Морская пена

Андрей Дмитрук

Морская пена

Фантастическая повесть

I

В саду своего дворца, под цветущими олеандрами, сидел на краю бассейна, свесив ноги в воду, поэт Ман Парсейя. Теплый ветер, осыпавший в воду темно-розовые лепестки, не мог пошевелить его седых волос, напомаженных и тщательно распределенных по лысине. Голый, с рыхлой спиной и грубой складкой на затылке, Ман внимательно следил за крошечными розовыми парусами. Время от времени не глядя протягивал руку - и краснокожая рабыня подавала стакан с ледяным питьем. Справа юная мулатка (фаворитка, холеный шелковистый зверек), стоя на коленях, держала поднос с кофейником, виноградом и наркотиком.

Части хозяйского белья и костюма были доверены двум белянкам с Севера, ждавшим поодаль, сидя на корточках. За спиной Мана красовался, перемигиваясь с рабынями, другой любимец, мальчик лет четырнадцати, ювелирным веером отгонял он от господина мух, а вообще исполнял обязанности домашнего гонца.

Созерцая лепестки, Ман полностью отдавался легкой, рассеянной игре ума. Игра влекла его путаными тропами воспоминаний, расцвечивала дремлющее сознание внезапно вспыхивавшими образами. Затем язычок пламени гас, и опять наступало причудливое дремотное блуждание, подобное погружению в сон. Вот уже седьмой день сидел он так над бассейном, поднимаясь только с вечерней прохладой; предыдущие вечера были заполнены диктовкой новой поэмы; нынешний, приближаясь, рождал тревогу, поскольку обещал быть пустым. Толстые прихотливые губы Мана, медленно разжавшись, прошептали лучшее из вчерашних восьмистиший. Стало холодно. Распугивая грезы, возвращалась способность видеть все вокруг как оно есть, и это было так же больно, как бывает, когда не дают забыться после бессонной ночи. С раздражением отвел он глаза от розовых и золотых бликов.

Шелестели облитые солнцем буйно цветущие кусты, перешептывались над ними кроны пиний, бронзовые статуи, точно ящерицы, выглядывали из кружевных папоротников.

Неслышно явился на другом краю бассейна стражник в кожаных шортах, с бляхой на голой груди и доложил, преклонив колено, о прибытии высокородного Индры Ферсиса.

Грузный Ман вскочил с неожиданной легкостью, не прибегая к помощи рабов. С боковой дорожки уже доносились звуки быстрых, решительных шагов племянника. Поэт едва успел всунуть ноги в сандалии и набросить пушистое покрывало - пускай его стареющее тело не омрачает взор юноши.

Индра крепко обнял дядюшку, обдав запахом драгоценных благовоний. Ман с наслаждением прижался к нежной щеке, затем слегка отстранил юношу и восхищенно осмотрел его с головы до ног. Синеглазый, белозубый Индра с крупным и горбатым, как положено Избранному, носом, с губами и щеками крепкими, как яблоко, широкоплечий, затянутый в кожаную форму Гвардейской школы, стыдливо переминался на длинных мускулистых ногах.

- Какое счастье - видеть таких, как ты! - нараспев и немного в нос, как большинство интеллектуалов, заговорил Ман.- Скажи, сколько женщин уже перерезали себе вены из-за тебя?

Курсант усмехнулся чуть самодовольно.

- Сегодня ты вообще кстати. Мне не хватает вдохновения для новой поэмы, нужны какие-то новые, живые, сильные впечатления...

Обняв Индру за плечи, хозяин повел его тенистыми полянами, где громоздились замшелые глыбы камня и алели над петлявшим в траве ручьем душистые султаны огромных цветов. Негры отводили перед ними ветки, один из них вовремя лег в ручей, и спина его послужила мостиком. Стайка рабынь шла позади, а балованный мальчишка-гонец носился кругами, сверкая темной кожей на солнце.

- О чем поэма? - спросил курсант, незаметно высвобождаясь из объятий Мана.

- Единый! Разве ты спросил бы: "О чем пахнут цветы?" Мифология, героика, прославление невест или куртизанок - все это годится разве что для выступления на стадионе... Тончайшие переливы настроений умирают в объятиях четко взятой темы, сюжет иссушает поэзию! Нет, я не обвиняю тебя в недостатке утонченности - даже к столь одаренным людям, как ты, она приходит с годами...

Лицо юноши стало на миг отчужденным, и хозяин, зная, как болезненно реагируют юноши на всякое упоминание об их возрасте, поспешил переменить тему:

- Что нового в школе? Доволен ли тобой генерал? Ах, как часто грущу я о своей военной молодости... Ты ведь знаешь, что я был в личной гвардии протектора Ордена на Тысяче Островов?

- Еще бы, мама сто раз рассказывала...- спохватившись, что фраза прозвучала не слишком почтительно, Индра добавил: - Это честь для всего нашего рода, дядюшка! А в школе все с ума посходили: скоро выпуск! И, знаешь, кажется, на торжестве будет...- Юноша красноречиво показал глазами вверх. - Генерал не говорит прямо, а темнит, как положено: "Возможно, что школе выпадет божественный жребий..."

- Вы счастливцы. Мне, видимо, так и не доведется его услышать - на прошлом столетнем празднике я не был, а до следующего не доживу...

Индра не ответил. Курсанта порядком раздражало общество изнеженного, экзальтированного дядюшки. Но приходилось подчиняться материнскому приказу и проявлять величайшую любезность. Он пошел быстрее, торопясь закончить визит.

Камни, сосны и папоротники отступили, открыв большой, веселый солнечный луг с белыми шапками полевых лилий в низинах и мраморной ротондой на фоне леса. Лугом вдоль рощи вилась дорога, выложенная плитами ракушечника. На дороге присела, подобно кузнечику перед прыжком, изящная кремовая электромашина Индры. Рядом ожидал раб. Узкоглазое мертвое лицо его без шеи было посажено прямо на грудь, как медный круглый щит. Корявые цепкие руки сдерживали на коротком ремне мечущегося зверя.

Неправдоподобно длинноногий, испещренный, как ожогами, ярко-черными мазками по желто-бархатной шкуре, беззвучно танцевал гепард. Завидев идущих, заворчал и прижал уши; черные глаза под высоким лбом были непроницаемы, лишены выражения, как полированные самоцветы.

Ман схватился за локоть курсанта, слабея от восторга. Негры привычно подхватили его с боков.

- Матушка надеется развлечь тебя этим подарком, - небрежно сообщил курсант.- В придачу к нему раб, искусный служитель.

- Молчи,- прошептал Ман.- Неужели все так просто? О красота вечных категорий: молодость, жизнь, смерть... Стоит ли иссушать душу в бесплодном поиске ради формальной новизны? - Выдержав с закрытыми глазами точную актерскую паузу, он совсем другим тоном обратился к Индре:- Кажется, такие звери выведены специально для охоты и отменно быстроноги?

- Долго бежать не может, но вмиг догоняет мою машину на полном ходу.

Поэт ласково подозвал мальчика-гонца и, взяв за руку, не дал упасть на колени.

- Смотри, Индра: это тоже машина для бега, прекрасная живая машина, которая не уступит твоей, механической!

Медно-рыжий, смуглый мальчик завороженно раскрыл пухлые губы, любуясь золотой змеей на каске курсанта. Индра - сам атлет и ценитель красоты тела - обвел взглядом недетски широкую, литую грудь гонца, его втянутый живот, крепкие ноги. Мальчик, польщенный вниманием, кокетливо отвернулся. Рукой в перчатке Индра потрепал его за ухом:

- Шея чуть хрупковата, дядюшка, но это будет и бегун, и борец...

- Мальчик, беги по дороге,- весь во власти новой идеи, торопливо заговорил Ман.- Беги так быстро, как можешь... как только выдержишь! И не смей оглядываться.

Гонец горделиво повел подрисованными глазами, набрал воздуха - и вдруг сорвался с места, полетел.

Не отрывая глаз от бегущего, Ман скупым жестом указал на ошейник зверя. Бровь курсанта презрительно вздернулась. Натасканный гепард поплыл длинными низкими прыжками, затем поскакал с невообразимой скоростью, будто ураганом несло по дороге куст перекати-поля.

Мальчик нарушил приказ. Мальчик оглянулся, услышав зверя. И не успел даже испугаться.

Когда бесстрастный азиат оттащил гепарда, Ман, присев на корточки возле тела, пощупал перегрызенные шейные позвонки. Лицо его стало нежным, глаза увлажнились. Голосом, дрожащим от умиления, поэт сказал Индре:

- Ты подарил мне поэму!

- Я счастлив, дядюшка! - сказал курсант, считая, что любезностей на сегодня достаточно, коснулся края каски и ушел к машине. Замаранные кровью руки Мана избавили Индру от прощального объятия.

II

После целого дня, проведенного на жаркой, грохочущей строительной площадке, Вирайе предстояло еще идти на званый вечер. Больше всего хотелось вымыться горячей цветочной водой и лечь спать - как он любил, не на постели, а на руках четырех-пяти сильных рабов. Но Шаршу обещал познакомить с какой-то сказочной приезжей красавицей, и Вирайя, сцепив зубы, отправился в парильню. Как говаривал Шаршу, это было единственное место, где раб мог безнаказанно намять бока господину. С болью в мышцах, с воспаленной кожей архитектор сиганул в ледяной бассейн. Потом его снова захватил в свои руки массажист и долго втирал в тело масла. Когда скрупулезно выбритый и празднично причесанный, с лакированными ногтями и слегка подкрашенным лицом Вирайя садился в машину, двор был уже освещен по-ночному.

Спустившись по бульвару, где сияли белые шары под гигантскими абажурами платанов и буков, машина круто свернула на набережную. Вирайя, любитель скорости, перестроился в крайний ряд. Теперь по левую руку широкой дугой развернулось гранитное набережное шоссе. Нижние этажи ступенчатых дворцов были освещены уличными фонарями, в глубине колоннад сверкали высокие узкие окна, но квадратные вершины рисовались силуэтами на фоне сплошного зарева центра. Справа ветер трепал черные жесткие перья пальм. За пальмами мерно дышало море. Сквозь мощные вздохи прибоя сыпались крики, смех, долетала оборванная музыкальная фраза. На верхнем ярусе набережной, где ехал Вирайя, теснились машины; к нижним уровням, скрытым от глаз ездоков бронзовой стеной с барельефами, выходили подземные галереи. Там развлекались.

Он миновал участок шоссе, где копошились в лучах прожекторов сотни голых, блестевших от пота рабов и двигались, хищно урча, строительные машины. Это место пришлось объехать по специально проложенным мосткам. Здесь совсем недавно часть одетого камнем берега сползла в океан, подточенная землетрясением. По счастью, никто из свободных граждан не пострадал. Хуже было три года назад, когда прибрежные районы столицы захлестнул вал цунами...

Наконец машина нырнула в гулкий туннель, и над головой замелькали овальные матовые плафоны. Эта часть пути была тяжела. Вирайя задыхался в густых испарениях мяса и гниющих овощей. Под каменными арками открывались поперечные коридоры с рельсами и рядами ворот, окованных белой жестью. Пришлось постоять перед опущенным шлагбаумом, пропуская грузовой поезд. Стальные, глухо громыхавшие вагоны были покрыты изморозью. В других коридорах составы стояли, гофрированные стенки вагонов были подняты и собраны, как шторы; толпы рабов выгружали ящики, несли над головами туши, катили бочки. Басисто гудели провода, орали надсмотрщики, поддерживая непрерывное оглушительное эхо; мучная пыль садилась на указательные стрелы и светящиеся надписи, стояла туманом в слепом свете подземелья.

Здесь была изнанка столицы, горизонт централизованного распределения. Отсюда транспортеры разносили продукты по районным складам, куда приходили в известный день и час лица, наделенные правом получать разрядный паек на семью, - как правило, старшие мужчины.

По широкому винтовому пандусу вокруг кирпичного круглого зернохранилища машина Вирайи взобралась к верхнему горизонту города. У контрольного поста машину проводили взглядами часовые в голубых касках Стража Внешнего Круга, к которому относился и сам Вирайя, адепт-строитель малого посвящения. Многоэтажный муравейник распределителя был накрыт зеленой горой, уступами спадавшей к заливу. Радиальные проспекты звездой расходились от вершины, увенчанной радужным ореолом Висячих Садов, столичного центра развлечений.

Машина неслась сквозь массу цветов, лиан и листьев, уютно подсвеченную огнями скрытых вилл. Вдруг по обочинам взметывались, как волны, зеркальные стены, поднимая на гребне пену рощ и розариев,- это проспект, спускаясь, прорубал край очередной кольцевой террасы.

За поворотом блеснул канал. Призраками двигались прогулочные лодки. Из глубины парка - с тремя окнами по фасаду, длинными и яркими, как солнечная дорожка на воде,- выплыл и развернулся дом Шаршу.

Вирайя порадовался обилию машин перед входом - он любил являться после всех, в разгаре застолья, когда никого уже не надо ждать.

Ужинали в главном зале под звездным небом - потолок был снят. Гости привольно разлеглись на квадратном острове з обрамлении замкнутого канала. Остров был уставлен низкими лакированными столиками с изящной посудой. Прозрачная вода, усыпанная лепестками, отражала тонкую аркаду, заменявшую стены. В глубине арок теплился красноватый полусвет: взгляд с трудом различал там белизну огромного букета, смутный блеск статуи, складки тканей. Все звуки сглаживались, сливались в единое приветливое журчание: струнная музыка и перезвон ложек, рокот разговора, смех и плеск воды, льющейся в канал.

Прислуживали похожие друг на друга белобрысые северянки с исключительно нежной кожей, в высоких сандалиях и парчовых набедренных поясках,- хозяин умел подбирать рабов, пользуясь своим высоким рангом в системе распределения.

Вечера у Шаршу Энки, адепта-врачевателя среднего посвящения Внешнего Круга, намного уступали по роскоши и разгулу пиршествам в модных салонах куртизанок или художников: здесь не сходились любители кровавых развлечений. Сиживала небольшая постоянная группа друзей, мужчин и женщин, ценивших простоту и задушевность.

Сам Шаршу, полный, лысеющий, смуглый, с выпуклыми темно-карими глазами под тяжелым карнизом лба и бровей, громко сказал: "О!" - и поднял руку, не вставая.

