымом и перегаром. Я старался вытащить ее из этого болота и устроил на подготовительные курсы официанток, но иногда она даже не выходила на работу. Она дважды сбегала и шлялась где-то в компании личностей с сомнительными нравственными устоями, которые явно оказывали на нее дурное влияние. Вот почему мне пришлось устроить место, чтобы дать ей шанс — пусть насильственно — держаться подальше от дурных влияний внешнего мира».

Фритцль отрицает, что заковывал дочь в наручники и держал на поводке в первые дни заключения. «В том не было нужды: дочка все равно никуда бы не сбежала».

Тут по крайней мере они сходятся: Элизабет сказала, что рыдала навзрыд и колотила в стены, но никто не пришел. Постепенно ей пришлось смириться, что никто, кроме отца, не поможет ей и она будет исполнять все, что он ни скажет, или ей никогда больше не видать солнечного света. Под диктовку отца она писала письма к семье, рассказывая о новой жизни и о том, что у нее нет ни малейшего желания возвращаться; она просила, чтобы ее не искали. Мать, братья, сестры и чиновники поверили в эту выдумку, и поиски свернули.

Властелин подвала понял, что он в безопасности: «Видимо, после похищения я попал в порочный круг, порочный круг не только для Элизабет, но и для себя, и выхода не было. С каждой неделей, что я держал дочь под замком, мое положение становилось все более безумным — и поверьте, я частенько задумывался: о том, чтобы освободить ее. Но я просто был неспособен решиться, может, и потому, что понимал, что с каждым днем мое преступление становится все более тяжким.

Я боялся ареста, боялся, что вся моя семья и знакомые узнают о моем преступлении. Поэтому я отдалял день принятия решения, отодвигал его все дальше и дальше. В конце концов по прошествии времени было просто уже слишком поздно дать Элизабет возможность вернуться в мир.

Желание владеть Элизабет с течением времени становилось лишь сильнее. Мы впервые совокупились с ней весной 1985 года. Больше я не мог контролировать себя. В какой-то момент ночью я спустился в подвал, лег с ней, и соитие повторилось».

Каждые два-три дня Фритцль спускался в подвал, чтобы принести дочери продукты, одежду и одеяла, и рассказывал о жизни во внешнем мире: как идут его дела с собственностью и про то, как ее мать опечалена бегством дочери. Он рассказывал ей, как расцветает сад, про свои путешествия, про успехи ее братьев и сестер в школе.

Впервые она забеременела в 1988 году. «Конечно, Элизабет очень волновалась, но я принес ей в подвал медицинские пособия, чтобы она знала, что делать, когда придет время, подготовил полотенца, дезинфектанты и подгузники».

В 1989 году, одна, в подвале, Элизабет родила Керстин. Так же, без посторонней помощи, в 1990 году родился Штефан.

«Дети доставили мне большую радость. Здорово было сознавать, что у меня есть вторая, подвальная семья с женой и детьми».

На вопрос, что бы случилось, если бы он погиб в автокатастрофе, Фритцль сказал: «Я хорошо подготовился к такой случайности. Каждый раз, уходя из бункера, я включал таймер, который должен был открыть дверь в подвал в положенное время. Если бы я умер, Элизабет и дети оказались бы на свободе».

В 1992 году родилась Лиза, но она так кричала и так часто болела, что Фритцль решил позаботиться о ситуации с подвальной семьей; он подготовил ее возвращение во внешний мир. 18 мая 1993 года Элизабет написала письмо, представляя дочку своей семье.

«Мы с Элизабет задумали все вместе, потому что оба понимали, что Лиза из-за своего слабого здоровья и подвальных условий не имеет никаких шансов выжить, если останется там».

Та же ситуация повторилась с Моникой, родившейся в 1994-м, и Александром, родившимся в 1996 году. Оба с самого начала были «слабыми, трудными и часто болели». Фритцль сказал, что были «осложнения», связанные с их появлением, которых он не хочет касаться, но что в любом случае «наверху» они были бы в безопасности с Розмари — «лучшей матерью на свете». Оба знали, что она позаботится о детях.

Причудливая двойная жизнь продолжалась. Розмари не жаловалась на секс-отпуска Фритцля в Таиланде, а по-прежнему готовила, стирала, мыла и оставалась верной мужу. А между тем в подвале его вторая «жена», как он называл Элизабет, продолжала существовать под покровом вечной тайны. Фритцль говорит, что она была «в равной степени хорошей хозяйкой и матерью».

Фритцль также утверждает, что неожиданный побочный эффект рождения детей состоял в том, что с каждым новым младенцем он приобретал все больший контроль над своей дочерью. Собственная жизнь больше не волновала ее, но она выполняла все желания отца ради детей. Взамен он приносил Элизабет фотографии и рассказывал о жизни «верхних» детей: как они играют, собираются на дни рождения, а позже — ходят в организованные школой походы.

В 1993 году Фритцль добавил к подземному бункеру еще две комнаты. По его словам, он хотел расширить свои владения. Он принес в подвал телевизор, радио, а также видеомагнитофон, стол, стулья, коврики, буфеты, тарелки и кастрюли. Еще он принес новые кухонные принадлежности и развесил на стенах цветные картинки.

«После рождения Феликса, в конце 2002 года, я даже снабдил Элизабет стиральной машиной, чтобы ей не приходилось вручную стирать свое и детское белье.

После двадцати четырех лет я не мог отделаться от сознания, что поступаю неправильно, что, должно быть, сошел с ума, раз вытворяю такое. И все же, несмотря на это, моя вторая, „подвальная“, жизнь стала чем-то само собой разумеющимся».

Трое «верхних» детей, которых он прижил с Элизабет, называли его «папочка», хотя и знали, что он — их дед, в то время как трое подвальных привычно называли его «дедушкой».

«Я действительно старался, насколько это было возможно, приглядывать за своей семьей в подвале. Когда я спускался туда, то покупал дочери цветы, а детям дарил книги и игрушки, которые им особенно нравились. Я любил смотреть с ними видео и истории о приключениях, пока Элизабет обычно готовила для меня и детей; затем мы все вместе усаживались за стол. В подвале мы праздновали дни рождения и Рождество — я даже раз принес тайком в подвал рождественскую елку, пирожные и подарки».

Несмотря на все равнодушное отношение, Фритцль признает, что подвал плохо сказывался на здоровье его дочери и инцестуального потомства.

«Да, конечно, Элизабет держалась стойко, почти не причиняла мне проблем, даже почти не жаловалась, когда зубы ее начали медленно гнить и выпадать один за другим и она день и ночь страдала от невыносимой боли и не могла уснуть. Она оставалась сильной ради детей, но они… я видел, как они слабеют день ото дня».

Эмоциональный стресс от сознания, что они заперты — не могут выйти и двигаться свободно, вкупе с плохо вентилируемым подвальным воздухом и плесенью на стенах, — сказался на всех трех детях. Фритцль признает, что они всё чаще страдали от инфекций, сильных приступов кашля, сердечных и циркуляторных проблем. Случались даже эпилептические припадки.

