Морок

Глава 1

Лошадь шла шагом, ритмично кланяясь на каждом шагу и пытаясь выплюнуть донельзя надоевшую уздечку, застрявшую, кажется, навечно.

Казимир мельтешил рядом, мучаясь с каждым движением от адова огня, охватившего с утра его бедра и ягодицы. Край парчового желтого плаща волочился следом за ним по болотным кочкам, поблескивая золотыми узорами и ныряя в хлюпающие лужицы грязной жижи. Вчера в маленькой деревеньке он имел постыдный опыт езды верхом в чем мать родила. Без седла и без штанов. Как был гарцевал.

Понесло черта вспоминать молодецкую удаль. В крайнем доме сверкнули два черных раскосых глаза в окне, и старого дурака понесло.

«Ничего, до своих дойдёшь, расскажешь, мол о-го-го ещё дед-то», — заискивающе сказал ему на дорогу трактирщик, чтоб его язва взяла.

— Черт бы побрал эту мокрую стервь, — набожно крестясь, стонал Казимир. — Ты, щенок, считай, что тебе очень повезло, что ты сдохнешь раньше, чем узнаешь, что такое баба.

Иннокентий, к которому обращался Казимир, плелся сзади, догоняя всем своим долговязым телом кобылий зад, вытянув шею, на которую была накинута грубая петля конопляной веревки. Он был молод и дерзок. Даже сейчас, будучи захваченным в плен, превозмогая боль стоптанных до крови ног в кожаных скользких сапогах, благодаря которым он не раз уже падал и ехал на пузе за казимировой лошадью, и даже сейчас он воинственно хмурил брови и метал из-под них злобные кинжалы гнева в старика.

Во всяком случае, ему казалось, что злобные.

Ни один из них не долетел до старого Казимира. Он, хоть и бил врагов нещадно везде и всегда, но к мальцу привязался. Пухлые губы, почти девичьи, светлые вьющиеся волосы до плеч, большие глаза… Казимиру все представлялось, что с этакими-то данными, вьюнош должен портить деревенских девок, а не воевать.

Казимир усмехнулся в усы:

— Ишь, какой грозный, зыркает, как котенок тот давеча, ух боюсь, проткнешь бровями-то, эка насупил, того и гляди забодаешь.

И Казимир засмеялся своей веселой шутке хриплым каркающим смехом старой вороны.

Иннокентий страдал. Более, чем физическая, эта, эмоциональная боль, это унижение, эта жалость старого Казимира пробирала его до печенок. Старый ряженый петух в желтой накидке, ковыляющий еле-еле, как он подло, как предательски схватил его.

Иннокентий был одним из немногих в деревне, кто был принят в ряды защитников и прошел весь курс обучения. Матушка днями и ночами напролет, не жалея старых глаз своих, вышивала рушники и подолы платьев, чтобы накопить деньжат на кузнеца. На доспехи собрать денег семье было невозможно. Но меч! Настоящий стальной меч, тяжелый, двуручный, хоть и с самым простеньким эфесом, у Иннокентия появился. Матушка плакала, когда увидала его одетого по всей форме, поднявшего к небу острие оружия. Соседские тетушки кудахтали и умилялись. Лея, опустив голову, глядела исподлобья, и в глазах ее читались и гордость за него, и страх, что важный такой теперь молодец не позарится на нее, и злость, что рвется он куда-то вместо того, чтоб помогать ей сматывать нити шерсти с веретена.

С детства он жаждал боя. Настоящего, честного поединка с врагом, глаза в глаза. Он представлял себе, как умрет от руки более опытного противника. И как воин, превосходящий его в силе и опыте, повергнувший однажды его, склонит голову в дань уважения молодому Иннокентию, который так храбро и мужественно сражался.

Порой, представляя это, Иннокентий мог так расчувствоваться, что из глаз его сами по себе текли слезы, слезы жалости к себе, такому юному и отважному и так рано ушедшему. У него было несколько фраз на случай, если он успеет перед смертью что-то передать родным и близким. Все они не были достаточно хороши, но все же, окажись он в смертельно опасной опасности, ему было бы что сказать этому миру на прощание. Одна из фраз была удивительно прекрасна, она была ритмична и музыкальна, ее он с удовольствием бы завещал встречному барду, чтобы тому было легче сложить песню о славных боях.

Как мерзко, как подло поймала его эта ряженая старая ворона, падкая на все блестящее, звенящая серьгой в ухе, бряцающая перстнями, вся утыканная золотыми пряжками. Не воин, а торговец. Грязный подлый выжига, вечно воняющий луком и водкой, как вор подкрался сзади и набросил на него мешок. И всё. Всё! Никакого благородства. Эта старая сволочь, если была бы в нем хоть капля чести стал бы драться с ним, один на один! Вместо этого он накинул мешок, сзади, втихую.

Иннокентий презирал Казимира, презирал несправедливый мир, презирал болотные кочки, о которые спотыкался, плетясь на веревке за лошадью, не в силах больше укорять самого себя за собственную оплошность, по которой оказался в плену.

Тем временем они вышли на распадок, Казимир остановился. Кобыла его, зная все повадки хозяина стала, как вкопанная, тут же. На болотах было тихо: ни птиц не слыхать, ни жужжания комаров.

— Здесь и заночуем, — сказал Казимир, с кряхтением старой курицы сгибая колени и плюхаясь набок для ночлега.

Есть было нечего. Никакого зверья на болотах и в помине не было.

Казимир отвернулся и тут же захрапел. А Иннокентий долго еще ворочался, руки затекли в петле, шея ныла, а главное, мысли роились в его голове в превеликом множестве. То он представлял, как оплакивает его матушка, то строил план побега, то пытался разгадать, зачем старый черт волочет его за собой по болоту.

Иногда на память ему приходили стародавние рассказы матушки об этих топях. Будто бы был на этом самом месте замок. И не просто, а богатейший, так как стоял аккурат на тракте, через который шли торговые пути из Низин на Взгорья. Почему теперь здесь топь, Иннокентий не знал. А спросить было не у кого. С подлым Казимиром говорить не хотелось вовсе.

Сон понемногу начал наваливаться тяжестью на веки. Сквозь прикрытые глаза он видел размытые серые контуры мелких кустов, видел, как отражается луна в окнах болота, видел серые клубы тумана, волной накатывающиеся с запада. Что-то было такое в этом тумане… Он не был похож на ту дымку, которая поднималась рано утром от реки вблизи его деревни. Дымка стояла над водной гладью, не двигаясь, рвалась на клочья, когда случалось подуть ветру. Здешний туман был плотнее, и, что казалось странным, двигался, переходил с места на место, приближаясь к их распадку.

Иннокентий решил, что таковы все туманы здесь, однако мелкая дрожь схватила его тело, зубы начали стучать. Вовсе не от страха, а от…, от…, непонятно от чего. Он взглянул на сопящего невдалеке Казимира. Тот спал как святой. Туман приближался. Иннокентий захотел закричать, убежать, непонятно, почему. Казалось, уши оглохли и сердце остановилось, а мысль была только одна — бежать, как зверье бежит из горящего леса, не разбирая дороги, лишь бы прочь.

— Казимир! — крикнул Иннокентий.

На самом деле, он хотел крикнуть, но только слабо прохрипел что-то невнятное. Голос, и тот был не в его власти.

Старому вояке было достаточно и этого. Казимир резко вскочил на ноги, и в один прыжок оказался рядом с мальцом. То, что увидел Иннокентий заставило забыть его свой прежний страх от тумана. Глаза Казимира полыхнули ярким красным светом, а из самого нутра его вырвался, хотя и приглушенный, но довольно зловещий рык.

Иннокентий перестал дрожать, вместо этого он теперь пронзительно икал, да так сильно, что, казалось, при каждом новом толчке воздуха из желудка его тело подбрасывало на пару метров от земли. Бежать было никак не возможно, все, что оставалось — зажмуриться.

Открыл глаза он тогда, когда почувствовал, что по волосам и за ухом его треплет чья-то рука. Над ним, опершись одной рукой на колено, а второй трепля по его волосам, стоял Казимир.

— Спужался, малой? Чего сполошился-то? Приснилось что?

— Т-туман, — в перерыве между пиками икоты выпалил Иннокентий?

— И что туман? Не видел туману раньше? — ласково спросил Казимир.

Иннокентий обмяк и обрел дар речи:

— Так то туман какой, наш-то туман все на месте стоит, а этот ходит, будто высматривает что-то, будто живой он, туман этот. Идет на меня, ближе всё, ближе, ближе…

Казимир разогнулся, потянулся, хрустнув затекшими руками, зевнул и уже без всяких эмоций продолжил:

— Ну и что? Это ж ведь туман просто. Даже если ближе подойдет, воздух — и только.

— Нет, в этом воздухе что-то было… — медленно проговорил Иннокентий, втайне надеясь, что Казимир скажет, что там, в тумане быть ничего не могло, кроме ветра. Чтобы окончательно успокоиться, Иннокентию достаточно было простого этого предложения.

— Ну и что, что было? Тут и там, и за горой, и в Низинах, везде что-нибудь да есть. Что ж теперь? Всех пугаться? Наоборот, то оно и славно, что везде-то в мире что-то есть, а значит, ты не один. Ты представь, ну, как ты один остался… Во-от, это-то страшней всего.

Иннокентий замолчал, решив больше ни слова не говорить Казимиру, обидно было, что этот старый дурак мало того, украл его, как курёнка несмышленого, со спины, без боя, а теперь еще и потешается над ним. Стыдно было за себя быть таким нюней. Однако, любопытство взяло верх:

— А что там? Что в тумане?

— Шишиги.

— Шишиги? Что это, шишиги?

— Да ничто, воздух поплотнее чем обычно.

— А зачем пришли?

— Ну даешь, ты, когда в своей деревне сидишь, а по главной дороге через всю деревню путник чешет, ты что ж делать будешь? В окно выглянешь да навстречу ему сходишь, посмотришь, что он такое. Так и они. Мы по их землям топаем, они смотрят, что да как, люди, звери ли. Хороши ли, разбойники ли. Интересуются.

— А если разбойники, то что?

— Золото покажут, смехом бабьим заманят, да в прореху-то водную и завлекут. А там поминай как звали.

Иннокентий снова начал дрожать.

— Да не дрожи ты, ты мал еще, дурного в жизни не успел наделать, ты им без надобности. Меня… Меня могут. Да только я черт старый, бывалый. Спать ложись, завтра поутру пойдем, так солнце до середины неба не доберется, а мы уж в деревне будем.

Казимир подошел к Иннокентию и впервые за три дня их знакомства развязал ему руки и скинул петлю с шеи. Больше сторожить Иннокентия было не надо, малец славно напугался, никуда не уйдет.

— Да вот еще, — укладываясь, сказал Казимир. — Коли утром встанешь, а меня нет, беги быстро, только так, чтоб солнце глаза слепило, прямо ему навстречу.

— А почему тебя утром нет?

— Шишиги ж, приходили, по мою душу, стало быть.

— Так давай дежурить, по полночи не спать…

Но Казимир уже примостился на боку и храпел. Хитрый старый лис знал, что хорошенько напугал мальца, и тот будет до утра сидеть, не сомкнув глаз, защищая своего врага Казимира, как родного. И не ошибся.

Всю ночь Иннокентий крутил да вертел в голове то, что видел. Что за шишиги. Почему зарычал Казимир. Ну с ним-то было более-менее все понятно, со страху рык привиделся, а так, потроха урчали, голодные ж идут который день. А красный свет — да кто его знает, привиделось. Чепуха с голодухи перед глазами кривляется. А вот шишиги! Эти твари не давали покоя уму.

Зачем надо кому-то путников завлекать да топить, на всех ли болотах живут шишиги. А главное, какие они? Иннокентию представились образы, завернутые в саваны, плавно летящие по воздуху… И тут он вскочил, поняв, что за раздумьями заснул, сморил его чертов сон. Солнце уже поднималось над топью, кобыла старика стояла рядом, а вот самого старика не было…

«Беги быстро», — вспомнились Иннокентию слова Казимира. Еще минуту он постоял, думая, надо ли брать с собой лошадь в побег, и вдруг помчался, крича и размахивая руками, не разбирая, куда ступают ноги, совершенно забыв об осторожности, не боясь пропасть в трясине.

Сильный удар в ухо сшиб его с ног. Мир пропал, вместо него поплыли перед глазами картины пляшущих девок на праздник первого снопа. «Вот они, шишиги!» — приходя понемногу в себя, думал Иннокентий. Догадку подтверждало ощущение, что его куда-то волокут, ухватив за правую ногу. Он попытался напоследок хотя бы глянуть, какие они, шишиги, но боль в голове была настолько сильна, что он не смог и глаз открыть, только застонал.