Многие повторили его жест, зашумели, заулыбались, поворачиваясь к вошедшему. Две рабыни помогли Вирайе опуститься на подушки между хозяином и незнакомой женщиной - вероятно, той самой приезжей. Врач не обманул: ее внешность была словно удар. Почти лишенное косметики, бледное лицо с прозрачно-зелеными глазами до висков светилось, как фарфор, в раме вычурно уложенных, крупно вьющихся бронзовых волос. Сильное, царственно-рослое тело излучало странный неявный жар - женщина была слишком изысканной, чтобы опалять откровенно. Коротенькая узорная безрукавка со значком предварительного посвящения почти полностью оголяла грудь и живот, широкие белые брюки из плиссированной ткани раскинулись по ковру, как два лебединых крыла.

Одним уголком рта усмехнувшись восхищенному взгляду архитектора, она лениво положила руку на плечо Вирайи и коснулась его губ губами, пахнувшими свежим сеном - сенной аромат входил в моду в Висячих Садах. Это было приветствие, не больше,- но двадцативосьмилетний адепт почувствовал, что волнуется непривычно и непозволительно. Шаршу очень кстати вмешался, припечатав его руку своей тяжелой мокрой ладонью:

- Вирайя - истинный знаток. Смотри, как много заметил он в одном твоем поцелуе, Аштор!

- Посвященный Вирайя заметил мою любовь, - вяло уронила Аштор, опуская серебряные ресницы.- Если он знаток не только в теории, я рада буду видеть его после ужина - при согласии посвященного Вирайи, конечно.

- Завидно!- крикнул один из гостей, желчный черноволосый скульптор Хассур. - При согласии, а? Каково лицемерие! Будто ты не видишь, что он цветет, как мальчишка, ждущий лишения невинности!

- Вирайя сам талантлив и отлично чувствует чужой талант,- трезво объяснил Шаршу.

Действительно, Вирайя и впрямь пылал от счастья, одновременно ощущая страх перед этим совершенным созданием. Непостижимой казалась возможность столь легкого сближения.

- Не слушай их, мой бог, - все так же бесстрастно и вяло, проглатывая окончания слов, сказала Аштор.- Ты не талантлив, а гениален, я люблю тебя давно. Я училась в Авалоне, в Академии Любви, выстроенной твоими руками. Твои колонны и зимние сады научили меня большему, чем все старые гетеры и отставные гимнасты. Когда живешь в таком доме, хочется быть совершенством. - Ее холодные хризолитовые глаза истерически сузились - очевидно, она никогда в жизни не знала отказа своим желаниям. - Ты бог. Ты создал меня. Сегодня я принесу себя на твой алтарь.

- Может случиться наоборот,- еле вымолвил Вирайя, польщенный в тысячу раз более, чем похвалами всей Коллегии архитекторов.

- Ты ешь пока, бог, - рассудительно посоветовал Шаршу, - а то потом Аштор останется недовольна тобой. Вот, между прочим, фазанье мясо, перемешанное с ветчиной, - за рецептом ко мне приезжал повар иерофанта, наместника столицы...

Вирайя был изрядно голоден, поскольку специально не пообедал дома, зная кулинарные склонности Шаршу, а потому смущенно улыбнулся гетере и приступил к еде. Врач сам налил ему домашнего вина.

Жирный, одетый с безвкусной роскошью старик - надзиратель пригородной зоны виноградников, адепт среднего посвящения,- прохрипел, оборачиваясь к Аштор с бокалом в огромной, как подушка, лапе:

- К сожалению, дома, выстроенные посвященным Вирайей, не на всех влияют положительно... Уж как хорош летний дворец моего соседа, Мана Парсейи, а вот...

Судя по скорбной мимике старца, по тяжеловесному покачиванию головы, событие было печальным. Гости, ничего не спрашивая, разом оставили веселую болтовню и возмущенно забормотали, дивясь неслыханному злодейству. Вирайе даже показалось, что в этом возмущении был немалый элемент нарочитости, как будто каждый боялся, что остальные заподозрят его в недостаточном рвении. Только Шаршу молчал, набычив голову с тугими кудряшками вокруг лысины. Тогда архитектор стал оправдываться, устыдившись своей неосведомленности:

- Я живу затворником, посвященные. Я, как вы, может быть, знаете, занят сейчас Дворцом Коллегий Внешнего Круга (не утерпел - покосился, как реагирует Аштор)... так устаю, что даже сводку новостей не всегда читаю...

- Это непохвально! - ответил надзиратель виноградников. - Впрочем, вина твоя невелика, поскольку сообщение появилось только в нынешней сводке... Одним словом, мой сосед Ман был вчера убит собственной рабыней. Убит в летнем дворце... твоей постройки, посвященный Вирайя!

Снова общий гневный ропот. Только Шаршу сказал, преспокойно отправляя в рот кусок мяса, который он до сих пор тщательно поливал несколькими соусами:

- Ты так говоришь, Ицлан, как будто Вирайя соучастник, - видишь, он даже побледнел...

- Да ну тебя, - отмахнулся Вирайя.- Действительно, ужасный случай, наверное, тысячу лет такого не было...

- Ужасный, - серьезно ответил Шаршу.- А какова причина убийства, интересуешься?

- Интересуюсь, - не подумав, сказал Вирайя. Тут же старый Ицлан воздел глаза к потолку, отвернулся и плюнул.

- Да, причина! - твердо повторил Шаршу. - Хотя ты, Ицлан, считаешь кощунством говорить о чем-либо, кроме самого факта убийства, я все-таки скажу тебе и всем вам, друзья мои: достойный Ман Парсейя затравил сына этой рабыни гепардом!

- Ну и что? - спросил Идлан. - Значит, виноват был!

- Да не был он ни в чем виноват! Для развлечения своего затравил... Шаршу отер пот со лба, нехорошо усмехнулся. - Вместо порадоваться, что ее отпрыск потешил хозяина, - раскроила ему череп какой-то статуэткой!..

- Напрасно ты смеешься, - угрюмо упорствовал Ицлан. - Некстати!

- Отчего же, смеяться всегда кстати...

- Шаршу! - крикнул надзиратель, багровея и приподнимаясь на локте. Врач тоже приподнялся и заорал так, что рабыни испуганно замерли - кто с подносом, кто с кувшином:

- Я не смеюсь только над правом матери мстить за сына! Мстить подлецу и садисту, Ицлан!

Вирайя, хорошо знавший врача, почувствовал, что разгорается один из тех скандально-острых споров, которые так будоражат нервы в доме Энки.

- Назови меня недостойным имени Избранного, но я считаю, что раб может испытывать те же чувства, что и мы с тобой. Надо уважать в нем человека!

Вот это опаснее всего. Шаршу не признает авторитетов, глумится над общепринятыми взглядами... Сколько раз давал себе слово Вирайя не бывать здесь - и снова ехал в салон, навстречу греховной сладости вольных споров.

Насколько было известно Вирайе, вольнодумию врача положила начало некая юношеская любовь к столь же юной рабыне, а может быть, просто первая влюбленность, но необычайно светлая, такая, о которой до конца дней сладко щемит сердце. И что-то ужасное случилось с этой девочкой... Что-то, в чем был вынужден принять участие сам Шаршу. Потом, как говаривал Энки, идею равенства человеческого укрепила в нем работа медика. "Внутри-то у всех все одинаково... что у последнего раба, что у иерофанта... Все болеют, все жалуются, все, если больно, на тебя по-собачьи смотрят: помоги! Какие уж там посвящения..."

- Конечно, коротконосые лишены нашей утонченности, но зато чувства у них ярче и сильнее.

Ицлан побагровел так, что стало страшно за него, и не смог сказать больше ни слова. Вмешалась маленькая, подвижная женщина с обезьяньим личиком под сиреневой челкой - жена инспектора колониальных распределителей, ныне пребывавшего у Ледяного Пояса:

- Не знаю, сильнее ли у них чувства, - за своего сына, спаси его Единый, я бы любому перегрызла горло! Но ты, Шаршу, должен быть последовательным. Если уж рабы - такие же люди, как мы, то почему ты не отпустишь на волю своих?

- Я думал об этом, Танит. Это наивно. Во-первых, никто не включит их в систему распределения. Если не моими, то чьими-нибудь рабами они станут. Во-вторых... они все-таки не совсем такие, как мы. Слишком велика дистанция.

Подозвав жестом одну из северянок, Шаршу заставил ее сесть рядом и обнял за плечи. Ловкая, прекрасно сложенная, эта крепкая курносая девушка не слишком проигрывала даже в обществе красавицы Аштор. Пушистые, ресницы былл в страхе опущены, но из-под них то и дело вспыхивала чистейшая голубизна.

- Вот,- сказал врач, - смотрите, какое чудо! Она родилась там, где никто и не слыхал о нашей стране. Зато каждый ребенок из ее племени знает, что несколько раз в год прилетает громадный дракон и уносит самых здоровых парней и девушек. Она перепугана раз и навсегда. Я долго отучал ее дрожать перед любым механизмом. Будь я проклят - она удирала от водослива в отхожем месте! Если я ее отпущу, она заблудится на Парковой горе. Раб не может покинуть пределы метрополии. Даже если я уговорю "дракона" отвезти ее домой, она не сумеет показать, куда надо лететь. А здесь ей совсем неплохо. Во всяком случае, как бы я ни напился, я не заставлю ее драться насмерть на ножах с другой такой же девчонкой... И не буду ломать ей пальцы щипцами для орехов, как любят в Висячих Садах!

- Кто говорит о крайностях? - немного успокоившись, запыхтел Ицлан.Пусть я не считаю раба человеком, но наслаждаться его муками я тоже не стану. Я даже животных никогда не мучил... Не думай, что я оправдываю покойника Мана. Но согласись, что раб должен знать свое место, иначе завтра он поднимет руку на Избранного по меньшему поводу, а послезавтра - из-за плохого настроения...

- Ты прав, - грустно сказал Шаршу. - Такая уж система. И эту рабыню надо казнить... Надо, ничего не поделаешь. Но я бы установил какую-нибудь ответственность и для Избранных... Хотя бы за чрезмерную жестокость! Караем же мы отца или мать, искалечивших свое дитя. А рабы - наши дети.

Он убрал руку с плеча девушки, и она неслышно ускользнула.

- Но почему же это так? - заговорил Хассур, блистая впалыми глазами и назидательно подняв костлявый палец. - Почему коротконосые, существуя на свете столько же, сколько Избранные, не создали своей культуры, городов, машин? Разве это не говорит о врожденной неполноценности коротконосых? О том, что сам Единый установил неравенство рас, а значит, и рабство?

Из-под башенного лба Шаршу словно выстрелы сверкнули. Он окончательно сорвался и налетел на Хас-сура:

- У тебя достаточно высокое посвящение - читай хроники! Мы сами, сами делаем их неполноценными. Держим весь мир в невежестве и нищете - пусть плодится дешевая рабочая сила! Ни одна машина не может быть вывезена за пределы Островов Избранных - кроме вооружения для постов! Ни один раб, побывавший здесь! Священная необходимость? Нет! Страх обзавестись соперниками!

Вирайя понял, что Шаршу потерял контроль над собой и теперь наговорит такого, что не годилось бы слушать людям низших посвящений - например, Аштор. А ей хоть бы что - глаза горят вниманием и любопытством...

- Читай хроники, говорю тебе! Знаешь, как возникали города и царства на великих реках, на Внутреннем море, в Восточном океане? Где они теперь, а? Потомки тех народов до сих пор бредят божьим гневом. Слыхал про Сестру Смерти? А они ее видели...

- Шаршу, - предостерегающе шепнул Вирайя, погладив его плечо.

- Все это логично, - увернулся Хассур, - но ты, кажется, сомневаешься в справедливости воли Единого? Согласно ли это с учением Ордена?

И наступила тишина, нарушаемая только плеском воды. Скульптор, кажется, сам испугался своих резких слов, их неожиданно грозного звучания.

- Об этом ты поспоришь со священниками, - хрипло ответил врач, наливая себе кубок вина. И тут Аштор гениально разрядила напряжение, грациозно подобрав ноги и протянув руку в ожидании опоры. Вирайя вскочил пунцовый, со слезами на глазах и неистово бьющимся сердцем. Все высокие материи разом вынесло из сознания. Аштор балетным движением перемахнула канал, подала руку архитектору и таким взглядом обвела гостей, словно вполне отчетливо сказала: "Советую всем заняться тем же..."

Танит с сиреневыми волосами засмеялась и крикнула:

- Вот кто мудрее нас всех! Браво, Аштор, мы просто болтуны! Шаршу, нет ли среди твоих полноценных рабов красивого молодого мулата?

- Поищем, - улыбнулся, принимая игру, хозяин дома. - Ты сама проверишь его полноценность!

Ицлан добродушно похохатывал; только Хассур мрачно блестел глазами.

...Он догнал Аштор в самой глубине аркады, где лишь две-три свечи роняли тусклый свет на расстеленные шкуры. Гетера стояла перед зеркалом, сбросив безрукавку и разглядывая свои круглые молочно-белые груди. Заслышав шаги Вирайи, не обернулась, только сказала:

- Надо бы загореть. Я слишком много сплю днем. - И медленно расстегнула широкий ремень, шитый золотом и бисером.

Вирайя сел на шкуру. Она прилегла рядом, не прижимаясь, давая себя осмотреть. Ногтями поиграла с нагрудным знаком Вирайи:

- О чем ты думаешь? Ты какой-то грустный.

- Ты могла бы мучить раба? - спросил он, потому что от ее ответа, как ни странно, что-то зависело в предстоявшем любовном сближении. Аштор ответила без удивления:

- Не бойся, не могла бы. Я никого не могу мучить, даже когда меня об этом просят.

- Просят?

- Да, есть и такие.

Она придвинулась ближе, подтянула колено к животу и обхватила его руками.

- Может быть, ты недоволен, что я увела тебя из зала?

- Что ты!

- Не знаю. Есть мужчины, которые любят все делать на виду у гостей.

- Они неполноценные, - сказал Вирайя, и оба рассмеялись, припомнив сегодняшние разговоры.

Странно - ему не хотелось бурных ласк. Эта женщина, такая царственно прекрасная, вдруг показалась Вирайе нуждающейся в жалости и защите. Он привлек ее голову к себе на грудь. Она охотно прильнула и сказала, вздохнув:

- Вот ты какой, бог...

Он поднял голову, почуяв чье-то присутствие.