Он приносил лекарства, но все они не были прописаны врачами, это были притирания и мази, которые легко можно было купить по всей округе у любого фармацевта, не задававшего лишних вопросов. Самым обычным лекарством служил аспирин, который по иронии судьбы в определенных обстоятельствах может оказаться роковым для здоровья ребенка. Фритцль использовал его как панацею при любых проблемах, возникавших в подземелье. Если аспирин не действовал, значит, дети унаследовали от бабушки аллергию к нему. Феликс и Кирстен, похоже, пострадали больше всех.

На вопрос, хотел ли бы он в конце концов освободить подвальное племя, он сказал: «Я хотел отпустить Элизабет, Керстин, Штефана и Феликса, чтобы они вернулись домой, это был мой следующий шаг. Причиной послужило то, что я старел, мне было все труднее двигаться, и я понимал, что в будущем недолго смогу заботиться о своей второй, „подвальной“, семье. План состоял в том, чтобы Элизабет и дети объяснили, что секта удерживала их в некоем тайном месте».

На вопрос, реалистичным ли был этот план, ведь они могли предать его, Фритцль ответил: «Конечно, я надеялся на их молчание. И все же всегда существовал риск, что Элизабет и дети предадут меня. Это случилось намного раньше, чем я ожидал, поскольку проблема с Керстин становилась все серьезнее».

Элизабет сообщила полиции, что у отца было много способов держать их под контролем, но когда Фритцля спросили, как он препятствовал их бегству, он ответил: «Это было просто. И уж точно мне не приходилось прибегать к физическому насилию. Элизабет, Керстин, Штефан и Феликс полностью воспринимали меня как главу семьи и никогда не помышляли напасть на меня. Так или иначе один только я знал код дистанционного управления, который открывал дверь в подвал и закрывал ее».

Он отрицает, будто говорил, что они будут поражены отравляющим газом при попытке к бегству, но допускает: «Жаль, что сказал, что им никогда не пробраться через дверь, потому что иначе случится короткое замыкание и они все погибнут».

На вопрос, хочет ли он умереть, Фритцль ответил: «Нет, теперь я хочу только одного: расплаты за содеянное».

Лесли Перман-Керр, видный британский консультант по психологическим вопросам, живущая и работающая в Сент-Олбэни, считает, что стремление Фритцля к тотальному контролю может корениться в строгой дисциплине, установленной его матерью. Доктор Перман-Керр, которая работала с похитителями и жертвами домогательств, говорит: «У всех людей есть темная сторона, и они способны совершать чудовищные вещи. Обычно мы подавляем нашу темную сторону, ограничивая ее социальными и культурными рамками.

Но общество коррумпируется, и Йозеф располагал слишком большой властью в своей семье, так что никто не осмеливался бросить ему вызов. Он унаследовал от матери строгий и жестокий „нравственный“ кодекс, который давал ему „разрешение“ в отдельных случаях действовать особым образом и „дисциплинировать“ дочь.

К тому же все его отношения с матерью были пронизаны очень сильным сексуальным мотивом. Уверена, что он говорит правду, утверждая, что его либидо вышло из-под контроля… Трудно описать его как сумасшедшего. У него структурированный ум и организованное мышление.

Выражаясь психологическим языком, он словно бы прошел через дверь на свою темную сторону — нечто вроде подвала, где он держал свою дочь и ее детей. Это был мир, в котором причудливое и жестокое стало нормой. Он признает, что то, что он делал, — плохо. Безумие не может оценивать себя со стороны. Он вполне может верить, что любил свою семью в своем извращенном мире».

Адельгейда Кастнер, судебный психолог, которой поручили проверить умственные способности Фритцля, с неохотой говорит о нем, но признает: «Конечно, моим первым впечатлением было, что это абсолютно уникальный случай. Абсолютно. И с тех пор, несмотря на интенсивные поиски, я не нашла ничего сопоставимого. Разумеется, вы можете упомянуть Марка Дютру, который держал девочек у себя в подвале и насиловал их. Но все-таки мне кажется, это совершенно уникальный случай.

Я не могу разглашать детали своих бесед с Йозефом Фритцлем, скажу только, что я всегда начинаю любое профессиональное обследование с нейтральной, и одновременно профессиональной, точки зрения. Не мое дело судить. Я начинаю каждый новый разговор вежливо и предупредительно, ожидая того же от своего собеседника, кем бы он ни был.

Если мои рекомендации не совпадут с тем, чего ожидает общество, меня это совершенно не волнует. Переживать из-за этого не моя работа».

Доктор Кастнер говорит, что должна завоевать доверие Йозефа Фритцля, чтобы многосторонне и точно определить его умственное состояние: «Он не очень-то охотно раскрывает свои подспудные мысли и чувства, хотя я и подхожу к нему очень осторожно, с тщательно выверенной стратегией. Для меня действительно важно разговаривать с преступником наедине. Я не вдаюсь в подробности собственной жизни, но допускаю себе замечания — ну, например, что сегодня очень напряженное движение или дождливая погода. Я разделяю свою личную жизнь и работу. Это само собой разумеется.

Преступное нападение обычно является кульминацией в развитии личности. За многими преступниками стоят очень невеселые истории. Это не означает, что они не должны понести наказания за свои преступления. Крайне редки случаи, когда люди, совершившие какой- то проступок, действительно представляются себе плохими.

Один так и стоит у меня перед глазами; это был человек из Граца, у которого были кровосмесительные отношения с сестрой, и у них родилось несколько детей. Между тем у сестры появились новые отношения, и она родила от другого человека, после чего инцест продолжался. Со временем у брата появилась настоящая ненависть к генетически чужому ребенку, на которого он обрушил потоки издевательств. Он чуть было не забил ребенка до смерти, и тот прожил еще три дня, лежа в постели и скуля от боли. Наконец мужчине по горло надоели стоны, он привязал ребенка вместе с грузом камней к раме своего велосипеда и швырнул в реку. Это было самое ужасное, что мне приходилось расследовать».

На вопрос, согласна ли она с заявлением адвоката, что он хотел бы узнать настоящего Йозефа Фритцля, а не монстра, изображенного в прессе, она ответила: «Меня никогда не просили обследовать монстров».

10 Последствия

Австрия должна прийти в себя. Страна обязана заняться последствиями дела Фритцля. Хотя всем уже ясно, что он больше никогда в жизни не построит другую подвальную камеру и остаток дней проведет либо в тюрьме, либо в закрытом психиатрическом заведении, Австрия, как это ни болезненно, вынуждена признать свою роль супервдохновителя подобных преступлений.

Амштеттенское дело, превосходящее эпопею Наташи Кампуш, создало впечатление, что альпийское государство не столько родина красоты и культуры, сколько земля, населенная людьми, которые запирают девочек в подвалах. Такие монстры, как Фритцль, подвергают жертв надругательствам, в то время как их соседи не обращают внимания на тревожные признаки и неприглядную правду, потому что не хотят впутываться. Самодовольные и чопорные власти, равно как и буржуазно респектабельные обыватели, скрывают ужасную правду об истинном положении дел.

