Морская пена

Да, жил еще эфир, но то была уже агония, тщетные попытки сохранить лоскутья гибнущей культуры. И вот среди панической сумятицы, межматериковой переклички постов, ставших недоступными друг для друга, как разные планеты, на фоне передаваемой каким-то безумцем танцевальной музыки, вдруг прорезался монотонно, настойчиво бормочущий голос: "Шаршу Энки вызывает Вирайю Конт... вызывает Аштор Аруми... сектор Двухречья вызывает..."

...Вот и пройдено устье реки. Пенится под винтом морская синева, и чайки вспарывают небосвод, стремительно соскальзывая вниз за мелкой рыбешкой.

XIX

Баржа, заново просмоленная и покрашенная, уходит от причала. Движок чихает, выплевывая сизый дым и густую пену. Удаляется пристань с черными кольцами автопокрышек на стенке. Песчаный купол берега пуст. Под навесом, на крашеных голубых досках, одна-единственная застывшая фигура. Плотный, дочерна загорелый Избранный в шортах и белой шляпе. Вот он медленно, словно через силу, поднял руку и помахал. Пока еще можно что-нибудь крикнуть, Избранный на пристани услышит и ответит,- но зачем? Все уже сказано...

...Тогда, в день прибытия, они выжимали из расшатанной посудины все возможное,- земля маячила на горизонте вторые сутки, в полном свете бога-разрушителя отблескивали ночью пески. Пилот насиловал движок, надорванный переходом через два моря, и вслух мечтал о том, как он выкинет собакам все запасы осточертевшей рыбы. Ориана, опустив ресницы, улыбалась своей блуждающей улыбкой. Ее радость выдавали только быстрые, лихорадочные движения, когда она добавляла щепок в огонь под котлом опреснителя. А желто-серая полоса делалась все толще, вспучивалась холмами. За восточным мысом открылась иссиня-зеленая гладь гигантского рукава дельты.

Шаршу не только повторял передачу, но и круглые сутки держал включенным радиомаяк, усыпительно повторяющийся гудок, и Вирайя, натасканный пилотом, прокладывал курс.

Они увидели голубой поплавок у подножия склона и колею, взбирающуюся наверх. Увидели, как бежит толпа, как люди расступаются перед ползущим камуфлированным вездеходом...

Конец пути. Шустрый серокожий человек мечется, ловя брошенный конец и наматывая его на тумбу. Мужчины в набедренных повязках, подтягивают баржу и вдруг, как в дни расцвета Страны Избранных, валятся вперед, гулко стукаясь лбами о доски.

Шаршу, до сих пор неподвижно стоявший в тени навеса, делает несколько шагов к воде. Бронзовокожий, подтянутый, он сильно поседел. Он как-то недоуменно, несмело обнимает Вирайю своими обновленными, узловатыми руками пахаря и строителя. Борода старого друга пахнет солью, водорослями, оливковым маслом. Пальцы его жестки, словно терка.

Тощие люди с острыми позвонками встают и пятятся молчаливо и смиренно, тесно встают поодаль. Вирайя чувствует скрытое недоумение. Да нет, пожалуй, досаду. Словно кто-то обманул его ожидания, взлелеянные в долгой морской дороге. Ориана не преклоняет колено перед незнакомым Избранным, как это было бы еще год назад. Но все же подходит к Шаршу с потупленным лицом и почти не отвечает на крепкое, искреннее объятие. Робость? Или то же глухое беспокойство, сродни тому, что мешает радоваться и Вирайе,- только более острое, осознанное?

Пилот представляется строго по уставу, со всеми титулами. Шаршу бледнеет - это видно даже под грубым загаром,- но все-таки находит в себе достаточно юмора, чтобы вытянуть руки по швам и ответить с той же церемонностью.

Впрочем, никакие ритуалы не мешают "Вестнику Внутреннего Круга, пилоту-механику ступени Сокола" и "адепту-врачевателю среднего посвящения Внешнего Круга" обняться, похлопывая друг друга по плечам. В новом, страшном, пустынном мире нет ничего желаннее встречи с соотечественниками.

