Морок

Глава 3

Королева явно нервничала. Она быстро ходила по комнате от одной стены к другой, мычала и мотала головой, выражая недовольство кем-то или чем-то невидимым. Второй день она так и не притрагивалась к еде. Бледная, с горящими глазами она, казалось, бредит. Иногда она яростно что-то шептала, а временами забиралась с головой под одеяло и не высовывалась оттуда несколько часов.

— Кто он? — бормотала королева прохаживаясь по коридорам дворцам.

— Кто этот человек? — задавала она вопрос отражениям зеркалах.

— Да кто же это? — искала она за тяжелыми портьерами в залах.

— Кто бы это мог быть? — спросила королева проходившего мимо кареглазого юношу.

— Кто он, сударыня? — удивился молодой человек.

— Ах, да-да, что же, вы куда-то шли? — спросила королева, словно очнувшись от забытья.

— Моя королева, — ответил ей он. — Позвольте усладить вас музыкой, она как никто врачует душевные раны и сокращает ожидания. Она одна — помощница и в заботах, и в праздные минуты.

Юноша настолько был хорош собой, его темные карие с искорками глаза захватывали внимание и поглощали смотрящего в них. Королева, как и любая женщина каких угодно кровей, не удержалась и поддалась обаянию прекрасного флейтиста.

Словно завороженная, она двигалась с ним по коридорам к своему кабинету, не отводя своих глаз от его лица.

Флейтист, напротив, как и положено низшим чинам, не смел поднять головы на королеву. И чем больше он отводил свой взгляд, тем настойчивее королева стремилась стать ближе к нему.

Когда дверь кабинета закрылась за ними, и они остались одни, флейтист повторил свой вопрос:

— Моя королева, о ком же вы спрашивали, когда я встретил вас?

Евтельмина знала, что никому на свете не может поверить своих тайн. Никому на свете. Но эти глаза были настолько чарующе красивы, дурманяще близки, им нельзя было не доверять. И королева, забыв обо всех осторожностях, поведала юному музыканту все свои планы, все печали и надежды.

Королева болтала без умолку, как самая обычная торговка на рынке, говорила обо всем, постоянно сама себя одергивая и не могла остановиться.

«Вот, что значит женская натура! — рассуждала она сама с собой, пока язык молотил чечетку, выдавая этим ясным карим глазам все секреты. — Что ж это делается? Всю жизнь! Всю свою жизнь я презирала этих моих болтливых фрейлин, сплетничающих на каждом повороте обо всем, что происходит. А вот, оказывается, я и сама такая же, как они. Вот, что значит быть женщиной».

Мысленно Евтельмина уговаривала себя перестать, а язык, отпущенный на волю, не унимался, а карие глаз так одобрительно смотрели, и королеве ничего не оставалось, кроме, как попотчевать гостя особенным чаем.

Обливаясь слезами, ругая себя на чем свет стоит, она подала ароматное зелье с мелким порошком, пахнувшее миндалем в самые поры его цветения, в резных перламутровых маленьких чашечках.

— Почему вы плачете, моя королева? — изумился флейтист.

— Нет, это не объяснить, это так, это просто, впрочем, не важно…

— Мне кажется я знаю, кто он! — сказал флейтист, поднося чашечку ко рту и нежно фукая на поверхность горячего напитка, чтобы остудить его.

— Кто? О ком вы говорите?

— Я говорю, что, кажется, знаю, кого вы ищете, кого имела ввиду деревенская девушка, — и юноша прищурил глаза, защищаясь от горячего пара, приготовляясь сделать глоток. — Дело в том, что я был воспитанником вашей няньки, Рогнеды. Долгое время, в тайне от вас, она держала при себе, как это сейчас принято называть, талантливую молодежь. Я был одним из них. И представляю себе, по крайней мере, двух юношей, что были со мной и полагаю, что именно о них шла речь в записке…

Евтельмина со скоростью скаковой лошади, жестом широким как западные горы с размаху врезала по маленькой чашечке, задев прекрасное лицо флейтиста:

— Не смейте пить!

— Истеричка, — прошептал флейтист и бросился бежать.

Королева ринулась за ним. Юноша, конечно, был гораздо быстрее и дворец знал гораздо лучше, все переходы и тайные лазы были ему известны. А королева путалась в подъюбниках, застревала в рюшах, задыхалась в высоких воротниках, поэтому она прибегнула к женской хитрости:

— Держи вора! — закричала она.

И через несколько мгновений раздался тяжелый удар и какой-то несуразный хлопок. Бывший за поворотом лакей остановил флейтиста.

Королева велела внести юношу в ее покои и позвать к нему врача. Через некоторое время после траты нескольких щепотей нюхательной соли, ледяных компрессов музыкант пришел в себя.

Евтельмина облегченно выдохнула и велела выгнать всех из комнаты.

— Наконец-то, наконец, дорогой ты мой! Зачем ты побежал? Зачем? Ты понимаешь, что ты мог вообще не выжить?

Флейтист растерянно улыбался.

— Кто вы? — спросил он, хлопая большими карими глазами.

Иннокентий ругал себя на чем свет стоит, как он мог забыть такую ценную вещь.

— Все потому, что легко она мне досталась, вот если бы с трудом добывал, уж не забыл бы….

— Об чем ты, сынок? — ласково спросила его баба.

— А! — Иннокентий в сердцах махнул рукой. — Ни об чем. Ты кто такая, тетенька? И как я сюда попал?

— Аксинья я, милый. Здесь, в корчме, работаю. Нас тут двое: хозяин да я. А тебя солдатики привезли. Прохожий им про тебя рассказал, что ты у тракта лежишь, так солдатики за тобой съездили. А Гога тебя подобрал, обещал выходить.

Что-то знакомое чудилось Иннокентию в говоре бабы, как будто давно забытое что-то проступало в памяти.

— Ак-синь-я, — проговорил он по слогам, как будто жевал это слово. — Ак-синь-я-а-а.

Что-то вдруг до такой ясности припомнилось ему, что он вскочил на кровати:

— Сходи, малец, скажи Аксинье, чтоб хлеба дала и вина…

— Что? — рассмеялась дородная баба у его постели.

— Нет-нет, ничего, — Иннокентий судорожно припоминал все произошедшее, как будто смотрел спектакль, где все актеры играли быстро-быстро, проговаривая монологи и молниеносно производя действия. — А нет ли у корчмаря друга такого, знаешь ли, старый, седой вояка… Казимир…

— Да! Есть конечно! Это ж они друзья те самые и есть! Гога да Казимир. А ты откуда знаешь?

— А я, тетенька, друг, ну не совсем друг, а ученик того самого Казимира.

— Вот уж не слыхала я про учеников у него, да кто знает, что с людьми в старости случается, вишь, может, и этот на исходе-то жалеть о жизни стал. Вот и хорошо. Казимир скоро придет, уж как рад он тебе будет. А пока что спи, выздоравливай.

— Да мне идти надо, я одну вещицу в дороге позабыл.

— И-и, милый, как же ты пойдешь? Белье твое все на веревках сушится, да и сам-то ты слабый совсем. Куда уж. Лежи пока, — баба собрала тарелки от обеда и повернулась к выходу.

— Не уходи, тетенька, — жалобно сказал Иннокентий. — Поговори со мной, посиди тут еще…

— Да что ж тебе рассказать, — улыбнулась Аксинья. — Ну вот разве что чудные дела сейчас в мире делаются. Вчера, а то и раньше… Дай-ка подумать… Да! Вчера оно и было, забежала к нам в корчму девушка молоденькая, хорошенькая. Я толком ничего не поняла, только что услышала, пока мимо проходила, что та девушка очень важная, ее сама королева ищет. А она от королевы сбежала. И сама тоже ищет. Ищет жениха своего. Как бишь его звали-то? Имя такое какое-то редкое. Ну да потом припомню. Имя редкое, потому что жених ее сын магов, и королева об этом знает, и очень его ждет. Иннокентий! Вот как!

— А ее? — взволнованно спросил юноша.

— Да, вот как ее-то звали я и не знаю как раз. Знаю, что-то нехорошее эти двое молодых задумали. Мой-то Гога, хозяин в корчме, он таких нехороших магов заставляет их от магии отказаться. А Казимир твой, ну сам знаешь, магов этих ловит. Так вот он за той девушкой и пошел. Стало быть, заговор какой-то в Краю, самой королеве грозит. И гвардейцы за нею охотятся, и наши с тобой.

— А когда Казимир уехал?

— Вот утром этим, до зари еще. Как вернется, того не знаю, он на несколько дней пропасть может. Непростое дело — врагов рыскать-то. Они ловкие, прячутся хитро. Ух, как я их всех ненавижу. Ведь все беды от них! Все беды из-за этих магов.

— Аксинья, — тихо сказал Иннокентий. — А что ж…

— Тихо! — перебила она его. — Слышишь? Слушай! Шаги слышишь?

Аксинья быстро подошла к окну:

— Ну вот же он, Казимир приехал! И девчонку привез! Какой молодец. Осталось только жениха его выловить. А то погибнет Край-то. Кабы не наши с тобой Гога да Казимир, может и Края не было бы никакого уже. Что сказать ему, кто нашелся? Звать-то тебя как?

— Борисом.

И Аксинья вышла за порог, а Иннокентий бросился к маленькому окошку, выходившему на двор.

Там, внизу, действительно стояла лошадь, через спину которой была переброшена хрупкая связанная женская фигурка. Иннокентий тут же узнал ее:

— Лея! Милая! Как же так-то!

Как-то защемило у сердца, стыдно было перед ней и в то же время жалко ее. Страх тут же не замедлил себя ждать. Иннокентий понимал, что Лея захвачена опытными убийцами, а он, хотя пока и свободен, но все же заперт в этой комнате, как птица в клетке, в одних подштанниках и каждую секунду готовый упасть в обморок.

Он просчитывал возможные пути отхода. В первую очередь нужно было выбраться из спальни, где он оказался. Но как? Через окно? Нет, оно было слишком мало, даже если постараться и выдавить стекло, все равно плечи застрянут в проеме. Спрятаться под кровать? Они зайдут, а его нет, пожмут плечами и уйдут. Нет, конечно, старый Казимир был очень опытен и просто так не ушел бы.

Но вот уже послышались на лестнице шаги: одни быстрые, болтливые и легкие, а вторые тяжелые, уверенные в себе. Иннокентий юркнул с головой под одеяло и сделал вид, что спит.

Через мгновение дверь отворилась и зашли Аксинья и Казимир.

— Вот он, здесь, смотри-ка, уснул, а так тебя ждал, — шепотом проговорила Аксинья, поправляя одеяло на Иннокентии.