Под аркой, на берегу канала, стоял и внимательно смотрел на них человек, обтянутый черной кожей, с золотым крылатым диском на груди, в зеркальном шлеме. В левой руке у него был красно-белый полосатый жезл, на поясе - радиопередатчик и пистолет. Вестник Внутреннего Круга в полном облачении, торжественно окаменелый.

Аштор, вскрикнув, отпрянула и попыталась прикрыться шкурой - только глаза блестели. Вирайя встал на ватных ногах, выпрямился.

- Именем Священного Диска! Вирайя Конт, адепт малого посвящения Внешнего Круга?

- Я.

- Слава Единому, жизнь дающему, вечному.

- Слава Никем не рожденному,- ответили губы Вирайи.

- Посвященный, следуй за мной.

Гости лежали, уткнувшись лицом в ковер. Валялись надкушенные фрукты, перевернутая посуда. Архитектор, проходя мимо, подумал: "Как забавно торчит кверху зад Шаршу, обтянутый домашним халатом".

III

Тяжелый, хмурый затылок. Затылок-груша, воспаленный, розовый, словно опухоль. Затылок, выразительный, как лицо, - глубокая поперечная складка напоминает неумолимо сжатый рот.

Затылок выплывал из темноты, как мертвое багровое солнце. И опять рука Орианы хватала бронзового дельфина. И край массивной подставки, словно в пирог с твердой коркой, проваливался в лысину.

Не было больше страха. А может быть, его вовсе не было? Убив, она стала сама как мертвая. Собрала в сумку свои нехитрые пожитки, надела обувь покрепче, закуталась в покрывало и ушла. Ни о чем не думая, никого не замечая, добралась по дороге до столицы. На контрольном пункте ее окликнули "голубые". Наверное, она производила впечатление помешанной - смеялась им в ответ, махала рукой. Пропустили с прибаутками, один даже сделал вид, что собирается облапать. Она побежала, солдаты хохотали.

Села отдохнуть в подвале пустого портового склада - и поняла, что дальше идти не сможет. Затылок, седой и розовый, наплывал, рождая нестерпимую тошноту. Она била по нему, проламывала, и все повторялось сначала.

Она корчилась в судорогах рвоты, когда со ступеней ослепил ее луч света. Ориана ползком попыталась выбраться из него, как из ловушки, но луч преследовал ее, пока не загнал в затхлый мокрый угол. Пожилой широколицый офицер в голубой каске присел на корточки рядом с ней и стал сипло, добродушно уговаривать.

- Ну, хватит, хватит... Я понимаю - шутка ли, убить Избранного!

Она немигающими глазами уставилась в морщинистое лицо, по которому струйками стекал пот из-под каски.

- Зверек, ну право слово, кролик! - умилялся офицер, обращаясь к напарнику, тому, что держал фонарь. - Просто не верится, что такая вот могла... Давай-ка посмотрим спинку, единственно для очистки совести.

Напарник мигом расстегнул пряжку на плече Орианы, оголив татуировку. Офицер развел руками, вставая:

- Все правильно, голубушка. Ман Парсейя, дата и личный номер. Сами пойдем, красавица, или помочь?

Ориана послушно встала.

В закрытой голубой машине, пропахшей табаком и блевотиной, сопровождавшие стиснули ее с двух сторон плечами. С переднего сиденья, отделенного решеткой, обернулись водитель и еще один стражник: смотрели, как на невиданного зверя.

Человеческое присутствие избавило Ориану от налетающего затылка. Осознав это, она благодарно прижалась к шершавому, с холодной металлической нашивкой плечу офицера. Кто-то хихикнул, другой сказал: "Дурочка". Блаженно улыбаясь, любовалась она озаренной прожекторами жизнью порта. Что-то чуждое людям виделось ей и в растопыренных, как пауки, черных кранах на пирсе и в величавом движении огней на рейде. Над скопищем мелких судов полыхала трескучая звезда дуговой сварки: два раба, стоя в дощатой люльке, латали корму транспорта.

Яркий, веселый свет звезды поманил Ориану, и она машинально протянула руку к стеклу. Молодой стражник, словно кот подвешенную бумажку, легко перехватил ее руку и выкрутил в кисти. Она забилась от боли.

- Легче все-таки, мясник!- проворчал офицер, укладывая безжизненную голову Орианы на спинку сидения.

- А, ладно, все равно ей крышка, - беспечно ответил напарник, сжимая и разжимая кулак в перчатке.

...Она схватила бронзового дельфина и взмахнула им над желтой фарфоровой лысиной, но хозяин успел обернуться. Густо напудренное, ноздреватое, как гриб-трутовик, лицо Мана оскалилось мелкими гнилыми зубами и вдруг укусило Ориану выше локтя...

Рванувшись, она разлепила веки. Жгут был уже снят, уколотое место протирал ваткой бритоголовый мужчина в кожаном жилете на голое тело. У него были медлительные слоновьи движения и глаза, словно подернутые паутиной.

Ориана еще не различала отдельных предметов в комнате. Постепенно внимание сосредоточилось на человеке, сидевшем за столом напротив. Это был офицер Стражи Внешнего Круга с раззолоченной грудью и бриллиантовым знаком посвящения на шейной цепи. Перед ним в свете настольной лампы лежало содержимое сумки Орианы. Офицер смотрел не на вещи и не на рабыню, а все время на того, кто сидел неподалеку стола. Полный, русый, краснощекий бородач, он по-мальчишески обхватил ногами спинку стула и положил подбородок на сцепленные пальцы рук. Увидев, что женщина пришла в себя, он оживился:

- О! Вот мы и очнулись! - Пальцы его двигались в такт словам, постукивали по спинке стула. - Дайте-ка ей выпить для бодрости...

Офицер Стражи почтительно усмехнулся. Бритоголовый подал на подносе стакан с мутно-розовой жидкостью.

- Не бойся, не отрава, выпей до дна!

Горьковатый, пахнущий весенними почками напиток оказался волшебным. Оцепенение, подавленность, остатки тошноты исчезли мгновенно; даже посиневшая рука как-то сразу сделалась гибкой и почти перестала болеть, Она приободрилась. Если бы хотели убить, то не старались бы привести в чувство. А может быть, хотят устроить публичную казнь? Но важный бородатый господин смотрит так участливо, весело. Какая у него странная, удивительная одежда! Черная рубаха, переливчатая, словно галочьи перья, с широким блестящим поясом. На цепи из квадратных звеньев - золотой крылатый диск. Похоже на облачение храмового священника и вместе с тем - на военную форму.

- Совсем девочка... Неужели у тебя был такой взрослый сын?

Слезы навернулись на глаза Орианы впервые за два страшных дня.

Он встал и легонько взъерошил ее огненно-рыжую голову. А когда заплаканное лицо робко поднялось к нему, сказал стражнику:

- Нет, какая чувствительность, генерал! Она мне определенно пригодится.

- Дело твое, Священный, - ответил тот.

- Что ты умеешь делать, Ориана? Сиди, сиди...

- Шить рубашки, вышивать, готовить пищу, печь пироги, - радостно заторопилась она, решив, что бородатый хочет взять ее в дом.

- Я сильная, могу работать в саду, как мужчина. Обучена любви лучше, чем молоденькие!

- Нет, Ориана, меня интересует другое. Умеешь ли ты делать что-нибудь особенное?

Она только всхлипнула и опустила глаза.

- А это твоя работа? - нетерпеливо спросил он, поднося на ладони ажурную серебряную сережку.

- Моя, господин. Это я плела...

- Священный доволен? - хмуро спросил генерал, вставая.

- Ага! - кивнул бородач. - Это славно, что я к тебе зашел. - Он ткнул пальцем генерала в живот. - Ну, не стоит на меня обижаться. Отправить ко мне - все равно, что... В конце концов формальности нетрудно соблюсти. Если вам так уж нужна жертва, мало ли рыжих! Устройте публичный спектакль и успокойтесь.

А Ориана складывала свои вещи в сумку и недоумевала: почему пустая забава, умение плести побрякушки из серебряной нити, показалась господину важнее всех прочих ее способностей?

...На следующий вечер стадион Висячих Садов был полон. У Стены Очищения сбилось не менее пятисот рабов - вся дворня Мана Парсейи. Краснокожие, черные, белые обнаженные люди. Банщики, повара, садовники, горничные, носильщики, мальчишки-спинтрии. Все.

Зрителям была предоставлена возможность убивать самостоятельно. Одни стреляли или швыряли камни в толпу, другие выволакивали отдельного раба, гоняли по полю, тешились... Танит избрала старика-сторожа и долго жгла его паяльной лампой.

Затем радиорупоры объявили главный номер программы. Стражники облили нефтью и подожгли рыжеволосую женщину, убийцу своего хозяина.

IV

Вирайя мчал на большой скорости, следуя за красными огнями передней машины; в затылок ему упирались лучи замыкающей. Перед въездом на Храмовый мост разошлись половины бронированных ворот, салютовали часовые в зеркальных касках. Глубоко внизу лежал берег залива, отороченный грязной пеной. За мостом громоздился Храм. Он вырастал в небе ступенчатой горой.

Большинство горожан, удостоенных лишь предварительного посвящения, необходимого для получения рабов и пайка в распределителе, вообще не смели появляться на этом мосту. Вирайя, адепт малого посвящения и член Коллегии архитекторов, переходил мост не чаще двух-трех раз в году, чтобы получить наставления главы Коллегии. Храм управлял столицей. В нем пребывал невидимый для глаз смертных иерофант, наместник великого города.

Ребенком Вирайе посчастливилось попасть сюда на Столетний праздник когда столицу посетил Тот, кого мог видеть только иерофант. Запомнились глубокие, как канавы, каннелюры на чудовищных стволах колонн, насыщенный благовониями дымный полумрак, спертое дыхание толпы, зеленоватые блики гигантского диска в алтаре. Затем - вспышка ослепительного света, отец, падающий на колени вместе с тысячами людей, отцовская рука, прикрывающая глаза Вирайи. Наконец, когда сердце готово разорваться,- первые, многократно усиленные слова божества...

Передняя машина заиграла хвостовыми огнями, приказывая тормозить. Надвинулись, как утесы, два пилона, словно черный портал раскрыл руки для объятия. Вирайя остановил машину, вышел. Рослые, словно столбы, Вестники стали по обе стороны. Влажный океанский ветер вливался в устье каменных громад.

Подобно двери на хорошо смазанных петлях, повернулся в основании пилона мраморный блок. Архитектору отчаянно захотелось оглянуться на сияющий берег, до отказа наполнить легкие свежим соленым воздухом. Не посмел. Шагнул в темноту и пошел, вытянув перед собой руки. Когда блок вернулся на место, чуть вздрогнул пол под ногами. Потом поехал в сторону...

Цветные пятна множились, дробились, плясали в глазах Вирайи: мозг не выносил полной темноты. Пол, с лязгом наткнувшись на что-то, вдруг подался вверх так резко, что ноги согнулись в коленях... Долго ли он поднимался, Вирайя не мог определить. Но сознание уже отказывалось работать, а язык молиться.

Раскрылось внезапно звездное небо, и под его куполом предстала, словно паря среди светил, квадратная шахматная площадь - красные и белые плиты,окаймленная цепью алых огней... Пол-подъемник стал одной из красных плит. Желз Вестника легонько толкнул Вирайю в спину, посылая вперед.

Площадь, венчавшая Храм, служила подножием "черной стреле", небольшой летательной машине с телом поджарым и хищным, как у молодой науки, с золотыми дисками на треугольных плавниках. Архитектора подсадили в кабину, и Вестник за штурвалом, не оглядываясь, опустил стеклянный колпак.

Так вот оно что! Значит, его ждут не в столичном Храме? Значит... Вирайя призвал на помощь всю свою волю, чтобы не потерять рассудок от нового ужасного открытия.

На севере, там, где тучи, лежал Черный Остров.

Рабы посвящения не имели, для них не работал распределитель. Посвященные Внешнего Круга, вплоть до адептов высшего посвящения (каковыми были главы профессиональных коллегий), пожизненно пользовались строго определенными, соответствующими рангу яствами и домами, предметами роскоши и транспортными машинами. Внешний Круг, насчитывавший миллионы адептов, подчинялся немноголюдному Внутреннему, или Черному Ордену: Орден творил суд и расправу, владел энергией, флотом и ключами от распределителя. Это были адепты, знавшие все тайны Избранных.

Внутренний Круг подчинялся Черному Острову.

Никто не знает ни единого человека, побывавшего на Острове, и никто не смеет даже в мыслях перенестись туда, потому что Внутренний Круг может прочесть мысль и покарать за нее. Остров вершит судьбу Земли и всей Вселенной. Там - Ложа Бессмертных и обиталище земной ипостаси Единого, Диска, Никем ни рожденного. Там изготавливаются машины, мирные и военные, ткущие полотно и пашущие землю. Оттуда взлетают "черные стрелы", бороздящие небо надо всем миром, и выходят черные, украшенные крылатым диском корабли. Кроме обитателей Острова, никто не смеет под страхом смерти построить машину или электростанцию.

Преступно даже самое легкое сомнение в целесообразности воли Круга. Поэтому Вирайю мучил теперь только один вопрос: окажется ли он достойным неслыханной чести, сможет ли всеми своими силами, самой жизнью стать полезным священному Ордену? Его душа была выстроена, как у любого Избранного. Страшным грехом, за которым неизбежно последует кара, представлялась теперь вольная болтовня у Шаршу; сам же врач виделся проклятым и обреченным, живущим на свете лишь по великому милосердию Круга. Может быть, Священные ждут, чтобы грешник созрел и упал сам, как плод?..

Вися между небом и океаном, копался Вирайя в своей памяти, выуживал самые затаенные сомнения и проступки, каялся, готовил душу к неведомому подвигу. Словно ядовитого гада, топтал щемящую сладость Аштор...

Вдруг сверла в ушах заработали злее прежнего. Затрепетав, машина разразилась надрывным сухим кашлем и рухнула вниз. Сердце застучало где-то в горле, кровь толчком затопила глаза. Архитектор чуть было не вцепился в плечо летчика, но тут же испугался еще больше, подумав, что, может быть, спасовал перед первым и легчайшим из испытаний Круга. Выровнявшись, машина скоро сорвалась еще глубже, словно скакала по чудовищным ступеням.

Громадой белых разбухших башен, зыбью грязных сугробов и провалов навалилось облачное поле. Охватило, растеклось мокрым волокнистым туманом и опрокинутые башни повисли над головой. Внизу прибой, словно стая свирепых белогривых львов, врывался в теснины скал.

