Морская лихорадка

Он мёртвый на палубных досках лежал,

В небо уставив взор.

Друзья не рыдали, склонившись над ним,

Не пел панихиду хор.

"Да, Биллу, похоже, каюк," — такой

Был вынесен приговор.

Помощник явился в начале семи

И, сплюнув, отдал приказ:

"Взять камень побольше, а труп, завернув

В ободранный грот, зараз

Без лишнего шума, пока не протух,

Убрать поскорее с глаз!"

Когда за кормой медный диск луны

Гладь моря посеребрил,

На дно, в непролазные дебри трав,

Он нами отправлен был.

И кто-то вздохнул, что на нас свою

Вахту оставил Билл.

Себя пиратом вижу я с мушкетом за спиной;

Он курит трубочный табак, когда окончен бой,

На пляже, у Карибских вод, любуясь на закат —

Морской бродяга-буканьер, отчаянный пират.

Он в тихой бухте, на плаву, из фляги цедит ром,

Забив каюты корабля награбленным добром,

Где есть и крона, и дублон, и гульден, и дукат —

Морской бродяга-буканьер, отчаянный пират.

Жаль, что в команде у него полным-полно цветных,

Всегда готовых к мятежу. Но он оставит их

На этом дальнем островке, чтоб не смущали взгляд —

Морской бродяга-буканьер, отчаянный пират.

Он носит бархатный камзол и саблю у бедра,

Висит на шее у него свисток из серебра.

Он сотню пленных по доске за борт отправить рад —

Морской бродяга-буканьер, отчаянный пират.

Свою подзорную трубу он сунул за обшлаг,

На мачте, высоко над ним, трепещет черный флаг.

Кромсая надвое волну, он вдаль ведет фрегат —

Морской бродяга-буканьер, отчаянный пират.

Смотри, как от причала, причала, причала

Отваливает шхуна куда-то на восток.

Мехов с вином мускатным набито в трюм немало.

Дает сигналы боцман в серебряный свисток.

Попутный ветер в спину, и путь еще далек.

Намеченным маршрутом, маршрутом, маршрутом

Бежит по морю шхуна, срезая гребешки.

Пиратскою добычей пылятся по каютам

Рубинов, аметистов и золота мешки.

И с песней налегают на гитов моряки.

И вот уже пучина, пучина, пучина

Их жадно поглощает, когда в тиши кают

Они, припав к бутылкам, беспечно хлещут вина,

Провозглашают тосты и весело поют...

Покуда не обрящут последний свой приют...

Слышу вод испанских рокот — не смолкая ни на миг,

Словно звуки чудных песен, он звучит в ушах моих,

И опять передо мною из тумана забытья

Возникает Лос Муэртос, где бывал когда-то я,

Знойный берег Лос Муэртос, где всегда ревёт прибой,

И заветная стоянка у лагуны голубой.

Там поваленные пальмы громоздились без числа,

Как изъеденные морем полусгнившие тела.

А когда в лучах заката загорелись облака,

Мы уже достигли рифа Негритянская Башка,

И ещё до погруженья в сумрак ночи наш отряд

Бросил якорь в Лос Муэртос, прихватив бесценный клад.

С ним потом через болота мы тащились, всё кляня,

По колено в липкой жиже, под палящим светом дня.

Балансируя на кочках, отбиваясь от мошки,

Мы мечтали, как о чуде, о привале у реки.

А затем в глубокой яме мы укрыли наш трофей —

Золотые украшенья всех размеров и мастей:

Кольца, брошки, ожерелья и другую мишуру

Из разграбленных испанцем храмов в Лиме и Перу;

Изумруды с Эквадора, австралийский хризолит;

Серебро в горшке из бронзы, что на Чили был отрыт;

Нобли, шиллинги, эскудо, кардэкю и прочий хлам,

Что когда-то кочевали по пиратским сундукам.

Мы потом на эту яму навалили с пуд земли

И, чтоб наш тайник пометить, рядом дерево сожгли.

А когда мы отплывали, подгонял наш лёгкий бриг

Рёв прибоя, что, как песня, всё звучит в ушах моих.

Я последний из команды. Остальные — кто погиб,

Кто загнулся от болезни или в море кормит рыб.

Я скитаюсь по дорогам, бесприютен, нищ и хил,

Но о кладе в Лос Муэртос я поныне не забыл.

И, хоть знаю, что вовек мне в тех краях не побывать,

Я в мечтах своих невольно возвращаюсь к ним опять,

Вижу знойный берег моря, в красных бликах облака,

Бриг, скользящий мимо рифа Негритянская Башка...

Как я жажду оказаться вновь на этом берегу,

Где вблизи сгоревшей пальмы наш тайник найти смогу

И отрою наконец-то эти горы золотых

Под немолчный рёв прибоя, что звучит в ушах моих.