— Ну, пришел в себя что ли? — раздался сверху голос Казимира.

Еще через секунду Иннокентий приоткрыл один глаз и увидел своего пленителя. Вид тот имел самый злобный и недовольный, вдобавок штаны его были как-то недвусмысленно мокры, а желтая парчовая накидка изгажена чем-то нехорошим.

— Я только проснулся, в кусты отошел, расслабился… Гляжу ты через лес чешешь, как мельница руками машешь, того гляди взлетишь, надо было ловить. Вот помчался тебя ловить руками, а все остальное в штаны поймал, будь ты, мерзкий сморчок, неладен! — немного погодя, уже со смехом, объяснил Казимир.

Иннокентий хотел было объяснить, как он всю ночь не спал, как караулил, как сморил под утро его сон, как он проснулся и решил, что Казимира забрали шишиги, и как побежал скорее от того места, где ходила нечистая, но вместо всего этого только представил себя оруще-бегущего на болотах и сначала тихонько засмеялся, делая вид, что покашливает, но смех разбирал изнутри, раздвигая ребра, и он не смог удержаться и загоготал во весь голос. Старая ворона в мокрых штанах забасил рядом.

Иннокентий смеялся до боли в животе, поглядывая на Казимира и чувствуя, что этот старик, разодетый как княжна на выданье, чем-то нравился ему, чем — непонятно, но как будто они стали ближе.

— А ты, дядь, тот еще за***нец, оказывается, — сквозь смех проговорил Иннокентий.

— А ты б себя видел, — утирая слезы смеха отозвался Казимир.

Немного погодя, отсмеявшись, они продолжили свой поход.

— А как придем в деревню, что там будем делать, — спросил окончательно расслабившийся Иннокентий.

Теперь он шел рядом с Казимиром, и старик вернул ему его меч. Какое-то теплое чувство родилось в груди Иннокентия по отношению к старшему товарищу. Уж и не таким подлым казался его поступок. А как иначе? В том и сила старого воина, что не все надо кровью добывать, ум на то и дан человеку, и смекалка для того и есть, чтобы меньше крови пролить. Кому нужна кровь? Это ему, молодому, виделись сражения, а мудрая старость жизни бережет.

— Да дело у меня там, малой. Дело есть, понимаешь, обещал я им кой-чего.

— А когда дело сделаешь, куда пойдем?

— Куда пойдем? — задумчиво протянул Казимир. — Ох, малой, мало ли мест на земле, куда пойти. Тебе-то что за дело. Идешь и иди. Дела они разные ж бывают.

— Но ведь ты военный, ты ж биться с врагами пойдешь?

— А что ж, и с врагами биться пойду.

— Возьми и меня с собой! — Иннокентий забежал вперед старика, являя себя во всей красе. — Мне страсть охота и мир повидать, и военному делу научиться. А ты человек опытный. Возьми меня в ученики!

Казимир как-то грустно ухмыльнулся:

— Отчего не взять. Можно взять.

По всему стало видно, гложет Казимира какая-то тоска. Иннокентий не стал расспрашивать, пока ноги шли, голова его путалась в мыслях о том, как будут они со стариком биться с врагами, как научит его всему вояка, как однажды он, Иннокентий, похоронит его с почестями у дороги, поставив на могилу огромный валун, как вернется к матушке истинным героем, как расскажет Лее, как ему повезло встретить опытного воина, и какой могучий да умный сам он стал теперь.

Незаметно за дорогой вышли они к деревне.

Старый корчмарь встретил Казимира как давнего друга, хлопая того по плечу. Они обменялись хитрыми взглядами.

— Он? — спросил корчмарь.

Казимир кивнул.

Все вошли в дом. Стол для них был уже накрыт. Дымящаяся похлебка в глиняных горшочках, два кувшина молока, баранья нога…

Иннокентию было приятно, что его новый друг такой важный человек, которого везде принимают как своего. Это придавало весу и самому юноше.

— Сходи, малец, скажи Аксинье, чтоб хлеба дала и вина…

Иннокентий направился к низкозадой хозяйке.

Корчмарь разместился на лавке рядом с Казимиром.

— Ты только быстро его кончи, не мучь долго — сказал Казимир, принимая от корчмаря маленький тугой платяной мешочек. — В душу он мне запал, понимаешь…

Корчмарь кивнул.

Закатные лучи солнца играли разными цветами оконной мозаики, подсвечивая непонятно как уцелевший сюжет истории, в котором Светозара Могущественная, стоя в узкой бойнице Длинного Варфоломея, воздев кверху белые руки, молит небеса о дожде, чтобы спасти Край от засухи, продолжавшейся третий год.

Королева Евтельмина Прекрасная уныло ковыряла серебряной вилкой в зубах, разглядывая витраж пиршественной залы. С тех пор как Светозара Могущественная бесславно опозорила магическое искусство, в Краю не осталось ни одного человека, обладающего хоть сколько-нибудь способностями, отличающимися от махания кайлом или топором. Каждый взмах руки, не обреченный инструментом сельскохозяйственной направленности, вызывал опасения и навлекал смерть. Бабка Евтельмины Прекрасной, Кларисса Мудрая, велела сначала обезглавить Светозару Могущественную, лучшую свою подругу, а затем истребила всех волшебников в округе, пытаясь снять с себя гнев народный, который возрастал пропорциональному тому, как быстро высыхали поля в Краю от палящих лучей солнца. Не сделай этого Кларисса Мудрая, крестьяне обрушили бы свое негодование на королевский дворец, погрязший в жирной копченой свинине и пороках, заселенный друзьями, родственниками и случайными знакомыми всех мастей, огруженных орденами и званиями.

После провальных реформ Клариссы Мудрой, в результате которых все бездари и подлизы Края, собрались во дворец, решение подставить магов было единственным мудрым решением. Однако, сейчас, через 50 лет после всех событий, во дворце стало невыносимо скучно: даже простейшие фокусы были под запретом. Чирий, вскочивший третьего дня на королевском седалище, — единственный, кто не давал заснуть в этом безжизненном месте, разбавленном тоскливой компанией инженера, фармацевта и дремучей королевской няньки, оставленной при дворе из милости к прошлым ее заслугам и сказкам, которыми, бывало, она баловала юную Евтельмину, пока королева-бабка предавалась возлияниям.

Нянька была дряхла и морщиниста, как старый башмак, лицо ее имело зеленоватый оттенок, она казалась покрытой той самой благородной патиной, какой были щедро одеты все лестницы и бюсты дворца. Старческие глазки производили такое неимоверное количество гнойных слез, что будь они хоть где-нибудь пригодны, скажем, в аптекарском деле, эта пифия могла бы открыть небольшой заводик по производству эликсира. К сожалению, все, что производила сушеная мойра, было абсолютно бесполезно. Всё, кроме одного.

Несмотря на крайнюю ветхость и совершенно гадкий вид няньки, память её была остра, как нож. При удачной активизации сознания старой клячи беззубый рот мог без устали в течение пары часов выдавать преданья старины настолько глубокой, настолько поэтичной и величественной, что королева, истосковавшаяся по чудесам, ни на минуту не отпускала старуху от себя и заботилась о ней лично, лучше и больше, чем о себе.

Да, конечно, в Краю после зачистки от магии начали развиваться науки. В основном, математика и статистика. Сначала посчитали всех особей мужеского пола в Краю, потом женского, потом принялись уточнять количество коров и свиней. Когда и это было сделано, вспомнили про курей. Дальше принялись делить людей на курей, и наоборот. Выяснили, что в Краю живут хорошо, так как на каждого человека пришлось по одной курице. На этом развитие науки застыло, и в обществе набрало популярность философствование, так как теперь необходимо было все же установить точную последовательность: одна курица на одного человека приходилась в Краю, или один человек на одну курицу. Находились смельчаки, которые утверждали, что в самом начале утверждения следовало бы ставить курицу. В ответ на это лояльные к власти мудрецы обвиняли сторонников радикальных суждений в том, что такое утверждение неизбежно производило Евтельмину в королеву курей. Философы окраин, выступавшие по преимуществу на площадях, возводили такие умозаключения в степень, вещая, что в указанном случае королева курей — сама кура… Пару философов сослали на дальние выселки, на том и с этим закончили.

Без магии в Краю было невыносимо скучно: без заговоров на полях не росли зерновые, без благословений и помощи высших сил не беременели бабы в деревнях, без нашептываний знахарей мужики спивались, без оберегов люди пропадали в лесах и на болотах…

Высокая словесность, необходимая при составлении заклинаний, была заброшена, барды вымерли от пьянки, а летописцы более упражнялись в рисовании заглавных букв, нежели в документальном отражении действительности, да и то: отражать-то было нечего.

Магия была жизненно необходима и совершенно невозможна. Указ Клариссы Мудрой действовал еще ближайшие 50 лет, его отмена сулила проклятием рода на 12 поколений, (пожалуй, это единственная оставшаяся магия в Краю). По этому указу до сих пор псы королевства рыскали по всем селам и весям, выискивая, выслушивая, вынюхивая все, что связано с волшебством: сплела ли бабка косу внучке кольцом в противоход солнцу, расшила ли мать подол девке на свадьбу красными крестами, шепнула ли молодая что-то за порогом дома в сторону от всех, — тут же являлись ловцы и хватали подозрительных, увозили к мясникам и терзали и мучали их, пока не бросали бескровных с белыми губами в колдовские колодцы с камнями в наскоро зашитых брюхах.

Евтельмина Прекрасная была страшна и бездетна. Собственно, и Прекрасной-то ее нарекли, оправдывая невозможность выдать замуж, говорили, настолько-де хороша, что претенденты на руку и сердце слепнут от великолепия. Исправить безобразие могла только магия, а она была под запретом. Евтельмина слишком боялась проклятия для своего рода, чтобы разрешить хоть одному колдуну приблизиться к себе, но годам к сорока поняла, что рода нет и не будет, и все чаще стала задумываться над способом нарушить бабкин указ. С каждым годом шансов нарушить его оставалось все меньше. Королевские псы усердно колесили по Краю в поисках ведьм и колдунов, корчмари, которыми стали отпущенные из тюрем убийцы на условии получения свободы за роль палача, самозабвенно пытали и уничтожали своих жертв.

Евтельмина поначалу стала бывать в пыточных подвалах, желая найти порядочную ведьму. Официально визиты наносились якобы с личным контролем преданности убийц-палачей. Зоркий взгляд королевы смотрел не на жертву, а на ее мучителей, пытаясь высмотреть хотя бы одного палача, делающего работу без искры и задора, готового вступить с ней в сговор по поиску и спасению носителей запрещенных знаний. В глазах истязателей она искала хоть каплю жалости к бабам в грязных передниках, плюющих зубами и кровью, хрипевших от боли и страха, согласных на все обвинения палача. Не было там жалости.

Зато теперь у Евтельмины была бессонница от вечных картин, встающих перед глазами, наполненных разбросанными зубами и ногтями, белеющими костями из раскрошенных пальцев, рваными мочками ушей и лужами скользкой жирной крови. Был удушающий тошнотворный запах, который не заглушить никакими духами, никаким луком или известью…

— Пошли вон! Все вон! — королева кинула серебряной вилкой в толпу танцующих.

Оркестр осекся всего на мгновение, свирель издала протяжный, удивленный звук. Но вскоре все продолжилось с тем же жаром и пылом, что и за секунду до паузы.

К выходкам стареющей безобразницы все давно привыкли.

— Сударыня, Рогнеда скончалась, — склонился к Евтельмине долговязый математик.

Королева приняла скорбное выражение лица и уже приготовилась сказать традиционное «все мы смертны», но задумалась.

Сломанный в районе поясницы в форме прямого угла математик застыл над ней с приготовленным понимающим лицом.

— Кто такая Рогнеда? — медленно проговорила Евтельмина.

— Нянька…

— Нянька сдохла хвост облез, — как-то машинально пропела королева…

Иннокентий спускался в сырость винного погреба, увлеченный мыслями о будущей славе, тщательно продумывая свое поведение в случае, если его объявят героем.

— Нет-нет, — милосердно говаривал он собравшейся толпе. — Ну что вы, — тихонько смеялся Иннокентий и тискал толстых розовых младенцев, которые тянули к нему свои пухленькие ручонки, вырываясь из объятий молодых матерей, почти вплотную придвинувшихся к нему и в восхищении желающих стать еще ближе к великолепному юноше. — Что вы? Что вы? Совсем я не герой, герои — это вы. Наши любимые тетушки и матушки, невесты и дочери. Вы, те самые, которые ждут нас ночами!