На миг открылся Вирайе огненный чертеж Острова с двойным пунктиром улиц, тускло-багровыми полыхающими пятнами, стеклянным отблеском крыш. Летчик что-то кричал, долетали отрывочные слова:

- Высота восемь... даю левый... Скорость ветра?.. Прием...

Раздетый донага, с металлическими браслетами на руках и ногах висел на стальной стене Вирайя. Ни окон, ни дверей, ни предметов не было в зеркально блестящей камере, только масса бесконечно уменьшающихся отражений распятого.

Язык его опух, глотка стала жесткой, как наждак, но он не чувствовал жажды. Изнуренное тело давно обвисло на магнитных браслетах, твердые края врезались в руки - он не чувствовал ни усталости, ни боли.

В одеревенелом "я" Вирайи бодрствовал один участок сознания: он ловил беспощадные, острые вопросы, врывающиеся извне, но обманчиво подобные собственным мыслям.

- Отвечай правду, только правду! Невообразимая боль, подобная ожогу, распарывает изнутри все тело, выгибает его твердой дугой.

- Вот так ты будешь наказан за каждую ложь. Как ты представляешь себе Единого?

- Его нельзя представить... Это разумное, творящее начало Вселенной, оно разлито во всем;

- А Священный Диск, а человеческая ипостась? Они что, вторичны по отношению к творящему началу?

- Нет, не вторичны... Они воплощают различные свойства Единого. Диск Солнце, источник всей живой жизни, а человеческое лицо воплощает организацию, власть разума над материей...

- Троякая ересь! Ты отрицаешь, что каждая из ипостасей есть вместилище всех свойств Единого. Ты наделяешь человеческое начало организационной, то есть служебной ролью по отношению к творящему. Наконец, ты считаешь, что творение Единого нуждается в организации!

Еще вопросы, ловушки, софизмы. Чужой саркастический смешок, жутко звучащий на фоне собственных мыслей. Отвлеченные, каверзные темы, глухие джунгли теологии, поединок с гениальным мастером провокационного допроса. Иногда вмешивается другой голос, подсказывает ответы. Нельзя повторять подсказки, за это - боль. Иногда кто-то начинает молить допрашивающего о пощаде от имени самого Вирайи. Может быть, это действительно он сам? Трудно понять. Голоса сталкиваются под черепом.

Много раз его возвращали от бреда к ясности мысли, и "основной" голос издевательски спокойно спрашивал:

- Так на чем мы остановились?

Много раз помимо его воли вспыхивал бешеный гнев на мучителей. Мгновенно следовал особенно жестокий удар боли, и голос бесновался, разгоняя спасительный обморок; и тысячи отражений Вирайи корчились на стенах, делали непристойные жесты, плевали и мочились на него, распятого. Он чувствовал себя огаженным, его веки слиплись, текло с волос.

- Убей меня! - крикнул Вирайя.

Свет погас. Отрываясь от стены, он почувствовал удар морского вала. Холодная масса воды с грохотом подмяла его, оглушила, завертела и понесла в глубину. Из последних сил отбившись от волны, прорвал он водяной пласт, но не успел даже рот раскрыть для вдоха, как закипел в глухой тьме высокий белый гребень. Удар. Крутая горечь хлынула в рот и ноздри, обожгла горло, легкие. Полумертвый адепт, влекомый валом, с размаху плюхнулся... на низкую кушетку. Мучительно извергнув воду из желудка, приподнялся на дрожащих руках. Расплывчатое пятно розового света сжалось и стало настольной лампой под шелковым абажуром. Кружок света лежал на полированном столе, прикрытом кружевной скатертью. Как много здесь розового - диван с высокой, уютно изогнутой спинкой, пухлые сиденья золоченных стульев, цветы настенного вьюнка. Маленькое розовое отражение лампы в стекле книжного шкафа. Да, конечно, как он сразу не узнал рабочую комнату покойницы-матери? Мать встает из глубокого кресла, худая, гладко причесанная, строгая, в полосатой домашней накидке с широкими рукавами. Откладывает клубок шерсти с воткнутыми спицами. Сейчас ему попадет за то, что залил пол водой...

- Прости меня, мама! - шепчет, съежившись, Вирайя. Ее горячие руки скользят по его плечам, легонько перебирают пальцами завитки волос на затылке.

Внезапно сжав щеки архитектора, она насильно поднимает его голову. На исхудалом, как в дни последней болезни, темном лице блуждает виноватая улыбка, ввалившиеся глаза смотрят нежно и жадно.

- Что ты, что ты, мама, это же я!

Она прижимается высохшими, раскаленными губами к его рту. Шепчет страстные слова. То, что она делает, нестерпимо для живого человека. Зажмурившись, Вирайя отшвыривает ее от себя.

...Смех. Дурашливый и звонкий, словно сотня серебряных бубенцов разлетелась по полу. В изножье кушетки сидит, накинув на голое тело материнскую полосатую накидку, хохочущая Аштор. Волосы, гладко стянутые к затылку и собранные скромным узлом, как у почтенной матери семейства, придают гетере бесовское очарование.

- Испугался меня, дурачок? За кого же ты меня принял?

Смеясь, она плавным движением плеч сбрасывает накидку и придвигается к Вирайе. Он порывисто обнимает Аштор, прячет голову на ее благоухающей груди.

- Стоило бы, стоило бы наказать тебя, дружок. Зачем ты оттолкнула меня, разве я так отвратительна? Я вот такая, да?

Давясь от смеха, она хмурит брови, морщит нос и рычит, оскаливаясь. Это выходит у нее так забавно, что архитектор, забыв обо всех своих болях и страхах, смеется от души. Аштор рычит очень натурально, и на губах у нее выступает пена.

- Ну, хватит, хватит, уморишь! Ну?! Да что с тобой?

Она становится бледнее меловой стены. Челюсти Аштор вытягиваются вперед, уши отползают к затылку, и губы, вздернувшись, вдруг обнажают лезвия бурых клыков.

Короткий бросок тела. Схватив Вирайю руками за уши, она вцепляется ему в горло...

- Встань, Вирайя Конт, посвященный Внутреннего Круга!

Он очнулся, словно, как в юности, спал под соснами на морском берегу,бодрый, освеженный, слегка голодный, с радостным ощущением здорового, отдохнувшего тела. Сквозь стеклянный потолок водопадом лилось солнце на светлый мрамор стен, на рощицу пальм и орхидей вокруг бассейна. Вирайя лежал за низким чернолаковым столом, заставленным вазами с фруктами, сыром и графинами, оплетенными золотой сетью. Сотрапезниками оказались двое мужчин, одетых в иссиня-черные костюмы с крылатыми дисками на груди. Такая же одежда, почти невесомая и не стеснявшая движений, была на нем самом, только без диска.

Одному из мужчин - полноватому, русому, румяному, с круглой холеной бородой и озорными глазами - никак не удавалось держать пальцы в покое. Они, как самостоятельные живые существа, переставляли посуду, крошили хлеб, барабанили по краю стола. Другой, морщинистый бритый брюнет с длинной прядью волос, падающей на лоб, степенно жевал передними зубами. Вилка и нож казались зубочистками в его костлявых длин-нопалых ручищах.

Осознав смысл разбудивших его слов, Вирайя соскочил с ложа и вытянулся, ожидая новых испытаний. Но брюнет замычал на него с полным ртом и замахал руками, призывая лечь обратно. А русобородый, налив и подвинув архитектору бокал, сказал беспечно:

- Вообще, ты отвыкай от стойки смирно, Священный брат. Она тебе больше не понадобится. Пей, ешь, веселись, - кончились твои муки. И не смотри на нас, как коротконосый на зажигалку - мы настоящие, ни во что не превратимся. Меня зовут Плеолай Таоцли, а вот его - Раван Бхагид. Вечером тебя официально посвятим, навесим лепешку на ворот.

- Веселиться особенно нечего, - хмуро возразил Раван.- Тебя, брат, приняли в Круг по причинам, можно сказать, трагическим и с великой спешкой. Мы с Плеолаем когда-то выдержали полный набор испытаний - многолетний, не чета твоим.

- Ладно тебе пугать, - остановил его русобородый.- Видишь, парень и так едва живой! А ты чего ждешь, Священный? Мы тоже пищу телесную потребляем, для поддержания бренной оболочки...

- Спасибо, - почтительно ответил Вирайя. Черные одежды с дисками по привычке леденили душу, мешали соображать и действовать. Кроме того, трудно было перейти от тоски двадцатидневного сидения в одиночной бетонной камере, от хаоса чувств и мыслей, вызванного страшными испытаниями последнего дня, к непринужденному, веселому разговору. Не помогало даже чудодейственное средство, дарившее странную, лихорадочную бодрость.

- Так я... член Внутреннего Круга, Священные?

- Братья! - заорал Плеолай, хватив кулаком по столу так, что расплескалось налитое вино, а чопорный Раван сердито отвернулся. - Я тебя заставлю сожрать все эти сливы с косточками, если ты сейчас же не расцелуешь меня и не назовешь братом!

- Хорошо, брат! - натянуто улыбнулся архитектор.

Плеолай, возликовав, облапил его, дохнул винным запахом и вымазал лицо жирными губами. Освободившись, Вирайя снова спросил, стараясь говорить непринужденно и твердо:

- А что за причины такие... трагические... и почему вдруг спешка?

- Слушай, - сказал Раван, видимо, склонный к наставлениям. - Ты как думаешь, почему мы тебя приняли в Орден? За красивые глаза?

Он думал об этом, когда сидел в пустой камере, лишенный звуков, видевший свет только тогда, когда открывалось окошко в стене и пневмолифт подавал пищу. Он догадывался, что предстоит посвящение, и перебирал свои грехи, свято веря, что кто-то слушает его мысли. Но не мог, даже против желания, не вспомнить все то, что считал своими победами и заслугами. Как не верти, выходило, что Орден мог заинтересоваться только его архитектурными работами.

- Точно, - сказал Раван, хотя Вирайя не раскрыл рта. - Ты правильно догадался, однако подробности расскажу тебе не я... Орден нашел, что ты лучший архитектор страны.

- А все лучшее должно быть у нас! - подхватил Плеолай. - Ты думаешь, это уже обед? Ничего подобного. Это легкая закуска. Обедать будешь у меня, поскольку мы празднуем твое посвящение. Встанешь из-за стола как раз к вечерней церемонии.

V

Здесь голубые звезды всходили, не дожидаясь окончания заката, и по-хозяйски располагались среди оранжево-розовых, как перья фламинго, разбросанных веером облаков. Здесь был край непуганных фламинго. Бесчисленное множество их заселяло озера. Если угрожала опасность, огненная туча взмывала, оглушительно вопя и поливая землю пометом. Помет наслаивался и твердел столетиями, как коралловый риф. По весне подкрадывались из лесу маленькие большеухие лисички, ползли к свежеотложенным яйцам. Часовые казнили воришек ударами кривого клюва.

Край был безнадежно диким. За пальмами приозерной равнины, за лиловыми малярийными лесами высоко висели призраки горных вершин. На закате коричневые малорослые люди выпрягали буйволов из деревянного ярма и вели к озеру, называя ласковыми словами. Фламинго не боялись ни людей, ни буйволов. Огромные быки часами лежали в воде среди птиц, и летучая братия пировала у них на спине, добывая клещей, пока буйвол не перекатывался с грохотом на другой бок...

Коричневые люди, сухие, как кость, одетые лишь в свою кожу, царапали красную землю острым суком, сеяли ячмень. Хилые пузатые ребятишки с косичкой на бритой голове, заплетенной кольцом против злого духа, приносили им воду в корзинах, обмазанных глиной. После захода солнца садились на корточки возле землянок, крытых пальмовым листом, жевали известь, завернутую в листья, и сплевывали красной пеной. Женщины перекликались резкими павлиньими голосами. Оживляясь к ночи, лес начинал озорничать: то издавал глухой шум, то приносил далекие леденящие вопли. В деревне до рассвета горели костры.

Удивительно: птицы издали отличают белых людей от коричневых и начинают тревожиться. Вот и сейчас подозрительно смотрят, сбившись в кучу. Индре показалось это обидным, и он пугнул птиц, пустив в их сторону плоский камешек по воде. Камень запрыгал, оставив после себя расходящиеся круги, фламинго шарахнулись. "Вот так",- самодовольно сказал Индра и начал раздеваться.

Озеро лежало зеркалом в тишине. Горели окна двухэтажного здания поста, и начисто лишенный слуха младший офицер Варуна начинал ежевечернюю борьбу с губной гармошкой. Индра прижал кобурой сброшенную одежду, сделал несколько вдохов и выдохов диафрагмой. Тренированный живот, проваливаясь, чуть ли не прилипал к спине.

Качнувшись, раздробились горящие небесные перья. Прохладная вода зашипела пузырьками вокруг горячего тела. Окунувшись с головой, он лет на спину и раскинул руки. Варуна четвертый вечер подряд с нечеловеческим упорством подбирал мелодию модной песенки Висячих Садов. Единый! Не приснились ли Индре и Висячие Сады, и вечно сияющая столица, и вся его чудо-родина посреди теплого океана, ухоженная и благоухающая, как один сплошной розарий? Всего три десятка душных, изнурительных ночей; тридцать дней на дымящемся от солнца плацу или в дощатой радиорубке со священными текстами на стенах; тридцать пьяных вечеров в однообразном до тошноты, дико горланящем песни офицерском собрании. И вся предыдущая жизнь вычеркнута напрочь, даже сны "оттуда" снятся все реже.

Прожитые дни он отмечал ножом на коре многоствольного баньяна. Собственно, двухгодичный испытательный срок перед вручением зеркальной каски только начинался, и лесенка зарубок Индры выглядела убого рядом с другой, на стволе, изрезанном до верхушки предшественником-стажером. Он сочувствовал служакам-армейцам, обреченным до старости торчать в первобытной тропической глуши.