Под топселями шхуна дрожала, словно лань,

И ветерок, играя, на флаге морщил ткань.

Ей с берега и с пирса ура кричал народ.

Под всеми парусами неслась она вперёд.

О борт её плескала зелёная волна,

Легко и величаво скользила вдаль она.

Вонзалась в небо мачта, поскрипывал каркас.

Так шла она, покуда не скрылась прочь из глаз...

С тех пор промчались годы. Команды след пропал.

Их кости превратились в сверкающий коралл,

В гребёнки для русалок, в акульи плавники,

Что в неводе порою находят рыбаки.

Подруги тех матросов уже не ждут вестей.

Их руки от работы становятся грубей.

Но всё слышны им песни, что пели их мужья,

Летя под парусами в далёкие края...

Прохладные волны бриза и судна неспешный ход,

Свет звёзд, испещривших густо высокий небесный свод;

Но долгая ночь проходит, все ближе наш путь к земле,

Где Сэлкомб, горя огнями, встаёт в предрассветной мгле.

Давно ли в испанских водах нас пенистый вал качал.

А тут — мёрзлый снег на крышах и старый кривой причал,

И трубы, как лес, которым привычен ветров таран,

И колокол, что сзывает к заутрене прихожан.

Пророчат его удары достаток и мир для всех,

Рождественские подарки и звонкий ребячий смех.

Вон флюгер на доме сквайра сверкает, словно звезда,

А в сэлкомбских шлюзах громко о чём-то поёт вода.

О, сэлкомбских вод бурленье под аркою, у колонн!

О, сэлкомбских колоколен торжественный мерный звон!

Он в небо летит, как песня, приветствуя моряков,

Что вновь после долгих странствий вернулись под отчий кров.

Где Бермуды и Карибы омывает пенный вал,

Где под сенью апельсина ряд домишек белых встал,

Там прохладными волнами обдают лицо, как в шквал,

Быстрокрылые пассаты.

Где забористое пиво и янтарное вино,

Зажигательные танцы с крепкой шуткой заодно,

Там на мачтах надувают парусины полотно

Быстрокрылые пассаты.

Где рассыпаны по небу мириады звёздных стай

И, сплетясь ветвями, пальмы нежно шепчут: "Засыпай!",

Там зовут меня и манят в благодатный этот край

Быстрокрылые пассаты.

Вернись к нам, западный ветер, переполненный криком птиц,

Вернись, чтоб высушить слёзы, что застыли в ямах глазниц.

Повей нам из дальней дали, из-за древних бурых холмов,

Принеся дыханье апреля и густой аромат цветов.

Ты из мест, где уставшим сердцем суждено обрести покой,

Где от яблок склонились ветки и воздух пьянит, как настой,

Где зелёной травы прохлада так и тянет прилечь на ней,

Где напевы дрозда, как флейта, раздаются среди ветвей.

Скажи, разве ты не вернёшься домой, в свой брошенный край,

Где приходит на смену апрелю в белоснежных одеждах май,

Где такое щедрое солнце, тёплый дождь и весёлый гром?

Ответь, разве ты не вернёшься в свой когда-то забытый дом?

Только здесь ты сможешь увидеть, как крольчата снуют в траве,

Как плывут облаков караваны в неоглядной небес синеве

И почувствовать в сердце песню и кипящую в жилах кровь,

И понять, диких пчёл услышав, что весна к нам вернулась вновь.

Видишь жаворонков, что вьются над покосами тут и там?

Неужели ты не вернёшься, дав покой усталым ногам?

Здесь — бальзам для души заблудшей, сладкий сон для больных глазниц.

Так шепнул мне западный ветер, переполненный криком птиц.

Я уйду этой белой дорогой, что на запад ведёт сама

В царство трав, где найду я отдых и для сердца и для ума,

В край фиалок, сердец горячих и поющих в ветвях дроздов,

К тем прекрасным западным землям, где мой дом, где мой отчий кров.

О Красота, побудь ещё со мной!

Мой пёс и я состарились уже.

Но даже тот, в ком била страсть волной,

Когда-то холод ощутит в душе.

Листая книгу, сяду у огня,

Прислушиваясь, как отсчёт минут

Ведут удары сердца, как, звеня,

В спинете струны жалобно поют.

Да, мне не плавать больше по морям

И по вершинам горным не блуждать,

Не биться насмерть с недругами там,

Где юный рыцарь в бой спешит опять.

Единственное, что осталось мне -

Смотреть, как угольки искрят в огне.

О, сжалься, Красота! Дай сильным власть,

Богатым — денег, юным — их мечту,

А мне от всех щедрот оставь лишь часть —

Июльский полдень и апрель в цвету.

