Море дышит велико

Глава 1. Незаменимых нет

За Полярным кругом смешно искать солнечную багряную осень, но эта выдалась особо тоскливой. Поезда из Мурманска казались воинскими эшелонами, у большинства пассажиров на руках были только литеры, никто из них не брал в кассах билетов за наличный расчет. Ехали старшие матросы, которые были старшими не только по лычке поперек погон, уезжали домой старшины всех статей, многие офицеры отправлялись либо учиться, либо преподавать, либо с предписаниями к новому месту службы.

Послевоенный флот пустел и съёживался не только в переносном значении. С рейда главной базы ушел линкор, который отлично смотрелся на водной глади, хотя был просто старым утюгом иностранной постройки и всем было известно, что его шестнадцатидюймовая артиллерия не может стрелять по причине неисправности орудийных замков. Ушел обратно через океан смешной четырехтрубный крейсер. В американском порту Балтимора его сразу же разрезали на металлолом. Также пришлось вернуть прежним союзникам дивизион еще более древних миноносцев. Старья никто не жалел, но оставшиеся в строю корабли можно было пересчитать по пальцам.

В кают-компаниях знали, что скоро сюда придут новые крейсера, эсминцы и подводные лодки — современные корабли с мощным оружием, прочными корпусами и неограниченной мореходностью. Но пока они достраивались где-то на энских верфях, и Артёму Чеголину тошно было смотреть на пустой рейд, на голые причалы. Щемящий вакуум царил везде, даже на «Тороке». Демобилизовался и уехал в Закавказье старшина первой «сотки» Яков Рочин, уволился в Архангельск командир центрального артиллерийского поста Богдан Мыльников, уехал в свою деревню гидроакустик «сэр Захар» Тетехин. За исключением сверхсрочников на сторожевом корабле не осталось младших командиров с боевым опытом. Все вакансии заместили молодые специалисты. Они были подтянутыми, послушными, знали многое, а не умели почти ничего.

Проводя занятия с новичками, лейтенант Чеголин начал с кинематических схем работы механизмов оружия. Заложенная в конструкцию мысль ограждала людей от роковых ошибок и как бы вела за собой новобранцев. Разные зубчики, приливы, тяги, мембраны преображали неодушевленный металл, и в целом артиллерийская система выглядела «опытнее» новых комендоров. Особенно это чувствовалось на первых тренировках. Лейтенант Чеголин нервничал. Как ни мечтал он поскорее освободиться от своенравных ветеранов, без них всё стало сложнее, а сроки завершающей стрельбы по воздушной цели никто не отменял. Иван Аникеевич Буланов неизменно помогал лейтенанту тренировать расчеты и даже по-прежнему исполнял все его приказания, совмещая всё это с хлопотливыми обязанностями главного боцмана. Он разрывался на части, и Артёму пришлось напомнить командиру корабля о вакантной должности старшины команды комендоров.

— Удивляюсь легкомыслию, — неприязненно сказал Выра. — Почему не позаботились о достойном заместителе?

— Но всё произошло неожиданно…

— Потери всегда внезапны, — назидательно заметил командир корабля, будто не сам забрал Буланова в боцмана. — Особенно в бою… Вам же рекомендовали оставить Рочина.

— Он не захотел.

— А вы предлагали?

Последнее время Василий Федотович стал раздражительным. Порой глаза у него краснели, как у морского окуня. Вое чаще он приводил к себе в каюту малолетнего сынишку и оставлял ночевать, если не планировалось выхода в море. Зачем такая блажь, если квартира, где жила семья командира корабля, окнами выходила на причал? А главное, капитан третьего ранга Выра своим обликом прямо замораживал, демонстрируя потерю чувства юмора, без которого флот не флот, а служба на нем похожа на суп без перца. Вот почему Артём Чеголин предпочел не объяснять, почему он без уговоров отпустил с корабля старшину первой статьи Рочина.

«Ладно, — решил Артём. — Пока обойдемся…»

Самолет «атаковал» из-за острова. Наводчикам было трудно поймать в коллиматоры крохотную муху, которая проектировалась на косогоре. Обрастая крыльями, буксировщик словно катился по склону наискосок, а сзади него болталась колбаска полотняного конуса. Автоматы затявкали наперебой. Из тонких стволов протянулись сходящиеся пунктиры трасс. Первая очередь получилась раздвоенной и прошла чуть ниже конуса. Чеголин ввел корректуру. Частые огоньки скрестились, а цель съёжилась и тряпкой полетела вниз.

— Дробь! Автоматы разрядить!

Сбитый конус всегда означал пятерку, и не надо было дожидаться, пока сосчитают дырки на аэродроме. Хотя победителей не судят, лейтенант решил разобраться, почему трассы вначале двоились. Спустившись на палубу, он обнаружил и другое — в казённике одного из автоматов осталось два патрона.

Вдвоем с Булановым они шли от пушки к пушке, расспрашивая, осматривая, обмениваясь мнениями, и заминка в начале стрельбы уже не выглядела случайностью, скорее случаен был её убедительный результат. Как ни странно, лейтенант не ощутил при этом досады. На разборе он сам снизил оценку, а капитан третьего ранга Выра выступать отказался, заметив:

— Всё уже сказано…

Виктор Клевцов с таким мнением не согласился. Уже в каюте он доказывал, что нельзя видеть одни недостатки. Конус всё-таки сбит. Это бывает не часто. Из разговора с помощником по комсомолу само собой вытекало, что следует поощрить отличившихся, и Василий Федотович тоже не возражал. Прежде чем подписывать приказ, он добавил туда параграф, снимающий с лейтенанта выговор за самую первую артстрельбу. Обрадовавшись, Артём попросил отпустить его в Ленинград.

— Полагаете, забыл? Или требуется разъяснить почему три офицера не использовали права на отпуск?

— Подразделением выполнены все задачи, и мне хотелось бы, взамен разъяснения, получить отпускной билет.

— По объективным причинам график отпусков нарушен. И вам придется исполнять обязанности помощника командира, пока Евгений Вадимович будет отдыхать.

— Почему мне?

— Существует две реальных кандидатуры. Но Пекочинский перестал получать письма. Не так? Кого же из вас отпускать?

— Товарищ командир! Ну тогда на недельку. Очень нужно.

— Сокращать отпуск без особой необходимости запрещено.

Чеголин не понимал капитана третьего ранга Выру. Он предпочитал заботиться о старпоме, о семье минёра, хотя у всех есть право на личную жизнь.

— Приспичило? — спросил Выра. — А кто останется здесь?

— Незаменимых людей нет.

— А на корабль плевать? Коли так, надо решить, способен ли к флотской службе вообще.

— Вы правы. С вами — не способен! Прошу разрешения идти!

— Разговор не кончен. Садитесь!

Слушать Чеголин был обязан, а сидеть — нет. Капитан третьего ранга Выра, как обычно, поглаживал темя от затылка вперед. Без фуражки он сразу старел, теряя выправку, а голова напоминала глобус с розовым материком в курчавом прибое.

— Эвона сколько накипи! Так и прет.

— Можете принимать это как угодно, но не оскорблять!

— Коли так, подобьем бабки: стрелять научился, хотя не сразу. Вахту стоять — тоже, а также мыслить тактически. С нормальным высшим образованием — дела нехитрые… Но офицер должен командовать, следовательно, понимать и оценивать людей. И еще уважать дело, которому служит, — качалась перед Чеголиным голова-глобус, а ладонь лелеяла остатки шевелюры. — Незаменимых, верно, нет. Но на корабле всё взаимосвязано. Нельзя служить, думая только о себе.

Как бы ни было трудно, всё равно нельзя…

Чеголин непримиримо молчал.

— Разговор, видно, не ко времени. Надеюсь, поостынешь и разберешься. А пока есть особое задание.

Выра протянул Артёму журнал сигнально-наблюдательной службы, последняя запись в котором была такой:

«Командиру! Старшина первой статьи Рочин арестован на десять суток строгого ареста за оказание сопротивления патрулю. Комендант гарнизона».

— Разберешься на месте…

— Чего разбираться? Он уже месяц на «гражданке».

— Отнюдь. Пока не обменял документы в военкомате, считается военнослужащим.

— Наверняка был пьян, при задержании пререкался. Ничего удивительного. А вы еще хотели его на сверхсрочную…

— К тому и веду, что кипятишься. Яков Рочин в рот не берет. Бывало, отдавал даже свою фронтовую норму. А если считает себя правым, точно, за словом в карман не лезет… В общем, нехорошее дело. Следует выяснить. Я бы поехал сам, да, боюсь, не получится с тем комендантом сердечного разговора.

— Тот самый? Который Максима Рудых в «сынули» произвел?

— Выходит, слышал, о чем вспоминали за праздничным столом? Так и предполагал…

Вместо желанного и до зарезу необходимого отпускного билета Чеголин получил командировочное предписание. В каюте командира корабля его едва не занесло, как в прошлый раз на палубе с прибором Крылова, но в последний момент удержала резонная мысль. Поручение не трудное. В комендатуре с лейтенантом рассусоливать долго не станут, но подробности задержания Рочина, безусловно, сообщат. А потом будет время обратиться к начальнику отдела кадров офицерского состава с просьбой о переводе с «Торока» куда угодно. Если там захотят объективности, можно сослаться на Пекочинского. Мнение двух молодых офицеров — это уже серьезно, это не жалоба одного.

Глава 2. Вакцинация по-житейски

За два месяца, пока «Торок» находился в Белом море, Василий Федотович не получил ни одного письма, но не придал этому значения: коли нечего сообщать, значит, порядок. Дома у него всегда был порядок, если не считать мелких стычек, без которых, вероятно, не обходится ни в одной семье. Когда, после прибытия из загранкомандировки, он прислал Петра Осотина с подарками и ящиком мясной тушонки, а сам ушел в море, Раиса Петровна возмутилась:

— Что я, не живой человек? Прикажешь с твоим боцманом жить?

Беспардонность её претензий позабавила Выру, хотя и коробила слегка. Но что делать, если жена работает в госпитале? У медиков запретных тем нет и всегда все на виду. Конечно, Василий Федотович сослался на войну и тяготы службы. Признаться в том, что он заступил на дежурство, подменив друга, об этом не могло быть и речи. Выра знал, что правды не поймут и вряд ли простят. Однако у женщин на такие делая особый нюх. Раиса Петровна, словно догадавшись, еще пуще невзлюбила Максима, и тот платил ей тем же. Друзьям приходилось встречаться на «нейтральной почве». Когда работаешь в паре, обязательно требуется обсудить каждый маневр, чтобы понимать соседа, как себя. Но эти рандеву, отнимая короткие часы отдыха, не всегда выглядели чисто деловыми.

— Так не оставлю, грозилась супруга. — Пойду в политотдел: так и так, разберитесь, муж променял семью на занюханного цыгана.

— Сколько раз объяснять, мы с ним не в бирюльки играем.

— Дурочку нашел? Ну-ка дыхни! Водка идет под бирюльки?

— А коньяк у тебя на плечах, — отшутился Выра, намекая на шубу из оленьего меха.

— Бессовестный скряга! — вспыхнула Раиса Петровна. — Попрекать меня своими подарками?

На самом деле Выра с деньгами никогда не считался, зато хорошо знал, как его половина реагирует на обстоятельства, связанные с приобретением указанной обновы. Шубы отпускали по талонам промтоварных карточек, и продавщица уже кричала, что задние в очереди могут не беспокоиться. Но Раиса Петровна и не собиралась становиться в хвост. Протолкавшись вперед, она объявила, что идет с ночного дежурства в госпитале, что спасает жизнь морякам. Есть ли у неё время стоять? Гарнизонные клуши закудахтали, стали хватать её за локти, а одна нагло заметила, что шубы — это не белый халат. Но голыми руками Раису Петровну не возьмешь.