Сколько таких постов разбросала по свету Страна Избранных, вечно нуждающаяся в притоке свежей рабочей силы! Короткую перемену в рутинной жизни, желанную разминку приносит только приказ, принятый по радио. Его встречают радостными воплями. Воины Внешнего Круга нахлобучивают на похмельные головы каски со змеей и весело отправляются в деревню. Постреливая в воздух, отбирают нужное количество молодых мужчин, девушек или детей. Назавтра подходит к берегу черный транспорт или - если пост далеко от моря - садится воздушный грузовик, раскрывая хвостовые ворота. Корабли увозят пригнанных рабов, и опять - до нового приказа - в цветущих устьях рек, над теплым морским мелководьем, среди ковыльных степей и у края вечных льдов дремлют армейские посты Внешнего Круга. Иногда - в последние годы довольно часто - туземцы собирают войско и нападают на посты. Их давят транспортерами и танками, в упор косят из пулеметов. Порою ловким и беспощадным дикарям удается вырезать под покровом ночи воинское соединение, поджечь дом поста, забросить факел в бензобак машины... Да, нелегкие годы. Но даже если все кругом спокойно, армия не отдыхает. Она занимается охотой на людей и пресечением технической самодеятельности среди коротконосых, то есть всех, кто не входит в священную расу. Это называется - "восстановление равновесия".

Рейды по "восстановлению равновесия", в отличие от вылазок за рабами, происходят по инициативе поста, а причиной чаще всего бывает сигнал деревенского осведомителя. При всем глубочайшем понимании Индрой задач и обязанностей Избранного первый такой рейд произвел на него гнетущее впечатление.

С начальником поста Рудрой и солдатом-фотографом они приехали на маленьком вездеходе в дальнюю деревушку. Солдат с нескольких точек заснял наивное сооружение - колесо с черпаками, набиравшими воду из озера. Снимки отсылались в штаб сектора. Изобретатель - благостный, весь какой-то выцветший старичок с реденькой бородкой - все время кланялся, сложив ладони у переносицы. Два местных силача, пожелтев от страха, лихорадочно крутили колесо. Вода с веселым плеском устремлялась в узкий канал, разделявший зеленое ячменное поле. Больше кругом ни души - население не смеет даже выглядывать из хижин...

Фотограф кивнул начальнику поста и отошел в сторону, пряча аппарат в кожаный кофр. В то время как стажер тщательно обливал колесо бензином из канистры, Рудра, сохраняя выражение снисходительной брезгливости, поднял пистолет и методически всадил две пули в кланявшегося старика. Подойдя, третьей пулей он пробил голову упавшего - такой выстрел называется контрольным. Затем Рудра вернулся в вездеход, - правил он самолично, - и испытующе смотрел, как Индра щелкает зажигалкой...

- Грубеешь тут, как собака, - брюзжал Рудра на обратном пути, заметив бледность и молчание стажера.- Вот погоди, потянешь годик нашу лямку, притерпишься! Еще и рад будешь размять ручки...

Все-таки сознание собственных привилегий было самым большим утешением для Индры в лишенном комфорта, отупляющем быте. К нему, единственному на десятки постов адепту Внутреннего Круга, - если не считать прилетавших пилотов, - даже командующий сектором относился отечески. Свои завидовали по-доброму, грубо баловали Индру. Подвыпив, любили расспрашивать о гвардейской школе. Он стремился вести себя попроще, охотно и много рассказывал. При любых привилегиях малейшая заносчивость обрекла бы Индру на одиночество до конца срока. Опухшие от пьянства, бронзовокожие, истрепанные лихорадкой служаки теснились в спальне вокруг стажера, снова и снова смакуя подробности выпускной церемонии. Юноше не хватало слов, яркость воспоминания ослепляла.

...Какая невиданная синева царила в тот день над городом! Как славно блестели вымытые за ночь плиты улиц, наполненных ароматом цветочных гирлянд! В каменных проходах Священного Стадиона колыхались полотнища, сплетенные из живых роз. В пышной центральной арке, под колоннами Алтаря, ветер чуть колебал углы белого атласного штандарта с пурпурным крылатым диском. Под стать цветам и знаменам сплошной круглой стеной пестрели и шевелились пышные женские платья, яркие плащи мужчин; маленькими слепящими взрывами отмечало солнце чью-то диадему, пряжку на воротнике, эфес парадной сабли. Пустовали только два сектора по обе стороны Алтаря, их отделяли от публики цепи зеркальных шлемов.

Там, наверху, в тесноте, в слитном гуле тысяч голосов, вспыхивал женский смех, заливались колокольчики разносчиков фруктового сока со льдом. На пустом красно-белом шахматном поле в безмолвии стояли под солнцем четкие квадраты выпускников Гвардейской школы.

Левофланговый Индра Ферсис мужественно терпел пот, заливавший глаза из-под каски. Все его мышцы были скованы привычным, давно выработанным столбняком. Замирали даже легкие движения души; с надменным оцепенением человека-статуи сливалась уверенность в том, что им любуются прекрасные зрительницы.

Но вот, словно пузырь из глубины стоячих вод, медлительно всплыл басисто-звонкий удар. Испуганно замерли беспечные трибуны, зато по рядам выпускников прокатилась дрожь, страшно зашипел на кого-то офицер, и товарищ справа нервно толкнул Индру локтем. Казалось, что тяжелый, густой звук ползет сразу со всех сторон, а вернее - рождается, как сон, в его собственной голове.

Грохотало чаще, громче. Сотрясалось поле, словно у самой земли появилось отчаянное, торопливое сердце, готовое задохнуться в предвестии... Чего? Гибели или головокружительного взлета?

Из высоких, как ущелья, проходов выступали колонны черных священников. Они держали золотые знаки на шестах, увитых цветами. На край шахматной пустыни вышел иерофант Внутреннего Круга в алом плаще до пят - наместник столицы. Воздел руки к небу.

Лихорадочный грохот сменился коротким серебряным криком храмовых труб - и рухнула на стадион тишина.

Люди лицом вперед валились со скамей, накрывали головы одеждой.

Сердито треща, вынырнула из-за плоской крыши Алтаря подкова толстых черных стрекоз с золотыми дисками на брюхе, за ними - огромная машина, белая и пурпурная, под прозрачными зонтиками двух винтов...

Снова прокричали трубы, и священники стройно спели гимн. Потом над стадионом зазвучал молодой мужской голос, растягивая гласные и спотыкаясь неожиданными паузами в середине слова. Голос человека, привыкшего к тому, что каждое слово его, четкое или невнятное, будут судорожно ловить, повторять, истолковывать...

"О чем же он говорил?" - так и светилось в глазах солдат, когда Индра в своем рассказе доходил до этого места. Спросить не смели - вдруг непосвященным нельзя этого слышать? Действительно, кое-что в речи Единого было понятно только человеку, близкому, подобно Индре, к тайнам Внутреннего Круга, но общее содержание не выходило за пределы обычной имперской пропаганды. Все благополучие и могущество Страны Избранных зиждилось на ее крайней изоляции: строжайшая монополия Ордена на знания и производственные секреты поддерживалась суровой религией. Гвардия Единого, из которой отбирался также Корпус Вестников, предназначалась для того, чтобы поддерживать неизменным статус теократии, прекращать любую утечку священных знаний, карать всех, кто посягает на тысячелетнюю систему государства-храма...

Вода сомкнулась над лицом, хлынула в ноздри. Захлебнувшись, Индра с кашлем перевернулся на живот, саженками поплыл прочь от берега. Решив, что неутомимость Варуны равняется его музыкальной бездарности, нырнул вглубь. А когда вернулся из теплой, как парное молоко, темноты, гармошка уже молчала. Вместо неуклюжих визгливых нот над озером дрожал, как тонкая паутина, звук медного гонга и фонарь мигал на радиомачте.

Мигом вылетев на берег, Индра натянул на мокрое тело шорты. Слава Единому, кажется, приказ! Будучи не слишком набожным, - вернее, живя только будничными заботами, - он все же решил, что недаром вспомнил только что о встрече с живым богом. Ах, если бы Единый был милосердным до конца и позволил не только развлечься, но и показать товарищам гвардейскую выучку!

В тамбуре поста дежурный солдат доложил, что принято распоряжение командующего встретить до полуночи и проводить грузовой караван Внутреннего Круга. Здесь при любой заминке могла стать значительной именно роль стажера гвардии. Приосанившись, Индра вступил в столовую.

Древесно-темный и высохший Панду, слуга-туземец с карими лемурьими глазищами, - лучший осведомитель, - сновал, разливая вино. Офицеры, подвыпив, галдели разом. Рудра - старый, толстый, похожий на носорога,стукнул по столу и стал распределять обязанности.

...Около полуночи над озерами взмыли тучи орущих фламинго. Метались до рассвета, осыпая перьями и пометом воду, нахмурившийся лес, мертвые от страха деревни. Надрывный гул и свист волнами докатывались до мангровых зарослей большой реки. Единственной посадочной площадки оказалось недостаточно, солдаты жгли многоверстную цепь костров. Впервые от сотворения мира прокаленная неистовым солнцем, поросшая жесткой ржавой травой равнина принимала целое стадо грузовых воздушных кораблей. Первым распахав девственную землю, почти до леса докатился пузатый заправщик, полный топлива. Раскинув черные крылья, сопя турбинами, подруливали к нему прибывающие грузовики.

Индра и Варуна, ослепнув от прожекторов, оглохнув и охрипнув, подгоняли солдат, тянувших шланги к бакам. Экипажи не открывали люки никто не выходил, только падали с крыла, как удавы, жаждущие шланги. Грузовик, заправившись, ревел сыто и глухо, разворачивался (солдаты едва успевали отбежать из-под сопел) и уходил, покачивая боками, на взлет. Красные и белые огни, мигая, исчезали в направлении северных гор. До рассвета проводили около сотни машин.

По изрытому полю, не щурясь на мечущийся свет, бесшумным пауком бегал с кувшинами ледяного пива коричневый Панду.

VI

Ночью после строгой, богато обставленной церемонии посвящения с Вирайей говорил огромный, тучный старик в пурпурном плаще - тот самый, что под звуки труб и хора навесил ему цепь с золотым диском. Старик был иерофантом - членом Ложи Бессмертных, совета всемогущих, всезнающих правителей Внутреннего Круга. В ложе председательствует сам Единый.

Беседовали, как равные, сидя в креслах, обитых черным бархатом. Черным была задрапирована вся маленькая комната, включая пол и потолок; среди фестонов пылали два-три букета алых роз. Старик сидел, дружески улыбаясь; перед ним горел матовый светильник на низкой подставке. Вирайя жадно рассматривал шишковатую, с залысинами голову иерофанта, его старчески разбухший нос, изрытые щеки, свисавшие по бокам мясистого подбородка. Эти глубоко посаженные, водянистые глазки под жирной складкой бровей - неужели они чуть ли не каждый день видят живого бога? Детский суеверный трепет пронизывал Вирайю, он сидел напряженно, сложив руки, как прилежный школьник. Близилось разрешение загадки: почему двадцативосьмилетнему архитектору оказали неслыханную честь, которой до глубокой старости добиваются тысячи адептов Внешнего Круга, а удостаиваются лишь единицы, да и те зачастую по причинам, скрытым от смертных?..

Явно угадав мысли новичка, иерофант ласково сказал:

- Мы храним немало тайн, об этом ты догадываешься?

- Да, Бессмертный.

- Так. Поэтому ты не должен удивляться, что бы ни услышал от меня. Даже если это будет превосходить всякое воображение. Вернее, привычный тебе предел воображения.

- Я готов, Бессмертный.

Вирайя готов был поклясться, что старик не сделал ни единого движения, не произнес ни звука,- и тем не менее черный занавес открылся, пропуская раба с подкосом. Он принес два стакана с питьем, в котором плавал лед, и большой пакет из черной бумаги.

Прихлебнув напиток, иерофант стал вынимать из пакета странные фотоснимки. На них было изображено звездное небо. Среди россыпи мелких огней от снимка к снимку вырастал белый яркий диск. На последних фотографиях стала видна истинная форма небесного тела. Голый каменный шар, изрытый ужасными язвами, круглыми воронками. Вид его был чудовищен, словно в пространстве летел череп с остатками присохшей кожи.

Вокруг главного камня висел рой больших и мелких глыб, отбрасывая тени на поверхность шара.

- Вот на сегодняшний день наша главная тайна, - бесцветно сказал старик. - Ты пей, пока лед не растаял, а то будет невкусно. Думал когда-нибудь о причинах событий во Вселенной?

- Думал, Бессмертный.

- И что же надумал?

Вирайя поежился - не новое ли испытание? - и осторожно ответил:

- Все в воле Единого.

- Так-то оно так, да воля его нам не всегда понятна... Одно мы знаем точно: Вселенная заведена изначально, как некий механизм, и тут мы ничего изменить не можем. И хорошо, что это именно так, - иначе воцарился бы хаос...

Вирайя вспотел до корней волос, понимая, что старик подбирается к главному. Но иерофант надолго умолк. Дыхание с бульканьем, словно разрывая упругие пленки, пробивалось из глубин его расплывшегося тела. Наконец выдавил:

- Нас всех... ждет большое испытание. Страшное, - он ткнул пальцем в фотоснимки. - Вот этот рой небесных камней... он скоро столкнется с Землей. Самый маленький из них - ростом с гору. А главный камень в поперечнике не меньше, чем Восточный океан...

Иерофант, часто переводя дыхание и останавливаясь, чем доводил Вирайю чуть ли не до обморока, рассказал предысторию снимков. По данным обсерватории Черного Острова, одна из планет сбилась со своего вечного круга и теперь, словно камень из пращи, догоняет Землю. Гигантское ядро должно пролететь совсем рядом, а сопровождающий рой глыб - спутников планеты - неминуемо посыплется на Землю. Встреча состоится через год с небольшим. Ее последствия нетрудно представить. Если повезет, Земля "отделается" землетрясениями, яростью вулканов, океанским потопом, может быть, смещением оси вращения и, значит, полярной ночью над цветущими странами. Не повезет - род человеческий будет стерт, как полевые вредители, обрызганные ядохимикатами. Архипелаг блаженных почти не имеет шансов уцелеть - под ним и так часто колеблется земля, летописи говорят о гибели многих больших островов.

Не будь старик таким дряхлым и буднично-спокойным, почти безразличным ко всему, о чем он говорил, не прихлебывай он свое питье с чмоканьем,меньше бы подействовали на Вирайю жуткие откровения. Без привычных театральных эффектов Ордена, доверительно говорила с новичком сама голая правда.

- Ныне Круг озабочен строительством крепких убежищ, где можно с удобством разместить Избранных и припасы для них, и необходимые машины, и рабов. - Иерофант положил на колено Вирайи мягкую отечную руку, покрытую взбухшими синими сосудами.- Именем Диска, даровавшего тебе редкий талант архитектора, Орден избрал тебя для подвига. В толще гор Юго-Востока создашь главное убежище, священную твердыню.

