Морская прогулка

4

На следующий день перед ними возникла Генуя: множество домов с прорезями окон, иглы башен и шпили — словно окутанное праздничной дымкой нагромождение букраний. Старый маяк (XVI века, как сообщал путеводитель агентства) вздымал над трубами и мачтами кораблей свою длинную свечу. В раскаленном мареве видение это медленно покачивалось. Неподалеку от Жоржа Герда Хартман говорила мужу, что из-за бессонницы добрую половину ночи читала «Путешествие по Италии» Гете и что, если бы не боялась комаров, обязательно поднялась бы спать на палубу. Голос ее, казалось, плыл за ней длинными лентами. Мари-Луиза Жоннар уже была готова сойти на берег, она надела белое платье с единственным украшением — нефритовой брошкой. Она умело подкрасилась, а наклеенные ресницы придавали ее взгляду чуть печальную томность, что плохо сочеталось с охватившим ее лихорадочным возбуждением; косынка, завязанная узлом на затылке, придерживала волосы. Она смотрела на море, на спускавшийся террасами город вдали; ее немного суховатая элегантность была лишена той волнующей женственности, что составляла очарование Герды.

Каковы были истинные отношения между этими людьми? В бежевом летнем костюме с желтым шелковым платком в верхнем кармашке и шейным платком цвета охры, Жоннар разглядывал берег в бинокль. Хартман, в какой-то невероятной соломенной шляпе, курил, стоя рядом с женой, которая фотографировала; трепещущая на ветру юбка облепила ее ноги, обнаженная спина была покрыта золотистым загаром. И вдруг перед мысленным взором Жоржа возникла Мадлен. Он подумал о том, как много значили для него в те последние дни в Париже ожидания в кафе, появление запыхавшейся Мадлен и ее неумелая манера подставлять свои губы. В ней он угадывал такое же, как и у него, одиночество, и сейчас он жаждал почувствовать ее ответную нежность, прижаться к ее лицу; в этом мире, где все было таким неверным и зыбким, ему страстно хотелось обладать чем-то, в чем он был бы наконец уверен.

«Сен-Флоран», пройдя фарватер, проплыл рядом с норвежским танкером, резко повернул и встал на якорь чуть ли не у самого борта этого мастодонта. Сантелли уже успел спрыгнуть на берег, чтобы поскорее покончить с формальностями. Из города спускалась удушливая жара. Сразу же после таможенного досмотра вызвали два такси. В первом Хартман и Жоннар отправились по своим делам, во вторую машину сели обе женщины в сопровождении Жоржа. Все трое по желанию Мари-Луизы поехали на кладбище Стальоно, которое она хотела осмотреть в первую очередь.

— Ну что ж, покоримся, — сказала Герда, которая терпеть не могла кладбищ.

После Стальоно с его прославленными надгробиями, которые Жорж счел безобразными, они вернулись на улицу Гарибальди, вдоль которой высились дворцы, но не смогли осмотреть ни одного из них, так как было уже поздно, и вознаградили себя посещением собора Сан-Лоренцо, расположенного за бывшим Дворцом дожей. Город нравился Герде, и ей захотелось увидеть старые кварталы. Жорж провел своих спутниц по кишащим детворой узким крутым улочкам, через которые были гордо протянуты веревки с бельем. Под конец они зашли в тратторию, выбранную самой Гердой за «местный колорит». В глубине зала с мрачными сводами, где пахло пивом и мокрыми опилками, виднелось главное украшение — зеркало с позеленевшими краями, что делало его похожим на стоячий пруд. Под строем оплетенных бутылок с узкими горлышками, связками лимонов и фотографиями футболистов играли в карты мужчины. Некоторые из них посмотрели на вновь прибывших неподвижным, внушающим робость взглядом и отвели глаза лишь тогда, когда Жорж заказал по-итальянски напитки. При каждом движении служанки, черноволосой и дерзкой, груди ее под блузкой вздрагивали.

— Они что, шведки, твои клиентки?

— Они богаты, — ответил Жорж.

— Самая прекрасная национальность, — бросила она.

И, притворно вздохнув, подняла свои огромные черные глаза к потолку:

— Как бы мне хотелось тоже родиться капиталисткой!

Она расхаживала по залу, от столика к стойке, открывала и закрывала краны, откупоривала бутылки, и ее красивые обнаженные руки белели в полумраке.

— У них что, драгоценности настоящие?

— Такие же настоящие, как и те, что у тебя под блузкой, — ответил Жорж.

Польщенная, она засмеялась:

— А знаешь, ты мне нравишься.

— Вы, по-видимому, быстро нашли общий язык с этой особой, — не без язвительности заметила Мари-Луиза.

— Что она говорит? — спросила служанка.

— Ничего особенного. Говорит, что здесь прохладно.