— У меня муж герой, — взвизгнула она. — А вы пихаетесь.

— Как фамилия? — галдели бабы. Обладателей золотых звездочек в базе знали наперечет.

Раиса Петровна сгоряча хотела соврать, предварительно осмотрелась — нет ли кого из знакомых, и вдруг в очереди увидела своего «героя», который зачем-то торчал в магазине, вместо того чтобы править службой на «бобике».

— Ты? И молчишь? А жену пусть всякие оскорбляют?

— Скажи, что нужно. Я имею время постоять и купить.

— Как же! — зло расхохоталась Раиса Петровна. — Только тебе и покупать. Пойдем отсюдова!

Василию Федотовичу стало жаль жену, которая за войну и впрямь пообносилась, и, кроме того, обидно. Если он вынужден большую часть времени проводить в море, это еще не причина для ссоры. Вернувшись на «большой охотник», Выра вызвал оборотистого Петра Осотина.

— Ха, — сказал тот. — Какой артикул, типоразмер? Давайте деньги и отношение в военторг.

Когда, приняв «амик», Максим ушел на нем в Карское море, а Выра остался в Мурманске, Раиса Петровна не скрывала удовлетворения, хотя видела мужа не чаще. Преградой между ними теперь стал Кольский залив. Занятый под завязку на новом корабле, Выра был вынужден частенько прибегать к услугам Петра Осотина, которого перевел вслед за собой па сторожевик. Служебных поводов для командировок главного боцмана возникало сколько угодно, а пробивная сила его и множество дружков-сверхсрочников делали незаменимым лицом при получении дефицитных материалов. Осотин доставал всё, что требовалось для ремонта, попутно забрасывая Раисе Петровне посылку либо получку, и это было очень удобно.

Если начистоту, Василия Федотовича не очень тянуло домой. К чему обсуждать житейские проблемы? Дела домашние не шли в сравнение с теми, что волновали командира корабля. Но обсуждать их с гражданскими лицами не положено. Василий Федотович промолчал и о гибели Максима, наперед зная, что не встретит сочувствия.

Как-то, заявившись после долгого перерыва, Выра удивился и обиделся, выяснив, что дома его не ждали и, более того, в определенные дни месяца ему лучше бы не приходить вообще. Роль Василия Федотовича в семье понималась с утилитарной откровенностью, как будто ни на что другое он не годился. В общем, человек привыкает ко всему. Постепенно Выра стал находить смысл в продиктованном ему графике и подчинился ему, заштриховав для памяти нежелательные дни на календаре, как сектор радиомолчания на корабельных часах. Возвращение «Торока» из похода в Белое море совпало с указанным периодом, и Василий Федотович не торопился домой, спокойно занимаясь организацией офицерской учебы и прочими текущими делами.

— Товарищ командир! Есть мнение, что вам следует проведать семью, — осторожно сказал Макар Платонович Тирешкин, возвратившись из политотдела следующим утром после знаменитой «теоретической» конференции.

— Вчера я слышал и другое мнение, — нахмурился Выра, который не любил, чтобы совали нос в его личные дела. — Меня упрекали, что вы любите берег больше своих обязанностей и это отражается на воспитании личного состава.

— Так точно. Уже в курсе. Примем меры…

Тирешкин запнулся и уже другим, просительным тоном повторил странную рекомендацию, не скрыв, что она исходит от начальства.

После такого разговора невозможно дожидаться окончания рабочего дня, а идти сразу было бессмысленно — жена обычно на работе, а Егорка в детском саду.

«Что стряслось? — недоумевал Выра. — Болезнь? Или что похуже?

Но в последнем случае информация не была бы такой неопределенной.

Переключив на свою каюту кабель связи с берегом, Выра попросил телефонистку соединить его с канцелярией госпиталя. Раньше он туда никогда не звонил, по голосу его не узнали, ответив, что заведующая в отпуске.

— И давно?

— Недели три…

Оставалось одно — что-то стряслось с Егором, а жена решила, по своему обыкновению, не беспокоить его. Черт бы побрал такую заботу, после которой следует объясняться в политотделе. Сам Выра себя не оправдывал. Подумать только, четвертый день в базе и даже не удосужился выяснить, что в семье.

Он открыл двери своими ключами и остановился на пороге. Комната выглядела нежилой.

— Думала, вам известно, — деликатно кашлянула соседка из-за спины. — Она на Кавказе.

— С сыном?

— Не беспокойтесь, с ним всё в порядке. Из садика берем по очереди, кормим, обихаживаем, как и своих. Мы понимаем — ребенок не виноват…

Выра никак не мог уяснить, почему жена внезапно очутилась на курорте, а Егорку бросила на соседок. Женщина, заметив его растерянность, всплеснула руками:

— Бывают же такие мужья! Весь город только о том и говорит, а муж не подозревает ничегошеньки… Ну, этого типа ей как-то удалось комиссовать из плавсостава, и в благодарность он её прихватил отдыхать.

— Какого еще типа?

— Господи, да прощелыгу вашего, Петьку Осотина. Мы Раису Петровну сколько раз предупреждали — хватит. В квартире три семьи, растут дети, а ей, бесстыднице, хоть бы хны. Всякий раз оставляла ночевать…

Василию Федотовичу стало гадко. Он повернулся и хлопнул дверью, не попрощавшись. По пути на причал вдруг совсем по-иному осветилась давняя ссора: «Что же, прикажешь с твоим боцманом жить?»

Осотин тогда опоздал к отходу и, пока «большие охотники» не вернулись, обретался на берегу. Вот, значит, когда это случилось? Ему бросили правду в лицо, но так, чтобы она походила на абсурд. Дьявольский расчет: для профилактики привить частицу сглаженной истины, совсем как вакцину от оспы, и с той же целью получить стойкий иммунитет. В гарнизоне, где многие знают друг друга, правды не утаить. Кое-какие намеки до Выры доходили, но он, смеясь, отмахивался от них. И Максим Рудых не зря советовал списать Осотина с «бобика», а потом уговаривал не переводить боцмана за собой на сторожевик. Максим знал всё, но подчеркнутая неприязнь Раисы Петровны словно запечатала ему рот. Максим не мог открыть глаза другу, полагая, что его участие могло быть понято как поклеп…

Командир «Торока» вернулся на корабль к ужину вместе с маленьким сыном. Матросы отводили глаза, и Василий Федотович шагал по палубе, как сквозь строй. За короткие часы он прожил целую жизнь, а на борту сторожевика время тянулось в прежнем измерении. Обязанности службы требовали держаться так, словно ничего особенного не произошло. После подъема флага капитан третьего ранга лично отводил Егорку в детский сад, по вечерам забирал в каюту.

Горько человеку столкнуться с вероломством. Это как ножевой удар из-за угла. Непереносимо для самолюбия ощутить себя рогачом. Обида хлестала через край. Ну ладно, не прощай, коли так, твое право, но разберись, попытайся представить себя на её месте. Или не видел, кого когда-то тащил в загс? Это отпадает. Значит, тогда Раиса была другой, и у обоих находились какие-то слова, и дома не было скучно. Только ли одна сторона виновата в том, что отношения постепенно свелись к зарплате, к шмуткам и посылками цинично регулировались неким графиком? И как Выра не сообразил, что там, где всё диктует график, незаменимых уже нет. Сегодня один на вахте, завтра другой. Какая разница…

Глава 3. «Сильное сопротивление силой»

Деликатная миссия лейтенанта Чеголина вызвала большое оживление в кают-компании. В гарнизонной комендатуре вполне можно задержаться на гораздо больший срок, чем требуется для выяснения обстоятельств проступка демобилизованного старшины первой статьи Рочина, и потому опытные консультанты первым делом рекомендовали обратить пристальное внимание на форму одежды, ни в коем разе не «качать права» и, вообще, каждую фразу лучше всего начинать со слова «есть», повторяя далее всё, что сказано собеседником.

— Учти, что любая оценка внешнего вида зависит от критериев, — заметил инженер-лейтенант Бестенюк, оседлав любимого конька.

Единицы для измерения опрятности механик придумать не смог и потому предложил Артёму надеть свою шикарную шинель, подаренную ему отцом. Атласный драп её лоснился вороновым крылом, а пуговицы оказались позолоченными.

— Почему представляешь её за эталон? — возразил минёр. — И спинка не расшита.

Шинель Чеголину подошла и понравилась в такой степени, что отказаться не было сил, несмотря на зашитую не по форме спинку.

Дежурный помощник коменданта гарнизона, принявший лейтенанта в своем кабинете, всем обликом опровергал женственную фамилию Капитолинко. Даже сидя, он выглядел непомерно высоким. Сухощавая голова, то ли от привычки глядеть сверху вниз, то ли съёживаясь по законам перспективы напоминала птичью. Ходили слухи, что кроме солидного воинского звания у этого офицера береговой службы существовало также имя, обыкновенное русское имя — Аким.

Но для личности такой высоты, казалось, одного имени было мало. Всем долговязым интенданты отпускают дополнительное пищевое довольствие. И потому матросская молва окрестила его с предельной меткостью: «Полтора Акима».

Капитолинко по укоренившейся привычке взглянул, горят ли пуговицы на кителе посетителя, прикинул, не слишком ли широки форменные брюки, и освидетельствовал надлежащее сияние ботинок. Он как бы определял, стоит ли выслушать лейтенанта или без лишних слов сразу сдать его под охрану караула. Впрочем, отдельные визитеры не выходили, а препровождались из этого кабинета не только по причине изъянов внешнего вида. Более всего это касалось начальников патрулей, которые никого не задержали на своем маршруте. Этот факт, по мнению помощника коменданта, свидетельствовал отнюдь не о порядке во вверенном ему гарнизоне, а являлся несомненным признаком гнилого либерализма или халатности гарнизонных нарядов. Опасаясь гнева Полтора Акима, патрули здесь рыли землю копытами, представляя длинные списки задержанных.

Лейтенанту Чеголину было разрешено ознакомиться с докладной запиской начальника одного из таких патрулей, где сообщалось о наглом и вызывающем поступке Якова Рочина. Старшина был трезв, одет по форме и снабжен необходимыми документами. Но от встречи с патрулем на улице он почему-то предпочел уклониться.

— Значит, на то есть причина, — догадались патрульные, бросившись его догонять.

Дальнейшие события в докладной записке были изложены так:

«Мне показали на одну из кабин общественного туалета, где укрылся нарушитель. После неоднократного приглашения одеться и выйти из кабины, тот остался на месте, продолжая симулировать естественными надобностями. Видя, что он берет на измор и проволочку времени, я решил взломать дверь и сделал попытку одеть ему брюки. Но он оказал сильное сопротивление силой…»

Хотя капитан третьего ранга Выра предупреждал о том, что могут выявиться всякие нехорошие обстоятельства, таких Чеголин не ожидал, и личная неприязнь к Рочину сразу же отступила на второй план:

— Разрешите узнать, как поступили бы вы сами, если кто-либо посмел побеспокоить вас в… таком, месте?

— Что? — Голос Капитолинко отдавал клекотом. — Забыли, где находитесь?

— Из докладной вытекает, что старшину оскорбили, унизили да еще наказали. За что?

— Вот как вы воспитываете личный состав, лейтенант? Кто командует кораблем? Ах, Выра? Тогда ясно. Иного не ожидал.

— На вашем месте я наказал бы участников издевательства.

— Папрашу не указывать! Сам знаю, что делать на своем месте.

К сожалению, общего языка в оценке происшествия найти не удалось. Полтора Акима поднялся во весь исполинский рост:

— Вон отсюдова! Еще слово, и сядете рядом со своим разгильдяем!