Врач с интересом поглядывает на ожоги пилота. О таком он не слышал и не читал в пору учебы. Лицо и шея обезображены плотными красно-фиолетовыми буграми, похожими на панцирь краба.

Вирайя с Шаршу собственноручно выносят из каюты Аштор - бывшую "фею Висячих Садов", "жемчужину Авалона". На пристани воцаряется тишина, как в храме. Где-то плачет ребенок, его успокаивают шлепком. Голова Аштор наглухо обмотана - она лишилась волос, даже брови выпали. Под кожей костлявого птичьего лица проступают кровавые пятна. Со свистом вырывается горячечное дыхание.

Такой была их встреча - на рубеже сезона дождей, перед посевом.

Пыльный пятнистый вездеход, трещина в ветровом стекле заклеена липкой лентой. Вездеход тащится еле-еле. Шаршу бережет аккумуляторы, ибо зарядить их будет негде; бережет каждую деталь машины, поскольку каждая деталь теперь незаменима, как часть собственного тела. Наезженная песчаная колея, огибая крутобокий холм, пролегла вдоль берега рукава. Затхлая вода прорезана венами синих струй. Острова - точно шапки из коричневых, зеленых, желтых перьев. Над путаницей прибрежных корней, на горячем смрадном мелководье дохлым китом колышется груда гнилого тростника.

Тростник связан в пучки, длинные и толстые, как деревья; среди стеблей проросли белые цветы, копошатся птицы.

- Это был корабль Кси-Су, - остановив вездеход, показывает Шаршу.Когда мы уходили вдоль реки, на нас напоролась машина из штаба сектора. Пришлось, конечно... - Он хлопает по кобуре.- У водителя нашли пакет с секретным предписанием командующего постам: сворачиваться, сидеть в подвалах... Дата катастрофы была указана точно. Нас уже к тому времени три раза бомбили, из всего рода уцелело человек двадцать. Я поручил резать тростник и строить корабль наподобии их плетеных лодок, только большой. Бомбежек больше не было. Погрузили всех вместе с быками, козами, со всем запасом и - на воду...- Он тронул машину с места. - Когда налетел вал, повыше этого холма, наша плетенка выдержала. Моталась долго, но мы не голодали: птицы слетались сотнями, суши почти не осталось...

Скоро вездеход резво покатился каменистой степью, и Шаршу вдруг спросил, есть ли на барже зубная паста или хотя бы порошок? А то мылом чистит, да и мыла уже осталось полтора бруска.

Дворец Шаршу. Да, самый настоящий дворец! Врачу повезло: потоп не пощадил никого в штабе сектора, беспомощно торчали лопасти затянутых илом "стрекоз", Теперь возле кирпичного двухэтажного дома фруктовый сад и квадратная утоптанная площадка, глиняная стена, капитальные ворота с медными шляпками гвоздей. На холмах вокруг вырыты норы - это жилища родов, собравшихся после потопа под руку доброго бога Энки. Отдельно, в раме прудов и колосящихся полей, низкий, крытый тростником дом. Там живут царь Кси-Су, его жена - верховная жрица Уму и их большеглазый отпрыск, некогда спасенный Шаршу от змеиного яда. У царя есть двор и войско.

В пору великой жары, когда набухает завязь на плодовых деревьях, Вирайя увидел, как по дороге от холмов четверо воинов гнали связанного, зло огрызавшегося человека. Тощая собака бежала следом, обнюхивая следы.

- Это вор, - сказал Шаршу. Сидя рядом с архитектором на балконе, он потягивал молоко из кружки. За отсутствием льда молоко охлаждали в колодце. - Он уводил и поедал царских коз, теперь ему отрубят голову.

Воины свернули на широкую полевую тропу. Встречные водоносы с кувшинами на шесте через плечо возбужденно залопотали, сторонясь. Один из них плюнул на связанного.