Девушка отошла, взглянула на себя в зеркало, кокетливо наклонив голову, старательно взбила волосы.

— Тут все подлинное! — воскликнула Герда. — Сразу видно, тут не рассчитывают на туристов!

Мари-Луиза, бог знает почему, отнюдь не выказывала восторга и торопилась поскорее уйти. Неуверенно, с недовольной гримаской поднесла она стакан пива к губам. С видом холеной кошечки, брезгливо поджимающей лапки.

— Пиво даже несвежее. А стакан!..

Она поставила стакан на стол так, что браслеты на правой руке зазвенели.

Жоржу пришлось перевести ее слова Герде, которую они позабавили.

— Уверяю вас, Жорж, ее интересуют только кладбища.

— Хоть итальянцы и идут в ногу со временем, они еще не додумались до того, чтобы устроить бар в семейном склепе!

— Вот увидите, Жорж. Мы уже один раз путешествовали вместе. Она коллекционирует кладбища, как другие коллекционируют романские церкви.

Играющие в карты посматривали время от времени в их сторону, но без особого любопытства, возможно слегка заинтригованные тем, что Жорж обращается к каждой из женщин на другом языке. Мари-Луиза сделала вид, что ее встревожило их поведение.

— Но тут нет никакой опасности! — сказала Герда.

— Передайте ей, что есть, во всяком случае, опасность подцепить паразитов.

Жорж перевел:

— Мадам Жоннар боится, что здесь могут быть целые колонии насекомых.

— Но ведь это не так?

— Конечно. Так что же вы решаете?

— Ладно, — сказала Герда. — В следующий раз на кладбище я обязательно подниму крик, что боюсь привидений.

Жорж тотчас же подозвал служанку, которая подошла к ним, покачивая бедрами — на манер модных манекенщиц, — делая это явно нарочно, чтобы подчеркнуть их с Жоржем веселое сообщничество. Расплачиваясь с ней, он чувствовал совсем рядом ее упругое и горячее тело, угадывал, что под блузкой у нее ничего не было надето.

— Легко догадаться, — бросила она, — с которой из них ты занимаешься или будешь заниматься любовью, красавчик!

— С которой же? — спросил Жорж.

— С брюнеткой.

Герда и Мари-Луиза уже направлялись к двери. В другом конце зала игроки, уткнувшись носом в карты, молчали.

— Желал бы я знать, почему ты так решила.

— Она захотела уйти, как только поняла, что я тебе нравлюсь.

— Вы идете? — окликнула с порога Мари-Луиза тоном, выражавшим легкое нетерпение.

— Вот видишь, идиот!