— Есть, «вон отсюдова»! — Вскочив, лейтенант вспомнил о заповедях, но всё же черт дернул передразнить и добавить: — Разрешите пожелать всего хорошего…

Не надо было заедаться. Уже в вестибюле комендатуры его оглушил знакомый клекот:

— Пач-чиму не форменная шинель?

— Шить обмундирование из материала лучшего качества не запрещается.

— Зашита спинка! — объявил Полтора Акима. — Распароть и далажить!

— Есть, распороть и доложить! — отрепетовал лейтенант без прежней бодрости, щелкнув каблуками, по всем правилам повернулся и зашагал к выходу.

— Куда! Кру-гом!

Его не хотели отпускать без немедленного надругательства над чужой вещью. Отчаянные обстоятельства стимулировали поиски выхода. До Чеголина вдруг дошло, что далеко не каждый родитель мог подарить такую особенную шинельку. Раз так, она выглядела вещественным доказательством, весьма способствуя использованию боевого опыта Максима Рудых.

— Направляюсь в пошивочное ателье, — озабоченно доложил лейтенант. — Боюсь, что папа будет возмущен, если его подарок испортят обычной бритвой.

После паузы с высоты упала раздумчивая команда:

— Добро! Сполняйте!..

— Есть! — обрадовался Чеголин. Правый локоть, как положено, по уставу, развернулся на уровень плеча, а ладонь взлетела к козырьку, он удалялся с безупречной строевой выправкой, пятьдесят шагов в минуту, хотя больше всего хотелось ускорить темп. Шинель хлопотливо путалась в ногах, открывая порой небесно-голубую шелковую изнанку.

Конечно, в ателье он не пошел, но полученная информация требовала немедленных действий. У четырехэтажного здания штаба флота лейтенант остановился, вспомнив, что хотел пожаловаться на командира. Но, во-первых, Выра опять оказался прав, во-вторых, что значили собственные обиды Артёма по сравнению с актом возмутительного произвола? Однако пришел он сюда не зря. Четвертый подъезд вел в политическое управление, где работал единственный человек, который мог понять и помочь немедленно. Так, по крайней мере, подсказывали впечатления от корабельного праздника.

Солидная публика в приемной, официально-внимательный адъютант — всё это заставило лейтенанта попятиться. Он никак не думал, что посетители с кораблей, по заведенному здесь порядку, проходят без очереди.

— Только на минуту, — на ходу извинялся Чеголин. — У меня короткий вопрос.

Кто же предполагал, что минутка растянется, а вопросик в этом кабинете вдруг обернется проблемой.

— Говоришь: «сильное сопротивление силой»? — загрохотал Николай Петрович. — Один грамотей, а другой, ясное дело, спортсмен!

Кабинет был обширный, со столом заседаний, приставленным к письменному буквой «твердо». Под каблуками пружинил ковер, скрадывающий шаги и звуки. Здесь, несмотря на размеры, не ощущалось казенной пустоты. Один человек за этими строгими столами органично вписывался в пространство, заполняя его целиком. Четыре стены и шерстяной бобрик ковра не в силах были сдержать либо приглушить его реплик резковатых замечаний или открытого смеха.

— Это хорошо, что пришел. Особенно хорошо, что пришел ты. Видать, кое-что понял после той стрельбы?

Чеголин покраснел. Начальник политуправления, судя по всему, не только угощался на «Тороке» жареными утками.

— До сих пор дразнят «детским садом», — неожиданно признался Артём. Это был самый больной вопрос.

— Пустяки! В детском саду тоже, бывает, вырастают дельные люди. Всё зависит от воспитателя. Кстати, как считаешь, почему возник тот конфликт с артиллерийским электриком Мыльниковым?

Говорить с Николаем Петровичем было и легко, и трудно, но совсем не из-за огромной дистанции в званиях и возрасте. С одной стороны, он умел слушать, легко подхватывая мысль, подстегивая и обнажая её меткими вопросами. А с другой, невозможно было заранее догадаться, как отнесется он к сказанному, как оценит его.

— С Мыльниковым был сам виноват. Не учел, что «шилом море не нагреешь», хотя Виктор, то есть старший лейтенант Клевцов, меня предупреждал.

— Точно, — снова засмеялся Николай Петрович. — Это какой Клевцов? Помощник по комсомолу? А майор Тирешкин разве не помогал?

Так точно. Он проводил беседы и инструктаж, а Виктор просто так, по-товарищески. Но Клевцов ничего не скажет без смысла. Вроде бы треплется, а потом обязательно задумаешься и поймешь, что разговор неспроста…

Слово за слово, и Чеголину пришлось вспомнить о том, как он на ходу раздавал «фитили» и как понял, что придирки — это совсем не требовательность. И о том, как родилась идея разузнать подробности гибели тральщика капитан-лейтенанта Рудых, и о том, как понимать легенды, и о выборе темы для доклада на теоретической конференции.

На пороге появился адъютант, но Николай Петрович выставил вперед ладонь, и тот кивнул, притворив дверь.

— А мне докладывали, что вроде бы на «Тороке» «Макар носа не подточит».

Разговор принимал нежелательный оборот. Меньше всего лейтенант хотел «капать» на замполита.

— Политзанятиями руководит, агитаторов контролирует, — перечислял он, словно не заметив, что Николай Петрович знает о переиначенной пословице.

— На беседе, которую ваш командир провел после офицерской учебы, отсутствовал, — добавил в тон начальник политуправления.

— Была его очередь схода на берег, объяснил Чеголин. — Он же не думал, что придет начальник политотдела.

— В том-то и дело, — согласился Николай Петрович и погрозил пальцем. — Вот что, лейтенант. Брось хитрить. Не о том спрашиваю. Почему возник «Макар» вместо «комара»?

— Наверно, потому, что Макар Платонович сам любит выворачивать пословицы и очень бывает доволен, когда над ними смеются. А мне лично, когда трудно бывало, больше помогал старший лейтенант Клевцов.

— С Клевцовым разговор будет особый. Для начала придется всыпать ему по первое число.

— Как всыпать? Клевцову? За что?

— Хотя бы за то, что сейчас выяснились важные подробности, которые должны были стать известными гораздо раньше.

— Я ничего плохого про него не говорил.

— Кто спорит? Но возьмем, к примеру, вашу теоретическую конференцию по традициям. В газете напечатано: «Руководитель — Тирешкин. А на деле?

— Клевцов тоже не руководил. Он только навел на мысль.

— Это здорово, когда рядом есть принципиальный друг, на которого можно положиться. Но его советы ещё не политработа, не воспитание, а, скажем, самодеятельность. Более того, они в какой-то мере затушевали положение дел на вашем сторожевом корабле, не давая поводов для вмешательства.

— Товарищ контр-адмирал! Как теперь быть? Выходит, я подвел человека, которому многим обязан?

— Подвел?.. Вот недавно на одном представительном совещании с трибуны были сказаны такие слова: «Матросы запустили материальную часть. До того дошло, что у торпед винты в разные стороны вертятся».

Чеголин засмеялся. Кому не известно, что иначе торпеда не сможет двигаться.

— Нет, это не смешно. Совсем. Это значит, что матросы знают, что перед ними лопух, а мы установили сей прискорбный факт в результате случайности…

— Тогда непонятно, как такого «специалиста» назначили, как он попал на флот?

— Ишь ведь как просто: «почему?» да «за чем?», — покачал головой Николай Петрович. — А я вот спрошу, слыхал ли ты о таком лозунге: «Коммунисты — вперед!»?

— Ясно, слыхал…

— Тогда вдумайся, что это значит — четыре года вперед! Куда вперед? Да под пули, самыми первыми… Представляешь теперь, сколько осталось у нас таких, чтобы и с образованием, и с опытом? Вчера вот пришлось послать на тральщик кавалериста. Даже переодеть не успели. Так и отправили в сапогах со шпорами…

— Заместителем командира?

— Именно так. Справится — научим и устройству торпеды, и многому другому, в академию пошлем на морской факультет. Ну а если нет — придется сделать оргвыводы. И с вашим сторожевиком тоже разберемся внимательно. Такие казусы — брак в нашей работе. Их не должно быть.

В дверях снова возник адъютант. Начальник политуправления взглянул на него, потом на часы и быстро подвел итог:

— Думаю, лейтенант, тебе не придется жалеть о самокритичной откровенности. Пока отправляйся в комендатуру, а я тем временем с Капитолинко поговорю.

Оптимистический финал беседы не утешил Чеголина. «Вот болтун! Кто тянул за язык?»

Рочин поджидал лейтенанта в кабинете дежурного по гарнизону:

— Здравствуйте, Яков Кузьмич. Куда теперь? На вокзал?

— Вы что же думаете, на губе месяц провел? Послал телеграмму командиру, получил от него вызов и деньги на обратный путь…

— Вот как? — нахмурился лейтенант, и неприязнь к вызволенному старшине проснулась вновь. Выходило, что капитан третьего ранга Выра пригласил Рочина на сверхсрочную службу, даже не поинтересовавшись мнением командира боевой части.

— Спасибо за выручку…

— Не надо, Яков Кузьмич. Если перед вами не догадались извиниться, могу сообщить, что виновники будут наказаны.

По дороге к причалу они шли молча, думая каждый о своем.

— Товарищ лейтенант! — Старшина потерял самоуверенную ухмылочку. — Не рассказывайте об этом на корабле… Шагу ступить не дадут.

— Будьте спокойны, Рочин. Не в моих правилах трепаться о чужих секретах или читать чужие письма.

— Вот вы чего вспомнили? Ну был грех. Да только в это дело вмешался лейтенант Клевцов: «Прекратите, — сказал. — Так нечестно!»

Вот, оказывается, как поступил помощник по комсомолу, которому теперь собирались «всыпать». Каждое слово старшины звучало укоризной.

— Мы и сами поняли — нехорошо. Я тоже не люблю, когда насмехаются.

Намек был ясен, но Чеголин извиняться не стал:

— Вы знали, что кувыркаться на швартовых запрещено?

— Ясно, знал…

— И посчитали, после уничтожения мины к вам не подступиться? Если кто и попробует, команда скажет — «опять придирки!».

Рочин промолчал.

— Попробуйте стать на мое место — как еще следовало реагировать?

— Для чего вы мне объясняете? — непримиримо спросил старшина.

— Насколько я понимаю, нам вместе служить?.. Ну зачем вам понадобилась эта гимнастика?

— Тошно стало, и всё. Как-никак, четвертый десяток, а ходишь на помочах: то нельзя, это не моги…

— А возвращаетесь…

— Ничего такого не думайте, товарищ лейтенант. Буду служить как надо.

— Ну ладно, меня успокоили. А себя? Легко ли исполнять обязанности через силу?

— Пушки некому оставить, — признался Рочин. — Для вас они — техника, для салажат — просто железо. А пушки как живые — отношение понимают. Нельзя к ним так…

Ступив на палубу рейсового парохода, лейтенант со старшиной не захотели спуститься в душный салон. Яков Рочин всю дорогу поглядывал недоуменно, как бы удивляясь, что сызнова очутился здесь. Автономности хватило ему только на пять недель, и вот, радостно или нет, а только в темноте за бортом снова встречало старшину родимое Заполярье.

Глава 4. Пять недель Якова Рочина

Свой первый день на «гражданке» Яков продремал на верхней плацкартной полке битком набитого вагона, блаженно похрапывал вроде кота на печи, изредка просыпаясь, щурился на зимнее солнце и думал о том, что наконец всё позади и не надо больше вскакивать по тревогам, не надо зреть в какие-то прицелы или совмещать стрелки приборов центральной наводки.