Упираясь руками в подлокотники, старик с огромным усилием поднялся: алый плащ его, развернувшись, сверкнул волшебными крыльями. Вирайя вскочил, как на пружине; голова сладко закружилась, ноги обмякли...

- Завтра тебя повезут на место. Времени мало, однако тебе предназначено справиться. Имей в виду: такой ответственности, какую отныне несешь ты, не знал ни один человек со времени воплощения Диска и создания Ордена. Вся сила Черного Острова - твоя. Ты получишь право карать и миловать всех, кто будет строить. По окончании работ будешь принят в Ложу Бессмертных.

Беззвучно раздвинув драпировку, явился Вестник в черной коже и зеркальной каске. Преклонив колено, поднял над головой красно-белый жезл. Старик отмахнулся от него, не оборачиваясь, и Вестник вылетел спиной вперед. Кожа у глаз иерофанта взялась добрыми морщинами:

- Зовут, Вирайя. Ты должен присутствовать, это как раз... касается нашего разговора. Скоро встретимся в горах, в твоем убежище... Иди, сынок!

Но не подал руки для поцелуя, как при встрече, а слегка обнял и похлопал по спине.

На лестнице его встретили два раболепных Вестника. Вирайя вспомнил, каким громовержцем явился их собрат в дом Шаршу, как надменно молчали конвоиры. Теперь один из Вестников шагал впереди, высоко неся жезл, а другой слетел вниз, распахнул бронированные двери и чуть не сломался в поясе, пропуская...

Поджав лакированные надкрылья, машина, - в ней можно было бы разместить еще двадцать человек, - мощно и бережно помчала Вирайю.

За стеклом в рассветной лазури, тронутый розовым сверху, уплывал дворец Ложи Бессмертных - пирамидальный город под облака, оскаленный по каждому ярусу рядами контрфорсов. Слепая ночь застилась между опорами, медленно стекая с уступа на уступ. Ночь сползала с квадратных башен, венчавших дворец, а сверху теснил ее веселый золотисто-розовый свет. Мелькали по сторонам дороги корявые миндальные деревья, бронзовые колпаки фонарей; здания громоздились, постепенно скрывая дворец, но Вирайя все смотрел, как черными тускнеющими языками стекают вниз остатки ночи.

...Он спрыгнул на мокрую, ровно подстриженную траву. Пала роса, а с нею - ломкий пронзительный холод. Уловив движение плеч Вирайи, водитель-гвардеец ловко накинул на них суконный плащ. От соседней машины подошел вразвалку русобородый Плеолай, дружелюбно обнял за плечи:

- Смотри в оба, брат, - чего не поймешь, спросишь...

Плеолай был уже полностью понятен. Перед посвящением пришлось пообедать в его покоях. Изысканность и обилие блюд превосходили всякое воображение, обед занял полдня, однако - удивительное дело!- не оставил ни тяжести, ни сонливости. Вино, выпитое без меры, лишь слегка взбодрило. За столом хозяин распространялся о подробностях своих отношений с женщинами и мальчиками, обнаруживая такое знание темы и обилие материала, что, очевидно, его любовный опыт длился не менее сотни лет. Время от времени Плеолай прерывал откровения, чтобы лукаво намекнуть на необычайную миссию Вирайи, на его ослепительное будущее, а также обещал показать свое, столь же загадочное хозяйство. Буйство плоти претило душе Вирайи, объятой мистическим трепетом, поэтому Священный вызывал у него подсознательную неприязнь, странно переплетенную с полным доверием: с любыми вопросами и сомнениями новичок обратился бы только к чревоугоднику и сластолюбцу Плеолаю. Теперь в поле архитектор признательно кивнул и улыбнулся, но в разговор не вступил.

Грифельно-серые дороги, насыпи рельсовых путей петляли среди серой травы. От светло-стального моря, из окутанной туманом многоэтажной, многобашенной глубины острова, - со всех сторон дороги сползались к одной точке, скручивались в тугой узел. Там, среди степи, взъерошенной низовым ветром, высился чудовищный фаллический символ, круглый белый обелиск в пурпурной шапке, еще одетый в металлические конструкции. У его подножия копошились люди, пылили грузовики и цистерны, подобные желтым гусеницам.

Басисто фыркая и распахивая надкрылья, подкатывали машины Священных. Раван Бхагид явился, помахивая мощным биноклем на ремне. Постепенно собралось не менее сотни членов Круга. Стояли отдельными кучками, черные и стройные, как муравьи,- все с огромными носами, все немолодые; много седых, но ни одного сутулого или обрюзгшего. Женщины смеялись уверенно, негромко, оголяя безупречные зубы. Их одежда отличалась от мужской только чуть более кокетливым покроем, волосы были высоко взбиты и причудливо уложены. Лица лилейно-белые, надменно-снисходительные, без морщин. Вирайя и раньше успел заметить упругую точную походку Священных, тихий, полный достоинства разговор, гордые белозубые улыбки, величавые жесты рук и повороты голов но здесь, среди множества "братьев", все это заставило как нельзя острее чувствовать собственное несовершенство. Несмотря на вчерашнее посвящение, на все заверения старика, на царские почести, лежала между Вирайей и этими полубогами незримая, непроницаемая граница...

Впрочем, полубоги не чуждались новичка, здоровались и заговаривали с ним, как ни в чем не бывало, - без высокомерия и без фальшивого панибратства, которое ранило бы чувствительного Вирайю сильнее, чем любое высокомерие. Именно так - незатейливо и легко - вел себя с первых минут Плеолай. Кто стоит столь высоко, может не обременять себя внешними атрибутами величия.

Одна из женщин шутливо допытывалась: не устал ли Вирайя, не хочется ли ему спать. Она была вчера за обедом у Плеолая - высокая, бледная, с волосами светлого золота, с крупным и гибким телом. Звали ее Савитри. Он честно ответил, что сам поражается своей бодрости. Кошмарный день последних испытаний; обед, почти непосильный для нормального человека; затем посвящение, встреча с иерофантом и, наконец, это странное собрание в рассветной степи. Такая нагрузка в течение суток, без малейшей передышки, свалила бы с ног даже здоровенного негра-гладиатора, не говоря об изнеженном адепте. Савитри смеялась озорно и дружелюбно, ее сахарные зубы размочаливали травинку.

Вирайю все больше смущала кожа женщин. Конечно, ни одной из них не дашь больше тридцати, но эти сияющие беломраморно-гладкие шеи, эти лбы без признаков естественных мимических морщин, эти фарфоровые руки не могли принадлежать живым людям, даже очень молодым. Живой человек никогда не выглядит, как изделие ювелира.

Вирайя чувствовал, что дивная молодость Священных и его собственная необъяснимая бодрость имеют один корень. Полон волшебства Черный Остров. Может быть, Савитри действительно тридцать лет, но не исключено, что и триста.

Плеолай, не дождавшись вопросов, стал объяснять сам, захлебываясь многословием. Оказалось, что красно-белый обелиск - вовсе не первобытный символ плодородия, изображения которого иногда откапывали в стране, а великая летательная машина, "Копье Единого". Сегодня Круг бросает ее навстречу приближающемуся каменному ядру. У "Копья" есть глаза, уши и другие органы чувств. Долетев, оно станет кружиться вокруг мертвой планеты и сообщать Кругу все, что узнает.

Вирайя кивал, не сводя глаз с обелиска. В бледнеющей синеве лопнули по вертикали стальные леса и медленно разошлись в разные стороны. Говор и смех Священных оборвались, многие прильнули к биноклям. Золотом вспыхнуло море, и горизонт обозначился широкой раскаленной полосой.

Вся равнина содрогнулась и загудела, как чугунная сковорода. Вирайя знал, как ворчат и скрежещут машины, стряхивая железное оцепенение под рукой человека, но так мог вздохнуть только вулкан.

Белый плотный дым лениво выплеснулся из-под обелиска и ручьями потек снизу вверх. Грязно-белое облако разбухало на перекрестке дорог и рельсов, озаряясь изнутри рыжим огнем.

Рвануло горячим ветром. В туче кто-то поперхнулся, и вдруг - словно там терзали и мучили гигантское живое чудовище - возник, нарастая до боли в ушах, долгий режущий вопль. Красная скальпированная голова выползла из дыма. Ускользая из рук мучителей, скрывавшихся в дыму, обелиск поднимался все выше. Крик его звенел теперь торжеством. Закружилась клочьями, растаяла, сгинула туча. Вместе с первыми лучами солнца возносилось к зениту "Копье Единого", выбрасывая книзу ослепительный факел в фиолетовом ореоле. Потом факел стал похожим на пламенный крест. Крест сжался в стремительно уменьшающуюся белую звезду, и скоро его уже нельзя было отыскать на фоне неба.

Тогда Вирайя повернулся к своей машине. Но дверцы ее были почему-то закрыты. Все Священные стояли возле своих огромных блестящих машин, словно ожидая чего-то, а Плеолай сделал Вирайе быстрый предостерегающий жест рукой.

Все оставались на местах, пока с отдаленного края поля не отъехала длинная красно-белая машина в сопровождении целой колонны черных. Только тогда Вестники распахнули дверцы...

Наконец он остался один. Прилег на кушетку в самой маленькой и скромной комнате отведенного ему дворца. Здесь были собраны вещи Вирайи, доставленные по воздуху из столицы. Настольная лампа матери под розовым шелковым абажуром, кресло с круглыми полированными площадками на подлокотниках - для бокалов и пепельниц, выцветшие олени и папоротники гобелена... Многое напоминало о детстве, о рано умерших родителях. На пороге великого житейского перелома он по-новому, пристально разглядывал милые привычные предметы. Не эту ли почерневшую серебряную лягушку курильницу благовоний - он набил однажды порохом и поджег? Незадолго до того они всей семьей ездили к родичам в Авалон - город вечного праздника, где маленький Вирайя был ошеломлен золотыми чудовищами, изрыгавшими из пасти фейерверк. Вернувшись домой, он добыл немного пороху в охотничьей комнате отца, и бедная мирная лягушка с блеском сыграла навязанную ей роль. Струя огня была выплюнута прямо на корешки книг в стеллаже. Случившийся рядом раб погасил очаг пожара руками.

Отец Вирайи старался жить, как все Избранные: был строг с рабами, усердно посещал храмовые церемонии, умеренно участвовал в "очищающих" праздниках - кровавых оргиях на стадионе. Он очень заботился о том, чтобы ничем не выделяться из массы, и тому же учил единственного сына. Он даже напивался, чтобы быть похожим на других, хотя его воротило от спиртного, и погиб, разбившись спьяну на машине, а мать после этого быстро угасла в какой-то жуткой, непонятной врачам нервной горячке. Избранные умирали либо в глубочайшей старости, либо от несчастных случаев: медицина Архипелага давно ликвидировала все болезнетворные бактерии. Но была еще эта горячка, словно организм перегревался от внутреннего напряжения: с ней бороться так и не научились. Часто она поражала самых благополучных, ведущих размеренный образ жизни...

Вирайе было десять лет, когда умер отец, и двенадцать, когда ушла мать; он вырос на руках безвольной тетки и потому стал более инициативным и самостоятельным, чем хотели бы его родители.

Одиночество и вседозволенность научили его сомневаться.

Старые, любимые вещи окружили Вирайю, побуждая забыться и отдохнуть до завтрашнего утра. Но ложиться не хотелось. Жила в сознании и в теле некая лихорадочная бодрость, и мысли множились с бредовой быстротой и ясностью.

Он испугался. Может быть, после посвящения человек перерождается? Неужели такова участь Священного - служение без отдыха и сна годами, десятками, может быть, сотнями лет? Участь бога, невыносимая для обычного человеческого существа. Он боится - значит, недостоин быть среди богов?! Но ведь испытания-то он выдержал! Правда, Раван говорил что-то о большой спешке, о сокращенной программе... Нет, Круг не ошибается. Вероятно, такова реакция всех новичков.

Несмотря на многолетнюю дружбу с Шаршу Энки, больше всего боялся Вирайя сомнений, с юных лет непрошенно гнездившихся в его душе. Чтобы избавиться от них, он решительно нажал кнопку звонка.

Явился из-за шторы черный Вестник с жезлом и молча склонил голову.

- Я хочу спать,- сказал Вирайя.- Понятно? Сделай что-нибудь, чтобы я уснул.

Вестник приложил руку к груди и исчез. Вирайя испытал миг неприятного волнения. Пошел исполнять приказ или докладывать о неслыханной выходке новичка?

Маленький лакированный аппарат на круглом столике в углу издал мелодичный гудок и замигал огоньками. Вирайя подошел, снял трубку.

- Слышишь, брат, - сказал голос Плеолая, слегка приглушенный шипением помех, - если хочешь поспать, прикажи подать снотворного. А то мы вчера так тебя обработали, что трое суток не уснешь.

- Спасибо, брат, я уже послал Вестника, - отвечал архитектор, испытывая нечто вроде приступа нежности.- Спасибо, дорогой, что ты обо мне заботишься.

- А то как же,- сказал Плеолай.- Мы тут заботимся о новых братьях. Иначе туго придется. Вместе жить, вместе помирать.

Сердце Вирайи сжалось.

- Помирать?

- Ну да. Если это ядро каменное прямо в нас... понимаешь? Никакие убежища не спасут. Даже твои...

- Единый не допустит гибели своего Ордена, - привычно вымолвил Вирайя. И тут же отчетливо понял, что сказал банальную и глупую фразу. Здесь, на Черном Острове, можно было не прибегать к формулам, годным для Внешнего Круга.

- Правильно, - ответил Плеолай. - Не допустит. Ну, спокойной тебе ночи. - И повесил трубку.

Явился раб, присланный Вестником, с высоким бокалом пенистой жидкости.

Отослав раба, Вирайя улегся поудобнее, закрыл глаза. Медленно разлилась по телу истома, отяжелели веки. Могуч святой Орден, отбросивший человеческие слабости! Вот смешано время суток, и можно бодрствовать или отдыхать, когда угодно...

На несколько мгновений Вирайе стало невыразимо приятно от сознания, что он теперь член Ордена, Священный, что к его услугам все богатства распределителя, безграничная роскошь, подобострастная забота всей Империи. Он властен над жизнью и смертью миллионов посвященных Внешнего Круга; он может остановить любого прохожего и приказать ему покончить с собой, и ему безропотно подчинятся, потому что воля Внутреннего Круга неисповедима. Благословенное каменное ядро! Единый позаботится, да...