— Иди, Аксинья, мне с ним потолковать надо, я подожду, пока проснется. Иди, Георгий вернется, отдай ему девку, у седла которая.

Когда дверь затворилась Казимир наклонился к Иннокентию и прошептал:

— Борис, я такую девку нашел, она не маг, но что-то точно знает, что-то такое о каком-то Иннокентии, а тот — то ли внук, то ли сын Светозары. Малец-то у меня этот тоже в лапах был, да утек. Ничего, он мне доверяет, я его к вам на болота приведу. Георгий из девки сегодня-завтра все вытряхнет, она долго не выдержит. Так что скоро совсем конец будет.

Иннокентий обливался потом под одеялом от страха и возмущения. Ему хотелось встать и заорать на старика, кричать на него, сказать ему, что он предатель. И в то же время так горько ему было, ведь все, что он себе представлял, все подвиги и песни бардов теперь были простой выдумкой, а не планами на ближайшее будущее.

— Спишь, Борис? — громче спросил Казимир. — Ну спи-спи.

Послышались шаги к двери, потом по лестнице. Иннокентий моментально подскочил к двери, резко распахнул ее, чтобы петли не успели скрипнуть, и кошкой прокрался вниз, на двор.

Предстояло пройти через кухню, в которой возилась Аксинья, подогревая обед Казимиру. Иннокентий мысленно прикинул: всего пять шагов. Пять шагов — и Лея, и свобода!

Аксинья сновала от кастрюли к тарелке, от тарелки к ведру, выписывая совершенно непредсказуемые петли, в которых нельзя было уследить логику, чтобы точно отмерить себе минуту, в которую следовало начать побег. Уже пару раз Иннокентий бросался к двери, однако баба резко и ловко, несмотря на свою тучность, разворачивалась в его направлении.

Медлить дальше было нельзя. В любой момент мог вернуться корчмарь и снять Лею с лошади, и тогда, чтобы удрать, пришлось бы действительно придумывать самый настоящий план.

И тут он заметил в углу, у помойного ведра, маленькую мышь, вцепившуюся в огромный капустный лист. Любой мальчишка знает, что надо делать, когда толстая тетка порхает с грацией бегемота по кухне, а под рукой возится маленький серенький детонатор, способный взорвать эту жирную бомбу. Мышь приземлилась прямо перед носом Аксиньи. И в следующую минуту все бросились врассыпную: Аксинья — на печку, мышь — в кастрюли, а Иннокентий — к выходу.

«Только бы не упасть, только бы не упасть!» — думал Иннокентий, чувствую слабость во всем теле.

Отсмеявшись, Казимир помог Аксинье слезть с печи.

— Ну, Аксинья, скажу Георгию, чтоб поставил мышеловку… Погоди-ка-а… Погоди-ка, погоди-ка! А где лошадь?! Лошадь где?!

Все медленно попятились в дом. На дворе остались только Миролюб и Борис.

— Скажи, ты тоже знаешь Казимира?

Миролюб замялся, не зная, что ответить. В эту минуту Борис заговорщически зашептал:

— Все нормально. Мы с тобой на одной стороне. Надо было бы придумать какой-нибудь пароль или отзыв, но меня просто не предупредили, что будет еще кто-то! Совершенно не понимаю, может быть, гонец не дошел. Но ты пришел позже меня, может, что-то изменилось, надо менять наши действия?..

Миролюб молча, не глядя на Бориса отрицательно мотал головой.

— В любом случае я очень рад, что нашел тебя. А тебя хотя бы предупредили, что мы на одной стороне?

Миролюб только мычал, вертя головой соответственно ответу на вопросы.

— Вот, что мне не дает покоя, — не замечая странностей в поведении Миролюба, продолжал Борис, — Кто тогда седьмой? Видишь, я про тебя ничего не знал, и думал, что все держу под контролем…

Миролюб очень внимательно рассматривал землю под ногами.

— Ну пошли что ли, что стоять-то? — подтолкнул его Борис. — А знаешь, я ведь сразу заподозрил неладное. Ну что это за дар такой: всякую белиберду говорить? На костях там гадать, или на лопухах будущее предсказывать, это одно, а тут напрямую ересь городить… Не подвело меня чутье, стало быть… Да что ты там увидел-то?

— Говорят, маги на два метра под землей видят… — медленно проговорил Миролюб.

— Хех, — ухмыльнулся Борис. — Поздновато профессию менять. Как-то тебя, видать, готовили впопыхах. Я год учился людям мозги крутить, чтоб им казалось то, чего не существует.

— А как ты это делаешь?

— Свиное рыло-то? — усмехнулся Борис. — Да тут много мастерства не надо. Никакое рыло я, конечно, не делаю. Моя задача — всех убедить, что пятачок у человека вместо носа. Двух убедил, остальные сами, как бараны, знаешь, они стадом бегут, потом первый сворачивает, и все остальные за ним. Это сложно первые два раза. А потом по щелчку — люди привыкают, услышали щелчок, значит должны увидеть пятачок. Ну раз должны, значит, видят. Пятачок — это ерунда. Самое тяжелое было — убедить их всех, что мир к ним настроен враждебен. Тут вот пришлось попотеть, надо было их воспоминания узнать и постепенно подменить другими историями. Они должны поверить, что их там, откуда они, не ждут и прямо ненавидят их там все, чтобы эти не хотели вернуться, и даже боялись бы. Тогда их тут легко всех удержать.

— Хитро-о, — протянул Миролюб. — Однако, что же нам дальше делать? Про меня-то они знают, что я против них, а про тебя-то нет. Мы давай так с тобой сделаем: я тебя сейчас свяжу по рукам и ногам, и туда, ко всем втащу, и скажу им: если моей воле не подчинитесь, я его убью. Они своего защищать будут, нам все, что надо расскажут и все магические штучки-дрючки свои передадут.

— По рукам! — хлопнул Борис Миролюба по плечу.

В избе было жарко, несмотря на это по спине Миролюба бежал нехороший холодок. Он конвоировал в избу Бориса.

Приятели частью были напуганы, частью возмущены. Первым вступился за товарища Ярослав:

— Отпусти его, Миролюб, он парень молодой, возьми меня.

— Молодой да ранний, ему бы цвести, а он сгнил уже…

— Что ты имеешь ввиду? — обескураженно спросил Ярослав.

— А вот что, Ярушка. Мальчишка к нам давеча приходил, Иннокентием звали. Если разбираться, то, как и Борис, молодой, длинный, сивый… Так вот мальчишку-то чуть убийцей не сделали.

— Никто его убийцей не делал, — возмутился Вениамин. — Убийцей, напомню, сделали меня!

— Ну или тебя, — вздохнул Миролюб.

— Ничего не понимаю, — затараторила Матильда. — Что происходит? Скажите вы уже, что за день сегодня такой? Кто убийца? Миролюб убийца? При чем тут Борис?

— Это сложно, девочка, — ответил Миролюб. — Вы же все маги здесь? Все. Да. И все вы знаете, что любой маг с любым искусством под два метра видит под землей…

— Конечно, иначе бы клады никогда не находили, — хихикнул Богдан.

— Ну а раз так, подите на двор, скажите, где клад.

— Что за ерунда?

— Ты не спеши, Богдан, ты скажи, где клад потом посмотрим. Иди на двор, посмотри, сюда вернешься, мне место на бумаге начерти. А я уж тоже начертил.

— Зачем это? — возмутилась Матильда.

— Иди, девка! — рыкнул Миролюб.

Таким маги его еще не видели. Он был бледен, каждая морщинка на его лице как будто была подведена сурьмой, как делали это раньше заезжие танцовщицы, глаза горели как у молодого перед дракой, и вместо яркого синего огня в них полыхали красные отсветы.

Один за одним все они вышли на двор и, вернувшись отметили места кладов, закопанных вблизи избы. Бориса отпустили связанным, постепенно отпуская веревку, чтобы не сбежал.

Настало время разворачивать бумажки. Все они оказались совершенно однообразными, все, кроме одной.

Записка Бориса четко указывала на место, где они недавно разговаривали с Миролюбом.

— Все равно ничего не понимаю, — процедила Матильда.

— Ну так сходи глянь, есть на том месте клад или нет? — предложил Миролюб.

— Нет тут ничего, — выкрикнула Матильда со двора.

— А я смекаю, — усмехнулся Богдан. — Стало быть, если все маги-то видят, то Борис и не маг вроде бы?

— Угу-у… Все его умения цыган из придорожной пыли с молоком матери впитывает, — кивнул Миролюб.

— Ну а раз не маг, то зачем он здесь? — спросил его Богдан.

— А это он должен сам рассказать, как давеча мне открыл, пока вы в избе были…

Борис, удивленный таким предательством товарища по цеху, словно потерял дар речи и не мог ничего сказать из своего угла. Наконец, он пришел в себя:

— Как это не маг? Как это не маг? — вопил он из своего темного угла. — А кто вам, свиньям, пятачки на морду лепил? Это что по-вашему?

— А ну-ка, налепи! — приказал Миролюб.

— А пожалуйста…

Все вдруг ясно увидели на лице Миролюба свиное рыло. Он подошел близко к Борису и закрыл ему рот бумагой с отметинами кладов.

— А если б у меня пятачок был, я бы мог бы разговаривать? — спросил Миролюб.

— Да вроде и не мог бы, — засмеялся Ярослав. — Хрюкал бы…

— А я же говорю! А ну, посмотри на меня еще разок! Есть пятачок?

— Нет! Во дела!

— Вот тебе и дела, — передразнил его Миролюб. — Один раз дела, что никакого пятачка нету, а второй раз дела, что я в одиночку его искусство смог разрушить. Ну-ка, вспомните, могла ли Матильда одна мою силу сломить? Не могла. И никого из нас сломать в одиночку не выйдет. Только союзом…

— Так, хорошо, Борис не маг. Ну и что? — запоздало встрял Вениамин.

— А зачем тут не маг, Веня? — съязвил в ответ Миролюб.

— Ну так незачем…

— Незачем, Веня, а он тут…

— Да что ты, с нами в угадайку будешь играть? — рассердился Богдан.

— Буду, Богдан. Вы же думаете, что я злец, после того, как на вас наорал. Так что вы мне не поверите, что бы я вам ни рассказывал. А поверил мне вот он, — Миролюб ткнул пальцем в сторону Бориса. — Он мне поверил и все рассказал, зачем мы здесь, что его год учили эти мерзости делать вроде пятачков на носу, да вам память портить… Только вы мне не поверите. Его спрашивайте, а я рядом посижу…

— Спрашивайте сами, кому нужно, а я больше ваши хороводы водить не буду. Вот тут они у меня, — нервно выкрикнул Вениамин, ударяя тыльной стороной ладони по горлу. — Идите-ка вы все! Меня сегодня судили, потом чуть не убили, потом загнали в избу, а теперь я должны ваши загадки разгадывать?