Затылку Вирайи вдруг стало холодно. Он обернулся. В дверном проеме стояла Ориана с вазой в руках - она ходила за водой для срезанных цветов.

...Ведомый бессознательной тревогой, Вирайя догнал Ориану ночью по дороге к заливу. Одетая в мешковатые брюки и непомерно широкую куртку со множеством карманов,- подарки Шаршу,- женщина быстро шла, повесив на плечо брезентовую сумку. Под неестественно крупными и чистыми звездами, будто рыдая, перекликались гиены. Морская свежесть охлаждала пустыню.

- Я хочу жить одна, - сказала Ориана, не вырываясь из рук Вирайи, но и не трогаясь в обратном направлении. - Много ли мне надо? Буду ловить рыбу. Заведу козу.

- Но почему, почему ты так решила?

- Я становлюсь плохой. Плохой! - упрямо повторяла она. - Мой отец был Избранный, его казнили за то, что он имел ребенка с коротконосой... моей матерью... и ее тоже... Наверное, это от отца. Мне начинает нравиться, когда мне кланяются, подают еду, стелют постель. Скоро мне захочется наказать кого-нибудь... а ведь я такая же, как эти люди.

- Не оставляй нас,- сказал ей Вирайя. И добавил неожиданно для себя:-Может быть, скоро мы уйдем. Вместе.

Главный разговор состоялся у Вирайи с Шаршу позднее, в бывшем кабинете командующего сектором. Шаршу собрал сюда все уцелевшие книги, полированный, крытый замшей стол о восьми ящиках, трюмо с инкрустированным подзеркальником, широченный диван с зеркалом в деревянной спинке и невинно-лазоревыми валиками.

К тому времени произошли важные события. Аштор, смерти которой ожидали со дня на день, начала потихоньку поправляться. Появились даже новые волосы, редкие, как младенческий пушок. Не проходили только безволие и вялость. Все так же механически ела она из рук Орианы, гуляла, едва переставляя ноги и опираясь на чье-нибудь плечо, вокруг дворца, почти не разговаривала. Зато бедняга пилот стал жаловаться на боли в груди, слег и угас за время, меньшее, чем требуется богу-разрушителю на превращение из тоненького серпа в серебряное блюдо. Шаршу знал, чем болен Вестник,ужасная опухоль в легком,- но не мог помочь. Его аптека была убогой и состояла в основном из местных трав.

Говорили они глубокой ночью, выколачивая пепел из трубок на бронзовую пепельницу в виде виноградного листа - память о невозвратных временах. Чадящим, рыжим, пахучим светом пятнала комнату масляная лампада. Аккумуляторы предназначались только для вездехода. Шаршу невесело шутил: "Когда будет на исходе последний аккумулятор, мы зажжем все лампы в доме, попрощаемся с электричеством".

- Ты себе представляешь, что это такое - новое плавание?

- Представляю,- кивнул Вирайя. Мгновенной вереницей пронеслось перед ним пережитое в море: палящие полудни и горячие капли из опреснителя, неожиданно хлесткий, как пощечина великана, удар штормового гребня, отчаянный скрип и пляска баржи в котле ночных бурь и те невообразимо жуткие минуты, когда кажется, что двигатель захлебнулся. Собравшись с духом, он сказал как можно беспечнее:- Конечно, представляю.

- Ну, и куда же ты поплывешь, сумасшедший человек?

- Вот этого не знаю. Но здесь мне тяжело. Мы опять стали Избранными нашим именем правят, присваивают себе стада и поля, рубят головы непокорным. Извини, но я не могу сидеть здесь до самой смерти, считать оставшиеся спички и куски мыла и принимать дань от племен...

- А чего же ты хочешь, Вирайя? Ты знаешь, я сам всегда был за равенство, за человечность, но... Мы пока что самые образованные, самые развитые люди на Земле. Значит, именно мы дадим коротконосым понятия о законах, морали. Чтобы они больше не убивали друг друга, не угоняли скот и женщин, вместе вспахивали поле. При их вопиющей дикости, которой хватит еще на тысячелетия, что иное, кроме религиозного запрета и крепкой власти, заставит их работать на пользу всей общины?