Чья это красно-белая машина отъехала первой с поля? Все ожидали, пока она достигнет шоссе...

Угасали мысли. Видения на все лады варьировали пережитое. Как основная музыкальная тема, сквозил в их гротескном рисунке бело-фиолетовый свет факела.

VII

Машина теократии работала без перебоев. Чиновники Внешнего Круга привычным порядком вели строительство, учет, сплетали сложную сеть централизованного распределения. Их собратья, посвященные в духовный сан, безмятежно учительствовали, врачевали и правили ежедневные ритуалы молений Единому: в конце концов не только покой в стране, но и равновесие Вселенной зависели от того, насколько скрупулезно будет соблюдаться Избранными каждая деталь обряда.

Но покой и равновесие все-таки пошатнулись. Невообразимая секретность, которой окружал Черный Остров каждое свое слово и каждое дело, не помешала просочиться жутким слухам; более того, искаженные жестокими фильтрами, эти слухи приняли самый причудливый характер.

Новости были сладко-захватывающими, как рассказы о призраках. Их передавали дальше, любовно изукрасив леденящими подробностями.

Настоящее упоение дарили застольным вещунам вполне достоверные сведения о том, что на верфях метрополии в страшной спешке строятся огромные транспортные суда: их шпангоуты были хорошо видны и с моря, и с улиц портовых городов.

Кстати, именно с моря, то есть с борта рыболовецких и распределительных судов, проникли в метрополию подробности о внезапно начатых лихорадочных работах на горных массивах Земли: туда согнали, кажется, всех наличных рабов и строили что-то грандиозное. Мирные сейнеры и рудовозы часто встречали в открытом море эскадры черных кораблей с крылатым диском на носу; и даже вдрызг пьяные горожане, с трудом поднимая головы, наблюдали, как с надрывным ревом уплывают ночью в сторону океана огни грузовых "змеев". Орден что-то перетаскивал через весь мир, волок по морю и по воздуху горы таинственных грузов.

Несмотря на постоянный страх перед всеведением Ордена, было так приятно намекать за столом на свою причастность к "компетентным источникам"...

В тот роковой для Империи год, нуждаясь в спокойной рабочей обстановке и понимая, что открытые репрессии лишь усилят смуту среди избалованных, мнительных Избранных и вызовут сокрушительную панику на Архипелаге, Внутренний Круг постарался отвлечь внимание народа. Собственно, Орден занимался этим уже тысячу лет, стараясь совместить в своих подданных крайнюю религиозность с привычкой разряжать угнетенные желания и чувства в "очистительных" кровавых оргиях; но теперь Священные превзошли себя, изыскивая русла-отводы для нарастающего волнения. В Висячих Садах столицы был устроен многодневный праздник, на котором кольцевые каналы текли вином, в рощах разыгрывались массовые эротические действа, а напоследок сошлись на стадионе две армии гладиаторов, вооруженных топорами, гранатами и огнеметами. Раненых по обыкновению добивали сами зрители. Проводились лотереи с розыгрышем драгоценных призов из орденского распределителя. Знаменательные даты мифологической и государственной истории отмечались с неслыханной пышностью: фейерверки подобно полярным сияниям не гасли ночами над Архипелагом.

Впрочем, солдат любого из колониальных постов теперь истреблял за день куда больше спиртного и наркотиков, чем участник столичного шабаша, настолько возросла нагрузка на ловцов рабов. Не успевали отправить одну партию, как снова сигналил центральный пост, и сваливался на голову черный брюхатый "змей", жадно распахивая ворота под хвостом: "гони!" Туземцы часто сжигали хижины и всем племенем бежали в леса, в непроходимые горы. На берегах Внутреннего моря появился какой-то энергичный вождь коротконосых, за считанные дни собравший огромную армию. Дрались они отчаянно: невзирая на пулеметы, разгромили десятки постов, взяли в осаду штаб сектора. Отчаянно храбрые копьеносцы и лучники, одетые в шкуры, гибли тысячами, но на их место стекались новые, столь же яростные толпы.

Начальник сектора запросил разрешения выпустить Сестру Смерти, но Круг ответил, что достаточно будет обычных бомб, и потребовал еще рабов.

Ветер над раскаленным берегом плыл равномерно, без порывов, но высота прибоя не была постоянной. Косо накатывалась мелкая кружевная волна по щиколотку, следующая хлопалась тяжелее, взвихряя песок. Волны росли, пока не приходил настоящий вал, хищно изгибая гребень и далеко распластываясь по песку. Затем цикл повторялся.

Он тщетно пытался сосчитать, какой по счету вал самый большой. Ничего не получалось - прибой баюкал, крепло сонное оцепенение. В порядке протеста он резко поднял голову и сел, скрестив ноги, лицом к зеленому морю. И тут же спросил себя: "Зачем я это сделал?"

Отныне безразлично - лежать или сидеть, спать или бодрствовать, быть трезвым или пьяным. Он, Шаршу Энки, навеки слит с этим песком, он будет дышать этим песком, жевать его, вытряхивать из постели, пока его пепел не зароют в этот песок, накаленный свирепым солнцем. Впрочем, весьма возможно, что пепел утопят в болоте. Что тут еще есть, кроме песка и болот? Под выбеленным небом язвы от морского ветра на каменной гряде, цепкие наждачно-серые кусты. За скалами - сизый пояс тростников, редкие пальмы с рыжими, пожухлыми перьями. Он будет еще много лет жить среди тростников, над мутным рукавом великой реки - одной из двух, орошающих эту жаркую зловонную страну. Он будет до седых волос заниматься нехитрыми солдатскими болячками: прижигать чирьи на ягодицах, сводить экзему или накачивать теплой водой каптенармуса, отметившего получение канистры спирта для чистки пулеметов. Станет привычным круг примитивных мыслей, рождаемых неторопливым, скотским бытом; недаром собственные гладко выбритые щеки уже кажутся чем-то вроде вызова всему посту...

Повинуясь горестно-ироническому порыву, он стал читать одно из своих изящных и печальных стихотворений, написанных в форме "шестилепестковой розы". Не дочитав, засмеялся. Забавный и пустой набор звуков. Скоро он будет, подобно каптенармусу, нагревать флягу со спиртом в песке.

Круг мыслей и забот.

Его собственный "внутренний круг".

Да, Шаршу давно чувствовал, что ходит по лезвию, но первой жертвой оказался почему-то Вирайя, невиннейший из невинных. Где-то он теперь, гениальное взрослое дитя? Когда Вестники забирали кого-нибудь, даже ближайшие друзья пропавшего старались десятой дорогой обходить его дом. Шаршу, наоборот, немедленно навестил старую, до смерти перепуганную тетку архитектора и узнал, что Вестники вывезли почти всю обстановку из кабинета Вирайи, все его чертежи, записи, инструменты и даже любимые безделушки. Вероятно, Круг пытался создать Вирайе привычную рабочую обстановку, но где? Уж не в одной ли из своих "пещер", магических сверхизоляторов?

Уж теперь-то Шаршу наверняка ничего не узнает. Когда Ицлан, - это старое, покрытое грубым салом животное, вползавшее в его салон по праву друга покойного отца, - когда Ицлан, подхватив обывательские слухи, стал сетовать на падение нравов и предрекать близкую кару тем, кто пропускает ежедневные обряды в районном храме, молодой врач не сумел смолчать. Было порядком выпито: к тому же Аштор, резвясь в квадратном канале, явно ждала молодецкого ответа нудному старику.

- Твой Диск, право, не так уж божественно мудр, если сначала сам развращает наши нравы, а потом нас же собирается карать... Кому сейчас до ранних богослужений, если у всей столицы трещит голова с похмелья?

Он увидел, как сразу взмок и глиняно посерел Ицлан, как ужас выдавил его тусклые глаза из орбит. Врач не удержался, чтобы не добить святошу:

- Может быть, Орден сам боится нас и потому старается напугать...

Тут Аштор, скорее полная страха перед Орденом, чем верующая, стала отчаянно бранить хозяина. Гостей как ветром вынесло, Ицлан едва успел послать "проклятие дому сему". Когда на рассвете подъехала и заурчала под балконом мощная машина, Шаршу даже не усомнился - чья...

"В память о заслугах рода Энки" ему не пробили иглой затылок, его не сделали государственным рабом. Что ж, слава милосердному Диску! Тридцать пьяниц армейского поста № 56 сектора Двуречья получили столичного врача.

Конечно, лучше было бы лежать вот так целый день. Но с тех пор, как черный катер с крылатым диском на корме высоко вздыбил воду, разворачиваясь прочь от мертвого берега, с тех пор у ссыльного появились некоторые обязанности. Например, сейчас Энки надлежало собрать водоросли, из которых он варил лечебную похлебку для старшины, получившего тепловой удар. Затем следовало явиться на хоздвор поста и проверить санитарное состояние продуктов, доставленных туземцами: рыбы, фиников, пахты и сыра. Если к тому времени вернется патруль - осмотреть улов и написать заключение о рабочей пригодности каждого. Потом будет обед с обязательной программой острот из серии "приятного аппетита", явно адресованных ему, как интеллигенту и новичку. После обеда его почти наверняка вызовет в свой грязный "кабинет" начальник поста, вконец опустившийся старший офицер Урук, и начнет умственную беседу. Урук сделает это по двум причинам: во-первых, потому что считает себя интеллектуалом и рад распустить хвост перед столичным жителем; во-вторых, он поставлен надзирать за Энки и доносить о его словах и поступках, что на практике выливается в частые и глупые провокации. Разговор предстоит многословный, идиотский, с повторами, путаницей и конечным выводом Урука о том, что, как ни верти, все в мире подчинено некоей общей гармонии, и даже то, что нам неприятно, для чего-нибудь да полезно. Договорившись до этого, начальник будет хлестать спирт с консервированным лимонным соком, жирно смеяться и щупать колени Шаршу; и Шаршу, также приняв спирта с соком, станет представлять, как было бы хорошо и полезно для мировой гармонии отвести Урука в тростники и там пристрелить. Но рано или поздно пытка кончится и можно будет, ввиду близкого вечера, идти прямо к каптенармусу. Тем более что Урук, при всей своей мерзости, хорошо понимает, что такое суровое похмелье в жаркий день, и потому наутро дозволит лекарю взять пескоход, акваланг и прокатиться за водорослями...

Шаршу поднялся рывком, так что закружилась еще не полностью проветренная после вчерашнего голова, и принялся натягивать гидрокостюм.

Мелководье оборвалось мохнатым коричневым склоном; врач открыл вентили, подсосал воздух через мундштук и с наслаждением ухнул в глубину. Его руки, мертвенно-белые, с россыпью жемчужных пузырьков в волосах, погрузились в гущу мохнатых лент и лапчатых листьев. Он запел бы, если бы позволил мундштук. Огромные белые камни черепами выглядывали из коричневого змеящегося сумрака, вокруг них мгновенно перестраивались и бросались врассыпную от человека рыбьи стайки.

Он уже почти набил резиновую сумку растениями, когда в сизом солнечном тумане из-за камней метнулась вверх большая тень. Шаршу поднял голову. То был юный ныряльщик-туземец, худой и темный, с большими подошвами узловатых тонких ног. Над ним висело днище тростниковой лодки, Ныряльщик схватился за ее борт и исчез так быстро, словно его выдернули.

Шаршу подплыл ближе и увидел на белых ноздреватых глыбах разбросанные раковины мидий, за которыми нырял этот парень; увидел его плетеную кошелку и грубый нож, явно сделанный из напильника. Нож, конечно, был сокровищем парня, и обронил он его с перепугу, завидев маску и ласты Шаршу. Может быть, мальчишка стянул напильник из слесарной мастерской, когда приносил на пост свои раковины. Такой риск следовало вознаградить, и врач решительно поднялся на поверхность.

Он вынырнул рядом с тростниковой лодкой и сразу содрал маску. Мокрый паренек сидел на корме, держась за колено, из-под его пальцев струилась кровь. Еще три человека сгрудились вокруг него и что-то все разом говорили. Юнец с детским недоумением рассматривал рану и потому не сразу заметил белое божество, вынырнувшее из моря. Другие оказались более расторопными и привычно уткнулись лицами в дно, выбросив руки перед головой. Двое мужчин и женщина в юбках из луба, с позвонками, торчавшими на высохших спинах, как зубцы по хребту крокодила. Паренек ловко перенес ногу, стараясь последовать их примеру, и Шаршу сразу понял, что не его испугался в воде ныряльщик.

Тогда врач бросил в лодку нож, раковины и кошелку, а сам полез через борт. Плетеное суденышко оказалось прочным и устойчивым, оно почти не покачнулось под грузным телом Избранного. Шаршу нетерпеливо приказал мужчинам, надеясь на понимание:

- Грести. Берег. Ясно?

Те бросились к веслам, которыми они работали без уключин, и лодка заскользила к берегу. Там, уложив раненого на песок, сорвал мешавшие баллоны, бросил их рядом. Парнишка дрожал, как в ознобе, у него были почти круглые синие глаза и пухлые беспомощные губы. Собственные рабы никогда не смотрели на Шаршу с такой смесью ужаса и мистического восторга.

...Синие глаза были у маленькой Эран. Синие удивленные глаза и светлые волосы, легкие, как летучая паутинка ранней осенью. Все свободное время они проводили вместе: болтали, целовались, ели сласти, которые Шаршу таскал из буфета в столовой, забирались в укромные уголки сада и там сидели часами, крепко обнявшись. Блики солнца падали на траву; зелено было и тихо, как наяву не бывает... Он уже смутно помнит, как все случилось. Северный приморский городок-курорт, терраса на высоких колоннах, удушливо-сладкий, тошнотворный запах магнолий. Желтые пористые плиты колеблются под ногами, словно вода, и расступаются. Он падает... О землетрясении почему-то не успели предупредить, молчала большая сирена сейсмослужбы. Перелом ребер, трещина в бедренной кости, от поясницы до плеча содрана кожа... Конечно, его выходили. Столичные врачи постарались для единственного сына начальника транспорта города, адепта высшего посвящения Энки. У молодого раба взяли кости... Белую кожу для пересадки взяли у девочки-рабыни... Очень отличался по цвету пересаженный кусок, потом граница стерлась. Девочка умерла от кровопотери. Закрылись синие глаза...

Может быть, от вечного чувства вины он и сделался врачевателем...

- Лежи спокойно, дурак. У меня с похмелья нет аппетита на детей.