— Можешь и не разгадывать. Только я тебе, книжнику, напомню, что в Книге написано «седьмой — убийца», и ты же, Веня, хотел найти признак, чтобы найти лишнего. Вот тебе признак, Веня, мы все маги, а Борис — трюкач, — устало ответил Миролюб.

— Ой, ну может, ты предсказание скажешь что ли? — закатила глаза Матильда.

— Может, и скажу, но не сейчас…

— Погодите-ка, так у нас двое не маги. И Борис, и тот новенький молодчик! — догадался Богдан.

— Нет, про новенького мы этого сказать не можем. Он пока сам не знает, какого рода у него искусство. Ты себя вспомни, тоже не сразу догадался, что маг…

— А почему мы не можем спросить Бориса-то? — выкрикнула Матильда.

— Можем, только разве он правду скажет? — зевнул Миролюб.

Борис вращал глазами в углу, пытаясь всем своим видом показать, как он всех презирает, и что он с ними со всеми сделает, угрожающе мычал и наконец выплюнул свой кляп:

— Все вы! Все вы меня попомните, когда будете о пощаде молить! Все вы получите! Великий час они ждут! Придурки! Все вы уже проспали, все вы проиграли! Ничего-то вы не можете! А кто это с вами сделал? А? А? Я вас спрашиваю, грозные мои придурки. Я! Я это сделал. Я! Да-да, молодой, долговязый блондин, которого никто не боится, на которого можно покрикивать, да, Венечка? А вот он я! Не ждали!..

Богдан подошел к крикуну и мощной оплеухой вырубил его.

В избе стало тихо.

— Ну наконец-то тишина, — облегченно выдохнул Вениамин.

— Погоди, Веня, рано отдыхать-то. Боря наш — связной. Не один работает. А мы не знаем, как часто он со своими разбойниками-подельниками совет держит и когда ему с ними на встречу идти. А вдруг — завтра? Коли не придет — они встревожатся. Тут, Веня, действовать надо быстро, быстрее, чем ветер в небе, — поучал Миролюб.

— Ох, братцы, кто прав, кто нет — не знаю, — высказался Ярослав. — Одно точно, засиделись мы тут в тепле со жратвой. Отрастили пузаны, а все дело как делать-то и забыли. В одном сегодня правы — упрек, что мы не только не используем искусство, а даже и не попробовали вместе, сообща, союзно действовать. Вот это горько! Сколько времени упущено, все зря. Тут, братцы, срочно надо вместе собираться и вместе действовать. А пока мы, как дети малые, пожрем да на горшок.

— Слышь, — Богдан вынул кляп изо рта Бориса. — Ты с кем связной?

— Тьфу, да кому вы верите-то? — выпалил тот в ответ.

— Понятно, — положил снова кляп в рот приятелю Богдан. — Остается одно, действовать вместе.

— А почему вы все верите Миролюбу? — выпалила Матильда.

— Ой, да никто никому тут уже давно не верит, все устали до смерти, — отозвался Вениамин.

— Ну-ка, — Казимир усадил Аксинью напротив себя за стол. — Опиши-ка мне того мальца…

— Молодой, — закатила она кверху глаза. — Ласковый такой, жалко его…

— Да ты его опиши, а не замуж за меня выдавай!

— Высокий он, светленький… Говорил, что ученик твой. А зовут Борисом.

— Ничего не понимаю, — Казимир постучал по столу пальцами. — А что еще говорил?

— Ну что, ничего не говорил, спросил, как звать меня и все…

— А с Георгием что? Его он знает?

— Ну не-е по-омню-ю я-а-а, — нетерпеливо протянула Аксинья. — Не помню. Хороший мальчишка. Добрый.

— Добры-ы-ый, — повторил за ней нараспев Казимир. — То-то и оно, что до-о-обрый…

— Ну тебя, разбирайтесь сами, а меня не впутывайте! Мое дело — горшки мыть да щи варить. И без вас забот хватает!

— Иди-иди, Аксиньюшка, Георгий придет, скажи… Нет, ничего не говори. Лошадь я у него возьму…

Аксинья только рукой махнула, поспешно удаляясь в сторону кухни.

Казимир, не торопясь, собрал в дорогу хлеба и сыра, захватил фляги с водой и чем покрепче, присел на дорогу, хлопнул себя руками по коленям, помотал головой и протянул привычное: «Ну дела-а…»

Лошадь не лошадь, но старая кляча, стоявшая на заднем дворе, вздрогнула при появлении старика и понимающе заржала, готовая отправиться куда угодно на своих старых узловатых жилистых ногах, лишь бы не на бойню.

Казимир потрепал ее по холке:

— Ничего, тут недалеко.

Лошадь неспешно везла Казимира по утоптанной неширокой тропинке в лесу. Вверху сквозь сосновые ветви пробивалось солнце, в кронах щебетали птицы. И, если бывают души у лошадей, то именно так выглядела бы сейчас радость лошадиной души. Старая кляча, казалось, даже пробовала перейти в галоп, мотая время от времени головой, задирая ее в сторону сорочьего треска, и уж так было легко и привольно ей, спасшейся от верной смерти на бойне, доказавшей всему миру, что кляча-то — еще ого-го! Она была благодарна седому старику, сумевшему поверить в нее!

Да и Казимир чувствовал это настроение. Хотелось глубже дышать, затягивая в легкие побольше воздуха и не выпускать его изнутри, а хранить все это теплое солнечное великолепие в себе как можно дольше. Захотелось петь, что-то такое широкое, как певали во времена его детства мужики, идущие с сенокоса. И было в их песне что-то такое честное, настоящее, было право отдыха после тяжелых трудов, и была гармония со всем миром, была благодарность матери-природе, была спешка к любимым семьям, детям и женам…

Казимир и хотел петь, и не умел. То есть когда-то, он это точно помнил, он с удовольствием подтягивал тоненьким мальчишеским голоском с печки, когда бабы в зиму собирались в избе плести кружево и тянули при этом свои бабьи страдания. А вот, став взрослым, будто разучился. Казалось бы, чего такого: раскрывай рот да говори, только медленно…

А вот — никак. Впрочем, раньше его это нисколько и не тревожило. А тут несколько дней, прямо чувствовал, что, если не запоет сейчас во всю силу, разорвет его изнутри какое-то и знакомое, и забытое где-то и когда-то давно чувство.

Вот и сейчас желание вылиться изнутри наружу подступило к горлу, сжав его стальным кольцом. Казимир огляделся, нет ли кого, кто мог бы стать свидетелем его позора, и, убедившись, что, кроме лошади, его никто не услышит, раскрыл рот пошире и попробовал протянуть: «А-а-а!»

Первая проба вышла, прямо сказать, не очень, звук был хриплый и трусливый, как заяц, но за ней последовали вторая и третья. И с каждым разом все лучше и лучше. И вот уже сам Казимир удивлялся, что в его звуке появился и даже показался знакомым какой-то давний напев. Слов он припомнить не мог, но мотив лился из него уже сам по себе, как майский ливень, не останавливаясь ни перед чем.

Казимир закрыл глаза и как будто немного замер, слушая сам себя и боясь спугнуть внезапное открытие. Лошадь, кажется, тоже на время отвлеклась, потому что через несколько мгновений она завалилась плашмя наземь, придавив хоть и тощей, но все-таки тяжелой тушей своего седока.

— Ах ты, стерва! — взвыл Казимир.

Ругательство получилось не таким музыкальным, как только что было все, что производил он. Лошадь пыталась встать на ноги, раскачиваясь всем телом, отчего причиняла еще большие страдания своему седоку.

Казимир нащупал свой нож, с трудом вырвал его из ножен и обнял кобылу покрепче, пытаясь приблизительно понять, где у той в таком положении может находиться сердце. Промахнуться было нельзя, удар мимо обещал ему скорую смерть от того, что лошадь окончательно выйдет из-под контроля.

Старый вояка, он точно знал, как избавиться от лошади, понимал, что нога его раздроблена в лохмотья, и ближайшее время, пока он будет валяться здесь, не в силах ползти дальше, лошадь будет его единственной провизией и брюхо ее единственным его домом…

В таких передрягах он и сам бывал, и знал по рассказам приятелей. Все было просто: быстрый глубокий удар в сердце — и лошадь затихнет. Выпустить кровь ей, чтобы как можно дольше продержалась и не стухла. Подкопать дерн под собой, насколько это возможно, чтобы освободиться из-под трупа животного, пока не застыло.

И нож в руке, и сердце нашел Казимир, и лошадь, как будто понимая, что другого выхода нет, затихла и приняла свою участь… Но что-то было не так. Столько людей убил за всю жизнь Казимир, а лошадь эту глупую не мог…

Вместо привычного способа устранить препятствие, он прижался к лошади плотнее и прошептал ей:

— Давай, родимая, давай, милая, по чуть-чуть, вот так, вот так, моя хорошая…

Лошадь, обалдевшая от ласковых слов, которых и жеребенком-то ни от кого не слыхала, сделала то, чего не делал еще ни один породистый скакун. Она просто встала на все свои четыре тощие ноги, увлекая седока, бережно, чтобы тот, обессилевший, не потерял равновесия и не упал с другой стороны ее крупа…

— Дела-а-а…

Казимир целовал свою клячу в твердые торчащие из-под кожи кости и рыдал, как маленький.

— Умница моя!..

«Только б не упасть, только б не упасть», — повторял про себя Иннокентий, сжимая зубы так, что челюсть начало понемногу сводить.

Они мчались, не разбирая дороги, он и его спутница, наброшенная хомутом на круп лошади. Одной рукой Иннокентий держал поводья, другой поддерживал Лею. О том, чтобы выбирать путь и направлять бег лошади не было и речи. Она сама неслась, куда хотела, сминая кусты, чудом огибая овраги и едва не врезаясь во встречные деревья.

Голова Иннокентия болталась, желудок подпрыгивал вместе с лошадью, юноша начал икать. Лея открыла глаза и увидела своего возлюбленного в самом неприглядном виде: чумазого, со съехавшей на ухо грязной повязкой, растянувшего руки коромыслом…

Не таким она его помнила. В ее воспоминаниях юноша стоял посреди деревни, красивый и высокий, с длинным сверкающим мечом…

Очередная выбоина грубо вытолкнула Лею из воспоминаний, заставив сильно удариться головой. Нужно было срочно действовать, пока этот грязный мужлан не увез ее совсем далеко от того места, куда она так спешила. Чувствуя, что руки ее связаны, девушка негромко застонала. Для Иннокентия и этого было достаточно.