Вагон барабанил по стыкам рельсов. Снизу поднимался разноголосый гомон вместе с уютной духотой. Под тельняшкой в пристегнутом булавкой кармашке вместе с документами лежало приглашение туда, где вообще не бывает снега.

«„Оппель” бегает резво, — было сказано там. — Как получил машину из твоих рук, ни разу не ремонтировал. Поживешь у меня, пока сам не разберешься, где стать на якорь…»

Дельное письмо, если не считать шуточек про смуглянок, которых навалом, а со светленькими хуже — большой дефицит. Мужик он, видно, свойский, а не понимает, что по масти различают только кобыл. Лучше бы взять за себя небалованную, из своих деревенских, но Яков как камень-отпрядыш, и нет на свете у него родни ближе трофейной машины — «оппе- ля».

После большой станции в проходе на узлах умостились новые пассажиры, а негромкий дорожный говор вспыхнул, разгораясь, и затрещал, как сырые поленья под керосином. Яков прислушался. Со скамьи на скамью впереброс летали округлые слова: «Дева-Льва- ция…»

Рочин только моргал, пока радио знакомым за войну чеканным басом не известило об Отмене карточек и введении новых денежных знаков. Свободную торговлю Яков одобрил — давно пора, удар по кубышкам — червонец меняли на рубль — воспринял спокойно, наличности у него почти не было, а в сберкассах другой счет, там вклады учитывали три к одному. Рочин денег никогда не сундучил и был поражен, откуда объявилась у него кругленькая сумма на лицевом счету военно-полевой сберкассы. К окладу командира отделения полагались еще фронтовые проценты и проценты за морское плавание, то да се — много чего набежало за долгую службу. Прикинув, что тысяча рублей с лишним, которая выходила у него после льготного перерасчета, тоже деньги, до первой трудовой зарплаты ему хватит, Рочин задремал опять.

На следующий день, пересаживаясь с поезда на поезд, Яков отдал последние 54 рубля за пачку «Беломора». Нервные очереди у сберкасс отринули транзитника, не признавая. Рочин закомпостировал сидячее место и поехал дальше, уповая лишь на свой мыльный паек. С карточками или без, мыло в магазинах пока не продавалось, а натурального обмена на станционных базарах никто не отменял.

А всего горше было по приезде на место. Сопляком бы куда ни шло, можно и зайцем на трамвае, но кондукторша станет срамить флотскую форму. И Яков двинулся пехом. По сторонам пути тянулись заборы, за ними переплет толстых труб, и в нос шибало вонью, а сквозь неё чудилось привычное: разогретый мазут, минеральное масло, веретёнка, каленый металл — точно так и на корабле. Рочин принюхался и впервые затосковал. Куда поехал? Зачем?

У трамвайного кольца город отступил. Справа заблестело теплое море, а по всей округе разбежались вышки. Сквозные вышки в переплете железных ферм, высокие, как мачты, створились и отступали, точно эскадры маневрировали по степи. И Яков подумал, что «Торок», верно, в походе, сняты чехлы с орудий и дульные пробки, а навстречь летят брызги и заливают стволы. Соленые брызги. Только отвернись — и, пожалуйста, ржавчина. Долго ли пушку загубить?

То ли усталость брала свое, то ли просто брюхо забунтовало от скудного дорожного корма, — всю дорогу ел печеную картоху с огурцами и кукурузные початки с блестящими, как зубы, зернами, — а на душе у Рочина стало смутно, и он почти не удивился, услышав рыдание медных труб. Несли на плечах обтянутый кумачом гроб. На крышке морская фуражка и кортик. Во главе венки и награды на красных подушечках.

— Кого провожают? — спросил Яков у случившегося рядом мичмана, но тут у подъезда в сторонке заметил знакомый «оппель» с помятыми крыльями и выбитым лобовым стеклом. Всё стало ясно и так.

— Машину нашли в кювете, — объяснил мичман. — Самого за рулем, а затылок разбит. Похоже — гаечным ключом…

— Пассажиры?

— Он всегда подвозил, никому не отказывал.

— На что польстились?

— Обыкновенно: деньги, документы и с тужурки ордена…

— А эти? — показал Яков на красные подушечки.

— Взаймы собрали — шапкой по кругу…

Всякое бывало в бурной судьбе Бориса Александровича Терского. Его щедро награждали, опять же за дело лишали всего, и всё возвращалось, потому что был он, несмотря ни на что, лихим и знающим моряком. Главное, он умел побеждать, даже в «ботиках» на Рыбачьем. И вот уже не вернуть ему ничего.

Почётный караул салютовал залпами из карабинов, но холостые винтовочные выстрелы звучали жидко. И бывший старшина первой статьи Яков Рочин тоже бросил в могилу горсть сухого гравия. От себя бросил, от командира, капитана третьего ранга Выры, который помогал списываться с покойным «капразом», от гидроакустика Захара Тетехина, от всей братвы, оставшейся в живых потому, может, что повезло им набраться у покойника ума-разума. Камешки стукнули по крышке гроба с гулким откатом и отозвались в душе старшины залпом главного калибра. Потом Яков повернулся и двинул к вокзалу, обратно пешком. По дороге читал объявления: «Требуются… требуются…» Гораздо труднее было найти крышу над головой.

Пробавляясь случайными заработками, Рочин мотался по стране из города в город. Женщин он избегал, дичился. А без этого где ночевать? Только и оставалось — в залах ожидания на вокзалах. Благо документы были в порядке и патрули не выгоняли. Без профессии, без родственников, без друзей оказалось не просто укорениться на «гражданке». Яков понял, это всё идет от корней, и подался в Архангельск, где, можно сказать, любой угол знаком. Но и этот город встретил не как родного. В Соломбале на судоверфи ему сказали: «Комендор палубный для нас не профессия. Желаете учеником слесаря?» На лесопилках брали в подсобники, и повсюду обещали общежитие, которое хотя и похоже на кубрик, только порядку нет. Были бы деньги, может, и вы́ходил Яков чего подходящее. А на пустое брюхо первая забота — аванс. В рыбакколхозсоюзе принимали на сейнер едва не зуйком. На торговом флоте надо ждать заграничную визу.

И чего ради? Соглашались оформить матросом второго класса, специалистом по гальюнам.

Усталый, замотанный Рочин шел проспектом Виноградова, соображая, где бы поспать, и вдруг около цирка к нему прицепился постовой:

— Ваши доку́менты!

Голос показался знакомым Якову, да мало ли что померещится с голодухи. Настырный милиционер стал поперек пути, вот и пришлось послать его туда, куда Макар телят не гонял.

— Нехорошо выражаетесь, товарищ старшина первой статьи, — вроде как обрадовался постовой, доставая из планшетки квитанционную книжку. — Штраф за неуважение к властям. Здесь оплатите или пройдем?

Яков пригляделся — мать честная! Перед ним стоял Богдан Мыльников, бывший артиллерийский электрик с «Торока». Тот самый Богдан — в синей двубортной шинельке, шапка с кокардой и всё, как положено, — младший сержант.

Мыльников проживал на Кузнечихе, и баба его нельзя сказать чтобы обрадовалась незваному постояльцу. Но Богдан глянул на неё очень знакомо, с голубым мерцаньем, повел щеголеватым милицейским плечом, и та шарахнулась собирать на стол. Рочин только пригубил для приличия, в основном налегая на кислые щи и макароны с котлетой, а корешок, наоборот, глушил сучок, почти не закусывая.

— Штраф, стало быть, спишем за счет флотской дружбы. А в отделение, уж не взыщи, завтра препровожу. Будет особый разговор…

Он говорил снисходительно, и на губе снова топорщились нахальные подбритые усики. Будто бы вовсе другой разгильдяй, задумав насолить лейтенанту Чеголину, сорвал зачётную артиллерийскую стрельбу, а потом, убоявшись расплаты, стал оправдываться «нервным потрясением».

Рочин взглянул на него и спросил:

— Кабы повстречался тебе, допустим, командир Бе-Че Чеголин, и в штатском? Тоже бы препроводил? — просто так спросил, чтобы сбить спесь, и не ошибся.

Мыльников прищурился, и смех у него как обрезало:

— Власть — штука тонкая. Либо она у тебя в руках, либо ты у неё…

— Око за око? — Рочин был удовлетворен, однако тут же получил сдачу:

— Ничего ты не понял. Если б не лейтенант, ходить мне сейчас под конвоем, руки за спину. Полное право имел отдать за то дело под трибунал.

— Брось! Лейтенант — сопляк, и он поверил трепотне насчет жены.

— Обо мне? — удивилась хозяйка.

— Цыц! — ответил Богдан, и та отшатнулась будто от кулака. Привычно так отпрянула. Видно, не в первый раз. А Богдан, как ни в чем не бывало, продолжал: — Ничему-то лейтенант не поверил. Всё знал, с самого начала. Нет у меня на него злости.

«Врет! — убежденно решил Яков. — Чтобы Богдан забыл обиду?»

Не один барказ каши съели они с Мыльниковым за долгую службу, но в незнакомой форме милиционера тот выглядел чужим и беззастенчиво вкручивал гайки, изображая эдакого служаку. И тогда, в запальчивости, Рочин забыл, что он в гостях:

— Блюститель порядка, а бабу бьешь!

Хозяйка, вспыхнув маковым цветом, тряхнула косицами на манер сигнального флага «наш» и выскочила вон.

— Прости, — смутился Рочин, чувствуя, как у самого полыхнули щеки тем же колером. — Неловко вышло.

— Учу, — кивнул Богдан, ровно о кутенке каком, и тотчас обрубил концы и еще пустым стаканом к скатерти припечатал. — Дело семейное…

О чем толковать, когда третий лишний. Напомнить, куда глядел перед загсом, и то нельзя, если знаешь, как «по местам стоять, со швартовых сниматься». А сам Рочин? На срочной службе думал: без подруги покуда обойдемся, в войну мечта о другом, а вот после не только Яков, многие вспоминали примету: «в тридцать лет жены нет — и не будет». Как ведь жили на борту «Торока»? Увольнение на берег от сих до сих. В своей базе знакомиться не с кем, в других портах тоже не ярмарка. Одно слово — Заполярье. До смотрин ли тут? Откуда взять время?

Мыльников был прав: дело семейное, — значит, сами разберутся или разбегутся. Некого здесь винить, и только разве махонькая дочка имеет право, погодя, родителей упрекнуть.

Кореша помолчали, и вдруг Богдан ворохнулся, заблистал голубыми фонарями-ратьерами с эдаким прищуром, круто переложив штурвал на иной курс:

— Пойдешь со мной в отделение?

— Чего там не видал?

— К начальнику. Оформляться. Всё будет в лучшем виде. Начальник сам из пограничников, на Рыбачьем командовал ротой и всем предпочитает бывших моряков.

— Кто сказал, что я бывший?

Яков Рочин сказал это и сам удивился, как раньше в голову не пришло. «Дробь!» — по-артиллерийски сказал себе он.

И правда! Зачем мотаться по городам подобно дерьму в проруби, когда есть у него специальность. Есть! И не надо другой.

Глава 5. А судьи кто?

Атлантический океан, как августейшая особа, голубых кровей. Он награжден Гольфстримом через плечо. Переливаясь текучим муаром, орденская лента океана горячит жилы самомнением. А застывший сосед, по-плебейски притулившийся у планеты на чердаке, выжидает зимней темноты для мелких завистливых пакостей. Улучил момент и сковал Кольский залив. Плескучая дорога в незамерзающий порт покрылась снежком. При отливе лед провисал пустой скорлупой и лопался со стеклянным звоном. Вода, наступая вновь, подпирала осколки, и они громоздились торосами. Заиндевевший «Торок» стоял на швартовых в гавани. На борту не прекращался аврал при свете прожекторов. Лед разбивали пешнями, пихали отпорными крюками, чтобы не разворотило тонкий борт.