Коротконосый закрыл глаза тонкими, птичьими веками и отвернулся.

- Э, да ты, я вижу, сообразительный,- приговаривал Шаршу, осматривая тонкую, как тростинка, ногу, - кто же это тебя так, а?

Под коленом кольцо глубоких ранок - свежий укус водяной змеи. Он показал мужчинам жестами, что надо крепко прижать к земле руки и ноги раненого. Женщина робко пыталась заголосить, но Шаршу осадил ее и на миг задумался: медикаментов у него с собой не было. До поста паренек не доживет, да и не решился бы ссыльный врач доставить туда туземца в качестве пациента.

Не обращая внимания на сдавленные стоны матери, он стянул ногу мальчика ремнем, отстегнутым от баллонов. Затем, протерев складной нож спиртом из фляги, стремительно распорол укушенное место. Мальчик завыл по-щенячьи, задергался: женщина бегала вокруг, нещадно кусая то кулак, то запястье. Мужчины хотя и держали раненого, но злобно переглядывались, на их старообразных лицах выступил крупный пот. Шаршу понимал, что вся троица считает себя присутствующей при какой-то священной пытке, и только ужас перед белыми богами удерживает родственников паренька от нападения на врача...

Шаршу тщательно отсосал кровь, сплюнул и прополоскал рот спиртом. Остаток жидкости он вылил на рану. Оставалось только забинтовать ногу, и он сделал это, оторвав кусок собственной майки.

Потом он разрешил мужчинам встать и отойти, но они истолковали жест врача в удобном для себя смысле и побежали к лодке. Шаршу понял, что мать и сын могут остаться без плавсредства, и грозным окриком остановил беглецов.

Затем он довольно долго сидел на горячем песке, время от времени массируя ногу паренька.

А напротив Шаршу - столичного гурмана, эстета, адепта среднего посвящения - сидела, поджав под себя одну ногу, серая полуголая женщина, костлявая, как летучая мышь, и терпеливая, как варан, женщина с жидкими грязными волосами и длинными черными сосками пустых свисающих грудей. Тысяча лет жизни в уютных комнатах, со свежим мясом и фруктами на столе, с ароматной пеной, наполняющей ванну,- тысяча лет лежала между нами. Страх, вера в чудо, робкое ожидание делали живым изъеденное болячками и ветром, преждевременно сморщенное лицо женщины. И Шаршу, выждав положенное время, употребил для ее сына заветное знание Избранных: прикоснулся подушечками пальцев к вискам раненого и влил в него силу встать, ходить и не помнить о болезни.

Мальчик распахнул синие фарфоровые глаза и доверчиво взглянул на белого бога. Тот помог ему подняться. Мужчины, сидевшие на корточках возле лодки, вскрикнули и пали ниц.

- Не пускай его одного нырять, курица ты, - сказал Шаршу. - А, что с тобой говорить!

- Уму! - вдруг сказала женщина, ударяя себя в грудь. - Уму!

Она хотела, чтобы добрый бог запомнил ее имя, хотела начинать каждую молитву словами: "Это я, Уму, ты меня помнишь..."

Врач понял.

- Что ж, познакомимся, Я Шаршу Энки.

- Ассу,- сказала, пытаясь повторить, женщина,--Эки.

- Э-н-к-и!

- Энки...

Шаршу махнул рукой и побрел к пескоходу. Разумеется, он не стеснялся дикарей, но сейчас ему почему-то было неловко стягивать у них на глазах гидрокостюм.

- Проваливайте! Ну! - крикнул он, взгромождаясь в обшарпанный, маленький пескоход и включая двигатель. Те повиновались, мигом оттолкнули свою лодку от берега.

"Всю жизнь будет таскать тряпку на ране",- беззлобно подумал врач, почему-то испытывая ощущение веселья и глубокого удовлетворения.

VIII

Утренний ветер налегает с вершин и приносит холод огромного пустого пространства и свежесть снега, на который сто миллионов лет не ступала ничья нога. Ветер с вершин леденит тело, но возвышает душу: приходит великое умиротворение, созерцательный покой, словно ты уже причастился вечности. Когда дует ветер с вершин, слабеет душевная боль, жизнь лишается нервозности. И даже если Аштор тоскует, вспоминая Висячие Сады, достаточно выйти ей за порог, чтобы порывы ветра заставили ее ощутить значимость самое себя здесь, в этом месте.

Впрочем, Аштор при этом не перестает сознавать, как она безупречно хороша в пушистых северных мехах до пят, с пышным цветком бронзовых волос. Плотнее закутавшись, он останавливается на гребне каменистого склона. Вниз уходит щетина серых, жестких, истрепанных ветрами кустов. В котловине неподвижно разлиты серовато-синие облака. Дальний край котловины неправильной формы зубцы. А за ними в разреженной вышине громоздятся чудовищные белые пики. Они кажутся чуждыми всякой жизни.

Снизу, от речных цветущих долин, поднимается дневной ветер. Он чувственно-теплый, пахнет пряностями и быстро теряет силу в суровом мире высот. Он заставляет Аштор зябко ежиться и говорить, что судьбе подруги лучшего архитектора Империи она предпочла бы виллу и садик у моря...

Утро совершенно, а дневной ветер иногда воскрешает у Вирайи цепкие, тошнотворные воспоминания.

О, этот едкий, приторный запах бетонных подземелий Черного Острова! Почему он, как мальчишка, отказался от предложения Плеолая пройти какую-то "блокировку"? Нелепо было обнаружить слабость - ты ведь Священный, всесильный член Круга, будущий иерофант!

Хозяйство Плеолая Таоцли - это не только очаровательные, зеленые, шелестящие поля, где каждый колосок обернут бумажной одежкой, где в ритме странной музыки, подобной дождю и крикам птиц, мерцают ночами грозди низко висящих ламп. Не только сады, где рабы усердно подвязывают отягощенные ветки плодовых деревьев и румяный Плеолай, шествуя в благоуханной тени, хрустит упругим яблоком.

Над главной "кухней" - земля, бетон и сталь. Секреты передаются от учителей к ученикам, скрепляются страшными магическими клятвами.

Здесь лепят мясо, сращивают кости, ткут нервную ткань. Отсюда вышли в свое время сверхбыстроногие кошко-собаки-гепарды, предназначенные для охоты, спортивных состязаний и ловли рабов. Еще раньше, когда у Архипелага Блаженных были могучие враги, из подвалов Острова был выпущен гибридный грызун-диверсант с неистовым аппетитом и фантастической плодовитостью. Этот серый голохвостый зверек лучше огня истреблял запасы хлеба, и расправиться с его миллиардными стаями было практически невозможно.

Вирайя видел, как дрожали и бились в теплых бульонах за прозрачными стенками человеческие и звериные зародыши. В тысячекратном увеличении наблюдал, как растягивается яйцеклетка, лопается мутная капля ядра.

Словно после мучительного горячечного сна, Вирайя вспоминал бессвязные обрывки впечатлений, а в промежутках - слепую борьбу с тошнотой.

...В длинном плоском аквариуме - бурые, разбухшие, складчатые медузы. Медузы срослись тысячами белых нитей. В их тела воткнуты трубки и провода, покрытые россыпью пузырьков. Мутная жидкость в аквариуме иногда начинает бурлить.

- Объединенные возможности нескольких человеческих мозгов,- объясняем Плеолай.- Заставляем всю эту массу клеток решать единую задачу. Например, математическую. Имей это в виду при расчетах убежища.

...Минута просветления. Сводчатый зал, беспощадно залитый светом прожекторов. Вирайе кажется немного обидным, что рабыни в клеенчатых фартуках и таких же шапочках на бритых головах, сидящие за металлическими столами, не валятся на пол при появлении Священных. Рабыни копошатся руками в фарфоровых мисочках, распутывая клубки тонких белесых червей. По словам Плеолая, они плетут и сшивают нервы и сосуды для ожерелья мозгов. Чтобы увеличить чувствительность пальцев, на кончиках срезана кожа.

Вирайя невольно косится на розовые, холеные, вечно движущиеся пальцы Плеолая. Сейчас они теребят переливчатый орденский пояс.

...Лицо. Неожиданно осмысленное лицо молодой рабыни. Ее изувеченные пальцы привычно выдергивают волокна из осклизлой путаницы нервов, но карие глаза, влажные и горячие, обращены к Вирайе, и губы вздрагивают. Попади он, Вирайя, в положение этой женщины, разве он смог бы на что-то надеяться?

И внезапно ответил сам себе: да, смог бы.

А может быть, сюда просто не заходит никто, кроме надсмотрщиков, и приход новых людей - это волнующее событие?

Глаза остальных рабынь потуплены, бескровные лица под шапочками одинаковы, как слепки одной скульптуры. Кто же ты, женщина, сохранившая живую душу даже там, где сама жизнь расчленена и выпотрошена?

...Так было полгода назад. Но не пришел еще дневной ветер, и Вирайя ни о чем не вспоминает. Прохлада, покой и белизна вершин. Аштор смотрит в глубь плато, отворачивается от котловины.

- Кажется, стало больше самолетов?

- Да. Ночью привезли части большой алмазной фрезы, теперь работа в центральном стволе пойдет быстрее.

- Ну и крепко же я спала сегодня! Раньше ночные посадки меня всегда будили.

- Горный воздух всем на пользу, - назидательно произносит Вирайя, хотя сам не может похвастаться крепким сном.

- Предпочитаю морской, и вообще без самолетов.

Плато было открытым лишь со стороны роскошного бункера Вирайи. Равнину подковой сжимала угрюмая стена, эскарпами и бастионами уходившая к поднебесным ледникам. Короткая передышка после ночной смены. Не для людей, для техники! Скоро под стеной застрекочут автофрезы, бульдозеры, камнедробилки, чихнут дымом первые взрывы. Отделка плато заканчивается. Аэродром уже готов полностью, и на нем китовыми тушами покоится не менее полусотни "змеев". Прибывшие перед рассветом - глянцево-черны, простоявшие ночь - подернуты седым инеем.

Возле сборного дома диспетчерской с локатором и порослью антенн на гофрированной крыше - стадо грузовиков и цистерн. Наметанный глаз Вирайи замечает отсутствие тяжелых многоколесных платформ. Значит, детали огромной фрезы выгружены и отвезены к месту еще затемно.

Ребячливо прыгнув с камня на камень, Аштор споткнулась и чуть не вывихнула лодыжку. Однако Вирайя успел подхватить подругу, за что и был награжден поцелуем.

Вдруг ожило скопище унылых бараков на правом краю плато. Звеня комариным криком, посыпались из дверей темные фигурки, бешено пронеслась среди них машина надсмотрщика, и люди стали строиться в колонны.

Некоторые отряды были составлены из рабов чуть ли не вдвое ниже нормального роста. Аштор знала, что это вовсе не дети, а смышленый карликовый народ, весьма ценимый Избранными; Вирайя, как член Круга, был осведомлен, что пигмеи выведены все в той же подземной кухне Острова специально для рудничных работ, где предпочтителен малый рост...

Аштор присела, изящно вытянув и скрестив ноги в меховых сапожках. Под горой уже фыркали, скрежетали, плевались отдохнувшие машины, начиная сгрызать последние неровности плато. В центре подковы зияли четыре жерла, четыре тоннеля в подземный город, озаренные изнутри рассеянным светом ламп и вспышками сварки. В три тоннеля вливались колонны свежих рабов, а из крайнего правого выползала по дороге, петлявшей под скалами, медлительная муравьиная цепочка рабочих, окончивших смену.

Аштор пригласила Вирайю сесть рядом с ней на валуне. Внезапно закрыла ему ладонями глаза:

- Сказать, о чем ты сейчас думаешь?

- О чем? - спросил Вирайя, хотя не сомневался, что Аштор угадала. Налетел первый порыв дневного ветра, унося душевное равновесие.

- О том, что сегодня из горы вернулось очень мало рабов.

- Втрое меньше, чем вошло в нее вчера!-воскликнул Вирайя. Он оторвал ладони Аштор от лица и взглянул ей в глаза. Она бывала гордой в такие моменты: не сомневалась, что только с ней адепт Ордена позволяет себе быть откровенным и беспомощным. Аштор упивалась тем, что она, уступая другу в интеллекте и знаниях, чувствует себя в этой жизни крепче, опытнее, взрослее Вирайи.

- Ты им ничем не можешь помочь. Если они будут работать меньше - не успеют закончить к сроку.

- Да, я не могу им помочь, - глухо согласился Вирайя, глядя в сторону тоннелей. Вслед за цепочкой обессиленных людей тащились черные грузовики с высокими бортами.- Недавно я понял, что вся моя власть - призрак, мираж! Кроме того, я трус! Я мог бы построить больницу, позаботиться о безопасности их труда. Мог бы приказать надсмотрщикам быть более человечными...

- Так в чем же дело? Ради Единого, сделай все это и успокойся! Ты знаешь, меня волнуют не столько рабы, сколько твое состояние.

- Я трус, - упрямо повторил Вирайя. - Если я сделаю это, Орден ничего не возразит, даже поддержит, ведь им некем заменить меня до конца строительства. А потом, когда убежище будет готово... Ведь я даже не прошел все испытания, я только формально Священный - чего им со мной церемониться?

- Что ж, значит, вина с тебя снимается!

- Нет!- крикнул Вирайя, и слабый крик его растаял, не родив эха, в разреженном просторе.- Может быть, я погибну потом, но зато спасу сотни... сотни... Если бы не эта стройка, я бы всю жизнь был как спящий! Видишь эти грузовики? Там навалены мертвые и раненые... как дрова!

- Прошу тебя, хватит! - прошептала Аштор, обнимая друга. - Разве ты не понимаешь, что все равно... ни одного из строителей убежища не оставят в живых? Что даже мне не разрешат улетать отсюда, если я захочу? Но я не захочу, будь уверен.

- Конечно,- сказал он, потупясь. - Я не только трус, но и самый настоящий подлец. Я только тогда подумал, что искалечил тебе жизнь, когда ты вышла из самолета.

- Искалечил бы, - уточнила Аштор, соскальзывая с камня и становясь на колени перед Вирайей, - искалечил бы, если бы я тебя не любила. Довольно самоистязаний. Я сегодня с тобой слишком серьезна, это тебе во вред...

Она решительно встала и рывком подняла с валуна Вирайю.

- Во что бы то ни стало,- ты понял? - во что бы то ни стало нам надо выжить, и убраться отсюда, и жить свободно!