Томас Главинич, известный австрийский писатель, откровенно обвинил своих соотечественников: «Сельчане ненавидят все, что далеко от них: правительство, Европейское сообщество, американцев, евреев. Среди них царит кумовство. Тех, кто не работает в местной добровольной пожарной дружине или по крайней мере не жертвует деньги на городские нужды, клеймят как отщепенцев или аутсайдеров. С другой стороны, почтенные отцы семейств могут на досуге избивать своих жен и детей. И все остальные думают: нам-то какое дело? Что нам до этого?»

Йозеф Хаслингер, философ и писатель, сказал: «Существует поверхностное — милая личина, которую австрийцы любят демонстрировать, но за ней прячется нечто чудовищное. Мы до сих пор неспособны признавать собственные ошибки. Так забывчивость становится частью менталитета.

Моя страна заражена роковой традицией — прятать все под сукно. Неудачи в личной жизни и публичная нравственность в Австрии никак не связаны. Процесс денацификации не был доведен до конца. Так сложился двойственный характер австрийца. Жизнерадостное личико, а за фасадом — полный мрак. Такова традиция и в австрийском искусстве, в частности в литературе. Это — не совпадение. Наша культура отворачивается от реальности».

«Элизабет бежала из дома девочкой, полиция искала ее и вернула обратно — в неистовые объятия родного отца, — говорит Гедвига Вельфль, директор австрийского центра защиты детей. — Бегство из дома было признаком глубокого несчастья, но никого не заинтересовала судьба этой девочки».

Разумеется, Австрия не обладает какой-то особой монополией на страшные преступления. Марк Дютру в Бельгии использовал подвал, чтобы держать в нем своих жертв-детей. Подобные преступления совершили Фред и Розмари Уэст в Соединенном Королевстве и серийный убийца Джон Уэйн Гейси в Америке. И все же в Австрии есть что-то особое. В этой стране существует культура умолчания, в лоне которого взрастают семьи, где каждый наглухо замкнут в своем молчании. После первых недоуменных вопросов об Австрии, появившихся в британской прессе вслед за обнаружением подвала, многие читатели утверждали, что преступление Фритцля еще не симптом больной нации. Я же скажу следующее: в самом сердце Австрии что-то прогнило.

На местном уровне амштеттенцы приняли на себя основной огонь СМИ и критики. Землякам Фритцля в грядущие годы придется жить с грузом последствий австрийских общественных заблуждений. Эти заблуждения существуют, и они опасны.

7 мая пятьсот людей собрались на главной площади города с двумя посланиями: одни поддерживали Элизабет и ее детей, другие призывали к массовому истреблению всемирных СМИ. Надписи на баннерах, выставленных школьниками города, гласили: «Желаем вам сил на жизненном пути», «Мы вместе» и «Вы жили в аду, поэтому теперь желаем вам побольше солнца». Но были и другие лозунги, критикующие СМИ и австрийское общество. «Наше общество построено на бахвальстве, невежестве и эгоизме», — было написано на одном. «СМИ стряпают репортажи, хотя рассказывать больше не о чем», — говорилось в другом.

Было организовано ралли, чтобы показать, что город хочет перемен.

Роберт Шиллер, житель города, участвовавший в ралли, сказал: «Мы в Амштеттене ничего не можем поделать, что среди нас оказался такой человек. Теперь, к сожалению, мы на виду у всего мира, хотя и не виноваты в преступлениях, которые он совершил».

Особенно тяжело восприняли дело Фритцля амштеттенские школьники, многие из которых знали его «верхних» детей. Маргит Шагерль, учительница местной школы, подтверждает: «В данный момент ребята только об этом и говорят. На них это произвело самое глубокое впечатление».

Городской делегат Герман Грубер обратился к толпе, собравшейся на ралли: «Амштеттен, каким мы видим его сегодня, — вот подлинный Амштеттен».

К сожалению, похоже, что Амштеттен страдает той же близорукостью, что и остальная страна. Его граждане, несомненно, устыдившиеся случившегося, предпочитают, скорее, жаловаться на «несправедливость СМИ», чем внять предостережению, содержащемуся в вопросе: «Как и почему?»

Почему социальные работники, в чьи обязанности входит совать свой нос повсюду, тысячу раз посещали осужденного преступника и не сочли нужным хорошенько приглядеться к нему? Как могло случиться, что фантастической истории о том, что дочь Фритцля присоединилась к какому-то культу, безоговорочно поверили, а затем, когда младенцы стали появляться у порога дома монстра, никто не поднял тревоги?

Бюрократы всех мастей, включая строительных инспекторов и чиновников противопожарной службы, заходили в дом и вертелись возле него. Неужели ни у кого из них не возникло ни малейшего подозрения о том, что находится за дверью лестницы, ведущей в подвал?

Когда в 1994 году Фритцли удочерили первого ребенка, Лизу, мэр Амштеттена Хайнц Ленце сказал, что ни у Фритцля, ни у его жены явно нет криминальных побуждений. «В подобных случаях отдать ребенка в семью всегда предпочтительнее, чем поместить его в приют», — объясняет господин Ленце, утверждая, что социальные службы придерживались стандартной процедуры. Когда его спросили, как возможно, что материалы по таким серьезным правонарушениям, как сексуальное нападение и предполагаемый поджог, не сохранились, он ответил: «Я всего лишь гражданский служащий, а не законодатель».

Так, значит, винить некого?

Австрийский канцлер, восторженно призывающий туристов со всего мира полюбоваться горами его страны, отведать сахарного хвороста и порезвиться на альпийских лугах, спорит с тем утверждением, что преступление Фритцля — типично австрийское явление; он уверен, что гражданина любого общества мог попутать нечистый, как то случилось в Амштеттене.

Но даже австрийские СМИ, совсем ручные по сравнению с британской и американской прессой, не покупаются на такое объяснение. «В течение десяти лет трех детей оставили у порога дома Йозефа Фритцля, и общество тем не менее предоставило ему право на усыновление, не выяснив местонахождения матери!» — восклицает одна из газет.

«Неужели возможно, чтобы никто ничего не видел и не слышал и не задавал никаких вопросов? — допытывается Петра Штуйбер, ведущая одного из разделов венской газеты „Штандарт“. — Каким образом это характеризует соседей, знакомых и прежде всего соцработников, имевших дело с этой семьей? Вся страна должна задаться подобным вопросом».