Вся эта радость свалилась на плечи лейтенанта Чеголина. Кают-компания на сторожевике опустела. Первым отбыл в Ялту старпом. Спустя три недели проводили в Ленинград Пекочинского. Капитана третьего ранга Выру вызвали в Мурманск по каким-то срочным делам, и он застрял там, потому что рейсовый пароход не ходил. Даже заместителя командира по политической части на «Тороке» теперь не было. Тирешкин вдруг объявил о том, что врачи, опасаясь обострения гастрита, рекомендуют оставить службу в плавсоставе.

— Предписание врачей — это закон, — посочувствовал Выра.

— Мы тут посоветовались в кадрах, — ободрился Макар Платонович. — Дал согласие перейти в систему «военторганов».

Адресок был не очень понятный, но Пекочка был самым догадливым.

— Чего уставился? — шепнул он Артёму. — Обычный военторг.

Новость не была такой уж неожиданной после инспекции политического управления, результаты работы которой не объявлялись, но, по слухам, Тирешкина признали случайным человеком среди политработников. Тот не стал спорить, пообещав самокритично «переговорить по душам с самим собой», и попросился на учебу. Но дело было не в отсутствии у Тирешкина морского и политического образования. У Виктора Клевцова ни того ни другого тоже не было, зато была крепкая хватка и умение работать с людьми. Хотя и не понимал этого Макар Платонович, но человек он был неплохой, и потому оставалась надежда, что он сможет хорошо и с размахом работать в военторге.

На «Тороке» Тирешкин прослужил относительно долго потому, что образцово вел протоколы, уважая учет и отчётность. На новой работе это должно было особенно ему пригодиться.

Перед отъездом в отпуск минёр вновь вернулся к судьбе бывшего замполита, только в новом, неожиданном свете.

— Будет служить на берегу, — задумчиво сказал минёр перед сном, вытягиваясь на верхней койке. — Рабочий день восемь часов. И никаких семейных сцен.

— Нашел, чему завидовать, — возразил Чеголин.

— Ничего ты в службе не понимаешь. И в жизни тоже. Посмотрим, что потом запоешь…

Пекочинский повздыхал и признался:

— Есть одна непыльная должностишка в минноторпедном отделе. И хочется и колется и мама не велит.

— Стоило для этого кончать «нормальное училище».

— Верно. На берегу трудно продвинуться, зато… Приеду в Питер, и будем с Анютой решать.

— Скорее с тещей. Как погляжу, тебе на тещу больше повезло…

Минёр послал Чеголина к черту, а наутро оказалось, что потусторонние силы никак не следовало привлекать к спору. Пекочка трепыхался, но не мог поднять голову с подушки. Из его рта вместе с сильными выражениями вылетали облачка пара, а роскошная шевелюра была накрепко приморожена к борту родного сторожевика.

— Вот так возникают суеверия, — смеялся Чеголин, высвобождая узника с помощью кипятка.

Впрочем, имелось и другое объяснение указанного инцидента, вполне материалистическое. Всё началось с того, что у котельных машинистов от мазута разваливалась обувь. Этот факт был признан даже прижимистыми интендантами. Специальные ботинки для несения вахты у котлов так и назывались «прогарными». Конечно, их латали, но едкий мазут не считался с утвержденными нормами носки такой обуви.

— Срок вышел? — спросил Мочалов у инженер-механика, когда тот потребовал выдачи новых «прогаров».

Роман ужасно боялся всяких комиссий по добавочной должности начальника службы снабжения и поэтому непоколебимо следовал букве инструкции:

— Не положено!

— «Я волком бы выгрыз бюрократизм», — возразил Бебс и попал цитатой в самую точку.

Роман вполне согласился с мнением классика, хотя лично предпочитал других поэтов, но визировать накладную не стал. Бестенюк подчеркивал, что котельные машинисты обеспечивают «пароход» энергией и теплом, предлагал составить акт о преждевременном износе специальной обуви, угрожал, что матросы будут нести службу босиком и Мочалов, как медик, будет отвечать за вспышку простудных заболеваний. Ничего не помогало. Роман был убеждён, что «мех», то есть инженер-механик, всегда найдет выход из положения. Он не ошибся. Вскоре после бесплодной дискуссии в каюту Мочалова постучал трюмный машинист:

— Разрешите обратиться, товарищ старший лейтенант. Мне приказано грелочку у вас проверить…

Трюмный отвинтил калорифер парового отопления, озабоченно покачал головой и доложил, что надо ремонтировать.

— Когда грелку поставишь? — жаловался Роман уже на следующий день. Он был в свитере, альпаковой канадке и шинели внакидку.

— Объясняю: грелка ремонтируется, — железным тоном отвечал инженер-механик, напомнив попутно про давление пара в отопительной системе и подчеркнув, какие ужасные последствия могут иметь место, если прорвет фланец. Оказывается, планово-предупредительный осмотр калориферов проводился согласно какой-то инструкции.

— Поставь пока электрическую…

— В своем уме? — ужаснулся механик. — Категорически запрещено в целях обеспечения пожарной безопасности.

В подтверждение механик ткнул пальцем в соответствующий параграф, но Роман читать не стал. Он верил на слово.

— Кто же ремонтирует грелки зимой?

— В инструкции на этот счет ничего не сказано. Тоже могу показать. Кстати, как обстоит дело с прогарной обувью?

— Сказано — не вышел, срок.

— Ну, ну. А грелку как отремонтируют, так сразу тебе и поставят…

От обиталища доктора несло как из погреба. Иней стал проникать в соседние каюты и сыграл злую шутку с минёром. Мочалов мужественно терпел до субботы, которая всегда начиналась большой приборкой. По традиции мытье кубриков и стирка белья сопровождались концертом по заявкам. Радисты крутили по трансляции патефонные пластинки: «Не грусти, не горюй, не надо, — неслось из динамиков. — Слез не лей на холоду…» Песня была включена в программу по заявке старшего лейтенанта медслужбы Мочалова, по крайней мере, так было объявлено, и концерт его доконал. Недаром сказано, что искусство облагораживает и вообще принадлежит народу.

— Черт с тобой! Присылай кочегара в кладовую. Конечно, могут сделать начет, но всё равно. Забирай прогарную обувь, только грелку ставь поскорей.

Бедный доктор. Мороз в каюте плохо повлиял на его высшую нервную деятельность. Он забыл, с кем имеет дело.

— За взяточника принимаете? — возмутился Бебс. — Почему «только»? Объясняю популярно ещё раз: грелка проходит обязательный профилактический ремонт. Вот утвержденный график. Какая тут связь с прогарными ботинками?

— Я совсем не то хотел сказать, — оправдывался Роман. — Конечно, ботинки здесь ни при чем. И совсем без «только». Но я замерзаю.

— Ладно. Потороплю трюмных, — смилостивился инженер-механик и между прочим добавил: — А в кладовую за обувью сейчас придут.

Так в корабельный быт вошла бесконечная полярная зима, а потом горделивая Атлантика от щедрот своих швырнула циклон с теплым фронтом, как нищему пятак. Кольский залив заплескался, оживая в слезливом тумане. Первым же рейсом пресловутого «Сверхсрочника» на корабль возвратился из Мурманска капитан третьего ранга Выра, и не один, а с Виктором Клевцовым. Всё наличное офицерство было собрано в кают-компании, и командир корабля объявил:

— Хочу представить нового заместителя по политической части.

Чеголин обернулся к дверям, но не увидел там никого, а старший лейтенант Клевцов засмеялся, демонстративно усаживаясь на пустовавшее кресло Тирешкина.

— На должность не напрашивался, — сказал он. — Так бы и прозябал в безвестности, кабы не реклама некоторых болтунов.

Упомянутый «болтун» растерялся, тут же признавшись:

— Места не находил, когда тебе… когда вам… пообещали «всыпать по первое число».

— И всыпали. Не без того. А потом, как видишь, назначили, заметив, что ответственность — лучшее лекарство от «самодеятельности». И ещё было учтено, что я в курсе всех дел, а на раскачку нет времени.

— Как же тогда с академией? — обеспокоился Бестенюк.

— Всё предусмотрено — утвердили на заочный факультет. Так что не надейся, мех. Помнишь, ругал меня «бегемотом»? Рассчитаюсь сполна.

Все рассмеялись. Даже хмурый Выра и тот позволил себе улыбнуться. А для Чеголина новость была как гора с плеч.

В январе пришел приказ с новыми задачами боевой подготовки. Были запланированы стрельбы куда более сложные, чем в прошлом году. Чеголин с Яковом Кузьмичом составляли ремонтные ведомости на оружие, заявки на пополнение ЗИПов и на боезапас. Все документы требовалось обосновать. Лейтенант выписал командировку не только себе, но и главному старшине Рочину, надеясь на его помощь в затруднительный момент. Но Яков Кузьмич решительно возразил:

— На кого оставим Бе-Че? Лучше попросите отпустить Ивана Буланова. Пусть заодно проведает своих.

Нельзя сказать, чтобы Выра особенно обрадовался такому варианту, но возражать не стал. Чеголин с Иваном Аникеевичем отлично справились с делами, после чего главный боцман предложил поужинать вместе. Другими словами, Артёма приглашали в гости, и он не отказался, хотя это было очень уж неожиданно.

Хозяйка дома радушно накрывала на стол. Артём поглядывал на неё и внутренне ёжился, вспомнив, как посадил главного старшину на гауптвахту и за что посадил. Знает ли хозяйка, кого собирается угощать?

— Что было, то прошло, — негромко заметил Буланов. — Оглядываться ни к чему…

За ужином хозяйка рассказывала об истории, которая взволновала весь город. Суд слушал дело о раз воде. Обстоятельства банальные: пока муж находился в плавании, супруга закрутила хвостом, а четыре: летнего мальчугана приютили соседи. На суде отец умолял отдать парнишку ему, но ничего не добился.

— «А судьи кто»? — возмутился Артём.

Собеседница не знала классического монолога и потому объяснила, пригорюнившись:

— Всё больше женщины.

Ей тоже казалось, что с отцом парнишке было бы лучше, но разве мыслимо воспитывать его на военном корабле…

И тут Артём вспомнил, как однажды, дежурным офицером, встречал командира корабля. Выра шел по причалу шаткой походкой, а за ним, как на буксире, Егорка.

— Папа, мне больно ручку, — плакал он. — Папочка, я сейчас упаду…

Чеголин, как положено, скомандовал и приступил с докладом, но Выра, не дослушав, отодвинул его с дороги, как неодушевленный предмет.

От невероятного предположения у Артёма широко раскрылись глаза. Иван Аникеевич догадался, о чем думает лейтенант, и, сдержанно кивнув, подтвердил.

Глава 6. В ритме вальса

В кают-компании то оттопыривались, то прилипали к борту занавески у задраенных на броняшки иллюминаторов. В гнездах буфета позванивала посуда. Обеденный стол с поднятыми буртиками накрыли влажной скатертью, чтобы не елозили тарелки, налитые до половины. А суп плескался, ходил сглаженной жирной волной. Роман Мочалов только взглянул на суп, и его сразу же замутило.

Странно, за год службы на «амике» он не запомнил столь явных симптомов морской болезни. Бывало, в море голова, наливаясь болью, гудела корабельным колоколом-рындой. Но ожидание близкого боя подавляло всё. Нервы щекотало только лишь на коротких стоянках в безопасности, но кто же укачивается задним числом? Всё упиралось в нервы. Не случайно тот загребной с «амика», вымолив себе жизнь, через три дня стал трупом. Остальные выжили, несмотря на ранения. Им было приказано остаться в живых.