— Проснулась! — воскликнул он, натянув на себя поводья, заставляя лошадь скорее затормозить.

Он схватил Лею и прижал к себе. Девушка не растерялась и в ту же секунду ее прекрасные белые зубы вонзились в нежную мочку уха.

Лошадь встала как раз вовремя, потому что Иннокентий, почувствовав, наконец, что он и Лея в безопасности, дал своему уставшему организму расслабиться окончательно, а сильная боль в ухе решительно перевела его из реальности в мир духов. Юноша поник и стал медленно сползал вниз. Лея, окрыленная легкой победой над пленителем, мешком свалилась на него сверху и стала оглядываться в поисках чего-то острого, чтобы растрепать веревку, стянувшую руки. Однако ни шила, ни ножа за пазухой у юноши не нашлось. Девушка кое-как поднялась и уже занесла ногу, чтобы пнуть своего похитителя, однако, на полудвижении замерла. Перед ней было какое-то очень знакомое лицо. Не то лицо старика, который несколько раз за пару дней хватал ее в плен.

— Кеша? Кеша! — бросилась она перед ним на колени, дула в нос, кусала за бровь, чтобы хоть как-то привести его в чувство.

Иннокентий приоткрыл глаза и посмотрел на девушку:

— Лея? Скорее! Мне нужно к королеве!..

— К королеве? Хорош, гусь! Я тебя от смерти спасаю, а ты про королеву?

— Лея, не сейчас, нам нужно торопиться, — попытался встать Иннокентий.

— Ну вот тебе нужно, ты и иди! А меня развяжи, и иди к своей королеве один! И посмотрим, как она тебе жизнь будет спасать! Иди-иди, что застыл?!

— Ну что ты такое говоришь?

— Что говорю? Нет, это ты мне скажи: будет твоя королева ради тебя жизнью рисковать, а?

— Да откуда я знаю. Причем здесь это?

— Конечно, ни при чем. Тут ничего ни при чем. Я бегу, спасаю его к этой самой королеве, меня чуть не убили. И я тебя нахожу, и опять спасаю тебя, ты ведь сейчас чуть не умер. Я тебя еле в чувство привела. И что я слышу? Может быть, я слышу: «Ах, Лея! Спасибо, Лея!»? Это я слышу? Не-ет. Я слышу: «скорее к королеве!»

— Да причем здесь это, Лея. Я ничего не понимаю…

— Конечно, валенком-то не прикидывайся! Никто тебя не держит. Развяжи меня и иди к своей королеве. Проваливай! А я всё! Плевать я на тебя хотела! А ну-ка, развяжи меня!

Иннокентий привстал на одно колено и протянул руки к Лее.

— И не уговаривай! — выкрикнула она и отвернулась.

— Не уговариваю, руки давай, развяжу…

— Хам ты, Кеша! — смягчилась Лея. — Мог бы хоть прощения попросить…

— Да за что-о?!

— Ни за что! Всё! Развязывай давай!

Иннокентий даже отвернулся. Но Лея не унималась. Однако и близко не подходила, опасаясь, видимо, что Иннокентий ей все-таки руки развяжет и придется убираться восвояси.

Иннокентий понимал, что вот сейчас надо показать характер, как бы хлопнуть кулаком по столу и сказать что-то вроде «Замолчи, женщина!», но не мог.

Не мог и все. Понимал, что глупая баба не уймется, что она ждет, чтобы мужик цыкнул, иначе какой он мужик. Но не мог.

Догадывался, что Лея, однажды взяв верх, никогда больше не будет считать его главным, чувствовал, что теряет ее, но цыкнуть не мог.

— Лея, что ты хочешь от меня? — проговорил он твердым тихим голосом.

Девушка опешила, она готова была еще пару дней проспорить, у нее было достаточно сил еще, чтобы упрекать его и слушать его оправдания. Однако, она была совершенно не готова к такому равнодушно-уверенному голосу. Совершенно не понимая, как действовать в ситуации мужского спокойствия, она прибегнула к тому способу, которым владеют все женщины Края. Она заплакала. Заплакала, и тут же победила. Иннокентий бросился обнимать ее, развязал ее руки, целовал закостеневшие пальчики, грел своим дыханием ладони.

Лея была счастлива, все доказательства любви к ней, которые она вымогала у своего друга шантажом скандала, она получила. Чего еще нужно женщине? Разве, что отделаться от крохотного чувства вины, что ее поведение чуть не стало причиной ссоры:

— Кеш, а Кеш, давай никогда не ссориться? А то ты вечно начинаешь?

— Давай, моя хорошая, — еще крепче обнял ее юноша, раз и навсегда зарекшийся теперь разбираться в извилинах и поворотах женских капризов.

— Баба-то она, что кобыла, — раздался рядом хриплый смех.

Лошадь, на которой к поляне домчались юные влюбленные, задрала морду и заржала, узнав хозяина.

Лея дернулась, Иннокентий заслонил ее.

— Да что я вам теперь сделаю, — аккуратно сползая с лошадиного крупа сказал Казимир. — У меня теперь одна нога всего. Убежите — не догоню…

— Да и я не убегу, дядь, — засмеялся Иннокентий. — У меня ноги две, только обе не ходят.

Лея не понимала, как это так вышло, что ее любимый жених и ее заклятый враг могут так мило улыбаться друг другу.

— Кеша! Ты ж ничего не знаешь! Это ужасный старик! Он чуть не убил меня, — затараторила она.

— Как? Разве он мог? Это же мой приятель, только мы с ним случайно разминулись…

— Да нет, малец, не случайно…

— Что значит неслучайно? — не догадывался Иннокентий.

— Бывает так, понимаешь… Я ведь потом-то тебя действительно спасти хотел, да тут морок какой-то на меня нашел…

— Мо-орок? — протянула Лея. — Вот оно что, а как это было?

— А тебе зачем? — прищурился старик.

— А не твое дело!

— Какая ты девка скандальная, — плюнул Казимир.

— Ага, ты меня чуть не убил, а я скандальная?! А как я, по-твоему должна на тебя реагировать?

— Да не убил бы я тебя. Не убил. Ты мне для другого нужна была.

— Для чего же?

— Не твоего ума дело…

— Объясните мне всё! — потребовал Иннокентий.

— Ну, девк, ты помолчи, а я попробую, глядишь, вместе и договоримся, а ты, малец, костерок какой разведи, мы тут и заночуем…

Пока Иннокентий возился с огнивом и выдувал из себя весь воздух, лишь бы хватилось хоть малое пламя и заходило по тоненьким хворостинкам, старик успел рассказать о себе, честно и не утаивая ничего о своей работе, чем вызвал гневное фырканье Леи, которая не успокоилась фукать, пока нижняя губа ее не побелела и не занемела от частого использования не по делу. И, наконец уверив всех в своей неприязни к Казимиру, она успокоилась и уселась у будущего костра, позевывая и потягиваясь, хлопая глазами, закрывающимися от хлопот прошедшего дня.

— Ну так я тебя и умыкнул, потому что, ну сам понимаешь… Значит, магия в тебе есть…

— Ты бы мне это рассказал несколько дней назад, я б не поверил ни за что…, - протянул Иннокентий. — Но теперь я точно знаю, что-то такое есть во мне. Моя очередь, стало быть, рассказывать, только ты, дядь, особо не рассчитывай, что меня поймаешь…

— Эх, малец, то, что в тебе что-то есть, я и без тебя знаю, вот из-за тебя и со мной что-то не то творится который день… Я вон сегодня запел даже…

Лея попробовала фыркнуть, но вместо увесистого презрения вышло писклявое «пю-ю», что рассмешило всю компанию.

— Ну вас!

— Ну так я скажу все же, пожалуй. Так я, как с тобой спелся, так мне все что-то не так, вроде, как и прежде все, а все не так. Ну вот тебе пример. Никого в жизни не жалел. Знаю, что маги — зло это, все беды от них. А вот тебя пожалел. Ну, кто его знает, глянулся мне малец или что там на старости лет бывает, все старики слезливы, ну, думаю, мой черед настал… Ан нет. Дело не только в этом. Я вам одно скажу, вы-то никому не скажете, а я в себе носить тоже больше не могу. Вот с тех пор, как с тобой по болотам якшался, мне сны дивные видеться стали, вроде и сны, вроде, и не сны вовсе. Тут я не мастак говорить. Одно дело — мать я свою припомнил. Да только вот не пойму, то ли правда она такая была, то ли это так мне голову закрутило, что кажется правдой. В общем вспомнил я вот что: мать моя колдуньей была. Вот даже иной раз забудусь, от дел отвлекусь, а ее заклинания в башке так и торчат, тут как тут. И вот я тебя-то спросить хочу: это сила в тебе какая, головы чтоб морочить, или я правда как будто что-то вспоминать начал?

— Сила у него! — не выдержала Лея. — Так и называется — морок.

Оба мужчины обернулись на нее.

— Да-да, именно так. Кеша — маг. С тех пор как тебя украли, а мама твоя ко мне пришла и спрашивает, мол, ты Иннокентия любишь? Я говорю, мол, люблю. А она глазами так сверкает и шепотом: «А жизнь за него отдашь?» Спрашивает меня. А я? «Конечно, — говорю, — отдам». Это вот вы все думаете, что, если человек родился бабой, то ему в правую руку горсть заколок надо насыпать, а в левую — мужика, чтоб она в него желчью могла плевать. А баба — человек сложный. Только вот вы понять этого не можете!

— Ну а что ж в бабе сложного-то? — засмеялся Казимир.

— Ну как это что? Ну все ведь сложное! Ай, да что с тобой это размусоливать, ты ведь все равно не поймешь. — отмахнулась Лея. — Так вот, мама твоя мне тогда и рассказала, что ты сын известной колдуньи в Краю, которую уничтожила королева. А бабка твоя за то королеве отомстила, дочку ее страхолюдиной такой сделала, что та мимо зеркала, не переблевавшись, пройти не может. Поначалу даже в королевстве зеркала попрятали, так принцесса у пруда болтаться любила, раз на себя глянула, потом месяц икала. Так-то бабка твоя, Кеш, отомстила за мать твою. А сама во дворце с принцессой осталась, чтоб та не смогла никак себе красоту вернуть. А тебя деду отдала, сказала, мол, вези старый подальше от дворца, найди кормилицу, которая его примет, золота много дала, и вот твоя матушка в нашей деревне согласилась тебя от всего укрывать и воспитывать. Только уговор был такой — тебя так воспитать, чтоб ты ни сном ни духом не знал о волшебстве…

— О как! Ну вот бабку-то я видел, а дед где?