- Но ведь так рассуждает и Черный Орден, Шаршу! Конечно, гораздо легче управлять, когда тебя чтут, как божество, а твоих ближайших помощников наделяют правами царей.

- А почему бы и нет, если божество старается творить только добро, если оно учит царей справедливости? Орден стремился сосредоточить всю власть и знания в своих руках - мы же будем делиться всем, что знаем сами, и поможем племенам устроить самоуправление.

- Неубедительно, Шаршу. Поначалу они станут выбирать правителями тех, кто угоден нам. А после нашей смерти власть захватят самые сильные и жестокие, и объявят свои кровавые прихоти волей богов, ушедших на небо, и будут приносить человеческие жертвы перед твоим алтарем. Ты не воспитаешь народ, а приучишь к слепому повиновению, твои помощники научатся безнаказанным расправам. Стоит убрать твою личную, собственную справедливость - и останется тирания. Новый Орден, ранги посвящения...

- Ты очень повзрослел, друг мой.

- Возможно. Но первые слова правды, которые заставили меня задуматься, я услышал от тебя. В твоем столичном доме. Когда ты защищал человеческое достоинство раба.

- Я и сейчас его защищаю. Каждый будет находиться под охраной закона. Вместо рабовладельцев и рабов - отцы и дети!

- Отцы с топором и плахой... У твоих "детей" появятся рабы, Шаршу. Они начнут покорять другие народы. Когда-нибудь они додумаются до Сестры Смерти. И, может быть, истребят все живое на Земле.

- А можно узнать, что собираешься сделать ты, Вирайя?! - как когда-то в своем салоне на горе Висячих Садов, загорелся, стал повышать голос Шаршу.- Приплыть куда-нибудь в другую страну, найти некое первозданно-наивное племя и сделать его людей совершенными? Чтобы они не знали ни власти, ни собственности, ни преступлений, порождаемых ею? Чтобы ими руководили только любовь, и совесть, и не знаю, что еще?! Ну да, они затвердят, как молитву, твои благородные фразы и будут делать все так, как нравится белому богу из-за моря, и напишут священные Книги для потомков. А позже? Как ты сказал мне - после твоей смерти? Через сто лет, через пятьсот? Разве сильным той страны не захочется иметь побольше стад, и хлеба, и слуг, чтобы удовлетворять капризы плоти, жить на зависть соседу? Разве они не начнут войны и не станут казнить непокорных; не будут досыта кормить умных рабов, чтобы те придумывали для них наслаждения и новое оружие? И возвышенный дух твоих законов будет растоптан, а буква - заучена наизусть, и лицемеры будут цитировать тебя, оправдывая любую гнусность!

- Вероятно, ты прав,- после долгой паузы сказал Вирайя.- Но все-таки что-нибудь уцелеет, я уверен. Хотя бы некоторые справедливые законы. И это даже не самое главное. Наши лучшие слова, Шаршу, будут завещаны детям и внукам. Деды расскажут о добрых временах, когда было меньше слез и насилия. Эти сказки повторят на каторжных работах, на солдатском привале. Приукрасят собственными вымыслами и передадут дальше, дальше... Пока не исполнится мера зла на Земле; пока нашим бесконечно далеким потомкам не удастся построить лучший, святой мир. Я не знаю, как они это сделают, но они обязательно сделают, и их будут вдохновлять мифы... пересказы наших с тобой дел и мыслей. Значит, и мы будем участвовать в строительстве нового мира.

Вирайя встал и выбил горячий пепел из трубки. Шаршу, как завороженный, следил за искрами. Вот умерла и последняя...

