Моривасэ Моногатари

О чрезмерно страстной любви к искусству

Однажды самурай Цюрюпа Исидор, не имевший дотоле служебных взысканий, сильно провинился перед господином Мосокавой.

Случилось же это так: господин Мосокава решил выказать одному из своих высокопоставленных гостей (его имя не попало в протокол и мы не знаем точно, кто это был — но, вероятно, даймё одного из нефтедобывающих регионов) особое уважение и сходить с ним в театр.

А надо сказать, что и господин Мосокава, и этот даймё были людьми не слишком искушенными в лицедейских искусствах и предпочитали более простые забавы — например, господин Мосокава любил стрельбу по тарелочкам. И в престижных ресторанах к этому уже, в общем, привыкли. А вот театральный репертуар господин Мосокава знал плохо, но что-то вдруг захотелось ему узнать его получше, да ещё в хорошей компании. Поэтому он поручил референту сделать для него справочку — что где идёт, — и за вечерним чаем эту справочку заслушал.

Неизвестно, что там ему послышалось, но упоминание о постановке «Вишнёвого сада» во МХАТе его поначалу определённо слегка смутило, а затем живо заинтересовало. И он, на всякий случай подтвердив у референта, что постановка «не какая-нибудь авангардная», затребовал билеты на спектакль для себя и для гостя. Билеты для охраны, само собой, были не нужны, так как сидеть на службе самураям не подобало, даже в театре.

И, вот досада, самурай Цюрюпа Исидор как раз в тот день был на дежурстве и, значит, должен был сопровождать господина Мосокаву.

Тут стоит прояснить, что самурай Цюрюпа Исидор, в отличие от господина Мосокавы, в лицедейских искусствах разбирался довольно неплохо, а в ранней молодости даже играл в народном театре — правда, только один раз и только гуся. Его гусь был ответственнен в спектакле за спасение Рима от нашествия коварных галлов, так что роль была не из рядовых, хотя и без реплик. Знатоком, конечно, его делало не это, а трепетная приверженность программе эстетического развития, которую для самурая в своё время разработал наставник Кодзё. Самурай уже продвинулся по намеченному наставником пути так далеко, что всерьёз подумывал сочинить пьесу Кабуки для постановки силами сослуживцев во дворцовом театре.

Обратной стороной эстетической просвещённости самурая было то, что он терпеть не мог современные постановки русской классики. Спектакли по пьесам Островского ввергали его в состояние глубокой скорби. Каждый раз, посмотрев «Горе от ума» или «Маскарад», он всерьёз подумывал о самоубийстве. Несколько примирял его с русским национальным театром «Ревизор» Гоголя, которого мало какой труппе удавалось испортить совершенно, да исторические «пиесы» графа Толстого Алексея Константиновича, чем-то (неизвестно чем) ностальгически напоминавшие самураю его гусиный дебют.

Чехов занимал в списке избежаний самурая почётное первое место. Неведомо почему (может, из-за памятной поездки на Сахалин) Антон Павлович, очевидно, был японофобом. Пьесы его сверх всякой меры насыщены были образами и знаками, с детства знакомыми каждому подданному Страны Восходящего Солнца, но фундаментальные символы эти использовались таким образом, что приобретали чуждый им смысл, были как будто опрокинуты в хаос. Внешне бытовая комедия тем самым превращилась для человека японской культуры в сюрреалистический кошмар, который почти невозможно было воспринимать отстранённо, ибо чеховский гений пробирал зрителя до самых глубин подсознания и бушевал там, как мародёр в захваченном замке.

«Вишнёвый сад» самурай считал самой страшной пьесой Чехова, зашифрованным приговором традиционной японской культуре. Поэтому нет ничего удивительного в том, что когда Лопахин на сцене начал приглашать всех желающих придти посмотреть, как он будет вырубать сакуру, как упадут на землю деревья, самрурай Цюрюпа Исидор испытал сильнейший эмпатический удар. И привиделось ему, что нет никакого зала, и сцены нет никакой, а есть западный варвар с топором, не понимающий ни красоты, ни гармонии мира, хоть и желающий строить новое, но не на основе великих культурных традиций, а непременно традиции эти сперва до основания разрушив...

Несколько раз автор принимался описывать то, что последовало за этим — и с точки зрения самурая, и с точки зрения Лопахина, и с точки зрения зрителей, и даже с точки зрения вневедомственной охраны, однако приём сей хорош однократным употреблением и потому автору более не доступен. Взамен читателю придётся утешиться сообщением, что Лопахин чудом остался жив, а основной ущерб причинен был декорациям и топору. Сразу после того, как закрыт был в последний раз занавес со знаменитой чайкой, ущерб этот господин Мосокава театру возместил, а впоследствии, по его приговору, самурай Цюрюпа Исидор еще раз добросовестно в этом же театре отработал.

Самурая даже в программку внесли.

Потому что в тот ужасный день публика ну никак не хотела его отпускать. Просто ну никак. Всё ещё связанный микрофонным шнуром, он выходил на «бис» снова и снова, кланялся, благодарил за букеты, а овация всё не утихала, и отдышавшийся Лопахин за сценой хлопал его по плечу обрубком топора и говорил — «Ну, ты дал! Ну ты дал им ваще!..»

Так-то. Вот тебе и МХАТ, кто бы мог подумать.