— А дед где, я не знаю. Это не важно. Важно, что матушка твоя дала мне записку к королеве, чтобы я ей отдала, а королева бы тебя приняла. Ну вот тут я не совсем поняла, что и почему, но суть такая, что какой-то час пробил, и теперь пора…

— Да-а… Мне бабка тоже сказала, что мне надо книгу взять и прийти к королеве…

— Так вот, — настаивала Лея. — Я одна, совсем одна пошла…

И Лея рассказала о всех своих злоключениях по дороге во дворец, о гадком нраве страшной королевы, о похабных солдатах и мерзком старике, который внимательно теперь ее слушал. Было уже за полночь, как девушка закончила рассказ о собственном героическом походе, пересыпанный поучениями и выводами о том, что баба — человек воистину и сложный, и бесстрашный…

Утро было таким же хмурым, как и вечер. Несмотря на усталость, все обитатели избы спали плохо, думы одолевали каждого, и думы эти были совсем не веселые. За долгое время комфортного пребывания в маленьком, скрытом от посторонних мирке, маги расслабились и полюбили свою жизнь, жизнь дикого медведя, который однажды был пойман и теперь на веревке мотался с балаганом по городам и весям на потеху публике, привыкшего есть по расписанию, и больше всего на свете боящийся своей свободы.

Новая ситуация заставляла думать и действовать. Даже если бы кто-то решился на отказ от дальнейшего продвижения магии в Краю, все равно это решение необходимо было и обдумать, и принять. И, если уж принять, предстояло вернуться к жизни в деревне. А что эти люди помнили о своей прежней жизни? Смутные расплывающиеся образы, кто они такие, как встретят вернувшегося. Все образы прошлого пугали какой-то неясной тревогой, какая бывает, если подойти к краю пропасти. Страх, от которого холодели уши и билось чаще сердце, одолевал тут же, как только маг пытался вспомнить мелкие подробности из прошлого существования, и никто до этой ночи не осмеливался заглянуть в пропасть.

Если же оставить попытки заглянуть в прошлое и узнать, как оно там было на самом деле, следовало бы принять решение остаться в избе, но и это не сулило легкой жизни. Потому что остаться со всеми значило одно: поменять свою жизнь радикально, бросить все, к чему привык, и решиться на какой-то дальний поход и выстраивание новых отношений, и стать готовым к опасностям. Конечно, когда-то давным-давно они за этим и явились сюда, чтобы сражаться за восстановление магии, тогда, два года назад, они и слышать не хотели о том, что можно запереться в доме и наслаждаться такой жизнью. Но теперь, вот прямо сейчас, все бросить и что-то начать делать? Ну хотя бы не сразу, может быть, завтра? Но откладывать было нельзя больше ни на полдня, и это было ясно всем.

Каждый ночью ворочался, каждый обдумывал. Каждый должен был принять решение. Каждый думал о том, какое решение примет сосед. И уж если уходить, то, честно говоря, уходить одному было страшновато, куда легче уходить с товарищем, и поэтому всякий подбирал аргументы для приятеля, чтобы покинуть избу вместе. И каждый понимал, что больше все-таки хочет уйти, а не остаться.

Уже свет заглядывал в окна комнат, щекотал нос, лез в глаза, но никто не решался выходить в общую залу, никто не хотел быть тем, первым проснувшимся сегодня, никто не готов был объявить о своем решении. Казалось, если вот так лежать, спрятавшись под одеялом, момент искренности не наступит никогда, и в природе, и в мире что-то произойдет, что позволит отложить решение еще хоть ненадолго, и скроет трусость магов, напуганных переменами в их судьбах.

Единственный, кто смог выспаться и пребывал в самом благостном расположении духа — это Борис. Пожалуй, впервые за несколько лет он спал полностью забывшись, распустив слюни по скамейке, на которой его оставили, спал без боязни быть раскрытым, без контроля своего сна и без контроля пробуждения, без страха заговорить во сне и выдать этим себя, спал без задних ног и мыслей. Когда человеку не о чем беспокоиться, ему начинает казаться, что он счастлив. Но как только человек подозревает в себе ощущение счастья, он тут же начинает тревожиться, что такое прекрасное ощущение можно легко потерять. Борис понимал, что ему ничего не грозит: в большинстве своем его подопечные — невозможные рохли и несамостоятельные тюфяки, им нужно действовать быстро, а они этого не смогут никогда, так что время на стороне Бориса, через день связной придет на место встречи и, не обнаружив весточки от Бориса, нагрянет в избу. Но какой-то холодный скользкий страх все же залезал под воротник: а вдруг они смогут собраться и действовать сообща, вдруг Борис что-то упустил, где-то недоработал, в чем-то недооценил соперника. Но чем дольше маги спасались в своих комнатах и не выходили в зал, тем больше росла и крепла уверенность Бориса в том, что он рассчитал все правильно, и ему ничего не грозит.

Время приближалось к полудню и магические желудки стали подсказывать своим хозяевам, что долго оставаться в кроватях не получится. Не убеждало это только Богдана: благодаря возможности представлять в яви всевозможные яства он планировал выйти из своей крепости, где добровольно забаррикадировался, самым последним, посмеиваясь над товарищами с бессмысленными волшебными силами.

Окно в его комнату внезапно открылось от резкого сильного порыва ветра, который ворвался в комнату, разметав все на обеденном столе. Богдан бросился к окну, оставив еду, разбросанной по полу, несколько замешкавшись, подхватывая края занавески, реявшей по комнате, будто привидение. Когда Богдан вернулся, чтобы собрать остатки еды, разбросанной на полу, он был несколько обескуражен, потому что на полу не оказалось ничего. «Теряю навык», — подумал маг, списавший отсутствие еды на незавершенную материализацию, которая позволила явить одни только абрисы предметов без внутреннего их содержания.

Вернувшись на исходную позицию для сотворения еды, Богдан снова явил яства, но в этот раз, прежде чем радостно расслабиться, он ощупал каждый сотворенный из воздуха и мыслей продукт. Все было в порядке, все было настолько настоящим, что сердце радовалось. Но не долго, на душе Богдана вдруг точно кошки заскребли, так ему стало жалко своих голодных товарищей, которые сидели голодными, до слез жалко. Особенно жалко было Ярослава: они были ближе друг другу, чем остальные, и все же Ярослав был таким добрым и хорошим, что оставлять его без еды было чистейшим преступлением. Богдан собрал в полотенце часть съестных припасов и отправился к товарищу, буквально истекая слезами от жалости к товарищу. Перед дверью, ведущей в его комнату, Богдан замялся, как будто голос в голове, до этого рассказывавший ему о необходимости проявления милосердия к Ярославу, приказал ему остановиться и не стучать. Немного потоптавшись у двери, Богдан оставил дары и отступил. Едва зайдя в свою комнату, он услышал знакомый скрип, именно так скрипели верхние петли, когда он входил в комнату к Ярославу. На душе Богдана отлегло, и он, наконец-то, позволил себе спокойно позавтракать. Но что-то явно было не так, еда явно на что-то намекала ему, как будто это была не просто пища, а еще и пища к размышлению. Каким-то чудесным образом кусочки завтрака расположились в виде слова «Миролюб». Богдан вздохнул, набрал в горсти еще треть завтрака, но уже без полотенца, отнес эту часть под дверь Миролюба. После этого, собрав остатки, уже без намеков и лишних слов, отправился с завтраком к Матильде. Дверь девушки была приоткрыта… Богдан не удержался и прильнул к щели. Каково же было его возмущение, когда вместо страдающей голодной барышни, он увидел внутри наглую девицу, пожирающую плоды его первого творения. «Стихия», — усмехнулся Богдан, поняв куда и каким образом исчез его первый завтрак.

Осмелев, он без стука толкнул дверь в комнату Матильды, вместо приветствия громогласно заявив:

— Врать нехорошо!

Матильда несильно была обескуражена или напугана.

— А что было делать, Богдан? Ну не оставаться же мне, на самом деле, голодной. Ты же себе сколько хочешь еды можешь натворить….

На шум сбежались остальные жители избы.

Чмокая губами и качая головой, Ярослав принялся стыдить Богдана:

— Как же так, подумаешь, девочка проголодалась, тебе что, еды жалко для нее? А?

— Так-так-так, — догадался Богдан. — А почему ты ее защищаешь, Ярушка? Не потому ли, что сам такой же? Откуда это у меня вдруг такая забота сегодня проснулась о тебе? Есть не мог, только о тебе думал? Это мне кто такие мысли-то внушил? А?

Ярослав засмеялся:

— Ловко вышло, да?

— А ты, Миролюб, — обратился к нему Богдан. — Ты почему молчишь? Пока я ходил относить еду Ярославу, ты ко мне пробрался и из моей завтрака составил свое имя. Повезло еще, что я читать умею…

Миролюб недоуменно хлопал глазами. Зато Вениамин рассыпался мелким смехом.

— Это я. Я могу на расстоянии двигать предметы, оказывается. Признаться, я сам не подозревал. А пока ты относил еду Миролюбу, я умыкнул себе пару бутербродов.

— Выходит, все наелись, кроме меня. Может, кто-нибудь хочет сказать мне спасибо? — возмущался Богдан, однако, никто не думал ни извиняться, ни благодарить.

— Собственно, что я могу сказать теперь, — отсмеявшись, продолжил Вениамин. — Думаю, что не удивлю никого, если замечу, что мы все сегодня решали сложнейший вопрос: уйти или остаться? И если остаться, что значит — действовать сообща? Ну так сегодняшнее утро показало, что такое «действовать сообща», и что мы можем это делать. Замечу вам теперь абсолютно точно: от голода мы не умрем.

Легкость, с которой все несколько мгновений назад смеялись, исчезла. Действительность от имени Вениамина снова поставила вопрос, решение которого все откладывали.

— Умываемся, доедаем и собираемся в зале, — объявил Ярослав.

Все разошлись по своим комнатам.

Лекарь делал припарки из горчичного корня и коры дуба, жег флейтисту пятки и пускал кровь. Ничего не помогало.

Измученная жена лекаря скупала золото у ближайших соседей, зашивая драгоценности внутрь белья и приготовляясь бежать как можно дальше от королевского дворца. Дома она говорила мужу: «Кроме магии ничего не поможет». Муж соглашался с ней.

Втайне лекарь и сам хотел чуда и жаждал его, хотя и понимал, что чудеса не только под запретом, но и кудесники повывелись все. В свободные минуты он шатался по рынку, стараясь бывать чаще в той его стороне, где замшелые бабки торгуют пучками зелени с огородов. Проходя там, он, как бы невзначай, приговаривал: «Что же делать? Что же делать? Ах, ничто не помогает».