Австрийцы гордятся тем, что они называют «социальным партнерством», но даже если оно сослужило им хорошую службу в экономическом плане, то создало вакуум, в котором Фритцль и Приклопиль чувствовали себя как рыба в воде. Основы этой главенствующей жизненной модели были заложены после разрушений, принесенных Второй мировой войной, когда правительство и профсоюзы коллективно решили, что страна не может позволить себе деструктивных общественных, политических и экономических конфликтов, знаменательных для 1920-х и 1930-х годов, кульминацией чего стал аншлюсе 1938 года. Они хотели избежать разрушительных социальных и промышленных конфликтов, забастовок, локаутов и неугасающих социальных столкновений, которые совместно привели к параличу австрийской экономики и правительства в межвоенные годы. На деле же все свелось к виртуальному обществу без забастовок, где сделки заключаются за закрытыми дверями, где люди не раскачивают лодку, где профсоюзные боссы пожимают руку промышленникам, политики общаются с политиками, а финансисты — с финансистами. Зачастую секретно.

Австрийцы не хотят возвращаться к нацизму. Исторически это вчерашний день, в то же время существующий по соседству, как и соседи Йозефа Фритцля. Чтобы понять, почему нацизм до сих пор отбрасывает свою тень на эту страну, достаточно почитать некоего доктора Генриха Гросса. Это был еще один человек, довольный своим подвалом, в котором он хранил свои особые тайны.

Генрих Гросс умер в возрасте девяноста лет, умело избегая правосудия почти шестьдесят из них, в то время как государство осыпало его наградами. Хороший врач, он стал ведущим медицинским экспертом на уголовных процессах. Его часто показывали по телевизору, где на экране он занимал место за столом рядом с богатыми, знаменитыми и влиятельными венцами. Остроумный, тщательно подбирающий выражения, доктор Гросс считался душой общества. Покровители в правительстве предпочитали игнорировать его порочное прошлое, за которое он заслужил прозвище Коса. Его своеобразным урожаем были беззащитные дети. Он убивал их сотнями ради процветания господствующей арийской расы. Гросс работал в Шпигельгрундской детской больнице в Вене в 1944 году, где был непосредственным участником убийства детей, признанных «недостойными жизни». Прошло немало времени после того, как пушки смолкли, когда обнаружилось, что он держит мозги убитых им детей — так сказать, личную коллекцию — у себя в подвале, экспериментируя с ними вплоть до 1970-х годов. Стоявшие рядком в банках с формальдегидом детские останки наконец обрели покой в 2002 году.

Доктору Гроссу удавалось избегать преследования вплоть до 1950 года, когда он был приговорен к двум годам тюрьмы за соучастие в преступлениях нацистов. Но позднее Верховный суд пересмотрел вердикт. Гросс вступил в социал-демократическую партию и продвигался по службе, пока не стал ведущим невропатологом страны. Дело против Гросса было вновь открыто, когда в середине 90-х поступили новые свидетельства его деятельности. В феврале 1988 года дознаватели добрались и до частной коллекции доктора Гросса.

В 2000 году бывшие дети, пережившие Шпигельгрунд, вместе с родственниками погибших заполнили зал венского уголовного суда, чтобы посмотреть, как доктор Гросс в полотняном колпаке и серой пижаме медленно подходит к скамье подсудимых в сопровождении своего врача — и разыгрывает «карту Пиночета»: непригодность к судебному слушанию.

Он склонил голову, когда судья Карлхайнц Зеевальд спросил его: «Вы можете отвечать на мои вопросы?»

«С трудом», — ответил доктор Гросс.

Рейнхард Халлер, врач, дважды обследовавший доктора Гросса, довел до сведения суда, что его пациент страдает слабоумием и его умственное и физическое здоровье быстро приходит в упадок. Он сказал, что доктор Гросс перенес легкую мозговую травму, и указал на начальную стадию болезни Паркинсона. «Он ясно сознает, где он и почему». Но из-за ослабленной сосредоточенности и провалов в памяти ему будет крайне трудно переносить судебное заседание, если оно будет длиться более пяти-десяти минут.

После краткого перерыва судья объявил, что доктор Гросс неспособен к судебному слушанию, сказав: «Умственное и физическое состояние доктора Гросса значительно ухудшилось со времени последнего обследования. Если он не в состоянии следить за ходом расследования, последнее придется отсрочить».

Так он и остался безнаказанным убийцей, пока мирно не скончался в своей постели в декабре 2005 года. Какова же была высшая мера наказания австрийского правительства? Оно отобрало все данные им врачу-убийце медали.

После 1945 года в Германии, разделенной силами союзников, которые управляли своими зонами, гражданам и учреждениям был отдан приказ пройти процедуры денацификации, чтобы искоренить национал-социалистский образ мышления и черты. Попытки Австрии смыть «коричневую заразу» были куда более запутанными и необдуманными. Молодежь хотела знать, в чем состояли грехи старшего поколения, что их папы и дедушки делали на полях сражений в России, Литве, Польше, Греции, Югославии, Франции, Латвии, Эстонии и Голландии. В Германии семейных тайн не осталось, и на всех мужчин определенного возраста там глядели косо. Стремление к конфронтации с прошлым в интересах правды сплотило многочисленную бадермейнгофскую бригаду, которая искала возможности разрушить государство, зиждущееся на лжи и позоре. В Австрии дедушки были и остаются почитаемой кастой, и вопросы, которые следовало бы задать, так и остались незаданными. Австрия в одностороннем порядке наклеила на себя ярлык первой жертвы нацизма. Не случайно одной из первых групп, к которой обратился крайне правый политик Йорг Хайдер, была группа ветеранов частей СС. Он отдавал им дань уважения, которого, как он считал, они заслуживали, называя их благородными людьми. Австрийцы никогда не порицали Хайдера — наоборот, поддерживали, несмотря на отвращение, какое он вызывал во всем мире. Страна дружно отводила глаза в сторону, не задавая самых главных вопросов. Например, почему Хайдер живет в многомиллионном особняке и владеет обширным земельным участком.

Ответ кроется в нацистском прошлом: имение было отобрано у еврейской семьи и продано по бросовой цене, чтобы семья могла бежать. И Хайдер без зазрения совести живет в этом доме. Электорат предпочел отвернуться от подобного факта, приведя к власти партию Хайдера, несмотря на презрение всего мира.

Как-то неловко чувствуют себя австрийцы, когда израильский центр Шимона Визенталя утверждает, что их земля — это «седьмое небо» для нацистских военных преступников. Эфраим Цуров, посвятивший жизнь тому, чтобы вершить правосудие над нацистскими военными преступниками, оставшимися в живых, обвинил Австрию в «полном провале» из-за того, что та помогает бывшим нацистам избежать правосудия. В особенный гнев привел его отказ Вены выдать Хорватии Миливоя Аснера. Аснер, который в настоящее время проживает в Клагенфурте, служил начальником полиции в Подзеге и сыграл важную роль в преследовании и уничтожении сотен евреев, сербов и цыган. Он занимает не последнее место в проекте визенталевского центра «Операция „Последний шанс“», призывающем устроить облаву на уцелевших убийц.