Роман Мочалов тоже выполнил все заветы капитан-лейтенанта Рудых. Он госпитализировал всех, кто нуждался, доложил о случившемся устно и письменно, представил Рочина к медали и, разыскав Выру, лично передал ему пакет в провощенной бумаге и рыжий реглан на меху. А потом он, неожиданно для всех, ухватился за скромную фельдшерскую должность на «Тороке», с остервенением отвергнув лестное предложение работать хирургом-ординатором. В медсанотделе напомнили, что работа на тральщике была временной. Мочалова посылали туда оморячиться, как выпускника гражданского института.

— Не желаю болтаться в тылу! — стоял на своем Роман.

Это была правда, но не вся правда. Еще на катере в Карском море Мочалов поклялся, если выживет, специализироваться в педиатрии, то есть лечить детей. Ему претили рваные, осколочные и пулевые ранения, и еще он боялся, что после войны из госпиталя будет куда труднее демобилизоваться.

Старший лейтенант медицинской службы и понятия не имел о том, что после гибели «амика» не сможет переносить качки. Суп в тарелке тотчас напоминал ему солярку из взорванных цистерн, и сразу же виски стягивало обручем.

Любой выход в море стал пыткой, и надежды постепенно приучить вестибулярный аппарат не оправдывались. Василий Федотович Выра проявлял снисходительность, остальные, смеялись. Как-то около дверей каюты доктора, которая служила также амбулаторией, раздались нетвердые шаги, а потом голос главного боцмана:

— Зря тышкаетесь.

— Так точно. За лекарством от тошноты.

— Дак он сам лежит пластом. Марш наверх палубу драить!

— Товарищ главстаршина…

— Кому сказано? Найди себе три точки опоры и вкалывай. Самое верное средство. А других нет…

Три точки опоры. У Романа Мочалова их не было даже на берегу, где он не ходил, а порхал. Выра всего лишь заставил доктора носить боевую награду. Но порхать с орденом было неловко, а как жить дальше, он не представлял. Виктор Клевцов, придя на «Торок» заместителем командира, пообещал избавить Романа от морской болезни, будто что в этом понимал. Виктор, ясно, шутил, хотя мог посодействовать всерьез. Мочалов часто представлял себя в детской клинике, а сам по-прежнему крутился среди семидесяти мужиков, у которых никогда не болели животики, и сокровенная мечта незаметно свелась к воображаемым беседам с юными родительницами.

Привычно удерживаясь, чтобы не вылететь из койки, Роман страдал от муторной безысходности и думал о том, что расхожую поговорку «солдат спит, а служба идет» придумали зря. Не идет она, едва тащится. И вообще провались всё пропадом, если врачу отказывают в неотъемлемом праве устанавливать режим лечения.

Василий Федотович заболел, когда стояли на рейде в ожидании сигнала начать учения. Командира корабля знобило, у него появился надсадный кашель. Роман, прихватив стетоскоп и градусник, явился к Выре без вызова.

— Отставить, — сипел тот, облизывая обметанный рот. — Согласен на стопку медицинского для профилактики…

Какая там профилактика, если издалека было заметно, что температура у больного не меньше тридцати девяти градусов.

— Похоже на пневмонию.

— Не пугайте! Сам знаю, что это обычная простуда. Пройдет!

— Необходим стационар. Я доложу флагманскому врачу.

— Запрещаю! Категорически! — Выра даже подумать не мог о госпитале, том самом, где в медицинской канцелярии… — В общем, так: лечи здесь!

Понадеявшись на ударные дозы сульфидина, Мочалов отступился. Что ему оставалось, если все средства связи в руках у командира?

Когда снимались с якоря, Выра лежал в тяжелом забытьи. Доктор настоял, чтобы командира корабля не тревожили, и Артём Чеголин согласился. Но только это была полумера. С подозрением на пневмонию надо действовать радикально, и Мочалов страдал, понимая, что на это у него не хватило характера.

Ничего нет хуже гиподинамии, иначе говоря, вынужденного безделья. Койка с доктором то и дело валилась на письменный стол. Встроенный платяной шкаф падал плашмя, с кряхтеньем поднимался и снова падал, шатаясь из стороны в сторону. И всё стонало, хрипело, грубо кашляло, будто сторожевой корабль тоже нуждался в горчичниках и строгом постельном режиме.

— Товарищ старший лейтенант, — возник на пороге вестовой Бирюков, который являлся также и санитаром. — Заместитель командира просит срочно прибыть в каюту старшин.

Сверхсрочники во главе с боцманом размещались в корме, и внутреннего перехода к ним на сторожевике не существовало. Клевцов не мог придумать более ехидной вводной. Повидимому, в этом и заключался обещанный им курс лечения. Роману больше всего хотелось послать шутника куда подальше, но отныне его просьба стала приказанием, и доктор вынужден был подчиниться. Тем более пора было совершить врачебный «обход» единственного и весьма своенравного пациента.

Стоячий воздух в наглухо задраенной каюте больного был настоян на табачном дыме с острой примесью лекарств. Мочалов прислушался — тихо, включил торопливо свет и увидел: одеяло откинуто, нет рыжего реглана. Наплевав на медицину, Выра находился на мостике.

Раздосадованный, подавленный, перебирая в памяти грозные осложнения болезни — абсцессы, отеки, гангрену легких, экссудативный плеврит, пневмосклероз — мало ли что может выкинуть ослабленный, переохлажденный организм, доктор выскочил на верхнюю палубу, надеясь перебежать в каюту старшин. Роман простить себе не мог, что раньше не посоветовался с заместителем командира.

В узком пространстве между первой дымовой трубой и бортовыми надстройками клокотала вода, ручьями скатываясь в дырки шпигатов. Мочалов ухватился за скользящую рукоять штормового леера и вдруг ощутил, что стальной трос, жестко закрепленный между надстройками, конвульсивно дергаясь, провисал, а потом обтягивался струной. Корпус сторожевика, несмотря на коробчатый киль и прочные ребра из фасонных тавровых балок, прогибался наподобие позвоночника. Доктор с удивительной ясностью представил гимнастику корабля под действием сгибательных контрактур: вот выгиб, как при наклоне вперед, — кифоз, затем обратный прогиб — лордоз. Медицинские термины не успокаивали Романа, наоборот, подчеркивали, что для престарелого «Торока» такие упражнения чреваты летальным исходом.

— Назад! — вдруг заорал палубный динамик жестяным голосом. — По верхней палубе не ходить!

Выра закашлялся в микрофон, и палубная трансляция вторила многократно усиленным утробным грохотом. Мочалов повернул назад, ощущая себя не врачом, а какой-нибудь бледной спирохетой. Не стоило разговаривать с Виктором Клевцовым. Заместитель командира не станет увещевать больного Выру, когда речь идет о судьбе корабля. Пустой желудок Романа, подскочив, вытолкнул горькую желчь, а волна аккуратно слизнула её, наводя свой порядок на палубе.

В каюте Мочалов попытался расслабиться, призывая дремоту. Он никак не думал, что настырный Клевцов захочет настоять на своем. Минут через двадцать внезапно врубился верхний свет, и прозвучала хлесткая команда:

— Встать!

— Выполняется последнее приказание — с палубы завернули обратно…

— А как насчет клятвы Гиппократа? — нехорошо усмехнулся Клевцов, мокрый насквозь. — Теперь и ходить недалеко. Больной доставлен в кают-компанию.

— Почему не в его каюту? Ясно, в таком состоянии командовать кораблем нельзя.

— Командовать кораблем?

— Подозреваю воспаление легких…

— И молчал? Кто вам дал на это право? Никто вам такого права не давал… — Клевцов перешел на «вы», и его протокольный тон угнетал Романа. Взамен этого тона он был согласен на всё, даже на «клистирную трубку».

— Хотел вызвать на рейд санитарный катер, а он разорвал семафорный бланк…

— Немедленно в кают-компанию, — перебил Клевцов. — Там главный старшина Грудин.

По характерной позе больного — скрючившись — Мочалов понял: «острый живот». Только этого ему еще не хватало. Болевые схватки у Грудина не имели определенно выраженной точки, волосатое пузо вздулось, при пальпации ощущалось напряжение мышц брюшной стенки. Отступив на два пальца от передней верхней подвздошной ости слева, Мочалов осторожно нажал, резко отнял руки, и пациент охнул. Симптом был классическим, как по учебнику. Он не оставлял сомнений, и всё же Мочалов надеялся на проволочку. Госпиталь недалеко, воды прибрежные. Доктор надеялся, хотя и понимал: в такой шторм расстояние до стационара не имело никакого значения.

— Та-ак… Признавайся-ка, Грудин, такое у тебя впервые? Тогда ничего — поможем консервативно.

— Ать, чего таиться, товарищ старший лейтенант. Мы, туляки, двужильные. Маленько прихватит в трюме, прилягу — и полный морской порядок…

Старшина котельных машинистов взглянул и сразу осекся. Кабы ему знать, чего говорить. Грудин вовсе не хотел огорчать веселого доктора, который обещал лекарство.

— А когда вахту стоять нету мочи и замполит лично прибег, точно, еще не бывало. В самый первый разочек…

Но слово не воробей. Перед глазами у Мочалова маячил всё тот же учебник и в нем строчки чёрным по белому: «В течение острого аппендицита, поздно распознанного и не оперированного вовремя (т. е. первые сутки) может встретиться ряд осложнений… Эти осложнения чрезвычайно опасны и требуют немедленного хирургического вмешательства…» Легко сказать: «требуют». Мочалов всего один раз удалял червеобразный отросток слепой кишки, и то нельзя сказать чтобы самостоятельно — ему ассистировал опытный ординатор. Причем это состоялось на твердой земле, в обособленной операционной с необходимым медицинским оборудованием, при тщательном соблюдении всех правил асептики и антисептики.

— Бирюков! Стерилизовать инструмент. Кают-компанию обработать с карболкой…

Роман надраивал пальцы с мылом и щетками по способу Альфельда. Корабль взбалтывало, и, чтобы не упасть, приходилось то и дело хвататься за умывальник и начинать мытье заново. Упрямо продолжая подготовку, он пытался представить, как действовать скальпелем без опоры. Любой толчок — и последствия необратимы. Даже банальная морская болезнь могла стать орудием убийства, поскольку легкая марлевая повязка на лице не задержит извержений.

— Что ты задумал? — прибежал встревоженный Клевцов. — Надо бы получить «добро» от командира…

— Хватит! Здесь решает медицина.

В халате, с неприкасаемыми руками, доктор наступал на Клевцова, и лицо его, без кровинки, тоже казалось стерильным.

— Нет ли другого выхода?

— Почему нет? — скривился Роман. — Диагноз занести в журнал: широта, долгота, момент — всё как положено — и ждать у моря погоды. Но предупреждаю… — Он покосился на закрытую дверь кают-компании. — Кабы не было поздно. В госпиталях тоже не боги.

Корабль — это корабль, и получить согласие капитана третьего ранга Выры было необходимо, а доктор хотел замкнуть ответственность на себя. Виктор Клевцов в медицинских показаниях не разбирался, но ему требовалось понять, чего здесь больше — уверенности или отчаяния. И еще замполит вспомнил, как застал Леонида Грудина на койке с фотографиями девять на двенадцать, которые в его огромной лапе выглядели на половинный формат.

— Напоследок любочко взглянуть, — объяснил главный старшина.

Клевцов пробовал разубедить, хотя ему было не по себе. Могучий парень, моряк, ветеран войны, вел себя не по-мужски, сентиментально прощаясь с женой, которая на одном фото была в портупее со знаменитым наганом, а на другой держала на коленях ребёнка. Почему искренние человеческие чувства, если смотреть со стороны, кажутся неуместными? Сколько любви и нежности, оказывается, хранил в себе мужиковатый губошлеп Грудин, и старший лейтенант медицинской службы Мочалов давал ему последний шанс остаться в живых, а девяносто девять других шансов, неблагоприятных, брал на свою шею.