Хитрые бабки точно знали какие-то заклинания или рецепты отваров, однако, ни за что не шли на контакт с королевским лекарем и не спешили делиться секретами.

— Мерзкие старухи! — в сердцах говорил лекарь жене. — Как мне выманить у них рецепт?

Жена гладила его волосы, целуя уставшую от бессонницы и измученную мыслями голову, и вздыхала так глубоко, что иногда закашливалась от усердия.

— Мерзкий флейтист, — говорил лекарь, возвращаясь домой из дворца. — Наверняка притворяется специально. Я бы тоже, конечно, так бы сделал, конечно, под крылом у самой королевы, с ней с одного стола ест! Но ведь должна же быть совесть у человека, такой молодой, а такой мерзавец!

— А мы выведем его на чистую воду, — однажды ответила его жена, крайне хитро глядя на своего мужа.

— А что же придумала моя женушка? — подхватил настроение лекарь, увлекая ее в спальню.

— А вот что мы сделаем, — некоторое время спустя, отдышавшись, продолжила она, откинувшись на подушки. — Он думает, что ловко всех обманул. Ну а раз он так уверен во всем, значит не ждет от нас ничего такого, значит выдаст себя с легкостью.

— Рассказывай же свой дивный план, — выдохнул лекарь.

— А все очень просто. Вот, к примеру, как заставить человека перестать икать?

— Задержать дыхание?

— Ну нет, надо так, чтобы тому, кто икает, не надо было бы ничего делать для своего излечения? Ну?

— Напиться воды?

— Ну нет же! Напугать! Вот и нам надо напугать флейтиста. Да так напугать, чтобы он понял, что лучше признаться ему, а то будет хуже.

— Чем же мы его так напугаем?

— Да-а… Это нелегко. Но твоя умница-женушка все уже придумала. У мальчишки нет никого из близких, за которых он смог бы заступиться. Поэтому будем действовать по-другому…Ты сначала должен договориться с королевой. А когда она даст свое согласие, тогда вы должны с ней говорить при нем, как будто бы случайно так, ну как будто не хотели бы, что он вас слышал, а он случайно подслушал. И говорить должны вот что, ты должен сказать, что кто-то флейтиста заколдовал, а, чтобы расколдовать, надо пытать… И пусть королева как будто согласится. Вот тогда и посмотрите, он у вас выздоровеет быстро-быстро…

— А если не выздоровеет быстро?..

— Выздоровеет. Жить захочет — выздоровеет.

Хитрый план был немедленно приведен в исполнении с разрешения и с участием королевы.

У постели больного флейтиста заговорщики ловко разыграли свой спектакль. Вопреки их ожиданиям, юноша не только не начал выздоравливать, а и вовсе сбежал.

Первым об этом узнал сам лекарь. Второй стала жена лекаря, которая через несколько мгновений после получения известия уже стояла в дверях, туго умотанная в шарфы и юбки, звякающие на ходу драгоценностями.

Лекарь все понял. Он тоже был готов к такому повороту. Времени на сборы не было. Выдвинулись сразу, не дожидаясь темноты, чтобы успеть добраться до ближайшего к дворцовым стенам селения до заката.

Привычно пробираясь по рынку к выходу из стен, окружающих дворец, они добрались до стражи, ненадолго застряв в очереди покидающих дворец, приготовляя пару медяков для охранников. Однако время в очереди затянулось дольше против обычного. Лекарь, оставив жену держать место, отправился в начало к самым воротам, чтобы выяснить в чем дело.

Стража трясла тощего бледного молодого человека с черными кучерявыми волосами, допытываясь, как его зовут и требуя положенную плату. Юноша совершенно искренне мычал и умолял его выпустить, объясняя, что совершенно не понимает, о чем идет речь.

— Это мой племянник, отпустите его! — обратился лекарь к охранникам, щедро роняя в их карманы целую горсть медяков. — Дурачок совсем, сирота круглый…

Стражник поклонился лекарю, выказывая большое уважение, хотя и пересчитывая количество монет, отпущенных в качестве платы за доброту. Найдя, что плата хороша, стражник осклабился, пригладил волосы и, поцеловав флейтиста в лоб, вымолвил, грозя пальцем: «Такой мальчонка хороший, ох, озорник!»

Счастливый лекарь поспешил с найденной пропажей к своей любимой толстушке, воображая ее радость и предвкушая добрый ужин в собственном доме перед теплым очагом.

Постепенно продвигаясь вдоль очереди к месту, где оставил жену, он заметил, что впереди достаточно большое скопление народа. Как и всякий любопытствующий, он поспешил в самую гущу народа. Там, в кольце толпы на земле лежало тело, завернутое в красные тряпки.

— Что случилось? — спрашивал кто-то рядом.

И кто-то рядом с ним отвечал, что случилось ограбление, какая-то толстуха вся была одета в юбки, которые были буквально напичканы золотом. Так вот ее и ограбили, а поскольку она не хотела отдавать добро просто так, то ее и прирезали.

Лекарь как будто почувствовал странный укол в районе сердца. В тот же миг он кинулся к красным тряпкам, суетливо разворачивая их, умоляя в душе, чтобы только это была бы не его любимая толстая женушка.

Развернув часть намоток, он увидел зияющую рану под правой грудью. Лекарь надавил на рану, стараясь как можно плотнее зажать ее и остановить поток хлещущей оттуда крови.

Справа послышался глухой стук, как будто упало что-то большое. Лекарь посмотрел по направлению грохота — рядом лежал флейтист.

Лекарь взвыл. Усилием воли он заставил себя отключить эмоции и срочно заняться помощью пострадавшим. Сначала необходимо было остановить кровь ограбленной.

— Кто-нибудь! Зажмите рану и держите крепко, чтобы она не истекла кровью до смерти! — скомандовал он в толпу.

Тут же чьи-то руки сменили его на зиящей ране лежавшей женщины. Лекарь принялся разворачивать тряпки дальше. Дойдя до шеи, он приложил пальцы к тому месту, где должна проходить вена.

— Тихо! — закричал он, пытаясь расслышать пульс.

Вена едва-едва подергивалась под его нажимом. Он облегченно выдохнул. Добравшись до лица начал сначала легко, а потом все сильнее и сильнее хлопать ладонью по щеке лежавшей. И тут же застыл.

— Это не моя жена! — объявил лекарь людям. — Не моя это жена!

— Тихо ты, я здесь, — послышался голос сзади.

Лекарь обернулся и увидел свою толстушку, державшую рану жертвы ограбления.

— Скорее, дрожки! Скорее!

Через несколько мгновений счастливый лекарь с женой и двумя жертвами ехали по направлению к дворцу, в королевскую больницу.

У порога их встретила сама королева с перекошенным лицом:

— Он пропал! — кричала Евтельмина. — Он исчез!

Положение спасла лекарская жена.

— Моя королева. Он здесь! Все это время он был с нами, — пользуясь общим замешательством, она подхватила саму королеву под руку, и, принудив флейтиста следовать за ними, уводя их подальше от кровавых дрожек, в то время как ее муж уже отдавал распоряжения прислуге по спасению жизни женщины. — Мы лечили его испугом, вы, должно быть, знаете о методе, который разработал мой муж?

— Да-да, он говорил…

— Так вот, это — вторая часть. Мы взяли юношу в город, чтобы страх от этого вернул ему память…

— Это вы убили ту женщину, чтобы напугать флейтиста?

— Нет-нет. Что вы? Нет! — испугалась толстушка.

— Моя королева, — раздался рядом мелодичный приятный голос.

Королева тут же все поняла:

— Оставьте нас! Все! Оставьте нас!

Нехотя мало-помалу маги собрались в зале. Кто-то должен был взять на себя роль организатора собраний, поставить нужные вопросы, обсудить ответы. Раньше это прекрасно получалось у Бориса. Он направлял беседу в нужное русло, затрагивал темы, которые необходимо было решать, купировал возражения. Сейчас же все обитатели избы, оставшись без поводыря, как дети хлопали глазами и переглядывались, посматривая друг на друга с немым вопросом: ну, кто же начнет.

Все казались себе до сего дня очень умными и деятельными, каждый блистал остроумием на общих собраниях, а как умно всякий из них мог поспорить и опрокинуть точку зрения соседа. Куда же все это делось сейчас. Непонятно было даже, с чего начать.

В какой-то момент все взгляды сошлись на Вениамине. Самым привычным оппонентом Бориса был как раз он, и сейчас от него ждали действий, как бы говоря, вот ты хотел быть главным — вот, пожалуйста, и будь им.

Вениамин понял это, в общем-то и сам себе уже начал задавать этот вопрос, почему он не берет инициативу в свои руки теперь, когда дорога к лидерству очищена, и никто не мешает ему занять верховное место. Пока что все, чего он смог добиться, — сгрызть ноготь на большом пальце правой руки до боли.

Все видели растерянность книжника, но никто не спешил ему на помощь. Каждый почувствовал какую-то удивительную сладость в том, чтобы ткнуть его побольнее, напомнить ему, как он рвался стать главным, и заметить, что кишка-то оказалась тонка. Надо признаться, главными хотели стать все, но никто не оспаривал лидерство Бориса. На это осмеливался только Вениамин. Вениамин-выскочка, Вениамин-букварь, Вениамин-зазнайка и многие другими эпитетами сейчас одаривали книжника приятели, тайно наслаждаясь его провалом.

Вениамин понял и это, понял и то, что удержать власть и верховенство даже над этими жалкими самовлюбленными самоучками будет не так легко. Сейчас, как никогда, он почувствовал необходимость в сильном наставнике, который обычно сопровождал его в годы учения в Библиотеке. Нужен был кто-то, кто сможет указать ему путь. Вениамин проклял всю систему обучения книжников, при которой знания в головы учеников вбивались усердно и охотно, а умение самостоятельно делать что-то умертвлялось в зачатии. Все, что необходимо было для успешного звания книжника: заучивание текстов наизусть и беспрекословное послушание. Любое неповиновение грозило изгнанием, любое своемыслие каралось отменой аттестации. Чем безвольнее и безжизненнее был маг в процессе обучения, тем выше его ценили. Чем выше его ценили, тем больше он о себе воображал, как о какой-то значимой единице. В итоге, и сейчас это чувствовал Вениамин на собственной шкуре, оканчивал учение идиот, способный пересказывать от и до зазубренные страницы на разных языках, совершенно не способный к принятию самостоятельных решений, и с огромнейшим желанием стать самым главным и важным, бескрайним желанием уважения, однако, совершенно не способный руководить даже собственными дурными привычками.