- Когда-то я думал, что человек - это мягкий воск, - задумчиво сказал архитектор. - Можно лепить из него что угодно. Это в общем правильно. Только человеческий воск твердеет и становится прочнее любой стали. Помнишь, как умирал наш пилот? Его мучило одно, только одно. Нет, не собственная судьба: он понимал, что обречен. Другое. Он держал меня за руку и лихорадочно твердил, чтобы я покаялся. Он, повидавший гибель мира, обожженный и отравленный Сестрой Смерти, так ничему и не научился и молил меня отправиться назад, в Меру, припасть к стопам живого бога. Всемилостивый Круг простит! Да, нельзя, Шаршу, нельзя делать из человека раба!

- А как с ней? - спросил из полутьмы печальный высоколобый Энки.

- Я любил ее... и люблю... Но моя теперешняя дорога - не для нее. Может быть, тебе удастся ее полностью вылечить, вернуть былую красоту. Аштор будет доброй богиней...

Шаршу потупился, словно не в силах был смотреть в глаза друга. Архитектору почудилась мелькнувшая на лице Энки смущенная радость. Вирайя растроганно вздохнул. Не было ни огорчения, ни ревности. Как хорошо, что, невзирая на самые кошмарные испытания, живет сердце человеческое.

...Скрипит старушка баржа, отползает все дальше от причала. Уже не крикнешь, не попрощаешься с Шаршу. На новой рее - грязно-серая колбаса, перетянутая веревками. Это парус, сделанный из чехла транспортера на случай, если откажет ветеран-движок или окончится где-нибудь посреди океана скупо отмерянное топливо.

Он не нашел в себе мужества попрощаться с Аштор. Вечером посидел рядом с ее постелью, держа изможденную пятнистую руку и болтая о разных пустяках. Она не отвечала, не улыбалась, и тусклым был свет хризолитовых глаз. Смерть при жизни... Печать Сестры Смерти... Пройдет ли это когда-нибудь? Вирайя поцеловал ее в сухой лоб и вышел, сдерживая рыдания.

Позже он попросил Шаршу дать больной сильное снотворное. Чтобы проснулась, когда баржа будет уже далеко от берега.

Вирайя стоит за штурвалом, расставив ноги для упора - высокий, худой, как мачта, в изношенной черной орденской рубахе. Ветер ерошит каштановые волосы, косматит светлую мягкую бородку; близко сидящие светло-серые глаза на худом, крупно вылепленном лице прищурены от встречного ветра. Его лицо кажется решительным и вдохновенным.

Баржа приближается к устью реки. Уже видна за серыми водами дельты пронзительно-синяя полоса моря.

Рядом с Вирайей стоит Ориана, огненный факел на фоне шальной синевы. Густые ресницы по обыкновению кротко опущены, но быстрый взгляд лукав и загадочен, как грядущее.

Эпилог

Знай, что в древние века весь этот район земли, который ты видишь, был огромными горами, покрытыми зарослями, и люди в те времена жили как неразумные звери и животные, без религии и порядка, без селений и домов, не возделывая и не засевая землю, не одеваясь и не прикрывая свое тело, потому что они не умели обрабатывать ни хлопок, ни шерсть, чтобы делать одежду. Они жили парами, по трое, как им случалось соединиться вместе, в пещерах и расщелинах скал и в ямах в земле; словно животные, ели полевую траву, и корни деревьев, и дикие фрукты, которыми они пользовались, и человеческое мясо...

Наш отец Солнце, видя людей такими, как я тебе сказал, огорчился и проникся к ним сожалением и направил он с неба на землю одного сына и одну дочь из своих детей, чтобы они наставили их на путь познания нашего отца Солнца... и чтобы они дали им заветы и законы, с которыми они бы жили как здравомыслящие и благовоспитанные люди, чтобы они жили в населенных селениях и домах, умели бы обрабатывать землю, выращивать растения и злаки, растить скот и пользоваться им и плодами, как разумные люди, а не как звери...

...Началось заселение этого нашего имперского города, разделенного на две части... Это разделение города не означало, что жители одной его части имели бы преимущества над жителями другой половины в обязанностях и в привилегиях,- они все были равны, как братья, дети одного отца и одной матери...