— Ладно, — сказал заместитель командира, которому тоже не раз доводилось идти на риск. — На мостик доложу сам. Нужна ли помощь?

— Мой руки. Резиновые перчатки, халат. Будешь подавать инструмент.

Больного привязали к обеденному столу полотенцами. Рыжее от йода операционное поле выделялось среди белья. А палуба по-прежнему клонилась, вздымалась, ухала вниз. Игла с новокаином в решительный миг дернулась в сторону. Шприц выпал и разбился. Мочалов приказал привязать себя к столу плетеным сигнальным линем, тоже прокипяченным в автоклаве. Но зафиксировать руки было невозможно. Держа их согнутыми в локтях, Роман едва не падал на больного, а тот следил за руками с ужасом и надеждой.

«Спокойно! — внушал себе доктор. — Только спокойно!» — и вдруг обнаружил некую закономерность своих движений: сгиб — разгиб, как на утренней физзарядке. «Раз, два — три», — невольно подсчитал он и уложился в ритм. Но главное, в крайних точках Мочалов ощутил паузы. Одна из них, на разгибе, явно была холостой, другую вполне можно использовать. Вот палуба, наклонившись, замерла на мгновение, и этого оказалось достаточным, чтобы вонзить иглу. Новый наклон в ту же сторону, и скальпель уверенно разрезал кожу. Еще крен, пауза, и обнажились мышцы брюшного пресса. Стоило Роману соразмерить действия, расчленив их на короткие целесообразные жесты, как дело пошло.

«Раз, два — три. Раз, два — три», — повторял пре себя Роман. Операция шла в ритме вальса, но счет отвлекал, и тогда он запел:

— «Корабль мой упрямо качает…» Зажимы Кохера! Да нет, не то. Я же показывал, слепая тетеря… «Крутая морская волна…» Крючки! Молодец, теперь правильно… «Поднимет и снова бросает в кипящую бездну она…»

«Понимает ли он, что поет?» — думал Виктор Клевцов, наблюдая за фигурой в белом халате, которая, откидываясь, повисала на прочном лине, снова приникала к больному, чтобы сделать одно-два быстрых и точных движения, и опять отшвыривалась назад.

Мочалов замолчал так же внезапно. Всем остальным: Клевцову, санитару Бирюкову и самому Леониду Грудину — стало страшно.

— Хоть верть-круть, хоть круть-верть, — вздохнул кочегар. — Ать, всё одно в черепочке смерть.

— Заткнись, двужильный! — грубо оборвал Роман. — Терпи, покуда твои «трюма» потрошу…

— Дык я чего? Я ничего, — оправдывался больной, явно успокоенный окриком.

Качаясь над ним, Мочалов глядел в открытую рану. Диагноз его, к сожалению, был точным. Острый абсцесс раздул тонкую оболочку отростка кишки. Она могла лопнуть сама собой или в момент извлечения. Кругом бугрились спайки, и доктор не мог заставить себя прикоснуться к ним скальпелем.

— Зато мы в тельняшках, — сказал Клевцов.

— Что такое? — возмутился Роман, но уже без надрыва. — Запомни, здесь замполитов нет, а ты всего лишь бестолковая медсестра.

— Виноват, исправлюсь…

Мочалов потребовал себе другой скальпель. Отступать было некуда. Он снова запел, хотя ему было совсем не до песен:

— «Я знаю, друзья…» Пинцет!.. «Что не жить мне без моря…» Шёлк! Иглу!.. «Как море мертво без меня…»

Червеобразный нарыв растекся уже в ведре, и Виктора Клевцова затошнило.

— Бирюков! Эвакуировать «дамочку» вон, — распорядился хирург, — ибо субтильна и к медицине питает отвращение. Обратно можешь не приходить, — добавил он Клевцову. — Обойдемся.

Ведро было принайтовлено так, чтобы Роман, в крайнем случае, мог использовать его на манер адмирала Нельсона. Но странное дело. От затянувшейся физзарядки у доктора нестерпимо ломило в пояснице, а о ведре он даже и не вспомнил.

Глава 7. Море целует

Волна вырастала огромная, с наклоненным навстречу козырьком, который, мерцая красно-зелеными бликами от ходовых огней, обрушивался на палубу. Волна шла стеной, подминала шпиль, носовой зенитный автомат и разбивалась о бронированный короб первого орудия. Воздух пополам с брызгами набивался в легкие лейтенанта Чеголина и распирал их так, что не продохнуть. Брызги стали острыми и секли глаза, как песок. Смотреть вперед невозможно, но отвернуться было нельзя. Далеко впереди штормовал флагманский эсминец, а «Торок» неотвратимо отставал, едва выгребая против ветра.

После получения радиосигнала об экстренной съемке с якоря обстановка была простой, а доктор не дал беспокоить заболевшего Выру. Но синоптики ошиблись с прогнозом, и ветер стал упругим, можно потрогать рукой. Чеголин был обязан доложить об этом командиру, дул в раструб переговорной трубы, названивал по телефону, но тот не отвечал. Рассыльный доложил:

— Их не разбудить. Бредят…

Меховая одежда на Чеголине заскафандрилась. Лед налип на бровях, на ресницах. Через равные промежутки времени корпус сторожевика, кряхтя, оседал. Но тяжелее волны на плечи лейтенанта навалилась ответственность. Он стоял, уцепившись за медные обтяжки главного магнитного компаса. Тело задеревенело, только по-прежнему ясно работала голова. Чеголин представил диаграмму динамической остойчивости. Как вместе с углом крена, растут вектора, сопротивляются наклону и пересиливают волну, спрямляя корпус. Но в какой-то момент вектора могли съёжиться и выскочить с обратными знаками. То была критическая точка, достигнув которой корабль переворачивался.

Артём пуще всего боялся упустить что-либо существенное. Всё, что можно, было закреплено. Главный боцман Буланов проверил задрайку люков, иллюминаторов и дверей. Аварийная партия и спасательные средства находились в немедленной готовности.

— Внимательней наблюдать! — на всякий случай скомандовал Артём, но голоса своего не услышал. Ветер срезал звуки, унося их за корму. Сигнальщики отвели рукавицы от глаз. Один из них, улучив момент, вскочил на банкет с мотком плетеного фала и ловко прикрутил Чеголина к тумбе компаса.

— Товарищ лейтенант, целуется море-то? — крикнул он в ухо.

Новый штурман, такой же молоденький, как и Артём, сообщил счислимое место «Торока». Они штормовали в сорока милях к северу от полуострова Рыбачий, медленно удаляясь всё дальше. И здесь ничего нельзя было изменить. В руки вахтенного офицера сунули трубку. Через меховой наушник шапки глухо звучал голос Бебса:

— Попроси Клевцова в старшинскую. Заболел Грудин.

— «Он к доктору должен пойти и сказать. Лекарство тот даст, если болен…»

Инженер-механик шутки не поддержал, и тогда Артём тоже сменил тон:

— Только не посади пары. Ты понимаешь?

— Всё понимаю, старик. В случае чего ногтями будем крутить…

Бесконечно тянулась бессменная вахта, похожая на марафон. Тело Чеголина наливалось тяжестью, обретало невесомость и опять вместе с кораблем ухало вниз. Методично, неотвратимо, настойчиво. На лице намерзала ледяная корка. Коже не хватало тепла, чтобы её растопить. Артём отдирал лед, едва не срывая ногти. Вахта и впрямь напоминала бег на длинные дистанции. Плотный шершавый воздух, царапаясь, раздирал грудь. Его всё равно не хватало. И сойти с этой дистанции нельзя. Только и оставалась надежда на второе дыхание.

Уже давно радисты приняли сигнал об отмене учения и приказ — всем кораблям укрыться на защищенных рейдах. Но для этого «Тороку» требовалось повернуть на обратный курс. Чеголин понимал — ему с таким маневром не совладать. Артём старался править в разрез волны, чуть больше подставляя ей левую скулу корпуса. Изображая невозмутимость, он смотрел по курсу вперед. Всё равно больше некому было глядеть…

— Слушай такую вещь, — толкнули его в бок. — Корабль вроде бы отяжелел. Как обстановка в носовых отсеках?

— Везде порядок. Вахта на местах, — доложил Чеголин и только потом обрадовался. Даже море в этот момент показалось тише, а с плеч свалился груз, равный водоизмещению сторожевика — шестьсот с лишним тонн. Капитана третьего ранга Выру почему-то больше всех беспокоило состояние дел в первом кубрике. Он послал туда главного боцмана, и тот доложил — там сухо. Флагманский эсминец между тем показал треугольник разноцветных огней. Сверху белый фонарь, слева — зеленый, по другую сторону — красный. Следовательно, он возвращался и, быстро сближаясь с «Тороком», мигал прожектором. Вспышки складывались в слова по азбуке Морзе:

«Ко…ман…ди…ру… Как… се…бя… чув…ству…е… те…»

— Кто натрепался? — нахмурился Выра, полагая, что начальству доложили о его болезни. — Сигнальщик! Пишите: «В командование кораблем вступил. Самочувствие гораздо лучше…»

Потом над этим семафором смеялись, изображая, как капитан первого ранга Нежин, кипя от возмущения, спрашивал у Выры, почему тот не догадался сообщить анализ мочи. Флагмана волновало самочувствие «Торока», а о болезни Выры он не подозревал.

Сумерки постепенно раздвинули границы обзора. Сторожевой корабль карабкался по сивому, косматому морю. Выра забрался на банкет с другой стороны от тумбы магнитного компаса и вместе с Артёмом считал волну, загибая для верности пальцы. А потом собственноручно засунул Чеголину в рот зажженную папиросу.

— Пока погрейся…

Лейтенант и правда продрог, а самому не приходило в голову нарушить инструкцию. В кино или в метро вот так же никто не вспоминает о куреве. Дело заключалось даже не в неожиданном послаблении. Главное, как оно было сделано. Капитан третьего ранга Выра и прежде, бывало, хвалил Артёма, хотя и не часто. Но он никогда ещё не ставил лейтенанта рядом с собой, совсем рядом, в точности, как на этом качающемся возвышении по сторонам главного магнитного компаса.

И считал на пальцах Выра не зря. Присмотревшись, Чеголин заметил, что после крупной волны следовали другие, поменьше. Девятого вала не бывает. Закономерность куда сложней. Её-то и фиксировал командир. После того как. Клевцов доложил о том, что доктор закончил хирургическое вмешательство, Выра предупредил механика, чтобы правая машина находилась в готовности отработать полным ходом назад, и посоветовал Чеголину отвязаться. Тот подчинился, хотя и считал, что в мокрой меховой одежде и русских сапогах плавать нельзя. Здесь не помог бы и надувной спасательный жилет. Однако совет командира оказался не лишним. Это стало ясно Артёму уже после поворота.

После того как «Торок» зарылся в очередной вал, руль положили на борт до отказа. Машины работали «враздрай». Лёжа между двумя кручами, корабль чертил по воде ленивую дугу, будто при замедленной киносъемке. Но капитан третьего ранга Выра недаром примерялся, почти как Яков Рочин, когда тому пришлось расстреливать мину в трале. Сторожевик накрыло, но не самой большой волной. Бурлящий поток, проникнув под брезентовый полог рулевой будки, ожег стужей. Чеголин и старшина рулевых вдвоем удерживали штурвал. Выра не отпускал рукоятей машинного телеграфа. И время тоже почти захлебнулось. Оно не могло тикать в забортной воде, как любые часы. Задерживая дыхание, лейтенант думал не о себе, но только о том, чтобы руль остался в прежнем положении. Потом, когда произвели расчеты, стало ясно, что всего градус отделял крен сторожевика от точки опрокидывания, то есть от невозвратимого маневра «оверкиль».