Как всегда, помощь пришла — откуда не ждали. Борис, находящийся тут же, все еще голодный и с кляпом во рту, чтобы обратить на себя внимание, упал с полки, создав страшный грохот в тишине нерешительных заседателей.

Вениамин воспользовался этим как приказом к началу наступления.

— Друзья мои, какой бы ни был Борис, а он живой человек, а мы, надо полагать, не живодеры. Богдан, будь добр, подай ему каши и молока. Большего не надо. Наша задача не дать ему умереть от голода. Всё же его сведения нам еще пригодятся.

Богдан нехотя и недовольно начал являть еду для Бориса, бормоча себе под нос что-то вроде «нашли прислугу».

Вениамин, почувствовав благодаря покорности приятеля, что набирает силу, расправил плечи и оставил ноготь в покое.

— Друг мой, ты же знаешь, кроме тебя, больше некому, — сказал он по-отечески ласково, тайно наслаждаясь такой простой и легкой победой над ближним.

Он понимал, что нельзя допустить сейчас ни малейшей паузы, ни малейшего перерыва, воспользовавшись которым маги могли бы задуматься и оценить его действия, этого нельзя было допустить ни в коем случае. Сейчас главной задачей Вениамина стало не стремление направить совместную деятельность магов на возрождение искусства в Краю, сейчас главным было — заставить каждого выполнить самое мелкое, пусть даже совсем глупое задания, но, чтобы каждый его выполнил, запомнив навсегда, кто здесь главный. Сейчас важно было — утвердить вот такими маленькими победками и победочками собственную власть.

В ту же минуту он обратился к Миролюбу, так же ласково, как и до этого к Богдану, так же по-отечески дал задание пересказать давешний разговор с Борисом.

— Так что уж, все я рассказал, — засомневался в необходимости такого выполнения задания Миролюб.

Вениамин повторил свою просьбу, все так же ласково, но уже с явным оттенком нажима в голосе, подойдя к Миролюбу ближе и нажимая с усилием на плечо ему, в результате чего обгрызенный палец достаточно неприятно впился в районе ключицы в тело.

Миролюб развел руками и усердно начал повторять вчерашний доклад.

Вениамин наслаждался уже открыто: все, чего он так боялся все утро, все это оказалось так просто. Все! Все, что угодно можно было делать с этими людьми, которых он так боялся. «Захочу — из окна будут прыгать!» Доклад Миролюба не интересен был никому, но все слушали, ибо такова была воля Вениамина. Голова кружилась, палец болел, Вениамин был счастлив. Главной мыслью сейчас было — что он сделает дальше? Конечно, самое простое и естественное — отдельный завтрак, не такой как у всех, и в свою комнату… Кстати, а так ли хороша его личная комната? Может, где-то тут есть лучше?..

— Вениамин? — Миролюб закончил свой рассказ и ждал теперь дальнейших указаний от Вениамина.

Вениамин вернулся с неохотой от приятных мыслей к общему собрания. Конечно, можно было бы прямо сейчас начать обсуждение услышанного, но гораздо важнее было утвердить свою власть на оставшихся членах собрания.

— Матильда, — снова ласково начал Вениамин. — Мы планируем большие серьезные дела. А на улице у нас бардак. А когда бардак на улице, значит и в головах наших бардак. Нет так ли, друзья мои? А раз все согласны, будь добра, милая, приберись на дворе, сделай порядочек…

— А…

— А при помощи ветра, иди, девочка.

Матильда фыркнула, но повиновалась.

— А как же, ведь она пропустит все обсуждение… — влез без очереди Ярослав.

— Ярослав, ты сомневаешься в том, что нам нужен порядок и в головах, и в нашей обители? — Вениамин смотрел на выскочку не мигая.

Ярослав замялся и куда-то в пол промямлил:

— Да-да, ты прав.

Борис, наблюдавший за всем этим спектаклем с тщеславием и самолюбием в главных ролях, даже захлопал Вениамину, показывая тем самым, что оценил и верно понял все действия Вениамина.

— Ярослав, поставь кляп Борису, будь добр, — совсем уже елейным голосом повелел Вениамин.

Указание было выполнено в точности и незамедлительно.

— Ну что, друзья мои, — продолжил Вениамин. — Вот то, что мы с вами могли сделать сегодня под моим руководством. Смогли ли вы понять это?

Недоуменным молчанием встретили собравшиеся вопрос.

— Вы и сами не заметили, как сообща выполнили общую работу, таким образом, сегодня мы впервые действовали сообща, на общее благо, выполняя совместно общую задачу. С этим я, признаться, хочу всех нас поздравить! Итак, начало положено, и замечу, без ложной скромности, я ловко подвел вас к этому умению!

— А правда, — удивился Миролюб, — ведь мы действительно все сообща впервые что-то сделали…

Вениамин признательно и тепло глянул на Миролюба:

— Теперь прошу всех разойтись, при необходимости я вас всех снова соберу….

Маги начали расходиться по комнате.

— А какое общее дело, Ярушка, мы сегодня сделали? — спросил своего товарища Богдан.

— Тс-с… — прошипел Ярослав в ответ и выразительно пожал плечами.

Все разошлись и в зале остался только связанный Борис. Вениамин, дождавшись, когда большую совещательную комнату посетит полнейшая тишина, прокрался к нему:

— Ты ведь боишься смерти, не так ли? Я обещаю тебе свою поддержку: тебя будут кормить и не убьют. Но ты поможешь мне своим опытом, своими умениями подчинить эту толпу моей воле. В обмен на жизнь ты станешь моим наставником.

Борис кивнул.

— Ну-ка еще раз, все сначала, ничего не понимаю, — корчмарь держал Аксинью за руки и смотрел прямо в глаза.

— Приехали служивые, говорят, куда, мол, мальца положить. Ну, я говорю, мол, наверх, на кровать. Мальчишка такой бледный, сивенький, веснушки вот так по лицу везде. Они внесли.

— Да это я все знаю, это при мне было все! Дальше что было, что дальше?!

— Так откуда тебе дальше-то?

— Тьфу, какая глупая ты баба!

Аксинья быстро заморгала глазами, губы ее выпятились и нос начал краснеть. Георгий обнял ее и прижал:

— Ну полно тебе, Аксиньюшка, полно. Дело важное, прости ты меня. Ну прости дурака, понервничал я слегка.

Аксинья жалобно хлюпала в подмышку корчмарю и активно трясла головой, выказывая готовность простить его за грубость. Корчмарь отнял ее от себя и отодвинул на расстояние вытянутых рук, пригнулся, чтобы его лицо оказалось на уровне с ее, и спросил еще раз:

— Ну, вот когда я уехал, ну, вот тогда что было-то?

Аксинья всплеснула руками, горестно завыв, быстро ушла в свою комнату, где и закрылась.

— Где этот старый черт, — выругался Георгий, пройдясь по комнате и грозя кому-то в воздухе кулаком.

Аксинья, выглядывая из своей каморки, видела, как Гога одел дорожный плащ и вышел из корчмы. Она подождала еще немного времени, затем тихонько подобралась к окну и осторожно выглянула из него на двор. Корчмарь разговаривал с каким-то человеком, с кем, она не разобрала, но точно почувствовала, что его она точно видела где-то и хорошо знает, однако лицо того, с кем говорил Гога, было скрыто капюшоном, а звук голоса было не расслышать. Поговорив с ним, корчмарь быстро, по-воровски оглянулся и ушел в направлении тракта.

Аксинья кралась вдоль окон, следя за фигурой собеседника Гоги, однако, в какой-то момент упустила его. Напряженно вглядываясь во все стороны и пытаясь отыскать его, она металась по корчме, как птица в клетке, не видя ничего, что творится вокруг нее, и внезапно наткнулась на кого-то.

Подняв глаза, увидела чей-то серый пронизывающий взгляд, устремленный на нее, полный ненависти и какой-то нездешней злобы. Аксинья поправила волосы и привычно начала кокетничать, как и с любым незнакомым мужчиной. Однако, посетитель смотрел на нее, не моргая и с той же неприязнью и презрением.

Аксинья заметалась, пытаясь избегнуть этих буравивших ее глаз, она чувствовала себя, как рыба, которой вонзился в нёбо крючок, женщина перебегала от одного стола к другому, пытаясь сорваться, однако каждое мгновение неизбежно несло ее к пугающему господину в капюшоне.

Не на шутку испугавшись, Аксинья заплакала, пытаясь разжалобить того, кто ее пугал, привычным женским способом. Однако, ничего нельзя было изменить. Ошалев, кухарка вцепилась в тяжелый деревянный стул, решительно не собираясь приближаться ближе ни на пол ботинка. Через мгновение она почувствовала, как ее неудержимо несет в эту серую бездну глаз, из которой, сейчас она это точно понимала, никто и никогда не возвращался, в эту пропасть, которая была страшнее всех человеческих мук на земле и страшнее адовых мук, которыми пугают детей, эта черта, за которой исчезает все, не оставляя ни памяти после себя, ни надежды…

Уже будучи совсем рядом, она вспомнила, наконец-то вспомнила, откуда ей был знаком и весь облик этого страшного посетителя, и фигура его.

Перед глазами пронеслись картинки из детства. Вот она сидит с матушкой, укутанная в какие-то колючие теплые тряпки. Неровно горит свечка у кровати, за окном темно. В скачущих отблесках матушка вертит перед Аксиньей старенькую замусоленную книжонку, раскрашенную когда-то во все цвета, которые только можно придумать, едва сдерживающую на своих потрепанных страницах кровожадных чудовищ, норовящих выбраться наружу через плохонький переплет. Вот чудовище с зубами, а вот какая-то женщина с длинными пальцами, а вот и он, тот самый. Вместо него в яркой цветной книжице какое-то неясное пятно, будто давным-давно на страницу пролили то ли суп, то ли серый кисель, а может, вытерли этой страницей размазанную по столу кашу. Но в этом пятне отчетливо различимы остались какие-то нездешние серые глаза, в которые маме почему-то страшно смотреть, а ей, Аксиньюшке, нет, ничего плохого нет в глазах. Глаза эти со страницы как бы спрашивали: «А что ты, Аксиньюшка, сегодня делала?». И Аксинья, глядя в них отвечала: «Купалась да голубят маленьких под крыльцом схоронила, их кошка Машка из гнезда выкрала, а я насилу отбила, да вот померли они». «Хорошо, Аксиньюшка,» — отвечал взгляд.

А мама водила пальцем под серыми нарисованными глазами по черным гладким буквам и говорила: «М-О-Р-О-К, МО-РОК». И Аксинья нараспев повторяла за мамой это слово…

— А что ты делала все это время, Аксиньюшка? — услышала знакомый голос кухарка.