...Вместе с обучением своих вассалов возделыванию земли, и строительству домов, и другим остальным вещам, необходимым для человеческой жизни, он (сын Солнца - А. Д.) обучил их благовоспитанности, содружеству и братству, которые они должны были проявлять в отношениях друг с другом, в соответствии с тем, чему учили их разум и закон природы, весьма успешно убеждая их, что для того, чтобы между ними царил бы вечный мир и согласие и не рождались бы гнев и страсти, следует для другого делать то, что ты желаешь для себя, ибо нельзя позволять себе для себя хотеть один закон, а для других - другой. В особенности он приказал проявлять всеобщее уважение в отношении к женщинам и дочерям, потому что касательно женщин у них царили самые варварские из всех пороки. Он... приказал иметь не более одной жены... и чтобы женились после двадцати лет и старше, чтобы они уже могли бы сами управлять своими домами и работать в своих поместьях...

Того, кто больше трудился для покорения индейцев, проявив себя более приветливым, мягким и благочестивым человеком, большим другом к общему добру,- их он сделал господами над всеми остальными, чтобы они обучали их как отцы сыновей...

Он приказал, чтобы плоды, которые собирали в каждом селении, хранились бы вместе, чтобы каждому дать то, в чем он нуждался, пока не появится возможность дать землю каждому индейцу...

...Никакая вещь не продавалась и не покупалась за серебро или золото и ими не расплачивались с воинами, не расходовали их, чтобы помочь решить какую-нибудь нужду, которая у них возникала - и поэтому они считали их ненужной вещью, которую нельзя было съесть или купить на нее еду. Они ценили их только за их красоту и блеск, используя для украшения...

В каждом селении, большом или маленьком, имелось два хранилища: в одном складывалось продовольствие для помощи местным жителям на случай бесплодных годов; в другом - находились урожаи Солнца и Инки. Другие хранилища находились вдоль королевских дорог, через каждые три лиги...

В должное время они стригли скот и каждому давали шерсть для пряжи и изготовления одежды для себя, детей и жены...

Индейцы на свой манер исполняли ту столь высокую заповедь не иметь собственности... В своем государстве инки также не забывали о путниках, ибо по их приказу построили на всех королевских и обычных дорогах гостиные дома, где путникам давали из королевских хранилищ, которые имелись во всех селениях, еду и все необходимое в дорогу, а если они заболевали, их лечили с великой заботой и уходом.

Они называли общим законом тот, который приказывал, чтобы индейцы приходили сообща (исключая стариков, детей и больных) строить и делать то, что касалось государства...

Они называли законом братства тот, который приказывал, чтобы все жители каждого селения помогали бы друг другу обрабатывать и засеивать земли, и собирать урожай, и строить их дома, и делать другие вещи подобного же рода, что не требовало никакой оплаты. Периодически они сменялись на той работе, чтобы чередовались работа и отдых...

Закон в пользу тех, кого называли бедняками, обязывал, чтобы слепых, немых и хромых, паралитиков, дряхлых стариков и старух, больных долгой болезнью и других немощных, которые не могли обрабатывать свои земли, одеваться и кормиться своими руками и трудом, чтобы всех их кормили бы из общественных хранилищ. Также имелся у них закон, который приказывал из тех же общественных хранилищ обеспечивать гостей, которых они принимали, чужестранцев...

...Никто не пребывал в праздности... Люди, пока они были здоровы, занимались каждый своей работой ради своего блага, и среди них считалось великим позором и бесчестием, когда кого-нибудь публично наказывали за безделие.

...Определенные судьи... или их исполнители часто посещали дома, чтобы узнать, внимательно ли и заботливо относится к своим домашним делам как мужчина, так и женщина, и послушны ли, усердны и заняты ли работой дети...

По этой причине имелось такое изобилие в вещах. необходимых для человеческой жизни, что их раздавали почти бесплатно и даже те из них, которые и сегодня так ценятся...

Инка Гарсиласо де ла Бега,

"История государства инков", 1609 г.