— Так держать! Вахту заменить. Всем под горячий душ!

«Торок», виляя и рыская на попутной волне, бежал восвояси, и лейтенант Чеголин мог наконец спуститься вниз с чувством исполненного долга.

— Иди, иди, — торопил Выра. — Отдыхай. Пока постою со штурманом.

— Между прочим, я совершенно здоров.

— Коли так, напомню: «В командование вступил» и по обстановке обязан нести службу на мостике.

— Никто вас не отстранял от командования, и потому ваш семафор непонятен. — Чеголин содрогнулся от собственной наглости, в любую минуту ожидая разноса. — Но находиться здесь с температурой — это самоубийство. И зачем? Хуже, чем было, не будет…

Между тем на мостик прибыло подкрепление. Роман Мочалов явился, в чем был. Халат его, в пятнах йода и крови, выглядел очень внушительно, и Выра позволил себя уговорить.

— Только переоденься, хлопче, — посоветовал он Артёму, — разотрись и обязательно внутрь для сугреву. Доктор! Вы меня поняли?

Внизу всё было перевернуто вверх дном. В момент поворота волна сорвала броняшку, привинченную поверх светового люка над кают-компанией и, легко продавив стекла, хлынула вниз. В офицерском коридоре воды было по щиколотку. Виктор Клевцов вылавливал из неё соленые огурцы, смачно хрустел ими. Носовая аварийная партия тоже угощалась невесть откуда взявшимися огурцами.

— А Леонид ожил, — смеялся главный старшина Рочин. — «Ать, приеду, — мечтает, — на побывку домой, а туляки-земляки встречают, как героя, с самогоном и самоваром…»

Чеголина в тепле разморило. За истекшие шесть часов он устал не только физически, но от «спиритус вини» отказался. Как-никак Артёму доверяли корабль, и это обязывало больше любых запретов.

Василий Федотович вновь поднялся наверх при подходе к узкости. Ветер стихал, но семь оставшихся баллов — тоже не сахар, если приказано швартоваться в гавани. На берегу уже стояла санитарная машина из госпиталя. И еще на причале собрались зеваки, надеясь поехидничать, глядя на швартовку. Это так просто и так безопасно хихикать со стороны.

— Иди на полубак, хлопче, — по-домашнему распорядился Выра. — И глядите с Булановым в оба.

Было время Отлива, которое и в шторм, и в штиль здесь всё равно называют «часом кроткой воды». Шпунтовая ребристая стенка гавани возвышалась пятиметровым отвесом, и поданный на неё конец смотрел круто вверх. Швартов придержали, набросив восьмеркой на кнехт. И тут на палубе появились крысы. Баковая команда, отпрянув, глядела, как они карабкались на берег по стальному тросу, скользкому от пушечного сала. Швартов вздрагивал, будто от омерзения, и каждым рывком сбрасывал рыжих канатоходцев в воду. Место их тотчас занимали другие. «Нештатная комиссия по корпусу» в панике покидала корабль, но никому не верилось, что «Торок» свое отплавал.

Артём Чеголин прикидывал, где искать течь, думал о том, что следует немедленно изготовить аварийный материал, струбцины, распорки, цемент, шпигованные пластыри. Он совсем упустил из виду, что пауза на швартовке может обойтись дорого. Яков Рочин дольше его служил на флоте и потому был внимательнее. О криком «Полундра!» он сбил лейтенанта с ног и рядом упал сам. Надраенный втугую крученый перлинь с треском лопнул, хлестнул обрывками, которые вполне могли перешибить пополам.

— Брось, товарищ лейтенант, — сказал Яков Кузьмич, наспех пожав протянутую руку. — Чего там… Давай командуй!

Над гаванью вставало солнце. Заснеженные скалы отливали розовым, а между ними густо голубела, шершавилась вороненой рябью морская вода. Морозный прозрачный воздух щекотал и склеивал ноздри. От запаленного «Торока» шел неповторимый родной дух: смесь разогретого мазута, горячего металла и человеческого жилья.

После долгой ночи восход солнца — это подарок. Удивительно сочными казались краски. На палубе резали глаз трофеи недавнего шторма: покорёженные кожухи и раструбы вентиляторов, разбитые шлюпки, срезанные стойки лееров. Колокола громкого боя частыми звонками играли аварийную тревогу. Предстояло осмотреть трюма и отсеки и, обеспечив плавучесть, составлять ведомости на ремонт. Но главное — снова взошло солнце, и всё воспринималось Артёмом в необыкновенно ярком, праздничном свете.

Глава 8-я и последняя. «Чего не командуешь, лейтенант?»

Последний раз Чеголин увидел его в кино. Море — стиснутое рамкой чёрно-белого экрана, казалось не морем вообще, то есть просто большим количеством воды, без особенного цвета, без вкуса, без своего неповторимого запаха. На дальнем плане угадывались смутные очертания берегов. Официально-торжественный голос за кадром сообщил тему учебного фильма. Такие служебные ленты как новобранцы — любая суть обмундирована в одинаковую робу из серой холстины: панорама полигона, пояснительная мультипликация, сосредоточенные лица статистов, которые нажимают кнопки, крутят штурвалы, наклоняются над радиолокационными развертками, и снова панорама… с результатами.

И этот фильм не был счастливым исключением ни по кадрам, ни по монтажу. Но Чеголин вздрогнул при виде сторожевика, который покачивался на экране, опустив в воду правую якорь-цепь.

«Торок»? Ну конечно он, небольшой по размерам и знакомый до последней заклепки. Первый корабль моряку так же памятен, как и первая любовь.

За бортом висел неубранный шторм-трап, и некого было пристыдить за эдакую небрежность. На палубе пустота. Только раскачивалась в такт волне полураскрытая дверь в центральный артиллерийский пост.

Перед глазами Чеголина замельтешила мультипликация. Стрелка-указатель суетилась на схеме, поясняя дикторский текст. Но Артём уже ничего не слышал. Он сидел, как на гражданской панихиде, думая о своем «Тороке».

Корабли рождаются на стапелях, борются или отступают перед стихией. Они побеждают или садятся на рифы, живут и умирают, совсем как люди. У кораблей есть судьбы великие, как у «Авроры», есть героические, подобные легендарному «Варягу», или с блеском трудовой славы, как у ледокола «Ермак», либо с научными заслугами, вроде «Персея» или «Витязя». А «Тороку», с самой закладки его, было назначено стать учебным сторожевиком. По нему проходили азы военного кораблестроения, а первые плавания в северных морях, открытых всем штормам, разве не похожи на неуверенные шажки ребёнка, который, возмужав и окрепнув, стал богатырем, уверенно несущим военно-морской флаг на просторах всех океанов. Не было у «Торока» особых заслуг. Судьба его скромна и неярка свершениями, как у школьного учителя.

Документальные кадры подводили итог применению оружия. Сторожевик открылся на экране с лютыми пробоинами. Из повергнутых взрывом надстроек рвалось и бушевало пламя. Дико смотреть на военный корабль, где не борются за живучесть, не заводят пластырь, не укрощают пожары…

«Слушай такую вещь! — почудилась Чеголину знакомая присказка. — Чего не командуешь, лейтенант? А еще нормальное училище кончил?»

Что там «училище», когда военная академия давно уже позади. Но голос у командира был еще молодым. Он принадлежал не капитану первого ранга Выре, доценту той же академии, а еще тому капитан-лейтенанту… Василий Федотович явно сердился и был прав: «Чего не командуешь, лейтенант? Кто же вместо тебя будет спасать родной корабль?»

Живая память с привкусом острой горечи заглушила пояснения диктора за кадром. И развороченная палуба «Торока», будто приблизившись к Чеголину, стала объемной, а жаркое пламя припекало его лицо.

«Вооружить эжектора! Как давление в пожарной магистрали?»

«Пять килограмм — норма! — будто бы доложил Бебс и прибавил дружески: — Не тушуйся, старик!»

Инженер-механик, как и следовало ожидать, говорил из поста энергетики и живучести. Иван Буланов во главе аварийной партии опускал за борт эластичный шпигованный пластырь. Яков Рочин с комендорами, в дыму и огне, отстаивал пушки. Чеголин распоряжался. Всё шло как надо. Вот только не оставляло Артёма полузабытое ощущение мальчишеской неуверенности, когда до зарезу требуется добрый совет командира корабля. Конечно, тот вмешиваться не станет, и замечания, и советы последуют на разборе.

Чеголин украдкой оглянулся хотя бы за ободряющим взглядом… и наваждение исчезло. Перед глазами возник скорбный экран, а он был зрителем в кинозале. Выры не было рядом и не могло быть. Василий Федотович недавно в письме поделился радостным событием: Егорку приняли на первый курс военно-морского училища, и коли так, писал он, хлопец на верном пути. «Понимаешь, — объяснял Василий Федотович, — с сыном нельзя развестись». Сверх того, он не прибавил ни слова, но Артём узнал от контр-адмирала Клевцова, что Петра Осотина уволили с флота, а некоторое время спустя, схваченный за поножовщину, он огрёб по суду положенный срок…

А на экран невозможно было смотреть. Безлюдный, пылающий «Торок» был только мишенью. Чеголин сжал подлокотники кресла, увидев, как полубак окунается в воду. Корма задралась, и оказалось, что под ней нет даже винтов. Почему-то это особенно подействовало на Артёма. Корабль-мишень ушел на дно, сиротливо сверкнув культями голых гребных валов.

Остальных зрителей больше занимала тема фильма. Всё было правильно. Учебный «эскаэр» «Торок» до последнего момента пестовал военных моряков.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть первая Шилом море не нагреешь

Глава 1 Вопросы по тактике

Год 1942-й. Время полной воды

Глава 2 Абрам-корга снялась с якоря

Глава 3 Только без панибратства

Год 1942-й. Прикладной час

Глава 4 Чтобы не было шептаний по гальюнам

Год 1942-й. Шило на мыло

Глава 5 Челночный обмен в промежуточном диапазоне

Год 1942-й. Сладким будешь — проглотят

Глава 6 Отношение и обращение

Год 1942-й. Будешь горьким — расплюют

Глава 7 Авторитет зарабатывай сам

Год 1942-й. Поправка глубины

Глава 8 Виноват Жулик!

Год 1942-й. Новоселье

Глава 9 Вахту принял исправно

Глава 10 Дробь получается…

Глава 11 Накажите меня

Часть вторая Год 1943-й. Хождение в день вчерашний

Глава 1 Ну темнота…

Глава 2 «Сэр Захар»

Глава 3 Фифти-фифти

Глава 4 Мёртвая зыбь

Глава 5 Пятница падает на тринадцатое

Глава 6 О флотских досугах

Часть третья Как понимать легенды?

Глава 1 Крапивное семя

Глава 2 Шапка дыма

Глава 3 Сказки мне ни к чему

Глава 4 «Шурик» без целлофана

Глава 5 Бремя славы

Глава 6 ТИРЕШКИН — крупными буквами

Часть четвертая Взаимозамкнутость

Глава 1 Незаменимых нет

Глава 2 Вакцинаия по-житейски

Глава 3 «Сильное сопротивление силой»

Глава 4 Пять недель Якова Рочина

Глава 5 А судьи кто?

Глава 6 В ритме вальса

Глава 7 Море целует

Глава 8-я и последняя «Чего не командуешь, лейтенант?»

Кирилл Павлович Голованов

МОРЕ ДЫШИТ ВЕЛИКО

OCR и редактирование: С-Пб — Мурманск 2018 год.

Шрифт — Cambria Font