«Все очень просто, — говорит Цуров. — Мы полны решимости заставить этих ублюдков предстать перед судом. Эти люди не заслуживают никакого сочувствия — они убивали евреев, цыган, гомосексуалистов, свидетелей Иеговы и многих других несчастных. Но мы сталкиваемся с серьезными препятствиями в таких странах, как Австрия, где полностью отсутствует политическое стремление преследовать нацистских военных преступников. За три десятилетия Вена не вынесла ни одного приговора участникам холокоста. Вы думаете, потому что там нет военных преступников? Верится с трудом. Их там пруд пруди. Но Австрия не проявила никакого интереса к тому, чтобы они предстали перед правосудием. Такова система, превратившая Австрию, попросту говоря, в „рай“ для военных преступников.

В 1985 году я поехал в Вену, чтобы встретиться с самим Визенталем, который воплощает живую легенду. Человек, потерявший восемьдесят девять родственников во время холокоста, основал агентство, выслеживающее виновных по всему свету. Он мог бы жить в Бонне или в Нью- Йорке, где еврейские деньги более доступны, чтобы спонсировать его усилия. Но он решил остаться в Вене, и вот что Визенталь говорит о причине своего решения: „Я остался здесь как заноза в их совести… этих добрых австрийских буржуа, которые блеяли, как ягнята, называя себя жертвами нацизма. Они приняли его с распростертыми объятиями. Я каждый день подхлестывал их сознание — вот почему я остался“. Он раскрыл факты, свидетельствующие о том, что покойный австрийский президент Курт Вальдхайм был немецким офицером на Балканах и во время войны сыграл свою роль в массовых убийствах партизан и безоружного гражданского населения, что тогда считалось в порядке вещей».

Вальдхайм, который также десять лет прослужил в должности Генерального секретаря ООН, делал все возможное, чтобы держать подробности того времени в секрете. Существует неразрывная связь между такими личностями, как Фритцль и австрийская ментальность.

В каждой семье есть свои тайны; не обязательно на катастрофическом уровне Йозефа Фритцля, но они есть. Соедините такие тайны с государством, в котором их тоже предостаточно, и будет легче понять, почему в Австрии существует подобная проблема.

Фритцль и его жена, набожная католичка, выросли в эпоху с четким распределением ролей между мужчиной и женщиной. Феминистки могут отвергать отношения 1940-50-х годов как сексизм каменного века: мужчина — охотник, добытчик, женщина — покорная супруга, которая не задает вопросов и не высовывается с кухни. Но подобные отношения — часть ткани австрийского общества. Мужчинам не только позволялось вести параллельные жизни, от них этого ждали: у австрийца определенных лет, в классическом варианте, есть подружка в соседнем городке. У Фритцля тоже почти наверняка была такая, не говоря уж о его тайной семье в подвале. Если его жена и не думает задавать ему вопросы о его действиях, то почему это должны делать соседи? У каждого мужчины есть право на тайну, а то и на две.

Розмари уважали в общине. Почему? Да потому что она вырастила детей своей дочери как собственных. Она никогда публично не жаловалась на Йозефа. Детей пунктуально отводили на занятия музыкой, футбол и прочие мероприятия и аккуратно приводили домой.

Но все это — затянувшаяся рясой поверхность глубокого пруда.

Австрийские политики обещали рассмотреть все факты дела Фритцля. Но существует как бы схема официальной летаргии, как то доказало дело Кампуш. Прошло уже два года после ее возвращения в мир света, но чиновники не обращают внимания на серьезные промахи в ее деле.

Неудачи полицейских при исчезновении десятилетней школьницы вошли в легенду, как, например, их неспособность обнаружить дом подозреваемого — и действительного преступника — Вольфганга Приклопиля с помощью собак, которые моментально учуяли бы запах Наташи. Затем последовал провал с его фотографией, которую можно было бы показать свидетелям, видевшим, как маленькая девочка забирается в белый фургон типа тех, которым пользовался Приклопиль, не говоря уж о том, что никому не было поручено составить психологический портрет похитителя. Работавший над делом офицер первые девять месяцев не имел даже эффективной компьютерной системы, связанной с Интерполом или хотя бы с австрийскими силами безопасности. В конце концов, стремясь найти девочку, полицейские прибегли к помощи спиритических планшеток. В то время главой подразделения по розыскам Наташи был Макс Эдельбахер, уволившийся на пенсию всего за месяц до побега Наташи. «Ни я, никакой другой полицейский не верили, что она еще жива, — говорит он. — Однако ужасно, что девочка могла пробыть в нашем районе восемь лет, когда ее безуспешно искали тысячи полицейских. По справедливости, надо было бы спросить, где мы допустили ошибку».

В феврале 2008 года Хервиг Хайдингер, бывший глава Федеральной уголовной полиции, заявил, что Приклопиль действительно являлся главным подозреваемым в течение нескольких недель после исчезновения девочки. Но с ним для проформы побеседовали несколько минут, а затем отпустили, предоставив ему право осквернять и растлевать свою жертву целых восемь с половиной лет. Во время написания этой книги парламентская комиссия, созванная для расследования промахов полиции, доложила, что были допущены серьезные ошибки. Неизвестно, обращалась ли комиссия к материалам журналистского расследования, опубликованным в Вене в 2008 году, которые указывают, что полиция скрыла такие важные улики, как дневник Кампуш, записки от Приклопиля, а также фотографии и видеозаписи, наводящие любого здравомыслящего человека на мысль, что у Приклопиля были сообщники. Однако полиция не воспользовалась предоставленными ей материалами. Их словно покрыли свинцом, закатали в бетон и столкнули в какую-то бездонную яму, чтобы никогда больше не прикасаться к ним и не смущать покоя обывателей.

Кроме того, своеобразные австрийские законы о частной собственности и интимной жизни навязали свое мнение: газеты и журналы на родине Кампуш были запуганы ее адвокатами.

Есть еще один случай злостного надругательства над детьми, которое продолжалось много лет, несомненно благодаря врожденному низкопоклонству австрийцев перед властями. Опять присутствуют подвал, тьма, навязанное затворничество и внешний мир, которому нет до этого никакого дела. И так же, как в случаях с Наташей Кампуш, Элизабет Фритцль и ее детьми, жертвам нанесены глубочайшие, незаживающие раны, и они никогда не вернутся к нормальной, полноценной жизни. Три девочки на семь лет были заперты в «неописуемо зловонном» доме своей умалишенной матерью, окончательно потерявшей над собой контроль. Девочки были оторваны от внешнего мира, существуя почти в полной темноте, играя только с подвальными мышами и общаясь между собой на языке, который изобрели сами. Когда детей обнаружили, то оказалось, что их дом в симпатичном предместье не имел водоснабжения, пол был на метр покрыт мусором и экскрементами. Доски пола были изъедены мышиной мочой. Этот случай, открывшийся буквально через несколько месяцев после бегства Наташи, ошеломил австрийцев. Власти Линца, городка, где Йозеф Фритцль веселился в борделях и барах, прилагали все усилия, дабы объяснить, как такая ужасная история могла остаться незамеченной.