Она заметалась совсем уже оказавшись совсем рядом со взглядом, пыталась рассказать этим глазам что-то хорошее, ведь она же делала в жизни своей что-то хорошее. Надо было просто вспомнить. Ну что же? Что она делала хорошее? Ну, не сегодня, может быть, вчера? Ну вот год назад-то точно что-то было?

— Зубы золотые с трупов дергала и продавала да волосы на парики, — сама себя испугавшись, заявила Аксинья.

— За что ж так, Аксиньюшка? Или нужда какая тебя мучает? Голодала? Дети малые?

— Ненавижу просто…

Язык молотил, совершенно не слыша увещеваний самой кухарки. Болтал невесть что, помимо ее воли.

Аксинья рыдала, затягивая петлю на своей толстой шее. Рыдала, забираясь на тяжелый дубовый стол, в который совсем недавно вцепилась, чтобы избежать встречи с сероглазым. Всхлипывала, расправляя передник и приглаживая волосы, стоя на столе, а язык все болтал и болтал, и совсем не то, что хотелось. Ужас от обвинений, которые распространяла она сама на себя, бился, раздирал до крови уши…

— Скорей бы это все кончилось, — подумала Аксинья и шагнула вперед.

— Говори же, говори со мной скорее, — горячо шептала королева флейтисту.

— Моя королева, но прежде расскажите мне, почему вы выбили чашку из моих рук?

— Ты смеешь перечить мне? Ты?!

Флейтист опешил. Он знал, что королева капризна, но раньше это никак не относилось и не касалось его лично. В такой же близости прихоти Евтельмины становились попросту опасны.

Флейтист оглянулся, королева, однажды уже пережившая его побег, не стала дожидаться, пока он тронется с места, схватив его за локоть. Длинные крепкие пальцы сильно впились в его руку.

— Послушай, мальчик, не знаю, каким чудом у тебя это получилось, но однажды я рассказала тебе все, что можно и нельзя, то, что не рассказывала никому до этого. Теперь твоя очередь рассказать, что это за чудесный дар у тебя — выпытывать секреты души, и что ты знаешь о том, кого я жду. Если твоя искренность будет хороша и понравится мне, ты останешься жить. Иначе — не сносить тебе головы! Говори!

— Ну, я даже не знаю, с чего начать? С дара или с того, кто вам нужен?..

— Ага-а! — радостно взвизгнула королева. — Ага-а! Значит дар все-таки есть!

Королева потрясала руками, обращаясь то ли к небесам, то ли к изразцам по верху печи, одно было ясно совершенно точно: она ликовала. Флейтист, да и не только он, а и сама королева, впервые наблюдала себя такой.

— Столько лет! Столько лет мучений и поисков! Я знала! Я знала, что это возможно! Столько лет, по всему Краю, а он здесь, под боком, — хохотала Евтельмина.

— Да кто он, моя королева?!

— Кто? Кто — он? Человек, знающий магическое искусство! Имеющий дар! Который может со мной говорить…

— Зачем же он вам?..

— Я, — заговорила королева, понижая голос до шепота. — Я хочу возродить магию в Краю. Да-да-да!

— Но ведь проклятие…

— Я бездетна, мальчик, во всяком случае, детей у меня нет, проклятие меня не страшит, — резко ответила она.

— Моя королева, добрая половина дворца — маги…

— Что? Что ты говоришь?..

— Я говорю, — как будто издеваясь, продолжил флейтист. — Что во дворце магов больше, чем во всем Крае…

— Но почему сейчас? — растерялась королева. — Почему ты говоришь мне это только сейчас?

— Потому что раньше было нельзя…

— Но почему?

— Рогнеда, государыня… Ваша матушка убила ее дочь…

— И что? Но причем здесь я?

— Ваша матушка убила дочь Рогнеды, Рогнеда наказала за это дочь вашей матушки, то есть вас…

— Постой, о какой Рогнеде речь? Может быть, во дворце есть две Рогнеды?..

— Нет, моя королева, та самая Рогнеда, именно та самая ваша нянька, о которой вы так нежно заботились…

Королева как-то резко сникла, взмахнула белыми длинными руками, и осела, как будто птица, подстреленная на взлете.

— Ты можешь идти, мой мальчик. Иди и будь счастлив…

— Как?..

— Иди, иди скорее отсюда, иначе я решу, что ты во всем виноват и велю тебя казнить…

— За что? За что, моя королева? Никуда я не пойду. Казните, пожалуйста, сколько угодно. Собирайте кару на свою душу. Сколько угодно. А если вы остынете и повремените с казнью, я вам кое-что еще расскажу…

— Ну что? Что ты можешь мне рассказать? Ты думаешь, я ничего не понимаю? Почему я такая уродливая, думаешь, я не понимаю? Я только одно не понимаю, если все кругом маги, почему не действует проклятие?..

— Действует, моя королева… Действует… — флейтист кивком головы указал на зеркало.

Королева догадалась, что ее уродство и есть прямое следствие действия магии, и ее бездетность…

— И вот это всё, всё вот это… — зарыдала королева. — Вот всё это и есть действие указа? На мне? Но причем здесь я? Почему?

— Моя королева…

— Нет, скажи! Скажи мне, причем тут я?! Разве я не заботилась об этой мерзкой старухе, как о родной? Разве я виновата в смерти ее дочери?

— Моя королева…

— Нет! Нет! Вон! Все вон!

Георгий торопился, путь был неблизким, а его старый приятель куда-то делся. Приходилось все делать самому. Как бы хорошо было, кабы он не боялся лошадей, быстро бы туда-сюда обернулся. Но страх, поселившийся с детства, когда гнедая отца вынесла ему половину челюсти, едва задев копытом, не позволял ему никогда больше чем на расстояние двадцати шагов приближаться к лошади.

Георгий ненавидел лошадей всем своим сердцем и обожал конскую колбасу. Да и остальные нахваливали ее. Она была сладкой. Нет, он не подсыпал, как остальные, сахар в фарш. Он просто тщательно и с удовольствием пугал лошадь, не убивая сразу. Он мог продолжать подводить лошадь к той черте, когда даже самое неразумное существо понимало, что вот-вот умрет, и спасал ее тут же. Как только он замечал, что животное успокоилось, он снова вел его на бойню. В итоге беспрестанного выплеска адреналина, мясо, а за ним и колбаса, были такими сладкими, что отбою от покупателей не было.

Но сейчас лошадь была бы очень кстати в качестве транспорта, тем более если бы на этой лошади восседал Казимир. Нещадно палило солнце, по-хорошему бы переждать бы до ночи, поспать, а до зари выйти, пока солнце не забралось на самую середину неба. Но дорого было каждое мгновение. Черт бы побрал эти королевские посиделки. Столько лет не собирали, и — на тебе. Да и гонец в этот раз был какой-то странный, видно, что холеный, из замка, но ни золота, ни яркой тесьмы, ни дорогой вышивки по краю плаща… И этот капюшон… Зачем он на глаза надвинул капюшон? Может, что-то нехорошее произошло, может быть, даже и с самой королевой нехорошее… «А!» — догадался корчмарь. — «Королева умерла! Поэтому все так тайно. Еще никто в королевстве не знает!» И он прибавил шагу, несмотря на нестерпимую жару и ноющий мизинец на правой ноге.

Сначала искали эту девчонку… Теперь королева умерла… «А!» — новая догадка как молния мелькнула в голове Георгия. — «Эта девчонка — ее дочь, и ее ищут, чтобы короновать!».

Корчмарь почувствовал острый приступ ненависти к своему приятелю. Вероятно, старик давно нашел девчонку, а та рассказала ему все, и теперь Казимир, наверное, уже у самого дворца, спешит первым представить пропажу королевским пажам, а свою впалую грудь — награде.

«Не-ет, — негодовал корчмарь. — Вре-ешь. Так просто у тебя не выйдет. Нет, дружочек, кабы не я, никакой награды ты бы и не получил. Тут уж, хошь не хошь, а надо делиться. Корчма моя, принцесса пришла ко мне, а сбежала от кого? Ну так от старого дурака и сбежала, пока я сержанта таскал. Ах ты, старый черт!»

Идти дальше по тракту было невозможно: пот ручьями растекался под рубашкой. Корчмарь свернул с дороги, стараясь дойти до протянувшегося вдоль пути лесочка, там, по его подсчетам, была и тень, и не так зудели гнусы, как в придорожных кустах.

Ноги проваливались в мягкую неутоптанную землю, дыхание перехватывало от усилий. Дойдя до пролеска, корчмарь присел под молодую сосенку отдышаться. Долгожданный ветер добрался до усталого тела. Но наслаждаться корчмарь смог не долго. Помимо прохлады воздух доносил и какие-то звуки, похожие на разговор нескольких людей. Казалось, речь шелестела где-то рядом. Георгий привстал немного и огляделся, однако, вокруг были только несколько деревьев, а дальше за ними сколько хватало глаз — болота.

Корчмарь пожал плечами, решив, что все это ему показалось от усталости. Однако, и следующее дуновение принесло обрывки фраз. Голоса были хорошо различимы, но суть разобрать не получалось.

«Что за черт?» — подумал корчмарь, поеживаясь от неприятного холодка, пробежавшего по позвоночнику.

В ту же минуту он решил немедленно сниматься с места отдыха, продвигаясь строго по тракту, как бы плохо и жарко там не было.

Георгий поднялся и пошел по направлению к тракту. И вроде бы корчмарь недалеко отошел от него, и тракт должен быть виден из лесочка, но…

«Может быть, лесок в низине, поэтому дорогу не видно?» — подбодрил себя корчмарь.

Однако совершенно было непонятно, в какую сторону нужно было двигаться, поля тоже пропали, кругом за лесочком были бескрайние болота.

Холод меж тем уже не просто хватал за позвоночник, он тряс Георгия за плечи, заставляя челюсть отстукивать какой-то монотонный ритм.

— Мамочка, — тоненько и заунывно завыл Георгий и, как бы прислушиваясь к ответу от матери, которая вот-вот подскажет, что делать, застыл.

Через мгновение он начал отчаянно срывать с себя одежду. Спасительная мысль пришла ему в голову, то ли мама действительно помогла ему из небытия сейчас, то ли просто он вспомнил детские байки, однако теперь он точно знал, что нужно делать: скинуть с себя все и надеть снова, но задом-наперед. И двигаться к цели спиной, чтобы каждый шаг в нужном направлении казался уходом от того места, к которому стремишься.

— Ну что, чертяка, — нервно хохотал корчмарь немного погодя, прижимаясь всем телом к дороге, пытаясь ее обнять, как дорогую подругу. — Съел?