Воображаемая толпа обступала Иннокентия, уже явно чувствовались все запахи крестьянского тяжелого труда. Сильнее и сильнее ударял в нос пот, жаркий, удушливый запах крови становился явственнее. Иннокентий старался быть выше этого и не прикрывать нос от чудовищной вони, которая шла от окруживших его жителей деревни. Нельзя было показать, что они ниже его. Однако запах становился все назойливее.

Вдруг раздался тяжелый звук, как будто дубовую дверь, окованную железом, со всей силы закрыли. Иннокентий прервал свою вымышленную речь перед обожателями. Действительность поразила его, он догадался, что запах, мучавший его обоняние, происходил не от толпы вовсе, и, вообще, не был выдумкой.

Он стоял посреди грязного полутемного подвала, где на самом деле пахло затхлой кровью и потом.

— Как это можно содержать в такой нечистоте винный погреб, — подивился Иннокентий и попытался отыскать проход к бочкам, хранившим в пузе игристые зелья.

Думать о плохом сейчас, когда жизнь открывала перед ним тысячи дорог, наконец-то давала ему шанс и помощника воплотить в реальность всё, о чем он мечтал, не хотелось. Иннокентий старался не смотреть на пол, заляпанный кровью, не разглядывать, обо что там в полутьме споткнулся. К дурманящему запаху он почти привык.

— В конце концов, хорош герой, испугался подвала, — подбодрил себя Иннокентий вслух и постарался рассмеяться.

И действительно, на какое-то время это вернуло ему бодрость духа. Как же мог запаниковать тот, в кого поверил старый прожженный Казимир. Нет, опытный вояка не мог ошибаться. И уж если он выбрал Иннокентия, значит в Иннокентии что-то было. Нельзя допускать и мысли о трусости, ведь такими мыслями только подведешь Казимира, испытанного и закаленного в боях, выбравшего именно его и поверившего в него.

Терпеть вонь и прогонять страх стало в разы проще, когда Иннокентий стал делать это не для себя, а ради старшего товарища. Того, что несколько мгновений назад пугало, теперь хотелось еще и еще, на место страха явился теперь раж: хотелось, чтобы испытаний стало намного больше, чтобы Казимир мог бы гордиться своим избранником. Вот уж верно, ведь Казимир-то точно знает, что в подвале у корчмаря, и, наверняка, хитрец и отправил его сюда, чтобы испытать: а не ошибся ли он в юноше.

— Нет! Не ошибся, Казимир! — почти выкрикнул Иннокентий и сделал решительный широкий шаг вперед.

Тут же он почувствовал, что угодил во что-то мягкое.

«Не смотри!» — услышал юноша приказ внутри себя. И тут же сам с собой поругался: «Ну и хорош ты, паря, если испугался того, что лежит на полу. Стыдоба, посмотри, что там, что как девка-то?»

Ужасная, страшная догадка поднималась из недр желудка, оставляя за собой бурление в области живота, она практически докатилась до горла, застряв в нем криком ужаса и распухая, занимая собой весь путь движения воздуха, просясь наружу любым способом.

Иннокентий решительно наклонился и поднял то, что заставило его остановиться. «Рука?» — удивленно переспросил внутренний голос. — «А монстры?»

Тонкие пальцы находки, неестественно вывернутые в разные стороны, как указатели на столбе, торчали в разные стороны. Поначалу это даже не было страшно, это было любопытно. Иннокентий удивился: «Что за уродец — хозяин странного тельца?»

Юноша начал припоминать, как на День Изгнания магов, в деревне женщины рядились в страшные и смешные наряды, красили лица в яркие цвета и соревновались в том, кто страшнее скорчит харю. У некоторых рожицы выходили не столько страшные, сколько уморительные. Иннокентий, вспоминая несколько таких девчушек, даже улыбнулся, позабыв о своей находке. Некоторые, особенно гибкие, превращали деревенские игрища в настоящее представление, так ловко они могли изгибать позвоночники и руки, что нельзя было решить сразу, то ли они мучительно скручивают себя и терпят боль от неестественного положения тела, то ли вправду такими родились.

Иннокентий осматривал то, что нашел и никак не хотел, и не мог признаться самому себе в ужасе своего положения. Вместо того, он сосредоточился на глупом вопросе — принадлежала ли эта рука уродцу от рождения или ее отрубили в тот самый момент, когда хозяин ее изогнулся на День Изгнания для удовольствия зрителей.

Мысль о том, что эта рука принадлежит обычному, такому же, как он, человеку и что изогнутой она стала вследствие действий мучителей, яростно стучалась в сознание юноши, но он не сдавал бастионы, не допуская ее ни на вздох ближе.

Иннокентий попятился назад, чувствуя, что все-таки самое разумное сейчас — просто уйти от находки, выбраться на свет. Сделав пару шагов, поскользнулся и так и рухнул всем телом, прижимая к себе чужую уродливую руку.

Тот ком ужасной догадки, которая застряла в горле, с этого момента неудержимой лавиной прорвала плотины сознания и дамбы тела, выливаясь отовсюду — из глаз слезами, из горла — криком, из штанов — дымящейся теплой массой.

Иннокентий бессильно двигал ногами, пытаясь отодвинуться как можно дальше от места падения, он скреб руками по полу, мотал головой и изгибался всем телом, пытаясь сбежать из душного подвала, не понимая, что уперся в стену и не продвигается ни на сколько.

Немного придя в себя, он повертел головой, чтобы угадать хотя бы по небольшому клочку света, где находится дверь, чтобы выйти, но света не увидел.

— Да как так-то? — растерянно прошептал Иннокентий.

— А здесь всегда так, — ответил рядом тихий ласковый шепот.

Иннокентия затрясла мелкая дрожь. Дыхание стало частым и отрывистым. Через несколько секунд он понял, что его трясет и он как-то гаденько меленько и тоненько хихикает.

— Обосрался тварь! — Иннокентий почувствовал резкий удар по голове, и все перед его глазами поплыло и исчезло.

Он еще барахтался в надвигающемся сером тумане, который заливался в глаза с самых краев, закрывая обзор, он еще силился закричать, позвать своего защитника и учителя, который точно услышал бы его, найди Иннокентий в себе хоть немного сил, пусть даже шепотом, назвать его имя. Ему уже не было стыдно за свой испуг, неважно было, как на это посмотрит его товарищ, будет ли презирать его. Ему просто хотелось, чтобы это скорее кончилось. Он понял, что очень-очень соскучился по маме. Иннокентию захотелось оказаться дома, на теплой печке, а за занавеской мелькание быстрых маминых рук и щелканье масла в сковородке.

— Ка-зи-мир! — прохрипел Иннокентий.

Голова его безвольно повисла.

В тёмной избе было жарко натоплено. Лампады, качающиеся по углам комнаты, сильно чадили, отчего брёвна и мох вверх до самого потолка были чёрного цвета. В доме пахло травами, прелым сеном, гнилью и кровью.

За большим столом собрались пять человек. Казалось, они все пришли на какой-то удивительный бал-маскарад, потому что костюмы их были столь различны, а лица и волосы так дивно украшены, что совершенно нельзя было понять, люди это или картины сумасшедшего художника.

Самой заметной казалась фигура высокого белого старика с длинной седой бородой, вытянутым благообразным лицом и глазами, источающими лукавую хитрецу. Лоб старика украшала расшитая тесьма, такая же вилась вокруг его бедер. Белая льняная ткань покрывала тело от плеч до пят.

Всё собрание хохотало в голос, кто-то склонился с высокого кресла под стол, обхватив руками живот, кто-то запрокинул голову, кто-то утирал слёзы смеха, в то время, как кудесник держал речь перед ними:

— И вот, чтò я им ответил, — в этот момент белый старик встал, слегка наклонил голову, как бы прислушиваясь ко всему, происходящему в мире, вскинул длинные узловатые руки вверх и гнусаво полупропел-полупрошептал. — Слышу, слышу, поелику я зело, тамо бысти величав, орел и огнь полетит, свет воды коснется, а оттуда ж хитрый зверь глядит, яркий луч его согнул, каменья востры… Дальше — тьма.

Собрание взорвалось восторженным дружным хохотом, старик плюхнулся в кресло и тоже рассмеялся.

— И?! И что же они решили из твоего ответа? — всхлипывая от смеха, еле выговорил невысокий коренастый сосед его, Богдан.

Этот выдавался больше вширь, нежели в высоту. Казалось, что рос он в дубовой бочке, которая сдерживала его от развития вверх. Лицо было совершенной противоположностью лицу белого старика. Нос мясистый и кривой, как бы сломанный множество раз, толстые губы буквально свисали над подбородком, и каждый раз, когда коренастый собирался высказаться, он делал усилие, чтобы собрать их чуть ли не с колен, докуда они достигали, там, где им и положено быть, под носом.

— Откуда я знаю, я ведь оракул, а не нянька! — ответил седобородый. — Мое дело — не молчать. А там уж, чтò решат, то и решат.

Внезапно смех стих, что совпало с появлением в двери узкого силуэта.

Внутрь комнаты вошёл светловолосый юноша, худой и угловатый, с белыми ресницами и пухлыми губами. Голубые глаза лучились почти детской наивностью. Над такими пареньками хочется подшутить, им так и просится на руку дать затрещину.

Однако все присутствовавшие замолчали. Напряжение заполнило комнату. Юноша занял место напротив белого старика и выложил на центр стола толстый фолиант.

Книга, затянутая чёрной кожей, с вкраплённым в неё чистейшим сапфиром, глухо ударилась о дубовую поверхность и раскрылась примерно на середине.

Большая заглавная «О», усыпанная агатовой крошкой и расцвеченная мелкими осколками сердолика, вздрогнула и тонкой струйкой дыма поплыла под потолком, утягивая за собой остальные знаки со страницы.

— Началось, — недовольно прошипела кудрявая брюнетка с ярко подведенными карими глазами справа от юноши. — Борис, мы видим все это уже не в первый раз. Что толку на них смотреть? За год никто так ничего и не понял. Может быть, это просто красивая книжка. Красивая и без смысла.

— Как ты, Матильда? Красивая и без смысла? — вкрадчивым ласковым голосом спросил белокурый.

Мужская половина общества вновь разразилась дружным смехом, щеки Матильды вспыхнули краской, а глаза блеснули искрами.

Через несколько секунд Борис дал знак, и все умолкли, почти все. Белый старик продолжал хохотать, закрыв глаза и хлопая ладонью по столу. Борис хлопнул в ладоши, и в тот же миг на лице оракула явился свиной пятачок.

— Я могу продолжать, не правда ли, друг мой? — ласково уточнил колдун.

Присутствующие затихли. Все, кроме Матильды, стараясь не смотреть на своего уродливого товарища, уставились на вьющийся под потолком дымок хитросплетенных знаков и букв.

— Вот! Вот сейчас! Смотрите внимательно! — дал знак Борис.

Все пристально вглядывались вверх, и там наконец-то появилось что-то более-менее понятное: «Она умрет, их станет двое, но лишь один из них — ей сын». Тут же раздался хлопок.

— Зачем ты закрыл книгу? Мы могли узнать, что там дальше!

— У меня другой вопрос, Вениамин, — спокойно ответил Борис. — Почему мы не видели этого раньше?

— Да! — вспыхнул коренастый. — Вопрос хороший, но вопрос Вениамина тоже хорош! Что там дальше? Мы должны знать все!

— Всё? Что ж, ну если ты, Богдан, хочешь знать, что было дальше, я скажу тебе. Однако, может быть, ты и хочешь знать, что же там дальше, но поверь мне, лучше бы ты не знал.

— А то что? Наградишь меня свиным рылом? Нет уж, пусть все узнают.

— Пусть решает совет, Богдан.

За столом одобрительно загудели: «Совет», «Пусть будет совет».

— Хорошо, пусть будет совет, — поднялся Борис. — Но я хочу напомнить вам обо всем, что предшествовало нашему знакомству и этому дню.

— Все вы помните, — продолжил он. — о том, что в Краю запрещена магия. Именно поэтому мы и собрались здесь, на этом, так сказать, острове прокаженных, все, кто владеет хоть какими-то способностями, укрылись здесь от глаз псов и корчмарей.