Мать девочек, пятидесятитрехлетний адвокат, после развода с мужем перенесла нервный срыв. Но она добилась права опеки над девочками, которым было тогда соответственно семь, одиннадцать и тринадцать лет, и забрала их из школы, заявив, что даст им частное образование на дому. Ее мужу, судье в Линце, Верхняя Австрия, который значится только как Андреас М., лишь однажды разрешили встретиться с девочками, хотя он девять раз обращался с ходатайством в суд. Девочки были спасены только тогда, когда полиция ворвалась в дом, после того как сосед, несколько раз докладывавший о своих подозрениях, пригрозил местному совету официальным судебным процессом. Сам сосед заинтересовался делом благодаря странному поведению жившего в семье лабрадора. Бедное животное, обезумевшее от зловония и темноты, настолько измучило соседа, что тот взялся за телефонную трубку, когда собака, прорвавшись сквозь тяжелые занавеси, стала отчаянно бросаться на стекло в бесплодной попытке привлечь внимание внешнего мира.

Хотя с октября 2005 года все трое находились в специальном терапевтическом центре, скандал начался лишь в начале 2007-го. После освобождения у всех трех жертв были бледные кожные покровы и они не могли выносить воздействия дневного света. Теперь власти подвергаются резкой критике за то, что не вмешались раньше, несмотря на неоднократные жалобы соседей во вполне благополучном районе Пестлингберг.

За семь лет мать девять раз вызывали в суд после жалоб отца и соседей, но чиновники постоянно считали, что нет никаких оснований более тщательно расследовать дело. Вальтрауд Кубелка, терапевт, лечивший девочек, сказал, что их психосоциальное и физическое развитие находятся на «катастрофическом» уровне: «Старшая очень плоха, и здесь нет никаких перспектив выздоровления. После освобождения она находилась в крайней степени дистрофии и страдала практически полным отсутствием аппетита. Двоим ее младшим сестрам понадобятся годы, чтобы примириться с ужасным детством. В первые недели после освобождения они забивались под скамью на кухне терапевтического центра, потому что это было самое темное место. Они плохо переносили свет… долгие годы они не знали, что такое солнечный свет и свежий воздух».

В течение семи лет заключения дети общались только с матерью и, как следствие, выработали свой, почти непонятный язык, описанный как «напевно-немецкий». Сообщают, что после годичного курса терапии психика старшей дочери (ей сейчас двадцать один год) настолько нарушена, что она подолгу, как фламинго, стоит на одной ноге, уставясь в пол. Она часто рыдает. Также передают, что она и ее сестры заканчивают все предложения словом «но». Чиновник из совета говорит, что власти и понятия не имели о «поистине катастрофическом» состоянии пленниц. По некоторым сообщениям, знание законов и судебной практики позволили матери отсрочить суд.

Женщина была адвокатом, а стало быть, человеком с определенной репутацией. Даже когда соседи сообщали в полицию о ее странном поведении, никто ничего не предпринимал. Иногда кажется, что австрийцы родились с геном, который не позволяет им задавать вопросы согражданам. Во время написания этой книги ни один полицейский офицер или социальный работник не были призваны к ответу. Похоже, девочки из Линца — еще три жертвы общества, которое хочет остаться в стороне.

Впрочем, сами австрийцы слишком хорошо знают о роли своей страны в истории XX века. Это они поддержали две развязанные Германией мировые войны и радостно разделили ложе с самым порочным режимом планеты. Конечно же, они шокированы и испытывают отвращение к недавним случаям надругательства над человеческой личностью, но в то же время допускают, что здесь могли сработать определенные «психокультурные» элементы их общества.

В романах Эльфриды Елинек, марксистки-феминистки, австрийской писательницы, лауреата Нобелевской премии по литературе за 2004 год, часто описывается структура обществ, управляемых мужчинами-самцами, изображенными как звери в частной жизни, но внешне респектабельными, имеющими определенную репутацию, корректно (совсем как Йозеф Фритцль) пропагандирующими общественные ценности. В одной из ее книг описана пара, за безмятежным внешним обликом которой имели место акты ежедневного насилия и побоев, наносимых мужем своей супруге. Елинек полагает, что тут кроется сочетание австрийских патриархальных общественных ценностей, в которых проглядывает уважительное отношение к контролю мужчины над женщиной вкупе с культурным принципом «моя хата с краю» и социальной потребностью в гармонии, что предоставляет возможность таким мужчинам, как Фритцль, воплощать свои уродливые фантазии.

Газета «Штандарт» устроила дискуссию на тему «Мужское начало и мужественность». Соседи Фритцля описывали монстра как «мужчину из мужчин», выглядевшего в высшей степени «мужественным и властным». Вопрос состоял в том, что подобный тип мужчин все еще пользуется уважением в Австрии, особенно в католической и патриархальной части общества.

Исследование австрийского характера и нацистской тени, которая на него ложится, будет продолжаться еще долго, после того как Йозеф Фритцль будет надежно изолирован. Во время написания этой книги обвинители все еще спорят, что именно можно поставить ему в вину. Используя всякую лазейку, они всеми способами пытаются обойти закон, чтобы отсрочить долгожданный день его суда.

То, как Австрия поступит с Фритцлем, волнует весь мир — но австрийское общество не торопится. Старые привычки отмирают медленно. Австрийскую полицию уже обвиняли в том, что она пытается остановить волну критики, поднятую следствием, угрожая судебным преследованием любому, кто заговорит о нем в СМИ. Обвинители утверждают, что люди, «разглашающие» информацию о клане Фритцля, вторгаются в интимные права семьи.

Бывший жилец Фритцля Ляйтнер, высказывания которого уже приводились, утверждает: «Это не что иное, как попытка скрыть факты, объясняющие провалы в их работе. Полиция угрожала мне и моей семье, после того как я сказал, что в доме не все ладно. Я решился заговорить, когда увидел, какое мнение у них складывается. Это было непростое решение, поскольку я понимал, что не вправе об этом умалчивать. Они попросту попытались заткнуть мне рот.

Элизабет не в первый раз сбегала из дома. Я удивлен, что власти не провели более тщательного расследования. Почему они не выяснили, отчего она убегает раз за разом?» Ляйтнер говорит, что полиция пригрозила доложить о нем государственному обвинителю, надеясь таким образом запугать других информаторов. «Австрийские власти, как всегда, озабочены чистотой своей репутации, поэтому стараются свалить вину на других».

И все же уютные учреждения государственной машины в конце концов столкнутся с электоратом, который не будет таким пассивным, как прежде.

Только чуть более десяти с половиной процентов полагают, что местные власти сделали все возможное для обнаружения Элизабет, в то время как более девяносто трех процентов высказались в том смысле, что амштеттенские власти проявили «вопиющее небрежение», отдав троих детей Элизабет, якобы оставленных у порога дома под опеку Йозефа Фритцля. Около девяноста процентов согласны, что власти поставили интересы потенциального насильника выше прав жертвы. Только пять и три десятых процента считают, что ни полиция, ни соседи, ни друзья не заметили ничего странного в поведении Фритцля.