Вернувшись на яхту, Жорж нашел там письмо от Мадлен. Он сразу же спустился в каюту, чтобы спокойно его прочесть. Стояла удушающая жара. Даррас приказал задраить все иллюминаторы, опасаясь тех дерзких и ловких воров, которые с помощью крюков грабят даже самые охраняемые яхты. Дорогой Жорж, после того как мы с вами расстались, я сразу же вернулась домой и нашла маму больной. Ее мать, вышедшая на пенсию учительница, маленькая, грустная, изможденная женщина, страдала диабетом. Я была в таком состоянии духа, что, может быть, впервые не обратила внимания на ее жалобы и даже — не знаю, стоит ли мне в этом признаваться? — испытала некоторое раздражение, недовольство, оттого что меня отвлекают от моих мыслей. Однако, я думаю, она со своей стороны не заметила моей рассеянности. Я ходила из комнаты в кухню и обратно, подавала лекарства, говорила слова, которые должны были ее подбодрить, и в то же время все еще была на том самом углу, где мы с вами расстались. С соседнего танкера доносились глухие и равномерные удары молота; казалось, это от них дрожат пятна света на потолке, они врезались в мысли Жоржа, разбивали их на части, которые невозможно было собрать воедино. Жорж, меня пугает, что иногда вы можете быть таким нежным и внимательным со мной, что сердце мое переполняет радость, а затем можете вдруг отдалиться, растаять, исчезнуть сквозь стены забвения. Об этой вашей черте я думаю сейчас, когда пишу вам письмо. Надеюсь, оно застанет вас в Генуе. Мама в соседней комнате, наконец уснула. Сейчас далеко за полночь. Все вокруг тихо. В этом году уже в конце июля Париж опустел. Стол мой освещает лампа, а я нахожусь в плену воспоминаний о вас. Мне бывало достаточно провести с вами час, чтобы острее ощутить себя женщиной, чтобы у меня возникло желание быть красивой, нравиться, привлечь ваш взгляд, почувствовать на себе его теплоту и настойчивость; с тех пор как мы познакомились, я больше времени провожу перед зеркалом, с большей тщательностью подбираю оттенок помады и расцветку платьев и особенно интересуюсь широкими юбками, «как тюльпан», сказали вы, которые вроде бы мне идут. На танкере удары стали теперь раздаваться реже, но матросы громко кричали, готовясь к какому-то маневру, который, видимо, был невозможен без этих долгих криков, без этих предупреждений, одновременно гневных и тревожных. А знаете, у меня пропало желание бывать на людях; с тех пор как я знаю, что вы далеко, я ревностно стараюсь сохранить в памяти отдельные картины, звук вашего голоса, запах табака, который вы курите. Я ничего не читаю, но чаще слушаю диски Фишера-Дискау, которые в какой-то мере воскрешают во мне — господи, как мне это вам объяснить — ваше присутствие. Этой властью обладает еще и Моцарт, а также те романсы, которые вы мне подарили и в которых, мне кажется, отразилась ваша душа. Да, я одержима вами, и это не делает меня счастливой. На танкере шум возобновился, к нему еще присоединился далекий вой сирены какого-то грузового или буксирного судна, заставлявший острее почувствовать беспокойную жизнь порта среди этого пекла, пропитанного запахом гудрона и терпких плодов. Жорж продолжал читать письмо Мадлен. Несколькими строчками ниже шли следующие рассуждения: Скольких людей снедает честолюбие, жажда денег, стремление обладать силой или властью, а вы будто ищете что-то такое, что найти можете только вы один, без посторонней помощи, и что, впрочем, никто другой и не мог бы вам дать. И как же мне не страдать от того, что я чувствую себя бесполезной перед лицом этого непонятного требования? Как примириться с тем, что самая глубокая нежность ничем не может помочь вам в ваших терзаниях, что вам всегда протягиваешь пустые руки? В заключение она снова писала о его отсутствии, а Жорж подумал, что, напиши такое письмо другая женщина, это вызвало бы у него раздражение, поскольку ему трудно было узнать себя в созданном ею образе, так что порой казалось даже, что Мадлен говорит о ком-то другом, но его переполняла радость, когда он перечитывал иные ее строчки. Почему она говорит, что протягивает ему пустые руки? К чему эта скромность? Жаль, что она не получила вовремя его письмо из Канн. Он аккуратно сложил листки, спрятал их в бумажник и поднялся на палубу. Увидев его, Сантелли и Жос, разговаривавшие на кормовой части палубы, слегка понизили голос, вовсе не для того, чтобы дать ему это почувствовать, а, пожалуй, чуть смущенно, но он заметил это, хотя все мысли его были заняты Мадлен. Вскоре на такси подъехали Хартман и Жоннар и с тяжелыми портфелями в руках поднялись по трапу. Они специально велели остановиться в этом порту из-за какой-то важной деловой встречи. Теперь дела были закончены. И они предпочитали сняться с якоря, чтобы провести вечер в Рапалло.

Жорж знал, что рано или поздно сможет преодолеть сдержанность команды по отношению к себе, он верил в свою способность вызывать у людей симпатию, которая его не раз выручала. Но сейчас ему нужно было как можно скорее покончить с конвертом, данным ему Хартманом. Взамен суммы, взятой у него в казино Сан-Ремо, Эрих Хартман вручил ему в кают-компании конверт с пачкой лир. Жорж подсчитал: по курсу это соответствовало приблизительно семидесяти пяти тысячам франков, тогда как он одолжил всего лишь шестьдесят тысяч. Тут была явная ошибка. Хартман уже успел переодеться в своей каюте, на нем теперь была трикотажная рубашка, цветной шейный платок, белые шорты, открывавшие крепкие, покрытые рыжим пушком ноги. На столе стояла фотография юноши, снятого вместе с большим датским догом.

— Да, мсье Море, это действительно ошибка. Но это не имеет значения!..

Хартман стоял спиной к Жоржу и разговаривал с ним, глядя на него в зеркало, перед которым расчесывал щеткой волосы. Жорж тоже видел на заднем плане свое отражение — удлиненное, чуть лошадиное лицо, темные глаза.

— Не имеет значения? Что вы хотите этим сказать?

Хартман фыркнул, как кот:

— Пфф… оставьте разницу себе, прошу вас!

Пьянящее веселье, которое, видимо, разделял и дог на фотографии, охватило Жоржа.

— Что это? Чаевые или проценты? Если проценты, то они поистине ростовщические, и я отказываюсь от них. («Браво», — одобрил его дог в рамке: морда его расплылась от восторга.) Но я убежден, что вы, как человек чести, не хотели меня оскорбить! — Глядя в зеркало, он удостоверился, что должным образом разыграл комедию оскорбленного достоинства.

— Какой избыток самолюбия! — воскликнул Хартман, повернувшись к Жоржу.