Все вы помните, что каждому, кто хоть немного похож на колдуна, грозит пыточная камера. И все вы догадываетесь, что в Краю, пожалуй, не осталось уже ни одного настоящего мага, и помните, что наша цель — продержаться здесь, сохраняя наши знания еще пятьдесят лет, до того момента, как закончится действие указа Клариссы Мерзкой. Именно с этой целью мы не выходим дальше избы на болотном островке, чтобы здесь сохранить все, что пригодится и расцветет пышным цветом через полвека.

Чтобы тогда, когда настанет Золотой Век Края, мы, именно мы, встречали людей, истощенных отсутствием волшебства и поэзии, именно мы стали бы им напутствием и именно мы встали бы по правую и левую руку нового короля!

Именно мы…

— Позволь, Борис, право, я не очень понимаю, к чему ты это говоришь, но еще полвека я точно не проживу, так что эта великая цель на меня не действует, и для меня и половины здесь собравшихся, такая великая цель — не больше, чем простые слова, мы колдуны, но не боги, и жить вечно не сможем. Если великая цель и есть та самая причина, которая должна стать препятствием к открытию второй части послания, то не стоит тратить свое и наше время», — сказал огненно-рыжий мужчина с круглым брюшком и веснушчатыми руками.

— Позволить-то я позволю, Ярушка, да только ты сначала вспомни, как ты сюда попал.

— Как и все, Борюшка, как и все.

— А вот и нет, Ярушка, не как все. Как все — это выдумка, достоверность которой вы никогда, ни один из вас, не проверяли. Я знаю историю каждого из вас, а вы знаете только одно: ваша история как у всех.

А давай-ка, Ярушка, я тебе одну историю расскажу. Мою самую любимую и короткую. Про Матильду. Впрочем, может, Матильда сама пожелает?

— Вы же прекрасно знаете, что я ее не помню. И не могу помнить ее.

— Потомууу чтоооо… — протянул Борис.

— Потому что я была грудным ребенком! — выпалила Матильда.

— Нет, потому что в тебя ударила молния.

На лицах сидевших за столом показалось недоумение. После паузы Борис продолжил:

— Тебе было шестнадцать, когда в тебя ударила молния. Да-да, ты бежала от реки, в которой в ту ночь купалась с подружками. Никто не знает, что именно тогда произошло, но выжила только ты одна, остальных девушек затянуло на дно.

Каким-то чудом сбежала только ты. Вернулась в деревню. Тебя не простили. Все сошлись в одном: ведьма. Все говорило об этом: у тебя не было родителей, вырастила тебя старая бабка, дом ваш стоял на самом краю, почти у леса, ты была красива, а красавца Мартина, в которого ты была влюблена, сватали к девушке, которая погибла в реке.

Выходило очень ловко: ты отомстила деревеньке, утопив всех молодиц. Раз не достался Мартин тебе, значит никому не достанется.

— Я чудовище? — оторопело спросила Матильда.

— Может быть. Очень может быть, — задумчиво проговорил Борис. — Во всяком случае, нет никаких доказательств, что ты этого не делала, хотя и доказательств того, что это сделала ты, тоже нет. Впрочем, на этом история твоя не закончилась. Если позволишь, я продолжу.

— Нет! Пожалуйста, нет! Остановись, довольно того, что сегодня я стала убийцей! Больше не надо.

— Хорошо. Если только тебя это успокоит.

— Нет, продолжай, успокоить уже будет ничего невозможно. Я хочу знать, как я оказалась здесь и зачем я тут.

— Несколько мгновений назад ты спросила, чудовище ли ты? Я сказал, что возможно. Я лукавил. Ты — самое настоящее чудовище. Это реальность. Люди полагают, что в мире существуют колдуны, волшебники и простые смертные. Лишь совсем немногие знают, что есть еще люди, которые от человека позаимствовали только внешний вид. Есть кудесники и маги, которые способны делать привороты, варить зелья, травить кур, исцелять и насылать болезни, предсказывать будущее, видеть прошлое. Это те же люди, просто их способности немного шире, чем у большинства. А есть стихии, которые выглядят как человек. И магия не способность человека, они сами и есть магия. Ты, Матильда, тьма. Ты та самая тьма, окутывающая сумерками дороги, леса и деревни, ты та самая тьма, которая опускается на землю перед грозой, ты тьма, которая прячется в уголках подвала, жмется к стенкам сундуков, балует под навесом в жаркий день. Ты существуешь не здесь с нами за столом, ты вездесуща, а также с нами здесь и сейчас.

Тогда у реки ты впервые раскрыла себя, это произошло невольно, случилось внезапно, и впервые увидев себя ты напугалась не меньше остальных. Так произошло — твои подружки бросились врассыпную от тебя, кто-то не справился с сильным течением на середине реки, кто-то запутался в водорослях, кто-то случайно получил удар по голове и пошел на дно. Ты не поверишь, сколько видов смертей существует на свете. И в тот день, каждая твоя подруга умерла своей собственной.

Тебя обвинили не сразу. Жители деревни были уверены, что трагедия произошла по вине солнечного затмения в тот день, которое видно было отовсюду. Сначала тебя считали божьей милостью, ведь одна ты выжила и вернулась.

— Но если я стихия, почему я об этом ничего не знаю?

— Потому что ты думаешь, что стихия, в твоем случае — тьма, это — что-то другое. Ты думаешь, что ты не она, а она не ты, что вы разные. Иногда ты можешь видеть какую-то неясную связь между вами. Например, ты иногда замечала, что, когда ты сердишься, небо темнеет. Ты чувствовала, что это связано, но не верила, что это возможно. Да, тебе казалось, что это возможно, что так и есть, что твоя сердитость влияет на появление тьмы, но ведь так не бывает, говорила ты сама себе. Ты просто забыла, что ты и есть тьма, и что на самом деле нет никакой связи между твоим хмурым настроением и сгущением тьмы, потому что нет никакого хмурого настроения, есть только ты, ты и есть тьма, и тебе не надо ждать, пока кто-то нахмурится. Ты просто набегаешь на свет, а думаешь, что хмуришься. Это невыносимо трудно объяснять словами, проще говоря, ты не Матильда, которая чувствует связь с темнотой. Ты и есть тьма, которая думает, что она Матильда. Чудовище ли ты? Вряд ли. Ты даже не понимаешь, хорошо или плохо от тебя кому-то, ты просто есть. Убила ли ты девушек? Тоже вряд ли. Ты просто была в тот момент, была без намерения добиться чьей-то смерти или напугать кого-то.

Ну так что, Ярушка, похожа ли твоя история и история Матильды? — подмигнул Борис рыжеволосому.

— И похожа, и нет, — не растерялся Ярослав. — Только ты уж всю историю расскажи, как все ж Матильда тут, с нами в избе оказалась?

— А я ее за хвост поймал, в кадку, да знаками особыми из книги и запечатал, — то ли пошутил, то ли серьезно ответил Борис.

— Ну а молния? Причем тут молния? — спросила Матильда.

— Ха-ха-ха, — весело рассмеялся Борис. — Вот так и знал, что всем интересно про молнию будет. Молния — чистая случайность. Вы знаете, что первым, кто оказался на острове, был я. Тут были я и Книга. Я и Книга, Книга и я. Мне было скучно, в Книге я не понимал ни слова. Вот так же открывал, оттуда вылетал дым, закрывал. Я ожидал подводы, что придет за мной по болотам, так прошли пара недель. Однажды вечером я заснул головой на Книге, и мне приснился странный сон: будто девушку хотят сжечь на костре, но я могу ее спасти. Всего-то и надо поймать в кадку темень из подвала, накрыть крышкой и на крышке знаки написать.

Проснулся я посреди ночи, прямо-таки подскочил, дай, думаю, так и сделаю, а вдруг. Темень-то я поймал, а что делать дальше с нею и не знаю. Сидим мы вдвоем в доме: на одной стороне стола я, на другом — кадка. Смешно и страшно. Ну и вынес я кадку на улицу, да забыл про нее. Глупость приснилась, и ладно. Сам по дому хозяйничал, кашу варил. Тут, глядь в окно, небо затянулось да дождь полил. Капли крупные, да ветер сильный. Ветром кадку повалило, а оттуда Матильда выпала. Труханул я, конечно, а как же. Да девчонку-то надо спасать, валяется на земле, видно, что без сознания. В дом затянул. Выспалась. Я все и разузнал, что вам рассказываю. А потом ей рассказал, как она здесь очутилась.

И тут Матильда как спохватится, бусы, говорит, со мной бабушкины были, я их храню, они мне дороже всех сокровищ. Ну, видать, в кадке остались. Она к кадке и выбежала. А тут как молния ударит по ней сверху. Еле откачал. Жива осталась. А как на болотах очутилась и что до избы было — не помнит.

А я и рассказывать не стал. Меньше знаешь — крепче спишь. Да и страшновато. Вдруг и меня утопит.

— А сейчас-то зачем рассказал? — спросил седобородый.

— А затем, Миролюб, что, раз уж вы хотите узнать, что в книге написано, то должны сначала каждый о себе правду узнать.

— Про себя-то я, положим, все знаю. Я ведун, или вещун, кому и как угодно. Откуда способность во мне живет, не знаю, только знаю, что, бывает, рот раскрою, а оттуда слова сами сыпятся. Что слова значат, я не ведаю, потом только, опосля могу понять. Только вот ни разу не было, чтобы слова эти впустую сыпались. Всегда со значением. Другое дело — значение их понять мало кто умеет.

Началось все давно. В детстве меня вообще отовсюду гоняли. Дурачок был деревенский. Иду так вот, иду себе, а потом вдруг слово какое скажу. Или головой начну мотать. Или рукой дергать. Но чаще слово какое-нибудь. Прям лезет и лезет из меня. Меня так дураком и считали, бить не били, чураться не чурались, но только всерьез никто не принимал. И то, самому было противно, стоишь с парнями да девчатами, кто косу треплет, кто в сторонке шепчется, а я вдруг, ни с того ни с сего возьми и начни ерунду какую говорить. Это потом во мне тётка проезжая оракул распознала. К матушке моей пришла и говорит: «Сын твой, Аксинья, что будет вещает, дар у него такой, не дурак он. Ты мне, Аксинья, верь, я барышня ученая, много книг прочла. Таких раньше берегли как зеницу ока, а теперь истреблять начали. Вот, держи адрес, мальца ко мне пришли. Только никому ни слова.».

Бедная матушка моя, собрала мне заплечный мешок и отпустила, иди, говорит, темными лесами к людям добрым, ищи Рогнеду, она тебя спрячет и дар твой поможет на службу добру поставить. Только до того, как Рогнеду сыщешь, про дар-то никому не говори.

Я и пошел куда глаза глядят. До самого дворца дошел, там ученая эта со мной и занималась, там и жил, и столовался. Кормили хорошо, одевали, грамоте учили. Да только не показывали никому, прятали.

А ночью приходила ко мне ученая эта и вопросы разные задавала. А ей свою тарабарщину и выдавал. А она записывала. В эту самую Книгу и записывала, которая сегодня с нами на столе лежит. А как пропала Книга, так Рогнеда меня и отпустила, сказала, в Книге той все написано, как найду ее — так все мое обучение и кончится. А искать ее — надо за мигающей звездой идти, как под звездой встану — так и на месте.

— Так ты что же, Миролюб, можешь понять, что написано в книге? — спросил коренастый.

— Так, может, и могу, — ответил Оракул.

— А что ж ты раньше не рассказывал про себя? Мы тут сколько сидим, пробуем понять, а ты прочесть можешь?

— Да я, признаться, думал, все могут. Мы же все считаем, что наши истории одинаковые, так я думал, что все у Рогнеды обучались. Тем более и Бориса я там пару раз видел. Так я был уверен, раз все у нее были и никто не прочел, и я, стало быть, не смогу.

— Да кто такая эта Рогнеда, в конце концов! — стукнул Богдан по столу кулаком.

— Что это все значит?

— Зачем нас здесь собрали?

— Что значит эта книга?

Собравшиеся гудели, задавали вопросы, пытались дать ответы, никто никого не слушал, каждый что-то говорил.

Борис поднял руку и громко сказал:

— Сначала все мы узнаем наши истории, и только потом откроем книгу. До тех пор это — опасно. Согласны ли вы провести ночь за рассказами о себе.

Все притихли, и, как ни хотелось поскорее добраться до тайн, решили все же рассказать каждый о себе.

С тяжелым сердцем покидал Казимир корчмаря, непомерным грузом по ляжкам брякал кошель с золотыми.

В этот раз было все не так. Выть хотелось.

«Неужели совесть?» — в ужасе вздрогнул Казимир.

Хорошая, ладная да широкая дорога вилась вдоль плетня, уставленного по временам битыми горшками и длинными выбеленными черепами козлов.