Как нищий, что в толпе на берегу,

Где не смолкают крики, брань, галдёж,

Где все снуют, толкаясь на бегу,

Выпрашивает слёзно медный грош,

Так я — средь этой вечной суеты,

В круговороте звуков и огней

Лишь об одном прошу у Красоты,

Прошу и для себя и для людей:

Дай нам немного мудрости и сил,

Пока нас вечный мрак не поглотил.

Всё уснуло — и ветер, и в море прибой.

Телу тоже, как видно, пора на покой.

Я порву с этим миром, став чайкой морской,

Что кричит на просторах пустынной равнины.

В этом проклятом теле мой дух изнемог,

Он стремится туда, где волна и песок,

Где помчит меня смерти прохладный поток

К тихой бухте у края пустынной равнины.

Там по отмелям вытканный пеной узор,

Там манящий бескрайнею далью простор,

Там покой и лишь волны ведут разговор,

Набегая на берег пустынной равнины.

Всё тише струится по жилам кровь, и в сердце за сбоем сбой.

А, значит, настал наконец мой срок отправиться на покой.

И если мой срок наконец настал, несите скорей меня

На вечную вахту мою, где мне уже не увидеть дня.

Я прожил свой век: я пил-проливал Господней чаши вино.

Несите меня на вершину холма, где мне лежать суждено,

Укройте могилу сырой землёй, валун положив в ногах,

Чтоб ветер один прилетал ко мне тревожить мой бедный прах.

Укройте могилу сырой землёй, а после, взгрустнув чуть-чуть,

Меня оплакав и помолясь, пускайтесь в обратный путь.

Ступайте и, может быть, как-нибудь, выпив вина глоток,

Вздохните легко, помянув добром того, кому вышел срок.

Я стучался во множество пыльных дверей,

Исходил не один полуночный квартал,

Стёр немало подмёток о рёбра камней,

К сотням окон в надежде слепой припадал.

Но, как видно, напрасно хотел я вернуть

Тот чудесный напев, что под полной луной

В плеске волн ненароком проник в мою грудь,

Долетев из приморской таверны одной.

Я решил в тот же миг его сделать своим,

Кем бы ни был он — может быть, частью меня,

Или даже каким-нибудь новым святым,

Почитаемым всеми от судного дня,

Или неким предметом, что с давних времён

Неизвестно для цели какой сотворён.

Поскрипывают канаты, жалобно стонут блоки.

Лужи на нижней палубе пенисты и глубоки.

Зарифлены топселя, и свист мне буравит уши.

Я думаю о любимой, о той, что оставил на суше.

Глаза ее светло-серы, а волосы золотисты,

Как мед лесной, золотисты, — и так нежны, шелковисты.

Я был с ней свинья свиньею, плевал на любовь и ласку.

Когда же увижу снова ее, мою сероглазку?

Лишь море — передо мною, мой дом — далеко за кормою.

А где-то в безвестных странах, за пасмурью штормовою,

Нас всех поджидают красотки; их смуглые щеки — в румянах.

Любого они приветят — водились бы деньги в карманах.

Там будет вино рекою, там будут веселье и танцы.

Забвенье всего, что было, забвенье всего, что станется.

И вот — как отшибло память о верной твоей подруге,

О той, что ночами плачет в тоске по тебе и в испуге.

А ветер воет все громче в собачью эту погоду,

И судно кренится круто, зачерпывая воду.

Как облако дыма, пена взметается над бушпритом.

Я думаю о любимой, о сердце ее разбитом.

Как только в Ливерпуль придем и нам дадут деньжонок, —

Вот мой вам всем зарок, —

Я с морем распрощусь. Женюсь на лучшей из девчонок —

И заживу как бог.

Довольно с дьяволом самим я поиграл в пятнашки.

Всю жизнь — акулы за кормой, — и по спине мурашки.

Нет, лучше ферму заведу: мне труд не страшен тяжкий,

Открою кабачок.

Так он сказал.

И вот мы в Ливерпуль пришли. Закреплены швартовы.

Окончен долгий путь.

Наш Билли, получив расчет, побрел в трактир портовый —

Хлебнуть винца чуть-чуть.

Для Полли — ром, для Нэнни — ром. Все рады даровщине.

В одном белье вернулся он, издрогший весь и синий,

И, вахту отстояв, прилег на рваной мешковине —

Часок-другой вздремнуть.

Так он поступил.

Ниневийская галера из далекого Офира

В палестинский порт плывет, нагружена

Грузом из мартышек и павлинов,

Кедров пиленых, клыков слоновых

И бочонков сладкого вина.

Парусник испанский плывет от перешейка,

Кренится от взятого на борт добра -

Груза изумрудов и топазов,

Аметистов, перца и корицы,

Слитков золота и серебра.

Грязная британская коптилка прется по Ла-Маншу

(Мартовский туман стоит стеной)

С грузом из угля, свиной щетины,

Балок, рельс, галантереи

И копеечной посуды жестяной.