Возмущение граждан поддержала и министр юстиции Мария Бергер, которая назвала местные власти слишком «доверчивыми», поскольку они поверили россказням Фритцля о том, что его дочь сбежала, присоединившись к какой-то неизвестной религиозной секте. Бергер говорит, что полиция слишком легко попалась на удочку. «Обозревая все, что мы знаем сейчас, я вижу определенную долю доверчивости властей, особенно когда речь доходит о рассказе, повествующем о бегстве в секту, которым подозреваемый объяснял исчезновение дочери».

Во время парламентских дебатов тогдашний министр внутренних дел Гюнтер Платтер не выдержал и назвал это преступление «самым омерзительным на своей памяти». Он и Бергер торжественно поклялись ужесточить законодательство, направленное против сексуальных домогательств. Максимальные сроки заключения будут увеличены, а в случаях более серьезных сексуальных преступлений их изъятие из полицейских архивов запрещено. Министры также заявили об усилении ответственности за потенциальные случаи домогательств, продлении испытательного срока и введении регистра для сексуальных насильников вплоть до переведения их на определенные работы. Людям, уличенным в продолжительном домашнем насилии и сексуальных домогательствах, грозит тюремное заключение сроком до двадцати лет.

Новое законодательство вступило в силу в 2009 году. Чтобы утихомирить волну последствий, вызванных делом Фритцля, австрийский канцлер Альфред Гузенбауэр обещал принять новые меры для предотвращения подобных преступлений. «В вопросе о насилии, направленном на детей, не может быть компромиссов», — сказал он, добавив, что осужденные за сексуальные преступления лишатся прав на усыновление детей и на работу с молодыми людьми. Гузенбауэр тоже дал клятву, что отчеты о сексуальных преступлениях в будущем гораздо дольше — до тридцати лет — будут сохраняться на файлах, а доклады о серьезных преступлениях будут постоянно храниться в архивах. Все это сделано слишком поздно, чтобы помочь Элизабет и ее детям, но решения властей указывают на то, что Австрия признала свою проблему и находится на пути к ее решению.

Керстин Фритцль, которая за девятнадцать лет своей жизни знала всего четверых людей — мать, братьев Штефана и Феликса и, разумеется, своего тюремщика, — проснулась, услышав шепот пятого.

«Здравствуй», — произнес голос.

«Здравствуй», — ответила Керстин.

Это был первый контакт в мире, которого, она думала, уже никогда не увидит.

После нескольких дней между жизнью и смертью в искусственно вызванной коме она была так плоха, что семейный священник даже совершил над ней последние обряды. Но первенец Элизабет вернулся.

Поздравления ей передавал доктор Райтер, человек, который делал все возможное. Повернув голову, она сосредоточила взгляд на женщине, которую видела только во время своего подземного пленения: своей матери.

Легко представить облегчение Элизабет, увидевшей, что ее дочь проснулась.

Обе разрыдались.

Керстин перевели из амштеттенской больницы в клинику, чтобы она смогла воссоединиться с семьей. В июле 2008 года Элизабет дала ряд видеоинтервью о своих страданиях. Четыре дня, сидя рядом со своим адвокатом, она давала показания судье, обвинителю и адвокату отца в смежной комнате. Элизабет с летописной точностью описала надругательство, которому подверглась ребенком, всю ужасную подвальную эпопею и то, как она закончилась. Она также упорно твердила о бездействии отца, которое привело к смерти ее подвального младенца Михаэля. Это было самым прочувствованным местом ее показаний, причем полную ответственность она возлагала на Фритцля.

Монстр имел право присутствовать на слушаниях, но предпочел не покидать камеру. Перенесенные страдания избавили Элизабет от ужаса видеть отца снова; как свидетельницу ее не будут вызывать в суд.

Теперь полиция копается в прошлом, чтобы установить, не был ли Фритцль, убежденный насильник, в годы, предшествовавшие столь мерзкому и продолжительному надругательству над своей дочерью, также и Фритцлем-убийцей.

Анну Неймайер убили в 1966 году разводным ключом, когда ей было семнадцать. Ее тело нашли в Раасдорфе, Нижняя Австрия, 25 августа 1966 года, три дня спустя после сообщения об ее исчезновении в Плафштетте, городе в Верхней Австрии, в тридцати километрах от Линца, где тогда работал Фритцль. Полиция утверждает, что преступнику было в то время примерно столько же лет, сколько Фритцлю.

Мартину Поп убили в ноябре 1986 года. Семнадцатилетнюю девушку обнаружили на берегу озера Мондзее. Она была задушена и изнасилована. Ее тело бросили в воду после того, как прятали несколько дней. Мартина Поп была удивительно похожа на Элизабет. Ее платье так и не нашли.

Юлия Керер, шестнадцати лет, пропала 27 июня 2006 года. Обвинители говорят, что последние следы ее были обнаружены в ее родном городе, Пулку, Нижняя Австрия, но с тех пор о ней ничего не известно. Она считается пропавшей без вести.

Габриэллу Суперкову убили в августе 2007 года. Она работала проституткой на австро-чешской границе. Ее тело обнаружили в озере Мольдаустозее. (Как раз в то время Фритцль отдыхал в тех местах.)

Полиция заново изучает эти и другие преступления. Так, некая женщина заявила, что Фритцль изнасиловал ее за месяц до того, как совершил изнасилование, за которое был осужден и находился в тюрьме в 1968 году. Не пожелавшая назвать своего имени шестидесятиоднолетняя жительница Линца говорит, что подверглась нападению Фритцля, когда ей было двадцать лет. Местные СМИ приводят ее слова: «Я тоже была изнасилована, но находилась в таком замешательстве, что даже не сообщила в полицию. Пожалуйста, не выдавайте моего имени, но я на сто процентов уверена, что это был Фритцль».

Обвинитель Герхард Седлачек обратился ко всем возможным жертвам серийного насильника Фритцля: «Мы не хотим ничего упустить. Мы обращаемся ко всем, у кого есть информация для нас. Это гораздо предпочтительнее сделать через полицию или местный суд, чем через СМИ».

Теперь, когда Керстин поправляется и мечтает о концертах Робби Уильямса, на которые хотела бы попасть, — ей нравилось напевать его песни, даже когда она лежала в полукоматозном состоянии на своей койке в подвале, — она и ее братья и сестры, пусть и маленькими шажками, прокладывают себе путь в волнующую, ошеломительную новую жизнь.

Штефан и Керстин, благодаря небольшой разнице в возрасте, проводят много времени вместе. Они строят планы, говорят о местах, где хотели бы жить, которые хотели бы посетить. Как скоро эти планы примут реальные очертания — загадка как для них, так и для специалистов-психиатров, которые общаются с ними. Им еще многому придется научиться — и прежде всего научиться доверять людям, перестать бояться закрытых дверей, понять, что не всякий мужчина, зажавший в руке пульт дистанционного управления, хочет снова запереть их. Задача под стать подвигам Геракла.