Дом, стоящий в глубине корчмарских угодий, был опрятен и хорош, чем-то был похож он на яркий пряник, которыми манят детей на ярмарках по осени. Синие крашеные рамы оконца весело подмигивали путнику, отражая хрустальными стеклами солнечных зайчиков.

Кто не знает — иди да любуйся, как солнечные блики весело переглядываются с анютиными глазками на клумбе, перебегают на белую известковую дорожку и заглядывают в высокий прохладный колодец. Пойдет мимо торговец на рынок с широкой подводой, заглядится да размечтается, а краснощекая дочь его вздохнет томно раза два о женихе из такого дома.

Да Казимир и сам всегда любил ходить мимо корчмы. Сердце от радости заходилось, да и от гордости. Ведь они с корчмарем все сами, этими вот руками. И стёкла из хрусталя — их придумка, хрусталь толще стекла, значит за таким окном криков изнутри дома не слышно.

Вот и сейчас он шел и по привычке прислушивался. Он знал, что корчмарь уже приступил к истязанию жертвы, а потому шел, как всегда, затаив дыхание, не слышно ли чего? Нет! Хороши стекла! Держат!

— Держат, с. ка! — растерянно пробормотал корчмарь. — Держат!

Солнце перевалило за середину дня и палило нещадно. Надоедливые его отражения в непросохших лужах лезли под рубашку и в лицо, залезали в самую душу, поднимая со дна её всю муть. Козлиные черепа пустыми глазницами таращились на Казимира, как будто спрашивали: «Что же ты, старый хрыч?»

— Аааааааааааа! — хрипло закричал Казимир, мотая головой, как будто пытаясь вытряхнуть вопрос из головы.

Сначала негромко, как бы пробуя голос, а потом громче.

— Ааааааааа!

Горшок с плетня, тяжелый камень с дороги, какой-то ком грязи — все это, смешанное со стариковским хрипом, летело в хрустальные стекла.

Казимир бежал, орал, кидал все, что попадалось под руку, в опрятный домишко корчмаря и ревел. Ревел, как в детстве, когда, спрятавшись от строгого отца, хоронил в лесу старого пса. Ревел без оглядки на тех, кто увидит: упоенно, самозабвенно и искренне. Рыдал, как рыдают только ангелы и дети.

Старик упал, зацепившись за корягу, да так и остался лежать, размазывая грязь и слезы. Слезы эти не были горьки или солены, слезы эти были слаще самого вкусного леденца, какие бывают в Имерите.

Наплакавшись вдоволь, вздрагивая от икоты, Казимир свернулся клубком и заснул там же, где и упал.

Сон ему снился странный, как будто и не сон вовсе, а что-то Казимир припомнить все время силился, да не мог, а тут вдруг контуры забытого проступать стали, как бы тени после полудня, длинные, пугающие, но знакомые.

Снилось ему, будто он маленький совсем, сидит на берегу реки да кидает камни в прохладную воду. И так-то ловко камни падают и булькают смешно, что легко и весело у Казимира на душе, стрекозы жужжат, солнышко бликами по воде играет. И отец его рядом, живой, не изменился нисколько: борода седая, а маковка лысая, в сети запутанный так же, как когда нашли его соседи-рыбаки, хохочет и синим пальцем грозит Казимиру, вроде как сын провинился в чем-то.

— Тять, ты живой? — спрашивает Казимир. — Мне сказали, что ты умер.

Хохочет отец и пальцем куда-то в реку тычет. Посмотрел Казимир на реку, а это и не река уже вовсе, а пес его старый, и не на берегу он, а в лесу, собаку свою закапывает. И не то, чтобы закапывает, а в яму глубокую ее бросил и камнями кидает, чтоб та издохла. И каждым камнем ловко так попадает, а животное так скулит жалобно, что вся радость во сне и улетучилась.

И смотрит Казимир на собаку, и собака на Казимира смотрит, прямо в глаза ему, и голосом человеческим громко кричит на него: «За что? За что, Казимир?»

Открыл старик глаза в испуге, а над ним корчмарь — за грудки его трясет и орет: «За что?»

— Зачем окна мне побил, гад?!

Казимир спросонья только мычит да глаза таращит. Бросил его корчмарь, посчитав пьяным, да ушел.

Корчмарь ушел, а Казимир так и остался лежать, как был во сне. В голове только одно: «Что за сон дивный, что и не сон вовсе, а все это было уже где-то».

Припомнилась ему жизнь в деревне. Мать припомнилась ясно так. Странно это было, ведь мать он вроде и не видел никогда, и знал про нее мало. А тут вспомнил все, как в театре увидел со стороны: руки ее, на указательном пальце все время от иглы красное пятно, что-то шила она всегда, кружева делала на продажу.

Вспомнил, как болел он в детстве, как обнимала она его, и руку свою ладонью прижимала к его груди, и тепло от ладони по всему телу его растекалось: затекало в самые далёкие участки, согревало каждый уголочек, а шепот ее как на волнах качал. Что-то шептала она всегда при этом.

Шептала и рукой водила… на той стороне бел-горюч камень Алатырь…

Казимир вскочил, будто его кто за волосы вверх дернул. Мать-то заклинания шептала!

— Нет-нет-нет-нет! Быть того не может, сон — это еще, сплю я, быть этого не может!

Истовый королевский пес, охотник на магов, известный всем корчмарям в округе, как лучший поставщик тел для пыток — сын колдуньи!

Нет, этого не может быть.

— Ах ты, бел-горюч камень Алатырь, ну уж нет, мороку нагнал, ишь шельмец какой, а я его как сына родного берег да за него переживал. А он меня обморочил. Ах ты, недоносок! А я-то старый дурак, просил корчмаря его не мучить долго, по-быстрому кончить. Ах ты, вражье племя, мороку нагнал.

Казимир решительно направился в сторону дома корчмаря в надежде успеть, пока еще с мальцом не кончил палач, дать ему хорошего пинка и от себя лично, и от каждого жителя Края, которого он мог бы обморочить.

— Убью колдуна, — промычал Казимир, и тут же почувствовал что-то неладное.

Ноги не шли, как будто увязли в топкой трясине, он огляделся по сторонам. Чудные дела, каким-то образом, пока думал, видимо, ходил взад-вперед, да не заметил, как в топь зашел.

Казимир был почти по ягодицы в трясине.

— Хорошо еще, что в болотное окно не попал, только по трясине хожу. Так бы ухнулся в болото, поминай как звали. Однако и выбираться пора. Солнце садится, пока видно еще что-то, надо выходить, как стемнеет — совсем будет опасно.

Старик огляделся, чтобы выбрать направление движения, но вокруг не было видно ни одного деревца, в какую сторону земля могла бы быть тверже, совершенно непонятно.

— И как я успел так далеко зайти-то! — удивлялся Казимир, высматривая место потверже, чтобы перескочить на него со своего кусочка земли.

По спине пробежал легкий холодок. Казимир прислушался: ни пенья птиц, ни жужжания насекомых, ничего.

— Ну раз ничего, так и бояться нечего, — рассмеялся он. — Что это я вдруг? Когда насколько глаз хватает, кроме меня никого нет, кого ж мне бояться-то?

Бывалый и опытный, он начал припоминать. Дорога от деревни, где сцапан его руками был Иннокентий, лежала на корчму. Шли они с ним с утра и на полдень. Значит, и сейчас туда же. Старик повертел головой, чтобы понять, где сейчас садится солнце, но солнца не увидел, зато насчитал около десяти звезд. Над ним темным синим куполом раскинулась ночь.

— Да как так-то? — растерянно прошептал Казимир.

— А здесь всегда так, — ответил рядом тихий шепот.

Казимира затрясла мелкая дрожь. Дыхание стало частым и отрывистым. Через несколько секунд он понял, что его трясет и он как-то гаденько меленько и тоненько хихикает.

Ему было очень страшно, такой жути он не испытывал никогда, но поделать ничего не мог — его буквально и трясло, и разрывало мелким смехом. Остановиться было невозможно.

Диафрагма сокращалась, весь организм Казимира сосредоточился на мелких выдохах, толчках воздуха изнутри наружу. Воздух вокруг был свеж и прозрачен, он был рядом, но вдохнуть его не удавалось никак. Казимир задыхался, он упал и трясся в агонии на земле, раскрывая рот все шире и шире, в надежде зацепить хоть маленький глоток воздуха, уголки его рта треснули, и из них сочилась кровь, затекая в уши и под рубаху, наполняя горло.

Старуха сидела в обычной позе, сложив руки на животе, наклонив низко подбородок, и, как будто, спала.

— Почему вы решили, что она умерла, — спросила Евтельмина.

— Ну она не дышит, и сердце ее не стучит, — отрапортовал математик.

— Смешно даже, ее сердце настолько старо, что стучит только по большим праздничным дням, так что это не доказывает ничего. Сейчас я ее разбужу.

Королева, стараясь не выдать испуга за своего единственного по-настоящему близкого человека, решительно двинулась к ветхой старушке.

— Нянька! — крикнула Евтельмина ей в ухо.

Тело старушки качнулось и камнем рухнуло под стол.

Страшная, горькая мысль наконец-то проникла в сознание королевы, как бы она ни старалась избежать этого. Лицо ее, до сих пор всегда безобразное, преобразилось. Белизна так шла ей, горе, заставшее Евтельмину врасплох, высветило всю красоту ее, обнаружив для всех разом и ярким зеленым огнем горящие глаза, и неожиданно красивые пухлые губы, обнажившие ряд крупных белых зубов, и удивительно высокую линию лба, на котором застыли вскинутые нити бровей. Королева застыла, как старинная картина, и бывшие с ней залюбовались, забыв обо всех неприятностях на свете, включая нянькину смерть.

Какая-то сладкая истома, теплая волна тихой радости овладела дворцом. Ничто не могло противостоять ей: ни люди, ни гончие, ютившиеся у ног, ни даже медные статуи, отозвавшиеся на несуществующий и в то же время настойчиво очевидный свет золотым блеском.

Казалось, весь дворец онемел и застыл под действием неведомых чар. И, хотя магия была под строжайшим запретом, каждый из присутствовавших боялся шевельнуть даже мизинцем, не желая ни в коем случае, даже малейшим движением скинуть наваждение, которое давало и отдых, и радость, и забвение горестей, и будило воспоминания о самых радостных минутах в жизни.

Вскоре перед лицами всех, кто был там, явились картины далекого беззаботного детства, первой влюбленности, рождения детей, картины самых счастливых моментов. Как будто из пыльного шкафа достали хранящиеся в них вещи, любовно стряхнули пыль и торопливо перебирали, согревая их, давно забытых, теплом сердец и рук.

Первым разрыдался флейтист маленького дворцового оркестра. Высокий стройный юноша с бледным лицом в обрамлении черных кудрей и мечтательными карими глазами. За ним, словно пробудившись, последовали и все остальные, даже гончие под столом подняли морды кверху и пронзительно завыли. Евтельмина вздрогнула и приняла прежнее выражение лица.

Действительность вернулась хозяйкой на все, что недавно было захвачено неведомой благостью, обнажив пыль и грязь, затерев салом медь и серебро и кинув сетку морщин и изъянов на лицо королевы.

Реальность, душная и вечная, как солнце, требовала решать насущные проблемы, отдавать приказы, вставать из-за столов и садиться за них вновь. Повседневность дергала теперь за нитки своих кукол, заставляя повторять бессмысленные нелепые и всегда одни и те же действия: есть, спать, говорить, складывать ладони одна на другую, смотреть в окно. Все то, к чему каждый привык и делал это, казалось, даже не сам, не вкладывая в это никакого сознательного участия, все то, что тело делало само, однажды заведенное, как болван на шарнирах.

Но что-то сейчас было не так. Что-то непонятное, но что ощутил каждый. Что-то, что именно и было настоящим, то самое сознание, которое так редко участвовало во всем, что делалось телом, не вмешивавшееся до этого в бессмысленно и упорно исполняемый каждодневно обряд.

Тем невыносимее и невозможнее казалась привычная засаленная реальность с желтыми пятнами утренних вставаний с постели и розово-красными разводами закатных лож.

Ум, неприспособленный к пониманию чего-либо, кроме вкуса блюд и различения октав придворного оркестра, не способный вместить ничего более, кроме слез обиды и радости удовольствий, этот ум пытался понять и осмыслить произошедшее, силился и не мог.

И в то же время, ум этот чувствовал во всем случившемся угрозу, которая обещала уничтожить его, опровергнув его существование, отрицая его бытие.