Жорж тонко улыбнулся. Навострив уши, пес побуждал его не отступать.

— Это единственное, что я могу позволить себе в избытке, мсье.

При этой дерзости светлые глаза Хартмана сверкнули холодным блеском. Жорж почувствовал, что Хартман следит за ним, как за чайками накануне. Тем же мертвым взглядом смотрел он на птиц через прорезь карабина — в этом не было сомнения. Мысль о чайках вызвала в его памяти Ранджоне, его гневную отповедь, и Жорж, выдержав этот взгляд, вновь взял конверт, вынул из него лишние деньги, положил их перед фотографией («Потрясно, старина, — одобрил его пес. — Потрясно разыгран номер») и про себя отметил, что сын похож на Герду: те же смеющиеся глаза, те же выступающие скулы.

— Что это происходит с мсье Хартманом? — спросила сидевшая на палубе Мари-Луиза, в то время как полуостров Портофино медленно поднимался из моря. В розовых брюках, шелковой блузке, босиком, она курила в своем шезлонге, и лицо ее в свете угасавшего дня казалось пепельным.

— Понятия не имею, — ответил Жорж.

Они были одни. Жоннар, Герда и ее муж слушали на корме под тентом записанную на магнитофоне Мессу ре-мажор Бетховена. За стеклом рубки Даррас, весь внимание, следил за курсом яхты.

— Я заметила, что он как-то странно стал относиться к вам после отплытия из Генуи.

— Какая-нибудь блажь, — ответил он.

— О, я уверена, что он не желает вам зла!

— Вот удача-то!

Стоя напротив Мари-Луизы, опершись о сетку, он забавлялся, вспоминая слова служанки из старого квартала в Генуе: «Вот видишь, идиот!» Даррас в двух шагах от них, казалось, плавал в аквариуме с зеленой водой.

— Садитесь же! — пригласила Мари-Луиза, указывая на стоявшее напротив нее кресло.

Жорж повиновался и предложил ей еще одну сигарету.

— Мне бы хотелось, чтобы вы доверяли мне, — проговорила она, и пламя зажигалки осветило ее накрашенные губы.

Он промолчал, прижавшись затылком к спинке кресла. Позади них звучала музыка, рожденная, казалось, не магнитофоном, а самим морем, и она властно вызвала в памяти Жоржа образ той крестьянки, которая шла по берегу реки с мертвым младенцем на руках. Чуть покачиваясь на ходу, она приближалась к мужчинам в касках, притаившимся с ружьями на изготовку за живой изгородью из алоэ; обострившиеся черты ее лица выражали ту же бесконечную боль, которая жила в душе Жоржа.

— …Мы еще поговорим об этом, когда будем в Риме, — продолжала Мари-Луиза, и он согласился, так и не зная, что же она ему предлагала.

Он видел, как трепещут на ветру ее волосы, стянутые широкой лентой, видел, что от наклеенных ресниц глаза ее кажутся больше и особенно блестящими. После Генуи она выглядела менее холодной, менее высокомерной, словно ждала с его стороны хоть какого-то проявления искренней симпатии. За стеклом рубки Даррас с трубкой в зубах все так же бдительно следил за курсом, опущенный козырек фуражки соединял его брови в одну черту. А в застывшем кадре воспоминаний Жоржа крестьянка все шла и шла, вытянув вперед руки; а здесь вокруг была эта темнота, эти странные блики света и рассыпчатый смех Герды под тентом, словно еще можно смеяться — а почему бы и нет? — когда на свете столько безысходного горя. Серж, мы сражались за справедливость, за справедливость такую, какой мы ее себе представляли, но вот война кончилась, и все оказалось иным, совсем не таким, как мы полагали, и теперь мы не можем оправиться от изумления, подобно тому олуху, который отсекал головы гидре и видел, как они — ну прямо комедия! — одна за другой вырастают снова. На склонах Джирофано немцы пустили в ход огнеметы. Вам не приходилось видеть, как человек загорается на бегу, охваченный потоком огня, как его лижет тридцатиметровый раскаленный язык, как он весь скрючивается, превращается в маленькую кучку пепла, слегка пахнущую дегтем?

Мари-Луиза поднялась и присоединилась к остальным. За стеклом стоял Даррас — неподвижное божество! Вдали, на горизонте, словно из глубин веков поднимался коварный полуостров. А Герда опять смеялась, прижав руку к сердцу. Хартман держал сигару в вытянутых пальцах прямо, как свечу. А Жоннар, откинувшись на спинку кресла, скрестив ноги, наблюдал за женой с той минуты, как она отошла от Жоржа, наблюдал за ней насмешливо и презрительно, с видом человека, убежденного в том, что в мире не существует людей, недоступных пороку и разврату.

— Через час мы будем в Рапалло, — произнес чей-то голос.