Любопытно, что оба, Керстин и Штефан, присоединившись к матери, отказались в июле давать показания против Фритцля. Что это? Остатки былой привязанности или результат страха, ненависти или жалости? С одной стороны, он был их тюремщиком и насиловал их мать, с другой — был человеком, который приносил им еду и в конце концов спас Керстин жизнь. Нет только черного и только белого как для них, так и для терапевтов. Все затуманено, неясно.

Наступило заметное физическое улучшение. Штефан больше не сутулится, от его анемии и недостатка витамина D не осталось и следа. Керстин скоро полностью поправится, хотя ей и придется полагаться на коктейль из лекарств, чтобы до конца контролировать свои припадки.

Весельчак Феликс, сгусток энергии, который так радует всех, медленно, но верно забывает прошлое. Врачи надеются, что к пяти годам подвал займет туманное место в его психике, где распылится на что-то не угрожающее, может быть даже приятное. Развитие мальчика замедленно, но не до такой степени, как у его более старших сородичей. Он может научиться забывать ужасы прошлого.

У детей, которые воспитывались «наверху», свои обиды на природу. Федеральная пропаганда на всю оставшуюся жизнь внушила им, что их мать — дрянная женщина, что они должны строить свою жизнь сами. И все это мигом рухнуло. Постоянно осознавая себя «инцестуальными детьми», они, как беженцы, были с корнем вырваны из теплой и безопасной домашней атмосферы и перенесены в психиатрическую клинику, где какие-то дяди в белых халатах внимательно изучали их, а незнакомая тетя называла себя их матерью. Чем они займутся дальше, насильственно оторванные от своих приятелей и привычных занятий, — трудно сказать. Пока они привыкали к матери, влияние эмоционального надлома, так резко порушившего их прежнюю жизнь, было огромно и мучительно.

Размеры этого эмоционального сдвига проявились в конце июля. Несмотря на радужную картинку «воссоединившейся семьи», нарисованную Кристофом Хербстом, Элизабет не перестает ссориться с матерью. Поводы многочисленны — пассивность Розмари, когда Элизабет изнасиловали еще в детстве, тот факт, что она не ушла от мужа, зная, что он осужден за изнасилование, не спросила, в какую именно «секту» сбежала ее дочь.

Кроме того, «верхние» дети не перестают называть Розмари «мамой». Элизабет упрекала их, затем упрекала Розмари за то, что она не отговаривает их не делать этого. Судя по сообщениям местных СМИ, во время написания этой книги подобные обвинения привели почти к полному разрыву между матерью и дочерью. Последнее наследие Йозефа Фритцля — пошатнувшиеся устои семейной жизни и любви.

Следует признать, что после перенесенных мук, не умея ничего делать, без малейших перспектив на будущее, Элизабет находится в тяжелом положении, несмотря на пожизненное пособие, назначенное ей государством. Она хочет безвестности, но это не выход. Как заметил герр Польцер в интервью для этой книги: «Я не вижу для нее иного выхода, как в конце концов обратиться в СМИ и поведать свою историю. Она не в силах зарабатывать достаточно денег, чтобы вырастить шестерых детей. Думаю, обстоятельства однажды принудят ее рассказать все».

А пока она благословляет каждый закат и каждый рассвет. Она любит всех своих детей, любит свою свободу, но она по-прежнему ощущает себя в плену в клинике, и новые страхи начинают овладевать ей. Папарацци маячат у ворот, сгорая от желания сделать фотографию «подвальной мумии», которая принесет им миллион долларов. И куда ей идти? Общество потребления не испытывает к ней никакой приязни, все друзья, с которыми она когда-то росла, куда-то подевались, и некому подать ей даже чашку чая или кусочек торта.

То, что она утратила, не поддается измерению.

«Дом ужасов» в Амштеттене на какое-то время стал знаменит. Туристы до сих пор делают зарисовки фасада, фотографируют его, но полиция постоянно удерживает прессу и чересчур назойливых зевак на расстоянии, да и привлекательность этого мрачного места со временем блекнет.

В начале июня в дом пустили одного посетителя. Розмари позволили спуститься в тайный мир Йозефа Фритцля. Она провела там сорок минут, собирая игрушки пещерных детей: драного плюшевого мишку Феликса; пластмассового слона, которого подарили Штефану, когда ему исполнилось шесть лет; ленты, которые любила вплетать в волосы Керстин. Она села на кровать, на которой Фритцль год за годом насиловал Элизабет. Она попыталась представить, как это могло быть.

Она хотела почувствовать боль, но воображение молчало.

Эта смятенная, психологически подавленная женщина пыталась обрести какое-то осмысленное понимание, какую-то связь, которая соединяла бы ее с творившимся здесь ужасом. А закончилось все слезами и беспомощностью.

Врачи предполагают, что Розмари еще больше повредилась в уме после случившегося, чем ее дочь.

Феликс пляшет вокруг дерева, растущего на территории клиники. На мальчике сандалии с подметкой разной толщины, чтобы помочь ему выправить осанку, вызванную существованием в тесном подвале. Он странно ходит. Странно говорит. И когда незнакомые люди заговаривают с ним, он не всегда понимает, откуда исходит звук; до апреля этого года единственные незнакомые голоса, которые он слышал, исходили из подземного телевизора.

Феликс носит очки со специальными линзами, которые смягчают солнечный свет, он бледен и не пышет здоровьем, как купающийся в солнечных лучах его брат Алекс.

Внезапно Феликс подбирает перо черного дрозда и спрашивает, что это. Сестра Моника объясняет, что перо от птицы. Она объясняет, что ей известно о птицах: как они вылупляются из яиц, летают и живут на деревьях. Феликс видел их по телевизору, но никогда прежде не видел в жизни.

Теперь у него есть перо. Свидетельство того, что птицы существуют в действительности! Он видел, как едят свежие батоны — мягкий хлеб из настоящего зерна, — а не безвкусную заморозку, которую приносили в подвал. Ему нравится только что испеченный хлеб. Затем ему разрешают бежать впереди своей тетки (сегодня посетитель — она) на парковочную площадку, где он рассматривает машины и ласково проводит ладонью по их капотам, словно они сделаны из драгоценных камней.

Для Феликса это — чудо-мир, в котором он и его семья заслужили право быть счастливыми, здоровыми и любимыми.

19 марта 2009 года в австрийском суде состоялось оглашение вердикта по самому скандальному и громкому процессу в истории современной Австрии, который с момента начала разбирательства сразу перешагнул национальные границы и вызвал огромный резонанс во всем мире. Присяжные единогласно признали Йозефа Фритцля виновным в целом ряде преступлений: изнасиловании, непреднамеренном убийстве, инцесте и обращении в рабство.

Монстр был приговорен к пожизненному заключению в специализированной психиатрической клинике.