— Сжечь ведьму! — слабо прозвучал голос математика.

— Сжечь! — громче и увереннее выкрикнул распорядитель обедов.

— Сжечь! Сжечь! Сжечь! — требовали голоса общим хором.

Задумчивые мечтательные глаза придворного флейтиста загорелись каким-то нездешним огнем, пытаясь настичь каждый голос и уничтожить его, сжечь навсегда до малой-малой горстки серого пепла.

— Пошли вон! Все вон! — королева кинула серебряной вилкой в толпу танцующих.

Привычный жест вернул придворных на место, как будто отдал приказ жить, как раньше, не придавая внимания чудесам. Оркестр, будто спохватившись, принялся играть. Мир завертелся привычно, как мельничное колесо, как будто ничего и не происходило, магия исчезла.

Событие, которому недавно дивились все, оказалось не просто позабытым теперь, а и вовсе вычеркнутым из сознания почти каждого. Если бы и привелось кому спросить о чуде, явленном несколько минут назад, никто из присутствовавших ни за что бы не вспомнил, о чем речь. Каждый помнил, что утром он встал, когда светило уже солнце, оделся и пришел в пиршественную залу и так далее и так далее.

Чудом удалось старому вояке перевернуться на бок. Сильно ударяя себя кулаками в живот, он сумел остановить спазмы смеха и начал жадно глотать воздух. Через несколько минут смог встать на четвереньки. Надо было выбираться из болот, скорее хотелось на твердую землю, усесться на полянке, а там бы и костерок неплохо было б развести.

— А там, чего уж, и воды болотной накипячу, — пить хотелось невыносимо.

Солнце удивительно быстро поднялось и жгло нещадно. Саднило голову, как будто от недавней травмы.

— Ничего-ничего, — рассуждал Казимир. — Это когда падал, поранился. Это пройдет. Сейчас глоток воды бы, а там и деревня, к бабе под бок да выспаться, и всю эту боль-занозу как рукой снимет.

Он зажмурился, растянув губы в сладкой улыбке от предвкушения встречи с мягкими перинами и пышными боками. Минуты наслаждения прервала сильная резкая боль в руке. Казимир открыл глаза.

Перед ним не было больше опушки, не было леса, не было хлюпающей тропы под ногами. Из всего, к чему он успел привыкнуть за последнее время оставались только жажда, боль в затылке и руке.

Впрочем, скоро ко всем бедам вернулось и хлюпанье. Казимир попытался встать. Его рука уткнулась во что-то мягкое, не такое мягкое, какими бывают взбитые подушки, а такое безвольно мягкое, какой бывает груда тел, если на ней лежишь. Все это собрание мертвяков продавливалось от ворочания Казимира и хлюпало. Вонь была невыносимая.

Задрав голову вверх, старик понял, что находится в колодце. Он моментально вспомнил тихий шепот рядом, видимо, кто-то говорил с ним, пока он валялся тут же без сознания: «А здесь всегда так…»

Казимир, приподнявшись, внимательно оглядел трупы рядом с ним, ни один из них не сохранял признаков жизни. С размаху шлепнулся опять на вонючую гору человеческих останков.

В голове гудело, хотелось пить, колодец был неглубок, но сил вылезти из него сейчас и думать нечего было.

Казимир обшарил руками свой костюм, в нем по-прежнему были нож и огниво. Веревка, которая сейчас была бы очень кстати, осталась на лошади.

— Огонь есть, мясо рядом — не пропаду, — хрипло усмехнулся Казимир и тут же, поддавшись обаянию сна, захрапел.

Плана выбраться не было и думать о нем было слишком рано. Надо было восстановить силы. Из всех доступных средств у Казимира был только сон. Казимир был немолод и опытен в жизненных передрягах, он знал, что лучше заснуть, чем мучиться догадками о превратностях судьбы.

Проснулся он от холода, на дворе стояла хорошая лунная ночь. Пить хотелось по-прежнему. Казимир приподнялся на локтях и попытался сесть. Немного повозившись, он прочно уперся спиной в каменную стену колодца, пошарив руками рядом с собой, нащупал сухие тряпки, резко рванул на себя и выдрал кусок чьего-то подъюбника.

Умостившись удобнее старик торопливо расстегнул штаны, обложил промежность тряпками, и, начав испражняться, подставил под горячую струю ладони. Набрав немного в горсть жадно поднес ко рту и проглотил. Расторопность позволила сделать ему и второй глоток. Казимир довольно откинулся, утирая губы рукавом рубахи и чувствуя, как внизу тяжелеют от желтой влаги куски домотканого полотна, сорванного с умершей.

Тряпки он бережно собрал и отер ими лицо и руки, приложил к саднящему затылку.

— Сейчас бы табачку, — мечтательно посмотрел он наверх из колодца, где на темном небе видны были звезды. — Значит вчера я эти звезды уже видел. Стало быть второй день пошел, пока я оклемался.

Говорить с самим собой было скучно, старик окинул мертвую кучу взглядом и нашел среди них более-менее целое лицо. Дальше он стал говорить уже с ним.

— Так вот, Проша, такие дела. Второй день пошел, как оклемался я. А сколько прошло, пока я тут в кушерях валялся? А? Эээ.

Проша не ответил, собеседник он был так себе. Зато как понимающе молчал, пока Казимир обсказывал ему свои приключения.

— Ну что, друг, пора мне и выбираться отсюда. У тебя тут есть с кем поболтать, а мне двигаться пора.

Старик вытянулся во весь рост, прижавшись к стене, достал огниво и начал водить вдоль камней, будто ища что-то.

— Что говоришь? С другой стороны? Ну спасибо, Прошка. Век тебя не забуду.

Он продолжил ползать с огнивом по противоположной стене колодца и вдруг замер. Огниво освещало небольшой участок стены и довольную старую помятую рожу. Луна выбралась на середину неба к этому моменту и внимательно наблюдала за Казимиром.

Достав ножик, ловким движением старик воткнул его меж камней и всем своим ростом рухнул в темный прямоугольник коридора, соединявшего колодец с погребом, удивительным образом возникший прямо напротив него.

В тот же миг послышался грузный шлепок, а еще через мгновение хриплый каркающий смех.

— Так-то, дружок, кто все строил-то? А? Руки помнят…

Через несколько минут эхо разнесло старческое кряхтение и шлепки удаляющихся шагов.

— Ин-но-кен-тий! — позвал кто-то его по имени.

Странно, имя вроде и принадлежало ему, и звали вроде бы его, но звучало это как будто о чужом, незнакомом ему человеке. Вроде и его зовут, и не его.

И тело, которое он чувствует и его, и не его.

И кто же звал его — юноша огляделся. Вокруг был только болотный туман, небо заволокло, и на распадке, где он очнулся, не было ни одной живой души.

— Чудеса какие, — восхищенно проговорил Иннокентий. — Но нет, я точно не стану бояться. Не к лицу это герою.

Он говорил с собой вслух, чтобы подбодрить себя и рассеять подступающий страх, однако от этого стало еще более неуютно, потому что казалось, что делает он как-то не так, возвышенно и по-дурацки одновременно. Он даже поднял руку вверх и кому-то погрозил, но, на всякий случай, все же стараясь не смотреть на туман.

А дымка все приближалась, налезая на распадок, где приютился юноша. Туман был плотный и холодный, несмотря на летнюю пору оставаться без движения становилось чрезвычайно холодно, изо рта шел пар.

Иннокентий огляделся в поисках тропки и с удивлением обнаружил прямо у ног уложенную чьей-то рукой деревянную гать по хлюпающей топи. Он шагнул и за первой увидел вторую. Несколько времени прыгая по небольшим мосточкам, вышел на вполне утоптанную песчаную тропинку. На сердце повеселело, вспомнилось, как, бывало, в деревне девки водили хороводы, как в одну из таких встреч загляделся он на свою Лею…

Песок закончился внезапно, так же, как и начался, дальше шла узкая тропка, которая щетинилась на Иннокентия белесой травкой и то и дело недовольно хлюпала под ногами, будто возмущенная, что ее потревожили. Тропка была старая, но крепкая. Однако идти по ней быстро не получалось, в темноте она была еле видна. А каждый шаг в сторону грозил смертью.

За тропинкой нога увязала по щиколотку, а то и больше. А оказавшиеся рядом перепрелые корни, торчавшие на поверхности, обманом манили к себе, захватывая путника, ступившего на них, почти до половины, где окружали тело ледяной водой.

Оступиться было нельзя, тропку в темноте разглядеть было сложно, да и спать хотелось, глаза устали вглядываться во тьму. Иннокентий подумал, а не вернуться ли на распадок. Однако, обернувшись назад он увидел только густой слоистый серый туман. А под ногами сплошь болотные кочки и никаких намеков на твердую поверхность.

— Да что ж это за чертовщина! — в сердцах сказал Иннокентий.

— Кхе-кхе-кхе! — кто-то рядом заходился от кашля.

Иннокентий начал вертеть головой, слева в тумане не пойми откуда завозились длинные тени и послышались хлюпающие отдаляющиеся звуки.

— Дяденька! Погодь! — крикнул напуганный юноша, погнавшись за фантомом. — Стой, дяденька!

И тут же воткнулся в холодное, почти каменное и твердое нечто.

Нечто оказалось вполне реальным и удивленно разглядывало его. Через некоторое время похлопало его по плечу.

— Ши-ши-ги! — догадался Иннокентий, теряя сознание. — Спешить нужно, чтобы выбраться. Еще успею…

— Раз уж Миролюб заговорил обо мне и сказал, что видел меня у Рогнеды, то очередь рассказывать, стало быть, за мной. Малышом еще я потерял мать, отца у меня и не было. Матушка моя была, стыдно сказать, девкой на дороге. Прижила меня, а с кем и сама не знала. А как подрос, так отправила меня куда глаза глядят. А попросту продала псам королевским, которые рыскали по дорогам.

Борис вздохнул, переводя дух. Некоторое время он молчал, пытаясь прогнать жалость к себе, подкатившую к горлу, жалость от безрадостного детства и постоянных вечных унижений.

Общество за столом понимающе молчало и выжидало время вместе с рассказчиком.

— Вы знаете, — продолжил Борис. — По деревням снуют гонцы, выискивая магов и чародеев, чтобы уничтожить их. Моя мать продала меня такому псу, уверив, что я колдун.

Все понимающе вздохнули.

— Но как же ты выжил? — спросил Ярослав.

— Повезло. Просто повезло. Пес мой, как оказалось, человек сердобольный, взялся за работу только ради денег. У самого мальчонка был маленький. Так он меня пожалел и отвез прямиком к Рогнеде. Откуда он знал, что она бережет колдунов и магов, непонятно, я его и видел-то только дорогой туда, да и не говорили мы с ним. Я его просто ненавидел. Знаю только, что спас он меня ценой жизни своей. Кто-то его выследил, как он меня Рогнеде передал, выследил и доложил. Королева его повесить велела. Даже, говорят, перед этим самолично допрашивать ходила.

А меня Рогнеда вырастила да многому обучила. Я потом к ней и заходил временами. А искусство мое все вы знаете. Морок — мое искусство.

— Вот, что хочешь говори, а люди сказывают, что морок не искусство. Морок и есть вся хитрость одна, — вклинился в разговор Вениамин.

В комнате как-то сразу стало душно и неприятно. Вениамин и Борис всегда находились в состоянии вежливой вражды. Их отношения были больше похожи на загул мартовских котов: каждый отпускал в адрес соперника замечания и шутки, но в открытый бой не лез никто. Однако, привыкнуть к их способу фехтоваться на словах было невозможно. Каждый раз, казалось, будто они вот-вот схватятся и убьют друг друга. Их ненависть друг к другу было почти физически ощутима, она вливалась густой липкой волной всякий раз, как они затевали разговоры, она искрилась белым светом и калила воздух докрасна.

— Что ж, Вениамин, — ответил Борис. — Раз люди сказывают, то так оно и есть? Одни люди сказывают, что все от лесного бога в мире произошло, другие, что от водного. А те, которые во дворце живут, сказывают, что не все произошло от бога, а только они. Так что же, Вениамин, я слыхал, что говаривают люди, будто морок — единственное искусство, а остальное — фокусы. Напомни нам о своих умениях, кстати.

— О моем умении знают все здесь. Мне нет нужны уверять других, что я маг. Носы свинячьи людям не приклеиваю. С этим искусством не плохо бы в День Изгнания на площади фиглярствовать. Я, друг мой, человек ученый, и не по книгам Рогнеды, а ученый я таким учением и такими учеными, что тебе, родной, и не снилось вовсе. Я книжник.

— Ох ты батюшки, Вениамин. Читать умеешь, стало быть? И подпись свою сам поставить можешь, кроме крестика еще пару закорючек нарисовать?

— Борис! — не выдержал Богдан. — Ты же знаешь, что книжник — это не умение читать.

— Я-то знаю! Я знаю! Я всё про вас про всех знаю! — краснел и задыхался от ярости Борис. — Я знаю вас всех, знаю, что с вами будет!

Борис тряс в воздухе кулаками. Наконец обессиленный, он упал на свое кресло. Тогда Вениамин продолжил:

— Я книжник, и это известно всем. Мое искусство не опишешь полуночным разговором, рассказывать о нем нужно несколько дней без перерыва на сон, и то будет далеко не все. Я отличаюсь от всех вас. Ваше искусство не зависит ни от чего, кроме вашего желания. Мое искусство другого рода. Мое искусство — искусство ученого человека, мое искусство — это лаборатория чуда, мое искусство — это труд, основанный на знаниях, умениях и сочетании предметов в точных пропорциях с точными заклинаниями. В моей памяти сотни могущественных языков и наречий, миллиарды рецептов. Да, я не могу сам по себе что-либо сотворить. Для творения мне необходимы ингредиенты. Однако и результат моего искусства зависит только от точного расчета. Для вашего искусства не нужно ничего, кроме вашего желания. Однако, результат зависит не только от вашего желания, а и от вашего умения конкретизировать ваше желание. Сейчас вы знаете меня как искусного лекаря, не так ли? — продолжал Вениамин.

По обществу пробежал смешок, все согласно закивали.

— Стоит ли вам напоминать, почему?

Собравшиеся за столом уже хохотали вовсю, напряжение от ссоры двух товарищей сменило удовольствие от недавно проскочившей шутки.

Совершенно недавно, Богдан, славившийся своим умением материализовывать желаемое, соорудил товарищам праздничный обед.

Чего тут только не было: и румяные куриные ножки, и пучеглазая ароматная рыба, и переливающаяся перламутром икра, и дымящиеся картофелины, и любимый всеми манный мусс на ягодах земляники, и перепрелая капуста в солевой подливе. Запахи и ароматы витали с утра в общей зале, подогревая аппетит ожидавших в соседней комнате.

Все это звало и томило. Об одном только не сказал Богдан. Ему хотелось удивить приятелей разнообразием вкусов, которые, как он знал от Вениамина, зависят от разных приправ, травочек и порошочков. Когда Вениамин рассказывал о яствах, он обязательно упоминал названия этих волшебных добавок: тмин, мускатный орех, хмели-сунели, карри, чабрец Придумать свои травы.

Богдан с легкостью мог материализовать все, что мог хорошо представить в воображении. Этим он и воспользовался, представив каждое название в виде того, с чем оно легко ассоциировалось.

Обед был подан, и все расселись по своим местам. Все было изумительно вкусно, не было никого, кто бы не похвалил повара. Однако, Вениамин остановил общий гул голосов, встав из-за стола. Лицо его было серо. Глаза смотрели подозрительно. Это произошло как раз после того, как в обеденную залу внесли чудо-десерт: мускатный орех. Мускатный орех был подан со взбитым молоком и умащен сливками, причем занимал он самое большое блюдо, которое было в доме. Можно честно сказать, мускатный орех был размером с бочку.

И в этот момент Вениамин начал сомневаться. Он приказал остановить трапезу.

Приятели повиновались, Вениамин обладал удивительной харизмой: несмотря на свою молодость, он говорит так, что к нему прислушивались даже старшие.

В этот момент Вениамин приступил к допросу Богдана, требуя в деталях описать ему или материализовать по возможности все приправы, которые были положены в блюда для усиления вкуса.

В большинстве своем то, что добавил Богдан, не представляло опасности. Тмин, в его воображении, был просто мятым чесноком, хмели-сунели того проще был порошком хмеля, засунутым в блюдо. Сложнее было с кари, она представляла собой коричневый порошок. Вениамин долго извлекал из него суть, пытаясь понять, что стало основой и очень был удивлен, заметив, что каким-то образом Богдан синтезировал какао. А вот с чабрецом вышло нехорошо.

Все, однако, благодаря мастерству Вениамина отделались легким испугом и непродолжительной диетой.

— Так вот, — после паузы продолжил Вениамин. — С некоторых пор вы знаете меня, как искусного лекаря. Однако, смею вас заверить: спектр моих возможностей и умений гораздо шире, но все их я представлю перед вами в свое время.

Сейчас я добавлю только одно: как я очутился здесь с вами. В книгах Тайной Библиотеки явилось огненными буквами пророчество об скором исчезновении магов. Но магию можно спасти: явится древний, которого никто не видел, но все знают, что он есть. И он соберет всех, кто остался, с разными умениями и займет трон человеческий, насадив магию по городам и весям.

Тридцать ночей полетом совы я следил все земли в округе и на исходе тридцать первой ночи увидел вас. Сюда я и пришел, и с вами жду явления древнего.

— Да, — вволю отсмеявшись, отирая слезы смеха широкой ладонью, подхватил разговор Богдан. — Было дело, я вас чуть не отравил.

Его речь поддержали дружным уже открытым смехом коллеги по магическому искусству. Даже Борис немного расслабился и остыл после перепалки с Вениамином.

— Ну раз уж начали обо мне, так я добавлю, — продолжил Богдан. — Откуда мое мастерство и как оно проявилось впервые, и кто учил ему меня я не помню. Кажется, всегда так было, чего-то захочу сбывается. Я, признаюсь, долго думал, что и у всех так. И поначалу-то ничего такого я не замечал. Один случай вам расскажу, как было. Помню, девка была в деревне, красотка, что говорить, не хвастаю, но девка очень красивая была. Так вот лезет эта девка ко мне, хоть ты ее колом осиновым отгоняй. Мужики пашут, она мне хлеб несет, никого не боится. Рассердился я так на нее и в сердцах спрашиваю: «Глаша, да за что мне это! Чем это я такое мучение заслужила? А?!»

Она тогда не ответила ничего. А я припоминать начал, да вспомнил, как до этого годом раньше так мне любви Глашкиной хотелось, я все ходил да приговаривал, вот бы меня девка эта полюбила. Потом оно забылось, дела появились другие. Да девки другие стали нравится. А оно вишь как и сбылось. А я недоволен. А ведь помню, что сам этого и хотел. Такие дела. Дальше — больше. Начал я примечать да припоминать, о чем это я когда думал и чего хотел. Раньше просто жил как все, а теперь почувствую, что хочу чего-то, и примечаю. И стало мне вдруг ясно — ведь все, что ни захоти, все сбывается. Не сразу, но сбывается.

Тут я стал думать, как бы так устроить, чтоб сбывалось-то не через, а хотя б на следующий день. Ох тут много я чего передумал, все вам рассказывать не стану. Ни к чему это. А только вот одно вам скажу. Знаю я точно, что таким мастерством каждый в Краю обладает, не каждый понимает это. Ведь вот человек просто чего-то хочет сегодня, а завтра и забыл. А оно уже пошло сбываться. И сбудется обязательно. Это уж как пить дать, не вывернешься, что хотел — обязательно получишь. Вот много кто ходят и ворчат, как я с той Глашкой. А почему ворчат, потому что они-то просто чего-то похотели, вроде как каприз у них бабий такой вышел, а оно сбывается, а им не надо. Мучается через это весь народ. Мало кто примечает да следит за собой, чтоб лишнего не желать. А уже если что сбылось, пусть даже и не надо уже, надо всему миру спасибо сказать. Иначе будет сбываться, пока не сдохнешь. У вселенной ведь как — она ж для тебя рада-радехонька стараться, чтобы ты счастливы был. Вот бдит вселенское око, что человек Глашкиной любви захотел, и дума его одолевает, мол, если Глашка полюбит, так будет счастлив через то человек. Ну вселенная и старается во все лопатки и по ее данным, вот Глашка тебя уже полюбила, и ты счастлив должен быть, значит она твое желание из списка может вычеркивать. Смотрит она на человечка пристально. И что ж видит она? Что он, болезный, не только не счастлив, а и мучается вовсю этой Глашкиной любовью. «Дурачок, — думает вселенная. — Счастья своего не понимает»! И ну ему эту Глашку и в хвост, и в гриву, и в суп, и в кашу пихать. Нет. Полюбила Глашка — миру поклонись, скажи «спасибо» да и живи тогда уж дальше. Вселенная-то невиновата, что ты ерунду пожелал.

Я ведь это свое искусство и искусством-то не считал. Точно говорю вам, это все умеют. Никто только не распознает, не думает об этом. Выходит, я не способность обрел, а просто к устройству мира приспособился. Вроде как червяк, пригрелся на навозной куче и радуюсь, а всем мимо ходят да нос воротят, — рассмеялся Богдан хорошей широкой улыбкой.

— Да как же ты искусством не считал. Кабы не считал, так сюда и не пришел бы! — подметил Борис. — Однако ж ты здесь, с нами. Значит ценишь свое мастерство и пытаешься его уберечь.

— Так-то оно так, да по-другому все совсем, — лукаво сощурился в ответ Богдан. — Вот ты, Борис, первый тут был. Так опять же никто не знает, зачем ты сюда явился и поселение тут организовал. А как ты явился да поселение организовал, так и стал сюда магов притягивать. Вишь, и Матильда сюда прилетела не пойми как, и Миролюб за книгой пришел. А оно ведь все так в мире и работает. Я вот хотел на настоящих магов посмотреть, а ты хотел магов собрать. Вот оно и сбылось. А я сюда так и пришел, ногами. Захотел и пошел куда глядят, а набрел вот на вас.

— И правильно сделал, Богдан, — хлопнул его по спине Ярослав. — Ты человек больно солнечный, мне с тобой не только говорить, а и просто смотреть, как ты с утра уже по дому дела ворочаешь, в охотку.

— Да уж вы, известное дело, всегда дружны с самой первой встречи. Какую работу Богдан затеет, Ярушка завсегда ему на помощь спешит. А если помощь ненадобна, так рядом свою работу надумает, — рассмеялся Борис.

Богдан и Ярослав больше походили на гномов, чем на людей, роста, правда, были людского. Но оба были коренасты, оба росли вширь, а не в высоту, у каждого в глазах играла хитринка. Оба были крайне прижимисты и не скоры на решения.

Над Богданом часто подтрунивали из-за его такой явной хозяйственности, все, что найдет, себе тащит, как сорока. Уж, кажется, и все-то он материализовать может для себя, на годы вперед, кроме вечной жизни, а запасов делает столько, будто жить собирается до скончания мира и во время большого голода. Ярослав всегда держал сторону Богдана. Вот и сейчас подхватил речь товарища:

— А за Богданом и я подтянулся. Все меня знают из вас. Да и искусство мое напоказ: зовут меня Ярослав, что значит солнцу слуга, а сам я рыжий да конопатый, солнцем меченый. Дело мое — нехитрое: где вижу раздор туда с добром и суюсь, тепло распространяю, чтобы ссорам не бывать. Замыслы плохие чувствую, так смягчаю. Где кто против кого замыслит недоброе, я тут как тут.

— А можешь ли ты, Ярушка, сказать, где именно и кто именно и против кого зло замышляет? — встрепенулся Вениамин.

— Вот этого, врать не буду, не могу. Кто плохой, кто хороший — этого я не ведаю. Одно скажу: где зло большее, туда меня и влечет.

— Так-так-так, — задумчиво проговорил Вениамин. — Стало быть, ты у нас точно не как все, не случайно ты у нас оказался, притянуло тебя сюда, так, Ярушка?

— Так, Веня. Что тут — мне неизвестно, одно знаю — гибель тут может случиться, да такая гибель, о которой в книгах седые старики пишут и потомкам из рода в род годами передают.

Общество притихло. Какая-то неожиданная и явная теперь угроза нависла над ними. До этого разговора все их собрание казалось милым походом, встречей друзей.

Конечно, каждый понимал, что пришел сюда или оказался здесь для дела. Все знали, что они — остатки, последние крохи магического проявления в Краю, и им должно сберечь то, что каленым железом выжигалось. Однако, все это мыслилось далеким и интересным приключением.

А вот сейчас угроза встала близко, совсем рядом, каждый чувствовал, как дрожат волоски на затылке, как будто от дыхания придвигающегося неясного и нежеланного гостя.

Первым оправился Вениамин, понимая насколько опасно медлить и дальше и радуясь, что нашел неожиданно такой неожиданно важный талант в лице Ярослава, он прервал молчание:

— Скажи, Ярослав, а что помимо того, что ты оказываешься рядом с местами проявления зла, что еще, как бы это сказать, какие приметы что ли у твоего таланта?

— Да особых примет я не замечал, — задумчиво ответил Борис. — Другое дело, что хлопот с талантом этим много.

— Ты уж все рассказывай, Ярушка, — отозвался Богдан. — Вениамин — человек большого ума, он разберется, ты ему всякую мелочь расскажи, прямо вот как родной матери, он разберется сам, что лишнее, а что пригодится.

Вениамин одобрительно кивнул.

Ярослав оглядел приятелей, те смотрели на него со всем вниманием, как будто видели его в первый раз и до сих пор ничего о нем не знали.

— Да нет примет особых, — повторил Ярослав. — Хлопоты одни. Я все расскажу, без утайки — дело это нехитрое. Только одно — неудобно, потому что я вроде как жаловаться сейчас буду на людей. А это не так.

— Да знаем мы, что ты мужик, а не ябеда, знаем, говори уже! — торопил Богдан.

— Ну, смотрите, уговор есть уговор. Кто меня ябедой назовет, кто скажет, что я жалуюсь на тяжесть от искусства, тот мне не друг.

— Много текста, очень, — прошипела Матильда.

— А ты что, девочка, нервничать так нельзя, со старшими надо быть вежливой, — осадил ее Миролюб.

— Да знаю я уже, все я поняла, что он скажет! — взорвалась Матильда. — Все уже понятно. Сейчас он вам расскажет, что пришел сюда, потому что я — тьма, меня будет нейтрализовывавать. Вы вроде все молодцы, а меня в расход!

— Погоди, Матильда, — ответил Миролюб. — Врагов ты себе всегда с легкостью найдешь, точнее, они сами тебя найдут. Это дело такое, никто их не зовет врагов этих, зло само приходит всегда. Так что не спеши добавлять себе горя. Никто тебя ни в чем еще не обвинил. А Ярослава не перебивай.

Матильда насупилась и часто задышала носом, в повисшей тишине после перепалки ее возмущенное дыхание было так явно, что Ярослав не удержался:

— Девка, не дыши ты так часто, сдуешь нас всех!

Маги разразились хохотом, включая саму Матильду.

— Вениамин, — неожиданно серьезно сказал Борис. — Думаю, ваш разговор можно отложить на потом. А сейчас настало как раз то самое время, когда мы сможем узнать то, ради чего вообще затеяли весь этот разговор сегодня.

— Точно! Книга!

— Да, что дальше в книге? Теперь мы можем это узнать!

Борис открыл книгу, и все застыли в ожидании. Ярким светом полыхнула в избе молния, на секунду ослепив смотрящих, и через некоторое время повисла над столом черная дымовая надпись: «Восьмой — убийца!» Пока присутствующие терли глаза, стараясь внимательнее разглядеть надпись, она испарялась, двигаясь к стенам, куда, прилипнув серым расползающимся мхом, потом стекала кровью на пол, заливая трещины и щели в избе, пока всю комнату не заполонил красный свет.

Через минуту после наваждения заговорил Вениамин:

— Да! Интересно, но ведь нас семеро, друзья мои! У меня хорошие новости! Нас семеро!

По зале пронесся дружный выдох облегчения, общество заерзало на стульях и начало перешептываться друг с другом, подбадривая соседей и радуясь, что пророчество оказалось не таким уж и страшным.

В этот момент в дверь забарабанили.

Маги стихли и уставились на входную дверь.

Кто-то колотил в нее.

— А вот и восьмой, — нервно хихикнула Матильда.

— Сжечь ведьму, — тихо повторяла королева, прохаживаясь туда и обратно по кабинету. — Кого же они имели ввиду?

Этот вопрос не давал ей покоя второй день подряд. Евтельмина была измучена, ее некрасивое лицо, напрочь обезображенное теперь еще и бессонными ночами, пугало ее саму, отражаясь в дворцовых зеркалах.

В конце концов до похорон старой няньки оставался день. Всего лишь день и, как надеялась королева, одновременно с тем, как на гроб ее будет пястка за пясткой, лопата за лопатой ссыпаться черная земля, память тех, кто кричал «сжечь ведьму!» будет затягивать частичка за частичкой, участок за участком серая пелена забвения.

Королева, на самом деле, боялась, что однажды, будучи неосторожной в поисках магов, смогла пробудить, сама того не желая, к жизни проклятие, которым запечатан был высочайший указ об истреблении магов.

Судорожно перебирая в памяти все встречи, пролетевшие за несколько лет, королева внутренним взором старательно вглядывалась во все образы, пытаясь отыскать в них что-то, что сама еще не понимала ясно, но это что-то чувствовалось, оно было рядом, стоило только протянуть руку. Однако, каждый раз, когда королеве казалось, что она уже почти ухватилось за это что-то, все тут же исчезало, как исчезает, расходясь кругами, отражение на воде, едва до него коснешься.

Королева старательно раз за разом снова и снова перебирала все встречи, чувствуя, что где-то там среди них есть маг. Она вспоминала серые умоляющие глаза молочницы, арестованной по доносу ее мужа, уличившего ее в измене. Ясно вставал перед глазами образ лысого сморщенного деда, свернувшегося как в детстве калачиком, от которого избавились внуки, которым негде было селиться в то время, как дед держал и собственные покои, и мельницу.

Зеленоглазая девчушка, виноватая в том, что у матери ее не доставало денег на прокорм, зато доставало чести не сделать дочь дорожной девкой. Она даже не плакала, она просто упала, как будто провалилась в яму на бегу.

Все это были самые обычные лица, лишенные магии напрочь. Это были просто самые несчастные человеческие тела, которых не берегло ничто на этом свете. Евтельмина догадывалась, что убить мага и найти его не так-то просто, хочет того маг или нет, какая-то сила всегда старается и сколько может уберегает от бед. А эти, ну, что в самом деле в них магического? Ничего, кроме удивительного безразличия к ним их собственной судьбы.

Но что-то там все-таки было, где-то среди множества несчастных затерялся самый несчастный маг в мире. То, что произошло во дворце по смерти старухи явно доказывало это. Где-то, желая того и не ведая, что сделала это, королева все-таки нарушила указ и расплата последовала незамедлительно.

— Сжечь ведьму! Кто? Кто она? Кто эта самая ведьма? — схватившись за лицо и сильно надавив на глаза, чтобы загасить собственные рыдания, исступленно повторяла королева.

Измученные, окровавленные лица, истощенные тела, женщины, мужчины, старики, дети, все они мелькали пестрой вереницей умоляющих глаз. «За что? За что?» — спрашивала королева пустоту. — «За что? Почему, избегая магии, которой боимся, как зла, мы совершаем столько зла, мы причиняем столько горя, для чего в нашем королевстве с этой охотой на магов истребляют людей, глупые! глупые людишки! Не понимают, что однажды эта волна наберется силой и хлынет потоком горя на все, сметая всех на своем пути, виновных и невиновных! Все-все утонут в крови и горе!»

Королева исступленно шептала проклятия и предсказания, но вдруг взгляд ее застыл. Перед ее лицом был тот самый образ, который она искала, образ мага. Видела она его настолько ясно и четко, что казалось удивительным, как раньше она могла его не замечать.

Перед ее лицом было хоть и заплаканное, с раскрасневшимся носом и расплывшимися губами, лицо, смешно вывернутое отражением на серебряной крышечке графина.

Несколько секунд Евтельмина любовалась увиденным, силясь вспомнить, где же она видела этот прекрасный высокий лоб, полные спокойствия и неги глаза…

— Не может быть, — скороговоркой проговорила королева и упала, лишившись чувств.

Иннокентий открыл глаза. Его мутило. Картина мира расплывалась, сфокусироваться на ней было невероятно сложно. В ушах звенело, в желудке выло, в горле першило. Если бы Иннокентий хоть раз в жизни пробовал яблочную, он бы решил, что вчера чересчур ею увлекся. Но Иннокентий не знал, как коварна бывает настойка, а потому и сравнить свое состояние ни с чем не мог.

— Устал, касатик? — раздался рядом ласковый голос. — Потерпи еще немного.

Иннокентий повернулся на звук и увидел старую морщинистую старуху.

«А это, наверное, лесная колдунья!» — попробовал угадать юноша.

— Ой как вы надоели. То дяденька, то колдунья, каждый раз одно и то же. Ну, откуда вы взяли, что я колдунья?

— Так вот, бабушка, прости, но ты ж вылитая колдунья. Я на тебя смотрю, отвернуться хочется, значит она и есть. Если б ты была добрый маг, ты бы вся такая в белом ходила и чудеса без устали стряпала. Одной бы рукой махнула — у меня бы голова прошла, другой — меня бы напоила. А раз я тебя вижу и все у меня болит, ничего не проходит, значит — что?

— Что? — передразнила его старуха.

— Ну что значит, бабушка? Сама-то неужели не понимаешь?

— Отчего ж, милый, понимаю. Дурак ты, клеймо на тебе ставить негде. Дурак и есть, — обиделась старуха.

— Нет, ты неправильно поняла, это значит, что ты колдунья. Как это может быть, — изумлялся Иннокентий. — Ты выглядишь, как гриб сморчок, а я дурак? Нет, вот ведь женщины, ничего не понимают.

Что-то попало в глаз Иннокентия. Потом еще и еще раз.

Старуха стояла, уперев руки в боки, и радостно плевалась в молодого человека. Раз за разом метко попадала ему в лицо и даже притоптывала ногой от восторга.

— Бабушка, ты чего? — удивился Иннокентий.

Бабка молчала. Молчала и плевалась.

Иннокентий решил, что нужно бежать.

Ноги не слушались, заплетаясь и путаясь при каждом шаге, больше всего он пытался не упасть, шагая большими шагами, низко наклонившись к земле. Мелкий ивняк хлестал по щекам. Но смех старухи замолкал и отдалялся, от этого становилось легче. Иннокентий, совершенно обессилевший, рухнул на землю ничком. Отлежавшись, повернулся на спину и открыл глаза. Сверху на него смотрели злые горящие глаза плюющейся бабушки.

— Ты так совсем выдохнешься, милый, — покачала она головой, притворно сожалея ему.

Иннокентий застонал.

— А теперь говорить буду я, ты будешь молчать и слушать.

Иннокентий кивнул.

— Ты был совсем малыш, когда тебя забрали у матери. Твой отец, черный колдун, перед тем, как отдать тебя тем людям, что вырастили моего внука, запечатал твой дар на несколько ближайших лет, предчувствуя беды. Мать твоя, которую ты помнишь тоже была колдуньей, псы королевы прознали о ее колдовстве и привезли к корчмарю. Ей, можно сказать, повезло. Тем корчмарем был твой дед, мой черноглазый Будияр. Он тайно сберегал магию в Краю, но, что скрывать, простых людей пускал в расход, отчет-то ему тоже надо было перед королевой держать. Погоди-ка, родной, ты продрог весь. Дай-ка я палок в костерок насую, горяченького попьем и там продолжим.

Иннокентий действительно дрожал частой дрожью, временами от холода и любопытства казалось, будто неведомая сила подбрасывала его вверх.

Старушка замельтешила по полянке, которая приютила их среди болот, и вскоре взметнулся вверх совсем не детский, а весьма уверенный костер, находиться рядом с которым было удивительно приятно. Он не обжигал, как это бывает обычно. Хотелось придвинуться к нему ближе. И спина не мерзла, находясь в тени от огня. Он согревал все тело, а не только повернутую к нему сторону. Скоро в невесть откуда-то взявшемся серебряном чайничке зашипела ароматная жидкость.

Старушка села рядом с Иннокентием, обняла его, как маленького, и стала из ложечки поить своим колдовским зельем. Нельзя сказать, чтобы снадобье было вкусным или невкусным, но такое приятное тепло растекалось по всем закоулкам тела от него, и тепло это будило в памяти самые приятные моменты жизни.

Иннокентий как будто и захмелел от добра, тепла и ласки. Захорошело на душе от того, что вот он нашел свою семью, и рядом с ним его бабка. Долго он скитался с Казимиром, давно манила его жизнь, полная странствий и приключений, а вот тут, под бабьим подолом, раскис он и размяк. И никуда ему больше не хотелось. Хотелось только слушать старухины сказки.

— Спи, милый. Силы восстанови. Я тебе все попозже доскажу.

Засыпая, Иннокентий увидел только черные крылья совы, распластанные над ним, утыканные частыми звездами.